Царь нигилистов 4

Глава 23

Григорий Федорович расправил на столе рукописный документ с графами и цифрами.

— Это мои записи, — объяснил он. — Так что здесь не всё. Для полного отчёта лучше запросить Контору августейших детей.

— То есть только в Питере? — спросил Саша.

— Да.

— Запросим.

Предоставленный документ тоже был интересен и представлял собой сведения о доходах и расходах за прошедший 1858 год. Кредит: 100 тысяч рублей. Ну, это понятно. Расходы. Подарки: 800 рублей.

— Григорий Федорович, что-то я не помню, чтобы я в прошлом году кому-то что-то дарил, — заметил Саша.

— Не помните? — расстроился Гогель. — Прошлой весной, в мае, вы были на Валааме и путешествовали по южной Финляндии.

— До болезни? — вздохнул Саша. — Очень смутно. Я настоятелю что-то подарил?

— Игумену и братии. Точнее монастырю. Две драгоценные лампады к мощам преподобных Сергия и Германа.

Саша задумался о том, стоит ли вообще что-то жертвовать на церковь. Не на ветер ли деньги? Эти ребята всегда казались ему оплотом консерватизма. Есть ли здесь свои Уминские или хотя бы Кураевы? Ладно, Бажанов есть.

Главное, чтобы не мешали и сохраняли нейтралитет. В замене патриарха синодом по инициативе Петра Алексеевича положительно что-то было.

— За две лампады 800 рублей? — спросил Саша.

— Нет, в Финляндии тоже были расходы. Выборг с парком Монрепо, водопад в Иматре, озеро Сайма, Пютерландские гранитоломни…

— Табакерку садовнику? — предположил Саша.

— Нет, владельцу имения Монрепо Павлу Андреевичу Николаи.

— Не суть. Часы проводнику к водопаду, перстень лодочнику и портсигар владельцу каменоломен?

— Приблизительно, — кивнул Гогель. — Я точно не помню. Но всего на 800 рублей!

Саша прикинул, что уже набрал потенциальных подарков на две с половиной тысячи.

— Я не лодочникам дарю, — сказал он. — И не монахам, которые вообще-то не должны земным блеском прельщаться. Купцы — владельцы огромных ресурсов, и в случае нестабильной ситуации надо, чтобы их капиталы работали на нас, а не на революцию. А от лодочника можно и сорока рублями отделаться.

Следующей расходной статьёй после подарков значилась «Туалет и гардероб». И указанная там сумма повергла Сашу в шок. Три тысячи сто рублей. За год!

Саша ткнул в неё пальцем и поинтересовался:

— Откуда столько?

— Одежда дорого стоит, — объяснил Гогель. — К тому же вы состоите шефом нескольких полков, а значит у вас должно быть по мундиру каждого полка. А вы растете. Поэтому приходится каждый год обновлять гардероб.

— Но это десять годовых окладов титулярного советника!

— Но вы же не титулярный советник, Александр Александрович!

— Сколько стоит мундир штабс-капитана? — спросил Саша.

— Около сорока пяти рублей… хотя, смотря у кого шить.

— А сколько полков? Их, кажется, штук десять?

— Девять, — уточнил Гогель.

— Но даже десять мундиров — это четыреста пятьдесят рублей, — подсчитал Саша. — Где ещё две с половиной тысячи?

— Но есть повседневная форма и есть парадная, и нужно иметь несколько мундиров…

Саша бросил на гувернера взгляд, после которого, видимо, вызывают на дуэль. Но вызвать великого князя никак невозможно, и Гогель осекся и замолчал.

«Сколько же ты себе в карман положил, добрый простак Гогель? — думал Саша. — Да, врач излечи себя сам. Погонял воров в московском университете, а у себя под носом?»

— Григорий Федорович, — начал Саша не допускающим возражений тоном, — я хочу контролировать все мои расходы. Все! Так, чтобы даже новые кальсоны не заказывали без меня.

— Хорошо, хорошо, — прошептал гувернер.

— Три тысячи сто — это совершенно беспредельно! — возмутился Саша. — Хорошо, что Герцен не знает, а то бы он уже расписался на полколокола! В нищей стране! При дефицитном госбюджете!

— Государственной росписи, — тихо поправил Гогель.

Саша пожал плечами.

— Какая разница! И кто-то ещё наивно надеется, что тут не будет революции. Это прямые в неё инвестиции!

Саша вздохнул и продолжил изучение бухгалтерии.

Оказывается, он платил пенсии, на которые уходило порядка пятисот рублей.

— Что за пенсии? — поинтересовался он.

— Кормилице и няням, — объяснил Гогель.

— Ладно, — смирился Саша. — Но я хочу подробную роспись, кому, когда и сколько.

— Дома, — пообещал гувернер.

Дальше шли «премии слугам». Порядка тысячи рублей. Ладно, не будем обижать дворцовый пролетариат.

И пожертвования: тысяча пятьсот рублей. Немного по сравнению с лимитом. Значит, сюда можно залезать вволю, правда, придется согласовывать с Гогелем. А то и с Зиновьевым.

И наконец ещё одна увесистая статья: «Жалованье преподавателей». Семь с половиной тысяч. Учителей, конечно, обделять нехорошо, но ради экономии можно ещё что-нибудь сдать экстерном.

— Григорий Фёдорович, а ваше жалование по этой статье проходит? — поинтересовался Саша.

— Нет, содержание военным воспитателям начисляется из денег государя.

«Навязанная услуга, конечно, — подумал Саша, — зато из денег папа́. И не возмутишься».

— А сколько, если не секрет?

— Три с половиной тысячи, — признался Гогель. — И ещё жалование по чину: тысяча рублей.

— Ага! — отреагировал Саша. — По чину генерал-майора?

— Да.

То есть только что он ухнул на подарки два с половиной годовых генеральских жалованья. И ведь может не окупиться, если заодно алтари не распечатать.

— Вы, похоже, мною тяготитесь, Александр Александрович, — сказал Гогель.

— Понимаете, Григорий Фёдорович, разные люди взрослеют в разном возрасте. Я чувствую себя взрослым. Мне нужны ваши советы, я бы не догадался взять с собой шкатулку с подарками. Но мне не нужна опека, и воспитывать меня поздно.

— Вам четырнадцать лет.

— Я чувствую себя гораздо старше.

— Это бывает с юношами, — улыбнулся Гогель. — С возрастом проходит.

И Саша понял, что вовсе не хочет отставки Григория Фёдоровича. Гогель — зло известное и прирученное. Хорошо бы, конечно, вообще без воспитателя, но хрен позволят. А другого придется приручать с нуля.

В списке осталась всякая мелочь. Учебные пособия: 50 рублей. Расходы на картины и библиотеку — совсем смешные, меньше пяти рублей. Значит, в статью можно залезть. Правда, неизвестно, как отреагирует Гогель, если заказать что-нибудь дискуссионное. Но попытка не пытка. Если откажут — можно купить за свой счет.

Статья «прочие расходы» была предпоследней, зато могла конкурировать с зарплатами преподавателей: четыре с лишним тысячи.

— Здесь нужна полная расшифровка, — сказал Саша.

— Запросим, — кивнул гувернер.

И наконец последней строчкой шло сэкономленное и возвращенное в сбережения, так называемые экономические суммы. И они почти доходили до половины. То есть пятидесяти тысяч. Это прямо радовало.

— А сколько всего у меня денег? — спросил Саша.

— Я точно не знаю, — сказал Гогель. — Спрошу в Конторе августейших детей.

Саша счастливо выдрыхся на широкой купеческой кровати, но ровно в десять Гогель-гад всё-таки разбудил и доложил, что его приглашают к завтраку.

В ногах обнаружился вчерашний кот, безжалостно изгнанный Григорием Фёдоровичем.

У Морозовых всё было по последнему слову техники, то есть с водопроводом и сортиром. За завтраком фабриканты ждали в полном составе: то есть Савва Васильевич, Тимофей Саввич, Мария Фёдоровна и Ульяна Афанасьевна.

Подали кофе и пирог. По случаю субботы, слава Богу, с мясом.

— Ваше Императорское Высочество, а вы уже видели сегодняшние «Московские ведомости»? — поинтересовалась младшая тигрица.

— О Господи! — воскликнул Саша. — Никак там про меня?

— Да, — кротко улыбнулась Мария Фёдоровна, словно была белая и пушистая, а не огромная и полосатая.

— Можно посмотреть?

И Саше протянули газету.

«Московския ведомости» имели формат примерно А3, подзаголовок «Газета политическая и литературная, издаваемая при ИМПЕРАТОРСКОМ московском университете». Чуть ниже располагался толстый, как на монетах, двуглавый орел, а под ним гордая надпись: «Второе столетие. Год четвертый». Саша прикинул, что издаётся газета с 1756 года, то есть основана при Елизавете Петровне.

Первая полоса отличалась таким многообразием шрифтов, за которое любой верстальщик будущего сварил бы живьем в кипящих чернилах.

Прорекламированная статья была прямо здесь: на первой полосе. И называлась: «Посещение Его ИМПЕРАТОРСКИМ Высочеством Великим князем Александром Александровичем первопрестольной Москвы».

— Да-а, — протянул Саша. — Это новый этап в моей жизни. В подцензурном издании! На первой странице! А не на задворках «Морского сборника» под псевдонимом и не в богопротивном «Колоколе» у черта в заднице.

— Александр Александрович! — одернул Гогель.

— Пардон, Григорий Федорович! Эмоции.

Мария Морозова только усмехнулась.

Статья начиналась с описания встречи «верноподданными студентами Московского университета августейшего сына нашего обожаемого ГОСУДАРЯ» на Николаевском вокзале. Но осторожно умалчивала об особенностях Сашиной конституции, методах её принятия и прочей политической дискуссии.

«Великий князь Александр Александрович милостиво изволил остановиться в ректорском доме ИМПЕРАТОРСКОГО московского университета, — продолжали „Ведомости“, — осмотрел метеорологическую лабораторию и аудитории в сопровождении ректора действительного статского советника Альфонского».

О редакции «Телескопа», вскрытии воровства в столовой, учреждении студенческого совета и назначении в него выборов газета тоже благоразумно умалчивала.

Может, и слава Богу…

Дальше шел рассказ о купеческом приёме, который «Великий князь милостиво изволил почтить своим присутствием» и пересказ его речи о веротерпимости очень близко к тексту.

«Я узнал много нового для себя, и, к сожалению, не радостного, — цитировали „Ведомости“. — О закрытых молельнях, о сосланных беспоповцах, о запечатанных алтарях. Закон о веротерпимости в России всегда был моим сокровенным желанием и моей мечтой».

И дальше про Нантский эдикт и Екатерину Великую. Тоже близко к тексту.

И про то, что религиозное неравенство — гиря на ногах государства.

«Далеко не все от меня зависит, — продолжали цитировать „Ведомости“, — но я приложу все усилия, чтобы принцип свободы совести, наконец, у нас победил. Чтобы никто не был судим за веру, чтобы ни один молельный дом не был закрыт, чтобы все могли молиться и служить литургию так, как считают правильным и спасительным. Чтобы с рогожских алтарей были сняты печати. Думаю, это наше общее с вами желание. Так выпьем за то, чтобы желания исполнялись!»

Как только цензура пропустила!

Впрочем, если цензор какой-нибудь Гончаров, почему нет?

— Редактор «Московских ведомостей» сейчас кто-то из либералов? — спросил Саша.

— Да, — кивнула Мария Фёдоровна, — Корш Валентин Фёдорович.

Имя было незнакомо.

— Закроют ведь газету, — задумчиво проговорил Саша. — Савва Васильевич, вы читали?

— Мне Тимоша прочитал, — сказал Морозов-старший, — и мы это слышали уже.

— Савва Васильевич, вы неграмотны? — поразился Саша.

— Да, — признался фабрикант.

— Как же вы считаете?

— Ну, считать-то я умею, — усмехнулся Савва Васильевич.

Статья заканчивалась рассказом о сборе на «Дом студентов» и упоминанием о том, что «Великий князь изволил оказать милость известным миллионщикам Морозовым, остановившись в их доме в Рогожской слободе».

«Могли бы и просто „Шелапутинский переулок“ написать», — подумал Саша.

Приехал Гучков в лакированной карете и повёз на Лефортовскую фабрику. Она располагалась на берегу Яузы, дымилась многочисленными трубами и была поистине огромна. Даже не квартал, а целый город с десятками кирпичных зданий в два, три, четыре этажа, и целыми улицами деревянных.

Саша не помнил этого места вообще. Даже крутой изгиб Яузы был ему не знаком, а про приток реки под названием Хапиловка, он никогда не слышал. «В трубу, наверное, возьмут», — предположил он.

Но как могло вообще ничего не сохраниться?

Не то, чтобы в прошлой жизни он хорошо знал Лефортово. Бывал, да, но не более.

— А где Лефортовский парк? — спросил он, чтобы хоть за что-то зацепиться.

Гучков махнул рукой куда-то на юг.

— Далеко? — спросил Саша.

— Не очень. Да и у нас парк есть.

Место действительно было весьма зеленым, имелся даже пруд, в окружении деревьев.

Но сначала хозяин повел Сашу в ткацкие корпуса с многочисленными станками, точнее «станами», как предпочитал их называть Гучков. Переплетенные горизонтальные и вертикальные нити, спускающиеся откуда-то сверху, колеса гладкие и колеса зубчатые, и все это вращается, оглушительно стучит и гремит. И ткачи, мало отличающиеся от деревенских мужиков: в крестьянских рубахах и лаптях. Но довольно чисто, и никого в лохмотьях.

Хозяину и гостю кланяются в пояс.

— Бывшие крестьяне? — спросил Саша, когда они переходили из корпуса в корпус, и появилась возможность быть услышанным.

— Да, — кивнул Гучков. — Рабочих рук не хватает в Москве, так что приходится выкупать целыми семьями.

— Отпускаете на свободу?

— После того, как отработают выкуп, — признался Гучков.

В семьи можно было поверить, ибо возраст рабочих начинался лет с десяти, если не младше. Не ткачей, конечно. Это для продвинутых. Так: корзины с пряжей и нитями принести и отнести.

На берегу Яузы красильня. Ну, понятно, отходы производства в реку сливать. В воздухе стоит запах масла, смешанный с чем-то растительным и химическим.

Здесь больше женщин, тоже крестьянского вида: в сарафанах и платках. И девочек на подхвате.

— А сколько часов рабочий день? — спросил Саша.

— Смены по шесть часов, — отчитался Гучков.

— Всего шесть часов в день? — удивился Саша.

— Нет, шесть часов — это смена, — терпеливо объяснил хозяин. — В сутках две смены. Рабочий отрабатывает шесть часов, возвращается домой, занимается своим бытом, спит, а потом у него следующая смена.

— И сколько же он спит? — мрачно поинтересовался Саша.

— Три-четыре часа, — признался Гучков. — Но потом ещё, после следующей смены, всего восемь.

— То есть рабочий день — двенадцать часов, — вздохнул Саша.

— Вам кажется, что это много, Ваше Высочество? — спросил Гучков.

— Не то слово! — поморщился Саша.

— Ну, что вы! — возразил Ефим Федорович. — Это у нас двенадцать. А бывает и по четырнадцать. Да что! У некоторых до 18 доходит.

— Интересно, на каторге больше или меньше? — поинтересовался Саша.

— Ваше Императорское Высочество! Несколько лет назад фабрику осматривал Великий князь Константин Николаевич. Ему всё очень понравилось!

— Не удивлен, — хмыкнул Саша.

Значит, у Гучкова образцово-показательная фабрика, которую начальству показывают. С коротеньким рабочим днем в 12 часов и чистенькими цехами. Что же у остальных-то!

И дядя Костя ничего не заметил, потому что для него это нормально.

— Дети тоже работают по 12 часов? — предположил Саша.

— Да-а… но у них же работа лёгкая.

Саше так не показалось.

— А рабочие в городе живут? — спросил он.

— Нет, в основном здесь, при фабрике. Я вам покажу.

Они вышли на воздух, и Саша смог вдохнуть полной грудью.

— Пойдемте, сначала я покажу вам нашу больницу для рабочих, — предложил хозяин.

Понятно! Гучков уловил настроение гостя и решил показать соцпакет.

Больница была маленькая, на 15 коек, но видимо, и это было круто.

— У нас ещё есть училище на 140 мальчиков, — похвастался Гучков.

Училище оказалось двухэтажным деревянным бараком, которые ещё и в начале 21-го века можно найти в России, особенно в регионах. Классы были большие, а обстановка напоминала картину Маковского «В сельской школе»: никаких тебе парт, один большой деревянный стол с деревянными лавками. И дети разного возраста в одном классе.

— А для девочек школы нет? — спросил Саша.

— Построим! — пообещал Гучков. — Кроме того, у нас есть бани для рабочих.

Бани оказались небольшим, зато кирпичным строением. У входа по случаю субботы толпились рабочие, и из трубы шёл дым.

Хозяин изящно обвел вокруг и, не заходя внутрь, подвел к длинному зданию с застекленными стенами и крышей.

— А это оранжерея моего батюшки.

— Та самая?

— Да!

В нос ударил божественный апельсиновый запах. В темно-зеленой листве деревьев висели оранжевые плоды в обрамлении белых цветочков, что поразило Сашу до глубины души. Он думал, что растения цветут и плодоносят одновременно только в даосском раю.

Гучков нарвал штук пять покрупнее и поярче.

— Угощайтесь Ваше Высочество!

Саша вежливо взял один.

— Благодарю, — сказал он. — Остальное отправьте ко мне с лакеем.

Сочный апельсин легко чистился, разламывался на крупные дольки и даже не был по-тепличному безвкусен.

Они прошли через ажурную арку, увитую мелкими белыми розочками, и апельсиновая роща сменилась лимонной, а потом ананасными грядками, где золотые плоды сидели в розетках широкой и остроконечной, похожей на осоку травы.

Ефим Федорович выбрал ананас покрупнее и поспелее. Саша кивнул. И плод перекочевал к лакею.

А фабрикант выбрал ещё один, менее внушительный, для Гогеля.

Всё-таки в оранжереях всегда слишком жарко и душно, и Саша был рад снова оказаться под открытым небом.

Недалеко от выхода располагался солидных размеров особняк с портиком и колоннами.

— Мой дом, — сказал Гучков. — Могу ли надеяться видеть вас у меня на обеде?

— Можете, — кивнул Саша. — Прямо на работе живете…

Фабрикант скромно улыбнулся и показал рукой куда-то в заросли деревьев на берегу пруда:

— У меня и дача здесь. Можно потом откушать чаю на даче.

— Это все замечательно, — оценил Саша. — Но вы мне обещали помещения для рабочих показать. Было бы очень любопытно…