Целое лето

Часть третья Папа в командировке

Уже потом, после многих событий, столкнувшись с Севой — полковником ФСБ Всеволодом Владимировичем Лосевым — лицом к лицу, я поразился, насколько хорошо он выглядит в сравнении со мной, а особенно — со Стёпкой. Ну я-то ладно, последний раз в меня подсаживали десантника, когда мне ещё не было тридцати, и никакого омолаживающего действия это тогда не имело. Но эти двое выглядели на сорок — оба; однако Стёпка был буквально измождён, как будто долго и упорно пил или болел (хотя и не пил, и не болел — в физиологическом смысле), — Севка же просто излучал здоровье и благополучие на грани с самодовольством; в рекламе дорогих машин такого снимать… Был он красавец, невысокий атлет и щёголь, и руку на перевязи носил, как орден. Но увиделись мы с ним, повторюсь, несколько позже — хотя до того шансов сойтись лоб в лоб было множество. Когда мне прислали на него ориентировку, то там он значился семьдесят четвёртого года рождения. А день оставил тот же: двадцать девятое февраля. Хотя, заметьте, високосными не были ни пятьдесят четвёртый, ни семьдесят четвёртый — просто сначала в ЗАГСе девочка ошиблась, а потом он эту ошибку сохранил как память.

Этакая перевёрнутая надпечатка. Эстет…

«Полковник был рождён эстетом. Да, жаль его, сражён кастетом, он спит в земле сырой…»

Чудо, что так не произошло.

Так вот, сейчас мне кажется, что Севка выглядел так хорошо потому, что совесть его была чиста, аки слеза младенца. И не потому, что он ею не пользовался — а потому, что был одним из двоих землян, которые побывали у других звёзд. И подсознательно в нём это сидело: что-де мы, человечество, должны любой ценой стремиться к звёздам, попирая (а то и выжигая) все тернии на своём пути… Как-то так.

Машину его я видел в городе в те дни несколько раз — серебристый «Додж». Но стёкла были слегка затонированы, и водителя я не узнал. Да и без тонировки не узнал бы…

Я как раз вышел от Стёпки, весь обессилевший, и стоял на тротуаре, размышляя, не отменить ли поездку с племянниками за город на раскопки какого-то там кабеля, а вместо этого, сославшись на необходимость адаптации, завалиться на койку с тремя-пятью бутылочками пива, и предать размышлениям — благо, пища для них появилась… И тут как раз мимо меня проехал этот «Додж». Просто проехал, и всё. Но я подумал, что пиво пивом, а обещания выполнять надо — хотя бы самые первые из них. Потом можно будет искать отговорки…

Я пересёк улицу, вошёл в свой бывший двор, посидел немного за рулём, не заводя мотор (хотелось даже включить дворники, чтобы как-то прояснить, что у нас там впереди) — и наконец поехал к школе, там нашёл место, где приткнуться у универмага, и стал ждать Женьку.

Вот здесь всё и начиналось тогда, в шестьдесят восьмом…

Двухэтажный универмаг-стекляшка, построенный где-то в семидесятых, занимал место, где раньше тоже был универмаг, только сильно меньший, гастроном, булочная, почта, сберкасса, отделение милиции и столовая — небольшой такой квартальчик чуть в стороне от официального центра. Почту и милицию пришельцы захватили тогда мгновенно, а гастрономом почему-то пренебрегли…

Вот тут, в десяти метрах от того места, где я приткнул машину, на крыльце тогдашнего универмага сидел Федя Киселёв, он же Угол три, командир передового отряда вторжения. А я смотрел на него вон из того окна своего класса и видел, как он подсаживает десантуру в важных для успеха десанта людей: начальника почты, телеграфиста, начальника милиции — и долго не мог понять, что такое происходит…

Потом, перед эвакуаций, Угол остался на Земле — как бы в резидентуре. Но я думаю, он просто побоялся возвращаться обратно после такого провала — его могли по горячке сразу засадить в распылитель. Потом он благополучно попал в плен, стал сотрудничать и даже как будто сильно подружился с Благоволиным…

А теперь они, получается, сбежали от своих — уже от здешних своих — и где-то скрываются вдвоём.

Благово, насколько мне известно, однажды — лет восемь-десять назад — надолго исчез, сымитировав свою смерть, но потом вернулся. Почему, для чего (и сбегал, и возвращался) — не имею ни малейшего представления. Комитет продержал его с полгода в каких-то «подземельях ужаса», потом как ни в чём не бывало допустил к работе. И вот — новый побег…

«Что он хотел этим сказать?»

Между тем школу начали покидать ученички — по одному, по трое-четверо, и крайне редко — попарно. Причём обычно пары были девочка-девочка. Похоже, что флирт здесь начинался ближе к вечеру… А ведь раньше, помню, звонок был слышан издалека — резкий, как фрезой по кровельному железу. Сейчас он, наверное, промурлыкал так, что за пределы школьных стен не просочилось ни нотки. И ещё был заводской гудок… Я достаточно рассеянно косил глазом на школьников, зная, что Женька сам меня найдёт, как вдруг что-то дёрнулось внутри — словно поплавок, давно замерший на маслянисто-неподвижной глади, вдруг чуть приподнялся и косо метнулся под воду. Рядышком, касаясь друг друга локтями, шли светло-рыжая девушка (волосы ниже плеч, слегка волнистые, нос острый, глаза слегка раскосые, рост сто семьдесят, сложение крепкое, походка спортивная) — и Севка! Точно такой, каким я его видел тогда, в семьдесят третьем-четвёртом, когда нас стали прибирать к делу… Я пялился на него несколько секунд, пока не вспомнил Серафимин рассказ о Евдокии Германовны внуке, поступившем в эту самую школу (а куда ещё? их две на город…) буквально вчера. Или сегодня…

В общем, они прошли мимо меня в сторону улицы Чкалова, где был небольшой сквер со скамейками, а я всё продолжал смотреть им вслед, недоумевая — как же так?.. ведь не может же быть таких совпадений?..

И тут появился Женька.

Макса пришлось дожидаться долго: у него был какой — то капризный клиент, и мы с Женькой сначала лениво пофланировали по мастерской среди пыльных останков непонятно какой техники, потом попили кофе с бутербродами в крошечной бытовке, потом просто посидели в машине. Наконец Макс вынужден был признать своё поражение, выдал нам лопаты, болгарку с автономным питанием и электроножницы — и с явным облегчением остался удовлетворять капризы капризного капризули; мы же погрузили инструмент в багажник и рванули в пампасы.

Пампасы у нас те ещё — не разгонишься. Грунт песчаный, и поэтому талая или дождевая вода, несясь к Волге, быстро прорезает себе русла, которые постепенно расширяются, углубляются и образуют длинные извилистые озёра-ерики. В этом году наконец-то был большой разлив, и многие из пересохших, казалось, навсегда озёр вновь ожили. Кроме того, в пятидесятые здесь свирепствовали мелиораторы (то есть «благоустроители»), и после них осталось немало каналов в никуда и дамб, ни от чего не защищающих. Мне кажется, искусство зарывать деньги в землю уже тогда было на высоте. Это я к тому, что ровной степи, где не нужны дороги, когда есть направления — здесь не найти. Здесь — только по дорогам, причём нужно точно знать, по каким именно, где свернуть и из каких одинаковых развилок выбрать единственно нужную. Иначе попадаешь куда угодно, только не к цели.

Не без труда мы выбрались наконец к интересующему нас оврагу. Справа и чуть позади возвышался холм со скелетом радиотелескопа. Ещё правее стояла одинокая вышка ЛЭП-100 — провода давно сняли и даже другие вышки разобрали, а эта почему-то осталась. Где-то там Стёпка бластером резал провода, чтобы сорвать высадку основного отряда балогов… и я снова в который уже раз подумал: на кой им был нужен телескоп? Не сигнал же подавать, действительно… Но «эту сову мы до сих пор не разъяснили», как любит приговаривать шеф.

Не разъяснили, да. А учитывая, что новый десант ждут сюда же… зачем-то он нужен. Но десантура или действительно не знает, или как-то умно прячет имеющиеся знания. Всё-таки потрошили мы их на совесть.

Овраг, глубокий, но неожиданно сухой, уходил влево. По краю его в сухой траве пробита была колея. И там, на колее, развернувшись боком к нам и задом к оврагу, стоял небольшой зелёный грузовичок с серебристым кубическим тентом. До него было метров шестьсот.

Женька издал звук отчаяния.

— Что, так плохо? — спросил я.

Он кивнул:

— Это Артуров «мерин». Значит, тут или он сам, или Стеклорез. Или оба. С парой таджиков.

— И?

— Ну… лучше не связываться. Это по-крупному, дядь Лёш. Поехали, пока они нас не срисовали.

— Как скажешь, о великий Стэнли Твидл, повелитель двух Вселенных…

— Чего?

— Не опознаёшь?

— Вечно ты…

Я выехал на дорогу, ведущую к телескопу.

— «Лексс» обязателен к просмотру, — сказал я. — Сериал чертовски циничный, смешной и умный, что редкость по нынешним временам…

— Ну, раз ты говоришь…

— Всё равно забудешь. Надо будет добыть в подарочном издании… А вон ещё какие-то копатели.

— Да их тут… хотя притормози… Ха! Это из нашего класса, Суслик. А кто с ним? Не, не узнаю… Да, дядь Лёш, прощёлкали мы добычу.

— Медленно летящий баклан всегда пролетает мимо цели, — назидательно сказал я. — Впрочем, не очень-то и хотелось, так? — я покосился на Женьку.

— Ну… — он поскрёб боковое стекло. — Надо же как-то деньги добывать, правда?

— Правда, — согласился я. — Только это вряд ли лучший способ. А что за Артур со стеклорезом? Бандос?

— Да вроде не совсем так уж… Но да. Наверное. Не знаю точно. Авторитетный мэн. Но вроде бы даже не сидел. Ты лучше у Макса спроси, он точно всё знает…

— Ну, чем он занимается-то хотя бы?

— Да как-то… всем сразу, что ли. Мастерская у него стекольная. Бензин покупает и продаёт. Металлом, ну, ты видел сам…

— Копает?

— Не слышал. Но… у нас как-то вдруг копать перестали. Он появился, и перестали. Так что…

«Копать» — это разрывать старые окопы и траншеи в поисках оружия. Ещё во времена моего детства мало кто из пацанов не имел припрятанного «вальтера» или «нагана», а то и «шмайссера». Увлечение это сильно не одобрялось родителями — мы же со свойственным возрасту легкомыслием сочиняли стишки: «Мальчик в канаве нашёл ананас, то оказался немецкий фугас…» Чёрт знает какое везение нас тогда окружало и как сто потов спускали, кружась над нами, наши ангелы-хранители — только никто на моей памяти в Тугарине не подорвался ни на гранатах, ни на минах, ни на снарядах, а ведь копали их много — браконьеры приезжали за этим добром из-под самой Астрахани…

Стёпка, кстати, был одним из лучших копателей, которых я знал. Он имел какое-то фантастическое чутьё. Походил, посмотрел, ткнул лопатой, и готово.

Сейчас, наверное, за этим добром нужно уезжать куда-нибудь далеко в степь, в междуречье. Но вот — появилась другая добыча…

Иногда мне начинало казаться, что мы здесь все — жуки-могильщики на теле издохшего динозавра, обезьяны в покинутом городе… в общем, что-то такое. Что мы только выкапываем из земли, выковыриваем из бетона кусочки непонятно чего, неизвестно кем и для каких целей туда помещённых… Не поймите меня упрощённо: я имею в виду не только разбазаренное, разломанное и раскраденное советское наследие, это лишь частный случай. Но в определённом смысле всю свою историю человечество занимается именно этим — совершенно не понимая смысла того, что делает. Жуки не видят динозавра…

Дорога привела нас почти к самому радиотелескопу. Забора давно не было, корпуса стояли без стёкол. Только чаша антенны казалась невредимой. Впрочем, наверное, только издали… Я свернул к городу.

— Не догнали, так хоть согрелись, — сказал Женька.

Я неопределённо хмыкнул.

— Слушай, племяш, — сказал я немного погодя. — У меня вообще-то был к тебе приватный разговор. Думал, попозже… но, может, не стоит откладывать? Пока никто не мешает?

— Надеюсь, это не то, о чём учат на ОБЖ? — с серьёзной мордой сказал Женька.

— К сожалению, на ОБЖ этому не учат, — сказал я. — Хотя стоило бы. Как по-твоему, чем я занимаюсь?

Женька ответил не сразу.

— Ну… ты говорил, что этой… психологией…

— Ну, говорил. А задумался ты почему?

— Наверное… наверное, ты говорил не всё. Так?

— Так.

— Чем же тогда?

— Знаешь, что такое ГРУ?

— Спрашиваешь!.. а, вот зачем ты мне те книжки привозил…

— В частности. Так вот, в ГРУ есть подразделение, которое занимается предотвращением инопланетного вторжения. В нём я и состою… в общем, практически всю сознательную жизнь.

— Дядь Лёш. Не смешно.

— Совсем не смешно. Потому что, похоже, мы проигрываем.

Женька молча посмотрел на меня. Я вёл машину, преувеличенно внимательно вглядываясь в дорогу. Дорога и вправду была разбита — будто по ней гоняли на тракторах.

— Ты меня не?..

Я молча помотал головой.

— А… чёрт… подожди. Ты сказал — проигрываем?..

— Есть такие подозрения.

— Не понимаю. Ты хочешь сказать…

— Давай сейчас к Долгому пруду подъедем, на бережку посидим. Я бутербродов прихватил. Там и поговорим, ага?

К пруду мы ехали молча. Женька как-то подобрался и нахмурился.

Найдя подходящее для пикничка место, мы расположились, развели костерок для большего уюта, и я рассказал Женьке многое из того, что знал. Про шестьдесят восьмой и семьдесят третий, про наши со Стёпкой геройствования, про подвиг Вячеслава Борисовича, про Севку с Машей, побывавших у дальних звёзд, про тактику пересадки личности — ну и про то, разумеется, что дети и подростки оказались крайне устойчивыми к попыткам подсадить к ним «десантника», поэтому мне, вероятно, понадобится Женькина помощь…

— Ну, дядь Лёш… — наконец сказал Женька каким-то совершенно не своим голосом. — Не, я тебе верю, конечно… только всё равно… А почему про это никто не знает? Про пришельцев всякую ерунду по ящику гонят, а вот так, чтобы… чтобы по-настоящему? Даже если секретность… да невозможно такую секретность иметь. Вот мать — она же тоже тогда же здесь была? Почему она ни о чём таком не рассказывала? Ну и другие? Не могли же их так запугать…

— Не могли, — сказал я. — Но могли загипнотизировать. Массовый гипноз, очень лёгкий и ненавязчивый, через радио, телевидение… да даже через газеты. И получается как бы… вот ты можешь видеть какой-то предмет — физически тебе ничто не мешает. Но тебе нельзя его видеть, а если случайно заметил — то тут же забыл. Как они этого достигли, я не знаю, но что достигли — факт.

— А… — Женька задумался. — А разгипнотизировать человека можно? Чтобы он стал… ну… видящим?

— Можно, — сказал я. — Одного, двух, нескольких. Всех — увы, нельзя. Не знаем мы такой методики.

— А меня — можно?

— Конечно.

— Сделаешь? — он постарался сказать это с лёгкой бравадой, даже с вызовом, но не сдержался и сглотнул.

— Придётся, — кивнул я. — Закрой глаза. На счёт три — открой. Раз… два… три… Добро пожаловать в реальный мир.

Он чуть помедлил и распахнул веки. Я думаю, в этот миг он был готов ко всему. Но мир оставался тот же.

— Дядь Лёш… а ведь ты меня разыграл, да?

— Нет. Всё — чистая правда. Чистейшая. Беспримесная. Здесь просто нет ничего запретного, что ты мог бы увидеть. Но, возможно, есть в городе. Потому что балоги сюда лезут, как будто мёдом намазано.

Он подумал, потом кивнул.

— Кажется, понял… Слушай, а Степан Григорьевич тоже — как ты?

— Не совсем, — сказал я. — Он… надорвался, что ли. Ну его и списали за ненадобностью. Списали в городские сумасшедшие…

— То есть ему можно верить? Он правду пишет?

— А он что-то пишет?

— Ну конечно. В газетах в каких-то. «НЛО», ещё… как его… «Вестник чего-то там…» Он даже в школе выступал, про космос рассказывал, про угрозы всякие — астероид, вспышка сверхновой, пришельцы… Про пришельцев было интересно, в общем, но… это уже всё в кино показывали. Поэтому…

— Тактика «чернильного облака», — кивнул я. — Балоги, я думаю, контролируют очень многое из того, что формирует наши представления о мире. И уж Голливуд-то точно. Так что тебе будут говорить чистейшую правду, а ты будешь уверен, что это выдумка, потому что такое показывали в кино, и там всё кончилось какой-то неимоверной дичью…

— Понятно… — протянул Женька. — Ну гады же, а?

— Гады, — согласился я.

Я жалею, что не показал ему «посредник», который лежал у меня во внутреннем кармане куртки. Просто не догадался. Наверное, если бы показал, всё могло бы пойти по-другому. Нет, не то чтобы мы смогли предотвратить операцию «Встречный пал», но Стёпка остался бы жив… Наверное, остался бы. Если бы захотел, конечно. Мог ведь и не захотеть.

Глеб проводил Стасю до её дома, потом вернулся к повороту на свою Пионерскую. Мазнул взглядом по памятнику Неизвестным Пионерам, стоящему в небольшом скверике: бетонному, но раскрашенному под гранит прямоугольному основанию и нелепой слегка изогнутой стеле; бабушка говорила, что раньше перед стелой стоял бронзовый горнист, на основании привинчена была бронзовая доска с поясняющими словами, а на стеле — бронзовый венок; но бронзу спёрли давно, да так потом ничего и не восстановили, хотя писем и в городскую, и в районную, и в областную администрации написано было немало, и многие люди обивали пороги. Без этих деталей памятник стал каким-то серым и незаметным, глазу было не на чем задержаться. Однако сейчас Глеб почему-то остановился. На миг его охватило неприятное чувство: будто город опустел, дневное тепло было только иллюзией, и свет тоже; на самом же деле вокруг расстилалась ледяная пустыня, над которой никогда не появлялось солнце. В этой пустыне друг напротив друга стояли только двое: Глеб и этот памятник… Он тряхнул головой, наваждение исчезло. Это я недоспал, неуверенно подумал Глеб.

Он пошёл к дому, с трудом подавляя желание оглянуться.

Дверь квартиры была приоткрыта. Глеб вдруг снова почувствовал озноб. Да что это со мной…

— Баб! — позвал он.

Какой-то странный звук в ответ — будто коротко подволокли что-то тяжёлое.

Почему так темно-то?..

Он включил свет в прихожей. Дверь в бабушкину комнату была открыта. Он не сразу понял, что видит там, за дверью.

Это были ноги. Две ноги в мягких вельветовых штанах, одна выпрямленная, другая согнутая. Штаны были бабушкины…

Он бросился туда. Бабушка лежала головой к своей кровати. Глаза её были широко раскрыты, рот перекошен. Правой рукой она вцепилась в ножку кровати и пыталась подняться, но тело не слушалось.

— Бабушка! Что с тобой?

Бабушка что-то промычала в ответ, потом отпустила ножку и показала на пальцах: ноль, потом три. Глеб полез было за телефоном в карман, но бабушка показала на столик у кровати. Точно, так было быстрее…

Чем ещё обязан был Тугарин так нелепо оборвавшемуся научному буму — так это больнице. Больницу достраивали уже после шестьдесят восьмого, по инерции. Зато потом, когда дела пошли плохо и многие медицинские учреждения позакрывали, Тугаринскую больницу оставили на правах ЦРБ — центральной районной. И то сказать: райцентр расположен почти у самой границы района, а в географическом центре района, в сплетении дорог, почти как паучок в паутине — Тугарин. И от него «скорой» ко многим хуторам и посёлкам ехать было вдвое меньше времени. Разумеется, тугаринцам повезло. А уж как повезло Евдокии Германовне, что полноценная бригада появилась в её квартире не через два и не через четыре часа, а через десять минут…

После нескольких уколов бабушке стало легче, и даже немножко восстановилась речь. Левая рука была слабая, левая нога — тоже; но всё-таки они двигались.

— Так вы говорите, на вас напал волк? — переспросил на таджика фельдшер, заполняя карточку.

- `е `апал, — терпеливо разъясняла бабушка. — `апугал. Фпефал ф квафтифу…

— Ладно, Петя, потом заполнишь, — сказала пожилая врачиха с выгоревшими волосами и сильно загорелым лицом. — Поехали. Молодой человек, сходите за водителем, пусть достаёт носилки…

Глеб топтался в тесном вестибюле приёмного покоя. На стене зачем-то висела схема пожарной эвакуации — здесь, в помещении, имеющим и нормальный выход наружу, и здоровенную стеклянную стену. Глеб подумал, что там, между стёклами, надо поставить штук пять манекенов, наряженных врачами, медсёстрами и больными. Будет здорово. Он почему-то совсем не опасался за бабушку — знал, что подлобные приступы у неё уже случались, и тогда всё заканчивалось хорошо. Пройдёт несколько дней…

Единственно, что немного беспокоило — это предупреждение, написанное огромными буквами, что в больнице категорически запрещено курить, наказание от штрафа в две тысячи рублей до немедленной выписки; как же бабушка, привыкшая прикуривать новую от своего же окурка, это перенесёт? Но здравый смысл успокаивал, намекая, что для таких заядлых наверняка делается исключение: например, кладут их всех в одну палату и ставят вытяжку…

— Лосев есть? — выглянул санитар.

— Есть.

— Пойдёмте, врач приглашает. Вот накидочку накиньте…

Глеб накинул измятую и пахнущую какой-то дезинфекцией белую хламиду, в которую его можно было завернуть раза три, и пошёл вслед за санитаром. Ординаторская была здесь же, на первом этаже.

За столом сидел и что-то писал здоровенный полуседой кавказец с волосатыми ручищами, торчащими из закатанных рукавов слишком тесного халата. Глеб вспомнил, что в каком-то старом фильме это обыгрывалось: что больничная одежда бывает либо слишком большая, либо слишком тесная.

— Садись, молодой челавек, — с заметным распевчатым акцентом сказал врач. — Сейчас дапишу…

Глеб сел на предложенный стул и осмотрелся. На стенах висели графики дежурств, ростовой портрет человека со снятой кожей, «Алгоритм диагностики поражений ЦНС» — какие-то квадраты, круги и треугольники, соединённые синими и красными стрелками. Что написано в квадратах и кругах, он рассмотреть не мог.

— Значит, ты — внук Евдокии Германовны? Эта харашо…

— Да, — сказал Глеб. — По имени Глеб.

— А меня завут Андраник Григорович. Лечу тваю бабушку сколька себя помню. Учился у неё. Она меня заставила в медицину идти… Так вот, товаришш внук: дела не очень хорошие. Я б даже так сказал: чудо уже случилась, теперь надо его не упустить. Панимаешь, да?

Глеб молча смотрел на врача. Потом спросил:

— Что мне нужно делать?

— Пачашше сидеть с ней. Читать вслух, разгаваривать. Чтобы была спакойна. Соки, фрукты — пока не нада. Скажу, когда можна. И табак — ни зёрнышка, ни пылинки. Будет ругаться, будет требавать — не сдавайся. Пропуск я тебе выписал, будь с ней столько, сколько сможешь. Хатя бы первые дни.

— Понял, — сказал Глеб.

Он съездил домой (шесть остановок, почти на другой конец города), взял три книги: «Мир от Гарпа», «Таинственная история Билли Миллигана» и «Зима тревоги нашей»; потом подумал и добавил к ней четвёртую: «Всемирная история банковского дела». Последняя книжка на самом деле была коробкой, хорошо замаскированной под книжку; он положил в неё две пачки бабушкиных сигарет и две (на всякий случай) зажигалки. Кроме того, Глеб прихватил баночку кисло-мятных леденцов, которые бабушка посасывала от кашля, и наложил в пластмассовую банку с тугой крышкой оставшуюся от ужина селёдку «под шубой» — бабушка очень её уважала. Вернулся в больницу, прошёл в палату. Бабушка лежала в крошечной, но отдельной. Он вошёл, она спала. Глеб сел на стул рядом с кроватью, от нечего делать раскрыл «Таинственную историю…» — и не заметил, как пробежали три часа…

Чубаку днём обследовал лор, сделал снимок носа, перелома не нашёл, но на всякий случай назначил капли и промывание. При промывании выскочило несколько чёрных сгустков, после чего Чубака сразу почувствовал себя лучше. Потом его из хирургии перевели в нервное и положили в большой палате, где стояли четыре кровати, но три из них были заставлены большими картонными коробками. Лечение состояло из нескольких таблеток и маленького стаканчика горькой микстуры; название и назначение лекарств он сразу забыл. Наверное, от этих лекарств Чубака впал в какую-то спокойную прострацию: ему было плохо, но так и должно было быть согласно непреложным законам бытия, с которыми он не собирался спорить. Будем считать это наказанием за грехи. И это пройдёт. Как-то так.

Никто в палату не заходил, никто его, Чубакиным, самочувствием не интересовался. Он здесь умрёт, и завтра на обходе обнаружат его холодный грустно улыбающийся труп. Пусть так и будет. Это справедливо.

Пришла Ирина, жена. Принесла апельсины и компот. Сказала, что командировка прошла удачно, но обратно очень трудно летели и сидели на пересадке лишний час. Говорят, в Москве страшная эпидемия, но власти всё скрывают. Машину мне не хотят отдавать, говорят, вещественное доказательство, а она во дворе открытая стоит. Завтра поговорю с Юликом…

Она была дружна с Шабельниковым ещё со школы и очень не одобряла поведения его жены Люды — откровенной шалавы. Так что из разговора что-то могло получиться.

Она говорила что-то ещё, но Чубака уже почти ничего не понимал. Пока она не сказала:

— Да, а я сейчас вроде как Арабову видела…

— Кого? — спросил Чубака.

— Ну, Арабову вашу, историчку. Только она какая-то очень странная была. Кто-то ещё в больницу попал?

— Не знаю, — сказал Чубака. Он и правда не знал.

Потом Чубака незаметно для себя заснул. Во сне он колесил по каким-то бесконечным заснеженным аллеям, по лабиринту, понимал, что за ним следят, но никак не мог понять, кто и откуда. Время от времени ветровое стекло залепляло снегом, он пытался протереть его изнутри, и это получалось.

Вдруг лабиринт раскрылся, распался, и Чубака оказался в большой тёмной комнате с громадными штабелями коробок по углам. Сам он почему-то лежал под одеялом и был без штанов. А перед ним громоздился гротескный мужик в его штанах, необъятный что в плечах, что в туго перебинтованном брюхе, босой, как классик Лев Толстой, но без бороды и шевелюры. Чубака сжался, предвидя что-то кошмарное.

— Квадрат девятнадцать? — подавшись вперёд, спросил мужик.

— Что? — не понял Чубака.

— Значит, нет… — протянул мужик. — Ну, понял, понял… А кто с тобой в машине был? Жена? Симпатичная такая…

— А… нет…

— Бывает. Ладно, увидишь её, передай: воры забрались, хозяев украли, а дом в окошко ушёл. Запомнил?

— Что?

— Запомнил, вижу. Ну ладно, бывай…

Мужик подошёл к окну, коротким движением распахнул обе створки, легко, несмотря на огромный вес, взлетел на подоконник и тут же канул во тьму. От окна потянуло холодом, и тут Чубака наконец понял, что не спит.

А то пробуждение было бы страшным…

Часом раньше Алина (по крайней мере, снаружи это очень походило на Алину) бесшумно и совершенно незаметно для дежурных сестёр (потом они говорили, что вроде бы кого-то видели, но совершенно не помнили, кого) прошла в реанимационную палату, где на койке лежал под капельницей и с засунутой в горло дыхательной трубкой давешний «железный старикан». Монитор ритмично попискивал, отмечая нормальную работу сердца. Алина постояла, послушала. Потом резким движением выдернула подключичный катетер, а за ним — и дыхательную трубку. «Железный старикан» заворочался.

— Дыши, — сказала ему Алина. — Кашляй. Дыши.

Она повернула ему голову набок и резко надавила на грудину. Раздался характерный хлюпающий звук, изо рта вылетел сгусток густой слизи. Старик заворочался. Она помогла ему лечь на бок. Он уже уверенно дышал, но глаза не открывал. Действие наркотиков могло длиться ещё какое-то время. Алина посмотрела на монитор. Тот отмечал нормальную ритмичную работу сердца.

Она залезла в карман плаща, достала флакон нашатырного спирта. Смочила им угол простыни, накрыла старику лицо. Через несколько вдохов тот начал ворочаться — впрочем, всё ещё с закрытыми глазами.

— Просыпайся, — сказала она. — За тобой идут.

Старик кивнул.

Монитор запищал чуть быстрее.

Спускаясь по лестнице, Алина разминулась с крупной толстолицей женщиной в дорогом деловом костюме. Старой памятью Алина знала, что это жена Чубака, но не обратила на неё никакого внимания и прошла мимо. Та тоже не сразу сообразила, что столкнулась с кем-то знакомым, а когда оглянулась, Алина уже сворачивала в коридор, ведущий к выходу.

Всеволод Владимирович Лосев, оперативный псевдоним «Аспирант», по легенде — полковник ФСБ, а фактически — заместитель сопредседателя КПИИ (Комитета по Противодействию Инопланетной Инвазии, или просто Комитета, российского сегмента международного Комитета-19), то есть четвёртое-шестое лицо в сложной иерархической структуре этого абсолютно засекреченного подразделения, — инструктировал прикомандированных. Это были волгоградские омоновцы, семь человек, которых ему рекомендовали как самых опытных волкодавов. Аспирант был раздражён, всё шло наперекосяк, всё разваливалось в руках, ни один план не был завершён и ни один приказ не был выполнен как должно — однако лицо его ничего такого не отражало, сплошная уверенность.

— В сущности, задача простая, — говорил он. — Входим со служебного входа, ключи имеются. Пациент в палате два ноль шесть, это вот здесь, в конце коридора. Палата интенсивной терапии, поэтому перед палатой сестринский пост. Против медперсонала насилия не применять ни при каких обстоятельствах («Ни при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?» — вспомнилось некстати). В крайнем случае оттеснить и блокировать. Но не отвлекаться. В палату входим все. Повторяю: все. После того, как я отключу аппаратуру, берём его. Я введу ему успокоительное, но на это всерьёз рассчитывать не стоит. Объект чрезвычайной физической силы. Кроме того, у него очень высокий болевой порог. В рукопашной схватке против него и Валуев — хомячок. Считайте, что вы берёте живьём медведя. Действовать быстро, резко, слаженно. Наручники — минимум три пары. То же на лодыжки. Затем грузим на носилки и быстро уходим тем же путём. Ясно?

— Так точно… — прозвучало неуверенно, и тут же: — Товарищ полковник, разрешите вопрос?

— Разрешаю.

— Если это такой монстр, как вы говорите, он должен был у нас по ориентировкам проходить…

— Не проходил. Во-первых, он с Дальнего Востока и как к нам попал, пока неясно. Во-вторых… впрочем, это не важно. Просто имейте в виду, что на счету у него как минимум девять убийств, и все — голыми руками. И жертвы — не женщины и дети, а хорошо подготовленные бойцы. Да, и ещё: калечить разрешаю. А теперь по машинам…

Бабушка проснулась и прогнала Глеба, сказав, что Андраник вечно сгущает краски, а на самом деле всё уже почти хорошо. И правда, она говорила почти нормально, не шепелявя, и только уголок рта всё ещё немного свешивался. Сейчас её поставят капельницу, она отоспится — и завтра будет как новенькая… Впрочем, за книги и леденцы она поблагодарила, особенно за книги, за все книги… Автобус уже не ходил, и Глеб потопал по поздневечернему городу — забитому беспорядочно припаркованными машинами и почти безлюдному. Похоже, жизнь здесь действительно прекращалась после наступления темноты…

Только за поворотом на Пионерскую из освещённой двери пивного бара «Креветко» донесся многоголосый разговор на басах; Глеб покосился в ту сторону и ускорил шаг. До дома оставалось пройти метров пятьдесят, когда краем глаза он заметил быстрое движение слева внизу. Рефлексы сработали быстрее, чем соображалка: Глеб резко присел и повернулся в ту сторону, одновременно скидывая с плеча почти пустой, к сожалению, рюкзачок… Он успел увидеть жёлтые светящиеся глаза прежде, чем стремительное тяжёлое тело волка ударило его в плечо и опрокинуло на спину. Глеб ударился затылком об асфальт, и мир озарился яркой вспышкой.

Впрочем, сознания он не потерял, просто на какое-то время перестал воспринимать действительность такой, какова она есть; всё вдруг сделалось малоцветным, но чётко очерченным — как в эстетских анимешках; Глеб видел себя одновременно и с обычной точки, в данном случае от земли, и сверху, и сбоку, и откуда-то ещё, он не мог понять… Эмоции, в том числе и страх, отключились начисто, остался голый холодный расчёт. Волк по инерции проскочил его, не устоял в развороте, упал на бок, тут же вскочил, в полпрыжка вернулся — и вцепился в рюкзак, который Глеб ему специально подставил. От волка несло болотом. В два рывка головой он разорвал рюкзак, оттуда вылетела пустая пластмассовая банка из-под селёдки — и тот странный пульт, который Глеб подобрал возле автобуса и про который просто забыл. Автобус… волк… бабушка и волк… и опять волк… что-то здесь было не то. Глеб схватил пульт — и тут же ощутил на запястье волчьи зубы. Сейчас он откусит мне руку… Ледяное спокойствие охватывало его всё сильнее. Волк промахнулся, схватил руку не клыками, а коренными зубами — и сейчас жевал её, выталкивая языком, подсовывая под страшные клыки и резцы — Глеб же, другой рукой вцепившись волку в загривок, давил в другую сторону, давил изо всех сил… Потом пульт как-то странно дёрнулся у него в руке, и в тот же миг волк обмяк — будто из него вытащили все кости. Он сразу стал страшно тяжёлым. Глеб едва вылез из-под него и выволок остатки рюкзака — почему-то казалось, что это важно. И тут услышал:

— Стоять! Стоять, сцука такая! Р-развелось без спросу!..

И бабахнул выстрел.

Глеб на четвереньках, подобно волку, метнулся к углу дома, упал. Встал. Выглянул из-за угла.

Быстрым неверным шагом подходил, почти подбегал, здоровенный парень в распахнутой кожаной куртке поверх тельняшки. В руке у него был пистолет, направленный на волка. Шагах в пяти от волка он остановился и выстрелил. Волк подпрыгнул, завизжал, упал, свился в кольцо, пытаясь укусить себя за бок. Парень выстрелил ещё. Волк пополз, скуля, волоча безжизненные задние лапы.

— И контрольный — в голову… — прохрипел парень.

Глеб побежал. За спиной ударил четвёртый выстрел.

«А я весь, до мозга костей, пропитан сознанием, что рано или поздно моей жизни придет конец, и потому я гоню от себя сон, хотя в то же время жажду его, пускаюсь даже на всякие уловки, чтобы уснуть. И засыпаю я всегда с болью, с мучением. Я знаю это, потому что мне случалось просыпаться через секунду, еще чувствуя себя оглушенным, как от удара. И даже во сне я не знаю покоя. Меня одолевают все те же дневные заботы, только в искаженной форме — точно хоровод ряженых, в звериных масках и с рогами.

Я трачу на сон гораздо меньше времени, чем Мэри. Она говорит, что у нее потребность много спать, и я соглашаюсь, что у меня такой потребности нет, хотя на самом деле я в этом далеко не уверен. В каждом организме заложен известный запас жизненной энергии — конечно, пополняемый за счет пищи. Есть люди, которые свой запас расходуют быстро, вроде того как иной ребенок спешит разгрызть и проглотить леденец, а другие делают это не торопясь. И всегда находится какая-нибудь девчушка, которая еще только разворачивает леденец, когда торопыги о нем и думать забыли. Моя Мэри, вероятно, будет жить гораздо дольше меня. Она приберегает часть своей энергии на потом. Факт, что женщины живут дольше мужчин.

Мне всегда не по себе в Страстную пятницу. Еще в детские годы у меня сжималось сердце, когда я думал — не о крестных муках, нет, но о нестерпимом одиночестве Распятого…»

Услышав непонятный шум и возню в коридоре, Евдокия Германовна заложила Стейнбека расчёской и чуть приподнялась на подушках.

Дверь распахнулась от удара, и в палату ворвались двое — в тёмно-серой форме, с автоматами и натянутых на лицо масках. Один остался в дверях, второй заглянул под кровать.

— И здесь нет, — прохрипел он. — Извини, мать…

Они исчезли. Евдокия Германовна сквозь высокий звон слышала удаляющиеся шаги многих ног. Потом ей показалось, что по коридору пробежал маленький Сева — в сандалиях с незастёгнутыми ремешками, пряжки звенят… звенят… звенят…

Её приподняло над кроватью и стало тихо покачивать, как на черноморских волнах в феодосийском санатории «Восход». Тогда всё было хорошо.

Свет медленно мерк.

— Сюда! — услышал Аспирант.

Он метнулся, сжимая в руке парализатор KERBL для убоя быков. Двустворчатая дверь ещё распахивалась, и двое омоновцев вламывались в неё, а он уже как будто просочился между ними. Сравнительно большая палата, свет не горит. Коек, наверное, на шесть-восемь, но стоит всего четыре, и не как обычно в больницах — изголовьем к стене, изножьем к проходу — а вдоль стенок по углам. Три койки завалены чёрт-те чем, а на четвёртой сидит, опустив на пол худые голые ноги, ничего не понимающий мужчина лет тридцати пяти — сорока. Распухший нос и синяки под глазами. Окна в палате два, и одно распахнуто настежь.

— Где он? — крикнул Аспирант.

Мужчина без штанов робко показал пальцем на окно.

Аспирант мгновенно оказался у подоконника. И тут же услышал звук отъезжающего автомобиля.

— Все вниз! — скомандовал он омоновцам, а сам махнул через подоконник. Приземлился не слишком ловко, завалился на бок, перекувырнулся через плечо, вскочил. Красные стоп-сигналы издевательски мигнули на повороте.

Послышался шорох подошв — подлетала, тормозя юзом, его опергруппа в полном составе, то есть оба.

— Ушёл! — бросил им Аспирант. — Ушёл, скотина…

Опергруппа была ни при чём, стояла там, где он их поставил — под окнами два ноль шесть, за углом. И они прибежали, когда услышали звук мотора. И опять весь косяк на нём, на Аспиранте… но что делать, когда людей не дают, а не дают потому, что топ-сикрит… а было бы человек пятнадцать, и можно было бы перекрыть пути отхода…

Нельзя. Это Благоволин. Он находит дырки в любой преграде.

Гад.

Аспирант сунул парализатор в кобуру под пиджаком:

— Пошли.

И сам подумал: хорошо, что Благово угнал «Додж». А если бы микроавтобус? Так бы и маршировали сейчас по улице. Парад лузеров…

У микроавтобуса было пробито переднее колесо. Чем он так, пальцем, что ли? С него станется…

Пока меняли колесо, подъехала полиция. Аспирант предъявил удостоверение, потолковал со старлеем, сказал, что никаких погонь и перехватов организовывать не надо — трупов и так достаточно.

Потом вспомнил, вернулся в больницу и не без труда изъял историю болезни, заодно собрал персонал и попросил держать языки на привязи — пациент «неизвестный № 4» («Почему четыре? — Это за текущий год…») в реакциях непредсказуем и потому крайне опасен. Попутно он попытался произвести эпивербальное внушение, но не был уверен, что получилось — слишком много адреналина выплеснулось и слишком велик был облом. Хорошо было «людям в чёрном» — пыхнул лампочкой, и вся недолга…

Уже заполночь, когда омоновцев отправили по месту дислокации, а сами уединились в съёмной квартире на углу Продольной и Ватутина; домик был двухэтажный, с одним подъездом и скрипучей деревянной лестницей. «Вы что, получше ничего не могли найти?» — буркнул было Аспирант, но потом, оглядевшись, понял, что ребята постарались на совесть: нижний этаж, переделанный когда-то под магазинчик, сейчас пустовал, в квартире напротив жила старая глухая бабка, въезд и выезд со двора был на две улицы, а сам двор ниоткуда не просматривался: напротив громоздилась облупленная стена давно заброшенного тарного цеха; соседний дом скрывался за несколькими разросшимися карагачами. В квартире мебель была только на кухне: шкафчик, стол, две табуретки, — поэтому пришлось докупить два надувных матраца и надувное же кресло. В него, пользуясь правом старшего, уселся Аспирант, кивнув подчинённым: располагайтесь. Они и расположились, пусть не слишком удобно, но — не теряя достоинства.

— Итак, — начал он, — мы опять всё просрали, и меня беспокоит, что это начинает входить в привычку… Ваше мнение, господа офицеры? Хотя нет, сначала — восстановим картину событий. Сергеич, по порядку.

— С какого момента? — хрипло спросил тот, которого назвали Сергеичем — хмурый костистый мужчина с лицом, похожим на обтянутый тонкой заветренной кожей череп: выпуклый лоб, резко очерченные скулы, впалые щёки и глубоко запавшие глаза.

— Первый контакт с Благово — и что ему предшествовало.

— Мы вышли в точку наблюдения в девятнадцать ровно, установили камеры, замаскировались и стали ждать. В двадцать пятьдесят шесть появился объект «Маяк». Боюсь, что мы чересчур сосредоточились на наблюдении за ним, потому что появления второго объекта…

— Благово.

— Так точно, Благово. Его появления ни я, ни Олег не заметили. Он выскочил буквально из-под земли… примерно в тридцати метрах от «Маяка»… хотя нет, не в тридцати. В пятидесяти. Да, в пятидесяти. И стремительно пошёл на сближение. «Маяк» его не видел, потому что стоял спиной и уже, видимо, был в трансе. В десяти метрах от «Маяка» Благово остановился…

— Направил на него что-нибудь?

— Так точно. Скорее всего, малый «посредник». Было плохо видно, потому что мне директрису перекрывали деревья.

— Кто стрелял? — спросил Аспирант, хотя и так знал, кто.

— Я, — ответил второй опер, Олег, крепкого сложения молодой человек с невозможными голубыми глазами.

— Почему решил открыть огонь?

— Затрудняюсь сказать. Позже проанализировал свои действия. Пришёл к выводу, что если Благово похитит Мыслящего из «Маяка», вся наша операция пойдёт насмарку. Но, повторяю, это позднейшая реконструкция мотивации. В тот момент просто выстрелил, и всё.

— Почему не взяли или хотя бы не добили?

— Возникло опасение, что будет нападение сзади, — сказал старший, Сергеич. — Треск кустов, звуки… тогда мы их интерпретировали как команды. И я, и Олег отвлеклись буквально на несколько секунд…

— Не минут?

— Секунд. Когда вернулись к визированию, Благово уже не было.

— А «Маяк»?

— Как обычно. Через семьсот двадцать девять секунд опустил руки и пошёл вперёд по просеке. Потом свернул в лесопосадку и продолжил движение в сторону города.

— А вы?

— Начали преследование Благово.

— По следам крови?

— Так точно.

— Где вы его потеряли?

— У русла Поганки, в шести километрах от моста — выше по течению. Поняли, что он пошёл по реке… но не сразу.

— То есть?

— Он перешёл реку, а потом по своим следам вернулся к руслу. На то, чтобы определить это, нам понадобилось больше часа.

— Дальше.

— Дальше мы вернулись к машине и решили проверить дорогу, ведущую к федеральной трассе.

— Почему?

— Из нескольких соображений. Благово был серьёзно ранен. Несмотря на его способность к регенерации, кровь он продолжал терять. Следовательно, должен был озаботиться медицинской помощью. Самое вероятное, что он мог сделать — это захватить с помощью «посредника» машину с водителем… вернее, водителя с машиной… и доставить себя в лечебное учреждение.

— Почему сразу не поехали в больницу?

— Это не единственная больница в округе. Более того, я уверен, что если бы не дэтэпэ, то Благово уехал бы куда-нибудь далеко отсюда. В тот же Волгоград. Там легко затеряться. Но случилось непредвиденное событие…

— Стоп. Отмотаем немного назад. После обстрела Благово кто атаковал вас сзади?

— Неизвестно. Ни я, ни Олег никого не видели. Только слышали.

— То есть кто-то незамеченным зашёл вам в тыл, обозначил своё присутствие, нападать не стал и ушёл неопознанным?

— Так точно.

— А когда вы подъехали к мосту, то на том месте, где позже обнаружили следы крови, видели сбитого машиной волка?

— Видели волка. Что он сбит машиной, известно только со слов водителя автобуса.

— Да, конечно… Мог там, в лесу, быть волк?

— Имитирующий слова команд?

— Именно.

— То есть десантник в теле волка?

— Ну разумеется.

— Мог. Но тогда я не понимаю, почему он нас не…

— Не передушил по одиночке?

— Так точно. У него были все возможности.

— Слишком мало данных, чтобы судить. Ладно, идём дальше. Там мог быть волк, здесь был волк, а когда вы вернулись на место дэтэпэ, волка уже не было… Он мог ожить, его могли увезти… не знаю. Сергеич, с утра выясните, были ли в округе какие-то происшествия с волками.

— Через ментов?

— Лучше всего.

— Будет сделано.

— Возвращаясь к сегодняшней злосчастной операции. Какие мы допустили ошибки?

— Были уверены, что объект под наркозом. Ну, или как это у них называется, — сразу ответил Сергеич. — Всё остальное — следствие этой.

— Согласен, — сказал Аспирант и на некоторое время задумался. — А его кто-то снял с капельницы и с аппарата… и это был не этот, не учитель… как его?

— Чубак. А кто тогда?

— Пока не знаю. Но я к нему заглядывал днём, когда он спал — вот такой нос и огромные синяки. Точно не десантура. С ним кто-нибудь был в машине?

— Согласно его показаниям — нет. Ехал один.

— Проверьте завтра же.

— Как?

— Осмотрите машину ещё раз. Если есть кровь или другие следы на другой подушке безопасности…

— Понял. Анализ брать?

— Разумеется. Что мы могли упустить? Олег?

— Я всё думаю про пропавший «посредник», товарищ полковник. В больнице его быть не может, машину мы осмотрели первыми, ещё до ментов, на месте происшествия тоже не нашли. Скорее всего, при столкновении Благово с машиной «посредник» вылетел на дорогу или обочину, и кто-то мог его поднять. Водитель и пассажир автобуса, водители и пассажиры тех машин, что шли из города — их было пять или шесть, номера известны… объявлять в розыск?

— Пока нет.

— Волк, — сказал Сергеич. — Волк мог очухаться и унести «посредник». Где-то у них с Благово должно быть логово…

— Благово-логово… Несомненно. Но я не представляю, как его найти. Вряд ли это город. Хотя, хотя… По идее, Благово туда и направится. Сейчас посмотрим…

Аспирант достал из нагрудного кармана КПК, ввёл код. Несколько минут все ждали.

— Ничего подобного, — сказал Аспирант наконец. — Машина идёт по трассе в сторону Астрахани.

— У вас там маячок? — догадался Олег.

— Ну конечно. Непонятно только, что ему делать в Астрахани… впрочем, он ещё на полпути. В общем, ясности нам это не добавило. Всё, господа офицеры, на этом полагаю совещание оконченным. Вопросы есть? Вопросов нет. Разойдись, оправиться.

— Э-э… Всеволод Владимирович, вы здесь ночуете? — спросил Сергеич.

— Нет, — сказал Аспирант. — Пойду мать навещу. А что?

— Вопрос чисто бытовой. Но раз нет, то и вопроса нет…

Дрожь покинула Глеба только через час. Или через два. Он не помнил, как оказался дома — смутно начал вновь воспринимать себя только уже по ту сторону двери, сначала подпирающим её спиной, потом — просто сидящим на полу… Пожёванная по локоть рука болела очень сильно, её жгло и дёргало, но страшно было даже прикоснуться к ней, не то чтобы снять куртку и посмотреть. И ещё страшно было от того своего состояния полнейшего ледяного спокойствия… Потом, сжав зубы, он всё-таки стянул с себя грязную рваную окровавленную куртку. Рука, как ни странно, выглядела сносно. Была она сплошной синяк, сочились сукровицей множество ссадин, всё опухло — однако же серьёзных ран не видно, пальцы сжимаются и разжимаются… в общем, нет оснований для паники, надо промыть и чем-то обработать… а если волк бешеный? Какой другой ещё прибежит в город? Да нет, ерунда, это чей-то домашний был — и потерялся…

Шипя, он обмыл руку под тёплой водой, потом обмотал маленьким полотенцем. Обработать, обработать… что-то же такое рассказывали на ОБЖ… Он поискал в ванной, потом в холодильнике. В холодильнике обнаружилась бутылочка с фурацилином. Годится, неуверенно подумал Глеб. Он понюхал жёлтую жидкость. Пахло противно, но не спиртом — спирта он опасался, если честно. Тогда Глеб вылил бутылку на полотенце и уже мокрым снова обмотал руку. Прикосновение холодного было даже приятным. Пока он всё это проделывал, несколько раз звонил домашний телефон, но подойти Глеб не мог. Ладно, надо кому — перезвонят… Потом он нашёл чистый полиэтиленовый пакет, натянул его поверх полотенца, обмотал скотчем и решил, что пока сойдёт. И только после этого посмотрел на себя в зеркало.

Да, видок… Падая, он пропахал скулой асфальт, там тоже была чёрно-красная ссадина и синяк вокруг. Красава… Лицо мыть было почти не больно, так, щипало. Он решился и помыл ссадину с мылом. Щипать стало сильнее, зато ушла грязь. Подумал, что эту можно прижечь йодом, не страшно, полез искать йод и не нашёл. Ну и ладно, так заживёт.

И тут запел айфон: «I follow rivers…» Это была мать.

— Да, — сказал Глеб. — Привет, мам. Я слушаю.

— Как у тебя дела?

— Нормально. Сходил в школу.

— Так сразу?

— Ну ты же знаешь бабушку. А у тебя как? Таблетки пьёшь?

— Не хами.

— Я просто спрашиваю. Не хочешь, не говори.

— Пью. Всё нормально со мной. Как бабушка?

— Вообще-то бабушка сейчас в больнице…

— Что?!.

— Да ничего страшного. Давление подскочило. Я у неё был, недавно пришёл…

— Какое давление?

— Кровяное.

— Я знаю, что кровяное. Цифры какие?

— Она не сказала.

— Речь теряла?

— Ну… ненадолго.

— Понятно. Я сейчас еду.

— Что? Да что ты выдумы…

Гудки.

Глеб попытался позвонить обратно — приятный голос объяснил ему, что для этого не хватает средств на счету. Вот чёрт… компа у бабушки нет, чтобы пополнить счёт из кошелька, а где тут найти терминал, да ещё среди ночи… Стоп. Можно позвонить за счёт матери, можно взять кредит. Он стал вспоминать нужные номера — и тут грянул дверной звонок.

— Кто там? — спросил Степан через дверь.

— Это я, Алина Сергеевна, я вам звонила, — сказала Алина.

— Алина Сергеевна… Да, помню. Но уже поздно.

— Степан Григорьевич, я не отниму у вам много времени.

— Что у вас за дело?

— Я учитель истории в школе, и я краевед. Вам говорит что-то дата — четырнадцатое мая шестьдесят восьмого года?

— Вы с ума… Входите.

Степан щёлкнул засовом, рывком распахнул дверь. Алина вошла. Он высунулся наружу, коротко огляделся, захлопнул дверь и задвинул засов.

— Вы совсем с ума… — он оглянулся. Алины в прихожей не было. — Вы где?

— Здесь, — отозвалась она из коридора. — Как чисто у вас, Степан Григорьевич. Чаем не угостите?

— Да, конечно…

Он уже начал испытывать беспокойство, но беспокойство он испытывал при встрече с любым человеком. Однако здесь было что-то другое, чуть-чуть другое.

Учительница-краевед уже сидела на кухне, спиной к нему. Степан зажёг газ под ещё горячим чайником, поставил на стол вторую кружку.

— Только извините, у меня к чаю мало что…

— Не страшно. Может, у вас есть кофе? Растворимый? Было бы хорошо.

— Где-то есть… я его редко пью, только когда погода… Да, вот он.

— Спасибо. Так что вам…

— Стоп-стоп. Сначала я. Почему вас интересует эта дата?

— В этот день в Тугарине произошло много необычных событий.

— Да. Много.

— Вы же писали об этом?

— Писал. Но опубликовали не то, что я писал, а чушь, полную чушь. С журналистами невозможно иметь дело…

— Да, конечно. Вы присядьте, Степан Григорьевич. У вас чай остынет, пейте.

— Да не страшно, я и холодный…

— Вам такие слова знакомы: «Здесь красивая местность»?

Степан вздрогнул.

— Ой, как вы сразу побледнели. И руки не поднимаются, да? И ноги отнялись? Какая незадача…

— Ты кто? — внезапно севшим голосом просипел Степан.

— Квадрат девятнадцать. Вы, главное, сохраняйте спокойствие. А то не дай бог дыхание прекратится или сердчишко остановится. Не дай бог.

— Что тебе надо?

— Где Благоволин?

— Не знаю. Ты же с ним…

— А подумать? Где он ещё может быть?

— Нет. Не имею представления.

— Прямо подпольщик на допросе. Можно ведь и по-другому всё узнать, правда же?

— Не надо! — попытался дёрнуться Степан, но руки действительно как прилипли к столу, а ноги воспринимались как безжизненные колоды. — Не надо! Я правда не знаю! Как вы тогда ушли, так и всё!

— Ладно, Степан Григорьевич, не хотите по-хорошему…

— Слушайте. Я же всё сказал. Я же с вами сотрудничаю. Я ведь спать потом не смогу, мыши замучают…

— Почему мыши?

— Не знаю! Приходят, смотрят… Не знаю! Не знаю я, где ваш Благоволин, ну не знаю, не видел, не слышал, представить не могу, ну не мучьте меня, не надо, хватит! Ну зачем мне врать, скажи, зачем?!!

— Не знаю, — его голосом сказала Алина.

Она взяла баночку с растворимым кофе, открыла её, посмотрела внутрь. Набрала полную ложку, положила в рот, расплылась в улыбке…

Степан несколько секунд смотрел на неё молча.

— А-а, — сказал он почти спокойно. — Потеряла, да? «Посредник» потеряла? Или потерял? И что теперь будешь делать?

— Есть много вариантов. Слабому сознанию, Степан Григорьевич, свойственно прогибаться, деформироваться и впадать в отчаяние под напором обстоятельств, которые кажется ему непреодолимыми. Сильное сознание видит эти обстоятельства под другим углом и даже сверху, и выстраивает стратегию дальнейших действий на много ходов вперёд. Вот этот ваш образ жизни — взаперти, в дикой бедности, без надежды на лучшее и притом без всякой гарантии, что сильное сознание высшего существа не найдёт способа проникнуть в эту вашу крепость без малейших усилий, — это как раз печать вырождения, деформации и отчаяния всего того, что вы называете человечеством. У вас нет шансов, Степан Григорьевич, ни одного, ни малейшего, всё уже решено, просто нужно сделать все ходы, даже промежуточные. Знаете, что было тогда, четырнадцатого мая? Мы проинициировали запуск необходимых для нас процессов в вашем обществе. Оно отреагировало именно так, как мы рассчитывали. Всё идёт по плану. По предначертаниям, если говорить высокопарно. Жаль, что вы мне не помогли сейчас, но я знаю, что поможете в скором будущем. А через пять минут закройте за мной дверь.

Алина поднялась и беззвучно исчезла. Степан с огромным напряжением оторвал одну руку от столешницы, но на это ушли все силы. Он сидел, дрожа от изнеможения, весь мокрый, когда невидимые путы вдруг спали…

— Толя?

— Да? Аля, ты? Что ты…

— Слушай внимательно. Это важно. Ты этого мужика, который под машину кинулся, видел сегодня?

— Аля, я… Я не знаю. Я думаю, это был сон. Мне что-то вкололи…

— Пусть сон. Он тебе что-нибудь сказал?

— Да. Спросил, не квадрат ли я.

— И ты ответил, что не квадрат?

— Да… или нет, просто не ответил… Переспросил, а он… Слушай! Он спрашивал о тебе! И даже не спрашивал, а… как бы это… привет передал.

— Что он сказал? Вспомни точно.

— Вспомнишь тут… Он в окно выпрыгнул, а за ним целая толпа с автоматами ввалилась…

— Вспоминай. Это очень важно.

— Ну, примерно… примерно так: «Пришли воры. Хозяев украли. Дом в окошко ушёл». Да, слушай, именно так. Запомнил, надо же…

— В окошко, точно?

— Точно. Потому что он сам в окошко — тут же… а следом эти…

— Спасибо, Толя. Вот теперь спи.

— А в чём вообще дело?

— Да нет, всё хорошо. Надо было одну вещь выяснить… Спи. Можешь забыть.

— Глеб?!

— Пап?!

Да, это была большая неожиданность для обоих.

— Ты давно приехал?

— А ты?

— Сегодня. Я тебе весь день звоню — что трубку не берёшь?

— Наверное, другая линия была.

Глеб не без удовольствия отметил, что от этих слов отец дёрнулся. Впрочем, тут же взял себя в руки.

— А бабушка где?

— Как где? В больнице.

— В какой больнице? Почему? И что с тобой?

— В нашей больнице. Давление подскочило. Но уже всё нормально. А меня волк погрыз. Но волка застрелил какой-то мужик. Так что всё в порядке. Со всеми.

— Волк? — напрягся отец.

— Может, волчица. Я не посмотрел, извини. Слушай, может, ты пройдёшь?

— Да, конечно… Застрелил волка, говоришь?

Отец скинул туфли — мягкие и явно очень дорогие, — и босиком прошёл в бабушкину комнату. Глеб запер дверь и двинулся за ним.

— Застрелил.

— Где это было?

— Домах в трёх отсюда.

— В городе?!!

— А что? Лето, говорят, сумасшедшее было, вот они и посходили с ума. Он вообще сюда запрыгнул, бабушку напугал…

Чтобы увидеть у отца такое изумление, такие выпавшие глазки — можно было отдать многое. Но это длилось секунду, не больше. Снова деловая маска, и тут же — из рукава, что ли? — в руке оказался телефон.

— Сергеич? Срочно. Пробей у ментов, что за херня была сегодня… во сколько? — он скосил глаз на Глеба. «В одиннадцать» — сказал Глеб; его вдруг снова затрясло. — В одиннадцать на Пионерской. Со стрельбой. Да, прямо сейчас. И не по телефону, лично подъедьте. И мне тут же доложи. Да, буду ждать…

Он сел, положил телефон на стол и потёр щёки руками.

— Да, история… А не собака, точно?

— Ну, пап… Нет, не собака, — вспомнив жёлтые глаза, уверенно сказал Глеб. — Что-то волков развелось. Сюда ехал, волк сбитый на обочине был. Бабушку — волк. Меня — волк. Расскажи кому…

— Пока не рассказывай, — сказал отец. — Это может быть… важно. Это может быть так важно, что ты не представляешь.

— Куда мне, — сказал Глеб.

— Не обижайся, — сказал отец. — Скажи лучше, какими ты судьбами?

— Мы с матушкой решили пожить отдельно, — сказал Глеб со всей возможно язвительностью, но отец, кажется, её не заметил.

— Как она?

— А тебя это правда интересует?

— Да. Знаешь… если с человеком невозможно жить, это ещё не значит, что он перестал быть другом.

— Во как, — сказал Глеб. — Что-то новое, свежее… Нормально она сейчас. Как это… в рецессии?

— В ремиссии, — сказал отец медленно. — Это хорошо… Ты долго тут планируешь пробыть?

— Хотел перезимовать.

— Зимой тут не очень.

— А там — очень не.

— Да, я знаю… Ладно, разберёмся. По мере поступления. Дай чего-нибудь поесть. Весь день ни крошки во рту.

— Посмотри в холодильнике. Если там что-то ещё осталось… Мне как-то не с руки. В смысле, с одной.

— Понял, не дурак.

В холодильнике обнаружилось четыре холодных варёных картофелины, четыре яйца, полпалки колбасы и открытая, но почти полная банка печёночного паштета.

— Хм, — сказал отец. — Можно сделать типа салат и типа запеканку. Что бы ты предпочёл?

— Я бы поспал, — сказал Глеб. — Ты делай что-нибудь на себя, я не хочу. Если честно, то — тошнит.

— От вида меня? — отец что-то искал в столе.

— Да вряд ли. Я вообще-то хотел к тебе ехать…

Отец, вытащивший из ящика стола сковородку, замер. Оглянулся.

— Ты знаешь, — сказал он медленно, — это хорошо, что ты передумал. У меня там… сложно. Нехорошо у меня там…

— Поссорились? — спросил Глеб.

Отец покачал головой:

— Нет, это не… не так, как с Машей. Другое. Раздружились, что ли. Не знаю. Устал я, сына. Давай пожрём и спать. Завтра тяжёлый день.

— Ты не сказал, что ты-то здесь делаешь?

— Работа, — коротко сказал отец. — Потом, ладно?

— Всё потом, — сказал Глеб. — Всегда потом.

— Не ворчи.

— Я не ворчу. Я кон-стан-тирую. Слушай. Бабушка сказала, что я тебя совсем не знаю. Что, правда? До такой степени?

Отец, колдуя у плиты, просто пожал плечами.

— И чтобы я не смел тебя осуждать.

— Ну, почему же, — не оборачиваясь, сказал отец глухо. — Я и сам себя осуждаю, что бы и тебе не последовать примеру… доброму примеру… а, чёрт…

Он сунул палец в рот.

— Разучился готовить, — глухо сказал он. — Вот просто начисто разучился…

На плите шкворчало. Вкусно тянуло горячим маслом.

И тут в кармане у него заиграла какая-то классика. Глеб непонятно почему напрягся.

Отец передвинул сковороду на холодную конфорку, достал телефон.

— Да, — сказал он. — Слушаю. Кто? Шабельников? Главмент? Понял. А где труп? Ага. Слушай, соври им что-нибудь, но пусть волка засунут в холодильник… да-да-да. В морге. И заморозят нахрен в ледышку. А завтра что-нибудь придумаем…

Он повернулся к Глебу.

— Спас тебя начальник горотдела. Волк убит тремя выстрелами…

— Контрольный в голову, — сказал Глеб.

— В шею, — сказал отец и добавил непонятно: — Так что, может быть, ещё не всё потеряно…

Юлий Егорович Шабельников, капитан полиции и и.о. начальника посотдела (хотя все говорят — горотдел; так же в дальнейшем поступим и мы), лет шесть назад имел звание майора и занимал пост начальника второго управления («убойный отдел») областного уголовного розыска; перспективы у него намечались самые блестящие. Самого Юлика я лично не знал, но зато с его отцом мы учились в смежных классах — он на год старше, — и были дружны. Его призвали в ВДВ, а потом он поступил всё в то же РВВДКУ, где я его год спустя и нагнал. Правда, он учился во Второй учебной роте, и мы практически не пересекались. После училища у него было две командировки в Афганистан, и показал он себя хорошо: во всяком случае, к Герою его представляли, а что не дали — так многим хорошим людям не дали; там с этим было сложно и не очень честно. К сожалению, где-то он умудрился подцепить гепатит, причём какой-то особо поганый, службу продолжать не смог, а на гражданке долго не протянул — умер в девяностом году. Оба его сына пошли по стопам отца и тоже закончили Рязанское. Старший, Леонид, сейчас командует полком в 7-й гвардейской; младший же, Юлий, попал под сокращение, но вполне нашёл себя в милиции. До некоторого времени у него всё было прекрасно…

Подкосил Юлия Егоровича уход жены. Была она яркой, резкой, очень самостоятельной и, чего греха таить — шалавистой. Ну а на что ещё мог рассчитывать Юлий, если приходилось ему отсутствовать дома по несколько суток подряд, а вернувшись, он мог только хлопнуть два полстакана успокоительного и закусить всё равно чем, сразу после этого уходя в глухой отруб? Тем не менее дочку они как-то ухитрились соорудить, и в ней Шабельников души не чаял. Вот. А потом жена сбежала. С дочкой. Он нашёл их, но, как в древнем ковбойском анекдоте, «поздно, Джон, сказала она, я беременна от другого…» Шабельников не сразу поверил, что эта дверь для него закрыта навсегда, начал бузить… В общем, с этого и начались его неприятности, мелкие и крупные, и карьера стала разматываться в обратном направлении. Дважды друзья отмазывали его от вполне реальных сроков и наконец предупредили, что третьего раза не будет. На сегодняшний день Юлий Егорович был если и не полной развалиной, то на пути к этому состоянию: он уходил в запои два-три раза в месяц, и были эти запои хоть и короткими, но глубокими. Что интересно, от его нынешних подчинённых за всё время не поступило ни одного рапорта на начальника, хотя был он, собака, строг и требователен…

Подчинённых этих у него было восемь человек: двое патрульных, участковый, два сотрудника ГУР и трое по дежурной части. Сам девятый.

Этим утром Шабельников приходил в себя дольше и труднее, чем обычно. В горле стоял кол, во рту будто кошки сношались, голова была налита жидким, но холодным свинцом. Невозможно было даже подумать о том, чтобы приоткрыть глаза. Хуже всего, однако, была чёрная глухая беспросветная тоска, уже ставшая привычной… но что-то мешало вести себя привычным образом, то есть отлежаться, медленно встать, принять баночку или бутылочку пива, осторожно продрать глаза… и потом в течение дня ещё немного пива, несколько таблеток аспирина, и ещё пива, и ещё аспирина… и после обеда уже можно будет и ходить, и думать, и даже смотреть и разговаривать… Нет, сейчас его помимо тоски душил ещё и страх. Раньше тоже иногда бывало страшно просыпаться, но не так, не настолько. Он не знал, не помнил, что произошло накануне, и подозревал, что произошло что-то совсем плохое. Он мог. Уже случалось. Надо бросать пить, но что тогда? Застрелиться? Это был бы выход…

Он пошарил по тумбочке в поисках пистолета (он всегда клал его на тумбочку; наличие под рукой пистолета и понимание, что в любой момент можно всё закончить к лучшему для всех, странным образом успокаивало и позволяло жить дальше: ещё день-два, а то и неделю, а там и до отпуска…), но тумбочки на месте не было. И вообще… так… Это не его диван. Это вообще не диван.

Шабельников всё-таки приоткрыл глаза и ничего не понял. Глаза заплыли дрянью, всё расплывалось. Дикая боль окрашивала эту пелену в багровый. Потом он рассмотрел решётку и то, что по ту сторону решётки светлее.

Обезьянник. Я в обезьяннике.

Ну вот и всё… Что же я натворил?

Не помню.

И тут раздались шаги. Каждый — будто удар сапожищем по темени. Заскрежетал ключ в замке, и кто-то шёпотом прогрохотал:

— Юлий Егорович, проснулись?

Это был сержант Тельпуховский.

— Слава… зачем ты меня запер?

— Так вы же сами просили…

— Я? Сам?

— Ну да. Вчера. Говорили, что другие волки за вами придут…

— Какие волки, Слава?

— Ну вы же волка застрелили вчера.

Шабельников попытался напрячь мозг — и тут же понял, что лучше этого не делать.

— Ладно, это потом… разберёмся… Слава, не в службу — добудь пива, а? Хоть «Балтики»… — Шабельников сунул руку в карман джинсов — так он в них и спал, хорошо хоть ремень расстегнул — и вытащил смятый ком денег. Наугад отшелушил две бумажки — вроде бы сотенные. — И в аптеку, аспирина пачки две. И полифи… полипи… в общем, девки знают. Чёрная земля такая.

— Сделаю, — сказал Тельпуховский. — Вы потихоньку, Юлий Егорович.

— А оружие моё?..

— В сейфе.

— Происшествия были?

— Были, — неохотно сказал Тельпуховский. — Но срочности там никакой…

— Это уже мне решать, — проворчал Шабельников, садясь и мгновенно начиная злиться. — Да, Слава, — в спину повернувшемуся уходить Тельпуховскому. — Спасибо за заботу.

— Не за что, товарищ начальник…

Ещё немного посидев, Шабельников поплёлся в душ. Душ этот он организовал сам — сбросились по кругу, купили кабину, и два смышлёных киргиза за день работы приспособили её в углу санузла вместо одного из унитазов. И действительно — зачем на девять человек личного состава четыре унитаза? А так — появилась возможность приводить себя в норму во время невыносимых летних дежурств… ну и в другое время.

Он знал, что многим помогает душ или холодный, или контрастный; но на него наилучшим образом действовал горячий, на грани терпежа. Он стоял под обжигающими струями долго, пока ощущение жара не сменилось ощущением ледяного холода. Тогда он пустил тёплую воду и стал мыться с мылом — два раза, три раза… Он не признавал никаких гелей, шампуней — только серое армейское мыло. Лучшего моющего средства человечество ещё не изобрело…

И только потом он позволил себе ополоснуться холодной водой. Долго нельзя, могло свести мышцы. Минуту-две… хватит.

Из душа Юлий Егорович вышел почти человеком.

Когда Глеб проснулся, отца уже не было в квартире. Лежала записка: «Принимай звонки, ОК? Может быть важно. О.». Под ней Глеб обнаружил сложенную пополам пятёрку с другой запиской: «На оперативные расходы».

Ню-ню…

В школу он решил не идти. Во-первых, было как-то очень скверно на душе, как после кошмара, который растаял, но осадочек остался. Во-вторых, рука распухла, болела, писать невозможно. И глаз почти заплыл. Отец вчера всё-таки настоял на том, чтобы руку перевязать (и неплохо перевязал, надо сказать), и дал съесть две какие-то таблетки (может, это от них так хреново?). Впрочем, Глеб просто ещё с вечера твёрдо настроился на полностью свободный день, поэтому сегодня, продрав глаза, начал старательно отмечать признаки ухудшения. Успокоив в конечном итоге совесть, он попил чаю с очень сухими сушками, — а потом вспомнил, чего ещё не сделал.

Ключи от подвала и гаража висели на вешалке под двумя плащами. Видно было, что бабушка давно не посещала эти хранилища.

Когда-то в этом доме на кухнях стояли печи, поэтому подвал был разделён перегородками на индивидуальные дровенники — числом девять. Сначала Глеб спустился туда. В подвале пахло плесенью. Дверь в их дровенник была даже не заперта. Глеб заглянул туда, но увидел только несколько сложенных в лист картонных коробок у стенки и пару толстых досок.

Гараж — капитальный, тёплый — находился в противоположном краю двора. Их там было с десяток, стоящих в форме буквы «П». Когда-то дед получил этот гараж как инвалид войны. Он вернулся с фронта домой с половиной ноги. Глеб помнил, как маленьким боялся его ненастоящей ноги из кожи и пластмассы — в основном из-за цвета, якобы телесного, а на самом деле — гнусно-розового.

Под дверью скопился мусор, пришлось повозиться, откапывая калитку. Наконец Глеб вошёл, зажёг свет.

«Москвич» стоял, укрытый синей плотной тканью — наверное, бывшими шторами. Дед умирал медленно и в последние годы предпочитал жить в полумраке…

Глеб аккуратно, чтобы не поднять пыль, стянул штору. Он ожидал увидеть проржавевшую блёклую развалину, но, к его огромному удивлению, машина оказалась как новенькая: чистая, сверкающая хромом и мягко отсвечивающая глубокой тёмно-синей эмалью.

Он открыл переднюю дверь, сел за руль. Руль был заключён в кожаную оплётку. Нет, машинка определённо начинала ему нравиться. Винтаж… да, это винтаж. От-винтаж, что в переводе означает «высокий винтаж». Так говорила бабушка, правда, Глеб не мог вспомнить, о чём.

Кстати, бабушка. Надо зайти до обеда, побыть. Сказать, что отец приехал, то-сё…

Так, но пришёл-то не в машине сидеть. Где тут у нас что?

Не без сожаления он вылез из машины, осмотрелся. Два чемодана стояли в углу, ещё один — маленький — лежал на полке. Глеб снял его и открыл.

Точно. Пачки фотографий и альбомы. То, что надо.

Глеб сел под самой лампочкой и взял первый попавшийся альбом — тёмно-коричневый, под кожу. Какое-то тиснение, но краска осыпалась, не разобрать. И вообще тускло. Он с неодобрением посмотрел на лампочку. Нет, не пыль. Просто слабенькая. Придётся тащить это домой…

Дома он сгрёб со стола посуду и устроился поудобнее. Итак, коричневый…

Тут были совсем старые фотографии — ещё дореволюционные. Офицеры с усами, дамы в шляпках… кто-то бородатый в черкеске и с огромным кинжалом… девочка в платке — эта фотография явно раскрашена от руки…

Он взял другой альбом, голубой, плюшевый, с алюминиевой нашлёпкой «Ленинград».

Вот что-то ближе по времени… Конечно, это дед с бабушкой, совсем молодые, подписано: «Крым, 1953». Они же, они же среди пальм, они же на лыжах… они же перед Медным всадником… и многое другое. А это уже с кем-то мелким на руках…

Ещё альбом. Бабушка в купальнике и рядом карапуз лет трёх. «Феодосия», год не указан. Этот же карапуз с мячиком, в игрушечной машинке, на велосипедике… карапуз, карапуз, карапуз… ага, вот дата: «29 декабря 1959». Здесь карапуз в виде зайчика. «Всех мальчиков в СССР наряжали зайчиками, а девочек снежинками. Поэтому мальчики выросли трусливыми, а девочки холодными». Копирайт — бабушка. Беспощадна к врагам Рейха.

Карапуз с тортом в руках. На торте кремовая пятёрка и что-то мелко внизу… Глеб присмотрелся. Прочитал. Не поверил и прочитал снова.

«Севушка».

Это что у нас получается… Это ничего у нас не получается. Пацан родился в пятьдесят четвёртом — пятьдесят пятом, сейчас ему под шестьдесят… я правильно считаю? Отнять… прибавить тринадцать… да, правильно. А отец родился в семьдесят четвёртом. Двадцать лет разницы. Они что, родили двух сыновей — и обоих одинаково назвали? Хотя Сева — это может быть и Севастьян какой-нибудь… Так. Загадка номер раз. Спросим.

Что у нас ещё?

Тонкий альбом, даже не альбом, а папка. Внутри разворот из двух фотографий и вложенная такого же формата. Так… Слева «Школа № 2 г. Тугарин. Класс 10» и ниже «Выпуск 1972». Два десятка медальонов — хоть сейчас на памятник прилепляй… что у них за мода такая была? И такой же медальон справа, только большой — «Лосев Всеволод»…

И это, конечно, был отец. Перепутать невозможно.

Глеб смотрел, но ничего понять не мог. В мозгах бессмысленно мигал калькулятор.

Потом он взял вложенную фотографию. Здесь был, надо думать, тот же класс, только вместе с учителями. Вот бабушка. Вот и отец, на корточках впереди. А за ним… за ним…

Он снова посмотрел на медальоны. Конечно. Вот она, посередине. «Бахтина Мария».

Эй, сказал он кому-то наверху. Вы давайте как-нибудь полегче…

И тут зазвонил телефон. Квартирный.

Шабельников разжевал и проглотил пять таблеток аспирина и запил пивом, и теперь ему было если не хорошо, то хотя бы сносно. Он был из тех алкоголиков, которые прекрасно отдают себе отчёт в своей слабости, но полагают, что непрерывная трезвость ещё хуже. Поэтому у них нет склонности винить в своих несчастьях окружающий мир, а себя они уже внутренне приговорили. И если Шабельников во хмелю мог слетать с катушек (иногда очень круто), то Шабельников в похмелье был сосредоточен, деловит и сумрачен, но не мрачен. Мрачным он делался, когда период трезвости затягивался на неделю-другую. Тогда он тупо уходил в очередной запой — дня на три-четыре.

Я так долго описываю похмельные ощущения бравого капитана потому, что, как выяснилось немного позже, это имеет большое значение. Но тогда, понятно, я ещё ничего такого не знал…

Перед ним лежала папка с делом о вечернем налёте на больницу и похищении тяжелораненого «Неизвестного № 4». Он прочитал короткое изложение событий, записанное от руки ровным почерком старшего лейтенанта Радько, свидетельские показания… Потом нажал на клавишу коммутатора:

— Радько, зайди.

Через минуту образовался Радько, свежий, подтянутый и с честными глазами. Шабельников знал, что у старлея есть свой маленький частный бизнес, который грозил войти в противоречие со службой. Пару раз он ему уже намекал, но старлей продолжал гнуть своё, делая вид, что ничего не понимает. Хоть бы в долю пригласил, саркастически подумал Шабельников, так ведь нет — всё в дом, всё в дом… Что ещё хуже — Радько играл, и играл по-крупному. Пока что ему везло.

— Садись, Коля, — сказал капитан. — Расскажи своими словами.

— Около двадцати трёх, вчера, в больницу проникли со служебного входа восемь человек — семеро в форме ОМОНа, восьмой в штатском. Охраннику, который пытался их остановить, штатский предъявил удостоверение офицера ФСБ. Группа пробыла в больнице около пяти минут. После их ухода опять же через служебный вход обнаружилось исчезновение больного, вернее, раненого, который находился в реанимационной палате… ОМОН был настоящий, я проверил — группу командировали из области. А вот с офицерами ФСБ что-то темновато, по крайней мере в Волгограде ничего не знают ни о какой операции в Тугарине. Хотя если это москвичи…

— Кто-то видел, как они выносили раненого?

— Нет. Никто.

— На чём они его увезли?

— Подъехали на двух машинах, охранник сказал — больших. Микроавтобусах или минивэнах. Так что вполне могли погрузить…

Шабельников поскрёб подбородок.

— Понятно, что ничего не понятно… — проворчал он. — Давай-ка, Коля, съездим туда, на месте посмотрим…

Первую половину дня я провёл в мастерской у Макса, пережидая дождь, а заодно пополняя багаж сведений о городе и тех его обитателях, которые могли оказаться интересными мне. Так, я узнал некоторые подробности о некоем Артуре и его помощнике Стеклорезе, бывшем афганце — не ветеране афганской войны, а природном афганце, занесённым южным ветром в наши края, да так здесь и осевшем. У Артура был как легальный бизнес — мастерская по модернизации окон «по шведской технологии», — так и нелегальный: он контролировал все автозаправки в городе и на приличном участке трассы, через которые сбывал самогонный бензин. Кроме того, он контролировал «чёрные» раскопки почти по всему району — и жёстко конфликтовал с наркоторговцами. Не очень понятно, то ли он был такой идейный бандит (редко, но случается), то ли делили сферы влияния, то ли он просто набивал себе цену. Какие у него были отношения с остальным уголовным миром, в частности со «смотрящим», Макс не знал. Но знал зато, что в любой момент Артур мог собрать в Тугарине и по окрестным посёлкам помельче десятка два бойцов — русских, татар и калмыков. Кавказцев Артур не привечал. Они ему платили взаимностью. Но пока молча и издалека. Опасались Стеклореза. Поговаривали, что не только стекло он режет мастерски…

Потом я заехал за Женькой, которому обещал устроить пострелушки. Километрах в шести за радиотелескопом было подходящее место: вырытый котлован размером побольше футбольного поля и глубиной метров пять, и высокая дамба — следы какой-то мелиоративной деятельности, пруд на пересыхающем ручье, давно спущенное водохранилище… Говорят, именно сюда сапёры увозили неразорвавшиеся бомбы и уничтожали.

— Увидел что-нибудь? — спросил я Женьку.

Он, пождав губы, мотнул головой.

— Не жди этого на каждом шагу, — сказал я. — Бывает, и за год ничего не заметишь. А потом…

— Наверное, — сказал Женька.

Когда мы въехали на дамбу, я окинул взглядом котлован, уже на три четверти заросший тальником, и подумал, что он может быть вовсе не искусственного происхождения — а, скажем, кратером на месте падения приличных размеров метеорита. Летел вон оттуда по довольно крутой траектории, врезался в землю, вздыбил вал горной породы… Здесь было сухо — ливень прошёл стороной. Это не могло не радовать.

— Дядь Лёш, — сказал Женька, — а как ты думаешь — тот метеорит над Челябинском — это был правда метеорит или всё-таки наша ракета?

— Метеорит, — сказал я.

— А почему два следа было?

— Он уже начал разваливаться.

— Но точно не ракета?

— Абсолютно.

— Жалко, — с некоторым разочарованием сказал Женька.

Мы спустились вниз. Женька тащил пакет с пустыми банками и бутылками. Мы расставили их у насыпи, отошли к зарослям и оттуда всласть постреляли. Женька довольно быстро освоил нехитрые приёмы стрельбы из АКМ-оида и, поначалу от робости пулявший просто в насыпь, приспособился и покрошил всех врагов в стеклянную пыль и алюминиевые ошмётки.

— Нормально, — сказал я. — На днях съезжу в Волгоград, затарюсь патронами, постреляем уже по-взрослому.

Женька, довольный, согласился. И мы поехали обратно.

На развилке дорог возле Сухой балки я притормозил.

— Может, съездим на вчерашнее место, проверим, что там этот твой Артур копал?

Я по опыту знаю, что стрельба делает человека решительным. И даже бесшабашным. Или безбашенным. Женька не был исключением.

— Да конечно!

Он даже раскраснелся от предчувствия возможного «боевого соприкосновения». Мне в такой исход не верилось — просто исходя из психологического профиля Артура, который я набросал по результатам разговора с Максом. Но, конечно, «Вепрь» лежал под сиденьем, а полностью снаряжённый магазин — в кармане моей «вассермановки».

В том месте, где дорога довольно далеко отходила от края балки и где вчера Женька разглядел какого-то школьного приятеля, сегодня старалась уже маленькая артель — человека четыре. А может, и больше, просто я видел троих, которые за руки и за шиворот вытаскивали четвёртого из какой-то ямы.

(Эх, если бы я тогда подошёл к ним, спросил: а что мы, мальчики, тут ищем, что нашли? Но меня интересовало в тот момент совсем другое, а что я мог тут заподозрить? Это надо напрямую с духами общаться, чтобы настолько проницать… Да и не сказали бы мне ничего, послали бы по известному адресу, ну и?..)

Там, где вчера стоял «мерин», не было никого и ничего. Мы вышли, размяли ноги. Женька подбежал к краю балки, посмотрел вниз, сразу увидел осыпавшуюся свежую землю:

— О! Дядь Лёш!

Я подошёл, глянул. Похоже, с берега ушёл вниз целый пласт слежавшегося песка. И там, внизу, в этом песке что-то старательно выкапывали — всё было изрыто мелкими и глубокими ямками.

— Ну, это точно не кабель, — сказал я. — Что-то с войны.

— Похоже, — согласился Женька задумчиво. — Гранаты, наверное.

— Тогда поехали отсюда, — сказал я. — И гранаты нам пока не нужны, и неприятности с властями — тем более…

— Дядь Лёш, а ты ведь… ну… можешь местным ментам приказывать?

— Только тогда, когда им из центра дадут команду нам подчиняться. Ну, или в случае начала вторжения, тогда их нам оперативно переподчинят. То есть всё равно — приказ из центра. А сейчас я даже не имею права себя деконспирировать.

— А если…

— Если… Я ветеран спецчастей на пенсии, доцент… это они ещё уважают слегка. Ну и кроме того — обучен уговаривать даже самых борзых. Так что с этой стороны осложнений не жди.

— Да я не жду, это так, к слову…

Когда мы ехали обратно, старатели уже удалялись в сторону города — видимо, перешли балку по дну и теперь топали гуськом по лугу в направлении лесополосы. Их действительно было четверо, и не похоже, что они несли что-то тяжёлое.

— А давай посмотрим… — начал Женька, но я уже затормозил.

Вот здесь было куда интереснее. В земле у самого края балки зияла дыра. Видно было, что там лишь присыпанная тонким слоем песка крышка над какой-то ямой, причём крышка тонкая и ненадёжная: из старых штакетин и листа рубероида. Кто-то из ребят наступил на её край и ушёл вниз. Надо полагать, не слишком глубоко… Дыра только на первый взгляд казалась чёрной, потом я понял, что свет в яму проникает ещё и сбоку, со стороны обрыва — там было что-то вроде окошка. Наконец удалось всмотреться. Яма была действительно неглубокая, метра два от силы. На дне её виднелся угол полосатого матраца…

— Давай я слажу? — предложил Женька. — А ты меня потом вытащишь?

Он уже держал наготове фонарь.

— Давай, — согласился я. — Только говори громко, что увидишь.

— Ага…

Я помог Женьке спуститься вниз. Там сразу стало светло — фонарик был что надо.

— Тут жили, — сказал Женька. — Только всё перевёрнуто… Но жили капитально. Топчан хороший, столик, шкафчик. Человек и собака. Потому что подстилка и миска. А, вот ещё… газовые баллончики пустые, наверное, Вовчик с кодлой плитку с собой прихватили. Макароны оставили… Не, ничего больше интересного нет. Всё вычистили. А выход тут сбоку есть нормальный… но на дно, вверх не подняться. Вытаскиваем?

— Давай лапу…

Я выдернул Женьку из дыры, как морковку из грядки.

— Ух, — сказал он. — Здоров ты, дядька.

— Да и ты не хиляк. Ну, что скажешь?

Он вдруг посерьёзнел.

— Мне там вдруг так хреново стало… вот знаю, что ты рядом, а кажется — я совсем один, никого нигде не осталось…

— Поехали, — сказал я. — Мне нужно нырнуть в сеть. Похоже, мы его нашли.

— Кого?

— Благоволина.

— А кто это?

— Это был друг Вячеслава Борисовича, я тебе вчера…

— Помню. Только ты тогда фамилию не называл.

— Может быть.

— А он хороший человек?

— Хороший или нет, не знаю, а вот что не человек — это уже давно известно…

Обратно мы ехали почти молча, лишь изредка перебрасываясь чем-то малозначащим. То, что Женьке стало невмоготу в помещении, где до этого долгое время провёл Благово, говорило мне, что процесс «открывания глаз» начался. Да, это болезненно. Но кто обещал, что будет легко?

С интернетом в Тугарине было туго. Никаких интернет-кафе (было одно, да закрылось), домашний — дорого и медленно. Оставался беспроводной, который, насколько мне известно, легко доступен для просматривания самыми простыми средствами. Но мы, собственно, и рассчитывали на работу под колпаком.

Есть несложная методика кодирования текста и последующего вмонтирования его в различные файлы: звуковые, картинки, архивы, — причём так, что эти файлы исправно продолжают открываться, и без знания пароля нельзя не то что прочесть текст, но даже и понять, что он существует. Это называется стеганография, и существует много программ, которые используют такой метод. Та, которая стояла на моём ноуте (я так и не приспособился к планшетам), использовала тысячадвадцатичетырёхразрядный скользящий пароль, и чтобы его подобрать, лучшему из современных компьютеров понадобится двенадцать лет. Так что я не опасался, что моё донесение прочитает кто-то посторонний. Может быть, меня даже не заподозрят…

Хотя это вряд ли.

Я написал письмо Таньке. Она его никогда не прочитает, потому что это поддельный адрес. Но я написал ей. А вдруг дойдёт?..

К письму была присоединена фотография Женьки с карабином в руках. Кодированное сообщение гласило, что Благоволин, без всяких сомнений, находится в самом Тугарине или ближайших окрестностях. В ближайшее время постараюсь установить контакт.

Тогда я ещё не знал ничего о том, что случилось в больнице…

— …Вот такие дела, маладой челавек, — закончил Андраник Григорович, сокрушённо качая головой. — Вот такие дела…

— Как же так, — повторил Глеб. — Я же уходил — она в полном порядке была…

— Всё бывает, всё случаетса…

— Я могу её увидеть?

— Через дверь, да. Вхадить нельзя, там стерильная зона. Пайдём, праважу…

Они прошли весь коридор из конца в конец и остановились перед полупрозрачной перегородкой. На рифленом стекле по трафарету было написано красными буквами: «Палата интенсивной терапии». Перед дверью стоял долговязый полицейский.

— Закончили уже? — неприязненно спросил его Андраник Григорович.

— Нет ещё, — не менее неприязненно ответил тот. — Как закончим, скажем.

Дёрнув щекой, Андраник Григорович отвернулся от него и открыл боковую дверь с транспарантом: «Осторожно! УФЛ!» Из-за двери сильно потянуло озоном.

На окнах были тёмные шторы, поэтому в палате стоял полумрак. На кровати лежала бабушка, совсем маленькая. От неё отходили провода и шланги. Рядом мерно пыхтел поршневой аппарат, подавая в бабушку воздух.

— Вот, — сказал Андраник Григорович. — Пока так. Что дальше — пасмотрим… Пайдём. Глеб тебя завут, да? Пайдём…

В палате что-то шевельнулось, и Глеб понял, что не заметил медсестру — так неподвижно она до сих пор сидела.

— Да, — сказал он. — Надо, наверное, вещи забрать?

Врач кивнул.

В это время по коридору раскатисто и дробно застучали каблуки. Приближались трое в форме. Накидки развевались за их плечами, как мушкетёрские плащи. Плёночные бахилы на сапогах выглядели комично.

— Предположим, у них был ключ, — сказал передний полицейский, здоровенный мужик, показавшийся Глебу смутно знакомым.

Он сделал вид, что вставляет и поворачивает в замке невидимый ключ. Потом открыл дверь с рифлёным стеклом, и они уже вчетвером быстро вошли в палату.

— Взяли! — услышал Глеб.

— А отключать? — спросил кто-то.

— Да. Три — четыре — пять… Отключили! Взяли и понесли.

Быстрый топот… Вторая створка двери вздрогнула от удара. Глеб видел только чью-то спину со сбившейся накидкой.

— Не пройдём, — чей-то злой голос.

— А как эта открывается? Шпингалета нету никакого…

— Вот он, с торца…

— Ё! Кто так придумал? А чем его подцепить?

— На старайтесь, — сказал Андраник Григорович. — Сломан.

— А как вы туда больных-то протаскивали? — спросил, выйдя в коридор, старший полицейский.

— На каталке, — сказал Андраник Григорович. — Она ровно в дверь вписывается. А слесарь наш в отпуске. Так пака и живём…

— Каталку те не трогали, — сказал старший.

— Да вообще никто не видел, чтобы они его выносили, — сказал тот, что стоял у двери. — Я уже всех опросил. Никто не видел.

— Ну не сам же он ушёл? — раздражённо сказал старший. — Доктор, мог он сам уйти?

— Нет, канечна, — помотал головой Андраник Григорович. — Я же гаварил…

— Да, я помню, но всё-таки — куда-то он делся?

— Я не знаю, спрасите хирурга, он апериравал… Я неврапатолаг, я к вашему бальному и не падхадил даже. Вы правда заканчивайте, патаму чта…

— Уже закончили. Но если вопросы появятся…

— В любое время.

— Андраник Григорович, — сказал Глеб. — Мне-то что делать?

— Ждать. Надеяться. Хочешь, свечку схади паставь…

— Она неверующая.

— Тагда просто жди. Звании мне, спрашивай. Если что — и я тебе пазваню…

— Никаких лекарств?..

— Нет. Не беспакойся — уж для Евдакии Германовны найдём всё…

С больничного крыльца Глеб попытался позвонить отцу. Десять длинных гудков — и отбой. «Абонент не отвечает». Отправил СМС-ку: «Бабушке плохо. Совсем плохо».

Внезапно потемнело, задул холодный ветер. Глеб посмотрел вверх. Наползала туча, похожая на пятерню. Ну и плевать, подумал он и зашагал к дому. Потом уже сообразил, что забыл забрать книги. Ладно, в другой раз…

Его нагнал автобус, притормозил, открыл дверь. Глеб вскочил. Тут же ударил ливень.

— По поводу машины, — сказал Олег. — Я звонил, её нашли.

— Пустую? — спросил Аспирант.

— Не совсем. За рулём спал некто Виктор Бахрушин по кличе Водяной. На нём уже три пьяных угона. Сам говорит, что ничего не помнит. Машина исправна, можно забирать. Стоит на штрафстоянке возле… сейчас посмотрю, забыл…

— Ладно, потом. То есть Благово никуда не уезжал.

— Скорее всего.

— Есть у меня одно соображение, — напряжённо прохрипел Сергеич. С голосом у него стало совсем плохо. — Если волчару он потерял, то уходить из города у него теперь причин нет…

— Ну и куда он в городе пойдёт в одних штанах?

— Я думаю, что учитель этот… Чубак… нам врёт. Кто-то с ним точно был. И этот кто-то сейчас — Квадрат девятнадцать.

— Баба, — сказал Олег. — Мужика бы он выгораживать не стал.

— Ну, по нынешним временам… — сказал Аспирант. — Хорошо, пусть баба. Что дальше?

— Почти всегда бабы у таких ботаников — из собственного коллектива, — сказал Олег.

— Допустим, — согласился Аспирант.

— То есть из школы. Школа маленькая, их там учителей человек пятнадцать…

— Так. И?

— Поставить детектор.

Аспирант задумался. Погрыз костяшки пальцев.

— А кровь на подушке проверили?

— Проверили. Другая кровь. Третья плюс. А у него вторая плюс. Может, санитарные книжки поднять?

— Что-то я не помню, чтобы в санкнижках группу крови рисовали…

— Учителя же военнообязанные.

— Кому-то это сейчас интересно… Товарищи офицеры, давайте не растекаться. Я знаю, все устали… Почему я против зайти в отдел кадров и против поставить детектор. Мы сильно рискуем засветиться. Мы и так засветились по самое не балуйся, а теперь ещё и упорствовать в этом… нет. Должно быть какое-то простое решение.

— Незамужняя, — сказал Сергеич. — Или разведёнка. И молодая.

— Почему молодая? — спросил Аспирант.

— Потому что у него жена старая, — сказал Сергеич. — Старая и властная. Так что эта — молодая, не сомневайтесь.

Справедливости ради надо сказать, что жена Чубаки, Ира Седова, вовсе не была старой, даже года на два помладше мужа — просто она принадлежала к тому типу женщин, которые как-то слишком быстро превращаются из девушек в тёток. А что до властности, то да, конечно — только сам Чубака этого не замечал, полагая подсознательно, что так оно и надо. Посмотрели бы вы на его матушку… Кстати, Ира и Лидия Гавриловна друг в дружке души не чаяли, и был случай, когда Лидия Гавриловна прямо сказала сыну, что если вдруг что — пусть убирается на все четыре, а она останется с Ирочкой. Такие вот странности любви.

— Я думаю, следует применить «исключение главного», — сказал Олег. — Просто пойти к учителю…

— Годится, — сказал Аспирант. — Давай, Олег.

«Исключение главного» — древний, но по-прежнему эффективный метод дознания. Человека заставляют, например, написать полный список всех своих знакомых. Зная или подозревая, что связь с НН дискредитирует и его самого, человек попытается или вообще не вписать этого НН в список, или вписать в самом конце, среди случайных контактов. Опытный дознаватель, имеющий представление о контактах подозреваемого, легко находит эти несоответствия и получает пищу для дальнейших разработок. Олег был достаточно опытен, да и задача его в сравнении с примером была очень проста…

— И есть у меня ещё одно соображение по поводу Благово, — сказал Аспирант. — Пойду потолкую с возможным фигурантом. Сергеич, на тебе волк и всё вокруг волка. Или волков.

— Тушку забирать?

— Пока нет. Куда мы её денем?..

Подошёл Суслик. Аня как раз доела батончик, смяла обёртку и сунула Суслику в карман.

— Спасибо, — серьёзно сказал Суслик. — Разглажу и повешу на стенку.

— Обращайся в любое время, — сказала Аня. — Чего тебе?

— Ребята просят на пару минут. Посмотреть там на одну штуку.

— Куда ещё? И какую штуку?

— К Паулюсу. А какую, я не могу сказать. Увидишь.

«К Паулюсу» означало — на лестницу, ведущую в подвал, в бомбоубежище. Само бомбоубежище было заперто намертво, а вот к двери на лестницу Вован ключ подобрал. Пока что это удавалось сохранять в секрете.

— Ну смотри, если опять ужей наловили…

— Можешь мне тогда больше обёрток не дарить. И я тебе даже эту верну.

Выход на задний двор, на спортплощадку, имел, как и положено, тамбур. В этот тамбур открывалась ещё одна дверь, с подвальной лестницы — той самой, «к Паулюсу». Суслик убедился, что ни сзади, ни со двора никто из посторонних не приближается, и легонько стукнул по железному полотну. Дверь тут же приоткрылась, Аня вошла, Суслик остался на стрёме.

Внизу над массивной тёмно-зелёной дверью горела тусклая лампочка. Вован и Кирилл стояли под лампочкой и что-то рассматривали на просвет. Аня спустилась.

— Ну что, мальчики? Говорят, соскучились?

— Посмотри-ка, — сказал Кирилл, подавая её что-то в щепотке.

Аня убрала руки за спину.

— Опять? — строго спросила она.

— Да нет, всё по-взрослому, — сказал Вован. — Вот, — и протянул свою руку.

На ладони лежала жемчужина.

Аня склонилась над ней. И тускло цвета было достаточно, чтобы увидеть, как внутри что-то плывёт и переливается.

— Класс, — сказала она. — Где вы это взяли?

— В Сухой балке нашли, — ответил Вован. — У тебя сейчас с Артуром как? По-нормальному?

— А зачем вам Артур?

— Может, он возьмёт?

— Бросьте вы. Небось, конфискат какой-нибудь Суслик у бати спёр? Артур на такое не поведётся, не дурак.

— Да говорю тебе, нашли, — сказал Вован. — Я и нашёл. В какую-то бомжовскую землянку провалился, а там типа… ну, как банка такая длинная, пенал… Мы её потом распилили, а в ней это…

Он достал из кармана обычную пластиковую коробочку из-под леденцов. Открыл. Аня зажмурилась: сияние было несильным, но от него почему-то поплыло в глазах.

— Так, — сказала Аня. — Двадцать пять процентов — мои.

— Ты чего, клею нанюхалась?

— А вы думали, я так вас к Артурчику приведу и оставлю — мол, договаривайтесь? Щаз. Вовку, ещё, может, и можно — а вас с Сусликом он прикопает где-нибудь, с вашими-то мордами. Так что — двадцать пять, и это по-божески. Или по-дружески. Ну?

— Ладно, — сказал Вован. — Сегодня?

— Сегодня. Вечером. Я одна пойду. Давай это сюда…

— Э, нет! — возмутился Кирилл.

— Да ладно, — сказал Вован. — Держи, подруга. Все не отдам, а вот…

И он отсчитал ей на ладонь четыре жемчужины.

Утром я не обнаружил Адмирала. Должен признаться, что понял я это далеко не сразу, потому что ночью меня замучили сны. Бывает такая псевдобессонница, когда тебе снится, что ты не спишь. И кошмары в это время могут оказаться самыми пугающими, потому что ты уверен, что всё это наяву. Мне снилось, что мне надоело валяться на кровати, я встал и пошёл погулять. Было прохладно, но душновато — потому что вокруг лежал туман, а может, и дымка — потому что видно было довольно далеко, хотя горы, окружающие нас со всех сторон, эта дымка скрадывала. Почему-то показалось, что я сейчас, в этой дымке, могу уйти из этой комфортабельной тюрьмы. Надо только не оглядываться.

Я пошёл по тропе вниз. Скоро она привела меня к узкой асфальтированной дороге. Ещё сотня шагов — и я оказался перед зелёными воротами с красной звездой. Створки ворот были приоткрыты, двери КПП — распахнуты настежь. Я проскользнул в ворота. Это была территория «десятки», только сильно съёжившаяся за все эти годы. Вот наш со Стёпкой «литерный» корпус, вот гараж, за гаражом — лаборатория Благоволина, а ещё дальше — казармы, переделанные в общежитие, там жили другие ребятишки — в основном детдомовские и из суворовских училищ. Человек десять в общей сложности. Я постоял немного, а потом ноги как-то сами понесли меня к «литерному».

Часть стёкол в огромных его окнах была выбита, в остальных зияли проплавленные дырочки — от таких, что можно просунуть палец, до совсем точечных. Я вроде бы знал, что тут произошло, просто не мог сейчас вытащить это знание на передний план, осознать его. Дверь стала узкая и низкая, пришлось протискиваться в неё согнувшись в три погибели.

За дверью был зал с одним из первых «пингвинов» — громадным, похожим почему-то на трактор. «Пингвин» работал — лампочки на панели перемигивались, гудели вентиляторы и трансформатор. Всадить в него «двухугольника», что ли, подумал я, нащупывая в кармане «посредник». Потом я как-то понял, что «пингвин» кем-то занят и что он следит за мной вон теми двумя древними телекамерами.

— Ты кто? — спросил я.

Тут же ожило печатающее устройство — что-то вроде телетайпа. Поползла бумажная лента. Множество кудрявых витков этой ленты лежало на полу — как стружка около верстака. Я подошёл и поймал то, что выползало сейчас.

«Дяденька забери меня отсюда Я больше не могу У меня все болит Меня Лёшей зовут»

— Хорошо, тёзка, — сказал я. Достал «посредник», навёл на маску «пингвина»… и вдруг сообразил, что мощности может не хватить. Обычные «посредники» могут работать только с баложскими «мыслящими». А если это какой-то Лёша… нужен более адаптивный «десантный посредник». Впрочем, можно попробовать…

Я двинул клавишу на себя. «Посредник» тяжело дёрнулся в руке. Получилось. Я посмотрел на кассету. Теперь там было две капсулы: белесовато-жемчужная — и кроваво-красная.

«Пингвин» между тем приходил в движение. Хотя в нём и не было движущихся частей, кроме телекамер, телетайпа и небольшого манипулятора, он всё равно начал шевелиться. Приоткрылись и закрылись заслонки вентиляции, шевельнулся и пошёл волной кабельный пучок. Опоры — обычные винтовые, с массивными металлическими тарелками на концах — вдруг по очереди оторвались от пола. Взгляд обеих камер, которые после извлечения «мыслящего» смотрели в разные стороны, поблуждал и вдруг сошёлся на мне.

Я понял, что сейчас произойдёт что-то плохое. Рванул к двери. Раздался оглушительный треск, и путь мне преградила ослепительная пляшущая молния. Я бросился прочь от двери — в коридор, где были наши жилые комнаты, а в конце коридора — переход в гараж. Коридор был низкий, несколько раз я зацеплял затылком плафоны под потолком. Молния трещала сзади, гоня перед собой горячую волну озонной вони. Вот тут мы и жили… краем глаза я успел заметить, что двери открыты, а в комнатах всё перевёрнуто вверх дном — словно после лихорадочного обыска. Так бывает во сне: ты от кого-то спасаешься, но при этом успеваешь рассмотреть все мельчайшие детали по пути своего бегства. По полу моей комнаты были рассыпаны капсулы «мыслящих»; под кроватью лежала раскрытая книга, и я знал, что это «Кукловоды» Хайнлайна. Там с пришельцами расправились по-уэллсовски, то есть посредством заражения; для нашей ситуации это не годится… На пороге Стёпкиной комнаты лежала старая драная обезьяна из искусственного меха. Никогда такой у Стёпки не было и быть не могло. Откуда же… — я не успел додумать, щупальце молнии пролезло вдоль стены вперёд меня и заплясало, сверкая. Я бросился в какую-то боковую дверь, которой тут раньше не было и быть не могло — это была уже наружная стена. Но нет, за дверью была лестница вниз, я скатился по ней, поворот влево…

Открылся освещённый редкими лампами плоский и низкий зал с множеством даже не колонн, а грубых бетонных свай, поддерживающих потолок. На полу было множество луж. Тут и там стояли в разобранном и полуразобранном состоянии старые ржавые грузовики и бронетранспортёры. Что-то подобное я видел в Чернобыльской зоне. Молния позади вроде бы перестала трещать, но всё равно следовало искать выход. Я побежал вдоль неровных рядов старой техники, поглядывая вправо и влево, и потому не сразу заметил фигурку, которая стояла ровно по траектории моего бега. Позади фигурки была поднимающаяся дверь, которую заклинило на полпути, и из широкой щели тёк густой колеблющийся свет, размывавший фигурку и не дававший её рассмотреть. Только приблизившись вплотную, я смог увидеть, кто это.

Это была девочка в грязном рваном платье и сама грязная до невозможности — будто бы выбралась из-под земли. Длинные сальные волосы свисали на лицо. Она стояла совершенно неподвижно, но в её позе ощущалось страшное напряжение.

— Ты кто? — спросил я.

— Са… ша… — сказала она.

Я вдруг узнал её, хотя до этого видел только раз, и то на фотографиях. Это была дочка Адмирала. Он показывал мне эти фотографии давно, как только мы оказались взаперти. Что с ней случилось, никто не мог сказать.

— Саша, — сказал я. — А где отец?

Она подняла голову и отвела волосы с глаз. То, что я увидел, было непонятно, но настолько страшно, что я проснулся — хотя какое-то время был уверен, что умер. Сердце колотилось как безумное. Я встал, как мог, и поплёлся на кухню — в холодильнике была бутылка вина. За окном колыхались предутренние сумерки. Я достал бутылку, сделал несколько глотков. И только потом увидел, что дверь в комнату Адмирала распахнута…

На пороге лежала кукла. Старая замусоленная кукла.