Центральная станция

Четыре: Властелин Ненужного Старья

Тогда в Яффе и на Центральной станции еще жили люди, прозванные альте-захен, они жили там всегда, и первым из них был Ибрагим по прозвищу Властелин Ненужного Старья.

Тогда в Яффе еще жили люди, прозванные альте-захен. Бродячие старьевщики, частью евреи, частью арабы, частью еще кто-то. Это случилось вскоре после Убийства Мессии, о котором вы точно слышали, о котором историк Элезра (между прочим, предок Мириам Элезры, которая с автоматоном Голды Меир отправилась на Марс-Каким-Он-Не-Был и изменила орбиту планеты) написал: «То было время горячности и неопределенности, время ненависти и мира, когда появление и последующая казнь мессии стали почти случайностью».

Вы наверняка приближались к нему тысячу раз. Он появляется на заднем плане – всегда на заднем плане – туристических фотографий и бесчисленных фидов. Сначала телега: плоская панель на четырех колесах древней освобожденной машины. На автомобильных кладбищах Яффы множился транспорт эры внутреннего сгорания: автомобильные башни образовали свалочный городок, в котором укрываются местные неудачники. Телегу тащат одна или две лошади, выведенные и родившиеся в городе: разномастные кобылы, серая и белая, палестинские, смешанной породы, дальние родственницы благородных арабских скакунов. Маленькие, сильные и терпеливые, они волокут повозку, переполненную сломанными вещами, ничуть не жалуясь, а по выходным, нарядившись в колокольчики и разноцветные попоны, за деньги катают малышей по приморскому променаду.

У альте-захенов, как во время оно у древних портовых грузчиков, есть лиджана, тайный совет правителей, – легион, избранный за потрепанность годами и опытом, – и самым видным членом лиджаны является как раз Ибрагим.

Кто он, Ибрагим, – и как он попал в город Яффу у голубых искристых вод Средиземного моря?

По правде говоря, никто не знает. Он был здесь всегда. Король старья былого и грядущего. Ходили слухи, что он – Иной и родня Оракула с холма; ведь Ибрагим тоже Соединен, его большой палец – золотой протез, Иной, ввитый в нод; человеческое и цифровое сознание слиты воедино. Никто не знает, как зовут Иного. Очень может быть, что оба они Ибрагимы.

Его маршрут почти неизменен. По узким проулочкам древнего Аджами, мимо каменных домов, что глядят свысока на море и бухту, прочь от новых репатриантских высоток; вниз по холму к старинной часовой башне, по улице Саламе идет он, непрерывно выкрикивая:

– Альте-захен! Альте-захен!

Горка старья на телеге растет. Отвергнутый мусор веков. Люди поджидают Ибрагима. Рваные пятнистые матрасы, столы со сломанными ножками, древние китайские напольные часы массового производства, вроде как популярные в безымянном сгинувшем десятилетии. Отвергнутые автоматоны, вьетнамские боевые куклы с давно закончившейся войны. Картины. Печатные книги, плесневеющие, рассыпающиеся страницы – словно листья. Компрессоры от гигантских холодильных установок для рыбы. Поблекшие турецкие ковры.

А один раз – ребенок.

Ибрагим нашел младенца, совершая обход. Было раннее утро, насилу рассвело. Ибрагим двигался по Саламе и свернул к Центральной.

Кварталы адаптоцвета в вышине колыхал бриз. Адаптоцвет, как сорняк, опутывает Центральную. Он разросся на задворках старого района вдоль древних заброшенных шоссе Тель-Авива, кольцуя титаническую структуру вознесшегося к небесам космопорта. Дома распускают почки, будто деревья, они цветут; вездесущий сорняк питается дождем и солнцем, зарываясь корнями в песчаную почву, ломая древний асфальт. Кварталы адаптоцвета, переменчивые, зависимые от времен года, опутывают стены, двери и окна; полуоткрытая канализация болтается на ветру, обнажаются бамбуковые трубы, квартира обрастает квартиру снаружи и врастает в нее внутри без порядка или логики, появляются подвисшие над пропастью тротуары, дома под безумными углами, лачуги и хибары с наполовину сформированными дверями, окна, похожие на глаза…

Осенью кварталы линяют, двери жухнут, окна медленно скукоживаются, трубы никнут. Дома, как листья, опадают на землю, и уличные уборщики счастливо мурлычут, заглатывая сморщенную листву бывших жилищ. В вышине обитатели кустарных сезонных трущоб ступают с опаской, пробуя настилы на прочность, вдруг те не выдержат, и нервно мигрируют по линии горизонта в иные, более свежие ответвления адаптоцвета, нежно расцветающие, окна распахнуты, как лепестки…

Металлическая и пластмассовая рухлядь на дороге внизу. Ибрагим не знал, чем эта рухлядь была раньше: вероятно, автомобили и бутылки из-под воды, из которых сделали никому не нужную скульптуру. Искусство разрасталось на Центральной так же, как дикая техника.

Младенец лежал неподалеку. Маленький сверток; Ибрагим не замечал его, пока тот не шевельнулся. Старик осторожно приблизился; бывало, что вещи на Центральной сходят с ума. Порой среди мусора попадаются змеи, еще живые боевые куклы, адаптоцветная мебель с враждебным софтом, старое оружие и боеприпасы, сотворенные юбер-юзерами виртуальные религиозные артефакты непонятной мощи…

Ибрагим подошел к свертку, тот агукнул. Старик вмерз в мостовую. Знакомый звук. Как-то раз Ибрагим наткнулся на волчонка, контрабандой привезенного из Монголии. Волчонок умер в неволе. Он издавал такие же звуки.

И все-таки Ибрагим шагнул ближе. Пригляделся.

На него смотрел ребенок. Обычный ребенок, каких видишь каждый день повсюду: в Яффе и на Центральной полным-полно детей. Только этот лежал в коробке из-под обуви.

Ибрагим опустился на колени. Коробка с дешевым брендом. Ясные зеленые глаза младенца лучатся, он темнокожий, волос на голове нет. Ибрагим уставился на ребенка. Вокруг – никого. Младенец рыгает.

Ибрагим протянул руку к мальчику – это был мальчик – опасливо, все еще недоверчиво. На Центральной надо всегда быть начеку. Мальчик поднял ручку в ответ. Умен не по годам. Они будто стремились к рукопожатию. Пальцы соприкоснулись. Ибрагима ударил поток данных, шедших словно по скоростной сети. Сознание заполонили образы. Невероятные. Виды с колец Сатурна. Битва четырехруких краснокожих марсианских Перерожденных в их виртуальной империи. Рабби на космолете, летящем в Пояс, молится в поле астероидов, в сырой комнатке внутри древнего шахтерского суденышка.

В прикосновении мальчика звучал токток блонг нараван, язык Иных.

Иной Ибрагима очнулся. Сказал: Какого…

Сознание Ибрагима не выдержало атаки. Инфобуря бушевала, отклоняясь к Иному, а тот схлопнулся, пытаясь совладать…

Одно ясное слово выпорхнуло из цифроворота, и Ибрагим раболепно скорчился…

Мессия…

Убери руку!

Легкое прикосновение ребенка лишило его свободы. Он сражался…

Младенец рыгнул и улыбнулся. Контакт пропал.

Ибрагим: Ты что-нибудь понял?

От Иного – ни образа.

Ибрагим:?

Иной, наконец-то:!

Ибрагим уставился на ребенка, и Иной – через глаза Ибрагима – сделал то же самое.

Одна мысль в обоих сознаниях:

Опять? Только не это!

Ибрагим мог бы сообщить об опасности. Транслировать посредством нода сигнал бедствия, чтобы тот поскакал по бесчисленным сетям, опутавшим этот город, эту планету, населенный людьми космос окрест, планеты, луны, кольца – и корабли Исхода тоже. Материализовались бы миротворческие машины, паукообразные, мехаубойный отдел двойного кодирования, ведь в буферной зоне иначе никак: Центральная отделяет арабскую Яффу от еврейского Тель-Авива. Глубоко зашифрованный цифровой спор о юрисдикции, анализ ДНК мальчика… Но уже по цвету глаз (торговая марка «Боуз», хакнутая, копирайту лет сорок, он по-прежнему защищен суровым законом) Ибрагим все понял. Мальчик был чан-рожденным; такое делали только на Центральной.

Программа выведения мессии? – вопросил приходивший в себя Иной.

– Понятия не имею.

Ибрагим сказал это вслух, но негромко. Младенец булькнул.

Это разумно?

– У тебя есть другие предложения?

Мне это не нравится.

Коммуникация ускорялась, речь замещалась закодированными образами, облаками смыслов. Обрубив цифропоток на середине, Ибрагим поднял ребенка.

– Мальчик, – сказал он, ни к кому не обращаясь, вспоминая иерусалимское убийство, будто это было вчера, – заслуживает другой судьбы.

Случилось это много лет назад. Мальчика назвали Исмаил. Его растили заботливо, как могли.

Ибрагим жил на гигантской свалке, обозначавшей границу Яффы и бывшего еврейского города Бат-Ям. Там обитали полуразумные машинки и роботники, все бездомные и никому не нужные.

Свалка.

Дворец Ненужного Старья.

Казалось, что для мальчика он идеален.

Так что Исмаил рос, учась арабскому у жителей Аджами и боевому идишу у роботников. Он говорил на астероид-пиджине, он же токток блонг спес. Он говорил на иврите соседнего города. Повзрослев, он иногда помогал Ибрагиму во время обходов территории.

Через Аджами к часовой башне, по Саламе к Центральной… Ибрагим подбирал раненые вещи, его роботники ржавели и гнили заживо на улицах Центральной, а он подбирал их, чинил, и они отвечали ему верностью – тем единственным, что могли дать. Еще куклы из синтеплоти, перелатанные, с отторгавшимися органами, размером с ребенка, лица едва намечены, одни сбежали из плотонариев, другие были солдатиками на городских войнах, все массово импортировались с заводов на другом конце света и вышвыривались на свалку за ненадобностью.

Трансживотные – их франкенштейнили в домашних лабах любознательные детки с геноконструкторами и инкубаторами. Ручной дракон Ибрагима, грустное создание, переделка водящейся на Канарах лагарто хиганте де ла Гомера, полумеха с аппаратом для огненного дыхания; несчастную тварь, кашляющую огнем, мальчик прозвал Хамуди, несмотря на все свидетельства обратного – ничего милого в ней не было.

Все это племя обитало на обширной свалке, которая образовывалась слой за слоем веками, – рай для археолога, который мог найти тут что угодно, останки любой эпохи.

У мальчика были… вселяющие тревогу привычки.

Он мог предсказывать погоду в данной местности. И не столько предсказывать, беспокойно размышлял порой Ибрагим, сколько делать так, чтобы прогноз сбылся.

Когда Исмаил спал, его сны иногда овеществлялись над его головой: ковбои и индейцы гоняли друг друга в мутно-сером пузыре сновидения, который формировался из атмосферной влаги и испарялся, едва БДГ-сон уступал место более глубоким состояниям НБДГ.

У мальчика имелось сродство с машинами. Нод ему, как и всем детям, вживили при рождении. Он не был Соединен с Иными или подключен к ним, и все-таки временами Ибрагиму и его Иному отчетливо казалось, что мальчик слышит их разговоры.

Конечно, ты знаешь, что это такое, – сказал Иной.

Ибрагим кивнул.

Они стояли во дворе. Солнце палило вовсю, и за каменными домами Аджами море лежало гладкое, как зеркало; над ним ныряли и вздымались на ветру солнечные серферы.

Есть и другие. Дети, рожденные в чан-лабах Центральной станции.

– Я знаю.

Нам нужно поговорить с Оракулом…

Ибрагим знал ее давно. Знал даже ее настоящее имя. Никто не рождается оракулом… А еще они были родней – по крови и по Иным. Ибрагим сказал:

– Нет.

Ибрагим.

– Нет.

Мы совершаем ошибку.

– Дети сами выберут свой путь. Со временем.

– Баба! – Мальчик подбежал к Ибрагиму. – Можно, я сегодня поеду с тобой на телеге?

– Не сегодня, – сказал Ибрагим. – Может быть, завтра.

Мальчик сморщился от разочарования.

– Ты всегда говоришь, что завтра, – обвинил он.

Здесь безопасно, – сказал Иной безмолвно. – Здесь он под защитой.

– Но ему нужно играть с ровесниками.

– Что такое, Баба?

– Ничего, Исмаил, – сказал Ибрагим. – Ничего.

Но он лгал.

Через пару месяцев умер дракон Хамуди. Прошли похороны, самые пышные за всю историю Дворца Ненужного Старья. Дракона провожал почетный караул из потрепанных боевых кукол и роботников, соседи по району явились, несмотря на жару, в траурных одеждах. Старьевщики выкопали яму, извлекли из нее схороненные сокровища – ржавый велосипед, коробку темного дерева с шахматами ручной работы, металлический череп. Слепой нищий Ной, друг Ибрагима, стоял рядом с ним, когда гробик опускали в землю. Обряд совершила священник – марсианская Перерожденная, последовательница Пути; ее красная кожа сверкала на солнце, четыре руки совершали сложные движения, пока она ткала узор из слов скорби и утешения, рассказывая о том, как принимает дар Император Времени. Исмаил тоже был там, и слезы его уже высохли.

Слепой нищий Ной с драгоценными камнями вместо глаз следил за церемонией через нод сразу по нескольким каналам. Пришел Пим, знаменитый мнемонист, и похороны вплелись в его Нарратив длиной в жизнь. Все данные отправлялись подписчикам Пима, чьи номера миллионами мерцали по всей Солнечной системе. Как ни крути, вышло все трогательно и возвышенно.

– Что за мальчик рядом с Исмаилом? – спросил Ной.

Ибрагим взглянул:

– Какой мальчик?

– Маленький, тихий.

Ибрагим нахмурился. Прислушался к шепоту Иного в голове. Ибрагим переключился – глаза могут лгать. Он посмотрел на Исмаила так, как это делал Ной, через Разговор.

Теперь мальчик стал заметен, но фрагментами. В некоторых фидах его не было вовсе, в некоторых он был всего лишь тенью. Цельную картинку давал только многомерный взгляд Ноя. Мальчик и Исмаил молчали, и все-таки Ибрагиму показалось, что они лихорадочно разговаривают.

Темно-синие глаза. «Армани», не иначе. Ибрагим не помнил, видел ли он мальчика прежде. Еще один ребенок Центральной. Мальчик посмотрел на него, каким-то невозможным образом ощутив чужое внимание. Улыбнулся уголками губ.

Миниатюрного дракона погребли под землей. Перерожденная пропела завершающие слова прощания. Роботники летаргически отдали честь. Палило солнце.

– Твой друг – кто он? – спросил Ибрагим, когда они чуть позже пили холодный лимонад в тени останков автомобилей.

Подростки озорно осклабились, и мальчик сказал:

– Нэм блонг ми Кранки.

Меня зовут Кранки.

Видеть мальчика было нелегко. Он переключался с одного визуального фида на другой – призрак в перепутанных сетях.

– Привет, Кранки, – сказал Ибрагим.

– Меня мама зовет, – сказал вдруг мальчик. Его голос шел издалека, из ниоткуда. – Я пойду.

Он исчез, и Ибрагим встревожился.

– Мессианский импульс сильнее всего при сосредоточении, – заметил Ной философски. Похороны завершились, Исмаил убежал. Ибрагим знал, что мальчик играет на пляже с другими детьми. На этот раз – во плоти. – Наша земля всегда как магнитом притягивала искателей веры.

Слишком многое оставалось несказанным. Ибрагим осторожно подбирал слова:

– Я хотел, чтобы мальчик жил нормальной жизнью.

Ной пожал плечами, и его глаза, драгоценные камни, слабо просияли:

– Что значит «нормальной»? Мы с тобой – пережитки древнего прошлого. Окаменелые раковины под барханами времени.

Ибрагим нехотя рассмеялся:

– Ты рассуждаешь как Перерожденный.

Ной ухмыльнулся, потом снова пожал плечами:

– Перерожденные верят в прошлое, которого не было. Ищут виртуальные окаменелости.

Улыбка сошла с лица Ибрагима.

– А на самом деле? – уточнил он.

– А на самом деле эти дети – будущее. Может, не какое-то определенное, но просто будущее – точно. Фрагменты будущего в настоящем. Мы с тобой оба это понимаем. Будущее ветвится, как дерево.

– Сколько? – беспокойно спросил Ибрагим. Ной хмыкнул.

– Детей?

Ибрагим кивнул. Ной сказал:

– Спроси человека из родильных клиник. – Он тяжело поднялся. – Пойду-ка я. Офелия уже заждалась.

Ибрагим остался на свалке один. Город, казалось, готовился к крестовому походу. Ибрагим еще помнил, как мессия, настоящий, генетически удостоверенный потомок царя Давида, прибыл в Иерусалим на белом ослике, со всеми положенными знамениями. Не конкретный конец света – просто конец света. А потом кто-то снял мессию из снайперской винтовки.

Одним мессией меньше.

Этой части мира мессия нужен всегда. Другим тоже. Ходили слухи о лаосском проекте «Сингулярный Иисус». Черные Монахи. Говорили, на Марсе, в Новом Израиле, выращивают обширное виртуалье, в котором не было Холокоста. Шесть миллионов множащихся духов. Говорили, астероид Сион улетает прочь из Солнечной системы, следуя за наведенной мечтой инопланетного бога. Ибрагим был стар. Он бродил здесь еще во времена апельсиновых рощ. Когда-то в Яффе останавливались пароходы, и верблюды доставляли в бухту апельсины сорта «шамути», и лодчонки перевозили их на поджидавшие корабли. Этот город всегда был узлом в глобальной сети. Грузы переправлялись в Англию, в порты Манчестера, Саутгемптона, Плимута, и люди там еще помнили апельсины Яффы.

Центральная станция нам в новинку, думал он. Новый узел новой сети. Где-то в этом микрокосме отчуждения зарождались новые религии, выводились мессии. Ибрагим хотел для мальчика нормальной жизни. Но нормальная жизнь – никогда не данность: это иллюзия консенсуса, и мальчик с глазами от «Армани» видел ее насквозь.

Такие дети рождались искусственно. Кто-то планировал их появление. Однажды мальчик изменится, но чем он станет – этого Ибрагим пока не знал.

Той ночью, после похорон, Ибрагим сидел во Дворце Ненужного Старья, когда Исмаил вернулся с пляжа. Маленькое гибкое тело еще искрилось каплями морской воды, глаза светились, Исмаил улыбался. Ибрагим, у которого не было своих детей, обнял мальчика.