Цемесская бухта

ШАХМАТЫ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА

Про моего доброго знакомого, старого капитана Петра Петровича, вы уже знаете.

Так вот, как-то приехал я к нему в гости и вижу: сидит мой Петр Петрович над шахматной доской. Сидит и лоб рукой подпирает, словно был занят сложнейшей шахматной задачей. Каким-нибудь ферзевым гамбитом или сицилийской защитой.

— Здравствуйте, — говорю, — Петр Петрович. — Решаете задачи шахматные?

— Здравствуйте, здравствуйте… — отвечает. — Не совсем шахматные, а скорее, человеческие. И даже, если хотите, могу рассказать вам одну историю.

— Еще бы не хотеть!

— Тогда слушайте. — Отодвинул Петр Петрович бережно шахматную доску. — Было это, — говорит, — года три тому назад, если не ошибаюсь, а может быть, и все четыре. Приходит ко мне один старик. С виду невзрачный и одет так, что можно сказать: живется ему нелегко. Ну, ладно. Не мое это дело, кто как одет. Воспитанность человека, как вы знаете, и в том, чтобы не замечать, кто как одет.

Спрашивает меня:

«Вы такой-то?»

«Да, — говорю, — это я».

«Много о вас, — говорит, — наслышан. И знаю, что вы весьма интересуетесь историей флота — кораблями и моряками. Знаю также, что собираете разные редкости. Потому и хочу в таком случае сделать вам небольшой подарок».

И выкладывает на мой письменный стол эти самые шахматы, которые вы видите.

«Обратите, — говорит, — внимание — это не простые шахматы: они принадлежали герою восстания на крейсере «Очаков», тезке вашему лейтенанту Петру Петровичу Шмидту».

Посмотрел я, знаете ли, так же, как вы сейчас смотрите, на шахматы: дивной работы фигурки, восточной! Пешки — маленькие солдатики со щитами и копьями. Кони — настоящие всадники. А то, что мы слонами называем, — слоны и есть, с башенками на спинах.

«Шахматы ваши, — говорю, — очень красивые, но как они к вам попали, если принадлежали, как вы утверждаете, знаменитому лейтенанту Шмидту?»

«Как попали? — спрашивает. — А вот как. Я тогда совсем еще был мальчишкой, и жили мы в Одессе. Родитель мой, да будет светлой его память, практиковал врачом. Квартиру же мы имели рядом с той, что снимал Шмидт.

Мой отец большой любитель шахмат. Шмидт тоже. Частенько они по вечерам сходились за шахматной доской. Нет, нет, не за этой. Играли они в шахматы, которые были в нашем доме и принадлежали моему отцу. Неплохие были шахматы, но с этими ни в какое сравнение, конечно, не шли. Да этих у Шмидта тогда еще и не было.

Так вот, значит, собирались они, и не только играли, но и, как я помню своим тогда еще скудным мальчишеским умишком, вели долгие разговоры о тогдашних всем близких событиях. То есть о тяжкой народной жизни, о рабочих волнениях, о восстании на «Потемкине» и о том, как можно все улучшить и переделать, чтобы для всех были и свет и свобода.

Случалось, Шмидт болел, и тогда мой отец лечил его и, как Шмидт ни настаивал, чтобы заплатить, никогда причитавшегося гонорара с него за лечение не брал.

Шмидт, как вы знаете, в те годы уже в военном флоте не служил, а работал в торговом. В России была такая пароходная компания — «Добровольческий флот». И пароходы ее — «Москва», «Казань» и многие другие — перевозили срочные грузы и пассажиров во все концы земного шара. На одном из таких пароходов Шмидт и плавал. И случалось ему бывать в рейсах и на Дальний Восток, и в Китай, и в Японию. И вот однажды, вернувшись из Японии, он привез эти шахматы. Заплатил, должно быть, уйму денег — шахматы-то настоящей работы, серьезных мастеров. Но Шмидт, надо вам сказать, любил красивые вещи, был человеком с большим понятием красоты. Не саму вещь любил, работу ценил. Да… И вот как-то приходит он к отцу моему и ставит перед ним эти шахматы. Мой родитель даже ахнул. Сперва на этой доске он даже играть боялся — как бы не уронить фигуру да не разбить. А меня и близко не подпускал. С той поры они только в эти и играли.

Подошел 1905 год. Восстал против царя черноморский крейсер «Очаков». Матросы знали Шмидта как человека справедливого, заступника всегдашнего в былые годы его в военном-то флоте. И выбрали они его руководить восстанием. Думаю, что Шмидт понимал: не одолеют они царя. Сил, чувствовал, еще мало.

Помню, как видел я его в последний раз. Пришел он проститься с родителем моим. Лицом был светел, но задумчив и молчалив. И сыграли они в шахматы в последний раз. А потом Шмидт моему отцу и говорит: «Дорогой мой! Может быть, не судьба нам будет больше свидеться. Приближаются для меня важные события. Посвятить я вас целиком по известным соображениям, от меня не зависящим, не могу. Уж простите. Но в знак нашей давней дружбы прошу от меня принять эти шахматы».

Впрочем, родитель-то мой понимал, на какое святое и правое дело идет Шмидт — умирать идет за революцию.

Так эти шахматы у нас в семье и остались.

А через некоторое время увидел я отца моего в сильнейшем, можно сказать, расстройстве, прямо в горе. Сидел он над шахматами в одиночестве и утирал слезы. И когда я, неразумный шпингалет, побеспокоил его глупым вопросом, он не дал мне подзатыльника, как и следовало, но положил руку мне на голову и сказал: «Запомни, сынок, этот день. Потому что ушел от нас удивительной доброты человек…»

И узнал я, что на пустынном острове Березань, неподалеку от Севастополя, по приказу царя Николая II вместе с тремя матросами был расстрелян лейтенант Шмидт.

Да, плакал мой родитель. Плакал, не скрывая слез. Как, может быть, только потом плакал по нашей умершей в гражданскую войну матушке.

И как зеницу ока хранил он потом эти шахматы. И уж никогда и ни с кем не играл. Это была его великая и благоговейная память.

Родитель мой, будучи уже в преклонном возрасте, незадолго перед войной умер, а умирая, завещал мне хранить шахматы Шмидта. И велел, что если и со мной что случится, то чтобы я передал их в такие руки, которые сочту достойными. Вот и я состарился совсем. Живу одиноко. О вас слыхал много хорошего. Думаю, что шахматам у вас будет самое верное и надежное место. И я вам эту реликвию и отдаю».

Так сказал он и ушел. И оставил мне шахматы. Вот полюбуйтесь на них вместе со мною. Я их, как видите, иногда достаю и осторожно расставляю на доске. И подолгу на них смотрю…

Полюбовался шахматами я вместе с Петром Петровичем. И действительно, дивной были работы эти шахматы. Время на слоновой кости положило желтые мазки и кое-где черные трещинки протянуло. И еще я потому с великим интересом на них смотрел, что сам Шмидт в них играл.

Представил я себе Севастополь. Извилистые бухты его гаваней со множеством кораблей на якорях и у причалов. Береговые его форты со многими пушками… 1905 год… Тогда восстали на царских кораблях матросы и подняли на мачтах красные флаги. А над мостиком крейсера «Очаков» был поднят сигнал: «Командую флотом. Шмидт». Сигнал был всем кораблям, что стояли тогда на серой и холодной ноябрьской воде. Только не все корабли поддержали «Очаков». И мало было сил у матросов. Не удалось им победить. Ударили пушки с Константиновского и Михайловского фортов. Грянули тяжелые орудия с броненосцев. Темным дымом заволокло бухту. Сгорел и затонул крейсер «Очаков».

Вот что мне представилось, когда я смотрел на шахматы Шмидта.

— А это действительно шахматы Шмидта? — спросил я Петра Петровича.

— Вот-вот, — сказал он, — тут-то и вопрос. Но слушайте дальше. Принялся я просматривать кое-какие бумаги, относящиеся к жизни Шмидта. Даже полицейские протоколы, в которых значились вещи, ему принадлежавшие. О шахматах ни слова. И у Шмидта в бумагах и в воспоминаниях о нем знавших его людей о шахматах ничего не говорится.

Стал я все о Шмидте узнавать. Много нового разыскал. Кстати, установил, что когда Шмидт командовал восставшим «Очаковом», то был он не лейтенантом, а капитаном второго ранга.

— Как так?

— А так. Я, знаете ли, обратил внимание, знакомясь с экспозициями одного морского музея, что погоны на плечах Шмидта на фотографии не лейтенанта, а капитана второго ранга. «Что такое? — думал я, рассматривая фотографию. — Может быть, путаница какая-нибудь?»

Принялся за архивные документы. Добрался до отставки Шмидта. И узнал, что когда Шмидт был в отставку уволен, так в чине капитана второго ранга. Таков был порядок. Царь чтобы позолотить, как говорится, пилюлю, подписывая офицеру отставку, прибавлял ему чин. Дескать, чтобы обид не было. Никаких щедрот от этого человеку не прибавлялось — ни деньгами, ни уважением. Чин-то был только на бумаге.

Но Шмидт считал, что ежели ему дан чин русским флотом, то он его и достоин. И когда на «Очаков» матросы его позвали, то пошел он не в форме лейтенанта, но капитана второго ранга. Так-то. Ну, да историки внесут, конечно, свои поправки. Мы же отвлеклись от главного. Про шахматы я так ничего и не узнал. Я и с музейными работниками советовался. Нет точных доказательств, что эти шахматы точно принадлежали Шмидту! Доказательство только то, что рассказал мне старик. По его рассказу все верно выходит. И в Японии Шмидт бывал. И в шахматы любил играть. И человек был широкой души, мог купить дорогие шахматы, а потом подарить. Все так. К тому же шахматы сейчас, наверное, больших денег стоят. Но вот человек, хоть и видно, что нуждается, не продал их, отдал. Потому что память.

Иногда достаю их, как сейчас вот, смотрю и размышляю, что к этим вот маленьким фигуркам прикасались пальцы Шмидта и что думал он над ними, склонив свою благородную голову. И верю я, что это — шахматы Шмидта…