Целебный яд

Глава I

Посещение ботанического сада

Лучи июльского солнца, отражаясь в окнах зданий и на готических кровлях, скользили по тихим водам Фульды. Бесчисленная мошкара роилась над рекой; стрекозы стремительно спускались к зеркальной поверхности воды, садились на распустившиеся водяные лилии и опять взлетали на ветви ближайших деревьев.

На берегу играли дети. Они гонялись друг за другом, громко кричали, то и дело плескаясь в воде.

Из расположенных неподалеку фабрик доносились удары молотов и шум машин. Эти звуки сливались с звонкими детскими голосами.

Город Кассель вписывал в свою летопись еще один обыкновенный летний день…

На часах городской башни пробило четыре. По одной из круто спускающихся к реке улиц шли двое. Пожилой человек вел за руку белокурого мальчика лет двенадцати, высокого роста, с нежными чертами лица. Под крутым лбом светилась пара живых голубых глаз, живым любопытством оглядывающих все вокруг.

Отец и сын…

Судя по скромной одежде, деньги не были завсегдатаями в их доме. Они шли медленно и оживленно разговаривали. Беспрестанные вопросы, задаваемые сыном, утомляли отца. Мальчик спрашивал обо всем окружающем, а отец терпеливо отвечал, делясь опытом своих пятидесяти лет.

Так оба они незаметно дошли до того места, где когда-то возвышалась высокая городская стена, отделявшая старую часть города от домов новых переселенцев.

Горный инспектор Хасскарл любил останавливаться на этом месте. Сейчас, держа за руку сына, он начал что-то с увлечением говорить, указывая ему на старый город. Рассказывал он о памятном 1688 годе, о строгости местного феодала ландграфа Карла, об измученных беженцах и переселенцах из Франции, жертвах жестокой инквизиции, о тяжелых годах реформации. В словах отца чувствовалось сострадание к этим людям, изгнанным из своей родины религиозным фанатизмом тогдашних владетелей. Из Франции они захватили с собой только два сокровища, отнять которые никто у них не мог: гордость и свободолюбие.

О гугенотах и их прошлом напоминал теперь только небольшой поселок Обернейштадт, все такой же опрятный и подтянутый, как и раньше.

Карл, так звали мальчика, слушал отцовский рассказ, восхищался мужеством и смелостью пришельцев, удивлялся их одаренности, и их великий подвиг вызывал в нем какие-то неясные мечты.

От старой стены сохранилось несколько метров кладки, обросшей живой изгородью плюща и черного паслена. Одна только грозно возвышающаяся старинная башня была немой свидетельницей далекой бурной эпохи. На поросших мхом и вьющимися растениями камнях еще виднелись раны, нанесенные в древних битвах и кровавых сражениях.

Когда оба путника приблизились к Шенефельду, перед ними открылся вид на большой кассельский парк. Безмолвное величие старого леса охватило их. Аромат свежей травы смешивался с запахом лесного перегноя и древесной смолы; вековые деревья простирали свои ветви к небу, а между ними просвечивали бархатистые зеленые прогалины. Дятлы долбили кору, и этот стук далеким эхом отзывался в лесной тишине; с еле слышным жужжанием пролетали дикие пчелы, и пестрые бабочки порхали в прозрачном воздухе.

Перед входом в ботанический сад собралось довольно много народа. Уличные торговцы наперебой предлагали разные лакомства, из которых маленьким посетителям особенно заманчивыми казались конфеты в ярких обертках. Посещение ботанического сада было для детей настоящим праздником.

Привратник внимательно проверял входные билеты, добродушно улыбаясь ребятишкам. Дружески улыбнулся он и Карлу, когда тот прошел мимо него и вместе с отцом направился в сад по посыпанной мелким кварцевым песком аллее.

Здесь было царство растений.

Ковры из живых цветов покрывали старательно разбитые клумбы. В огромных застекленных оранжереях росли редкие, не переносящие местного климата южные растения. В кратких надписях перечислялись их особенности. Группы посетителей, остановившись около каких-нибудь диковинных растений, с любопытством разглядывали их. В воздухе стояло монотонное гудение множества насекомых. Проворные белки перескакивали с ветки на ветку.

Отец и сын подолгу задерживались перед редкостными растениями. Погруженный в свои мечты, мальчик слушал, как зачарованный, объяснения отца.

— Как все здесь прекрасно! — неожиданно воскликнул он.

— Действительно прекрасно! Тебе здесь нравится? — живо спросил отец.

— Да, папа!

Горный инспектор был доволен.

Пройдя по аллее дальше, они увидели нечто совершенно необыкновенное: перед ними находилось небольшое хилое растение, белые цветы которого ничем не отличались от цветов других растений, но все окружающее его пространство было усеяно множеством мертвых мушек, пчел и других насекомых. Кто их погубил?

Привлеченный необычайным зрелищем, мальчик остановился как вкопанный. Вот дикая пчелка подлетела к цветку, собираясь сесть на него. Через несколько секунд ее трепещущие крылышки коснулись белых лепестков и пчелка плавно опустилась. Но… что же это? Цветок зашевелился, лепестки его закрылись. Пчелка осталась заключенной в чашечке нежного цветка. Все это произошло в одно мгновение.

Мальчик перевел удивленный взгляд на отца, потом снова посмотрел на цветок, и на губах его застыл немой вопрос.

Отец с притворным равнодушием докуривал свою трубку, не говоря ни слова.

Мальчик следил, затаив дыхание, за каждым движением лепестков белоснежного цветка и ждал что будет дальше.

— Цветок раскроется, Карл, — спокойно сказал отец. — Взгляни-ка сюда! Вот на этот цветок! Он как будто уже раскрывается!

Цветок действительно медленно раскрывался. Осторожно приблизившись, отец и сын увидели, что на дне красивого цветка лежит пчелка, точно такая же, как та, которая села на соседний цветок несколько мгновений назад.

Она была мертва.

— Что это, тайна? Нет. Суровая действительность, — улыбаясь говорил отец, продолжая с Карлом прогулку по аллее. — Эти растения называются насекомоядными, так как они питаются насекомыми. Когда они высосут из них все жизненные соки, они с помощью ветра выбрасывают погибшее насекомое.

Отец долго рассказывал об этом странном растении, как о чем-то обыкновенном, отвечающем законам природы.

Утомленные пестрой картиной и богатыми впечатлениями, отец и сын вышли из парка той же дорогой, которой пришли.

— А всего интереснее — это жизнь в далеких тропиках, — продолжал отец. — В Африке, Индии и Америке еще много неразгаданных тайн. Миллионы людей там уже побывали, новые и новые путешественники отправляются в неведомые страны. Многие из них жизнью своей поплатились за служение науке. И все же много еще загадок ждет своего объяснения. Перед человеческим умом открыто широкое, необъятное поле деятельности…

Горный инспектор продолжал говорить. Он рассказывал о чудесном тропическом растительном царстве, об острых и ароматных пряностях, черном и душистом перце, корице, мускатном орехе… Он не забыл упомянуть и о хинном дереве, яд которого спасает миллионы страждущих.

Мальчик удивленно посмотрел на него.

— Да, — подтвердил отец. — В этом нет ничего странного. Растение ядовитое, но именно благодаря этому оно и полезно. Многие продающиеся в аптеках лекарства ядовиты, если их принимать в больших дозах, в малом же количестве они полезны, и ими лечат людей.

Карл молчал, удивленный словами отца.

Отец посмотрел вокруг, словно ища чьей-то поддержки, и затем продолжал:

— Ну, все равно… Когда-нибудь ты поймешь это… Главное, чтобы тебе было ясно, что и самые полезные вещи, даже пища, в большом количестве могут оказаться вредными и, наоборот, самые ядовитые растения в малом количестве помогают человеку выздороветь. Теперь ты понял?

— Да, папа, я понял.

— Но… почему и у нас нет хинина? — немного погодя спросил Карл. — Почему это дерево растет только в далеких странах?..

— Потому что… — отец на секунду задумался. — Потому что… это дерево любит жаркое солнце, растет оно высоко в горах, на подходящей почве, то есть ему нужно то, чего у нас нет. Растения вообще растут там, где для них имеются подходящие условия. Быть может… — отец снова задумался. — Быть может, впоследствии… будут созданы для них необходимые условия и в других странах… Наука может преобразить природу! И непременно ее преобразит!

Глава II

В университетском дворе. Совещание натуралистов.

На левом берегу Рейна раскинулся красивый город Бонн. Над ним возвышается башня старого Мюнстера, построенная в конце XI и начале XII века.

Южную часть старинного города занимает утопающий в зелени обширного парка замок курфюрстов. После их изгнания в 1818 году в замке был размещен университет. В правом его крыле помещалась университетская библиотека.

В ясный сентябрьский день 18… года боннские студенты узнали интересную новость: в Бонне созвано совещание натуралистов многих известных университетов, на котором ученые должны рассмотреть ряд научных вопросов.

Согласно установленному порядку студенты во время перерывов собирались группами, по корпорациям, к которым они принадлежали, и громко разговаривали. Каждая корпорация занимала в университетском дворе свое определенное место, куда имели доступ только ее члены. Пребывание посторонних без разрешения старшины корпорации обычно вызывало скандалы, нередко заканчивающиеся мензурами[1].

В западной части двора, у трех дубов, перед входом в библиотеку, мелькали желтые фуражки конкордцев. Надетые через плечо желто-красные перевязи указывали на их принадлежность к этой „славной“ корпорации, как они любили величать свою „Конкордию“.

Сегодня члены корпорации снова собрались в своем кругу. На одном конце стояли „старики“, на другом — „фуксы“ во главе со своим фукс-майором, по прозвищу Красавец Бобби, который в жизни носил более скромное имя Франца Губерта. Фуксы тихо переговаривались, украдкой поглядывая на своего предводителя. Красавец Бобби, который на целую голову был выше других студентов, важно посматривал на фуксов и строго следил за соблюдением корпоративного устава.

Корпорация „Конкордия“ гордилась своим фукс-майором. Ему было уже за тридцать и он заканчивал двадцать четвертый семестр своего долголетнего, но бесплодного студенчества. За все это время ему не удалось выдержать ни одного экзамена, но зато он считался одним из лучших фехтовальщиков корпорации. Особенно славился он своим правым сабельным ударом, которым „пометил“ немало противников. Не случайно некоторые студенты избегали являться на его вызов, благоразумно предпочитая заболеть перед поединком. Правда, они рисковали прослыть трусами, но зато избавлялись от ударов его шпаги. Говорили, что фукс-майор имел особое пристрастие к левой стороне лица своих противников. Это подтверждалось обилием шрамов у большинства смельчаков, отважившихся вступить с ним в бой. Шла молва, что в первые семестры своего исторического студенчества фукс-майор сам пострадал от нанесенного справа опасного сабельного удара. Об этом свидетельствовали почти наполовину рассеченное левое ухо и глубокий шрам на левой щеке.

Некоторые, однако, не без ехидства говорили, что этот удар, которому фукс-майор был обязан своей громкой славой, был им куплен за сто талеров.

Студенты помоложе, перехватывая устремленный на них взгляд фукс-майора, испытывали чувство восхищения перед воплощением их идеала. Все в нем представлялось им великолепным и прекрасным, даже широкие ноздри его мясистого носа казались как бы отмеченными самим провидением, а нахмуренные широкие брови — признаком неукротимости его могучего духа. В его крупных руках было столько силы, что большинство знакомых избегали при встрече подавать ему руку.

Фуксы преклонялись перед своим фукс-майором, но в то же время боялись его, так как Красавец Бобби не скупился на замечания и грубую брань. Он их отпускал по самому ничтожному поводу, а подыскать такой повод не составляло для него труда. В подобных случаях он громко кричал зычным голосом и горе тому, кто не выполнял его приказаний или решался прекословить…

— Эй, ты там, Петер Арендс! — властно крикнул Франц Губерт.

Фукс, привлекший к себе внимание фукс-майора, вытянулся в струнку.

— Ты слишком громко разговариваешь с Гансом Зелле! В наказание — сегодня вечером дополнительно по кружке пива! Понял?

Молодой человек с облегчением вздохнул. Как милостиво обошелся с ним фукс-майор! Кто же не выполнит такого приятного обязательства? Одно скверно: где до вечера раздобыть два талера на это пиво. До „получки“, как студенты называли выплачиваемое им родителями месячное содержание, еще далеко. Как каждый молодой студент. Петер Аренде испытывал непреодолимое желание ни в чем не уступать старым студентам. Поэтому и наложенное на него взыскание до некоторой степени его радовало.

„Ганс Зелле! Только он один может меня выручить!“ — мелькнуло в его голове, и, подождав немного, пока рассеется впечатление от сделанного ему замечания, он тихо шепнул стоящему справа от него товарищу:

— Ганс, мне так хочется научиться фехтовать. Я мечтаю стать таким же, как фукс-майор!

— Пока ты сможешь равняться с фукс-майором, тебе придется выдуть несколько бочек пива. Посмотри-ка на него! Он перевалил за сто мензур. Двенадцать заживших ран говорят о его славных поединках, — строго ответил Зелле.

Петер Арендс немного смутился и замолчал, но вспомнив, что ему необходимо задобрить Зелле, чтобы взять у него денег взаймы, сказал вполголоса:

— Такой силач, а… вот с экзаменами ему не везет…

— Гм, с экзаменами! Так он же получает сто талеров в месяц! Зачем ему экзамены! Каждое первое число ему присылают деньги! В таких условиях и мне не нужны были бы экзамены, — назидательно заметил Зелле.

Лицо Петера выразило величайшее изумление, он наконец-таки понял — в чем заключалась загадка могущества фукс-майора.

— Отец Губерта — крупный виноторговец во Франкфурте, — продолжал Зелле, — в его погребах никогда не бывает меньше пятисот тысяч литров вина. Пока полны бочки, сыну нечего торопиться с учением.

Это дополнительное объяснение как будто удовлетворило любопытство Петера.

— Слушай, Петер, — обратился к нему Ганс, — из нашей славной корпорации вышло много больших людей. Некоторые из бывших ее членов занимают сейчас очень высокие посты! Требуется только одно — когда уйдешь из университета, не забудь захватить с собой значок „Конкордии“! Есть он у тебя — будет и хорошая должность! Экзамены?… Экзамены — это пустая формальность…

И чтобы укрепить в Петере веру в корпорацию, Зелле добавил:

— Если ты не состоишь в корпорации, ты все равно что дерево без корней. Одна лишь корпорация делает человека смелым и сильным. Корпорации продолжают дело наших прадедов-тевтонцев и рыцарских орденов. Корпорации — хранители традиций великого германского духа!

Петер вспомнил: „А как же насчет двух талеров? Попрошу их у него сегодня вечером. Он не откажет мне в помощи. Сейчас неудобно…“

Университетский двор представлял пеструю картину.

Неподалеку от „Конкордии“ собралась корпорация „Глория“. Члены ее носили зеленые фуражки и желто-зеленые перевязи через плечо. Около „Глории“ разместились, „Бесстрашные“, отличительным признаком которых были синие фуражки и красные перевязи. В восточной части двора расположились в круг члены корпорации „Тевтония“ — в красных фуражках и голубых перевязях Старшиной товтонцев был известный драгун и дуэлянт Меттеус Шальке, о котором рассказывали, что он одним ударом кулака может повалить быка.

Во дворе царило обычное оживление, когда у входа показался довольно высокий юноша, с густыми белокурыми волосами и серьезными голубыми, немного задумчивыми глазами. Он был скромно одет в поношенный, но чистый костюм без принятых отличительных знаков корпораций. Под мышкой у него была большая папка. Всем своим видом он выделялся из окружающей его среды.

— Знаешь кто это — недовольно шепнул Ганс. — Это Карл Хасскарл, из-за которого сегодня так нахмурился наш фукс-майор.

— Но он совсем непохож на студента?! — удивился Петер. — На нем нет ни одного знака наших корпораций!

— Этот чудак внушил себе, что может учиться, не состоя ни в одной из студенческих корпораций. По целым дням он пропадает в ботаническом саду. Ничего путного из него не выйдет! Голь перекатная! Если бы не ботанический сад, в котором он немного подрабатывает, едва ли бы у него хватило денег на хлеб! Один этот старик профессор Гольдфус влюблен в него и постоянно о нем только и говорит, — презрительно добавил Ганс.

Чтобы войти в библиотеку, Карлу надо было пройти мимо группы „Конкордии“.

Когда он поравнялся с нею, Красавец Бобби медленными шагами отделился от группы, преградил ему дорогу и мрачно процедил сквозь зубы:

— Эй, вы! Почему вы себя держите вызывающе?

Карл удивленно поднял голову. Не понимая смысла вопроса, он просто ответил:

— Вы, должно быть, ошибаетесь. Я совсем не держу себя вызывающе.

— Да вы что, издеваетесь надо мной, что-ли? Или вы думаете, что я ничего не замечаю?

— Но я вас даже не знаю, — серьезно сказал Карл.

— Вы подлец! — прошипел фукс-майор. — Вызываю вас на дуэль! Пришлите своих секундантов, чтобы они договорились с моими!

— Дуэль?! — переспросил пораженный Карл. — Нет, нет, вы положительно принимаете меня за другого. — Из-за чего же нам драться? Вы ничего дурного мне не сделали.

— Ах, так? Так вы не только подлец, но еще в придачу и трус! — крикнул Губерт. — Такому вот что полагается! — И звонкая пощечина прозвучала среди наступившей тишины.

Карл инстинктивно схватился за щеку. Папка упала к его ногам и из нее высыпались засушенные растения.

Лицо Карла вспыхнуло. Приложив ладонь к горящей щеке, он обвел взглядом презрительно усмехавшихся фуксов, в упор посмотрел в лицо стоящему перед ним фукс-майору и неуверенно, но строго произнес:

— Милостивый государь, я еще раз повторяю, что не имею чести быть знакомым с вами! Я ничем не оскорбил вас и не понимаю, почему вы заставляете меня драться. Но… я не трус! Если вы этого добиваетесь — хорошо! Карл Хасскарл к вашим услугам!

В глазах фукс-майора мелькнул радостный огонек. С еле заметным поклоном он коротко представился: — Франц Губерт. Завтра в семь часов утра я буду ждать вас в парке замка Попельсдорф.

Карл огляделся по сторонам, затем нагнулся и стал собирать рассыпавшиеся растения. Некоторые из них поломались, листочки других свисали из папки. Подобрав их, он медленными шагами направился к фонтанчику и смочил лицо холодной водой. Приятная свежесть разлилась по всему телу, и он начал понемногу успокаиваться. Только левая щека продолжала гореть багровым румянцем.

Войдя в то крыло здания, где помещалась библиотека, Карл свернул по коридору налево и тихонько постучался в третью дверь с табличкой „Семинар естественных наук“. Послышался негромкий голос: „Войдите!“, и Карл нажал ручку двери.

Работая в ботаническом саду, Карл в одном из заброшенных его уголков наткнулся на маленькое удивительное растение „Cunninghamia Sinensis“. Справившись по энциклопедии, он узнал, что это китайское карликовое деревце, по капризу судьбы попавшее как раз в боннский ботанический сад. Дни и месяцы Хасскарл ухаживал за одиноким деревцем и наблюдал за его ростом и развитием. Много нового узнавал он ежедневно. В этой работе им руководил старый профессор Гольдфус. Свои наблюдения за деревом Карл записывал в тетрадь, и теперь оставалось только систематизировать их. Сегодня как раз Карл собирался просмотреть еще несколько книг, привести весь материал в порядок и на следующий день в законченном виде представить профессору свою работу.

Карл попросил у библиотекаря необходимые книги.

Вскоре он углубился в работу и перестал думать о случившейся с ним неприятности.

Наступило утро. Карл чувствовал себя неважно. Его утомила тревожно проведенная ночь.

Он умылся холодной водой, надел новый костюм и по привычке отправился проведать своего любимца — китайское карликовое деревце.

Утренняя прохлада освежила его.

Карл внимательно осмотрел растение, и радостная улыбка озарила его лицо — на одной из веточек он заметил маленькую круглую почку, появившуюся за эту ночь.

Карл с большим старанием удалил сухие осенние листья, забившиеся между веточками стебля, растер ладонями твердый комочек земли, еще раз посмотрел на деревце и медленно удалился.

Замок Попельсдорф находился не более, чем в двадцати минутах ходьбы от ботанического сада. Предстоящая встреча беспокоила Карла. Она представлялась ему каким-то неприятным долгом, который он должен выполнить, несмотря на то, что сознает его бессмысленность. Ему хотелось одного — как можно скорее со всем этим покончить. Об исходе поединка он не думал. Его не столько беспокоило поражение, которого, конечно, следовало ожидать, как то, что связанные с дуэлью осложнения могли ему помешать явиться на совещание естествоиспытателей. До начала этого совещания оставалось всего несколько часов, а ему еще предстояла дуэль и, кроме того, встреча с профессором Гольдфусом, которому он должен был передать результаты своих наблюдений. Этого настойчиво требовал профессор.

В парке его уже ждали. На зеленой полянке мириадами бриллиантов рассыпалась утренняя роса. Заметив Карла, два студента в желтых фуражках и желто-красных перевязях через плечо, направились к нему. Их черные лаковые сапоги оставляли на влажной траве темные следы.

— Мы имеем честь говорить с господином Хасскарлом?

— Да.

— Ганс Зелле, — представился один из них.

— Вилли Краус, — добавил другой.

— Мы секунданты господина Франца Губерта, — сказал первый. — Вам, конечно, известно, почему мы вас дожидаемся?

— Я вызван на дуэль господином Францем Губертом, — ответил Карл.

Оба секунданта переглянулись.

— Но… ваши секунданты еще не явились! — вежливо заметил Ганс Зелле.

Хасскарл тотчас же возразил:

— Господа, у меня нет секундантов. Я пришел ответить на вызов господина Франца Губерта. Вижу, что он здесь. Очевидно, он пришел по тому же поводу. Я считаю, что мы можем уладить вопрос и вдвоем.

Секунданты фукс-майора удивленно переглянулись. Они недоумевали, действительно ли этот юноша настолько наивен, что не знает правил дуэли, или же… но это совсем невероятно… он настолько уверен в своей шпаге, что секунданты ему не нужны. Они не могли предполагать, что Карл Хасскарл не только не понимал для чего нужны секунданты, но вообще никогда не держал в руке шпагу. Если бы Ганс Зелле и Вилли Краус знали истину, им трудно было бы удержаться от смеха. Напрасно оба конкордца вчера целый день ожидали, что противник фукс-майора пригласит их к себе. Появление Карла на месте дуэли без секундантов было единственным случаем в практике студенческих мензур.

Ганс Зелле и Вилли Краус слегка поклонились и удалились на совещание.

Карл остался один. События развивались сами собой, и он безучастно подчинялся их ходу.

После краткого совещания, в котором принял участие и приглашенный врач, представители Франца Губерта вернулись для вторичного разговора с Карлом.

— Господин Хасскарл, — начал с достоинством Ганс Зелле, — согласно правилам студенческих мензур, поединок может состояться только в том случае, если у вас будут два секунданта. С ними мы должны договориться об условиях дуэли.

Карл был поражен. Тот, кто вчера так нахально оскорбил его, по-видимому, прибегал сегодня к разного рода уловкам и как будто пытался избежать встречи. Рассердившись, он ответил:

— Меня вызвали на дуэль, и я не думаю, что господин Губерт хотел бы уклониться от нее!

Вилли Краус возразил:

— Господин Губерт вас дожидается, но мы не можем взять на себя ответственность за исход дуэли, пока не встретимся с вашими секундантами.

Карл посмотрел на одного, потом на другого и подчеркнуто заявил:

— Прошу — без лишних осложнений! Я здесь, и этого достаточно! И без того все это выглядит довольно глупо!

Оба секунданта опять переглянулись и снова удалились на совещание. На этот раз в нем принял участие и сам Франц Губерт. Поскольку, решил он, противник пришел один, без сопровождающего лица, то он, Франц Губерт, дает свое согласие на то, чтобы один из его собственных секундантов стал представителем противной стороны. На эту роль он определил Вилли Крауса.

Воля фукс-майора была выше закона. Вилли Краус лишался редкой возможности доказать фукс-майору свою преданность, но возражать, да еще при подобных условиях, было просто немыслимо.

Вилли Краус был послушным и исполнительным малым. Подчинившись решению фукс-майора, он приступил к добросовестному его выполнению. Он отвел Карла в сторону и занялся его подготовкой к дуэли. По установившемуся обычаю конкордцы всегда брали с собой два комплекта необходимого для поединка снаряжения. Это оказалось особенно уместным для сегодняшней встречи, так как Карл явился на нее совершенно неподготовленным.

Для предохранения от ударов Вилли натянул ему на руки до самых локтей толстые кожаные перчатки, грудь его защитил достигавшим до колен нагрудником из проволки и кожи, плотно стянутым ремешками на спине, на шею надел особый завязывающийся сзади воротник, а на глаза — предохранительные очки.

Карл осмотрелся. В этих странных доспехах он казался себе героем старинных рыцарских романов. Впрочем, видя перед собою готового к бою противника, он и не сомневался, что ему придется разыгрывать настоящую комедию.

Теперь оставалось самое главное — вручить дуэлянтам шпаги. Оба секунданта подошли друг к другу. В воздухе блеснули два клинка, ножны были небрежно отброшены на траву. На концах шпаг, в сантиметре от их острия, были прикреплены металлические шарики, назначением которых было предохранять противника от опасных ударов. О красоте лица никто не заботился. Ее приносили в жертву мужеству.

Секунданты начертили круг, переступать границы которого не дозволялось. Он еле выделялся на сырой земле. Наконец были вручены шпаги. Секунданты определили места, оставив между противниками около четырех метров расстояния.

Карл занял свою позицию и, когда поднял голову, увидел ироническую улыбку на губах Красавца Бобби. Франц Губерт спокойно и уверенно дожидался начала поединка, в правой руке он крепко сжимал эфес своей шпаги.

Секунданты отошли в сторону. Ганс Зелле подал команду.

Губерт сразу же принял классическую позу фехтовальщика: левую ногу в полусогнутом положении он отставил назад, а правую выставил вперед, левую руку заложил за спину, а правую вытянул с направленной к земле шпагой.

Карл сначала не понял команды, которую он слышал впервые в жизни, но, следя за движениями Франца Губерта, он постарался проделать то же самое. Нагрудник стеснял его движения, и он чуть было не споткнулся. Все же ему удалось, немного согнув правую ногу, выставить ее вперед и направить свою шпагу острием к земле.

Раздалась вторая команда:

— Начинай!

И тут произошло то, что только и могло произойти. Красавец Бобби сделал правой ногой внезапный выпад и, в ожидании контрудара, направил шпагу к правой стороне лица противника. Карл бессознательно также поднял свою шпагу, но получил по ней такой сильный удар, что она отлетела в сторону. Перед глазами Карла блеснуло вражеское оружие, и в тот же миг он почувствовал сильный толчок. Что-то горячее обожгло его левую щеку.

Это означало, что Красавец Бобби молниеносно нанес свой знаменитый правый сабельный удар. Обыкновенно этим ударом кончались дуэли фукс-майора. Маневр фукс-майора привел поединок к весьма быстрой и единственно возможной развязке.

Перед глазами Карла поплыло темное облако, и он слегка покачнулся.

— Кровь, стой! — сразу же скомандовал руководящий поединком Зелле.

По левой щеке Карла обильно струилась кровь, стекавшая по крепко привязанному к шее кожаному воротнику.

Заблаговременно разложивший на траве свои инструменты врач бросился к Карлу для оказания первой помощи.

Красавец Бобби быстрыми движениями сбросил предохранительные снаряжения и, стиснув зубы, недовольно пробурчал:

— А еще студент! Даже шпагу держать не умеет! Пусть это ему послужит уроком! — И, стряхивая росу со своих сапог, презрительно сплюнул.

Франц Губерт был недоволен. Дешевая победа оказалась лишенной заключительного эффекта. Жаль потерянного сна! Утешением могло служить только то, что к числу собственных его побед прибавилась еще одна.

Его зеленые глаза при этой мысли блеснули.

Секунданты уже не скрывали своего презрения к дуэлянту, столь легко помеченному шпагой их фукс-майора.

Этот невозможный студент раздражал их своим пренебрежением к студенческим традициям. Они были теперь рады, видя его таким беспомощным.

Когда запоздалое осеннее солнце показало свой золотой лик из-за башни Попельсдорфского замка, оно должно было удивленно усмехнуться. Лучистый его взгляд упал на одинокую фигуру юноши с перевязанной головой, нетвердыми шагами направлявшегося к выходу из парка.

В первом этаже левого крыла университетского здания, по соседству с семинаром естественных наук, находился кабинет профессора Гольдфуса. В кабинете царила тишина, сюда не проникали звуки студенческих голосов, с которыми профессор свыкся за более чем сорокалетний срок своей службы. Профессор Гольдфус, был маленького роста, вместе с острым умом он сохранил и быстроту движений.

Сегодня он был взволнован. Его волновало предстоящее заседание натуралистов, где он должен был выступить с подробным докладом о своих исследованиях по вопросу акклиматизации некоторых дальневосточных растений — на тему, связанную с его долголетней работой. До последнего дня профессор не прекращал своей работы, он пополнял и обогащал научные материалы, с которыми ему предстояло ознакомить участников сегодняшней конференции. Хасскарл должен был сообщить ему еще кое-какие данные о чудесном китайском растении „Cunninghamia Sinensis“. Ими профессор как раз и намеревался закончить свой доклад. „Иногда самая незначительная подробность способна вызвать сомнения!“ — думал ученый и упрекал себя за охватившее его волнение. „Я как молодой студент!..“ — с нервной улыбкой решил он.

— „Странно! Хасскарл обещал прийти к девяти часам… А уже двадцать минут десятого…“

Хасскарл обратил на себя внимание старого профессора с первого дня поступления в университет. Гольдфус видел в нем чрезвычайно серьезного студента. Его прилежание восхищало старого преподавателя… Но почему он сегодня запаздывает? С ним положительно что-то случилось.

Робкий стук в дверь заставил профессора занять свое место за письменным столом.

Дверь медленно открылась, и в щель просунулась забинтованная голова Карла Хасскарла.

Два темных глаза смотрели на чуть не вскрикнувшего от неожиданности профессора. Он вскочил с кресла, поправил на носу очки, после снял их и быстрыми шагами направился к двери.

— В чем дело? Что с вами случилось?

Карл молчал. С белой повязкой на лице и папкой под мышкой он стоял с удрученным и виноватым видом. В руках он теребил сильно помятую фуражку.

Гольдфус забыл о своем недовольстве. Не дождавшись ответа, он пододвинул стул и силой усадил на него Карла. Тот подчинился ему как автомат.

— Садитесь и рассказывайте!

Карл уставился в пол. Хотя все время по дороге в университет он готовился к этой встрече, сейчас все у него вылетело из головы и он не знал с чего начать и что говорить.

— Но… почему же вы молчите? — уже строже спросил профессор.

Губы Карла дрогнули:

— Я… ничего… Прошу, не беспокойтесь… — смущенно пробормотал он.

Старый ученый уселся против Карла и остановил свой взгляд на белой повязке. Глядя на забинтованную голову студента, он расстегнул свой пиджак и по привычке сунул палец правой руки в карман жилета. Затем полустрого-полуиронически сказал:

— Так!.. Значит и вы записались в число этих пустоголовых повес. Жаль! От вас я этого не ожидал!..

Хасскарл вздрогнул. Впервые его любимый наставник говорил с ним так строго. Он растерялся и не знал, что ответить.

— Господин профессор, — начал он прерывающимся голосом, — не сердитесь, пожалуйста… Я и сам не знаю, как все это случилось…

— Нет следствия без причины…

Комок застрял в горле злополучного студента. Робким голосом он начал:

— Мне пришлось драться на дуэли, и я действительно дрался… мне самому эта встреча была непонятной… Но иначе я поступить не мог…

Гольдфус пожал плечами:

— Гм! Вам пришлось драться против вашей воли?!

Карл встал со стула и сделал несколько шагов к двери, так как боялся встретиться взглядом со своим собеседником. Он тихо спросил:

— Значит… вы думаете, что… я пошел на дуэль так, как идут все?.. Извините, что я вас побеспокоил…

Профессору показалось, что две слезы блеснули в глазах юноши.

— Интересно! Без вины виноватый! — уже мягче сказал Гольдфус и приблизился к Хасскарлу. Он взял его за плечи и подвел к стулу, на котором тот только что сидел.

Этот знак внимания подействовал на Карла успокаивающе. Взвешивая каждое слово, он постарался рассказать о происшедшем самое существенное, начав со встречи в университетском дворе. Он говорил медленно, с опущенной головой.

Не подавая виду, профессор Гольдфус внимательно слушал. Только при упоминании имени Франца Губерта он пересел ближе к окну и оставался там до конца рассказа. Ни одним вопросом, ни одним жестом он не прервал Карла, а лишь задумчиво смотрел, как разгуливавшие по двору голуби что-то клевали на выложенной плитками дорожке и время от времени поднимали головки. Он, казалось, не следил за рассказом Карла.

Даже тогда, когда тот умолк, профессор не изменил свою позу и продолжал держать палец в кармашке своего жилета.

После долгого молчания он повернулся к студенту и мягко сказал:

— Да… Теперь я понимаю… Признаться, и я поступил бы точно так же на вашем месте. Вы поступили совершенно правильно. „Лучше честная смерть, чем бесчестная жизнь“, — как гласит народная пословица. Но знайте, дорогой Карл, наступит время, когда у людей изменятся понятия о чести. Тогда не нужно будет защищать ее на дуэли.

Карл осмелился наконец взглянуть в лицо своему любимому профессору. Сквозь стекла очков с отцовской нежностью на него смотрели два глубоко запавших глаза.

— Да! Ну, а теперь — за дело! Благодарю вас за материал, который вы мне принесли.

Карл понял, что профессор его больше не задерживает. Он встал со стула, положил папку на письменный стол и вышел из комнаты, еле слышно прошептав: „До свидания!“

— Не забудьте же прийти на конференцию, — крикнул профессор ему вслед.

На заседание натуралистов съехались ученые многих стран. Оно проводилось в актовом зале университета. Стены этого зала все еще украшали сохранившиеся со времен курфюрстов гербы старинных рыцарских фамилий. На тяжелых каменных колоннах покоились возведенные неизвестными мастерами готические своды.

На одном конце зала была сооружена трибуна, которую заняло университетское начальство. Все были в черных тогах, в белых нарукавниках, в высоких черных головных уборах. На груди ректора на драгоценной цепи висел золотой знак, который вместе с длинным жезлом с золотым шариком на конце являлся символом его высокого звания.

В передних рядах сидели гости. Среди них были профессор гейдельбергского университета Гейнц, профессор берлинского университета Мейер, профессор Мюнс из большого портового города Гамбурга, профессор Клеменс из Стокгольма, профессор Портенс из Копенгагена, профессор знаменитого Саламанкского университета доктор Родриго Санчес дель Гонсалес. На совещание прибыл и престарелый ученый-натуралист профессор болонского университета доктор Луиджи Беллини.

Присутствовало также много граждан и представителей местных властей. Большинство из них плохо разбиралось в обсуждаемых вопросах, но в силу сложившихся традиций университет считал себя обязанным их пригласить, а приглашенные считали своим долгом на это приглашение откликнуться.

На центральном месте, в первом ряду, сидел бургомистр — старый сухой высокий немец с лысой головой. У него на груди, как бы случайно, позвякивали ордена за освободительную войну. Его безукоризненно выутюженные черные брюки образовывали складку на коленях. Слушая доклад, он считал необходимым выражать одобрение властей частым, но в большинстве случаев не совсем уместным наклоном головы.

Справа от бургомистра, заполняя собою все кресло, сидел сказочно богатый роттердамский негоциант и банкир Хенрик ван Снуттен. Густые черные бакенбарды закрывали его лицо, на котором выделялся мясистый нос. На его толстом животе, обтянутом дорогим шелковым жилетом, висела массивная золотая цепочка, которую голландец, как всегда, когда он скучал, перебирал пальцами. Темно-синий фрак подчеркивал внимание, которым он удостоил съезд натуралистов.

Ван Снуттену в Роттердаме принадлежали большие склады товаров, коммерческая контора и частный банк. Торговля с различными городами на Западе, по Рейну, на атлантическом побережье, на Северном море и на Дальнем Востоке создала ему известность и обширные связи. Он твердо верил в могущество денег и в то, что миром управляют только они и только с этой точки зрения смотрел на научные открытия и на важнейшие достижения в области культуры; таким, как он, наука часто приносила немалую пользу.

Корабли ван Снуттена бороздили все моря. Они доставляли в Европу шелк из Китая, слоновую кость и хлопок из Индии, черный и душистый перец и другие пряности из стран Дальнего Востока, апельсины из Италии, инжир из Турции, маслины с островов греческого архипелага, а взамен развозили произведения европейских мануфактур. Флаги на кораблях ван Снуттена с изображением двух львов, увенчанных крестом, развевались во многих портах, знаменуя могущество и богатство своего патрона.

Около ван Снуттена и бургомистра расположились начальник полиции Винцлер, председатель суда Крейнингер, барон Франц фон Ливен и многие другие.

Местные и иностранные ученые отличались от остальной публики черными сюртуками, визитками и белыми манишками. Они держали в руках карандаши и блокноты и постоянно что-то записывали.

В группе ученых находился и профессор Гольдфус. Его очки поблескивали, отражая солнечные лучи, пестрыми пучками проникавшие сквозь цветные стекла витражей.

В задних рядах теснились студенты. Очевидно многие старшекурсники получили приглашения на собрание. Некоторые студенты толпились у открытых дверей. Среди них белела забинтованная голова Карла Хасскарла.

Все эти дни профессор Гольдфус был очень занят. Ему не только предстояло выступать с докладом, он должен был познакомить гостей с достижениями боннского ботанического сада. С этой целью была организована экскурсия, в которой приняли участие его старый приятель и друг детства профессор гейдельбергского университета Гейнц, профессор гамбургского университета Мюнс, русский профессор и исследователь Чорбаков и много общественных деятелей. О встрече узнал и ван Снуттен, который попросил профессора включить и его в состав группы, направляющейся в ботанический сад.

По окончании заседания маленькая группа, возглавляемая профессором Гольдфусом, начала обход сада. Хасскарл по просьбе профессора также участвовал в экскурсии. Профессор показал гостям экзотические экземпляры и, главное, коллекцию тропических растений, которую он считал гордостью университета.

Когда группа приблизилась к карликовому деревцу, профессор подошел к Карлу, положил ему руку на плечо и громко заявил:

— Теперь слово предоставляется молодым. Коллега Хасскарл точнее и лучше меня опишет вам это китайское растение.

Карл покраснел. Он начал смущенно объяснять происхождение и жизнь растения. Из его слов можно было догадываться о тех тайнах, которые поведало ему деревце за свою краткую жизнь. Гости выразили желание подробнее рассмотреть редкий экземпляр. Кто-то даже заметил, что он слыхал о попытках некоторых ученых культивировать подобный род растений в местных европейских условиях, но эти попытки не увенчались успехом. Достижения боннского сада имели большое научное значение.

Ван Снуттен последним подошел к деревцу. Приложив к глазам монокль, он внимательно его осмотрел. Группа экскурсантов уже удалялась, когда он обратился к Карлу и с многозначительной улыбкой сказал:

— Да, ваше усердие заслуживает похвалы. Такое старание не должно остаться незамеченным. Знаете ли что? Я бы вам предложил… ну, скажем, поездку на остров Яву! Что вы на это скажете?

И, заметив изумление на лице Карла, негоциант спокойно продолжал:

— Да. Я не шучу. Уверяю вас. Я могу вам помочь. На Яве живет мой племянник, который является моим компаньоном в коммерческих делах, а для вас тамошняя флора представит исключительный интерес. Скажем… на два года!

Хасскарл растерялся от этого неожиданного предложения, а голландец все еще стоял улыбаясь перед ним.

— Но… мне… такая честь, — заикаясь проговорил Карл.

— Поездка в Восточную Индию принесет вам только пользу, — продолжал убеждать его ван Снуттен. — Наука требует жертв. Я уверен, что профессор Гольдфус даст свое согласие.

Не дожидаясь ответа, ван Снуттен потащил юношу к группе экскурсантов, подошел к профессору и сообщил ему о сделанном им Хасскарлу предложении.

Гольдфус задумался. В его памяти всплыли мечты студенческих лет. Ему не довелось увидеть осуществления этих грез.

Глядя теперь на Карла, стоявшего перед ним с почтительно опущенной головой, он медленно произнес:

— Мне кажется, что коллега Хасскарл может поблагодарить господина ван Снуттена за сделанное ему предложение… Флора Восточной Индии кроет в себе много неразгаданных тайн.

„Какой счастливый случай!“ — подумал профессор, и ему мысленно представился жизненный путь студента-натуралиста.

Гольдфус в лице молодого Хасскарла угадал способного студента. Он уже прочил его в будущие руководители вюртембергского ботанического сада. Своими планами он еще ни с кем не поделился, хотя и предпринял уже кое-что в этом направлении. Сегодняшнее предложение ван Снуттена коренным образом меняло планы старого профессора. Что дело могло принять такой оборот, он, конечно, предугадать не мог…

Имел ли он право возражать против этого предложения? Конечно, нет! Отвечая согласием на предложение ван Снуттена, Гольдфус в глубине души как бы видел осуществленными свои собственные былые мечты и грезы о Дальнем Востоке.

Глава III

Проводы Красавца Бобби

Месяц спустя, в дождливый вечер, в квартальном трактире „Богема“ состоялось небольшое торжество. Содержатель заведения герр Пауль еще накануне вывесил объявление следующего содержания: „Завтра вечером ресторан занят“.

— Значит опять собрание одной из корпораций… — насмешливо замечали проходившие мимо клиенты.

— Пришла „получка"… — шутливо отвечали им другие.

Однако этот вечер отличался от других: сегодня члены корпорации „Конкордия“ устраивали проводы фукс-майору и заместителю старшины Францу Губерту.

Задолго до наступления условленного часа в дверях трактира показались Ганс Зелле и Вилли Краус. Неизвестно, по своей ли собственной инициативе, или же по решению совета корпорации, они явились для проверки, как шла подготовка к торжеству.

Герр Пауль сначала не очень-то обрадовался их приходу, но это ему не помешало встретить студентов с должным вниманием. Благодаря его любезному приему, выражение строгости на их лицах очень скоро исчезло, и они незаметно для самих себя приняли участие в подготовке к ужину. Содержатель трактира не скупился на комплименты и не переставал восхищаться тонким вкусом своих контролеров. В сущности, теперь он был им даже благодарен за оказываемую бесплатную помощь, и, действительно, они взбивали яйца для майонеза, резали вареный картофель и искусно раскладывали кружочки колбасы по тарелкам. Довольный хозяин не уставал их нахваливать.

Даже тогда, когда Вилли Краус, поскользнувшись на натертом до блеска полу, вывернул тарелку с картофельным салатом на свои только что выглаженные брюки, это не отразилось на воцарившемся в трактире веселом настроении.

Инцидент послужил поводом для многих шуток и насмешек, а герр Пауль был так растроган, что в знак сочувствия к пострадавшему откупорил бутылку старого рейнвейна. Если герру Паулю с одной стороны не были чужды высокие порывы души, то с другой стороны он умел возмещать причиненные этим свойством убытки. Надо полагать, что потом, производя окончательный расчет за ужин, он не забыл включить стоимость и этой бутылки.

Вино быстро развязало языки контролерам. Глаза их весело заблестели еще до начала торжества, однако благоприличие продолжало соблюдаться.

Члены славной корпорации явились в вечерних костюмах. На них красовались отличительные знаки „Конкордии“ — обязательная принадлежность парадной формы.

С присущей ему точностью, в сопровождении фукс-майора, в дверях показался старшина корпорации.

Его появление вызвало всеобщее оживление. Еще у самого входа старшина фон Шлетов уступил дорогу фукс-майору. Этим он хотел подчеркнуть, что торжество устраивается в честь фукс-майора Франца Губерта, с которым расставалась корпорация.

Причина этого расставания была уже хорошо известна всем членам корпорации.

Дело заключалось в том, что, хотя и с известным запозданием, отцу Красавца Бобби надоело тратить деньги на своего распутного сынка. Однако добрый отец все же не лишал его своих забот. В виде компенсации и надеясь приучить его к труду, он обеспечил ему место в прусском министерстве иностранных дел. При этом он рассчитывал, что в будущем сын проявит необходимую сообразительность и практичность и будет содействовать развитию связей его виноторговой фирмы с другими странами.

Расставание с фукс-майором было необыкновенным событием в жизни корпорации. Его значение подчеркивалось торжественностью собрания. Члены корпорации заняли места за столами, расставленными буквой „П“. В центре сели старшина фон Шлетов и его заместитель Франц Губерт.

Слева от фон Шлетова расположились старые студенты, а справа от Красавца Бобби — молодые фуксы. Они различались по своим значкам.

Рядом с прибором старшины лежала парадная шпага корпорации.

Перед каждым членом корпорации стояло по глиняной кружке, наполненной пивом.

Когда все уселись, старшина встал и три раза ударил шпагой по столу. В наступившей тишине раздался его строгий голос:

— Silentum[2]! Во славу нашей корпорации!

Все встали и разом осушили кружки.

Герр Пауль и фуксы немедленно разнесли другие кружки с пивом, и вскоре последовал новый тост:

— Выпьем за здоровье нашего испытанного в боях фукс-майора и пожелаем ему вдоль и вширь по всему земному шару разносить славу нашей „Конкордии“!

Гром рукоплесканий потряс тесный трактир. Молодые фуксы с необычайным старанием опоражнивали пивные кружки. Сигнал для начала пирушки был подан!

Несмотря на то, что на каждую кружку своих товарищей он отвечал двумя, Красавец Бобби сравнительно нескоро пришел в хорошее расположение духа. Десять лучших беззаботных лет его студенческой жизни погружались в Лету, а вместе с ними и столько светлых воспоминаний! Молчаливо глядя на окружающих, он беспрестанно вливал пиво в свое горло, но не чувствовал опьянения. Молчаливо обращался он к своей кружке и все не мог подвести итог своим лучшим, безвозвратно ушедшим годам.

Среди членов корпорации были и такие, которые помнили, как два года назад, в день праздника святого Франциска, Красавец Бобби выпил шестнадцать литров пива и тем самым побил все установленные до того времени рекорды. Он поставил новый рекорд, которым гордилась „Конкордия“. И этой славы никто еще отнять у нее не мог…

Хриплый голос вывел фукс-майора из задумчивости:

— Выпьем! — воскликнули все присутствующие.

Кружки снова были опорожнены.

— Gaudeamus igitur… — поднявшись с места, неожиданно запел своим басом Красавец Бобби известную студенческую песню.

— Juvenes dum sumus, — нестройным хором подхватили остальные. Тонкие фальцеты смешались с глубокими басами. Все встали и глазами, выражающими величайшее воодушевление, в последний раз уставились на своего обожаемого фукс-майора.

У непривыкшего еще к выпивке Петера Арендса начала кружиться голова. При виде вновь наполненной кружки его стало мутить, и он почувствовал себя плохо. Он сделал попытку отлить немного пива из своей кружки, но наблюдательный Губерт заметил его движение и поспешил дать знак фон Шлетову. Последний тотчас же встал, ударил шпагой плашмя по столу и властно крикнул:

— Silentium, фукс Петер Арендс!

Петер Арендс поднялся с виноватым видом.

— За нетоварищеское поведение штрафую фукса Петера Арендса дополнительной кружкой пива! — отрезал старшина и троекратно ударил шпагой по столу. Все встрепенулись. Дрожащими руками молодой фукс поднял кружку и с трудом, большими глотками, выпил горькую жидкость. Он почувствовал, как алкоголь разлился по всему телу и мозг его затуманился. С видимым усилием он опустился на свое место и мутным взглядом обвел окружающих.

В знак одобрения студенты застучали кружками по столу.

Петер Арендс почувствовал, что теряет сознание. Он покачнулся и сполз со стула.

За столом громко захохотали.

Тогда незаметным кивком головы фон Шлетов подал знак Гансу Зелле. Тот с помощью одного из фуксов поднял и вынес из комнаты бесчувственного Арендса.

Осенний дождь не переставал.

Извозчик Франц терпеливо дожидался со своей пролеткой и хромой лошадью перед трактиром. Он весь продрог сидя на козлах в широком пальто и выцветшем от солнца и непогоды, когда-то черном и блестящем цилиндре.

Ганс Зелле и его коллега привычным движением бросили в пролетку бесчувственное тело своего товарища. Франц очнулся и молча дернул вожжи.

Это происшествие не произвело на сидевших в трактире абсолютно никакого впечатления. Все продолжали пить и веселиться, а кто был послабее, выходил на чистый воздух. Только двое из собутыльников проявили неслыханную выдержку: старшина и фукс-майор, — тем самым они подавали своим питомцам пример, как нужно опоражнивать кружки.

В ночной тишине раздавался неторопливый, неровный цокот копыт хромой лошади, везшей свой безмолвный груз на студенческую квартиру… Вперемежку с ним доносились звуки старой студенческой песни: „Vivat academia, vivat professores!..“

Глава IV

В Роттердаме — письмо, маленький воришка. Контора ван Снуттена. На клипере „Голландия“.

Стоя перед открытым окном гостиничной комнаты, Карл полной грудью вдыхал свежий утренний воздух. Ему казалось, что в легком дуновении ветра он чувствует дыхание моря, хотя до него было около двадцати километров.

С улицы доносился шум множества человеческих голосов, тяжелый конский топот по мостовой, выкрики уличных торговцев. И все это отражало напряженную жизнь, начинавшуюся с самых ранних часов дня.

Прошел уже целый месяц, а Хасскарл все еще не мог привыкнуть к новым условиям жизни и продолжал с интересом изучать этот крупный центр западноевропейского побережья. Однако сознание, что подходит к концу тягостное ожидание корабля, который должен был унести его к берегам Ост-Индии, ободряло его и он уже не жалел о проведенных в томительном ожидании днях. Но стоило ему задуматься о своем положении в Роттердаме, как его еще сильнее тянуло на родину — туда, в Кассель, Бонн, куда угодно, только подальше от шума и сутолоки этого чужого города, где каждый думал только о деньгах и прибылях.

Безделье начинало его тяготить. Проходили дни и недели, и ему казалось, что он сидит как немощный старец, со скрытой тревогой ожидающий, что принесет ему завтрашний день.

Его постоянно мучило чувство неуверенности. Он не был уверен в осуществлении столь щедро данного ему обещания, не был уверен в скором отбытии торгового корабля, наконец, не был уверен и в себе самом. Имеет ли вообще смысл вся эта поездка? Достигнет ли он поставленной цели, внесет ли что-нибудь новое в сокровищницу человеческих знаний? Если нет, то зачем же предпринимать это далекое путешествие? Карл знал, что он едет не на увеселительную прогулку. Ну, а если поездка вообще не состоится?..

„Каждый человек должен носить в своем сердце хотя бы частицу силы Прометея! Орлы клевали его печень, и он испытывал жестокие муки, но… помни об истине и правде! В них залог твоей силы!.. Не забывай о них, сын мой!..“ Эти напутственные слова окрыляли тянувшегося к знаниям Карла. С ними он связывал образ самого близкого ему человека, оставшегося в родном городе. Это был образ стареющего отца со строгим выражением лица, на котором светились темные, ласковые глаза…

Легкий стук вывел его из задумчивости. В дверях показалась горничная. Она бесшумно вошла в комнату и положила на столик письмо.

— Это вам, — сказала она.

Карл поблагодарил ее кивком головы и, не успела она еще закрыть за собой дверь, как он уже держал в руках почтовый конверт. Но письмо было не от отца. Нет, нет, почерк был совсем незнакомый и… как будто женский. Да, это была женская рука. Странное дело! Он с удивлением распечатал конверт и вынул лист бумаги, исписанный мелким почерком. Вот, что он прочел:

„Дорогой Карл,

Я надеюсь, что это письмо застанет вас еще в Роттердаме. Мне будет жаль, если оно вернется нераспечатанным. Это означало бы, что вы уже покинули Европу.

Вас, может быть, удивят эти строки, но дело в следующем: Вы меня не знаете, но я вас знаю. Я вас часто видела с профессором Гольдфусом. Он-то и сообщил мне о вашем отъезде в Голландскую Индию.

Я рада за вас, что вы сможете продолжать ваши научные занятия!..

Думаю, что подготовка к предстоящему путешествию поглощает все ваше время, но я все же должна вам признаться в чем-то, чего вы не знаете и что вот уже несколько месяцев меня тяготит. Выслушайте меня!

Не так давно по непонятной для вас причине вам пришлось драться на дуэли с Францем Губертом. Вы не могли тогда знать, что дуэль произошла из-за меня: не думая о возможных последствиях, я однажды в разговоре с этим человеком позволила себе восхищаться вами, рассказала ему о вас много хорошего, что слышала от профессора Гольдфуса, и… причинила вам этим неприятность… О дуэли я узнала слишком поздно… и уже не имела возможности ни объясниться, ни предотвратить ее…

Да, я виновата! И мне хочется, хотя бы теперь, когда, как мне кажется, мы уже не увидимся, сказать вам, как я глубоко сожалею о случившемся… и попросить у вас прощения, которого я, быть может, и не заслуживаю…

От всего сердца желаю вам успеха!

В свободное от работы время вспоминайте наш красивый город и ваших друзей, оставшихся на родине.

Всего хорошего!

Незнакомая вам

Бонн, 2 мая 1837 г. Лотти Браун“

Карл медленно сложил письмо и бережно спрятал его в карман. С конвертом в руке он вернулся на прежнее место к окну и стал задумчиво смотреть на улицу.

Стоявший у дверей гостиницы швейцар был удивлен: немецкий жилец из номера 27 никогда не проходил мимо него, не поздоровавшись. На этот раз он даже не обернулся.

Уличный шум оглушил спешившего юношу. На минуту он остановился. Улицы кишели народом. Каждый торопился, каждый бежал, но куда и зачем?..

Громким голосом расхваливая свой товар, мимо него прошел торговец бананами. Два матроса, видимо только что вернувшиеся из плавания, обнявшись шли по улице и пели хриплыми голосами. Женщины с корзинками в руках спешили за утренними покупками. Ломовые извозчики с гиканьем размахивали кнутами, погоняя тяжело нагруженных лошадей.

Карлу здесь все было не по душе.

Он пошел по тянувшейся почти на целый километр главной торговой улице и смешался с толпой. Это должно было рассеять его мысли.

Свернув в одну из улочек, он очутился на большой рыночной площади. На рынке стоял гомон множества голосов. Продавцы громко зазывали покупателей, покупатели спорили и ожесточенно торговались. Пробираясь между ногами прохожих, какая-то отощалая собака опасливо нюхала землю. Она прихрамывала на правую заднюю лапу, из которой сочилась кровь. Карл сам потом удивился, что заметил эту подробность.

Северная часть площади была занята торговцами рыбой. Запах всякого рода свежей, соленой, копченой, сушеной рыбы стоял над всей площадью и смешивался с ароматом бананов, лимонов, апельсинов и других южных фруктов. В рыбных лавках было особенно много селедок, самой дешевой рыбы. Селедки продавались в развес на фунты, в бочонках и коробках, в греческом или испанском оливковом масле, консервированные, залитые томатным соусом, словом, в самом разнообразном виде.

Рядом с рыботорговцами помещались торговцы сырами. Прилавки ломились от целой горы сыров и масла любых видов и качества. Здесь были сыры эмментальский, рокфор, пахучий тильзитский и многих других сортов, но в основном преобладали красные головы голландского сыра. Некоторые покупали этот сыр целыми головами, но большинство брало полфунта или фунт, рассчитываясь мелкой никелевой или медной монетой, заботливо отсчитываемой бережливой рукой хозяйки.

Для товаров, привезенных из далеких стран, было отведено почетное место. Некогда владевший всеми морями голландский флот все еще не хотел поступиться своей былой славой. Его флаги развевались во всех портах мира, и его корабли доставляли полные трюмы бананов, фиников, винных ягод и других южных плодов. Карл толкался в толпе или, вернее, толпа его толкала и бросала во все стороны, от селедочных бочонков к красным грудам сыров, затем к ящикам с душистыми южными фруктами, а когда он поднимал голову, то видел возвышавшуюся над толпой статую Эразма Роттердамского…[3] Казалось, что философ смотрит на него строгим взглядом и посмеивается над повседневными заботами и мелкими невзгодами людей. Карл хорошо знал о значении его книги „Похвала глупости“, которой он прославился в XVI веке.

Базарный шум привел Карла в еще большее замешательство. Ему начало казаться, что силы его оставляют и он теряет равновесие.

С трудом пробираясь в толпе, он вдруг почувствовал, что кто-то залез к нему в карман. Быстрым движением Карл схватил вора за руку. Перед ним стоял мальчик лет десяти, который умоляюще произнес:

— Дяденька, прости меня, пожалуйста!

Карл глянул на мальчугана. На его голове была старая помятая шляпа, из-под которой выглядывали два голубых не по-детски умных глаза. На нем было одето доходившее ему до пят пальто с чужого плеча, на ногах огромные сапоги.

Кто-то громко крикнул:

— Вор! Держите вора!

Карл прижал мальчика к себе. Тот, видимо, отказался от всякой попытки к бегству. Карл вывел его из толпы. Когда они добрались до более спокойного места, где торговцы складывали порожнюю тару, Хасскарл посадил мальчика на ящик и спросил его строгим голосом:

— Как тебя звать?

— Питер.

— И тебе не стыдно воровать?

Мальчик молчал. Вдруг личико его сморщилось, он закрылся руками и весь затрясся от рыданий. Он плакал и грязным руками размазывал по щекам слезы.

Карл пристально смотрел на него.

Плач постепенно перешел в стон. Видимо, мальчик глубоко переживал свой позор.

Карл положил ему руку на плечо и сочувственно спросил:

— Скажи мне, почему ты плачешь?

Мальчик продолжал всхлипывать, но ничего не ответил.

Ну так скажи, почему ты роешься в чужих карманах?

Питер немного помедлил и, опустив голову, словно в полузабытьи пробормотал:

— Я не ел со вчерашнего дня… Мама больна… Ханни тоже ничего не ела. Ей шесть лет…

Карл вынул носовой платок, подал его мальчику, чтобы тот утер слезы, и ласково провел рукой по его прямым, желтым, как солома, волосам. Питер взглянул на него испуганно и недоверчиво, но бежать не пытался.

— А где твой отец?

— Погиб. Он был матросом. Погиб на корабле „Голландия“ у мыса Доброй Надежды. Мама стирала белье, но сейчас она больна. Нам нечего есть. Вот уже два месяца, как она лежит.

У Карла что-то защемило в горле.

Мальчик снова задумался и уже с большим доверием грустно добавил:

— Мы все продали. Нас выселяют из квартиры. Мама и Ханни… умрут, если я не достану денег… — снова разрыдавшись, закончил он.

Перед Карлом стоял ребенок, который, как и многие другие дети большого города, был обречен на гибель, если тем или другим способом не сумеет раздобыть немного денег… „Деньги решают все“… — горько подумал он.

Он снова приласкал мальчика. Затем прислушался к гомону рынка, посмотрел на Питера и сунул руку в карман своего пиджака, в котором еще так недавно хозяйничал маленький воришка.

Он нащупал два гульдена и молча протянул их мальчику.

Тот посмотрел на деньги и, словно не веря своим глазам, перевел взгляд на своего неожиданного благодетеля.

Карл ободряюще кивнул ему головой.

Питер сполз с ящика, крепко зажал деньги в кулаке, и, ни слова не говоря, подобрав привычным жестом полы своего длинного пальто, сорвался с места и исчез в соседней улице.

Хасскарл огляделся. Солнце стояло высоко над горизонтом, а ему еще предстояла встреча с минхерром ван Снуттеном. Им нужно было условиться о последних подробностях долгожданного отъезда. Корабль отплывал на следующий день.

Только бы не случилось ничего непредвиденного!

Шум рынка затих, когда он очутился в южной части города, где Маас поворачивает на север.

У излучины Мааса, там где стоит вечно неспокойный и шумный Роттердам, вода во время отлива размыла в реке глубокое русло. Глубина его доходила до девяти метров и открывала большим морским кораблям свободный доступ в порт. Они находили здесь не только защиту от бурь и сильных морских ветров, но и все необходимые сооружения для погрузки и выгрузки своих прожорливых трюмов.

Рейн связывал город и порт с индустриальными районами Европы, начиная с Рурской и Саарской областей и кончая Эльзасом и Лотарингией, а, как известно, Маас образует рукав дельты этой реки.

Роттердамская гавань была расположена на северном берегу Мааса. Западнее ее строились новые городские кварталы с красивыми и удобными жилыми зданиями, дальше, около музея, был разбит парк, а севернее его находился большой зоологический сад.

На южном берегу Мааса коммерческие потребности Роттердама удовлетворялись новостроящимися доками и пристанями, обслуживающими преимущественно суда, прибывавшие и отбывавшие в порты Северного и Балтийского морей и Атлантического океана. Корабли, курсировавшие между Роттердамом и Голландской Индией или странами Дальнего Востока, пришвартовывались, как и прежде, в старой гавани на северном берегу Мааса.

Карл дошел до старого причала Бамбиес, где находились многочисленные конторы, склады и агентства транспортных фирм в морских компаний. Здесь же помещались банки, меняльные конторы и всякого рода дельцы, умеющие делать деньги. Справа от причала тянулся длинный ряд огромных пакгаузов бывшей Ост-Индской компании[4]. Сюда на протяжении двух столетий на собственных кораблях свозились из стран Дальнего Востока несметные количества товаров и богатств. От этих больших каменных зданий и сейчас еще веяло прежним могуществом и холодом.

Пройдя мимо складов, Карл остановился перед трехэтажным каменным зданием, у входа которого была прибита начищенная медная дощечка с надписью:

ХЕНРИК ВАН СНУТТЕН И Кº

торговля и транспорт

В верхнем правом углу дощечки был выгравирован герб фирмы, изображавший двух львов с высунутыми языками и помещенными между ними крестом. Вокруг герба красовался девиз: „Верой, смелостью и справедливостью!“

Карл робко постучал висевшим на железных дверях металлическим молоточком.

Находившееся у дверей маленькое окошечко тут же отворилось, и в нем показалась седая голова. Затем голова спряталась, и тяжелая дверь медленно отворилась. Карл переступил порог конторы негоцианта ван Снуттена.

Несмотря на то, что он бывал здесь и раньше, обстановка и теперь показалась ему торжественной. Он мысленно представил себе выстроившихся шеренгой служащих фирмы, склонившихся в низком поклоне перед своим патроном, интересы которого они были призваны защищать. Оконца, расположенные с обеих сторон коридора, казались ему глазами какого-то огромного сказочного чудовища.

Из комнат доносился запах плесени и залежавшихся бумаг.

За стеклами оконцев виднелись усердные лица молодых, пожилых и старых людей, старательно перелистывающих толстые конторские книги. До ушей Карла достигал разноголосый шум, напоминающий гудение пчелиного улья.

На дверях, ведущих в кабинет ван Снуттена, крупными, художественно выполненными буквами было написано: „ДИРЕКТОР“. И снова, как и во время своего первого посещения конторы, Карл почувствовал некоторую робость.

Он одернул костюм и тихо постучал.

— Войдите! — раздался в ответ громкий голос.

Ван Снуттен ходил взад и вперед по своему кабинету. В расстегнутом сюртуке, с засунутыми в карманы брюк руками, чем-то сильно озабоченный, он напоминал разъяренного тигра в клетке. Толстые и сильные ноги голландца, вся его крупная полная фигура и немного выдающаяся вперед нижняя челюсть говорили о крепком здоровье и силе. Во рту он держал погасшую трубку, которая шевелилась в обросших густой щетиной губах.

Появление молодого человека как будто мало обрадовало торговца.

— А, это вы? — машинально произнес он. — Прошу садиться! — И ван Снуттен широкой ладонью указал на одно из кожаных кресел, стараясь в то же время подавить свое раздражение. В нем Карл, очевидно, виновен не был.

Гость скромно сел, а ван Снуттен направился к вделанному в стене шкафу. Из него он извлек откупоренную бутылку виски и две рюмки, поставил их на столик перед Карлом, налил прозрачную жидкость и с притворной веселостью сказал:

— Желаю вам счастливого пути! За ваш отъезд!

Он одним духом влил содержимое рюмки себе в рот и причмокнул губами. Потом поставил ее на стол и деланно улыбнулся. Наполнив свою рюмку, он снова выпил. Почувствовав, что крепкий напиток разливается по жилам, он, по-видимому, пришел в более уравновешенное душевное состояние.

— Завидую вам, — сказал он, — завидую вашей молодости и беззаботности… Завтра вы уезжаете. Корабль унесет вас в дальние страны, к новым людям, в неведомый мир. А я — я сижу здесь, измученный постоянными неприятностями, причиняемыми разными чудаками, которые все время мешают мне в работе. Как они не понимают, что смысл моей жизни заключается в торговой деятельности? Да ведь она мне нужна как воздух! — При этих словах лицо его сделалось серьезным, и он сердито продолжал:

— Да, этого они понять не могут! Без прибылей я жить не могу!.. Но жестоко ошибаются те, кто воображает, что можно напугать ван Снуттена! Я безжалостно раздавлю этих червей! Я их уничтожу всех до одного!

Эти произнесенные злым дрожащим голосом слова были, очевидно, заключением тех мыслей ван Снуттена, которые привели его в плохое настроение.

Он взглянул на удивленно смотревшего на него юношу и, изменив тон, уже спокойнее сказал:

— Но довольно говорить об этом. Завтра утром клипер „Голландия“ отплывает на остров Яву. С этого момента начинаются и ваши обязанности. Другими словами, вы должны сегодня же перенести свой багаж и ночевать на корабле.

Затем из ящика письменного стола он достал изящный конверт и, вручив его Карлу продолжал:

— Это письмо адресовано моему племяннику в Батавии. Он примет вас в своем доме как близкого человека. На Яве вы проведете два года и будете иметь полную возможность изучать местную флору. Я надеюсь, что вы не забудете старого ван Снуттена, который среди постоянных забот и треволнений нашел время помочь молодому человеку в его научных занятиях.

Последние слова он произнес с еле заметной усмешкой. С покровительственным видом подавая Хасскарлу письмо, он похлопал молодого человека по плечу и самодовольно засмеялся.

Карл взял конверт и прочел:

МИНХЕРРУ ВАН ПОТЕНУ,

торговцу

в Батавии

Легкая краска залила его лицо. Он встал и от волнения не мог подыскать подходящих слов для выражения своей благодарности.

А ван Снуттен продолжал, как-то особенно акцентируя произносимые им слова:

— Само собой разумеется, что если вы встретите на Яве растение или плод, имеющий коммерческое значение, то вы об этом прежде всего уведомите меня или хотя бы моего племянника, к которому я вас направляю… Благодарность — самый красивый цветок и в богатейшем ботаническом саду… и в сердце каждого честного юноши… — закончил он многозначительно.

Карл вздрогнул. Что это? После громких фраз коммерсант заговорил о какой-то благодарности, которая будет выражена в новых плодах и растениях… Но об этом до сих пор не было речи? Так вот с каким расчетом оказывал ему ван Снуттен свое покровительство!.. За свою услугу он требовал результаты его будущих открытий… Его научные исследования должны будут обратиться в товар!..

Этого Хасскарл предвидеть не мог и поэтому твердо ответил:

— Я боюсь, минхерр, что вы обманетесь в своих надеждах. Я скромный натуралист, и едва ли сбудутся ваши ожидания…

Ван Снуттена это не смутило. Он медленно повернулся к своему собеседнику и, переложив погасшую трубку из одного угла рта в другой, ответил:

— Эх, молодость имеет свои пороки. Но считаю нужным предупредить вас, что в жизни каждый должен стремиться только к полезному. Какую пользу принесла бы ваша наука, если бы мы, коммерсанты, промышленники, плантаторы — не пользовались ее результатами? И то на благо человечества!.. Человек должен быть практичным, молодой человек! Мы должны все использовать для человеческого благополучия. А природа так богата… В ней таятся неведомые силы, которые могут быть использованы страждущим человечеством… Если… если найдется человек, которому удастся эти силы открыть… Это вам говорю я, ван Снуттен, который на свете повидал больше вашего. Но… давайте кончим — не забывайте же мой совет. Он вам пригодится… И может оказаться весьма полезным!

— Разве, минхерр, все должно сводиться к прибылям?

— А почему бы и нет? Я торговец. Когда мы человечеству оказываем услуги и при этом получаем какую-то прибыль, разве человечество от этого что-то теряет? Да разве может существовать торговец без прибылей? Ха-ха-ха! — прозвучал веселый смех ван Снуттена. — Да и вам, ученым, не повредит, если в дополнение к вашему жалованию вы подработаете немного денег! Ведь, насколько мне известно, ваш отец не крез и не индийский раджа!

— Да, но… — попытался возразить Хасскарл.

— Никаких „но“, — прервал его ван Снуттен. — В жизни есть некоторые важные вещи, которые каждый молодой человек должен понять вовремя.

С этими словами торговец направился к стоявшему в углу большому железному сейфу, открыл его тяжелую дверцу и, вынув из него кожаный кошелек, сказал:

— А это вам на дорожные расходы. Молодому ученому от старого торговца! На основе взаимности. Мы должны помогать науке, чтобы и она помогала нам.

Он подал кошелек Карлу и снова потрепал его по плечу.

— Да, чуть было не забыл вам сказать, — добавил он, — что на корабле будет и моя дочь Анита. Она едет в Ост-Индию на год, погостить у моего племянника, но если ей там понравится, то может остаться и дольше. Мне будет приятно, если в пути вы будете ее развлекать. Как вам известно, путешествие это продолжительно и, как мне кажется, довольно однообразно. Я думаю, что для натуралиста не составит большого труда занимать молодую девушку и быть ее кавалером. Ей до сих пор не случалось плыть через океан, и ваши услуги будут ей только на пользу. Ван Снуттен пожелал отъезжающему „счастливого пути“, и Карл, торопливо откланявшись, снова очутился на улице.

Старый привратник посмотрел на него с любопытством и закрыл за ним тяжелые железные двери.

Карл Хасскарл шел по тесной торговой набережной. Встречные прохожие, не оглядываясь, проходили мимо.

Левый карман его брюк, где лежал кошелек, оттопырился. Молодому человеку казалось, что деньги жгут ему бок.

На корабле „Голландия“ — одном из быстроходных торговых клиперов — царило большое оживление. Заканчивались последние приготовления перед отплытием в дальнее плавание. Корабль был пришвартован в старой роттердамской гавани у постоянной пристани фирмы „Ван Снуттен и К°“.

Капитаном корабля был ван Петерсен, старый холостяк с плотной фигурой, широким лицом и острым взглядом. Он был известен своей строгостью, которой иногда прикрывал отсутствие характера. Несмотря на то, что он не раз пересекал экватор и знал каждый уголок океана, у него не было уверенности в себе, которая наблюдается у людей, посвятивших все свои силы овладению профессией. Перед каждым плаванием он испытывал чувство страха, представляя себе могучие волны бесконечной водной стихии. Он знал, что быстроходность клипера не в состоянии оградить его от разных сюрпризов мореплавания и что подчас самое прочное судно оказывается не надежнее яичной скорлупы. Он понимал, что в таких случаях „Голландию“ может спасти только опыт его помощников и твердая рука рулевого.

В ясную погоду и при спокойном плавании ван Петерсену не представляло труда отдавать краткие распоряжения, в случае же опасности он терялся, бросал умоляющие взгляды на своих подчиненных, обнаруживая свое полное бессилие. Когда по некоторым внешним признакам можно было ожидать резкого ухудшения погоды или других угрожающих безопасности корабля природных явлений, ван Петерсен умел до последнего юнги включить весь экипаж в борьбу с морской стихией, а сам отходил в сторону, возлагая ответственность на других.

Среди команды были матросы, которые подчинялись ему, как они подчинялись бы и всякому другому капитану. Они покорно исполняли его распоряжения потому, что чувство дисциплины у них брало верх над другими чувствами. Но в большинстве своем матросы не только не любили его, а в глубине души даже ненавидели.

Из всех напитков капитан отдавал предпочтение бренди. Бренди он поглощал стаканами. Когда он бывал навеселе, то совершенно устранялся от руководства. В такие дни никто по служебным делам к нему не обращался, и сам он на мостике не показывался. Но зато, когда он, протрезвившись, выходил из своей каюты, несладко приходилось тому матросу, который первым попадался ему на глаза.

Ван Петерсен пользовался доверием фирмы. Проработав в ней свыше двадцати лет, он твердо усвоил правило, что если будет соблюдать ее интересы, то и хозяева его не забудут.

В этом он уже имел случай убедиться. Два года тому назад, когда у мыса Доброй Надежды затонула старая „Голландия“, на которой он был капитаном, фирма, несмотря на неприятности с морскими властями, на него не прогневалась. Во время расследования выяснилось, что спасательные средства корабля не были в исправности. Из-за повреждения в одной из лодок погибло двенадцать матросов. Но никто не был привлечен к ответственности за гибель этих доблестных моряков, так как корабль и груз были застрахованы и фирма никаких убытков не понесла. Более того, говорили, что „Ван Снуттен и К°“ даже увеличили свои прибыли именно благодаря потере „Голландии“: ван Петерсену, когда он спасал судовые документы, в последний момент удалось вписать в списки товаров фиктивные грузы, стоимость которых была также выплачена страховым обществом.

За самоотверженное спасение „Голландии“, хотя она так и не была спасена, как не были спасены двенадцать матросов, ван Петерсен получил от фирмы благодарность, выразившуюся в банковском чеке на десять тысяч гульденов.

На полученные от страховой компании деньги фирма приобрела новый быстроходный клипер, названный тем же именем „Голландия“. Ван Петерсен был назначен капитаном новой „Голландии“, которая стала курсировать между Роттердамом и Батавией.

Любимцем матросов был первый помощник капитана старший офицер Фердинанд Клаас. Способный и трудолюбивый, Клаас с юных лет сжился с морем. Он начал свою карьеру юнгой, а теперь его высоко ценили, и руководством фирмы было признано, что регулярность морских сообщений на линии Роттердам — Батавия зависит прежде всего от высоких качеств этого выдающегося морского офицера.

Несмотря на то, что он был требователен и строг, приказания его исполнялись всей командой с готовностью и охотно, ибо строгость людям не в тягость, если она справедлива, а Фердинанд Клаас был прежде всего человеком справедливым.

В те дни, когда капитан предавался своему любимому занятию — тянул бренди, на палубе царило веселое настроение. Матросы шутили друг с другом, доносились нежные звуки гитары, а вечером часто слышались старинные морские песни. В эти дни все как-то спорилось само собой: вахта не тяготила, уборка не надоедала, в трюме не было душно, а в камбузе жарко. Матросы знали, что в это время кораблем командует первый помощник капитана.

Фердинанд Клаас еще и тем отличался от капитана, что был женат. Каждый раз, уходя в плавание, он с болью в сердце расставался со своей женой и двумя хорошенькими дочками. И эти три дорогих образа не покидали его в продолжение всего путешествия.

Солнце уже низко склонилось к западу, когда Карл выгрузил из пролетки свой багаж на мостовую набережной. В порту скопилось много кораблей и огромное количество лодок. Кое-где среди мачт торчали пароходные трубы, над которыми вился дымок: на некоторых кораблях были уже поставлены паровые машины. Вот уже несколько лет, как эти машины производили целую революцию в корабельном деле. Но парусных судов все еще было гораздо больше, и одним из них был новый клипер „Голландия“.

Часть кораблей недавно пришвартовалась к причалу и уже началась разгрузка. Грузчики переносили разные ящики. Их низко согнутые спины и потные лица свидетельствовали о тяжести ноши. Ручные подъемные краны разгружали бочки с кокосовым маслом и огромные связки недубленых кож.

С вернувшихся из северного плавания судов выгружали бесчисленное множество кадушек с рыбой. Эти кадушки загромождали набережную и мешали движению подвод. Возчики громко ругались, и невозможно было понять, относятся эти ругательства к их лошадям или же к собственникам товаров.

Какая-то невидимая гигантская рука управляла этим кажущимся на первый взгляд хаосом, всеми этими животными и людьми, и заставляла последних бегать, толкаться, говорить или кричать, выжимала из них последнюю каплю пота. А наградой за целый день непосильного труда была стопка водки, выпитая в каком-нибудь грязном портовом кабачке.

Карл осмотрелся и направился к своему новому жилищу — „Голландии“. Багаж его был уже перенесен на корабль.

У трапа он встретился с одетым в синюю морскую форму высоким белокурым офицером.

Карл поздоровался и представился.

Офицер весело улыбнулся и, подавая ему руку, шутливо сказал:

— А! Так это вы наш путешественник? Очень рад вас приветствовать на корабле. Я уже было думал, что вы отказались от путешествия. В этом рейсе вы один из наших двух пассажиров, и мы сделаем все от нас зависящее, чтобы вы здесь чувствовали себя как дома.

— Иоганн! — обратился офицер к стоявшему неподалеку матросу. — Покажи господину Хасскарлу его каюту.

— Устраивайтесь, как вам будет удобней, — сказал офицер Хасскарлу. — Надеюсь, что мы с вами скоро увидимся.

Рослый пожилой матрос, с широкой грудью и светлым, изрытым оспой лицом, неуклюже раскачиваясь из стороны в сторону, повел Карла к трапу. Указав ему на дверь каюты, он учтиво отступил в сторону:

— Вот ваша каюта, минхерр!

Принесенные чьей-то заботливой рукой, здесь рядком на полу стояли чемоданы молодого ученого. В иллюминатор проникали последние лучи заходящего солнца. С пристани доносился замиравший шум. Карл очутился в новом мире…

Он задумчиво подошел к иллюминатору. От реки тянуло приятной свежестью, пахло илом и рыбой.

Глава V

Бейтензорг. Яванцы и европейцы.

Бейтензорг[5] боязливо жался к подножию вулкана.

Воздух был накален. Дышалось с трудом.

Вулкан величественно возвышался над тропическим лесом, который доходил почти до самого его кратера. Разноцветные облака словно покрывалом окутывали, клубясь, вечно дымящуюся вершину горы. Временами ветер доносил легкий запах серы.

Два бурных потока прорезали склоны Салака и, как бы заключая в свои объятия, охватывали с двух сторон сады европейских переселенцев. Они несли прохладу расположенным здесь виллам колонизаторов. Эти виллы были лучшим украшением Бейтензорга. Рассеялась грозная тень Дипо Негары[6], наводившая страх на колонию голландской короны. Взбунтовавшийся султан, бессильный и обезвреженный, томился в Макассаре[7], дожидаясь конца своих дней. Подавлением восстания Голландия была обязана генералу Коку — королевскому посланцу и командиру присланной из метрополии особой армии. Перед этим воином королевства была поставлена особо важная задача: истребить непокорных бойцов Дипо Негары.

Не добившись успеха военными искусством, генерал предложил упорному султану вступить в переговоры. Бунтовщику „честным словом“ усмирителя была гарантирована свобода. Дипо Негара поверил данному ему слову и явился на встречу без охраны и оружия… Его схватили, связали и сослали на пустынный остров. Солдатам генерала теперь были уже не страшны копья туземных бойцов. Но у них все еще оставался опасный противник: это были мириады комаров, обитавших в болотах и трясинах колонии. Они продолжали лишать солдат кратких часов ночного отдыха. В армии свирепствовала лихорадка, ежедневно уносившая десятки солдатских жизней. Недоставало хинина, который по высоким ценам доставлялся из Перу.

Все же на острове царило спокойствие. Восстание туземцев было подавлено.

Губернатор Ян ван де Бош ввел новую, так называемую „культурную систему управления“. Она давала плантаторам возможность вербовать сотни тысяч яванцев для работы на плантациях, главным образом, индиговых. Открытое рабство было заменено жесточайшей эксплуатацией.

Плантации белых занимали большие площади, поэтому всегда был спрос на рабочую силу. Для того, чтобы, несмотря на оказываемое туземцами сопротивление, принудить их бесплатно работать на белых господ, были изданы специальные законы. Целью их было заставить эти „ленивые“ племена свыкнуться с рабским существованием ради „развития“ человеческой культуры и цивилизации острова“.

„Культурная система“ предоставляла белым большие выгоды. В их виллах и домах работали только яванцы, тысячи туземцев нагружали и разгружали их корабли, а на плодородных полях копошились мужчины, женщины и дети.

Впереди шли бантенги[8], за ними мужчины, а за мужчинами — женщины.

Усталый взор генерал-губернатора останавливался в часы отдыха не на обрабатываемых полях, а на богатом по своему разнообразию парке резиденции, разбитом на берегу потока Тииливонг. Этот огромный парк постепенно переходил в тропический лес. На одном краю парка находился и ботанический сад, еще в 1818 году основанный Рейнвардом[9]. Он главным образом служил для удовлетворения потребностей личной кухни губернатора Голландской Индии. Научные цели были отодвинуты на задний план.

Два всадника ехали по крутой тропинке вдоль берега Тииливонга. К седлам их откормленных лошадей были приторочены сабли, из-за пояса торчали револьверы. На руке у каждого висела плеть.

Тропинка вилась по каменистому берегу реки и поднималась по склону Салака.

— Неприятная история, — нарушил молчание один из всадников. — Как будто мы едем на охоту за гиббонами… а на самом деле должны охотиться за живыми людьми… Мне опротивело слушать вопли и стоны…

— За что тебе платят, то и будешь делать! — отрезал другой.

Оба продолжали молча подниматься вдоль реки в гору.

Неожиданно их взору открылась широкая поляна, на которой работала группа туземцев. Всадники пришпорили коней и крупной рысью подъехали к работавшим.

Туземцы перестали работать. Лица их были сосредоточены от напряжения.

— Эй, вы, живее! — заорал на них старший всадник и щелкнул своей плетью в воздухе. — Прежде посеете рис его превосходительства генерал-губернатора! Свой рис будете сеять потом! Собирайтесь и марш в дорогу!

Яванцы смотрели на него с каким-то безразличием и не трогались с места. Можно было подумать, что эти слова к ним не относятся.

— Ну, поскорее! Я кому говорю! — прикрикнул всадник, и плеть загуляла по спинам стоявших впереди.

Люди сгрудились и молча ждали, что будет дальше. Вокруг них, размахивая плетьми, кружились всадники.

— А нельзя нам сначала засеять наше поле, а уж потом идти к белому господину? — тихо спросил один яванец.

Но не успел он еще договорить, как старший всадник хлестнул его своей плетью по спине, и на ней сразу же выступила темно-красная полоса.

— Коричневые обезьяны!

Плеть снова засвистела и обвила тело молодой стройной женщины. Яванцы еще плотнее придвинулись друг к другу, не сводя глаз с фигуры всадника.

— Ты чего на меня, красавица, уставилась или думаешь запугать своими черными глазами? — насмешливо бросил он.

Никто ему не ответил.

В то же мгновение яванка нагнулась, схватила большой камень и изо всей силы бросила в своего обидчика. Всадник издал глухой стон. Слегка качнувшись в седле, он посмотрел ненавидящими глазами на яванцев, направил свою лошадь прямо в толпу. Размахивая плетью и выкрикивая грубые ругательства, он наносил удары направо и налево.

— Дикари! Скоты!..

Другой всадник, державшийся все это время в стороне, вдруг вышел из оцепенения. Его плеть тоже заходила по спинам несчастных туземцев. Сдавленные стоны сливались со свистом плетей. В ожидании, что гнев белых господ скоро уляжется и что они снова смогут вернуться к своей работе, яванцы все ниже пригибались к земле.

— Амок, амок! — внезапно крикнул кто-то.

Всадники на миг остановились и обернулись. От опушки леса с ножом в руке бежал кривоногий яванец. Он быстро приближался, изо рта у него текла пена. Оскалом своих зубов он скорее напоминал зверя, чем человека.

В общей суматохе никто его не остановил, и он успел добежать до сбившихся в кучу людей. На миг остановившись, набросился на женщину, стоявшую к нему ближе всех.

Сумасшедший вонзил нож в грудь женщины, затем выдернул его и кинулся к всадникам.

Не теряя самообладания, младший из них выхватил револьвер и, прицелившись, спустил курок.

Сумасшедший грохнулся на землю к ногам лошадей. Громкий хрип вырвался из его груди. Хотя и смертельно раненный, он еще нашел силы повернуться на спину, затем скорчился и начал размахивать ножом в воздухе.

Однако его движения скоро начали ослабевать, а хрип затих. Наконец он судорожно вытянулся, и кровь хлынула у него изо рта.

Всадник подъехал, посмотрел на него и еще раз выстрелил. На вспаханной земле под телом убитого растекалась кровавая лужа. Разбежавшиеся яванцы испуганно переглядывались и украдкой делали друг другу какие-то знаки.

— Кто это такой? — сердито спросил всадник.

— Наш… товарищ… Он пошел на работу в лес… — боязливо ответил старый яванец.

Раненая женщина глухо стонала. Пожилая яванка вопросительно посмотрела на старшего всадника. Тот махнул рукой:

— Скорее! Перевяжите ее!

Яванка сорвала со своих плеч блузку и наскоро перевязала раненую.

— Живее! Живее! — подгоняли всадники.

Яванцы подчинились приказанию. Они поспешно подняли раненую на руки и выстроились по двое в ряд.

Подгоняя их плетьми, всадники погнали группу вверх по тропинке, к лесу…

На рисовом поле, среди молодой рассады, остался лежать труп убитого. Громко жужжа, над ним кружились большие синие мухи.

Бантенги кротко смотрели вокруг своими влажными глазами. Увидев, что люди ушли, они протяжно замычали…

Не очень-то было приятно сидеть на веранде губернаторского дворца.

Дневной зной Бейтензорга истомил лица четырех человек, сидевших за маленьким столиком. На нем лежали разбросанные игральные карты и золотые монеты. Перед каждым стоял стакан, в который слуга яванец, подходя бесшумными шагами, непрерывно подливал виски.

Все четверо молчали. Время от времени тишину нарушал голос одного из них, когда подходил его черед делать ставку или просить карту. По-видимому, это был опытный игрок. Звали его Францем Губертом, и здесь он исполнял обязанности секретаря прусского консульства.

Франц Губерт был не только близким другом адъютанта губернатора, но и желанным гостем в губернаторской резиденции. Оба приятеля часто бывали вместе. Текущая работа секретаря консульства не могла заполнить все его время, и он искал развлечений. Губерт знал, что в губернаторском доме он всегда может рассчитывать на общество адъютанта. Жан Поль де Бусс имел приятный характер и умел разнообразить свой досуг.

За столиком сидел еще сорокапятилетний блондин с бакенбардами и округлым брюшком, на котором поблескивала массивная золотая цепочка. Это был голландский торговец и плантатор ван Потен. Со своей вечно торчавшей изо рта сигаретой ван Потен был типичным представителем нескольких поколений голландцев, которые направлялись за смелыми мореплавателями, чтобы следом за ними создавать свои коммерческие конторы, банки и плантации. Они теперь деньгами и хитростью старались сохранить то, что их предшественники приобрели огнем и мечом. Стоявшая за спиной этого человека фирма называлась „Ван Снуттен и К°“ и находилась в Роттердаме. Ее главой и главным акционером был его дядюшка, известный роттердамский негоциант ван Снуттен.

Четвертым в компании был натуралист доктор Ган. Он давно покинул свое отечество и держал себя с напускной серьезностью. Его представил и ввел в губернаторский дом секретарь прусского консульства. Доктор Ган хорошо владел пером и мог в ярких красках описать самые незначительные события. Он был человеком волевым и честолюбивым и поэтому рассчитывал, что быстро преуспеет в голландской колонии. Доктор Ган был хорошо знаком с литературой, создавшей известность многим исследователям, и был убежден, что за два-три года под тропиками он сделает видную карьеру и прославит свое имя.

Знакомство натуралиста с секретарем прусского консульства не было случайным. Доктор Ган всегда старался быть поближе к важным и влиятельным людям.

— Минхерр, — неожиданно обратился Губерт к ван Потену, — я слыхал, что на борту „Голландии“ находится и вашу кузина Анита?.. Говорят, что она необыкновенная красавица.

Ван Потен вздрогнул, но вида не подал и с опущенными веками дослушал своего партнера. Затем он поднял голову и недовольно сказал:

— Возможно, что это правда. Но я не понимаю, почему это вас должно интересовать?

— Меня это не то, чтобы очень интересует, будьте покойны. Но я не могу безразлично относиться к счастью моих друзей, не так ли?

После известного колебания он беззастенчиво добавил:

— Мне кажется, что на этот раз прибытие „Голландии“ не совсем обыкновенное событие и что оно должно быть соответствующим образом отмечено.

Слова Франца Губерта не понравились торговцу, и он, выкладывая на стол сильные карты, отрывисто бросил:

— О том, будет ли и как будет отпраздновано прибытие „Голландии“, решат другие. Вас это совершенно не касается!

Но Губерт не собирался сдаваться.

— Мне кажется, — заметил он, — что элементарная учтивость обязывает вас представить нас этой даме…

— И я со своей стороны предлагаю, чтобы по прибытии вашей кузины мы были ей представлены вместе, — счел уместным добавить доктор Ган.

Ван Потен почувствовал себя серьезно задетым. Мало того, что секретарь нахально завел с ним подобный разговор, в него еще вмешивается и этот натуралист.

— Я бы вам посоветовал не совать свой нос в мои личные дела, — грубо предупредил он.

Франц Губерт возмутился.

— Вы меня оскорбляете! — Он вскочил со стула. — Я не позволю издеваться над собой. Сегодня вечером ожидайте моих секундантов.

На губах торговца промелькнула тонкая язвительная усмешка.

— Секундантов? — иронически спросил он. — Вы, кажется, воображаете, что Бейтензорг это что-то вроде Боннского университета? А есть некоторая разница… Мы здесь не мальчишки в пестрых фуражках, которым вы можете царапать щечки… Здесь решают дело голландские законы и голландские гульдены!

Красавец Бобби вспыхнул. Если бы таким тоном с ним говорил в ином месте кто-нибудь другой, он сумел бы его проучить. Но с этим плантатором дело обстояло иначе. Он и без того считал себя не ниже самого губернатора.

Доктор Ган встрепенулся. А что, если оба его приятеля действительно поссорятся? Чью тогда держать сторону?

Он решил уладить инцидент и замять скандал.

— Ну вот! — вмешался он. — Из-за таких пустяков портить себе такой чудесный вечер. По-моему, спор вышел из-за пустяка. Пруссия и Голландия давнишние и близкие друзья, и именно на этом основывается наше искреннее сотрудничество. Предлагаю выпить за нашу дружбу!

Своим словам доктор придал особую интонацию. Он подал стаканы с виски обоим противникам и с улыбкой выпил свой до дна. Адъютант тоже поднял стакан и опорожнил его одним духом. Такого тоста не могли не поддержать и двое остальных. Поднявшись, они вместе с другими осушили свои стаканы.

Неожиданно их внимание привлекли глухие стоны.

Хозяин подошел к окну, приподнял штору и увидел приближающуюся группу людей. Мимо здания под охраной двух всадников шла вереница туземцев.

Де Босс знаком руки подозвал старшего полицейского, который поспешно доложил:

— Беглецы, господин адъютант. Не отработали королевской повинности. Мы с трудом их поймали в поле, на Салаке. Не понимают, что должны отбывать трудовую повинность.

— Зачем они тащат с собой больную? — спросил адъютант, указывая на лежащую на носилках и стонущую яванку.

— Свои ее ранили, господин адъютант! Из леса выскочил ее родственник и, не успели мы оглянуться, как он пырнул ее ножом. Наверно, семейная драма. У них это постоянно бывает.

Яванцы поняли, что полицейский объясняет что-то по поводу их поимки, и замедлили шаг. В окне показались остальные три европейца.

Увидев их, всадник добавил:

— Мы хотели оставить ее в поле, но они решили взять ее с собой. Из-за этого и произошла задержка.

Вдруг один молодой яванец выскочил вперед и закричал умоляющим голосом:

— Господа, отпустите нас. Дайте нам посеять рис. Наши дети голодают. Поле, где нас взяли, принадлежит нам. Смилуйтесь над нами, господа! Мы после сами придем.

Туземцы заволновались. Две женщины отделились от группы и упали на колени, протягивая руки к белым господам. Они плакали и просили пожалеть их.

— Разрешите нам угнать с поля бантенгов. Желтый тигр перегрызет им горло. Погибли наши бантенги.

Это было уже слишком. Полицейские подбежали и начали избивать всех трех просителей плетьми. Но яванцы терпеливо сносили удары и не двигались с места.

— Господин адъютант, это бездельники. Они постоянно увиливают от работы, — докладывал местный полицейский. — Ленивый народ!

Адъютант посмотрел на него, потом перевел взгляд на туземцев и опустил штору.

— К столу, господа! — пригласил он неестественно веселым голосом. — И выпьем за нашу дружбу!

Все снова уселись. Стаканы были наполнены и тотчас же опорожнены, потом, снова наполнены и вновь опорожнены.

Происшествие было быстро забыто. Оно даже как будто рассеяло напряженную атмосферу.

А группа туземцев медленно удалялась. Топот лошадиных копыт по мостовой сливался с шагами людей и хлопаньем плетей.

Глава VI

Рассказы старого Иоганна. Анита ван Снуттен. Прогулка.

„Голландия“ уже трое суток находилась в открытом море. Родные берега потонули в тумане, а справа одна за другой проплывали белые крутые скалы Дувра. Слева вдали, узкой, еле заметной полосой тянулись очертания европейского материка. Попутный ветер надул паруса, чуть гнулись мачты. За кормой корабля пенился проложенный им широкий белый след.

Недавно построенный корабль был образцом современного судостроения. Он был одним из первых клиперов голландского торгового флота и предназначался для курьерских сообщений с Китаем и Ост-Индией.

Пройдя через узкий Ла-Манш и благополучно миновав опасные подводные скалы, морские течения и мертвую зыбь, корабль уверенно шел вперед, направляемый опытной рукой помощника капитана Фердинанда Клааса. Капитан ван Петерсен уединился в капитанской каюте со своим любимым бренди, и матросы почувствовали себя свободнее. Солнце садилось, и на корабль спускались лиловые сумерки тихого вечера. Ветерок ласково обдувал загрубевшие матросские лица. Свободные от службы матросы расположились на связках канатов или на сложенных резервных парусах, попыхивая своими коротенькими трубочками. Несколько человек окружили старого Иоганна и приготовились его слушать.

Приятно отдохнуть, когда знаешь, что не встретишься с сердитым взглядом своего придирчивого капитана.

— Я служил тогда на военном корабле, — начал старый Погани свой рассказ. Многое повидал на своем веку и о многом любил рассказать этот славный матрос, прозванный „Добрым Иоганном“. — Наш фрегат крейсировал у западных берегов Африки. Там велась оживленная торговля живым товаром с Америкой.

— Что это за живой товар, дядюшка Иоганн? — спросил впервые пересекавший океан юнга Августин.

— Не перебивай! — прикрикнули на него другие.

— А почему бы и нет? Пусть спрашивает, — возразил Иоганн, — иначе он ничему не научится. Живой товар — это люди, как мы с тобой. Только чернокожие. Одним словом, такие же люди. Если бы не цвет кожи, то и не отличишь. Так вот, однажды заметили мы на горизонте подозрительный корабль. Шел он под мексиканским флагом. Но мы-то хорошо знали, что в эти места мексиканские корабли редко наведываются, да и флот у мексиканцев небольшой. А нашего капитана провести было нелегко.

Мы сразу же приказали кораблю остановиться. Но „мексиканец“ поднял все паруса и попытался удрать. Ах так? Ну и наш фрегат тоже бегать умеет. Натянули мы брамсели, а затем марсель и трисель — и за ним! Где же ему тягаться с нашим фрегатом! Капитан приказал дать выстрел, так сказать, поклон послать. Наша бортовая пушка вступила в действие, и ядро упало перед самым кораблем. С нами шутки плохи! Неизвестный „мексиканец“ начал убирать свои паруса.

— А потом? — нетерпеливо спросил Августин.

— Гм, потом… Потом твой дядюшка Иоганн увидел такое, чего до тех пор никогда не видывал. Корабль был битком набит неграми. Они лежали, закованные в цепи. Среди них были и умершие от голода и болезней, и их трупы так и разлагались в оковах. Товар этот был закуплен в устье Конго и отправлялся к берегам Флориды. Капитан, здоровенный и крепкий янки, рассчитывал хорошо нажиться на этом деле. Такова была его профессия.

— А что же вы сделали с неграми? — наперебой стали спрашивать матросы.

— Да! Спутали мы этому торговцу его планы! Однако едва ли он отказался от своего подлого ремесла. Корабль мы ему вернули, а негров освободили. Но что им было делать в чужом порту?.. без пищи, без близких… Разве что бог сжалился над ними.

— Да, ребятки, — закончил Иоганн, — не очень-то мы им помогли. Так они рабами и остались, только одного хозяина сменили на другого.

Все тяжело вздохнули. Печально заканчивались все рассказы старого матроса. Прошлый раз он тоже рассказывал об одном путешествии, и всем казалось, что уж на этот раз конец непременно будет веселым, но получилось наоборот. Иоганн рассказал и о том, как затонула первая „Голландия“. Только тогда узнали матросы о ее страшной участи. Хорошо, что поблизости не было капитана. Трудно себе представить, что бы он сделал, если бы услышал рассказ Иоганна!.. А Иоганн не боялся. Рассказал все как было. Просто, откровенно. Многие из слушателей, в особенности те, что были помоложе, не выдержали, и глаза их наливались слезами. Даже старшие расчувствовались. Да и как не расчувствоваться, когда подумаешь об угрожающих тебе в океане опасностях. Кругом вода, вода… и небо. И ничего другого! Море бушует, небо скрыто мглой, тучи находят на тучи, сверкают молнии, гром гремит, сотрясая все вокруг.

— Так и погибла „Голландия“, — рассказывал Иоганн, — мы только чудом уцелели. Но двенадцать наших товарищей потонули… Погубили их спасательные лодки… Прогнили и не выдержали… Погубило их и упрямство ван Петерсена. Будь он проклят за смерть этих несчастных… Из-за него осиротели дети боцмана Дальгаарда… Теперь семья его голодает. Вдова больна, маленькая дочурка Ханни тоже больна, а сынок его Питер скитается по улицам. Я был у них на прошлой неделе. Тяжелая картина… Очень тяжелая… Лишь бы этого больше не повторилось…

— Как вы сказали: Питер? — послышался за спиной Иоганна незнакомый голос.

— Да, Питер! А что?

— Я спрашиваю, потому что… и я знаю одного маленького Питера, отец которого погиб у мыса Доброй Надежды.

Иоганн оглянулся и в наступившей уже темноте различил черный силуэт, облокотившегося о деревянный фальшборт человека. Старый матрос узнал в нем ехавшего на Яву пассажира, которого накануне отплытия он лично проводил в отведенную ему каюту.

— Значит вы подслушивали, а? — спросил Иоганн, глубоко затягиваясь своей трубкой.

— Нет, почему же? — последовал из тьмы ответ. — Просто я случайно слышал ваш рассказ, который не показался мне секретным.

Это кто как понимает, минхерр! Для одних он может быть секретным, а для других… Разные есть люди на свете…

— Вы хотите сказать, что во время кораблекрушения одни всплывают, а другие тонут. Не так ли?

— Может быть, и так, минхерр! Но почему вас интересует эта печальная история со старой „Голландией“?

— С „Голландией“ нет, но вот история с семьей вашего друга Дальгаарда меня, быть может, и интересует! Мир не так велик, Иоганн, хотя океан и кажется нам безбрежным. Не думаете ли вы, что это так?

— Господа обыкновенно не особенно-то считаются с тем, что думают простые матросы, минхерр. Каждый заботится о своем собственном доме и тянет подстилочку к себе.

— Вы очень неприветливы, Иоганн. Говорят, что моряки отличаются гостеприимством, — я бы о вас этого не сказал.

— Не люблю людей, минхерр, которые вмешиваются в чужие дела, когда их об этом не просят.

Хасскарл понял, что матросы считают его чужим и ему не доверяют.

— Извините, Иоганн, что я помешал вашему рассказу, — тихо промолвил он и медленными шагами отошел на другой конец палубы.

Все эти три дня ему было скучно… Но вот и с матросами ему не повезло. Они избегали его общества.

Когда он ушел, матросы замолчали. Наступила напряженная тишина, и только было слышно, как бьются волны о борт корабля и где-то высоко над головами плещутся паруса.

— Продолжай, дядюшка Иоганн! Человек ушел! — нарушил юнга Августин общее молчание.

Иоганн потянул из своей трубочки, но она погасла. Тогда он вынул ее изо рта и с досадой выбил о толстую подошву своих грубых матросских башмаков. Для него самого была неожиданна та грубость, которую он совершенно без всякой причины проявил в отношении незнакомого ему юноши — пассажира корабля. Поэтому он чувствовал угрызения совести.

— Ну, малый, ступай спать! Уже поздно. Теперь не время для разговоров, — сказал он. — Сами не знаем, что нас ожидает завтра. — Он протянул в темноте мозолистую руку в рубцах от корабельных канатов, погладил ею растрепанные волосы юнги, потом непривычным жестом притянул его к себе. Тепло, исходившее от тела Августина, успокаивающе разлилось по его жилам.

— Ну и нам пора! Пошли спать!

Все зашевелились, как будто эти слова вывели их из оцепенения.

Луна давно уже взошла над горизонтом, и ее серебряные лучи мягко освещали палубу корабля, на которой постепенно затихали шаги удаляющихся матросов.

На юте раздавался веселый смех. Перегнувшись через борт, второй помощник капитана Нил Куленс, молодой стройный моряк лет тридцати, оживленно беседовал со своей маленькой кузиной Анитой ван Снуттен. Здесь, в открытом море, молодая девица чувствовала себя много свободнее, чем дома. Не было обязательных вечерних выездов в карете, чтобы „подышать свежим воздухом“, не было скучных приемов, на которых она должна была присутствовать по настоянию родителей, не было ненавистной гувернантки, которая постоянно наставляла ее: „Не так, милая барышня… Но, барышня, это не дозволено… Но это необходимо вам знать… В хорошем обществе это не принято…“ и другие подобного же рода замечания все еще звучали в ее ушах. Анита просто сокрушалась, что все еще не может забыть голос своей наставницы.

Здесь все было иначе. Небо, вода, воздух, простор! И можно смеяться, сколько душе угодно! Никто тебя не сопровождает, никто не следит за тобой, не указывает тебе, сколько времени можно еще смеяться и какое выражение надо придать лицу.

Анита смеялась всему, что ей говорил кузен. Она была довольна. День выдался прекрасный, на ней было нарядное платье, а в руках она держала свой любимый маленький зонтик. Находясь в таком настроении, каждая молодая девушка непременно будет держать себя более непринужденно: то она будет вертеть головой больше, чем полагается, то начнет обмахиваться платочком, то… слишком часто размахивать своим зонтиком… Так поступила и Анита. Она постукивала зонтиком по перилам, перегибалась через борт, и, указывая им на что-то в темной воде, затем снова игриво постукивала им по наружному борту, — одним словом, забавлялась.

Но… Ах, если бы не было этого „но“…

Вдруг, когда она таким образом размахивала зонтиком и постукивала им по борту, он выскользнул из ее рук и… упал в воду. Сначала он ударился о борт, но не успела его обладательница от изумления раскрыть свой ротик, как его поглоти та волна. На какое-то мгновение он мелькнул в воде, а затем уже показался довольно далеко от корабля.

Раздался громкий крик:

— Мой зонтик! Мой зонтик! Умоляю вас, Нил, прикажите достать мой зонтик!

Нил Куленс растерялся. Все произошло так быстро и неожиданно. За кормой клипера виднелся маленький красный зонтик огорченной барышни, а перед ним стояла сама она — его кузина, дочь главы фирмы, собственница корабля.

— Спустить лодку! — громко скомандовал он.

Матросы собрались у борта и, посмеиваясь, смотрели в направлении мелькавшей вдали маленькой красной точки.

Команда заставила людей вздрогнуть.

— Спустить лодку! Живее! — еще раз скомандовал Куленс.

Двое матросов бросились к лодке, но вдруг перед Куленсом вырос Иоганн и спокойно сказал:

— Господин помощник, оставим зонтик. Из-за него не стоит рисковать людьми. Волнение усиливается. Погода сейчас кажется хорошей, но барометр падает, скоро должен подняться сильный ветер. Ожидается волнение в семь баллов. Излишне…

— Кто разрешил вам возражать против распоряжений вашего начальника? — возбужденно закричал Куленс. — Вы не имеете на это никакого права! Скорее лодку, говорю я вам!

— Но, господин начальник, бессмысленно… Если бы дело шло о человеке, я первый бросился бы в воду. Но… из-за зонтика…

— Спустить лодку! Приказываю! — отрезал Куленс. — Назначаю вас на одну вахту вне очереди. О вашем бунте доложу капитану.

— Господин Куленс, я тоже присоединяюсь к мнению Иоганна. Прошу вас отменить ваше распоряжение. Не следует рисковать из-за зонтика людьми.

Слова эти произнес Карл Хасскарл.

Нил Куленс повернулся, посмотрел на него, гневно сжав губы.

— Вы наш пассажир! — резко сказал он, делая ударение на слове „пассажир“. — Единственное, что входит в ваши обязанности, это строго соблюдать установленный на корабле порядок.

К собравшимся подошел Фердинанд Клаас. Он сразу же разобрался в сложившейся обстановке.

— Мне кажется, что сударыня сама разрешит этот вопрос, — спокойно сказал он с любезной улыбкой. — Она не могла знать, что спасение зонтика связано с большим риском. Я обещаю, что в Бордо она получит в подарок самый красивый красный зонтик, который когда-либо был сделан во Франции.

Слова первого помощника как будто успокоили Аниту. Она действительно не имела представления о том, как должно произойти спасение ее зонтика. Она знала лишь, что это ее любимый зонтик и что его любой ценой надо достать из воды. Что для этого нужно было спустить лодку, матросам отплыть от корабля, отыскать зонтик и вернуться обратно, рискуя при этом жизнью, так как ветер с каждой минутой крепчал и волнение усиливалось… Нет, столь сложным это ей не казалось.

Однако строгая учтивость Фердинанда Клааса заставила ее промолчать.

— По местам! Спуск лодки отставить! — строго приказал первый помощник капитана.

Матросы разошлись.

— Забота о людях — необходимое условие успешного плавания, — серьезно заметил Клаас, обращаясь к Куленсу. — Мы не должны его нарушать без крайней необходимости.

Нил Куленс демонстративно повернулся к нему спиной и направился на нос корабля. Он негодовал. Все же авторитет его не был подорван — своевольный Иоганн не был освобожден от наложенного на него наказания. Клаас не мог отменить его распоряжения. Пусть все знают, как наказывает Нил Куленс!.. Сделавшись вторым помощником капитана только благодаря родственным связям с ван Снуттеном, Куленс никогда не был настоящим моряком, ни по призванию, ни по подготовке. Есть люди, у которых любовь к морскому делу заложена в крови, они как бы родились моряками. Другие трудом и прилежанием осваивают его с течением времени. О Ниле Куленсе нельзя было сказать ни того, ни другого. Он стал моряком случайно, так же, как случайно мог стать торговцем или фабрикантом, в зависимости от того, в какую сторону была бы направлена протекция его богатого дядюшки.

Вечером, когда уже совсем стемнело, Карл вышел из душной каюты отдохнуть после продолжительного чтения. Свежий соленый воздух действовал на него ободряюще. Волнение усилилось, корабль довольно сильно качало, но Карл надеялся, что справится с морской болезнью.

На палубе он увидел вахтенных матросов. Они перекидывались веселыми шутками, и их уверенность в себе успокоила его.

Укачиваемый монотонным движением корабля, он не заметил, как к нему кто-то приблизился.

— Благодарю вас, минхерр! Благодарю от имени всех матросов!

Карл резко обернулся. Перед ним стоял Иоганн. Они улыбнулись друг другу, и Карл пожал протянутую ему руку. Это было честное рукопожатие.

— Считаю, что я первым должен был бы вас приветствовать! — сказал он. — Вы так смело выступили на защиту своих товарищей. Кроме того, вы были несправедливо наказаны вашим начальником.

Матрос вздрогнул. Он сунул руку в карман брюк, достал коротенькую трубочку и стал медленно набивать ее своими огрубевшими пальцами. Потом он закурил, посмотрел вдаль и неторопливо сказал:

— Видите мою седую голову? Я давно привык к несправедливости. Меня часто наказывают. Вахта вне очереди — для старого моряка это пустое. Тяжело смотреть, когда этот кавалер готов бесцельно жертвовать жизнью матроса… Вот, что меня огорчает…

Он, видимо, не спешил уходить.

— Матросы свыклись с опасностями. Когда это действительно необходимо, мы с готовностью боремся с ними. — Даже юнгу спросите, за Фердинанда Клааса каждый из нас готов броситься в воду. А это потому, что каждый знает, что если он приказал, то это так и нужно! Справедливость прежде всего! Это говорит вам Иоганн, который не раз видел, как много людей сделалось добычей хищных акул.

Слова его были просты и правдивы.

Карл еще с первого дня почувствовал расположение и симпатию к этому старому морскому волку. За суровым, загоревшим на солнце, обветренном и изрытым оспою лицом матроса чувствовалось какое-то покорившее молодого ученого скрытое величие души. Искренность, с которой обратился с нему Иоганн, еще больше тронула и привлекла Карла.

— Собственно говоря, — обратился матрос к Карлу, — я кое за что должен перед вами извиниться.

— Извиниться? Что же это вы начинаете с того, что благодарите, а потом извиняетесь!

— Когда честный человек сознает свою ошибку, он должен ее исправить. Иначе где же будет его честность, минхерр?

— Что же тревожит вас, Иоганн, любопытно было бы мне знать?

— Несколько дней назад, вот в такой же точно вечер, я вас обидел, минхерр, проявив к вам недоверие. Простите меня! Я был неправ!

— Так вот в чем дело! — развеселившись, воскликнул Хасскарл. — Не беспокойтесь! Это с каждым может случиться.

— Мы, матросы, народ недоверчивый, минхерр. Такими нас делает наша профессия. Морю никогда доверять нельзя, так как никогда не знаешь, какие оно тебе готовит сюрпризы. Но тогда я к вам отнесся несправедливо и теперь искренно в этом раскаиваюсь. Несмотря на свою матросскую недоверчивость, я должен был вам поверить.

Так они пробеседовали до поздней ночи.

„Голландия“ неутомимо прокладывала себе путь через океан. Завернув на два дня в Бордо, чтобы запастись пресной водой и продовольствием, клипер взял курс на юго-запад и широкой дугой обогнул берега Португалии, где задерживаться ему было незачем.

Все вперед и вперед несся маленький клипер по синим морским волнам. Взяв левый галс[10], он летел, подгоняемый попутным ветром. Капитан Петерсен знал, что море полно неожиданностей и что следует пользоваться малейшей возможностью вести корабль по намеченному курсу.

Мало ли что могло случиться в дальнейшем? Могла подняться буря… Можно было целые месяцы простоять в штилевой зоне… Даже красота Азорских островов не могла остановить стремительный бег корабля. Острова остались позади, справа.

Вперед и только вперед!

Анита ван Снуттен получила обещанный ей шелковый зонтик. Иоганн отстоял внеочередную вахту, а что касается Карла, то он уже начинал тяготиться длительным плаванием. Он, как и Анита, перенес морскую болезнь и еще не совсем окреп после нее. Консервированная пища, застоявшаяся вода, однообразие океана — все это действовало угнетающе. А ему еще предстояло много, много дней провести в таких условиях…

Только в обществе знакомых матросов, слушая их нескончаемые рассказы, он немного рассеивался и отвлекался. В этих рассказах было много нового и удивительного, а часто и такого, что для него, как натуралиста, представляло несомненный интерес. Путешествуя по всему свету, матросы видели немало любопытного. Вот и сейчас они собрались на палубе и тесным кружком уселись вокруг Иоганна. Карл подошел, поздоровался кивком головы и, стараясь не мешать, тихонько подсел к ним.

— После сильной бури, настигшей нас в Индийском океане, — рассказывал Иоганн, — мы с трудом добрались до Цейлона. Там мы должны были взять груз чая для Англии. Англичане большие любители цейлонского чая. Они вообще любители чужого… Тогда клиперов еще не было и мы шли на мощном бриге. Пока он стоял в порту на ремонте, капитан отпустил нас на несколько дней в отпуск. Мы все сошли на берег осмотреть остров. Цейлон — удивительная страна. Там пашут на слонах, а когда тамошний богач путешествует, его несут на носилках или сажают на слона. Мы тоже наняли слонов, когда сошли на берег в Коломбо…

И Иоганн продолжал описывать буйную тропическую растительность, пальмы, бананы, ананасы, обширные чайные плантации. Он рассказывал и о трудолюбии жителей острова, а также о небольшой речушке Синганое с ее болотами, трясинами… и множеством комаров.

— Только белые платки, которыми мы повязали головы, спасали нас от назойливых комаров. Эти насекомые проникают в самые мелкие отверстия. Мы поспешили убраться оттуда. Проводник привел нас в деревню, целиком построенную из бамбука. Там, так же как и на Яве, туземцы строят из него свои дома. Только крышу покрывают большими пальмовыми листьями. Так как село расположено на болотистой почве, жители забивают в землю сваи и на них возводят свои жилища. Люди укрываются в них от солнца, листья спасают их от дождя, но от комаров нет никакого спасенья! Это страшное бедствие. Мы видели у старых и молодых мужчин и женщин, а также у детей такие раны от комариных укусов, что волосы у нас становились дыбом. Люди с желтыми изможденными лицами лежали на улицах, перед хижинами, в поле… Ноги худые, а животы раздуты, как мехи…

— Странное дело, — заметил кто-то. — Тощие, а живот большой. Все равно, что мистер ван Снуттен!

— Точно так. Похожи они были на господ из торговых контор, — засмеялся Иоганн. — Болезнь это такая, ребята! Малярия! Ничем им нельзя было помочь. От нее-то, а не от обжорства раздувались у них животы.

— Ну, а вы-то как? Не заразились?

— Мы-то? Нет, о нас позаботились. Нам нельзя было давать болеть: ведь нам предстояло доставить товар в Европу. У нас была хинная кора. Мы ее варили и пили отвар. Он очень противный, но предохраняет и лечит. Теперь эту кору иначе перерабатывают, усовершенствовали производство…

— А кто же им мешает тоже добывать хинин?

— Мешает правительство Перу. Вот, кто мешает! Хинное дерево растет только там, и перуанцы берегут его как зеницу ока. Ввели монополию. Не хотят выпускать из рук. Доходное дело. А тех, кто попытается его выкрасть — на каторгу, либо на виселицу. И вот диктуют мировому рынку… Но никакое зло не вечно. Когда-нибудь найдется смельчак, который спасет человечество. Надо облегчить человеческие страдания… — закончил Иоганн, затягиваясь трубкой.

Карл облокотился на перила. В его ушах продолжали звучать слова матроса.

„…Никакое зло не вечно… Когда-нибудь найдется смельчак, который спасет человечество…“

Он медленно ушел с палубы.

Странные мысли вертелись в его голове.

Прошло немало времени. Жизнь на корабле текла медленно и монотонно. Одни только краткие стоянки в небольших портах вносили некоторое разнообразие. „Голландия“ была нагружена товарами, предназначенными для Явы, и поэтому должна была идти кратчайшим путем.

Плавание протекало нормально. Ветер был попутный, погода особенно не портилась, и экипаж не был перегружен работой.

Хуже всех чувствовала себя на корабле дочь его собственника Анита ван Снуттен. Несмотря на то, что она занимала лучшую каюту и была окружена заботами и вниманием всего экипажа, она раздражалась по малейшему поводу и делала всем замечания. Капитан приказал исполнять все ее желания, а кок готовил для нее особые блюда. И все же в кают-компании, где Анита столовалась вместе с офицерами и Карлом, она брезгливо ковыряла вилкой в своей тарелке и презрительно кривила губы. Ей казалось, что все, что подавалось за столом, было плохо и невкусно приготовлено. Офицеры прекрасно понимали ее настроение и не сердились на нее, но несчастный кок тяжело переживал капризы Аниты. Он напрасно дожидался дня, когда услышит заслуженную похвалу из уст своей молодой хозяйки… Дочь ван Снуттена впервые в жизни находилась в далеком плавании и не желала расставаться с удобствами жизни, к которым она привыкла в отцовском доме.

Было дано специальное распоряжение отпускать ей пресную воду без всяких ограничений, что являлось неслыханной роскошью. Матросы употребляли воду только для утоления невыносимой жажды. В то время, как офицерам полагалось не более нескольких пригоршней этой воды, чтобы утром умыть лицо, Анита могла даже купаться в ней. Матросы же вот уже несколько недель умывались соленой морской водой.

И вот наконец…

Наконец-то в жизни клипера произошли перемены…

Продолжая свой непрерывный бег, теперь уже почти прямо на юг, „Голландия“, оставив справа от себя остров Мадейру, должна была через три дня остановиться на более продолжительный срок на Канарских островах. Это было событие особой важности, волновавшее всех на корабле. Можно будет сойти на берег и даже… совершить небольшую прогулку. Матросы предвкушали удовольствие от этой „встряски“, так как в их представлении она была неразрывно связана с посещением любимых кабачков, в которых они могли отведать спиртных напитков местного производства. Такое времяпрепровождение действовало на них успокаивающе и позволяло набраться сил до следующей стоянки.

На двадцать четвертый день после отплытия корабля из Роттердама на палубе царило необычайное оживление. Каждую минуту ожидалось появление земли, настоящей земли. Первый помощник капитана сообщил, что в ясную погоду вершина вулкана Пико-де-Тейде или, как ее еще называют, Пик Тенерифе, видна миль за двести. Эта вершина одноименного с нею острова возвышается на 3716 метров над уровнем моря. Она как бы прямо возникает из воды и только на 450 метров ниже вершины Юнгфрау в Альпах.

Нетерпение загнало одних на мачты, другие взобрались на самый фор-Марс[11]. Пассажиры и офицеры с подзорными трубами в руках пристально вглядывались в горизонт. Бутылка первоклассного рома „Ямайка“ была обещана тому, кто первым увидит землю.

Юнга Августин давно уже занял наблюдательную позицию на марсе грот-мачты[12] и, прикрыв глаза рукою, напряженно всматривался в даль. Но кругом вода, вода, небо… и никакой земли…

Вдруг громкий крик вырвался из его груди:

— Земля, земля, земля!

Подзорные трубы тотчас же повернулись в том направлении, куда указывал Августин, но с палубы еще ничего не было видно. И как раз в тот момент, когда на разволнованного юнгу готов был обрушиться град упреков, в подзорных трубах показалась на горизонте маленькая черная точка, которая начала медленно расти. Обещанную бутылку рома Августин поделил между всеми.

Только на третий день вошла „Голландия“ в порт Тенерифе. Гора возносила к небу свою могучую вершину и придавала всему окружающему величественный вид. Со дна моря до вершины вулкана было свыше 6000 метров, из них более 2000 метров находились под водой. Если бы много миллионов лет назад вулкан Пико-де-Тейде с такой огромной силой не поднял дно океана на эту высоту, то здесь не было бы никаких островов. Но он тогда упорно потрудился и создал одно из самых красивых мест на земном шаре.

Многие считали, что острова называются Канарскими потому, что на них водится много канареек. Сходя на берег, они ожидали увидеть целые стаи этих птиц. Велико было их разочарование, когда они узнавали, что ни острова не называются Канарскими по имени птиц, ни птицы не зовутся канарейками в честь островов. Назвали их так испанские мореплаватели потому, что здесь было много собак, которых местные жители считали своими лучшими друзьями[13]. Так рассеивается поэтическое представление, связанное с именем красивых певчих птичек. Эту разгадку скоро узнали и пассажиры „Голландии“. В глубокой древности на этих островах побывали финикийцы, а позднее и римляне, назвавшие их „Счастливыми островами“. После падения Римской империи острова были совершенно забыты, и целые восемь веков оставались неизвестными европейской географической науке. Только в 1341 году они были вновь „открыты“ испанцем Луи-де-ля-Серда и под теперешним наименованием стали испанским владением.

Горы Лас Канадас вулканического происхождения, они подковой охватывают гордую вершину Пико-де-Тейде и придают ей еще большую величественность. Дующий со стороны Сахары северо-восточный пассат и равномерные, но часто недостаточные осадки делают климат островов субтропическим, океанским, что вместе с умеренной температурой препятствует развитию болезней. Здесь люди не только редко болеют, но и многие быстро выздоравливают. Лавры, кустарниковые дубы, тамариксы и стройные кипарисы представляли собой живописную картину. Заботливо возделанные плантации сахарного тростника, среди которых темнели банановые рощи, финиковые пальмы и апельсиновые деревья, вносили чудесное разнообразие в окружающую природу.

Группа, состоявшая из Хасскарла, Аниты ван Снуттен, Фердинанда Клааса и нескольких матросов, под водительством опытного Иоганна предприняла долгожданную прогулку по крутым базальтовым склонам Пико-де-Тейде, которая длилась целый день.

Другие члены экипажа предпочли остаться в порту, чтобы развлекаться в кабачках или скитаться по маленьким узким улочкам городка.

Достигнув островов Зеленого Мыса, расположенных против самой западной точки африканского континента, „Голландия“ миновала неудобную пристань на острове Сантьяго и на восьмой день отплытия из Тенерифе бросила якорь у острова Сан-Висенти, в большой, удобной и хорошо защищенной от морских ветров пристани Пуэрто-Гранде. Много тысячелетий тому назад морские воды залили широкий кратер угасшего вулкана и образовали удобную для стоянки судов бухту. Острова Зеленого Мыса населены реже и беднее Канарских. Они вулканического происхождения, климат их находится в полной зависимости от дующего из Сахары северо-восточного пассата. Земля здесь мало плодородная. Только некоторые виды кустарников и травы могут расти в неблагоприятных условиях недостаточного количества влаги. Дожди выпадают летом, преимущественно в августе. Неприветливость острова, голые скалы и скудная растительность не располагали к продолжительной стоянке, и клипер понесся по направлению к Кейптауну.

В зоне экватора жара стала невыносимой. Солнечные лучи падали отвесно, и на палубе все было раскалено. Человеку казалось, что он может расплавиться, как плавилась на палубе смола. Наступил штиль. Случалось, что за сутки корабль продвигался только на десять — двадцать миль. Паруса беспомощно повисли. Люди были измучены палящим зноем. Экипаж „Голландии“ старался использовать малейшее дуновение ветра, чтобы скорее выбраться из неприятной зоны затишья. Голые до пояса матросы все время обливались морской водой. В каютах было душно, и никто в них не заходил. Ночи проводили на палубе в каком-то тягостном полузабытьи. Корабль еле двигался. Блестящие изумруды бесчисленных небесных светил отражались в фосфоресцирующем зеленоватом море. Вода за кормой чуть заметно плескалась или тускло светилась, как расплавленный свинец.

В один из таких вечеров клипер фирмы „Ван Снуттен и К°“ пересек экватор.

Как только золотой серп луны высоко поднялся над горизонтом, первое ведро воды вылилось на голову самого младшего — юнги Августина, а следующие — на натуралиста Карла Хасскарла. Нил Куленс деликатно побрызгал морской водой волосы Аниты ван Снуттен. Таким образом был соблюден старинный обычай поливать водой каждого, кто впервые пересекает невидимую черту, разделяющую земной шар на две половины…

По этому же случаю был устроен общий ужин с большим количеством вин и закусок.

Капитан ван Петерсен избегал показываться на палубе. Постоянные задержки в пути и медленное продвижение вперед выводили его из терпения, и только любимый бренди приносил ему некоторое успокоение. Укрываясь от палящих солнечных лучей, он целые дни проводил в каюте наедине с бутылкой.

Анита ван Снуттен находилась в самом мрачном настроении. Никакой жизни, никакого разнообразия не было в эти томительные дни! Она нервничала от скуки и без всякого стеснения желчно придиралась ко всем, кто попадался ей на глаза.

Однажды в столовой к концу обеда она с возмущением сказала:

— Не может ли этот вонючий лимонад быть хоть немножко холоднее? Здесь меня, несчастную, никто не жалеет! Все делается как будто для того, чтобы это изнурительное путешествие сделать еще ужаснее.

Окружающие уже не обращали внимания на ее слова. Один только слуга-матрос подобострастно суетился около хозяйки корабля и сокрушался, что лимонад теплый и что у него нет возможности его остудить. Лимонад действительно был теплым, но под тропиками негде было достать льда!

— Барышня, вероятно, слышала, что под тропиками очень жарко, — старался объяснить он. — Даже если бы можно было достать немного льда, он тотчас бы растаял. Я до сих пор не слыхал, чтобы делались опыты в этом направлении.

— Чертов лимонад! — вскричала Анита ван Снуттен. — Вы все словно сговорились повторять мне одни и те же сказки! Суметь раздобыть холодный лимонад входит в ваши, а не в мои обязанности!

Сказав это, она с гордо поднятой головой направилась к выходу.

— Странная девушка, — заметил Клаас, обращаясь к откинувшемуся на спинку стула Хасскарлу. — Она как будто не желает проявлять никакой снисходительности. Мне кажется, что вы с вашими познаниями в области медицины могли бы помочь ей успокоиться. Я предлагаю вам попытаться. В противном случае… в противном случае, мне кажется, что я не выдержу ее капризов…

— Да… — колеблясь, ответил Карл. — Может быть, вы и правы, но мне думается, что ее изнеженный организм не в силах переносить это томление. Ведь здесь тропики!

Ему совсем не хотелось завязывать более близкие отношения со своенравной девицей, но он чувствовал себя обязанным оказать ей некоторую помощь. По замыслу Клааса, это сближение должно было произойти не для ее удовольствия, а для того чтобы Карл помог ей своими знаниями в области медицины. Он не скрывал, что она действует ему на нервы своей несдержанностью и капризами. С самого начала создавшаяся к ней антипатия у него прошла: часто встречаясь с ней на корабле, он внимательно ее изучал. И теперь, когда эта девушка до такой степени изнервничалась, нужно было помочь ей. Но каким образом? Не расстроит ли это ее воображение, и не составит ли она себе о нем превратное представление? А вдруг у нее сделается нервный припадок? Ведь неизвестно, к чему могут привести добрые намерения помощника капитана и молодого натуралиста…

А если Карл решится на этот смелый шаг, где удобнее всего будет начать с нею подходящий разговор? На палубе? Но это было рискованно и могло кончиться неудачей. Их встреча не могла бы остаться незамеченной для наблюдательных матросов. Кроме того, он мог бы на глазах у всех попасть в глупое положение или же это могло вызвать очередной скандал, вроде того, который произошел в свое время из-за потери зонтика.

Карл решил, что удобнее всего будет зайти к ней в каюту. Когда люди в силу тех или иных обстоятельств должны совместно переживать разного рода невзгоды, им волей-неволей приходится друг друга терпеть. Трудно было допустить, что Анита откажет ему в приеме. Но если бы это даже и случилось, у него осталось бы сознание выполненного долга перед нею и помощником капитана.

С этими мыслями Карл постучался в приоткрытую дверь занимаемой ею каюты и, получив разрешение, — вошел. Анита полулежала на кушетке, подперев голову обеими руками.

Не вставая, она резко повернулась к Карлу.

— Ах, это вы? — спросила она, поджав губы. — Не ожидала вас видеть.

Крепкий запах духов ударил ему в нос с такой силой, что он чуть не задохнулся. Столик у кушетки был заставлен флакончиками и баночками всевозможных видов и размеров. Кроме того, на нем были навалены разного рода сувениры и статуэтки, купленные в местах стоянки корабля.

На этом единственном в каюте столике лежала и большая морская раковина, из тех, что рыбаки во многих портах продают за бесценок.

Карл первым делом подошел к иллюминатору.

— Здесь очень душно! Больному человеку нужен прежде всего чистый воздух, — сказал он, открывая иллюминатор.

— Этого мне кажется недостаточно, — нервно ответила Анита.

— Конечно. В более тяжелых случаях необходимо применять и соответствующее лечение.

— И больше заботы и внимания! — добавила она.

Карл отошел от иллюминатора, посмотрел Аните в лицо и спокойно сказал:

— Я с вами согласен, но вам следует знать, что заботы и внимание должны быть обоюдными.

Губы Аниты дрогнули. Она приподнялась на кушетке и вызывающе бросила:

— Уж не хотите ли вы этим сказать, что я не заслуживаю, чтобы обо мне заботились?

— Разрешите вас спросить, случалось ли в вашей жизни, чтобы вы о ком-нибудь позаботились?

Она удивленно взглянула на своего собеседника. Такого вопроса никто до сих пор ей не задавал.

— Но я ван Снуттен! А это кое-что значит!

— Да, в ваших глазах это значит многое, но на некоторые вещи надо смотреть и глазами других людей… — подчеркивая каждое слово, ответил Карл.

— Не понимаю вас! — вскакивая с кушетки, почти гневно воскликнула она. — Что вы хотите этим сказать?

Хасскарл молча смотрел на стоявшую перед ним девушку.

— Вы молчите? Отлично. Раз вы не желаете высказаться, позвольте мне вам сказать то, что я думаю. Для ван Снуттен не имеет абсолютно никакого значения, что думают другие… в особенности… если эти другие живут на их средства! Понятно!

Эти слова, произнесенные одним духом, словно ножом полоснули сердце молодого ученого. Хасскарл побледнел, дрожь пробежала по всему его телу.

— Благодарю вас! Этого я не ожидал! — проговорил он глухим голосом.

Вернувшись в свою каюту, он со сжатыми кулаками бросился на койку. Это было его любимое место: здесь под монотонный напев морских волн предавался он своим тяжелым думам. В каюту юфроу он пошел с самыми чистыми намерениями оказать ей помощь, бодрый и уверенный, а вышел оттуда подавленный и совершенно разбитый. Его удивила жестокость молодой ван Снуттен. Правда, ему была понятна психология таких людей, как Анита, но несмотря на это он не мог примириться с нанесенным ему оскорблением. Если бы эти слова были произнесены до его отъезда, он без всякого колебания послал бы ко всем чертям предложение ван Снуттена…

Но теперь? Теперь он ничего не мог сделать.

Постепенно выбираясь из зоны затишья, клипер продолжал медленно двигаться в юго-восточном направлении.

Вдруг совершенно неожиданно разразилась буря…

Небо было ясным, солнце сильно припекало. Легкий попутный ветер покачивал корабль. „Голландия“ находилась примерно на той же широте, на которой лежит остров Святой Елены, только на несколько сот километров восточнее его.

Сначала на северо-западе показалось маленькое темное пятнышко. Оно казалось странным и необычным на голубом фоне неба.

Его внезапное появление обеспокоило старых матросов.

— Нехороший знак, ребята… — замечали одни.

— Да, не к добру… — отвечали другие, и весть об этом зловещем облаке вскоре разнеслась по всему кораблю. Между тем оно быстро увеличивалось.

Ветер совершенно стих. Паруса повисли. Наступило зловещее затишье. Несколько раз пронесся над кораблем буревестник и, как бы спасаясь от темной тучи, скрылся где-то в юго-восточном направлении.

Барометр начал стремительно падать, предвещая бурю…

Ван Петерсену пришлось выйти из своей каюты. Он посмотрел на небо и тотчас же созвал своих помощников на совещание. Однако он не послушался советов Фердинанда Клааса и, полагая, что начинается обыкновенная буря, приказал спустить только главные паруса, а оставить марсели и продолжать идти прежним курсом. Таким образом он хотел использовать направление ветра для ускорения движения корабля. Этим Петерсен внес известное успокоение среди экипажа. Матросы быстро выполняли приказания, но нетрудно было заметить, что опытные моряки недоверчиво покачивали головами. Что-то казалось им неладно…

Когда все приготовления были закончены, ван Петерсен снова удалился в свою каюту, передав командование кораблем Фердинанду Клаасу.

Клаас не отрывал взгляда от неумолимо надвигавшейся тучи, ставшей уже большой и черной. Временами ее прорезали молнии. Все тревожно посматривали на небо. Начало темнеть. Море и небо слились воедино. Встревоженный опасностью, первый помощник капитана вызвал к себе Иоганна.

— Мне все это, господин помощник, не нравится. Мне кажется, что мы попали в тропический циклон, а не в обыкновенную бурю. Если мы не переменим курса, то едва ли нам удастся его избежать, а в таком случае… — ответил старый матрос и своими словами еще более взволновал Клааса. Клаас и так был того же мнения, но все еще надеялся, что капитан не ошибся.

Перескакивая через канаты, паруса и другие сложенные на палубе снасти, он поспешил в капитанскую каюту.

— Господин капитан, нужно изменить курс корабля, — доложил Клаас.

— Это почему же? Исполняйте то, что я приказал.

— Есть, господин капитан! Но… в скором времени разразится циклон и, если мы не избежим его центра… мы не выдержим.

Капитан встал раздраженный.

— Кто вам сказал, что это циклон?

— Все признаки налицо, господин капитан. Если выйдете на палубу, то вы сами в этом убедитесь. Не может быть никакого сомнения.

— Что же вы предлагаете?

— Немедленно изменить курс, взять направление на запад. Быть может, мы еще успеем избежать центра.

Ван Петерсен подошел к иллюминатору, выглянул наружу и, не глядя на Клааса, уже мягче сказал:

— Все же давайте немножко подождем.

Ван Петерсен и в данном случае проявил характерную для него нерешительность. „Ну его к черту, этого Клааса! — подумал он. — Всегда он что-нибудь придумает! И откуда эта буря?.. Все время какие то неприятности… А вдруг это не циклон, а обыкновенная буря, как я тогда объясню задержку корабля, которая произойдет из-за его отклонения от курса? Чем скорее мы выйдем из зоны затишья, тем лучше. Чем скорее придет „Голландия“ на Яву, тем выгоднее будут проданы находящиеся на ней товары… А в конце концов это важнее всего!“ — рассуждал Петерсен.

— Нельзя замедлять ход „Голландии“, — решительно отрезал он, и разговор на этом кончился.

Первый порыв ветра пронесся над палубой. Он прозвучал, как подавленный вздох океана. Корабль сразу подскочил и стремительно понесся вперед. Паруса надулись. „Голландия“ теряла последние шансы на спасение. Чтобы уйти от центра циклона, надо было тотчас же изменить курс. А то, что это был циклон, в этом уже никто не сомневался. Один только капитан все еще не решался изменить курс. И так немало времени он потерял в зоне штиля и вот теперь — опять все сначала!

Клаас нервно ходил по палубе, оглядываясь по сторонам… Его настойчиво преследовала одна и та же мысль: изменить курс! Но как нарушить приказ капитана?! Ведь это недопустимо… Этого делать нельзя… Это означает либо суд… либо, в лучшем случае, увольнение со службы. А после увольнения со службы в такой фирме, как „Ван Снуттен и К°“, ему нелегко будет найти подходящее место…

Перед ним стояла дилемма: выполнить служебный долг или поступить против своей совести. Что делать?! А если, вопреки очевидности, капитан прав? Тогда что?..

Заслышав за спиной шаги, Клаас обернулся. Перед ним стоял Хасскарл.

— Циклон усиливается, господин Клаас, — уверенно сказал он. — Как мы из него выйдем?..

Клаас вздрогнул Циклон! Вот и натуралист подтверждает…

— Гм… Я, правда, циклонов не видал, но по всем признакам… это не может быть ничем иным. Атмосферное давление быстро падает… эта черная туча… а недавно этот характерный штиль… отсутствие дождя… — безусловно циклон, господин помощник!

Слова молодого человека звучали убедительно. Клаас взглянул на него, секунда колебания — и он, кивнув головой, побежал на корму.

— Курс на запад! — громко крикнул он.

— Но… капитан приказал на юго-восток, — возразил рулевой.

Корабль качнуло, и он снова подскочил над волнами.

— Курс на запад! — скомандовал Клаас.

Рулевой посмотрел на него: таким Фердинанда Клааса он еще никогда не видел. В помощнике капитана не осталось ни капли присущего ему спокойствия.

— Если мы не изменим курса, мы погибли! Понимаете вы это?! — громко, отчеканивая каждое слово, произнес Клаас. — Мы должны немедленно изменить направление!

Рулевой понял. Загремели цепи. Корабль, сильно накренившись, начал менять курс. Небо совершенно потемнело, огромные волны накатывались друг на друга, но буря еще не разразилась со всей силой. Минуты, быть может, секунды отделяли клипер от момента наивысшего напряжения ветра. Старый и опытный рулевой умело лавировал между громадными волнами, следя за тем, чтобы они не ударялись в борт корабля. „Голландия“ с каждым метром удалялась от опасного центра циклона.

Ветер усилился. Теперь клипер бросало из стороны в сторону, как яичную скорлупку. Сделанный из крепкого соснового дерева, корпус корабля трещал под мощным напором волн и казалось, что он вот-вот распадется. Палуба накренялась в разные стороны. Карлу казалось, что его вот-вот снесет в море. Он с трудом удерживался за канат. При свете молний он видел темные силуэты матросов, повисших на снастях корабля. Казалось, что они могут сорваться и упасть в море. Карлу хотелось поспешить им на помощь, принять участие в общей борьбе со стихией. Малейшая попытка сдвинуться с места заставляла его еще крепче хвататься за канат. Карл с ужасом сознавал свое бессилие. Потоки воды заливали палубу, паруса зловеще хлопали над головой. Защищая одной рукой лицо от струй воды, он снова попытался было сдвинуться со своего места, но руки его еще крепче вцепились в спасительный канат.

Вдруг около него метнулась человеческая фигура. Скользя и спотыкаясь на качающейся палубе, человек напрягал все свои силы, чтобы удержаться на ногах, но потерял равновесие и рухнул вниз: Карл, не раздумывая, в один миг подхватил бесчувственное тело и, борясь с сильными порывами ветра, бросился к каютам. В его руках лежала Анита. Карл сам удивился своей смелости. Большая волна обрушилась на корабль и сильно накренила его. Карл с трудом удержался на ногах, но все же, не выпуская своей ноши, продолжал продвигаться вперед.

Откуда-то появился Клаас.

— В каюту! Скорее в каюту! — приказал он, стараясь перекричать рев бури.

— Пустите меня! — простонала Анита, делая попытки встать на ноги. — Почему вы меня несете? Я сама могу идти.

Она вырвалась из рук Карла и побежала на корму корабля. Карл бросился за нею. Налетел новый шквал. Анита пошатнулась, но Карл успел ее поддержать. С развевающимися черными волосами, напуганная бурей, Анита казалась каким-то таинственным призраком.

— Спасите меня! Спасите! На помощь! — закричала она, бледная от страха.

— Я уже сказал вам — в каюту! — донесся откуда-то снова голос Клааса.

— Нет, нет! В каюте ужасно! Корабль тонет! Хочу быть среди живых людей!

Клаас подошел, пошатываясь.

— Привязать ее немедленно к грот-мачте! — приказал он.

Высокий матрос схватил девушку и, несмотря на ее сопротивление, привязал к мачте.

— Я не хочу! Пустите меня! — кричала она.

— Здесь распоряжаются другие, юфроу! — крикнул ей в ухо матрос. — Успокойтесь. Если вообще кто-нибудь вырвется из этого ада, то это будете прежде всего вы!

Анита всем телом повисла на крепко стягивающих ее веревках, беспомощно протягивая руки. Ее вопли заглушались воем ветра. Буря неистовствовала со страшной силой. Волна налетала за волной и швыряла корабль в разные стороны. Но все же рулевому удавалось поворачивать судно ютом против волн. Все его внимание было направлено на то, чтобы избежать рокового удара по борту. Временами „Голландия“ исчезала в глубокой бездне, чтобы затем, как птица, снова взлететь на гребень волн.

Но вот огромная волна разбилась о борт корабля и залила палубу. Через мгновение другая накрыла клипер и переломила фок-мачту, которая безжизненно повисла с подветренной стороны. „Голландия“ сильно накренилась и чуть было не перевернулась вверх дном.

— Руби ванты! Руби ванты! — раздался голос помощника капитана.

Матросы бросились выполнять его приказание. Тросы были перерублены, сломанная мачта исчезла в кипящем море. Положение было ужасным. В темноте ничего не было видно. Сигнальные огни на фор-марсе еле мерцали.

Клипер не опрокидывался только благодаря тяжести киля. После того, как судно лишилось фок-мачты, его равновесие было нарушено, и это чрезвычайно затрудняло маневрирование. И в тот самый момент, когда для корабля и людей решался вопрос жизни или смерти, упали первые капли дождя. Вздох облегчения вырвался из груди Клааса и всех матросов. Они знали, что буря еще не миновала, но дождь был признаком того, что корабль выходил из области циклона. Самое страшное оставалось позади…

Новый порыв ветра сорвал один из парусов: он повис, громко хлопая в воздухе, и его унесло в море. Но это уже не казалось страшным. Буря ослабевала…

Восход солнца весь экипаж встретил на палубе. Гладко и спокойно расстилалось море… Можно было подумать, что бури и не бывало.

Затем все разбрелись по каютам отдохнуть и набраться сил. Анита давно уже спала глубоким сном. Карл лежал в полудремоте. Клаас передал командование своему заместителю Нилу Куленсу и тоже пошел отдыхать. Измерения показали, что „Голландия“ отклонилась от курса километров на двести и теперь находилась неподалеку от острова Святой Елены…

Капитан осмотрел повреждения корабля и, увидев что он нуждается в серьезном ремонте, приказал продолжать идти в западном направлении.

На следующий день клипер вошел в джемстаунский[14] порт, где он за одну неделю залечил нанесенные ему раны. Новая фок-мачта и несколько новых парусов были поставлены вместо потерянных во время бури.

Выйдя из Кейптауна и обогнув мыс Доброй Надежды“, „Голландия“, держа курс на северо-восток, пересекла Индийский океан и в сентябре 1837 года прошла через Зондский пролив, а вечером на 135-й день отплытия из Роттердама бросила якорь в порту Батавни на острове Яве.

Клипер фирмы „Ван Снуттен и К°“ благополучно закончил свое плавание и в сохранности доставил драгоценный груз.

Представитель фирмы, молодой яванец в белоснежных брюках и такой же накидке, поднялся на палубу и поздравил экипаж с прибытием. За молодой дамой, дочерью главы фирмы Анитой ван Снуттен, была прислана коляска, доставившая ее в Бейтензорг. Там в своей вилле Аниту ожидал ее кузен и компаньон отца — ван Потен.

Прохаживаясь по старым кварталам Батавии, Карл рассматривал пристанище первых голландских переселенцев, еще в XVII веке застроивших устье реки Тииливонг, и сравнивал их со старыми голландскими городками с высокими домами и острыми крышами. Батавия с ее типичными североевропейскими постройками и белыми обитателями оставалась чуждой окружающей ее тропической растительности. Река, протекая через город, образовывала каналы, по которым плавали маленькие яванские лодки. Батавия находилась во власти малярии и комаров, переносить которых могли только привыкшие к тропическому климату местные жители. Европейцы оставались в Батавии ровно столько, сколько это требовалось для их дел и коммерческих операций. Остальное время они проводили в развлечениях и отдыхе в Бейтензорге и других курортных поселках в окрестных горах или же на чайных плантациях, рисовых полях, в районах разведения индигоносных растений…

В Батавии начинался новый жизненный путь Хасскарла, который вел через Бейтензорг к ботаническому саду, к работе в тропиках…

Глава VII

У ван Потена. Встреча с Красавцем Бобби. Доктор Фритце.

— Это ваше последнее слово, минхерр ван Потен?

— Да, это мое последнее слово!

— Значит… Это ваше последнее слово?!

— Но вы должны были быть готовы к такому ответу. Не могу понять, как подобная идея могла зародиться в голове моего дяди! Если он хотел оказать благодеяние, он должен был его сделать за свой собственный счет!..

Маленькие глазки ван Потена еще больше сузились, и в них промелькнул злой огонек. Его расплывшееся тело тонуло в мягком кресле красного дерева. Сжатая в кулак правая рука лежала на письменном столе, между пальцами дымилась вечная гаванская сигара. Эту позу он принимал всегда, когда говорил о коммерческих сделках.

— Считаю, что ваше путешествие было напрасным, — уверенно добавил он. — Вам следовало хорошенько подумать, прежде чем пуститься в эту… в эту авантюру! Должен вам заявить, что в моем доме нет места для авантюристов и искателей приключений!..

Губы торговца искривились, изобразив какое-то подобие улыбки, и он развел руками в знак того, что разговор с посетителем окончен. Сделка казалась ван Потену невыгодной. В своей торговой практике ему никогда не случалось принимать на себя одни только обязательства… Это действительно было неслыханной наглостью!..

Карл кивнул головой и, не подавая руки, направился к выходу. Быстрыми шагами он перешел через двор и остановился на улице. Только тогда он почувствовал физическую слабость.

Он вычеркнул из своей памяти нанесенное ему Анитой оскорбление. Во имя своей высокой цели он просто не хотел вспоминать о происшествии на корабле. С открытым сердцем шел он к ван Потену. Глубокое страдание и горькое разочарование угнетали молодого человека… Сколько труда, сколько надежд, сколько грез!.. Совсем иначе представлял он себе эту встречу, когда, взволнованный, сжимал в кармане драгоценное рекомендательное письмо. Он был весел, радостен… окрылен надеждой на будущее, на осуществление своих желаний… В заботливо сохранявшемся во время плавания конверте было заключено его будущее. Сколько раз находил он в нем молчаливого собеседника, которому доверял свои тайные мысли. Не раз с опаской открывал деревянный сундучок и дрожащими руками нащупывал бесценное сокровище — этот спрятанный на самом дне, завернутый в шелковый платок конверт. Карл был искренно уверен, что несколько написанных ван Снуттеном строк откроют перед ним массивные двери на пути к творчеству… Увы!.. Плантатор не понял, что эта сделка будет для него прибыльной, и отказался от нее…

Карл без цели бродил по улицам. Все вокруг ему было чуждо и безразлично… Да! У него оставалось только воспоминание, одно только воспоминание о красивой мечте… Но это было все равно, что мираж в знойной пустыне…

„Авантюрист!.. Искатель приключений!..“

С опущенной головой, задумчивый и одинокий, шел он по главной улице Бейтензорга. Пальмы плавно покачивали своими зелеными кронами, маленькие разноцветные птички перелетали с ветки на ветку. Темно-зеленый наряд тропической растительности не привлекал его взора. Он даже не слышал топота проносившихся мимо лошадей.

Обманутый, отверженный, предоставленный самому себе на незнакомом острове, в тысячах километров от дома и близких, никому не нужный и… униженный — вот что представлял собой Хасскарл в этом новом городе.

Он осмотрелся кругом и, не ожидая ниоткуда помощи, начал спускаться по той улице, по которой недавно поднимался преисполненный веры в свое будущее… В кармане он нащупывал последние двадцать гульденов — все что у него оставалось в кошельке, полученном от ван Снуттена.

Несколько недель прошло в бесцельных скитаниях. Карл переживал глубокое разочарование. Некоторое утешение доставляли ему поздние вечерние прогулки в порту, где он с грустью смотрел на недавний приют — быстроходную „Голландию“. Сидя у причала, он тосковал по далекой родине… Его угнетали безделие и одиночество, мучило отсутствие цели…

С корабля уже выгружали привезенные из Европы товары. Матросов разбили на две группы. Одна из них под руководством помощника капитана Фердинанда Клааса помогала грузчикам переносить деревянные ящики со скобяным товаром, связки железных прутьев и жести, тюки бумажных и шелковых тканей, а другая под начальством Нила Куленса была занята уборкой корабля. Матросы наполняли морской водой деревянные и брезентовые ведра, скребли палубу, начищали металлические части судна. Другие работали на насосах, откачивая просочившуюся или собравшуюся в трюме корабля за время его долгого плавания воду. За несколько дней предстояло все привести в порядок, чтобы корабль блистал чистотой.

Хасскарл с трудом пробрался между грузчиками и матросами, спускавшимися и поднимавшимися по приставленному к борту корабля широкому трапу. Голые по пояс малайцы и китайцы переносили и складывали на набережной громадные ящики и тюки. Босые ребятишки сновали между товарами, гонялись друг за другом.

— Эй, куда же это вы, даже не поздоровавшись? — услышал за собою Карл голос старого Иоганна.

Хасскарл обернулся. Веселый оклик матроса его обрадовал.

— Пришел за багажом.

— Это мы знаем, что вы от нас уходите. Но почему вы такой мрачный? — спросил Иоганн, помогая какому-то крупному малайцу взвалить на спину большой тяжелый тюк. Покончив с этим делом, он вытер руки о выпачканные парусиновые штаны и подошел к Хасскарлу.

— В самом деле вы мне, черт возьми, сегодня не нравитесь! Что с вами случилось?

— Ничего особенного, — уклончиво ответил Карл, отводя глаза в сторону, чтобы избежать испытующего взгляда старого матроса.

— Не так-то легко провести вашего старого друга, — настаивал Иогани. — Я по вашим глазам вижу…

— Но право же ничего со мной не случилось…

— Может быть, это и так, но все же что-то вас тревожит.

Карл усмехнулся, но ничего не ответил.

— Послушайте, не разрешите ли вы мне попозже, когда кончим работу, зайти к вам в гости? Думаю, что у вас найдется для старого Иоганна немножко виски.

— Пожалуйста, приходите, я и так ничем не занят, — неуверенно промолвил Хасскарл и направился к своей каюте.

Иоганн посмотрел ему вслед и озабоченно покачал головой. С естествоиспытателем что-то случилось, но он ни с кем не хочет поделиться своими переживаниями. Что его тревожит, почему он избегает говорить? С этими мыслями старый матрос подошел к Фердинанду Клаасу, который сидел, облокотившись на фальшборт, и смотрел на дымящийся конус Салака.

— Что-то произошло с нашим другом, господин Клаас, — сказал Иоганн, указывая на удалявшегося Хасскарла. — Надо узнать в чем дело… Я напросился к нему сегодня на стакан виски.

— И хорошо сделал, Иоганн, — засмеялся Клаас. — Ты настоящий морской волк! Не можешь плавать посуху! За стаканом виски разговор пойдет куда глаже, не так ли?

— Точно так, господин помощник, но в данном случае у меня есть более серьезные причины, — задумчиво ответил Иоганн.

— Допустим, что ты прав. Но ты должен тогда объяснить мне, что это за причины, — сказал Клаас.

— Именно поэтому я и пришел к вам.

И Иоганн передал свой короткий разговор с Хасскарлом.

— С ним, по-видимому, что-то происходит. Надо ему помочь, — заключил он. — Я думаю, что было бы неплохо, если бы и вы к нему зашли.

Час спустя они втроем сидели в тесной каюте Хасскарла. На маленьком столике стояла оставшаяся от путешествия бутылка виски. В углу каюты были сложены два чемодана и сундучок с носильными вещами.

— Вот вы и покидаете нас, а так ничего нам и не сказали, — начал Клаас, подняв свой стакан и указывая на приготовленный багаж Хасскарла.

— Мы, должно быть, его чем-нибудь обидели, господин помощник, — добавил Иоганн, вынув изо рта трубку, и поднял стакан с виски.

Хасскарл беспомощно осмотрелся. Он понял, что ему не удастся скрыть правду от этих двух моряков, которых он считал своими лучшими друзьями на корабле, и потому, пересиливая чувство гордости, он с горечью передал им свой разговор с ван Потеном.

Они, не перебивая, внимательно выслушали его.

— И теперь вы упали духом и думаете, что на ван Потене свет клином сошелся? Я даже бы удивился, если бы все прошло так гладко и легко, как вы, очевидно, себе представляли! — И Иоганн ударил кулаком по столу.

— На Яве белый всегда найдет себе работу, — заметил Клаас. — Я понимаю ваше разочарование, но отчаиваться не стоит.

— Прежде всего, я не могу больше оставаться на этом корабле, — категорически заявил Карл. — Он составляет часть дома ван Потена, а для него я нежеланный гость.

Клаас и Иоганн переглянулись. Слова молодого человека звучали убедительно и возражать было трудно.

— Все же… У нас вы желанный гость и можете оставаться на корабле до самого его отплытия, — любезно предложил Клаас.

— Благодарю вас, благодарю за ваше внимание, но на корабле я остаться не могу, — ответил Хасскарл.

В тот же вечер, сердечно распрощавшись с матросами, Хасскарл покинул корабль. Клаас крепко его обнял и, преодолевая природную сдержанность, братски поцеловал в щеку.

Иоганн пошел проводить Хасскарла и отвел его в маленькую гостиницу для европейцев, которая ему была известна еще с прошлых поездок в Батавию.

Дорогой они все время молчали, но оба чувствовали, что в этот момент их связывает нечто более значительное и глубокое, чем случайная дружба, возникшая во время плавания по океану.

У старого матроса, имевшего возможность за время плавания узнать молодого натуралиста, зародилось теплое чувство к честному и трудолюбивому юноше. А добрый Иоганн вызывал у Хасскарла восхищение и искреннее уважение. Смелость этого простого матроса проявлялась не только в борьбе с морской стихией, но и в столкновениях с несправедливостью и жестокостью. Он бесстрашно восставал против любой неправды во всех ее проявлениях.

— Прощайте и время от времени вспоминайте старого матроса, — тихо произнес Иоганн, когда они подошли к дверям гостиницы.

Карл обнял Иоганна и всхлипнул на его плече, будто навсегда расставался с одним из самых близких своих друзей.

Матрос, ласково высвободившись из объятий, сунул что-то Карлу в карман и быстро удалился.

Карл с грустью посмотрел ему вслед, и глубокий вздох вырвался из его груди. С уходом доброго Иоганна уходило и несколько месяцев жизни, проведенных Карлом на клипере. На незнакомой ему и полной неожиданностей Яве его ждали новая жизнь и новая борьба.

Он тряхнул головой, словно стараясь освободиться от охватившей его меланхолии, и уверенно вошел в гостиницу.

Раздеваясь, Хасскарл обнаружил в своем кармане пенковую трубочку, с которой Иоганн раньше никогда не расставался.

Старый матрос подарил ему самое дорогое, что только у него было…

Узнав о существовании прусского консульства в Батавии, Карл решил туда сходить. Двери ему открыл молодой, одетый на полуевропейский лад яванец. Изящным жестом руки он попросил Карла следовать за ним и провел его к кабинету секретаря. Карл постучался и вошел. Перед ним за роскошным письменным столом сидел молодой человек в белом пиджаке. Наклонив голову, он перелистывал какие-то бумаги.

Посетитель остановился в ожидании. Но вот секретарь не торопясь собрал лежавшие перед ним листы и поднял для приветствия голову. Что-то застряло у Карла в горле, и он непроизвольно проглотил слюну. Он увидел перед собою широкое лицо с крупным носом, толстые, слегка искривленные губы, красный шрам на левой щеке… и почти надвое рассеченное ухо…

Секретарь консульства взглянул на посетителя с серьезным видом, но мгновение спустя сбросил официальную маску учтивости, вскочил из-за стола и прогремел:

— Что вам, черт побери, здесь нужно?

Карл попытался изобразить на лице улыбку и тихо ответил:

— Я и сам не знаю, господин секретарь. Я ищу работу.

— Ах, вот как!.. Но… если позволите, я хотел бы знать подробности… Может быть, от них будет зависеть отношение к вам нашего консульства…

Франц Губерт указал рукою на диван, приглашая гостя сесть. Сам он плюхнулся на другой диван и предложил Карлу сигару.

— Как вам сказать… — начал Хасскарл. — Когда-то в Бонне, в одно из посещений ботанического сада, я познакомился с роттердамским негоциантом ван Снуттеном, которого вы, может быть, знаете. Этот человек обещал мне свое содействие для поездки сюда, чтобы я мог продолжать мою научную работу. Я поверил ему, принял его предложение, приехал и вот… теперь ищу работу. Мне совершенно ясно, что я обманут самым низким образом, но… я ничего сделать не могу…

Его замешательство прошло, и Карл уже гораздо спокойнее сообщил секретарю интересовавшие его подробности: все перипетии последнего периода его жизни. История с ван Снуттеном, плавание на клипере, встреча с ван Потеном — все это было изложено со строгой последовательностью.

Услышав имя ван Потена, Губерт вздрогнул. Пока Карл рассказывал, он мысленно перенесся в Бонн, в этот романтический университетский город, прошелся по залитому солнцем университетскому двору, побродил по улицам города, и в его памяти все отчетливее и отвырисовывался образ молодой девушки — там, в Бонне, и… рядом с нею — образ этого облаченного в смешные доспехи чудака, который осмелился принять его вызов. Этот чудак, называвшийся Карлом Хасскарлом, униженный и жалкий, сидел теперь перед ним и доверчиво просил о помощи.

— Да… — протянул Губерт. — Я вас понимаю. Но… не вижу, чем бы мы могли вам помочь…

Он сделал вид, что задумался. В его ушах стоял еще состоявшийся с неделю назад разговор с ван Потеном. Плантатор прогуливался по улице и, встретив его, между прочим упомянул о каком-то только что приехавшем из Роттердама немце, явившемся с рекомендательным письмом от его дяди и выразившем желание поселиться в его доме на целых два года. „Удивительный нахал, не правда ли? Уж не воображает ли он, что мой дом прибежище для разных бродяг и авантюристов? — сказал тогда ван Потен и весело рассмеялся. — Не так ли, Анита?“ А та с возмущением добавила: „Знаете ли господин Губерт, мы с ним вместе плыли на корабле и во время плавания он даже попытался настроить матросов против капитана или, точнее, против его помощника, Нила Куленса! Иначе говоря, он восстал против моего отца, а теперь явился с его рекомендацией!“ Губерт не обратил тогда внимания на рассказ о нахальном немце, но вот, оказалось, что это его старый знакомый.

Желчная усмешка промелькнула на губах Губерта. Он приобрел уже известный опыт и научился скрывать свои чувства. Лицо его стало серьезным и задумчивым.

— Да… Трудно!.. — полуофициально сказал он. — Мне кажется, что вы отнеслись к этому предприятию довольно… как бы сказать… легкомысленно. Господин ван Потен — неограниченный хозяин своего имущества и своих желаний. Мы едва ли могли бы просить его о чем-либо, противном его воле. А у нас, представителей нашего государства, имеются особые задачи. В этом-то именно и заключается наша беспомощность. Но, чтобы наша встреча не была безрезультатной, я вам рекомендую еще раз побывать у минхерра ван Потена. Он, быть может, окажет вам внимание и вас примет. Среди местного населения он известен как чело век очень отзывчивым.

Секретарь прусского консульства встал и этим показал, что разговор окончен.

Карл поднялся, кивнул на прощание Губерту головой и, не подавая руки, вышел из кабинета. Секретарь многозначительно взглянул на него, но Карл не обернулся и этого взгляда не заметил.

Угасла последняя искра надежды.

— Извините! — машинально сказал Карл господину, с которым случайно столкнулся на улице.

— Прошу, прошу! — ответил тот по-немецки.

Карл остановился. Пожилой господин говорил на его родном языке. Оглянулся и он.

— Ну вот! Еще один соотечественник! — засмеялся незнакомец. — Мы оба говорим по-немецки, не так ли? — Он подошел к Карлу и протянул ему обе руки. — Доктор Фритце. А вас как зовут?

— Хасскарл. Карл Хасскарл.

Перед Карлом стоял хорошо одетый, немного располневший человек, с маленькой подстриженной бородкой и загорелым лицом. В руках у него была бамбуковая трость.

— Что вы здесь делаете так далеко от родины?

На Хасскарла смотрели ясные приветливые глаза.

— Извините, но… кроме вашего имени, я ничего о вас не знаю… — сдержанно ответил Карл.

Господин снова засмеялся, подхватил Карла под руку и увлек в тень раскидистого каштана.

— Вы, конечно, правы! — сказал он. — Я врач, начальник медицинской службы острова. Кроме своей профессии, очень люблю молодежь. Ну что же, вы все еще мне не доверяете?

— Я был по одному делу в консульстве, — сказал Карл, — но из этого ничего не вышло…

— Ну и хорошо! А вот сейчас по этому делу вы обратитесь на мне! — Довольный своей шуткой, доктор Фритце добродушно рассмеялся.

Он вынул записную книжку, что-то написал, вырвал листок и подал его Карлу.

— Вот вам мой адрес. Буду рад вас видеть завтра у себя дома. В это же время. Не забывайте, что точность — наша национальная гордость!

Доктор Фритце пожал Карлу руку и засеменил к зданию прусского консульства.

Все это произошло так быстро, что Карл даже не успел опомниться. Что это за человек, откуда он… почему позвал к себе в гости? А вдруг он такой же, как все эти Потены, Снуттены, Губерты?.. Или… или все же есть добрые люди на свете?..

Осенью 1837 года губернатором Голландской Индии был назначен ван Эркенс. Этому занимавшему высокие дипломатические посты человеку было лет под пятьдесят, когда он принял на себя руководство далекой нидерландской колонией. Королевский двор знал о тяжелом наследстве, оставленном его предшественником, и рассчитывал, что Эркенсу, благодаря его энергии и деловитости, удастся справиться с местными трудностями. Новый губернатор не только обладал высокоразвитым патриотическим чувством, но и любил доводить начатое дело до конца.

„На песке дом не построишь“, — любил повторять он и всегда следовал этому принципу. Взявшись за порученное ему дело, он прежде всего занялся изучением обстановки. С каждым днем губернатор все больше узнавал окружающих его людей, все больше углублялся в дела и все ближе знакомился с городом. При этом он старался вникать во все мелочи. Для устранения недостатков и в интересах службы он не боялся прислушиваться к мнению других и, раз приняв решение, энергично проводил его в жизнь. Он умел выслушать человека и, если не соглашался с мнением собеседника, то делал это так тактично, что тот не чувствовал себя задетым.

Наступил черед и ботанического сада. На его осмотр губернатор уделил целых полдня и ушел оттуда совершенно разочарованный. Сад, основанный Рейивардом в 1818 году, оказался сильно запущенным. Созданный с научными целями, он превратился в поставщика фруктов и овощей для губернаторского стола. В маленьком полуразвалившемся домишке, так называемой „лаборатории“, помещалась канцелярия и удовлетворялись бытовые нужды обслуживающего персонала. В этой „лаборатории“ отсутствовали элементарные удобства и не было никаких научных пособий. Не было даже обыкновенного микроскопа. Ван Эркенс убедился, что, хотя и производились некоторые опыты по культивированию растений, распределение их по группам и видам было сделано неправильно. Многие наименования растений были перепутаны, написаны с грубыми орфографическими ошибками. Было ясно, что заботливо созданный Рейнвардом бейтензоргский ботанический сад попал в погубившие его небрежные руки.

Губернатор острова был очень рассержен. Такого запустения он не ожидал увидеть. У него сразу же созрело решение немедленно назначить такого заведующего садом, который восстановил бы всю красоту и смысл этой научно-исследовательский станции.

Когда губернатор после осмотра ботанического сада вернулся в свою резиденцию, его уже ожидали посетители. Осведомившись об именах дожидавшихся, он принял первого из них, и это был не кто иной, как начальник медицинской службы острова доктор Фритце.

Губернатору могло показаться, что доктор Фритце нарочно выбрал этот день и час для своего посещения, так как, войдя в кабинет, он сразу начал докладывать о плохом состоянии ботанического сада и о необходимости принять срочные меры для его восстановления. Правительство возлагало на этот сад большие надежды, рассчитывая, что в нем будут производиться научные исследования, культивироваться новые виды растений, акклиматизироваться нестойкие растения, так как богатства Востока должны составлять часть обшей сокровищницы метрополии.

— При этом положении вещей нельзя ожидать благоприятных результатов. В саду царит полный хаос! Было бы безумием считать, что в этом виде он может отвечать своему назначению! Пропадают последние дожившие до наших дней ценные растения! — закончил доктор Фритце, вынимая носовой платок и вытирая со лба пот. Только теперь он заметил, что говорил все это время он один и говорил слишком долго. Это его немного смутило, но он все же был рад, что наконец-то ему удалось полностью высказать свое мнение о плачевном состоянии ботанического сада.

Рассказ доктора Фритце отвечал всему тому, что думал и в чем убедился и сам губернатор. Да… вот и доктор возмутился этим невежеством и запустением.

— Но почему же, черт возьми, вы до сих пор об этом молчали? — спросил встревоженный ван Эркенс. — Почему своевременно не были приняты необходимые меры? Скажите, что нам делать, пока еще не поздно?

— Что делать?.. — задумчиво повторил доктор Фритце. — Мне кажется, что… прежде всего надо назначить опытного руководителя…

— Отлично! Сделанное доктором Ганом описание климата и растительности острова обратили на себя внимание правительства, и мы не должны терять ни минуты! Но нужно найти компетентного человека, а это не так-то просто!

Губернатор встал и начал нервно теребить свои золотые аксельбанты.

— Чем вы можете нам помочь? Наши мнения совпадают, я тоже осмотрел сад, но… нужен руководитель! Человек волевой, серьезный, находчивый, с солидной научной подготовкой! Доктор Ган вряд ли согласится заняться этим делом, даже если бы я его и попросил…

— Мне кажется, ваше превосходительство, что я могу быть вам полезным, — тихо заметил доктор. — У меня есть на примете подходящий человек, с которым я на днях познакомился и который, думаю, оправдает ваше доверие…

— Кто же это?

— Карл Хасскарл, ваше превосходительство, человек молодой, волевой, энергичный, с солидной научной подготовкой. Он недавно прибыл сюда из Бонна. Там он блестяще окончил университет и работал в университетском ботаническом саду. Думаю, что он отвечает поставленным вами требованиям…

Губернатор немного задумался, затем обернулся и твердо сказал:

— Принимаю на вашу ответственность! Представьте его к назначению!

В конце 1837 года Карл Хасскарл был назначен научным директором и руководителем ботанического сада в Бейтензорге.

На этой должности он оставался до 1844 года…

Глава VIII

Два года спустя. Семья маленькой Палы. Лихорадка.

Прошло два года.

Директор ботанического сада приложил все свои силы, чтобы привести его в порядок. Глубоко оскорбленный приемом, оказанным ему в прусском консульстве в первые дни пребывания в Бейтензорге, он считал, что у него нет другого выхода, как посвятить себя работе и трудом оправдать доверие поддержавших его людей. Хасскарл целиком отдался любимому делу. И он добился успеха. От прежнего беспорядка не осталось и следа. Всюду было убрано и расчищено, растения распределены по группам и маркированы, новые надписи ясно и четко написаны. Каждому посетителю было ясно, что сад живет новой жизнью. Он выглядел обновленным и похорошевшим. Все цвело и благоухало. Два года не были потрачены даром. Губернатор с удовлетворением следил за преобразованием сада, а доктор Фритце очень охотно помогал молодому ученому. С каждым днем он убеждался, что не обманулся в нем.

Карл жил в старом, почти развалившемся доме. Он состоял из двух больших, но низких комнат, из которых одна служила ему спальней и кабинетом, а другая была отведена под кухню. Прогнивший дощатый пол был застлан тростниковой цыновкой, а крыша покрыта пальмовыми листьями.

Если бы только не эти гусеницы!..

Они в огромном количестве водились на крыше дома, шуршали, шелестели — и все это действовало на нервы. Их отвратительная возня была особенно невыносима ночью. Монотонное шуршание в пальмовых листьях было отчетливо слышно в тишине. Оно вызывало у Карла желание ночевать под открытым небом в саду, среди растений при свете луны, в тени громадного баобаба, охватывающего своими могучими ветвями маленький деревянный домик. Но из-за ядовитых скорпионов и миллионных полчищ комаров спать в саду было невозможно. Днем эти насекомые не были так опасны, но разве можно уберечься от них во время сна?.. Лучше терпеть надоедливый шорох безобидных гусениц, чем страдать от укусов скорпионов или слышать несмолкаемое комариное гудение. К тому же прошло уже немало времени, а… человек ко всему привыкает. Если Карл переносил это неудобство в течение двух лет, то нужно терпеть и дальше, в надежде, что когда-нибудь будет же наконец построен новый дом! Но пока что постройки нового дома не предвиделось.

По привычке и в это утро Карл проснулся рано, встал с постели, немного размялся и поднял шторы. Яркий свет залил комнату. Лучезарный диск солнца показался через листву баобаба, свежий утренний воздух, напоенный ароматом распустившихся цветов и свежей травы, ободрил его. Маленькие красные птички с задорно задранными хвостиками уже начали свои ранние песни. Под баобабом тихо журчала вода, и прохладные ее струи разливались в саду между цветами и травами. Казалось, что и она поет свою песню…

Карл снял с гвоздя полотенце и, вместо того, чтобы выйти в двери, одним прыжком выскочил через окно в сад. Раздевшись до пояса, он с нескрываемым удовольствием начал умываться прохладной водой. Умывшись, он стал растирать тело полотенцем из тонкого голландского полотна, и в этот самый момент заметил стоявшую перед ним девочку. Это была Пала. Карл не слышал, как она подошла. Девочка терпеливо дожидалась, когда он, наконец, умоется, чтобы что-то сказать ему. Она стояла, скрестив на груди руки.

— Что тебе, Пала? — спросил Хасскарл.

Девочка молчала. Она пристально смотрела на него своими умными глазками.

— Ну, скажи же! Раз ты пришла, значит хочешь мне что-то сказать! А?..

— Господин, я пришла… Отец болен, лихорадка душит его. Он кричит: помощь, господин!.. — выдавила она из себя, стараясь правильно подобрать все нужные ей голландские слова и глядя с мольбой на Карла. Слова девочки заставили его вздрогнуть. Пала была дочерью садовника Каноминджао. Уже несколько дней он не выходил на работу, и Карл и без того собирался его навестить. Однако ему в голову не приходило, что этот здоровый и сильный человек может серьезно заболеть. Кроме того, он принадлежал к числу тех немногих рабочих, которые были приняты уже после назначения нового директора. Его принял сам Карл, когда тот пришел искать работу. Карл сразу же решился на это, выслушав рассказ Каноминджао о том, что ему пришлось перенести в полицейской тюрьме, где он просидел около десяти месяцев только лишь за то, что просил белых господ сжалиться над ним и его товарищами, когда двое всадников захватили их в поле, чтобы отвести работать на земле прежнего губернатора Правда, Карлу было сделано небольшое замечание за то, что он взял Каноминджао на работу, но так как тот оказался хорошим и усердным рабочим, то недоверие к нему скоро рассеялось. Яванцу было разрешено привести свою семью и поселиться в одной из освободившихся хижин, такой же, как и у других рабочих.

— Значит, твой отец заболел? — спросил Карл.

— Очень! — испуганно ответила девочка.

— Подожди немного. Я сейчас приду!

Карл вошел в дом, повесил полотенце и пошел за Палой. Тропинка вилась по парку среди клумб и ручейков, цветников и кустарников. Карл рассеянно смотрел по сторонам.

— Сюда, — промолвила девочка, свернув на боковую тропинку, под свод лиан.

Карл последовал за ней.

— Пала, когда слег твой отец? — спросил он.

— Недавно. Три дня болен.

„Три дня… Эх, если бы здесь не эта ужасная лихорадка… все было бы иначе, — думал Карл. — Просто губит людей… Бич всей колонии… Как это она меня еще не скрутила?..“

Вскоре они вышли к жилищам рабочих в конце сада. Это были построенные на коротких бамбуковых сваях маленькие низкие хижины. Можно было подумать, что какой-то капризный хозяин, не нуждаясь в них и не зная, куда их девать, разбросал их как попало на этом месте.

Хижина Каноминджао ничем не отличалась от других. Она была такая же маленькая и низкая, стояла на нескольких сваях и еще издалека предупреждала о бедности и нищете ее обитателей. Стенами ей служили сплетенные из тонких бамбуковых стеблей рогожки. Окон в хижине не было. Свет внутрь жилища проникал через квадратные отверстия в стенах. Крышу покрывали пальмовые листья.

Карл бывал и раньше здесь, и вид этих жилищ не производил на него особенного впечатления. Он не терял надежды, что ему когда-нибудь удастся испросить у голландских властей хотя бы небольшую сумму на улучшение жилищных условий рабочих. Однако до сих пор реализовать этот план ему, увы, не удавалось.

Девочка быстро вбежала по узкой деревянной лесенке, и Карл поднялся за ней. В хижине была одна-единственная комната. В ней ютились все члены семьи Каноминджао.

Войдя в хижину с яркого света, Карл сначала ничего не мог различить. Даже первые два-три шага он сделал наощупь. Квадратное отверстие в стене было слишком мало, чтобы пропускать достаточно света. Пахло сухой травой и потом.

Не успели еще глаза Карла привыкнуть к полумраку, как он услышал тихий стоп, доносившийся из угла комнаты. На протертой рогожке лежали трое. Рядом с обросшим бородой и истощенным Каноминджао вытянулся маленький мальчик лет восьми, а около него мать Палы. Они были еле прикрыты какой-то дырявой тряпкой. Лица у них были желтые, испитые. У изголовья лежали две полых тыквы, в которых Пала приносила воду для питья. Рядом стояла глиняная миска с вонючим прокисшим зельем и еще одна — с остатками пищи. Мухи переползали с одной миски на другую, с громким жужжанием летали по комнате. На стене висели высушенный череп какого-то животного и фантастическая человеческая фигурка с двумя головами и четырьмя скрещенными на груди руками.

Карл присел на корточки и стал разглядывать больных. Их взоры были устремлены на него с немой мольбой.

— Оказывается, Пала, болен не только твой отец.

— Да, господин. Мама, Садо — давно больны.

Каноминджао бредил. Вдруг он стал говорить громче, и тело его забилось в судорогах. Мальчик лежал неподвижно, и только по его глазам можно было заключить, что в нем еще теплится жизнь.

Карл положил руку на лоб Каноминджао. Он весь горел. Еще держалась высокая температура после утреннего приступа. Больной громко хрипел. Приступ не достиг еще своей кульминационной точки. Но когда он пройдет, через два дня вернется с новой силой и так неделями, месяцами, годами будет изматывать несчастного. Все зависит от того, сколько времени выдержит больной. Но может случиться чудо, и больной выздоровеет. Такие мысли проносились в голове Хасскарла, когда он смотрел на распростертого перед ним Каноминджао.

— Пала, что ты даешь больным? — тихо спросил Карл.

— Маме и Садо даю чай. Травы пьют…

— Только это? А еще что?

— Другого ничего.

Отец зашевелился и простонал:

— Воды! Немного воды!

Пала схватила тыкву и выбежала из хижины. Немного погодя она вернулась, наклонилась над отцом и попробовала его приподнять. Карл помог ей. Одной рукой поддерживая голову Каноминджао, он другой поднес сосуд к его пересохшим губам. Больной стал жадно пить. Капли пота выступили у него на лбу. Он выпил все содержимое сосуда и сразу же как-то весь обмяк. Карл осторожно опустил его на подстилку.

— Пала, ты не даешь ему ничего другого?

— Другого? Ничего, — покачала головой девочка. Потом, вспомнив, добавила:

— Старый Маликарандо дал этот череп. Будда тоже помогает: дает воду, свет.

Девочка с опаской посмотрела на череп, потом перевела взгляд на висевшую на стене маленькую глиняную двуголовую фигурку и со страхом трижды ей поклонилась, скрестив руки на груди.

Картина была печальная. Трое больных — три живых трупа, беспомощная маленькая девочка, жестокая лихорадка и напрасные надежды. Вот, что он увидел в тесной и темной хижине Каноминджао. Несчастный ребенок… В страхе она не знала, что ей делать. Она, должно быть, и не думала о еде. Но если бы и думала, откуда могла она ее взять… Ей только оставалось молиться. А подарок Маликарандо как раз и напоминал ей о молитве. Она и молилась.

Карл вздохнул. Все это было ему хорошо знакомо. За два года его работы в ботаническом саду это был не первый случай. Малярийные комары кусали рабочих, те заболевали, а он должен был заботиться о восстановлении их здоровья. Это ему удавалось с большим трудом. С одной стороны шаман Маликарандо мешал ему своими снадобьями, черепами и глиняными фигурками, а с другой… ах, как трудно было раздобыть это ценное лекарство… Ему уже несколько раз удавалось получить маленькие пакетики с хинной корой, но сможет ли добрый доктор Фритце снабжать его и в будущем? Может быть, и сам Карл до сих пор не заболел только потому, что время от времени, следуя советам доктора, выпивал немного отвара этой коры? Когда было нужно, он делился лекарством и с заболевшими рабочими. Но какого труда стоило ему приучить больных принимать эту горькую жидкость! Те, что постарше, пугали других, утверждая, что директор поит их черным ядом. Один только Будда в состоянии их спасти… И все же, несмотря на это, многие больные ему доверяли, пили отвар и выздоравливали.

Да! Дома у него был еще маленький пакетик хинной коры. Одна она в состоянии помочь этим несчастным. Разве может он оставить этих трудолюбивых людей на произвол судьбы? Что будет делать маленькая Пала, одна, с тремя больными? Она обратилась к нему с таким доверием. Она твердо верит, что белый господин спасет ее отца.

— Пала, — тихо сказал Карл, — позови кого-нибудь из соседей. Пусть придут сюда и немного приберут. Посмотри! Посуда не вымыта, пол грязный. Пусть все это приведут в порядок. Беги!

Он выпрямился и погладил девочку по черной головке.

— Я приготовлю одно лекарство. Ты будешь давать его больным по три раза в день. Если они будут его пить, то выздоровеют. Ты меня понимаешь? — ласково спросил он.

— Понимаешь, господин. Я знала, что ты можешь Благодарю, господин!

Вернувшись в свою комнату, Карл заметил на столе большой белый конверт. Это было письмо с его далекой родины. Он хотел было распечатать его, но вспомнил, что Пала должна прийти за лекарством и оставил письмо на столе. Первым делом надо было приготовить целебный настой.

Пакетик с ценным лекарством находился в плотно закрывающемся шкафу. Он открыл шкаф, нашел среди разных других пакетиков самый большой и вынул из него связку хинной коры. Хинная кора! Волшебное средство! Если бы оно было у тех с раздутыми животами, о которых рассказывал старый Иоганн, они избавились бы от своих страданий. Но… дерево росло только в Перу, а перуанское правительство крепко держалось за свою монополию.

Хинная кора была похожа на высушенную кору березы, но только немного темнее. Карл бережно разделил связку на две равные части. Одну из них положил обратно в шкаф, а другую истолок в маленькой кастрюльке, которую затем наполнил водой из ключа под баобабом и поставил на огонь. Веселые язычки пламени охватили дно кастрюльки и стали лизать ее закопченные стенки. Вода начала закипать. Теперь надо было выждать, пока из хинной коры начнет выделяться целебный сок. Карл мог взяться за письмо.

Дрожащими пальцами он развернул лист бумаги и увидел знакомый почерк. Внизу стояла подпись: Ваша Лотти Браун. „Странно, — подумал Карл, — я начал читать письма, как какая-нибудь девица. Именно так они читают романы: заглядывают в конец, а потом читают сначала“.

Он усмехнулся и принялся за чтение.

Это было третье письмо. Первое он получил в Роттердаме. На него он ответил еще с корабля. Второе письмо пришло вскоре после его назначения в ботанический сад. Это было третье. Интересно. Ее письма он мог назвать роковыми. Всегда он получал их при особенных обстоятельствах. Первое — перед отъездом из Европы, второе — только что поступив на теперешнюю работу, и вот теперь третье — когда он упорно думает о том, как разрешить вопрос о лечении этой проклятой болезни. На второе письмо он ответил с большим опозданием, но на это были свои причины. В ботаническом саду он столкнулся с таким множеством трудностей в работе, что у него просто не было времени писать. Да и не было ничего радостного. Одни лишь неудачи. А если человек пишет из-за тридевяти земель, он должен писать что-нибудь веселое, занимательное. А что он мог написать? Как он прибыл на Яву, как его прогнал ван Потен, какой прием в прусском консульстве ему оказал один… один соотечественник?.. Ничего, абсолютно ничего веселого. Лотти живет в Бонне, на родине, среди близких, а о родных местах Карл мог себе позволить думать только наедине с самим собою. Но это были лишь минуты юношеской слабости. Директор забывал тогда о своих прямых обязанностях, закладывал руки за голову, смотрел в потолок и, лежа на жесткой постели, размышлял до поздней ночи…

Хасскарл перечитал письмо. Оно было очень интересным и переносило его на родину. А как там хорошо! Ява — Дальний Восток, а Дальний Восток — это тропики с их растениями, животными и людьми. Богатое разнообразие неведомых стран не могло заменить ему тот мир, в котором он жил ребенком и юношей. Там живет его отец, там старый профессор Гольдфус, там… осталась незнакомая Лотти, которая его все еще не забыла.

Лотти Браун жила для него в этом прошлом, как реальная действительность. Он видел ее перед собою стройной, свежей, с нежной белой кожей и розовым румянцем на щеках, уверенной в своих силах. И он сам начинал в нее верить. Эта милая незнакомка становилась ему все более и более близкой…

Карл тряхнул головой. Воспоминаниями, красивыми воспоминаниями веяло от писем этой девушки, но она, по-видимому, ничего не знала о законах тропиков. Пишет она хорошо, затрагивает самые нежные струны души, но так же хорошо должна она знать и здешнюю действительность! Пусть она раз навсегда поймет, что здесь не все происходит так, как это ей представляется. Она должна знать, что здесь Ява, что здесь есть такие люди, как ван Потен, Франц Губерт, которые, не колеблясь, готовы раздавить каждого, кто им кажется чужим в их среде! Что здесь есть и такие, как Каноминджао, Садо и Пала, жизнь которых сплошное страдание, которые в своем собственном отечестве чувствуют себя чужеземцами. Здесь человек может жить только если он силен, здоров, прочно стоит на ногах, и самое важное, если у него есть воля к жизни. На Яве, как, вероятно, и во многих других странах, свирепствует лихорадка. Она называется малярией. Что это за болезнь, едва ли может себе представить живущая в Германии фрейлейн Лотти Браун, а вот в Батавии малярия повседневное явление. Тысячи полуживых людей дни, недели, месяцы и годы влачат свое жалкое существование. Знаете ли, фрейлейн, что мир забыл об этом бедствии? Да, он о нем просто забыл! Знаете ли, что эти люди могли бы вылечиться, если бы правители маленького государства Перу не жаждали безмерных прибылей? Так вот, милая фрейлейн Браун, наряду с моими прямыми обязанностями в ботаническом саду, меня занимают еще многие другие вопросы, о которых вы даже и не подозреваете! Но надо иметь каменное сердце, чтобы безучастно смотреть на человеческие страдания. Что бы вы почувствовали, если бы, как я, сегодня увидели целую семью, беспомощно лежащую в приступе тропической лихорадки? Знаете ли, как жестока и неумолима эта болезнь и как безжалостно мучит свои жертвы?

Нет, всего этого вы знать не можете. Жить между двумя мирами и не иметь возможности взять от излишка одного, чтобы дать столь нуждающемуся другому — вот в чем заключается трагедия. Вот великая задача, ожидающая своего разрешения.

Простите, что я излагаю вам все эти подробности, которые, быть может, вас не интересуют, но я не имею права забывать о них. Я добровольно отказался от многих вещей и теперь живу жизнью других.

Больше мне не о чем писать, я только радуюсь, что мог ввести вас в мир, в котором я живу сам.

Я должен заслужить доверие тех, кто мне его оказал!

Карл подписал письмо, поставил дату — ноябрь 1839 года, надписал конверт и почувствовал облегчение. Что-то теснилось в его груди, искало выхода, должно было вылиться. Сейчас ему стало легче. Как будто исчезли с вложенным в конверт письмом, рассеялись все его сегодняшние переживания и тревоги. Как будто он сам заболел лихорадкой Каноминджао, но выпил целебный сок хинной коры — написал ответ на только что полученное письмо — и успокоился.

Вдруг он вспомнил о лекарстве, о маленькой Пале, встал и подошел к кастрюльке. Хинная кора продолжала спокойно вариться…

Хасскарл подозвал одного из копавших у домика рабочих и поручил следить за огнем, а сам углубился в сад…

Солнце грело по полуденному, и зной проникал сквозь листву деревьев.

Животные попрятались в густой чаще, и лес стоял безмолвным.

Бабочки беспрестанно перепархивали с цветка на цветок…

В воздухе стояло жужжание и звон несметного количества незримых насекомых.

Глава IX

Скандал. Убийство Красавца Бобби.

Над Явой спускался тихий вечер. Далеко на западе в лучах заходящего солнца алел безбрежный океан…

С покрытых вековыми лесами темных склонов Геде, Салака и Семеру[15] в долины спускается прохлада. Из тропического леса доносится рычание вышедшего на охоту тигра. Как вихрь, проносятся антилопы и вдруг, остановившись на всем скаку, тревожно нюхают воздух. Бантенги испуганно жмутся в темные углы своих сплетенных из бамбуковых стеблей загонов. Кампонгские[16] матери уводят домой своих ребятишек, до этого времени беззаботно игравших в уличной пыли, шлепавших босыми ногами и невинно показывавших проходящим свои голые животы.

Весело потрескивает огонь в очагах. Женщины заняты приготовлением ужина. Они поют протяжные песни, медленно помешивают в больших глиняных горшках деревянными ложками кашу из тапиоки и в виде исключения — кусок говядины.

Мужчины вернулись с полевых работ. Они уселись перед своими хижинами, подобрав под себя ноги, и спокойно разговаривают. Кто-то играет на маленькой трехструнной гитаре. Другой ему вторит нежным мелодичным голосом…

Вдали, на грани полумрака, таинственно возвышается гора Тенгер со своей священной вершиной Бромо[17], имя которой яванцы произносят с суеверным страхом.

С океана тянет далеко проникающей вглубь острова прохладой вечернего бриза. Ветер слабо колышет пальмовые листья и раскачивает стебли бамбука и травы аланг-аланг. Слышно назойливое гудение миллионов комаров.

Салангани[18] делают последние круги над морем, прежде чем вернуться в свои гнезда в высоких прибрежных скалах.

Пестрые виллы голландских колонистов озарены заходящим солнцем и оглашаются веселым шумом и песнями. Каждый по своему вкусу и наклонностям готовится провести сегодняшний вечер.

В просторной вилле Людвига ван Потена, стоящей, как белый гриб, среди деревьев большого парка, ярко освещены окна двух комнат. В одной из них сразу же после обеда началась азартная игра в карты. Вот уже два года, как хозяин дома женился на своей кузине Аните ван Снуттен, но все-таки игра в карты осталась его главной страстью.

До вступления в брак он был постоянным посетителем губернаторской резиденции. Женившись, он стал собирать близких приятелей у себя дома и до поздней ночи просиживал с ними за карточным столом. Под влиянием выпитого в большом количестве виски, делались огромные ставки, которые нередко представляли целые состояния. Плантации и почти даровая рабочая сила туземцев обеспечивали плантаторам высокие прибыли. Сегодняшний проигрыш легко покрывался прибылью следующего дня.

Против ван Потена обыкновенно играл секретарь прусского консульства Франц Губерт. Карточная игра была для него дополнительной статьей дохода, чем-то вроде второй профессии. Он широко пользовался своим богатым опытом, приобретенным еще в студенческие годы, и успешно применял его против богатого торговца. Красавец Бобби не брезговал прибегать и к разного рода уловкам, чтобы выудить у ван Потена побольше денег. Торговец легко входил в азарт, впадал в амбицию, увеличивал ставки и почти всегда проигрывал. Карты Франца Губерта почти всегда выигрывали, хотя и имели лишь небольшой перевес. Он умел играть и не боялся риска. А чтобы выигрывать в карты, надо уметь рисковать.

Ван Потен не был совсем наивным человеком и последнее время стал задумываться над своими постоянными проигрышами, но у него не было доказательств, подтверждающих возникшие сомнения. Это его бесило. Он все чаще и чаще приглашал секретаря на карточную игру и все больше и больше увеличивал ставки.

В этот вечер шла крупная игра. В накуренной комнате большая керосиновая лампа ярко освещала карточный стол и сидящих за ним молчаливых и сосредоточенных игроков. Они быстрыми движениями сдавали или собирали карты и краткими словами и жестами назначали ставки. Лица у них были напряжены, глаза светились лихорадочным блеском. Таким образом четыре партнера — Потен, Губерт, доктор Ган и голландец английского происхождения Питер Дэвидсон — расходовали избытки энергии, накопившейся от долгого сна и хорошей пищи. По окончании игры они расходились по домам, принимали успокоительные средства, выкуривали перед сном последнюю сигару и ложились в пуховые постели, чтобы набраться сил для следующей встречи.

Теперь в игре наступила очередь Губерта.

Он молча роздал карты.

И в этот момент…

В этот момент ван Потен, выкурив свои сигары, протянул руку, чтобы взять сигару из большого портсигара кованого серебра, который всегда лежал открытым перед Губертом. Он сделал это бессознательно, но ему показалось, что что-то мелькнуло на крышке портсигара. Держа в руке взятую сигару, он снова протянул руку проверить, не показалось ли ему это. При этом он постарался в точности воспроизвести свое первоначальное движение, и… на полированной поверхности портсигара увидел отражение карт, которые он держал в другой руке, а положения этой руки он не менял. Он посмотрел на свои карты, потом на портсигар, метнул быстрый взгляд в сторону своего партнера… и понял наконец причину постоянных своих проигрышей.

Плантатор вскочил со стула и швырнул карты в лицо Красавца Бобби.

— Мошенник! Подлец! — взревел он. И звонкая пощечина раздалась в воцарившейся тишине комнаты.

— Вы!.. Вы!.. — только успел выговорить Губерт, вскочив в свою очередь и ухватись рукой за щеку. Он опрокинул стол, карты и золотые монеты рассыпались по полу. Быстро выбросив правую руку вперед, он нанес страшный удар кулаком по подбородку противника. Удар пришелся в нижнюю челюсть слева.

Ван Потен не ожидал нападения и не успел к нему приготовиться. Он стоял, выпучив глаза и наклонившись немного вперед. Этим-то и воспользовался его противник. Оглушенный ударом, он застонал, качнулся вперед и, как подкошенный, повалился на пол. Изо рта у него пошла кровь, которая тонкой алой струйкой стекала по шее на белую рубашку и на пол. Лицо Красавца Бобби стало землистым и искривилось в страшной гримасе. Шрам на левой щеке налился кровью. Рассеченное ухо подрагивало.

Наступила паника. Столкновение было совершенно неожиданным. Раздались крики. Растерявшиеся доктор Ган и Питер Дэвидсон стояли перед опрокинутым столом и не знали, что предпринять. В комнату вбежала Анита и, увидев распростертое на полу тело мужа, с криком бросилась к нему. Кто-то из прислуги принес таз с водой и начал смывать кровь с лица пострадавшего. Немного погодя слуги молча перенесли своего господина в соседнюю комнату, где его уложили в кровать. После холодных компрессов ван Потен зашевелился, приоткрыл глаза и застонал от боли. Растирая рукой пострадавшее место на лице своего супруга, Анита стонала на меньше его.

Секретарь прусского консульства немного постоял, оправил на себе костюм, подождал, пока вынесут хозяина дома и, пользуясь общей суматохой, направился к выходу. Ожидавший его слуга передал ему повод оседланного коня. Оба они удалились крупной рысью.

Луна стояла высоко над Салаком.

Пальмы отбрасывали длинные тени на дорогу, на которой раздавался гулкий топот лошадиных копыт…

Ван Потен передал тяжелый кожаный кошелек старшему из сидевших перед ним двух малайцев и сказал:

— Остальные триста гульденов вы получите когда покончите с этим делом. Здесь задаток двести гульденов. Чем скорее все будет кончено, тем скорее получите деньги. И не забывайте — все должно остаться в полной тайне! Если что-либо раскроется, пострадаете только вы, так как денег не получите! Понятно?

Плантатор пригладил свои густые бакенбарды и разлил виски по стаканам. Все трое выпили, громко причмокивая губами.

— Минхерр, ваше желание будет исполнено. Нашей работой вы останетесь довольны. Нам это не впервой… — многозначительно сказал малаец. Он понимающе взвесил кошелек на руке, как бы желая проверить, сколько денег ему дали, и сунул его в карман своих поношенных парусиновых штанов. На затянутом под верхней одеждой кожаном поясе блеснули короткий малайский нож и рукоятка револьвера.

Встреча происходила в маленькой комнатке отдаленного трактира „Желтая пантера“ несколько дней спустя после того, как ван Потен оправился от нанесенного ему Красавцем Бобби удара. Два малайца внимательно слушали, что им говорил белый господин. Один из них был крепкий мужчина лет пятидесяти, низкого роста с плоским узким лбом. Из-под его нависшего века выглядывал единственный глаз. Над пустой глазницей другого веко было наполовину вырезано. Этот человек был известен под кличкой Одноглазый. Товарищ его был молод, строен и высок. Он, по-видимому, подчинялся Одноглазому, так как не принимал участия в разговоре, а только внимательно слушал. Его узкие глазки хитро бегали и с живостью следили за каждым движением ван Потена. Он не упускал ни малейшей подробности разговора.

Дверь комнаты была изнутри плотно закрыта, чтобы разговор случайно не дошел до ушей любопытных, недостатка в которых в Батавии никогда не ощущалось.

Ван Потен продолжал:

— Вы легко его узнаете. Левое ухо у него рассечено надвое, а на левой щеке шрам. Таким образом вы не ошибетесь. Ясно, не так ли?

— Совершенно ясно, минхерр! Ошибки не будет! Будьте спокойны!

— Тогда давайте кончать! Вы свободны!

Все встали. Малайцы подобострастно поклонились ван Потену, их лица расплылись в льстивой улыбке. По их взглядам было видно, что они не упустят возможности заполучить оставшиеся триста гульденов.

Босыми ногами они зашлепали по полу, направляясь к низкой двери. Ван Потен наклонился, посмотрел наружу через маленькую щель и только тогда отпер дверь. Малайцы поклонились ему еще раз и один за другим вышли из комнаты.

— Он за это дорого поплатится!.. — пробормотал плантатор, медленно растирая рукой большую опухоль на левой стороне челюсти.

В комнату вошел кривоногий трактирщик и, не нарушая воцарившейся тишины, поставил на стол новую бутылку виски.

Месяц спустя „высшее общество“ острова было взволновано редким событием, подробно обсуждавшимся и долгое время бывшим в центре всеобщего внимания. Некоторые высказывались о нем открыто и громко выражали свое негодование, но большинство шепталось по углам и избегало называть имена. Дамы по секрету сообщали друг другу разные новости, но узнать ничего не могли. Все знали и ничего не знали. Делались разные предположения, но они всегда сопровождались такими словами, как: „говорят“… „я слышал…“ и т. д. Никто не решался высказать свое собственное мнение.

Наконец, очевидно с целью покончить со всеми этими слухами и разговорами, газета „Яванские новости“ опубликовала на первой странице крупным шрифтом следующее сообщение, выражавшее точку зрения властей на это событие:

ЖЕСТОКОЕ УБИЙСТВО. СНОВА ДЕЙСТВУЮТ БАНДЫ ДИПО НЕГАРЫ

На этих днях европейские жители острова были потрясены трагической вестью. Жестоко и подло был убит один из видных и уважаемых граждан Батавии, гость и друг нашей страны, господин Франц Губерт, секретарь Королевского прусского консульства в Батавии.

Убийство было совершено при следующих обстоятельствах: господин Франц Губерт в обществе нескольких друзей и дам отправился на охоту на носорогов в окрестностях вулкана Салака. Рано утром группа охотников вышла из местечка Манук и направилась к западному склону Салака. Секретарь консульства с двумя дамами шел позади группы. Перейдя через речку Помаранг, сделали привал, чтобы позавтракать на поляне близ небольшой рощи. Ничто не предвещало печального конца.

Перед концом завтрака господин Губерт и обе дамы отправились к близкому источнику, чтобы принести свежей воды остальным спутникам. И здесь, у источника, разыгралась одна из самых страшных драм на острове.

В тот момент, когда господин Губерт наклонился над источником, чтобы наполнить сосуд водой, из соседнего куста раздался ружейный выстрел. Секретарь консульства покачнулся и упал. Дамы так испугались, что громко закричали и в смертельном испуге упали в обморок. Встревоженные выстрелом, тем более, что ружье господина Губерта оставалось на месте, охотники поспешили к источнику. Там, обливаясь кровью, лежал их недавний друг. Он был сражен пулей в спину, но сама по себе эта рана не была смертельной, на груди у него зияла другая, глубокая рана, нанесенная ножом прямо в сердце. Убийца, или вернее убийцы, так как их было двое, убежали в сторону леса. Началось преследование, и один из них был убит. Он оказался пожилым малайцем, невысокого роста, с одним глазом. Другому удалось скрыться, но органы местной полиции напали уже на его след. У убитого бандита за поясом был найден окровавленный короткий малайский нож, которым он, видимо, и нанес удар секретарю консульства. Кроме того, убийца был вооружен револьвером системы „Кольт“. Ружье же, из которого был дан выстрел, на месте преступления обнаружено не было. Оно, вероятнее всего, осталось у скрывшегося убийцы. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что убитый бандит имел при себе чрезвычайно крупную сумму денег, происхождение которых не установлено.

По отзывам властей, есть основание предполагать, что убийство совершено одной из террористических банд сосланного в Макассар бывшего султана Дипо Негары. Этим нападением они, видимо, хотели внести смятение среди населения колонии и нарушить спокойствие острова. Мы убеждены, что наши добрые чувства хорошо известны нашим прусским друзьям и что это гнусное преступление не нарушит дружеских отношений между обеими странами. Мы глубоко скорбим по поводу гибели секретаря консульства и выражаем наше соболезнование как прусскому государству, так и близким покойного. Бандиты и их вдохновители должны быть немедленно уничтожены все до одного.

Приняты меры для предотвращения новых преступлений со стороны бандитов Дипо Негары. Их попытки нарушить порядок и спокойствие на острове будут пресечены кровью и железом! Нельзя проявлять снисхождения к непокорным туземцам! Нас и этому обязывает память наших предков, ценой своих жизней завоевавших остров! Наш долг — собственной кровью защитить их дело!“

Глава X

Заседание. Хинное дерево может расти и на Яве. Надо найти безумца, готового рискнуть жизнью ради спасения человечества.

Ботанический сад изменял свой облик с каждым днем. Преображаемый заботливыми руками рабочих и под умелым руководством директора, он все более разрастался и хорошел. Ни палящий тропический зной, ни страшные грозовые бури не были в состоянии помешать работе. Сад становился настоящим научным институтом, в котором выращивались всевозможные новые виды растений. Путем скрещивания здесь был выведен крупный сорт винных ягод, сочные дальневосточные финики, ароматизированные бананы. Но назначенный вместо ван Эркенса новый губернатор и научный директор сада Карл Хасскарл считали, что до полного завершения процесса акклиматизации нельзя приступать к массовому культивированию этих растений.

В последние дни в лаборатории велась интересная работа. Директор разработал подробный план пересадки новых сортов апельсиновых деревьев, которые он получил в результате скрещивания местных видов с крупными индийскими. В такие дни он очень волновался. Культивировать новые, привезенные из других стран растения, скрещивать местные породы с породами со всех концов света или с многочисленными видами, распространенными на островах Голландской Индии — было делом увлекательным, и он отдавал ему все свои силы. Но это, конечно, отражалось и на состоянии его нервов. Он был постоянно среди рабочих, давал им указания, проверял их работу и очень близко к сердцу принимал любые неудачи.

— Осторожнее, Каноминджао! Не так! Это тебе не бамбуковые стебли! Разве не видишь, какое это нежное растение? — как-то упрекнул Карл рабочего, занимавшегося пересадкой. Затем нагнулся, захватил рукой маленькое нежное растение и начал бережно пересаживать его из цветочного горшка в разрыхленную землю. Растение только что принялось и выпустило два маленьких листочка, которые при неправильном обращении могли легко обломиться.

— Растение нужно брать снизу, около корней, вместе с землей. Так оно не почувствует, что его переселяют из прежнего жилища, то есть из горшка. А ты все время забываешь об этом! — упрекнул его Хасскарл.

Туземец с виноватым видом подтянул запачканные парусиновые штаны и взялся за корни другого стебелька. Лицо его стало серьезным и сосредоточенным. „Странное дело, — думал он, — как нарочно так получается. Весь день работаешь хорошо, стараешься, а как подойдет директор, руки начинают дрожать и делаешь ошибки. И вчера так было, и сегодня опять… А так нельзя. Он меня спас, а я чем его отблагодарил?“ — Рассуждая так, он с еще большим усердием примялся за любимую работу.

Директор, следя со стороны за его движениями, незаметно усмехнулся и прошел дальше.

— Молодец, Пала! Какой ты стала проворной! — похвалил он девочку, подойдя к ней. — Так, так, продолжай! Растение требует к себе любви. Когда мы его любим, и оно платит нам тем же: принимается и растет. Не так ли? — И, не дожидаясь ответа, он продолжал свой обход.

Дочь Каноминджао, за последние два года вытянувшаяся, как молодой стройный побег, часто приходила в сад. Она украдкой взглянула на отца, потом на директора и продолжала старательно работать, словно и не слышала его похвалы. С каждым днем она работала все лучше и лучше и своей сообразительностью часто удивляла Карла.

Хасскарл обошел грядки, проверил работу каждого, дал нужные указания и, не зная, с кем поделиться своими мыслями, снова вернулся к Каноминджао. Можно было подумать, что он это сделал для того, чтобы извиниться перед ним за сделанное ему замечание, так как яванец был очень самолюбив. В сущности, семья этого человека была Карлу близка и он не упускал случая наставлять Каноминджао в работе. Отец Палы обладал ценным качеством — он молча слушал, вбирая все, как губка, и благодаря разговорам с директором расширял свой кругозор.

— Знаешь ли, Каноминджао, — начал Карл, — жил когда-то такой ученый по имени Линней. Благодаря ему мы теперь определяем наименование всех растений. Но он глубоко ошибался, считая, что со дня сотворения мира и до сих пор ничего не изменилось. Думал, что растений все столько же, сколько их было в самом начале. А разве возможно, чтобы за миллионы лет ничего не изменилось? Чтобы все так и осталось, как создал твой Будда?

Каноминджао приподнял голову, вздохнул и тихо ответил:

— Не знаю, господин. Каноминджао все так же трудно жить, как трудно было жить его отцу и деду, У нас, минхерр, ничего не изменилось…

Директор задумался, поняв, что Каноминджао по-своему прав, и решил, что лучше будет не вдаваться в подробности.

— Изменяется, все изменяется, — сказал он. — Посмотри сам! Из этих апельсиновых семечек вырастут маленькие стебельки, а они превратятся в деревца, на которых будут расти новые, уже более крупные и более сочные апельсины. Разве мы таким образом не изменяем природу? Раньше таких апельсинов не было, а теперь они будут. И будут потому, что ты, Пала, я — все мы здесь, в саду, работали, трудились и сделали много полезного. И твоя жизнь была не напрасной, если ты делал полезную работу.

Карл остановился. Каноминджао продолжал старательно работать. Он ничего не возразил, даже не кивнул головой в знак согласия. Он, по-видимому, понял все, что ему говорил директор, но эти слова его не удовлетворяли. „Да… — подумал Хасскарл, — трудно, очень трудно… Человек живет на этом свете только раз и меряет все годами своей собственной короткой жизни… А то, что все движется, все меняется — что ему до философии древних греков? Живет он в той же дыре, в который умер его отец и умер его дед… Потому-то ему и так же тяжело, как тяжело было его отцу и деду… Да, ты прав, Каноминджао…“

— Господин, вас кто-то спрашивает! — крикнула ему Пала.

По усыпанной песком дорожке к нему направлялся одетый в белоснежную форму полицейский чиновник. Приблизившись, он вытянулся, отдал честь и, вынув из-за обшлага пакет, подал его со словами:

— Это приказано передать вам.

Конверт был за печатью генерал-губернатора. Карл осторожно его вскрыл и вынул каллиграфическим почерком исписанный большой лист бумаги. Это было приглашение явиться на важное совещание. Не зная еще, зачем его зовут, он, не спрашивая ни о чем чиновника, просто ему сказал:

— Передайте его превосходительству, что я приду!

Полицейский чиновник снова отдал честь и направился к выходу.

В одном конце просторного кабинета находился огромный письменный стол красного дерева. Рядом с письменным прибором стояли две статуэтки Будды из слоновой кости. Будда сидел, скрестив ноги, с молитвенно сложенными руками, и безжизненный взор его был устремлен вдаль, куда-то в вечность. Под пресс-папье в виде массивного слона с угрожающе поднятым хоботом лежали какие-то бумаги. Около пресс-папье лежал металлический разрезной нож. Ручка его была покрыта тонкой филигранной резьбой с изображением медведя, тигра, слона и шакала.

Посреди комнаты на толстом ковре стоял большой прямоугольный стол, покрытый зеленым сукном, а вокруг него двенадцать удобных стульев с высокими спинками.

Перед письменным столом на полу лежала небрежно брошенная тигровая шкура, желтые полосы которой представляли красивый контраст с темным узором ковра.

Генерал-губернатор работал в своем кабинете.

После ван Эркенса генерал-губернатором Голландской Индии в 1840 году был назначен Меркус. Уже около двух лет занимал он этот пост, но его кипучая энергия под действием тропического климата начинала уже ослабевать. Движения его стали более вялыми, когда-то стройная фигура отяжелела. Две глубокие складки обозначились с обеих сторон рта, в белокурых волосах показалась седина, и на темени они стали редеть, а это первый признак приближения старости. Он, как и все, носил модные по тому времени бакенбарды и маленькую бородку.

Меркус живо интересовался своей работой и усердно заботился о процветании колонии. Голландская Индия давно уже была главным поставщиком сырья своей метрополии и до известной степени Англии, Франции и многим другим странам цивилизованного мира.

В обшитую кожей дверь тихонько постучали. Генерал-губернатор поднял голову от работы и медленно произнес:

— Войдите!

Дверь отворилась, и вошел адъютант. Затянутым в мундир корпусом он слегка подался вперед:

— Господа уже собрались, ваше превосходительство!

— Просите!

Генерал-губернатор расправил плечи, отложил в сторону лежавшие перед ним бумаги, протер усталые глаза и встал из-за стола.

В комнату вошли пять человек: полковник Мюнс, доктор Мальцен, доктор Ган, Людвиг ван Потен и Карл Хасскарл. Доктор Фритце скоропостижно скончался в 1839 году, и на его место был назначен доктор Мальцен.

Меркус пожал всем руки и пригласил к большому столу. Председательское место занял он сам, против него сел всегда бывший начеку адъютант. Все замолкли в ожидании, что скажет его превосходительство. Очевидно, предстояло обсуждение какого-то очень серьезного вопроса, так как перед тем, как принять важное решение, губернатор имел обыкновение советоваться с компетентными лицами.

— Господа, — начал неторопливо председательствующий, — вопрос, который нам предстоит обсудить, имеет жизненно важное значение для всей колонии. Вы обладаете большими знаниями и опытом, и я уверен, что не откажете в своей помощи в столь трудный для нас момент. Голландская Индия процветает! Ежегодно увеличивается число прибывающих и уходящих из наших портов кораблей. Они во все страны мира вывозят товары с наших островов. После подавления движения Дипо Негары в стране наступило умиротворение. Бандиты уничтожены, и население отдалось мирному творческому труду. Мы можем с удовлетворением отметить, что количество переселенцев из Европы постоянно растет. Здесь они обрабатывают землю, помогают местному населению и вместе с этим способствуют благоденствию метрополии. Здесь достаточно земли для работы и торговли, так как Ява обширна и богата. Но…

Меркус остановился, как бы обдумывая, как лучше выразить свою мысль, и, слегка закинув голову, продолжал, делая упор на каждом слове:

— У нас, господа, есть враг более коварный и более опасный, чем Дипо Негара. Этот враг выводит из строя больше солдат, чем стрелы бандитов. Он мешает нам чувствовать себя здесь хозяевами. Он мешает колонистам селиться на всей территории острова! Он ежедневно беспощадно губит много наших соотечественников, и мы не знаем, как с ним бороться! Эта борьба тем труднее, что враг невидим, неуловим, он угрожает нам со всех сторон. Пока его не уничтожим, мы не будем хозяевами острова. Я имею в виду малярию, господа!

Губернатор говорил резким тоном, и последние его слова прозвучали так, как будто они были произнесены перед многолюдным собранием. Незаметно он пришел в возбуждение, и легкая нервная дрожь пробежала по всему его телу. Одолевать врагов, где бы они ни таились и какими бы они ни были — его долг. А на острове находился злейший его враг. Губернатор упрекал себя в собственном бессилии.

Присутствующие переглянулись. Тень смущения промелькнула на их лицах. Да, на острове действительно свирепствовал опасный враг…

— Прошу вас, господа, — прервал свои мысли Меркус, — высказывайтесь, делитесь своими мыслями, вносите предложения.

Адъютант предложил сигары, все закурили, но никто не прерывал молчания.

Решив, что всеобщее молчание означает, что первым следует высказаться ему, начальник местной санитарной службы окинул взглядом присутствующих и своим гортанным голосом начал издалека:

— Вашему превосходительству, должно быть, известно, что медицина давно уже решила вопрос борьбы с малярией. Наука восторжествовала и над этим коварным человекоубийцей. Перуанские инки первыми одержали победу над опасной лихорадкой. Свыше двухсот лет тому назад, в 1629 году, корой хинного дерева вылечили жену тогдашнего вице-короля Перу графиню Франциску Цинхона. Это была первая европейка, излечившаяся от коварной лихорадки. Секрет лекарства, который до тех пор был известен только жрецам и туземным князьям, был выдан белым индианкой Цумой, которая за это поплатилась жизнью. Местные владетели пользовались целебным свойством хинной коры, чтобы держать в подчинении простых людей. Но теперь способ лечения малярии не составляет тайны, и только недостаток необходимого хинина отражается на санитарном состоянии острова…

— Гм, да, — прервал его губернатор, — может быть, вы и правы. История открытия хинина очень интересна[19], но нас интересует практическая сторона вопроса: откуда достать хинин, который нам нужнее хлеба? Прошу вас, господа, высказываться именно по этому вопросу.

— Откуда достать?.. Откуда достать?.. — тихо пробормотал доктор Мальцен, беспомощно озираясь вокруг и как бы ожидая сочувствия.

Снова наступило молчание. Присутствующие задумчиво курили, удобнее расположившись в креслах.

Никто не видел выхода из создавшегося в колонии затруднительного положения. Всем казалось, что трудности могут быть преодолены только с помощью метрополии. А не будет хинина, нельзя рассчитывать на улучшение положения на островах. А как известно, хинин дорог. Что же делать?

— Значит, — твердо сказал ван Потен, — дело обстоит не так просто. Вашему превосходительству известно, что уже несколько лет мы не ввозим на острова ни хинную кору, ни полученный из нее порошок. Мы получаем кристаллический порошок, добываемый из хинной коры в Голландии, и то в очень ограниченном количестве. А почему? Потому, что Перу продает хинную кору по баснословно высоким ценам. Что же делать? — Совершенно ясно: уничтожить перуанскую монополию! Если это нам не удастся, мы всегда будем в зависимости от Перу, будем платить за хинную кору столько, сколько с нас запросят, и никогда не будем иметь достаточно хинина!

За столом наступило оживление. Глаза присутствовавших заблестели. Идея ван Потена была заманчива, но… она не давала конкретного разрешения вопроса. Уничтожить монополию! Это верно, но каким образом?

Полковник Мюнс решил, что настал его черед:

— Нам нужно много хинина! — сказал он. — Армия почти парализована, солдаты болеют, офицеры волнуются! Мы не можем гарантировать безопасность колонистов и спокойствие на островах. Дайте нам хинин, и тогда вы можете спать спокойно!

Губернатор усмехнулся.

— И вы, полковник, не сказали нам ничего нового!

Прения стали бурными. Меркус подал знак адъютанту, и тот вышел, чтобы вернуться немного спустя в сопровождении молодого яванца, который нес в руках большой серебряный поднос. Бутылка виски в серебряном ведерке со льдом и сверкающие хрустальные рюмки должны были освежить головы членов совещания. Все одним духом выпили холодный напиток и облегченно вздохнули, как это бывает на собраниях после утоления сильной жажды. Затем снова вернулись к делу.

Доктор Ган, молча следивший до сих пор за развитием прений, попробовал обобщить сказанное.

— Очевидно, — сказал он, — вопрос о борьбе с малярией сводится к тому, каким образом нам достать большее количество хинной коры? В условиях ясного и категорического запрещения вывоза из Перу побегов хинного дерева или даже его семян, эта задача трудная, и я не вижу, как ее разрешить. Поэтому для того, чтобы иметь достаточно хинина, чтобы не зависеть от каприза того или иного государства, чтобы не платить баснословные деньги за это лекарство — мы должны добывать его сами. Меня интересует только одно: если бы нам удалось добыть побеги или семена хинного дерева, можно ли его разводить в наших климатических условиях? Добавлю, что культура этого растения неизвестна ни в каком другом государстве или иной части земного шара. Если бы это дерево могло расти в условиях других стран, оно, наверное, встречалось бы в Альпах, в Гималаях, в горах Северной Америки или здесь, на нашем Салаке. Это было бы совершенно естественно, так как известно, что дуб и сосна, так же, как и многие другие виды деревьев, при одинаковых условиях растут на всем земном шаре. Надо предполагать, что хинное дерево может существовать исключительно только в Андах Южной Америки, на определенной высоте, при определенной влажности и температуре воздуха!

Сразу же за ним попросил слова Хасскарл. Губернатор радостно кивнул ему в знак согласия. Ему нравилось, что вопрос обсуждается с таким интересом.

— Я не согласен с мнением уважаемого доктора Гана, — быстро начал он. — У нас есть примеры многих других растительных культур. Сначала они развивались только в данном пункте земного шара, а потом были перенесены в другие подходящие для них места. Даже и в других климатических условиях получались очень хорошие результаты. Возьмем, например, кукурузу и картофель. Разве не росли они только в Америке? А теперь являются насущной пищей людей на всем земном шаре? А родина кофе? Раньше оно росло в Аравийской пустыне, а теперь успешно культивируется и в Южной Америке! А африканское какао? Это дерево распространено теперь также и в Южной Америке. А табак? Подобных примеров сколько угодно, и они доказывают, что в этом отношении наукой достигнуты большие успехи и она предоставляет человечеству все больше источников существования и благоденствия. Я убежден, что и хинному дереву можно найти второе отечество. Вопрос заключается только в том, чтобы найти такие же примерно почвенные и климатические условия, как в Андах. Тогда ничто не помешает распространению культуры хинного дерева и в других, пригодных для этой цели районах. Основываясь на опыте, приобретенном мною в вашем ботаническом саду, я утверждаю, что в высоких горах Явы хинное дерево может так же успешно развиваться, как и в родных Андах!

Меркус вскочил со своего места и взволнованно спросил:

— Вы уверены в этом?

— Да, уверен!

— Вы отвечаете за это?

— Всю ответственность принимаю на себя!

Наступило напряженное молчание. Все взоры обратились на директора ботанического сада.

— Ваше мнение, господа?

Губернатор хотел знать точку зрения присутствующих. Согласны ли они с мнением Хасскарла? Можно ли верить этой горячей голове?

— Я солдат и не могу судить о возможностях науки, — нерешительно промолвил полковник Мюнс. — Знаю только одно: если будет хинин, в войсках наступит спокойствие.

— Трудно сразу же принять решение, но слова господина Хасскарла мне кажутся обнадеживающими, и я считаю, что если нам удастся достать хинное дерево, мы сможем создать условия для его разведения. Земли и рабочей силы у нас много. Дайте нам хинное дерево, и у нас будет сколько угодно хинина!

В этот момент в воздухе сверкнула молния, раздались сильные раскаты грома. Небо потемнело от черных туч, надвигающихся с Салака. Разразилась одна из тех тропических бурь, которые как внезапно налетают, так же внезапно и проходят. Воздух был насыщен электричеством.

Адъютант встал и быстро закрыл окна. Упали первые крупные капли дождя. Немного погодя дождь пошел с такой силой, что вскоре залил все вокруг. Дождь, гром, молнии — все слилось в грозном единстве.

Не обращая внимания на налетевшую бурю, губернатор продолжал совещание.

— Если мы согласимся с мнением господина Хасскарла, останется нерешенным главный вопрос: откуда взять побеги дерева или его семена?

— Совершенно верно, ваше превосходительство. Легко говорить о возможностях разведения хинного дерева на Яве, когда у нас его нет. Мне кажется, что не так сложен вопрос его акклиматизации, как трудно достать семена или побеги. Не знаю, найдется ли такой безумец, который рискнул бы жизнью ради фантастического замысла. Второй Васко да Гама вряд ли найдется.

Что-то, как молния, промелькнуло в мозгу Хасскарла, ему показалось, что электрический разряд бури перенесся в комнату. „Правительство Перу сохранит свою монополию до тех пор, пока не найдется смельчак… который спасет человечество… Миллионы страдальцев ждут избавления… и кража может обратиться в величайшее благодеяние…“ Эти мысли пронеслись в сознании Хасскарла и слились с оглушительным ударом грома. Добрый старый матрос… Иоганн был прав…

Карл встал и решительно сказал:

— Ваше превосходительство! Если не найдется более подходящего человека, я готов пойти на то, что некоторые называют безумием! В истории известны случаи, когда безумцы принесли немало пользы.

— Вы?.. — спросил удивленный губернатор.

— Да, я! — последовал ответ.

Меркус выпрямился:

— Выражаю вам благодарность за вашу готовность! Лично я считаю, что надо сделать эту попытку. Сегодня же подготовлю доклад господину министру. Совещание окончено, господа!