Целое лето

Часть вторая Столичная штучка

— А поворотись, сынку!

Макс, конечно, поворотился, а потом мы обнялись. Он стал здоровенный, крупнее меня, а ведь я отнюдь не малыш. И загорелый… Я ткнул его двумя пальцами в пузо — это было железо.

— Здорово, дядька! А чего не предупредил? Мы бы сейчас…

— Потому и не предупредил! А где остальные?

— Мать у соседей, сейчас вернётся. А малой где-то шлындрает.

— Ну, понятно. Пойдём, поможешь выгрузить…

Традиция привозить гостинцы родне у нас сохраняется свято, поэтому я сделал крюк — проехал через Тулу, где у меня были кой-какие зацепки. Так что в Тугарин я привёз пару спиннингов «Джи Лумис» на крупную рыбу, кучку всяких новомодных прибамбасов, на которые эти самые крупные рыбы должны нестись, сломя хвосты, от самой Астрахани — для парней, и две пары нарядных туфель на низком каблуке (ручной айсорской работы) — для сестры.

И всё это — за смешные деньги…

Когда я поволок из-под сиденья чехол с карабином, Макс покосился:

— О, ты, смотрю, надолго?

— Успею надоесть, — сказал я. — Кабаны как, в город не заходят?

— С кабанами смутно. Их прошлый год много выбили — типа, чтобы африканскую чуму не разносили. Так что не знаю. Ну, узнаем, делов-то. Шабельникова надо спросить, он всяко разно в курсах.

— Шабельников — Юлик, что ли? А он всё ещё здесь?

— Здесь, дядь Лёш. Начальник горотдела. Пока что.

— Я-то уверен был, что он давно в Волгограде. А то и вообще…

— Не свезло… А вон и мать идёт!

Серафима налетела, как маленький свирепый жаркий вихрь. Вот сколько лет прошло, а она как считала тумаки и поджопники лучшим способом воспитания младшего брата, так и продолжала считать. Хорошо, что в этом мире есть хоть что-то постоянное…

— Почему не позвонил! Почему не позвонил! Я почему, как дура, всё последней узнаю?..

Наконец я сумел подхватить её под локти и чуть приподнять. Она тут же попыталась сунуть мне коленом туда, куда не надо.

— Тихо, тихо, тихо. Симочка, уже всё. Я уже здесь. Я сбежал. Считай, что скрываюсь. Никто не должен знать…

— Да уже все знают! Вон Валька и говорит: смотри-ка, мол, твой тоже приехал! А я ни сном ни духом! Пусти!

— А ты уже перестала драться?

— Я никогда не дерусь! Если бы я дралась!..

— Дядька, да это она правда не дерётся, — прогудел Макс. — Сковороду ей дать или там чапельник — вот тогда да, а так — погладит только, приголубит…

— Вот мало я вас сковородой! — пыхнула огнём Серафима. — Стыд мой и срам, глаза бы не глядели!..

— Ставить её? — спросил я Макса.

— Ставь, — с сомнением сказал Макс. — Мам, только не!..

Впрочем, обошлось без серьёзных травм. Серафимино усердие компенсировал малый вес. Ну и отходчивость, конечно, что является нашей семейной отличительной чертой.

Понятно, что разрешиться этот конфликт иначе, нежели за обильным, хоть и накрытым наспех столом, просто не мог. Хотя да, туфельки тоже сыграли свою роль, хотя рассматривание, обнюхивание и примеривание (слово «примерка» не подходит, слишком оно простенькое и повседневное) сопровождались ворчанием, что-де совсем денег не бережёшь, зачем мне такие дорогие, куда мне их надевать-то — ну и так далее. Надо же было что-то говорить, иначе вышло бы одно сплошное «А-а-а-а!!!»

Макс попробовал спиннинг на изгиб — и, не сломав, показал из-за спины матери большой палец.

Когда расселись и хлопнули по первой — это была знаменитая серафимина настойка на сорока полевых травах, пить её полагалось по глоточку и не более трёх раз за ужин, потому что иначе действие из целительного могло превратиться в чёрт знает какое, — я изложил свою легенду. Легенда состояла в том, что, будучи выдернутым из давно подготовленной экспедиции задолго до её окончания по причине менее чем ничтожной, я закатил скандал руководству, написал два заявления: одно по собственному, второе на очередной отпуск, бросил оба на стол и укатил. Пусть решают так или этак, мне всё равно. Надоело. Проживу на пенсию. Хату в Москве сдам, сниму дачу в Крыму. Ну а пока — погощу у вас, не стесню же? А то вон, к Стёпке, что-то от него давно вестей не…

— Лёшик, — сказала Серафима, подкладывая мне горячекопчёного «душмана» с помидорчиками; «душман» — это такая местная экологическая катастрофа, гибрид карася и карпа, живёт везде и жрёт всё, прежде всего икру и мальков приличных рыб; но на вкус!.. — Со Стёпкой же беда. Совсем головой трехнулся. Забрать его хотели в больницу даже, с милицией приходили — не пустил. Ну они что — постояли да поехали. А он голый на крышу залез и ну флагом махать…

— О чёрт, — сказал я. — Белочка, что ли?

— Да он не пьёт совсем, какая там белочка. Говорю, с головой плохо. Всё взаперти сидит. То мне позвонит, то Егорычу — чтоб еды купили да принесли. Денег у него откуда-то вдруг взялось…

— Понял, Сима, всё понял. Жалко, если так. Он ведь знает, где я работаю, будет думать, что засланный… Ну да ладно, что-нибудь придумаем. А чего малой-то так долго?

— Нормально, — сказали от двери ломающимся басом. — Уж и погулять нельзя по хорошей погоде…

Женька, в отличие от Макса, ни в рост, ни в кость идти не торопился. Говорят, с поздними детьми так бывает нередко. Но, пожимкав его, я понял, что парень крепкий и жилистый. Он тоже по примеру старшего попытался сломать спиннинг, не преуспел — и, довольный, плюхнулся рядом со мной, подальше от матери. Пахло от него дешёвым табаком и местным пивом.

— Дядь Лёш, ты надолго?

— Как карты лягут. От «пока не позовут» до «пока не надоем». А что, есть планы?

— Если опять в окопах копаться — так я тебя лучше сама прибью! — сказала Сима. — Чем возиться потом с безглазым да безруким!

— Не в окопах, ма! — попытался перекрыть её Женька. — Там берег обвалился, на Сухой балке, и какой-то кабель показался. Старый. Вот его бы и посмотреть. Это Калган надыбал и на телефон сфоткал. А я боюсь, что Бобёр со своей кодлой первыми успеют…

— Ну, успеют, — сказал я. — И что?

— А вдруг там медь?

— А вдруг там пять киловольт?

— Да ну, дядьк, это явно к старому телескопу протянутый. А телескоп, сам знаешь…

Да уж. Старый радиотелескоп, когда-то красу и гордость Тугарина, давно раздирбанили до голого скелета.

— Вряд ли на телескоп, — сказал я. — Там всё оборудование в трёх корпусах было, а питание подавалось по ЛЭП. Так что кабель, скорее уж, тянется на Капъяр и вполне может быть рабочий. За порчу — до четырёх лет. С возмещением ущерба.

— Ну вот давай съездим и посмотрим.

— А давай, — сказал я. — Но только уговор: моё слово крайнее. Скажу — не трогаем, значит, не трогаем.

— По рукам, — сказал Женька.

— Вот ты как был разбойник, так и остался, — сказала мне Сима. — Учёный, в уксусе мочёный.

И положила ещё рыбы. Поняла, стало быть, мою задумку. Простую, как лапоть. Если я откажусь, то парни мотанут туда сами. Им уже не запретить… а что нельзя запретить, то нужно возглавить.

Симкин муж, Лёня, утонул самым обиднейшим образом, когда Женька пошёл в первый класс. Поехали всем цехом на пикничок — проводить лето… Лёня даже не утонул, а в воде его настиг инфаркт. Он успел вскрикнуть — и ушёл под воду. Полчаса его не могли найти… Сима растила пацанов одна — и, в общем, получилось ничего себе. Макс, хоть и окончил только десятилетку, был на все руки мастер — от электроники и компьютерного железа через подержанные автомобили и до промышленного оборудования. Мог разобрать всё, что разбирается, и снова собрать, заставив работать. У него была крошечная фирмочка на полтора человека: его самого и одноногого и одноглазого моториста Гошу. Гоша когда-то гранату нашёл, бросил в портфельчик и в школу пришёл… ну да ладно, неаппетитные подробности опустим. Женька учился лучше брата, троек не имел по сю пору, и я рассчитывал с ним пошептаться по душам на предмет дальнейшей карьеры.

Ну а пока… пока надо было «синхронизроваться», заговорить на одном языке, начать понимать друг друга быстро и правильно, если угодно, начать дышать в такт. Методика старая, коварная, действенная… Не люблю я этого, однако следовало считаться с тем, что времени может быть в обрез. Или не быть совсем.

— Кстати, у нас новенький сегодня объявился, — с набитым ртом сказал Женька. — Тоже из Москвы. Понаехали, понимаешь… Тугарин не резиновый…

— Евдокии Германовны внук, — сказала Сима. — Помнишь, бывшая директриса?

— Что — Севкин сын, что ли? — не поверил я.

— Ну да! — всплеснула руками Сима. — Вы же друзья были!..

— А сам Севка?

— Ой, не знаю, Лёшик. Завтра Германовну увижу, спрошу. Но он ведь как тогда уехал, так и не возвращался ни разу. И Маша его…

— Сим, ты только пока не говори ей, что я приехал. Я правда хочу несколько дней отдохнуть. Никого не видеть. Ладно?

— Смотрю, устал ты от людей в дремучих тайгах-то, — не одобрила моего поведения Сима.

— Это я уже в Москве успел устать… Капни ещё своей волшебной.

И, смакуя травяные ароматы, я подумал: ну да, расскажите мне про совпадения. Про случайности. А я послушаю.

Вслух же спросил:

— Когда у тебя уроки кончаются?

— В половине первого, дядь Лёш!

— Отлично. Я как раз высплюсь…

Чёрта лысого я выспался. Запахи, шорохи, вот этот ромб на потолке, нарисованный фонарём и оконным переплётом. Шесть лет назад мы гостили здесь вчетвером: я, Соня, Кот с Птицей… А на следующий год случилось страшное, и мы с Соней осиротели. И не смогли простить друг другу эту потерю, это горе, эту пустоту — теперь уже пустоту навсегда. Помыкались какое-то время, прячась друг от друга по работам, по углам, по каким-то чужим людям. Потом Соня уехала к своим в Минск и уже оттуда прислала письмо: давай разводиться, ничего хорошего не будет. И мы развелись. В том месте жизни, которую она занимала, я теперь ощущал страшноватую яму, но болело всё-таки в другом…

Глеб Всеволодович Лосев, шестнадцати лет, хоть и прослыл мгновенно в школе столичным уроженцем, на самом деле вырос в закрытом городке Череповец-7, он же «сто третий», он же Северореченск, а по-простому Ерши. Чем начальству не угодило это весёлое имечко деревни и пристани на Онеге, никто не знает, но взяли и переименовали, да так, что язык сломаешь. Как большинство подобных закрытых городков, Ерши пережили девяностые крайне тяжело, потом снова задышали. Чуть не каждый месяц, если была хорошая погода, можно было любоваться пусками с недалёкого отсюда космодрома. Хотя, конечно, предперестроечные времена люди вспоминали с придыханием, а уж что рассказывали старики!..

Последние пару лет отношения Глеба с матерью становились всё тяжелее и тяжелее, сорвалась какая-то резьба, и каждое движение, каждое действие, каждое слово что Глеба, что матери вызывало стук и рывки в сложном семейном механизме. Глеб видел, что мать что-то гнетёт, но она глухо молчала, а он не умел спросить, только измышлял картины: у матери любовница, и она не может признаться; или — он ей не родной сын, это вот-вот выяснится, но она не может признаться; или — он смертельно болен, жить осталось полгода, мать это знает, но боится ему сказать… В какой-то момент — даже не после очередного скандала, а наоборот, посреди затишья — Глеб собрал кой-какие вещички, отполовинил деньги из заначки, написал короткое письмо, сел на автобус, идущий до железной дороги…

Сначала он хотел доехать до Москвы и там найти отца, адрес у него был. Однако Москва произвела на него чудовищное впечатление. В этом неопрятном вонючем людском муравейнике — жить? Пробиваться сквозь эти озверелые толпы?.. Дешёвых билетов на поезд не оказалось, зато прямо от вокзала отходил автобус до Волгограда. Всё сложилось очень удачно: ночь и полдня в пути, а пересадка в Волгограде заняла чуть больше часа. Автобус в Тугарин ходил маленький, с одной дверью и выступающим вперёд капотом. Остановок по пути было много, некоторые просто в чистом поле: около дороги стоял бетонный навес, рядом несколько толстенных пыльных тополей — и всё. Как-то внезапно налетел закат, тревожный, огненный, а следом — полная темнота. Глеба уже растрясло, но задремать на неудобном сиденье не получалось. Он всё равно как-то притупил, потому что резкое торможение выбросило его в проход, и только каким-то чудом Глеб не раскроил себе лоб. Он встал и понял, что в салоне больше никого нет. Водителя тоже не было. Потом до Глеба дошло, что автобус стоит накренившись. Он прошёл вперёд, к лобовому стеклу. В свете фар увидел, что на обочине лежит тело, а водитель стоит рядом и держит у уха телефон. Глеб понял, что влип. Здесь они проторчат до утра. Он открыл дверь и стал осторожно спускаться в темноту. Нога никак не могла коснуться земли. Кювет, яма? Он достал айфон, включил. Света дисплея хватило, чтобы увидеть — до сухих комков оставалось буквально пара сантиметров. А рядом с тем местом, куда он собирался поставить ногу, валялся какой-то непонятный девайс: то ли пульт управления, то ли навороченный фонарь. Глеб спрыгнул на землю, присел, поднял находку. Девайс был неожиданно лёгкий и непонятный на ощупь: гладкий и в то же время не скользкий, как бы чуть прилипающий к руке. От него исходило… тепло? Ладно, потом разберёмся… Глеб сунул вещицу в карман и пошёл вперёд — впрочем, стараясь держаться вплотную к тёплому автобусному боку.

Водитель увидел его и помахал рукой: не подходи. И тут же заговорил в телефон:

— Да-да, перед самым мостом… Я не знаю, что я, ветеринар? Ну, в крови, конечно! Слушай, я на рынке видел — шестьдесят штук выделанная шкура… да. Давай быстро, а то кто-нибудь подберёт… Жду, всё.

Отключился и повернулся к Глебу.

— Десять минут постоим, ладно?

— Десять, — сказал Глеб. Он вдруг почувствовал, что его начинает мелко трясти. Холодно, конечно… Он залез в нагрудный карман ветровки, нащупал помятую пачку сигарет. Достал, заглянул внутрь. Три сигареты, ни одной целой. — А что?

— Видишь, кто-то волка сбил? Сейчас брат подъедет, и мы дальше двинем. Тут осталось…

— Закурить будет? — спросил Глеб. — А то ты так тормознул, что… вот… — и вытряхнул на ладонь обломки и высыпавшийся табак.

— Ну, извини, братан. Я-то сначала подумал — человек лежит… Есть закурить, в кабине, сейчас принесу.

Пока водитель ходил за куревом, Глеб отлил в придорожный бурьян. Волк, надо же… Вдруг как-то сильно и странно прорезались запахи: полынь, пыль, бензин, кровь, мокрая шерсть. Глюки, неуверенно подумал Глеб. Устал. Двое суток в пути… Вернулся водитель. Сигареты у него оказались термоядерные: «Донской табак». Глеб неаккуратно затянулся, едва не закашлялся, вытер слёзы.

— Ты сам-то откуда? — спросил водитель.

— Из Москвы, — для простоты соврал Глеб.

— А куда? В смысле — к кому?

— К бабушке.

— Надолго?

— Не знаю. Как пойдёт.

— В Тугарине неплохо, — сказал водитель. — Люди хорошие. Чёрные тут пытались позалупаться — аккуратно им всё объяснили, без пыли, без драки…

— Едет кто-то, — сказал Глеб.

— Братец… хотя нет. Тачка не его…

Неторопливо подъехал здоровенный джип, слепя режущим глаз ксеноном. Остановился. Над кабиной вспыхнули ещё несколько фар. Стало совсем ничего не видно. Глеб услышал, как открываются двери и выходят люди. Кажется, двое. Да, два изъеденных светом силуэта приблизились… остановились. Теперь с трудом можно было разглядеть, что оба приехавших одеты в длинные тёмные плащи с капюшонами и высокие ботинки.

— Доброго здоровьица, — хрипло сказал тот, кто шёл чуть впереди. — Авария, что ли?

— И вам не хворать, — отозвался водитель. — Нет. Вон кто-то волка сбил. Жду, сейчас ребята должны подъехать.

— Из службы охраны волков? — без тени юмора спросил хриплый.

— Из клуба любителей шкур, — сказал водитель.

Второй подъехавший коротко хохотнул.

— Ясненько, — сказал хриплый. — А давно стоите?

— Минут… — водитель посмотрел на Глеба. — Ну, пять. Вряд ли больше. А что?

— Кроме волков тут никто не пробегал?

— При нас — нет.

— Ясненько… — повторил хриплый. Он обошёл Глеба, сначала заглянул в салон, потом поднялся туда. Вспыхнул фонарь.

— Ищите кого? — спросил водитель второго.

— Да… вроде того. Товарищ у нас пропал. Немножко с приветом. Даже здорово с приветом. Может, по дороге видели: здоровенный такой, седой, в майке?

— Не-а, — сказал водитель. — Седых в майке не попадалось.

— Ночи холодные, — сказал второй с непонятной интонацией.

— Осень, — сказал водитель.

— Вот именно.

Вернулся хриплый.

— Пусто, — сказал он и посмотрел на Глеба. — Один, что ли, ехал?

— Ну, — сказал Глеб.

— Баранки гну, — нехорошо ухмыльнулся хриплый. — Ладно, Зелёный, поехали. Тут его точно нет…

Он ещё раз пристально посмотрел на Глеба, как бы запоминая, и направился к джипу.

Хлопнули двери, верхние фары погасли, и здоровенный сарай с негромким шорохом проплыл мимо. И исчез.

— Ну ни хрена ж… — сказал водитель. — Давай быстро, давай…

— Что? — не понял Глеб.

— Лезь в салон! Поехали!!!

Глеб вдруг понял, что испугался. Только что не боялся, и вдруг — слабость в ногах и гадость во рту.

Он забрался на высокую ступеньку, захлопнул за собой дверь, но садиться не стал, а перегнулся в кабину.

— Чего тебе? — окрысился водитель. Он дёргал застрявший рычаг передач.

— Нет, просто…

Взвизгнув шестернями, автобус дёрнулся назад, резко остановился, потом рванул вперёд. Убитый волк мелькнул справа и исчез.

— Ты видел, да? — спросил водитель.

— Что?

— Что у них под плащами?

— Нет…

— Ну ты вообще… Автоматы у них там. И не «калаши». «Валы», наверное. Или это спецура какая, или уже настолько бандосы обнаглели… Тебе в Тугарине куда?

— Около кинотеатра «Спутник».

— Хорошо. Тогда по просёлку срежем. Держись только покрепче…

Куда более важные события произошли на этом самом месте за полчаса до появления автобуса.

Алина Сергеевна Арабова и Анатолий Гаврилович Чубак, учителя Второй (и единственной) гимназии города Тугарина, возвращались из кафе «Эривань-Ахтуба» (что на трассе Волгоград-Элиста) на машине Чубака. Чубак, он же Чубака (кто бы сомневался?), как единственный непьющий среди них двоих, сидел за рулём.

Руль был правый. Возможно, это роковым образом отразилось на судьбе всего человечества.

Я не шучу.

Алина Сергеевна и Анатолий Гаврилович были связаны узами давнего и довольно унылого адюльтера; однако разорвать эту связь ни у неё, ни у него не хватало решимости. Ну, типа, разорвём, а дальше-то что? Они уже не раз делали это, а потом медленно и неизбежно, как на дне песчаной воронки, снова оказывались в постели Алины.

Маленький коллектив, маленький город. Никуда не уехать.

Так всегда кажется, когда ничего не хочешь менять. В общем-то, ведь всё всех устраивает, не так ли?

Разве что жена Чубаки могла быть против… но что-то мне подсказывает, что будь Чубака поумнее и расскажи ей всё, она поскандалила бы для проформы, а потом согласилась на статус-кво. С условием, что за пределы треугольника не просочится…

Только оно уже просочилось, и шансов у Чубаки на благоприятный исход не оставалось никаких. Но он тогда ещё об этом не знал. А потому был расслаблен, доволен собой и ситуацией, предвкушал приятную ночь…

— Что?

— Я говорю, мне надо сделать вот такие завитушки на ушах.

— У тебя красивые уши.

— И буду зваться принцессой Леей. И надо написать и продать в Голливуд сценарий, как Чубака и Лея закрутили роман, сбежали от всех…

— Никогда не понимал, чего это народ тащится от «Звёздных войн». Кино тупое, как автобус. Ни логики, ни фантазии…

— Только Головачёв. Только хардкор.

— Кто?

— Проехали. А жаль. Какие эротические сцены можно было забабахать!

— Порепетируем?

— Конечно. Разве не для этого ты меня подпаивал?

— Я? Тебя?

— Конечно. Три текилы и «Зелёный луч»…

— «Зелёный луч» ты заказала сама! Ты сказала, что он для протрезвления.

— Чего только не наболтает пьяная женщина… Ты знаешь, можно было бы начать репетировать прямо здесь, но меня смущают вот эти рычаги…

— Меня тоже. Давай лучше предвкушать.

— Давай. Итак, ты…

— Да. Я вот что подумал… Тут мне Лёшка Мордюков, одногруппник мой, написал — они в лаборатории грант получили на разработку производства наноалмазов. Предлагает мне место. И денег побольше, чем здесь, и диссер за год-полтора… да и город не в пример…

— Новосибирск?

— Новосибирск.

— Там же холодно, наверное, как… как не знаю.

— Будешь ходить в шубе.

— Ты представляешь меня в шубе? Да ещё с капюшоном? Пушистая дырочка, через которую я смотрю на мир…

Чубака усмехнулся и посмотрел на Алину. И увидел, как лицо её застывает и глаза расширяются…

За минуту до этого из-под моста выполз очень грязный человек. Следом выскочил молодой волк, пробежал немного вперёд, остановился. Крутнулся волчком. Волк — волчком. Так они и крутятся, сканируя местность… Потом вытянул шею в сторону человека и протянул:

— Ы-ых! Уы-ых!

Человек стал подниматься на ноги. Он поднимался как бы по частям: опёрся на правую руку, на левую, подтянул правую ногу, левую, распрямил руки…

— Ых! — поторопил его волк.

Человек наконец встал и сделал несколько шагов вперёд. Он был широк и грузен, почти как борец сумо, и шёл, расставляя ноги на ширину плеч. Далеко впереди показались фары приближающейся машины. Человек вышел на середину дороги и достал из-за пазухи что-то, похожее на пульт управления телевизором. Только с двумя кнопками. Фары быстро приближались.

— Ып-ып! — сказал волк. — Уфффаухще!

— Учи учёного, — сказал человек.

Это и увидел Чубака — заступившую ему дорогу фигуру, как две капли воды похожую на памятник Ленину в Дубултах (или в Майори? — забыл), куда юного Чубаку с родителями занесло в девяностом году и где они по наивности хотели отдохнуть и отрешиться от бытовых невзгод. Тот чудовищный памятник несколько раз являлся Чубаке в кошмарах — и вот пришёл наяву. У ног его, как бы преграждая дорогу, стоял оскалившийся волк. Ленин поднял правую руку…

Только после этого Чубака вдавил в пол педаль тормоза.

Он очень спокойно слушал, как визжат тормоза, и смотрел, как плавно приближаются, чуть уходя в сторону, памятник и волк. Потом волк, что-то поняв, попытался метнуться на обочину, но не успел. Наверное, весь удар бампера пришёлся на него, а в памятник старенький, похожий на «Таврию» «Ниссан-микра» врезался левой фарой.

Сработали обе подушки безопасности — но если левая, пассажирская, раскрылась вовремя, то правая — почему-то чуть позже, чем надо. Чубака сначала повис на ремне, потом получил мощный встречный удар по морде — и отключился.

Он пришёл в себя от звука аварийки и какое-то время не мог понять, где он и что с ним. Почему-то подумалось, что уснул в парилке, где наснилось всякое, и теперь с тяжёлой головой пытается подняться. Нет, ерунда. Куда-то ехал, а на дороге стоял памятник… Наконец он ощутил, что сидит в машине, и в машине этой темно. Никакая аварийка не мигала и не сигналила, а звук… наверное, шумела кровь в ушах. И тут же он почувствовал, что лицо у него мокрое. Памятник… сработала подушка…

Это был никакой не памятник. Это был просто мужик. Здоровенный мужик на дороге. И он, Анатолий Тимофеевич Чубак, его сбил.

Мгновенно стало холодно.

Чубака вспомнил всё. И дальнейшие его действия, отдадим должное, были рациональны, быстры и много… почему-то в голову приходит только неуместное слово «многостаночны». Ну пусть так и будет.

Он достал из кармана ключи от квартиры. Брелок был с фонариком. Включил, посветил налево. Алина со всё ещё остановившимися глазами рассматривала свою ладонь. На лице её под носом и на щеках была кровь. Подушка безопасности, блин. Но лучше так, чем сквозь ветровое стекло…

— Ты как? — спросил Чубака. — Нормально?

Алина медленно кивнула.

Чубака открыл дверь и выбрался наружу. Здесь было холодно. Лучик фонаря, сразу ставший слабым, всё-таки помог ему увидеть тёмное тело на обочине — и второе тело, громоздкое, преградившее собой дорогу левому переднему колесу.

Не прикасаясь пока ни к чему, Чубака открыл капот, посветил на аккумулятор. Тот выглядел целым. Он тронул одну клемму, потом другую…

Немножко коротких искр, и вспыхнула фара. Отлично.

Чубака сел в машину, завёл мотор. Аккуратно сдал на метр назад. Тут же что-то громко заскрежетало. Не глуша мотора, Чубака отжал ручник и сказал Алине:

— Пойдём.

Она кивнула, открыла дверь, но выйти не смогла — не пускал ремень. Алина потрогала его рукой и задумалась. Видно было, что она никогда не отщёлкивала и не защёлкивала ремни безопасности.

Чубака сам открыл ей замок (она с интересом смотрела) и вышел. Теперь хорошо было видно, что сбитый им мужик лежит в луже крови. И лужа эта, кажется, расширяется.

Скрежетал полуоторванный бампер. Чубака встал на него обеими ногами и оторвал совсем. Спихнул ногой в кювет. Туда же отлетело что-то ещё, пропавшее в темноте.

— Открой задние, — сказал он Алине.

— Да, — сказала она. — Здесь красивая местность.

— Двери, говорю, открой! Вот! И берись за ноги…

— Зачем?

— Ну не скорую же с ментами сюда вызывать?! Ты что, не понимаешь, что ли?

— А, — сказала Алина равнодушно. — Ты про это…

Мужик был тяжёлый. За сотню. Он еле поместился на заднем. Садясь за руль, Чубака увидел, что руки у него по локоть в крови. Вытер тряпкой для протирания стекла. Сам, наверное, с головы до ног… Посмотрел на Алину. Алина тоже — с головы до ног. Сдувшиеся подушки — с кровавыми пятнами. И что будет на заднем…

Вот Ирка выбесится, подумал он даже с каким-то злорадством. Машина-то на штрафстоянке будет… или, может, постараться отмыть до её возвращения? Ладно, что-нибудь придумаем. Кто у нам там — дети ментов? А, Радько из десятого. И, и, и… уже нет. Всё.

Он аккуратно тронулся, объехал лежащего у обочины мёртвого волка, включил аварийную сигнализацию и стал разгонять машину, прислушиваясь к звукам — не отвалилось ли что-то ещё и нет ли какого-то скрежета?

До больницы было восемнадцать километров. Всего ничего, когда на колёсах. Но почему-то очень далеко, когда везёшь мужика, только что сбитого тобою на дороге…

— Как он? — спросил Чубака Алину.

Она перегнулась назад. Потом спросила:

— Что?

Сбитый мужик прохрипел невнятное.

Алина села прямо. Потом посмотрела на Чубаку.

— Э-э… — и Чубаке показалось, что она забыла, как его зовут. — Надо вернуться.

— Что?

— Правда. Очень надо.

— С ума сошла? Он же загнётся в машине! И что тогда?

Алина несколько секунд неподвижно смотрела на него, потом вдруг протянула руку и схватилась за руль. Чубака испугался, что она сейчас попытается начать рулить. Она чокнулась. От внезапного испуга он ударил её по руке сильнее, чем хотел — и перепугался ещё больше.

— Дура! — заорал он. — Разобьёмся же!

Алина поднесла к лицу окровавленную ладонь, посмотрела, повернула тыльной стороной… Сейчас начнётся, подумал Чубака. Ну, или кончится.

— Ты, наверное, всё-таки башкой приложилась, — торопливо заговорил он. — У тебя шок, просто шок. Ты дыши, дыши поглубже. И считай: раз, два…

— Три, — сказала Алина.

Чубака непроизвольно зажмурился, будто ожидал выстрела или взрыва. Но ничего не произошло.

Через пять минут на месте дорожно-транспортного происшествия остановился автобус. Он встал как раз над кровавым пятном, поэтому подъехавшие позже вооружённые люди в широких плащах ничего не заметили.

А через пять минут после того, как умчался автобус, перед мостом остановилась бортовая «газель». Из неё вышли два парня, оба в резиновых сапогах.

— Точно, волчара, — сказал один.

— Молодой, — сказал другой. — Ну да ладно, взяли…

Они легко забросили мёртвого волка в кузов, забрались в кабину и поехали обратно.

Примерно через час джип «Ниссан-патрол» вернулся, из него вышли те же люди в длинных плащах, долго молча ходили, светя фонарями, перекинулись парой слов, снова сели в машину и уехали в сторону города.

Сильно после полуночи в ту же сторону пронеслась ещё одна машина — серебристый «Додж — гранд-караван». Больше никакого движения по дороге не было до самого утра. Два раза туда-сюда пробежали ёжики.

— Аля, — глухо сказал Чубака. — Я тебя у детского садика высажу. Ты сразу домой беги, отмойся начисто и одежду всю выстирай. Холодной водой. Ну, ты лучше меня знаешь, наверное.

— Да, — сказала Алина. — Хорошо.

— Ты меня не видела, и я тебя не видел.

— Конечно.

— Я тебе из больницы позвоню.

— Обязательно.

— Ну, давай…

Он притормозил, Алина быстро выскочила из машины и устремилась в переулок между детским садиком и старым брандмауэром. Она не оглянулась. Чубака испытал лёгкую досаду, но притом и облегчение.

Может, всё? — с некоторой надеждой подумал он.

Дверь приёмного покоя больницы была открыта, но внутри Чубака не обнаружил ни души.

— Эй! — закричал он. — Есть кто живой?

Ответом было молчание.

Он твёрдым шагом пошёл по коридору, приоткрывая двери справа и слева. Пахло дезинфекцией, хлоркой, чем-то сладковатым. Наконец за дверью с надписью «Перевязочная чистая» он услышал голоса:

— …вот здесь, выше…

— …руки убрала!..

— …да я…

— …руки, говорю!..

Чубака распахнул дверь. На перевязочном столе лежала голая по пояс девушка. Одно плечо её, часть груди и подмышка были густо намазаны йодом. У стола стоял хирург Сергеев, отец семиклассника Сергеева, в халате с закатанными рукавами и в латексных перчатках. В руке он держал здоровенный шприц.

— Вон отсю!.. — закричал было он, увидел, каков Чубака с фасада, может быть, и узнал его. — Что с вами?

— Это не моя, — сказал Чубака. — В машине…

Девушка быстро вскочила со стола и надела белый халат.

— Эти на этаже, — сказала она Сергееву. — Я сбегаю.

— Быстро, — сказал Сергеев и шагнул к Чубаке: — Пошли.

Они втроём выбежали из перевязочной: девушка в халате — направо, Чубака с Сергеевым — налево. По дороге Сергеев подцепил рукой каталку. Каталка повизгивала и вихляла колесом.

— Дорожное? — спросил Сергеев.

— Да.

— Придётся ментов вызывать.

— Конечно.

Возле машины их догнали два то ли санитара, то ли медбрата. В застиранных коротких халатах, похожих скорее на поварские куртки; поверх халатов были надеты клеёнчатые фартуки.

Вчетвером они не без труда извлекли мужика из салона, уложили на каталку. Сергеев приложил пальцы к его шее, потом кивнул — не без удивления.

— Ё! — сказал один из санитаров.

— Быстро, — сказал Сергеев. — И нормальной водой, не как прошлый раз. Где вы такого нашли? — повернулся он к Чубаке.

— Возле моста через Поганку. Похоже, он из-под моста и вылез.

— И под машину?

— Ну.

— А я вас, кажется, помню, — сказал Сергеев. — Вы же из школы?

— Да. Историк.

— Понятно. Ну ладно, что сможем — сделаем.

— Валентин Викторович! — на крыльцо вылетел один из медбратьев. — Там… того…

— Умер? — спокойно спросил Сергеев.

— Нет, живой. Но четыре дырки. Огнестрел.

— О как! — Сергеев мазнул взглядом по Чубаке и бросился внутрь. А Чубака почувствовал, что ноги вдруг отказали. Он повернулся спиной к машине и сел на порожек.

Огнестрел… Ог-не-стрел…

Ничего не понимаю…

Вышла девушка, которую Сергеев измазал йодом, но потом раздумал потрошить.

— Пойдёмте, надо всё записать.

— Да, конечно, — потерянно сказал Чубака. — Но можно сначала… умыться?

— Конечно. Я провожу.

Синяя дверь без надписи. За тонкой перегородкой шумит вода и звучат неразборчивые голоса. Окошко, грубо замазанное зелёной краской. Облупившаяся эмалированная раковина, щербатый унитаз с допотопным чугунным бачком… слишком яркая лампа…

Чубака рухнул перед унитазом на колени и вывалил ему всё, что думал про сегодняшний вечер. Потом ещё и ещё, пока не пошла чистая жёлчь. Пошатываясь, он встал…

Лампочка стала ослепительной, красноватой, чёрной.

Бабушка его ждала. Мать, оказывается, звонила буквально каждый час. Обцеловав внука и отправив отмываться с дороги, бабушка стала звонить в ответ, но ничего не получалось. Глеб же, стоя под тепловатой и попахивающей тиной водичкой, с испугом думал, до чего же бабушка сдала за эти два года, что он её не видел. Тогда, в позапрошлом — её можно было бы назвать подтянутой, даже спортивной. Бабушка бегала на лыжах и ездила на велосипеде. Сейчас… сейчас она была худой и слабой. И это лицо, обтянутое сухой желтоватой кожей… впавшие глаза за толстыми очками, тёмно-коричневые черепашьи веки… Только волосы не изменились совсем — та же аккуратная стрижечка каре, тот же цвет — пепельно-серый. И потом, когда они уже сидели за столом («Ну что же ты совсем не ешь?»), и Глеб налил себе по обыкновению полчашки заварки, она посмотрела на это, хотела что-то сказать, но ничего не сказала; себе же она наливала из отдельного чайничка, «сиреневенького» цвета с сердечком на боку, и напиток тот благоухал чем угодно (ландыши? мята?), но только не чаем.

— Я матери сэмээску отправил, — сказал Глеб. — Что приехал и всё в порядке.

— Что же она трубку не берёт? — продолжала тревожиться бабушка.

— Спит, наверное, — сказал Глеб. — Иногда она поверх своих таблеток ещё и снотворным закидывается. Тогда можно бомбы взрывать — не проснётся.

— Снотворным?

— Ну да. Таблеточки такие, что под лупой рассматривать надо. Просыпала один раз… А если ты что подумала, то — нет. Вермут иногда покупает. Обычно «Чинзано». Бутылку в месяц примерно. Ну, или когда магнитные бури.

Бабушка покивала.

— Отцу звонил?

— Звонил, — с неохотой ответил Глеб.

— И что он?

— Сказал, что у него другая линия.

— И всё?

— Угу.

— Не перезванивал?

— Зачем? Отметился, что живой. Как у него с этой… новой?

— Он передо мной не отчитывается.

— Правда, что на седьмом месяце?

— Может быть. Сама не видела.

— Баб…

— Что?

— А почему это у всех педагогов такие поганые дети вырастают?

— А потому что работа такая, что на них сил не остаётся. И потом… Педагогика — это ведь набор приёмов манипуляции. И как-то к своим детям грешно его применять. Или стыдно… не знаю. Вот и вырастают… маугли. Думаешь, что одной любовью… а никак.

— Маугли, — хмыкнул Глеб. — Да уж… ну, понятно.

— А ты мне тоже тут потерянное поколение не изображай. Я на вас таких за полста лет насмотрелась до икоты. Меня этим не проймёшь. Рано тебе отца судить. Ты ведь про него, по существу, ничего не знаешь…

— Откуда мне?

— Вот и я говорю…

— Так рассказала бы.

Бабушка внезапно замолчала. Задумалась, глядя в свою чашку.

— Расскажу, — сказала она медленно. — Но не сейчас.

— Почему?

— Потому что это долго… и тяжело… и надо многое объяснять. А я устала. И ты устал. И мне надо подумать. А тебе надо выспаться.

— Да высплюсь…

— Утром в школу.

— Чего?

— В школу, говорю. Я директору звонила сегодня, так что ждут тебя с распростёртыми. Уроки в девять начинаются, без четверти зайдёшь к нему, представишься. Школа неплохая… всё ещё. А дальше — разберёмся.

— Давайте, пока доктора в операционной, мы с вами побеседуем тихонечко. Всё равно же надо…

— Да, конечно… — Чубака попытался скосить глаза на милицейского сержанта, но сморщился от внезапной боли за переносицей.

— Костик, ты дикий какой-то, — сказала регистраторша. — У человека наверняка сотрясение…

— Люся, а у нас огнестрел, понимаешь? И значит, где-то шатается отморозок с пистолетом. Анатолий… — сержант посмотрел на бланк, — Гаврилович, вы же понимаете, что…

— Я понимаю. Давайте. Вы спрашивайте, я что смогу…

— Чубак Анатолий Гаврилович, тысяча девятьсот семьдесят пятый, мужской, проживает по адресу пэгэтэ Тугарин, улица Пионерская, дом четыре, квартира четыре, место работы — гимназия номер два, преподаватель физики и математики…

— Всё верно.

— Двадцать пятого сентября около двадцати трёх часов вы возвращались с автопрогулки… куда ездили?

— До трассы, немного по трассе в сторону Элисты, потом обратно.

— А выехали из дому во сколько?

— Не засекал время. Но ещё засветло.

— Часто так ездите?

— Не очень. Когда надо подумать. Отвлечься. Как-то так.

— Понятно. А что, какие-то проблемы?

— А это имеет отношение?

— Не знаю. Сами-то как считаете?

— Думаю, не имеет.

— Ладно… Значит, около двадцати трёх… Кстати, вы ехали при дальнем свете?

— Ну конечно.

— С фарами всё нормально?

— Раньше не жаловался.

— Вы их не меняли, не регулировали?

— С тех пор, как машину купил — только протирал.

— Как же вы гражданина-то не заметили?

— Почему не заметил? Заметил.

— Тормозить начали за двадцать метров. Скорость была восемьдесят с хвостиком?

— Семьдесят — семьдесят пять. Там же поворот и въезд на мост.

— Водитель вы, похоже, аккуратный, ни одного замечания за пять лет. Что же вы тут-то сплоховали?

— Не знаю. Он внезапно появился.

— Выбежал?

— Нет. Образовался.

— Что значит: образовался? Что вы такое говорите?

— То и говорю. Не было, и вдруг…

— То есть вы ни на что не отвлекались…

— Поворот же.

— Ну да, поворот.

— Там ещё волк был.

— Кто?

— Волк. Его я тоже сбил. То есть в основном его. Мужика только зацепил. А об волка бампер снёс.

— Об волка?

— Ага.

— Может, собака это была?

— Да нет, я различаю. Точно волк.

— Ладно. Итак, вы остановились, вышли из машины, осмотрели пострадавшего…

— При столкновении сработали подушки безопасности. Меня ею, кажется, контузило. Я думаю, что был без сознания какое-то время.

— Почему вы так думаете?

— Потому что подушка сдулась. Я очнулся, а она сдулась.

— Понятно. Итак, вы вышли из машины…

— Да. Я вышел, увидел, что у переднего колеса лежит человек, весь в крови, затащил его в салон и привёз сюда.

— Затащили в одиночку?

— Да.

— В нём ведь килограммов сто двадцать.

— Ну, я и сам не маленький…

— И всё равно…

— Ну а вы бы что, не смогли?

Наученный горьким опытом, Чубака просто повернул голову и посмотрел на сержанта. Начало сползать мокрое полотенце, он поймал его и придавил. Голова совершенно чужая. Полено, а не голова.

Сержант почему-то смутился. Он был того странного типа русоволосых, легко краснеющих мужиков, которые на поверку часто оказываются самыми бессовестными циниками.

— Ну, не знаю…

— Я, если честно, и сам не знаю, как его втащил, — сказал Чубака. — Как-то смог. Ну и всё.

— И не заметили дырок в боку?

— Вы же видели, какой он грязный… А, так вы же не застали его в начальном виде. Слой грязи в два пальца толщиной… я не преувеличиваю. В два пальца.

— Свежей грязи?

Чубака задумался.

— Пожалуй, что свежей.

— Тогда, наверное, в салоне…

— Не сомневаюсь.

— Подождите, я сейчас…

Чубака смежил веки. Тут же перед глазами возник медленный огненный водоворот. Будто рождалась вселенная.

Вернулся сержант.

— Пахнет тиной, — сказал он. — Мог он выбраться из речки?

— Откуда же я знаю, — сказал Чубака. — Берег там вроде бы позволяет.

— И больше вы ничего и никого не видели? Ни людей, ни машин?

— Людей не видел. Машины попадались навстречу… попутных не было.

— И стрельбы не слышали?

— Не слышал. Никаких подозрительных звуков.

— Странно всё это, — задумчиво сказал сержант.

Чубака промолчал.

— Ладно, я сейчас протокол заполню…

Раздался звук шагов. Появился Сергеев. Быстро подошёл к Чубаке:

— Анатолий Гаврилович, посмотрите сюда… — помахал у него перед глазами двуперстием, — язык покажите… Сознание теряли? Впрочем, всё равно. Люся, оформляй историю, диагноз: ЧМТ, сотрясение головного мозга, ушиб головного мозга под вопросом, ушиб мягких тканей лица, перелом носовой перегородки под вопросом. В хирургию, во вторую палату… что?

— Валентин Викторович, а как раненый? — спросил сержант.

— Феноменально, — сказал Сергеев. — Давление держит, а это сейчас главное. Железный старикан.

— Пули достали?

— Все навылет, — покачал головой Сергеев. — Похоже — подчёркиваю, похоже, — девять миллиметров. Ну и не «макаров», конечно. «Шмайссер», скорее. Стреляли в спину. Пока это всё.

— А когда?..

— Костя, — задушевно сказал Сергеев. — Сколько лет мы знакомы? Года четыре?

— Ну… где-то так.

— И я хоть раз такие прогнозы делал?

— Нет, Валентин Викторович.

— И сейчас не буду. Ну его на хер… извини, Люся.

— Ничего страшного, я эту букву знаю. Лечение сотрясному сами пропишите?

— Конечно. Где санитарьё?

— Наверху. Сейчас позову.

— Что они там делают?

— Я вам потом расскажу… — и убежала.

— Да я бы сам дошёл, — сказал Чубака.

— Поплюй, — сказал Сергеев. — Костя, заканчивай, больной уезжает.

— Сейчас, Валентин Викторович… вот. Вот тут напишите: «С моих слов записано верно…» дата, подпись. Только вы прочитайте сначала.

— Не могу, глаза режет.

— Давай я посмотрю, — сказал Сергеев. — Так… так… а почему «…неверно оценил дистанцию»? Ты чего хорошего человека под статью подводишь?

— Ну а как ещё написать?

Они заспорили, а Чубака закрыл глаза, откинул голову и почувствовал, что его качает на волнах. Всё, что происходило вокруг, происходило не с ним.

Чубака проснулся от ритмичного скрипа. Сначала он подумал, что ему снится эротический сон, потом просто открыл глаза. Голова была тяжёлая, чугунная. Или бетонная.

Скрип прекратился.

— Здорово, сосед, — сказал кто-то рядом.

— Здорово… — хрипло отозвался Чубака и попробовал сесть. Со второй попытки это удалось.

На койке напротив сидел парень в очень короткой пижаме и огромных тапках. Левая его рука была до плеча обмотана толстым слоем бинтов — кое-где промокших желтовато-розовым.

— Я Слава, — сказал парень.

— А я Анатолий, — сказал Чубака.

— Сестра сказала, ты в аварию попал, — сказал Слава.

— Ага.

— И что если ты в умывальник наладишься, чтоб я тебя проводил.

— Да, наверное, надо сходить… сейчас, соображать начну…

— А меня, представляешь, волк погрыз, — продолжал парень, и Чубака понял, что он всё ещё на адреналине. — Волка кто-то сшиб машиной, ну а мы с племяшом подобрали. Привезли, значит, на двор, начали обдирать. А эта сволочь как вывернется… хорошо, я рукой успел закрыться. В горло целил, гад. И удрал… Не, ну ты представляешь?

— А племяш? — спросил Чубака.

— Племяша за сапог тяпнул, не прокусил. Не, ну ты представляешь?!

— Обнаглели, — сказал Чубака и потянулся за полотенцем. — Я вон тоже… в волка въехал. Пойдём, что ли?

— Пойдём.

И тут на тумбочке запел телефон Чубаки. Это была Алина.

— Привет, — сказала она. — Это я.

— Да, — сказал Чубака. — Я вижу. И слышу.

— Как дела?

— Голова болит. А ты?

— Нормально. Как он?

— Кто?

— Дед. Как он?

— Прооперировали. Слушай, тут какая-то чертовщина — сказали, что в него стреляли, просто в решето… То есть это не мы… не я его… Ты где вообще?

— Дома. Собираюсь на работу.

— Но ты нормально?..

— Совершенно нормально.

И тут через телефон пришёл звук, как-то не соответствующий месту действия — а именно звук быстро приближающейся и так же быстро удаляющейся машины.

— Аля! Аля! Что это было?

— Телевизор. Сейчас выключу. И да, у меня батарейка садится, позвоню после работы. И зайду.

— Слушай, не надо заходить. Седова же приезжает — часов в семь…

— Увидимся.

— Тьфу ты…

Он сунул телефон в карман пижамы. Слава баюкал руку, смотрел с сочувствием.

— Не слушается?

— И не говори… и жить с ними нельзя, и убить нельзя…

Слава вдруг захохотал.

— Ты чего?

— Да так… вспомнил… Ну, вперёд?

И они пошли в умывальник.

С Женькой мы договорились, что я буду ждать его после школы возле универмага, а потом мы подхватим Макса, если он будет свободен, а если нет — просто возьмём в его мастерской нужный инструмент. А пока что я решил навестить Стёпку. Посетить, так сказать, в юдоли скорби.

Не подумайте, что я ёрничаю. Просто… Когда к таким вещам относишься с полной серьёзностю, то очень скоро сам сходишь на нет. Я ведь примерно догадывался, что с моим давним и лучшим другом произошло. Приходилось видеть.

Странно ещё, что он дома…

Я, кажется, говорил — в детстве мы жили почти рядом, через дорогу друг от друга. Однако Сима, когда вышла замуж, поменяла нашу старую квартиру на большую, на окраине, в одном из «академических» домов. Их построили в середине шестидесятых, одновременно с радиотелескопом; снаружи они походили на обычные блочные хрущёвские пятиэтажки, но планировка квартир была другая, заметно просторнее и удобнее, то есть и комнаты побольше, и коридор, и, главное, кухня… Да, и два длинных балкона в каждой квартире. И ещё лифты. В общем, предполагалось, что учёные будут тут благоденствовать в полном комфорте и уюте. Увы, музыка играла недолго…

Не знаю, из каких рациональных соображений, но радиотелескоп после тех событий больше не запускали. Он стоял на непрерывной профилактике, а после девяносто первого его вообще постепенно растащили на металлолом. Естественно, учёных такое состояние дел не привлекало, и дома быстро заселили чуждые науке люди. Но название осталось.

Я это к тому, что до Стёпки теперь было полчаса ходу. Мне не очень хотелось идти пешком, демонстрируя себя всему городу: легендой следовало дорожить. В общем, я поехал.

Город, как и полагалось, был буквально забит машинами. До пробок дело ещё не дошло, но такими темпами скоро дойдёт. В отличие от московских улиц, здесь преобладала продукция тольяттинская. Это было единственное существенное отличие.

И, пожалуй, воняло посильнее. Бензин тут явно бодяжили.

Я загнал машину во двор нашего бывшего дома, бросил взгляд на знакомые окна (задёрнутые плотными занавесками), зашёл в крошечный магазинчик (там раньше была пионерская комната), купил сигареты и пару зажигалок, посмотрел на коньяк. Взять фляжечку? Нет, потом, а то ещё остановят согласно закону сохранения подлости…

Я бессовестно тянул время. Да, мне не хотелось идти. Но надо.

Надо, Лёша, надо. Или кто там значился? Федя? Кажется, Федя…

Калитка во двор стояла чуть приоткрытой. Кнопки звонка на своём месте не было — остался только след. Собак Стёпка не любил, сроду у них жили только коты — но как знать, а вдруг поменял привязанности? В общем, я сначала постучал в калитку, потом осторожно заглянул во двор.

Пусто.

То есть абсолютно пусто.

Свой двор на то и свой двор, чтобы там что-то стояло, лежало или валялось. Хотя бы та метла, которой подметали. Но ни в переднем дворике, где когда-то царила раскидистая слива, ни в просторном заднем — где мы мастерили лодку, где стояла летняя кухня и большой обеденный стол, — нигде не было ничего. На месте кухни громоздился покрашенный красным суриком железный гараж — и всё. Ровная земляная площадка.

Дом производил ещё более жуткое впечатление. Боковые окна были закрыты ставнями, а те, что смотрели на меня, что-то загораживало изнутри. Чердачные отверстия заколочены железом, а на трубу надет сварной железный короб. Ну и, понятно, стальная дверь…

Я поднялся на крыльцо. Звонка не было и тут. Тогда я постучал и стал ждать.

Глеб проснулся совсем рано, ещё до рассвета, и какое-то время просто лежал, разглядывая потолок. Когда-то потолок был тёмно-синий, и на нём нанесена была карта звёздного неба. С годами синий цвет стал скорее серым, пошёл трещинками, кое-где и пооблупился; звёзды выцвели или отклеились. Но бабушка упорно не закрашивала его и не закрывала модной плёнкой… Возможно, под воздействием этого неба и сны были какие-то полукосмические: Глеб парил высоко над Землёй, видел облака и горы, знал, что не упадёт… и при этом чего-то боялся; страх был не острый, а постоянный, привычный, застойный, как табачный перегар в бабушкиной комнате. Бабушка, кажется, и не ложилась совсем — ходила, поскрипывала половицами, брякала посудой на кухне. Иногда невнятно что-то говорила, и Глеб догадался, что она разговаривает сама с собой. Наконец ему надоело лежать.

Бабушка сидела на кухне, глядя в окно. Горка окурков свешивалась из пепельницы.

— Привет, ба, — сказал Глеб. — Есть что поесть?

— В холодильнике, — отозвалась бабушка, не оборачиваясь.

— Что-то ты много куришь, — сказал Глеб неуверенно.

— Кому много, а кому в самый раз, — сказала бабушка. — И прихвати из морозильника хлеб.

— Из морозильника? — переспросил Глеб.

— Да.

— Ты хлеб держишь в морозильнике?

— А что там ещё держать?

— И действительно…

Глеб принёс кастрюльку со вчерашним селёдочно-картофельным салатом, маслёнку и замороженные ломти ржаного хлеба. Бабушка сунула пакетик с хлебом в микроволновку, включила её — и не успел Глеб положить себе (бабушка жестом отказалась) салат на тарелку, как микроволновка звякнула, и воздух наполнился ароматом свежайшего ржаного…

— Офигеть, — сказал Глеб, втягивая носом воздух. — Век живи, век учись, дураком помрёшь.

— Наворачивай, — сказала бабушка. — Кстати, салат можешь класть на хлеб, очень вкусно.

— Не надумала? — спросил Глеб с набитым ртом.

— Что именно? — бабушка поставила чайник на плиту, включила газ.

— Рассказать мне об отце. О родителях. Я же понимаю, что это ж-ж-ж неспроста…

— Надумала. До вечера потерпишь? Надо будет заодно фотографии поискать.

— А я что, не всё видел?

Бабушка усмехнулась:

— Боюсь, я и сама-то не всё видела…

— А где они?

— Думаю, на чердаке. Вернёшься, полезем вдвоём. А может, в гараже. Но всё-таки, наверное, на чердаке.

— Слушай! А «москвич» живой?

— Да что с ним сделается? Неистребимая вещь, теперь таких не делают. Лучшая малолитражка Европы…

— Что?! Вот это ведро с гайками?!.

— Потом уже всё испохабили. А когда их только начали выпускать и когда мы с дедом его купили — ровно в тот год и дали этой машинке золотую медаль. Забыла уже — то ли на Всемирной выставке, то ли на каком автосалоне… надо будет посмотреть. Склероз мы не поощряем в себе…

— Ничего себе… Сейчас такое рассказать — обглумят, и всё.

— Вам бы только глумиться… Ладно, поел — беги. Да, и список учебников у директора возьми, я потом с библиотекой созвонюсь… Дорогу сам найдёшь — или проводить?

— Бабушка…

В школе этой Глеб несколько раз бывал и даже застал последний год бабушкиного директорства. Пройти по, свернуть направо на Центральную — и десять минут неторопливой прогулки под тополями и каштанами. Потом, поравнявшись с универмагом, надо свернуть в крошечный скверик с клумбой посередине, окаймлённый кустами бузины — и вот сразу за ним будет школа. Её построили давно, после войны: над высоким (кажется, такие называются французскими) центральным окном второго этажа проступают цифры 1–9 — 4–7. Когда директором была бабушка, школу красили в бледно-красный цвет, а потом — в бледно-зелёный…

А вот и новенькое. В скверике поставили фонтан. Неказистый, квадратный, с какой-то абстрактной фигурой посередине — а всё-таки приятно. Струйки брызгают, струйки бегут… Уже миновав фонтан, Глеб вдруг обернулся: возникло острое чувство, что этот фонтан он уже где-то видел, и при обстоятельствах не самых приятных. Где-то. Не здесь. И небо тогда было чёрным… Поёжившись, он поднялся на невысокое просторное крыльцо и потянул на себя дверь.

Ещё одно изменение по сравнению с бабушкиным временем: узкий загончик с турникетом в конце. Рядом сидит охранник в чёрной форме.

— Здравствуйте, — сказал Глеб. — Мне к Александру Павловичу.

Охранник молча нажал кнопку. Турникет пропустил Глеба.

— На второй этаж, прямо, — сказал охранник вдогонку. Голос у него был сиплый.

— Я знаю, — сказал Глеб.

Школьники ещё только подтягивались, в коридоре было пусто. Половицы рассохлись до такой степени, что даже не скрипели, а сухо постукивали. Зато лестницу, похоже, отремонтировали за бешеные деньги: ступени были мраморные, перила — художественного литья. Но поручни перил уже успели изрезать.

Дверь в кабинет директора сияла алым дерматином. «Алая дверь», подумал Глеб, хорошее название для фильма ужасов. Все, кто заходит туда, возвращаются совсем другими…

— Здравствуйте, — сказал Глеб, заглянув в дверь. — Я от Евдокии Германовны…

— Заходи, — сказал директор, не отрываясь от экрана монитора — старенького, электронно-лучевого. — Две минуты посиди…

Глеб сел на стул с подлокотниками, поёрзал, устраиваясь. Мельком осмотрел кабинет. Стеллажей и шкафов с книгами не стало, зато одну стену теперь занимало нечто со сплошными дверцами и выдвижными ящиками. Кажется, это называлось «бюро», хотя Глеб не был в этом полностью уверен. Позади директора стоял большой аквариум с толстыми отвратительно-розовыми рыбками; сбоку от стола, ближе к окну, медленно вращался псевдо-старинный глобус; если верить этому глобусу, Земля имела не только арктический континент, но и плоское кольцо вокруг себя…

— Итак, если я всё правильно понимаю, Глеб Всеволодович?

— Так точно, — сказал Глеб. — Лосев моё фамилиё…

— Надолго к нам?

— Ещё не знаю. От многого зависит.

— Ну, ладно. Взять переводное из прежней школы не догадался?

Глеб покачал головой.

— Отправим запрос, а пока оформим временно. Места есть, так что… Учился-то как?

— Да нормально. Не напрягаясь…

— Вот все вы так — «не напрягаясь»… Потом будете жилы рвать, а поезд-то — ту-ту, Чаттануга…

— Я понимаю, — сказал Глеб. — Буду стараться.

— Ты уж постарайся, да. Ну, пойдём, с классным руководителем познакомимся.

Они пересекли вестибюль с тем самым французским окном, над которым снаружи были выложены цифры, и вошли в учительскую. Эта дверь была просто аккуратно окрашена масляной краской. У дверной ручки кто-то нарисовал чёрным маркером маленького котёнка с огромными глазами.

— Вот, кстати, и Алина Сергеевна, — сказал директор и закашлялся.

Молодая учительница, стоявшая к ним спиной и поправлявшая перед зеркалом макияж, обернулась. Губы её были грубовато накрашены слишком тёмной помадой, глаза же не подведены вовсе.

— Доброе утро, — сказала она.

— Доброе… — согласился директор. — Что-то случилось?

— Вроде бы нет, — сказала учительница. — С чего вы взяли?

— У вас кофточка на левую сторону надета.

— Ничего себе, — засмеялась она. — Спасибо, что сказали. Это ведь примета такая?

— Точно, — сказал Глеб. — Побьют.

— Вот, ваш новый ученик, — сказал директор. — Глеб Всеволодович Лосев, прибыл к нам из города Северореченска. Внук моей предшественницы, Евдокии Германовны.

— О, — удивилась учительница и посмотрела на Глеба так, будто узнала его. — Это интересно…

— И ещё одно, — сказал директор. — Звонили из больницы, Анатолий Гаврилович попал в аварию, пролежит несколько дней. Ну и потом вряд ли сразу на работу выйдет. Тамара Викторовна исправит сетку, а пока вы не возьмёте сегодня два его часа — в восьмом и десятом?

— Возьму, — сказала учительница. — Не напомните, какие они по счёту?

— Третий в восьмом и четвёртый в десятом.

— Отлично. История в восьмом, обществознание в десятом.

— Да, потом обговорите это с Тамарой Викторовной.

— Разумеется.

— И не забудьте переодеть кофточку.

— Ни за что.

Стёпка долго не открывал. Я слышал, как он подошёл к двери, потоптался, ушёл. Потом подошёл снова. Долго молчал.

Я постучал ещё раз — кончиками пальцев. Потом сказал:

— Стёпка, открывай. Это я, Лёха.

Долгое молчание.

— Чем докажешь?

— Что именно? Что это моё тело или что во мне никто не сидит?

Ещё более долгое.

— Если я заподозрю что-нибудь, то выстрелю в голову, — сказал Стёпка.

— Годится, — сказал я. — И можно сделать даже лучше. У меня с собой пустой «посредник». Я тебе его дам, и ты проверишь, есть во мне кто-то или нет.

— Откуда я знаю, что он работает?

— Да, тоже верно… Ну, тогда — в голову.

— Зачем ты приехал?

— Тут что-то заваривается. Так что нам есть смысл потолковать.

— А ты…

— Нам надо поговорить, Стёпка. Это очень важно.

— Ладно. Только слушай внимательно. Дверь откроется, ты войдёшь. Меня за дверью не будет. Войдёшь в комнату, сядешь на диван. Там лежит бумажный пакет. Наденешь на голову. Руки будешь держать перед собой. Согласен?

— Конечно.

— Услышишь щелчок, тогда входи.

Щёлкнуло через полминуты. Я потянул дверь на себя — она пошла туго. За дверью был квадратный тамбур, весь обитый оцинкованным железом. Под потолком горела лампочка в сетчатом колпаке, на полу у стены стояли две большие алюминиевые фляги — когда-то в таких возили молоко. Из тамбура внутрь дома вела железная дверца совсем маленькая: нужно было сгибаться и высоко подымать ноги, чтобы войти. Открылась она только после того, как защёлкнулась входная.

Я пролез через неё и оказался в пустой прихожей. На вешалке висел только дождевик. Комната, сумеречно освещённая, открывалась слева; направо уходил коридорчик, насколько я помню, к кухне и второй комнате, родительской. Там было совершенно темно.

Как было велено, я прошёл в комнату. Окна изнутри прикрывали короба из той же оцинковки, сильно наклонённые внутрь: свет падал на железный лист, отражался в потолок и уже от потолка растекался по помещению. Посередине комнаты стоял круглый стол с одним стулом, направо — старый зелёный диван с вертикальной спинкой; я его помнил ещё с тех давних времён… На столе ничего не стояло, на полу — не лежало. Только на валике дивана чернел пакет, который мне надлежало надеть на голову.

Встреча друзей детства…

Я сел, надел пакет, вытянул руки вперёд. Стал ждать.

Шагов я не услышал, только дыхание. Прикосновение. Потом на моих запястьях затянулись удавки, петля легла на шею. Наконец и бумажный пакет пополз наверх… почему-то очень медленно. Остановился. Слетел.

— Лёха…

Стёпка стоял передо мной как-то причудливо склонившись-изогнувшись, упираясь руками в колени и вытянув шею. На нём были истёртые камуфляжные штаны и растянутая серая футболка с каким-то неразличимым уже круглым логотипом чуть выше сердца — где положено носить Золотую Звезду…

— Здорово, — сказал я. — Ну, как делишки?

— Лёха… — и вдруг из его глаз не то что потекли, а именно брызнули слёзы. — Лёха, брат, что с нами сделали, гады…

Стёпка выглядел скверно: худой, измождённый, небритый. Но выглядел он скверно для сорокалетнего мужика…

— Извини, что с пустыми руками, — сказал я, повернув их ладонями вверх. Стёпка зафиксировал меня по-сычуаньски: с помощью тонких шнуров, продёрнутых сквозь бамбуковую палку; какой бы силы и ловкости человек ни был, он удушит себя прежде, чем порвёт шнур или доберётся до узла. — Но мне сказали, что ты не пьёшь, да и мне после обеда за руль.

— Кто сказал?

— Серафима. Больше пока никого не видел.

— А что она ещё сказала?

— Сказала, что ты придуриваешься малость.

— А, когда с флагом-то… Это ерунда. Это, Лёх, ерунда. А вот… эх. Мы с тобой не виделись?..

— С восемнадцати лет. То есть — сорок.

— Чушь собачья, — отмахнулся Стёпка. — А почему я тебя тогда сразу узнал?

— Ты меня видел, когда я прошлые разы приезжал. Смотрел в бинокль, не подошёл.

— Что за?.. — он надолго замолчал. — Не помню. Поверишь — не помню.

— Почему же не поверю? Ты такой не один. Имя нам батальон, потому что нас много…

— Нас?

— Нас.

— Так ты?..

— Институт имени Академика Плотника, — сказал я. — Занимаемся известной тебе проблемой. В общем, ГРУ. Армия.

— И ты вот так… столько лет?..

— Да, старик.

— Но в тебя не подсаживали?

— Ну, почему же. Подсаживали. Только давно. А в тебя, смотрю…

Он не ответил. Протянул руку назад, поймал стул за спинку, поставил напротив меня. Сел на него верхом.

— Ты зачем пришёл?

— Я же говорю: что-то затевается. Ты Благоволина давно видел?

— Дней десять. А что?

— Да мне бы тоже надо с ним повидаться. Может, что подскажет.

— Подскажет… как же. Он ведь…

— Что?

— Ничего. Забудь про Благово. Он уже не наш.

— В смысле?

— В смысле, не землянин. Лёха… мы ведь тогда… мы думали, что отбились… — он стал тереть глаза костяшками пальцев. — А на самом деле…

— Я знаю, — сказал я. — И моё начальство знает. Но мы думаем, что ещё не всё потеряно.

— Ерунда, — сказал Стёпка. — Потеряно всё. Я даже не могу понять, почему они ещё не пришли и не сожрали всех. Наверное, не могут договориться, кто будет жрать первый.

— Не совсем, — сказал я. — Они всё ещё опасаются нас. Боятся хватануть кусок не по глотке.

— Ерунда, — повторил Стёпка с ещё большим отчаянием.

— Ты же знаешь, что с памятью о прошлом у балогов туговато.

— Ну… у нас тоже.

— У нас тоже, да. Но у нас это не предмет доблести, а у них — предмет. Не разгильдяйство и наплевательство, как у нас, а вполне себе и древний обычай, и государственная политика… Но кто-то у них в верхах всё-таки негласно занимается историей Пути. И, похоже, они вдруг выяснили, что Земля — это не просто очередная остановка, этакий безымянный полустаночек… В общем, мы почти уверены, что именно Земля — родная планета Пути.

Степан уставился на меня с ужасом. А я почти не блефовал. Это, конечно, была гипотеза, причём довольно давняя, но пока что все вновь добытые факты в эту гипотезу укладывались.

— Разумеется, исходник Пути — не человечество, не хомо сапиенс. Мы прикинули на пальцах, и получается, что возраст Пути — не меньше двадцати миллионов лет. Скорее — тридцать-сорок. Понятно, что следов от той цивилизации почти не осталось. И очень похоже, что цивилизация была подводной. Осьминоги, морские пауки — ну, представляешь себе. Поэтому мы не совсем понимаем, что нужно искать…

— И… что из этого?

— Из этого чисто логически вытекает, что мы, человечество, созданы балогами. Произведены из обезьян. Сравнительно недавно. С пока неизвестной нам целью. И именно по этой причине они с нами так долго возятся.

— Ну, допустим… — Стёпка поморщился. Мне показалось, что ему трудно сосредотачиваться. — Допустим. И что нам делать, пусть всё даже так, как ты говоришь?

— Может, ты меня всё-таки развяжешь?

— Пока нет. Так что нам делать? Вот ты мне всё это рассказал, а ясности как не было… Понимаешь, Лёха, они ведь из нас всю дорогу клоунов делали, разводили, как последних лохов — а ты говоришь, не всё потеряно. Они ведь нас — даже не прикасаясь… они из нас всё людское выбили, или высосали, или что там ещё… Один этот лагерь детский чего стоил…

— Какой ещё лагерь?

— Где ребятишек-инвалидов на допросчиков учили… как же город-то назывался?.. в общем, где-то за Вологдой… Череповец-сколько-то-там…

— Что значит — учили на допросчиков?

— Ну, учили на какое-то время задерживать в себе десантников и сцеживать информацию. Как Юрка, помнишь? Он и учил… на себе показывал… а потом от рака мозга умер. И многие поумирали…

— Да, десантура умеет много гитик. Мы тоже не сразу это сообразили.

— Тоже на детях тренировались?

— Да нет, на себе. Слушай, что-то не верю я в твой лагерь…

— Я там сам был! И чуть там не остался! Просто я паническую реакцию выдал…

— Когда это было?

— В десятом классе. Ты что, не помнишь?

— В десятом мы с тобой вместе были в «Десятке». В октябре вернулись, доучились… и всё.

— Значит, не помнишь… Ни как в вагон грузили, ни как Валерку от матери собаками отдирали…

— В какой вагон?

— В такой… типа почтового. Почти без окон…

— Где — грузили? И кого?

Стёпка вдруг побледнел. Он и до этого был не слишком загорелый, даром что лето тут ещё и не кончилось по-настоящему, — а теперь стал просто серовато-синий. Лишь кончик носа заалел.

— Грузили, — повторил он. — Я же помню. Колючая проволока вокруг, охрана с собаками… дождь шёл, прожектора…

— Где? На какой станции? Где в Тугарине станция?

— Была же станция, — сказал он с отчаяньем. — Ну я же помню!!!

Класс был небольшой — семнадцать человек, Глеб восемнадцатый. Семеро парней, десять девчонок разной степени интересности. Сидят в основном по двое, две девчонки и парень — по одному, и ещё два стола свободные.

— Садитесь, — сказала Алина Сергеевна. — У нас новый ученик, Лосев Глеб Всеволодович…

— Переехал откуда-то? — спросил парень с задней парты.

Глеб молча кивнул. Пошёл к свободному столу.

— Сюда нельзя, — тихо, не поворачивая головы, сказала рыжеватая девчонка в тёмно-малиновой кофточке.

— А туда? — Глеб кивнул на второй свободный стол.

— Туда можно.

Глеб сел. На столе чёрным маркером был нарисован чёрный котёнок. Почти такой же, что и на двери учительской.

— Должна вас огорчить, — продолжала Алина Сергеевна, — но физики у вас сегодня не будет. Вместо физики проведём дополнительное занятие по обществознанию…

— А что с Анатолием Гавриловичем? — спросила рыжеватая.

— Лежит в больнице. Попал в аварию. Так, не будем…

— А можно его навестить?

— Алябьева, ну откуда я знаю? Скорее всего, да. Впрочем, его там вряд ли долго продержат… Всё, посторонние разговоры прекращаем, приступаем к уроку. Напоминаю, что тема урока — монгольское нашествие на Русь и существование Руси в составе Золотой Орды. И я просила Игнатьева подготовить краткий обзор различных точек зрения на этот сложный и противоречивый исторический период…

Алябьева, отметил про себя Глеб.

— Ты понимаешь, — говорил Стёпка, высасывая очередную сигарету, — что для них мы как на ладони? Может, уже всё начальство во всех нужных странах — из них и состоит? Я иногда телевизор смотрю… и трясти начинает. Как они ходят, как смотрят… как говорят… Не люди, понимаешь? Не люди…

— Ну ты хоть будь человеком, — попросил я уже в который раз. — Развяжи. Нос почесать не могу…

— Давно не люди…

Стёпка, не переставая говорить, протянул руку и искривлёнными пальцами — только сейчас я разглядел, что три пальца у него покалечены, раздавлены, — ловко развязал узлы, и удавка повисла. Я освободил запястья, потом стянул всю конструкцию с шеи. Положил рядом с собой. С наслаждением почесал нос.

— Всё может быть, — сказал я. — И даже наверняка всё именно так и есть. Но мы-то с тобой… вот окоп, вот сектор обстрела, патроны завезли, каши насыпали полманерки… что ещё нужно солдату? Задачу боевую никто не отменял…

— А я уже не понимаю, за что биться, — сказал Стёпка. — Даже если то, что ты рассказал, правда… не в смысле, что ты соврал, а что не ошибаешься… что из этого? Смысл сопротивления в чём?

— Смысл сопротивления всегда только в сопротивлении, — сказал я и вдруг понял, что изрёк эту вселенскую мудрость исключительно по инерции, потому что в голову пришла какая-то важная мысль и сейчас надо постараться ухватить её за шкирятник… — Стоп-стоп-стоп, — я поднял руки, как бы защищаясь от Стёпки, который даже приподнялся возмущённо, чтобы меня морально укокошить, морально зарыть и морально надругаться над свежей могилкой. — Что-то я сообразил… Вот смотри: из того, что ты рассказал, получается, что десантура, попадая в нас, вроде бы да, осваивает весь корпус знаний и навыков, которым мы владеем… только она не различает правду и вымысел! Вот мы что-то помним — она считывает картинку и всё воспринимает как истину, а это были твои кошмары, и только. Просто более сильные эмоции, и поэтому картинка оказалась живее. И десантура её, эту картинку, ставит как бы на первый план — и для нас это становится новой памятью, новой истиной даже… Но важно не это, а то, что десантура не видит разницы между личным опытом и вымыслом… ну, таким вымыслом, в который ты сам веришь или к которому как-то особо эмоционально относишься…

— И что? Чем это нам может помочь?

— Надо думать… и надо всё это, конечно, проверять… Но согласись — это всё-таки уязвимое место…

— Уязвимое, да. Ахиллесова пята. Благородный дон поражён в пятку. Не смеши меня. Я долго думал… вот скажи: как ты представляешь себе победу над Путём?

— Никак, — сказал я сразу. — Я тоже долго думал. Мы не можем победить Путь. Мы даже не можем оборониться от них… ну, если, например, не постановим всем миром, что люди старше семнадцати-восемнадцати лет должны подвергаться эвтаназии. Добровольно-принудительной. Как-то так. А победить — нет.

— А вот Благоволин считает, что можем, — медленно сказал Стёпка, и я вдруг почувствовал бегущие по спине мурашки. — Только он не объяснил, как, — добавил Стёпка.

— И он, как ты сказал, уже не человек… — продолжил я.

— Он не человек — но и не балог. Посредник… — и Стёпка нервно захихикал. — Человек-посредник. Я не знаю, что он придумал. Он не сказал. Он просто…

— Что?

— Мне кажется, он уже начал это делать. В смысле, побеждать. Запустил процесс. А может, он окончательно рехнулся… не знаю. Он как-то всё иначе видит… как бы сверху и под углом. Я его несколько минут понимал, а потом…

— А как мне его найти? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Стёпка задумчиво. — Ну, он не в городе живёт… землёй от него пахнет. И ноги в земле. Нет, не знаю. Я бы и сам хотел…

— «Посредник» у него есть?

— Есть. Он и приходил-то для чего? Надо было ему с Углом три поговорить.

— И ты?..

— Ну. С условием, что Угол мне мозги на место поставит.

— Понятно…

Ни черта мне было не понятно, на самом-то деле. Это походило на то, как раздвигать ряску на цветущем пруду, чтобы увидеть, что там, на дне. За пару секунд, пока сфокусируется глаз и пока не затянется маленькая полынья… Ну да, что-то можно успеть заметить. Заметить, но не увидеть. Не рассмотреть…

— А знаешь, о чём я ещё всё время думаю? — спросил Стёпка. — О том, что никаких слухов про Тугарин не просочилось. Или не сохранилось. А ведь даже для тех, кто ни черта не понял, это было немаленькое событие: глухая блокада на две недели, карантин непонятный, потом ещё с полгода военные патрули на улицах и въезд-выезд по пропускам. И никто нигде об этом не вспоминает — ни в уфоложских изданиях, ни в краеведческих, ни в политических. Ни у нас, ни за границей — а там-то всё знали, наши же с ними сотрудничали. И этого не объяснить просто фильтрацией информации. Про тот же Новочеркасский расстрел очень многие шептались, хотя вот уж где была фильтрация. И во всяческих самиздатских и тамиздатских книжках писали. А про Тугарин — ни-ни…

Я не стал говорить, что этот вопрос нас тоже заинтересовал, и давно, и что мы более или менее в нём разобрались. Получили, так сказать, ответ. И этот ответ нас не обнадёжил… Вместо этого я спросил:

— И что ты надумал?

— Что простых фильтров недостаточно. Что надо сделать так, чтобы информация о балогах и обо всём, с ними связанном, казалась нам неинтересной, пресной, тут же забывалась бы. Чтобы мы её как бы не замечали, пропускали мимо ушей… что-то вроде эффекта слепого пятна — ну, знаешь, с глазами…

— И как они это, по-твоему, делают?

— Ну ты же сам сказал, что мы, люди — скорее всего, их создания. Значит, они предусмотрели где-то здесь, — он постучал себя по темени, — какую-то приблуду, чтобы мы не обращали внимание на их присутствие… Ты про вампиров много читал?

— По-моему, вообще ничего. Стокера когда-то давно — и всё. Не понравилось

— А зря. Страх перед вампирами архетипичен, он у нас явно ещё от обезьян… а значит, и детали некоторые в описаниях могут быть… ну, как бы это сказать… метафорой действительности. Не те детали, которые из писаной литературы, а которые из народных источников. Так вот там главная черта вампира — умение быть незаметным, заставлять не смотреть на себя, а если увидишь — тут же забывать об этом…

Всё было так, кроме «приблуды». Нечего было искать в мозгу и нечего отключать. Ну, разве что — весь мозг. Но это не решало проблемы…

На большой перемене Глеб пошёл в столовую — не потому, что хотел есть, а просто чтобы осмотреться. Пока он не мог сказать, нравится ему здесь или не очень. Урок истории с Алиной был даже интересным, а вот литература и алгебра — полный отстой…

Столовая была маленькая, и пахло в ней не очень хорошо: хлоркой и пережаренной рыбой. Давали на выбор сосиски с макаронами и рыбу с пюре. Взять сосиску с пюре почему-то не получилось — загадка, однако. Делать нечего, Глеб взял рыбу, компот из слив — и пошёл к столику, где сидели два среднеклассника. Он ещё не сел, когда к нему подошёл Денис, он же Суслик — как Глеб уже успел понять, «шестёрка» у двух лбов, Вована и Кирилла, причём по-настоящему опасным был Кирилл, одетый дорого и стильно, с золотой цепочкой на шее — но при этом нервный и агрессивный. Вовану самоутверждаться не нужно было. Глеб не без оснований полагал, что при стычке один на один устоит против любого, а против троих не устоит никто, если не псих — но при необходимости можно сыграть и психа, только не хочется.

— Ну чё, как оно? — спросил Денис.

— Терпимо, — сказал Глеб и поставил поднос на стол. Оглянулся. Вован сидел спиной к нему, Кирилл — боком и делал вид, что не смотрит сюда.

— Стольника до выходных не найдётся?

— Не-а, — сказал Глеб и сел.

— А если посмотреть? — Денис наклонился и уставился, как он думал, угрожающе.

Глеб с интересом и насмешкой посмотрел на него. Кажется, Денис понял, что означает этот взгляд.

— Ну, как хочешь… — с неопределённой интонацией протянул он. — Тебе тут жить.

Глеб кивнул и принялся за рыбу. На вид она была хуже, чем на вкус. А вот пюре как-то умудрились испортить. Как можно испортить пюре из свежей картошки?..

Занятый этой мыслью, он не заметил, как среднеклассники смылись, унеся посуду, а на освободившееся место села Стася Алябьева — та самая, рыжеватая. В руках у неё был стакан с компотом. Наполовину пустой.

— Зря ты тут ешь, — сказала она. — Могут быть последствия.

— Уже понял, — сказал Глеб. — Но не останавливаться же на полпути?

— Упорный, да?

— Упоротый, скорее. Как тот лис.

— К нам тут поэт волгоградский приезжал, выступал. Старый дядька, но на гитаре — ого! Так он сказал: мы, говорит, ждали первого непоротого поколения, а дождались первого упоротого. Ошиблись, мол.

— В паре букв.

— Ага.

— А это твоя компания? — Глеб кивнул на столик, где сидели Вован, Кирилл, девушка Аня — и сбоку прилепился Суслик.

— Только Анька. Остальные — так… или беспонтовые, или одни понты. А Анька классная. Мы с ней в одной команде.

— В какой?

— Юношеская по биатлону. «Буревестник». Второе место по области, кандидаты в сборную.

— Ничего себе!

— А ты?

— А, фигня всякая. Историческое фехтование.

— И на чём же? На мечах?

— На мечах не фехтуют, мечами бьются… Эспада и сабля, в основном. Ещё филиппинское — на тростях. Ну это, считай, на дубинках. Правда, в сборную не выбрался. Но вот мой тренер в прошлом году… да ты, наверное, видела — наша сборная американскую положила со счётом пятнадцать — ноль за сорок шесть секунд. Что, правда не видела? На ю-тубе ролик лежит, посмотри обязательно.

— Посмотрю, конечно.

— «Сорок шесть секунд» набери в поиске…

— Ага. Слушай, а зачем ты сюда переехал?

— Ф-ф… Много причин. Главное — бабушка старая, плохо себя чувствует. Ну и ещё много чего…

— Всё равно не понимаю. Переехать в Тугарин…

— Почему? Мне тут нравится.

Стася закатила глаза.

— Нравится!..

— А что такого?

— Да тут же тоска кромешная! И вообще — никогда ничего не происходит!

Лучше бы она этого не говорила…

Сегодня в нашей маленькой колонии пополнение. Двое сравнительно молодых испанцев, мужчина и женщина. Они заняли домик на обратном склоне холма. Один из старожилых голландцев-датчан более или менее говорит по-испански, и чего-то они ему рассказали такого, что сразу после этого остальные датчане-голландцы мрачно пошли в корчму и там не по-детски нарезались. Видимо, всё плохо. Но плохо не так, как мы с адмиралом навоображали себе — потому что небо чистое и радиоактивный дождь на нас не льётся. А это наверняка означает, что мы драпаем на всех фронтах…

Сильно меня взболтнул тогда Стёпка, я даже не думал, что меня ещё что-то может так взболтнуть. Я ведь патологически спокойный тип. Это качество на треть врождённое, на треть наработанное, а на треть накодированное — из самых благих соображений. Так что мне приходится прикладывать сознательные усилия, когда я хочу что-то почувствовать. Но тут и меня пробрало…

Я не весь разговор привёл, только ту часть, которая что-то разумное содержала. А остальное, растянувшееся на четыре часа… Был мой друг Стёпка и болен по-настоящему, и находился под внушением, что болен — а самое главное, это сочетание загнало его в состояние резонансного самовозбуждения: ну, скажем, как обычный параноик вдруг начинает получать одно за другим неоспоримые подтверждения своим опасениям. Стёпка параноиком не был, он был тяжёлым психотиком, притом за то время, что мы с ним говорили, он мне так и не открылся сколько-нибудь полно. Я пытался исподволь загнать его в эриксоновский гипноз, но Стёпка не поддавался абсолютно — даже не замечал моих усилий. А применять какие-то активные методики я побоялся — слишком много в нём было намешано всего…

Потом я понял, что был не прав и что имело смысл рискнуть, надо было рискнуть… Но всё это — задним умом.