Чалдоны

ЧАГОРА Повесть

Смеркалось. Тайга, припорошенная тощим снегом, испуганно вздрагивала от протяжных окриков седого ворона, грозно метавшегося в гаснущем омуте заката.

Охотники торопили завьюченных лошадей: успеть бы до темноты к зимовью.

Когда конная тропа уткнулась в геологическую просеку, пролегшую через ощетинившуюся закопченным сухостойником гарь, Толя-Пузан заартачился:

— Давайте табориться. Иначе коней порешим — оставят гляделки на сучьях. И жрать охота…

Шедший в голове каравана Виктор Егоров остановился, поправил на воронке сбившуюся набок вьюшну, зачастил нервно:

— До пристанища рукой подать, а мы ночлежить?! — Окликнул маячившего позади Василия Бунова: — Эй, демократ, устал? Хватайся Пегашке за хвост…

— Спасибо за совет, — обиженно поблагодарил тот. — Сам переобуйся.

Пока Егоров препирался с товарищем, Толя-Пузан крадучись вынул из переметной сумы буханку хлеба. Откуда ни возьмись, вынырнул Буска с огрызком веревки на шее. Нагло уставился на вора желтыми мигалками: дескать, подобру поделись хлебушком, а то худо будет — растрезвоню, чем тут занимаешься.

Перед уходом в тайгу Егоров посадил никчемного Буску на привязь: зачем на охоте лишний рот? Кобель отжевал веревку, догнал караван и незаметно семенил позади, любуясь издалека на стройную сучку Зорьку.

Толя-Пузан зябко поежился, сунул буханку обратно и мстительно ухмыльнулся: «Сейчас отведаешь березовой каши, рахит…»

— Виктор, а Виктор? У нашего корыта прибыло. Буска объявился — не запылился!

По вкрадчивому голосу Толи-Пузана кобель сразу смекнул, в чем дело, но ему все уже было трын-трава. Он гордо выступил навстречу хозяину: вот он я! Хошь — казни, хошь — милуй.

Егоров сморщился, словно брусники-белобоки хватил.

— Что с тобой делать, погина колченогая, ума не приложу? На пароходскую цепь посадить?

— Этого зверя и железная клетка не удержит! — прыснул Василий.

Толя-Пузан сердито глянул на часы.

— Ого, бежит времечко…

Вот уже в небе брызнули в три звезды веселые кичиги, расплескалось по щетинистым каштакам ущербное цыганское солнышко, а пути, кажется, нет конца. Почти на ощупь шагали охотники по хрусткой тайге, осторожно ведя в поводу шатающихся от усталости лошадей.

Собаки бесшумно снуют впереди, старательно обследуют запашистые мышиные запуски, светящиеся натеки птичьего помета на валежинах, лукаво склабятся на пытающегося верховодить Буску.

— Слышь, мужики, — невесело пошутил Егоров. — Однако главным оружием на охоте будет ложка? Ешь — потей, работай — зябни, на ходу маленько спи. Бескормица. За целый день ни одной ягодки не попалось — весенним заморозком цвет пришибло…

Старое зимовье, прилепившееся к березовому сугорку напротив топкого калтуса, встретило хозяев распахнутой дверью и беспорядком.

— Поселковая шпана гостила, — определил Толя-Пузан, чиркая голубоватым лучом электрического фонарика по рыбьим скелетам и скрюченным глухариным лапкам. — Мушкорятники сопливые…

Подбадривая друг друга, охотники торопливо принялись за обычное: кто — лошадям корм задавать, кто — продукты лабазить,кто — ужин готовить. От простых грубоватых слов, которыми они перекидывались, веяло радостью обретения желанного пристанища, извечной тайной грядущих снежных переносов.

— Витя, — возбужденно тараторил Толя-Пузан, уплетая тушенку с макаронами. — Завтра с тобой займемся ремонтом избушки и дровами. Васюха коней в поселок отгонит.

— Лакея нашел! Сам отведешь. Не выболел, поди?

— Не кипятись, демократ. Ну куда Анатолий попрется со своим брюхом? Пока эта цистерна обратно прикатится, охота закончится, — разрядил обстановку Егоров. — Мог бы и я, конечно, с лошадьми управиться, да бегалки вдвое старше твоих. Принеси-ка лучше воды на утро, ближе к двери сидишь.

Ключевая струя звонко ударила о цинковое ведро, оно весело вспело, наполняясь лунным светом. Ушлый Буска припал на передние лапы, приглашая Василия к игре. Кобелю хотелось на всякий случай подружиться с ним, чтобы когда-нибудь, при кормежке, не быть обделенным. Охотник ласково потрепал подхалима за ухо и остерег:

— Смотри тут, шибко не заедайся, а то Пестря — мужик серьезный, сграбастает, мало не покажется.

Славная лайка — Пестря! И бельчонку вынюхтит, и соболишку не упустит. Сучка Зорька тоже не лыком шита. Василий глянул на нее с восхищением: «Молодчинка!» И занес ведро лунного света в зимовье, где печалился Егоров:

— Зря завезлись. Не выполним договор по сдаче пушнины. Неприятности будут…

Настырный Толя-Пузан категорически не согласился:

— На северных покатях должна уродиться голубица, позже цвела. И шишку прошлой осенью кедровка дивно в мох напрятала, и мышей в гари уйма. Куда соболь денется?

Повалились спать не раздеваясь. В щели сквозила звездная пыль: из пазов лесные птахи выклевали мох на гнезда. Василию достались дальние нары. Топилась печка — было сносно, прогорело — заворочался, завидуя товарищам: закутались в одеяла из сохатиной шерсти.

Кто замерз, тому и топить! Лязгая зубами, Василий выполз из-под вышарканной суконной дерюжки, стал торопливо щепать лучину.

Егоров радостно шепнул Толе-Пузану:

— Не выдюжил демократ, до утра кочегарить нанялся!

— Тише, обидится… — толкнул Толя-Пузан локтем.

Затряслись в шипящем хохоте, уткнувшись в изголовье немудреной постели.

Василий сердито хлопнул дверцей печки. Отогревшись, задремал, сидя на чурбане.

Было у охотников теплое зимовье. Сами ставили. И таежка была куда с добром: кедрач, сосновые боры, лиственничные охребтины…

Появился охотовед Солов — прибрал к рукам, а чалдонам сунул эту развалюху с гарями вокруг и чагорой — непролазным ольшаником и хвойным подростом. Еще и погалился:

— Не всё ли равно, где опохмеляться?

Рассвирепевший Василий медведем насел:

— В стране демократия, а ты устраиваешь геноцид?! Я буду жаловаться…

— Домитингуешь, и этого лишу, — отчеканил тот. — Для научных целей ваши угодья отведены. Понял?

Смекалистый Толя-Пузан в спор встревать не стал и Егорова за штанину одернул: молчи, смутные наступили времена. Вон заречинские мужики искали правду, и что получилось? Охотовед на пустяке подловил. Дряхлый кедр около зимовья спилили: боялись, упадет и раздавит. Обвинил супостат в браконьерстве, лишил охоты.

Мимолетный осмотр угодий обнадежил. На северном склоне речки Ернушки голубицы уродилось богато. Жаль, снег зачирел — не остается на корке следов драгоценного зверька. Пестря и Жулик носятся как угорелые. Нюхают соболиный синий помет, злобятся. Буска, не сходя с путика, утробно квакает на порхающих поползней. До того он худ, что и сам, наверное, не помнит, когда последний раз линял полностью. Поневоле станешь поджарым — бит смертным боем за хищение цыплят, шпарен кипятком за воровство продуктов из чуланов, побывал под колесами водовозки…

Буску потряхивало от ядреного морозца. Толя-Пузан серьезным тоном спросил хозяина:

— Думаешь, Виктор, кобеля-то дальше держать?

— А что?

— Ежели думаешь, шубу ему сшей, валенки скатай. Зима на дворе, замерзнет рахит на скаку. Ежели нет…

— На что намекаешь? — возмутился Егоров. — За это меня из дома выгонят. Ребятишки в нем души не чают. Забавляются: «Буска, чихни» — и покажут косточку. Он и радешенек стараться. Американские мультики в подметки этому клоуну не годятся…

В распадке жарко залаяли собаки. Буску как ветром сдуло с путика.

— На соболя гремят, — засуетился Егоров.

— Похоже, — согласился бывалый Толя-Пузан. Колобком покатился по чагоре на лай.

Загнали собаки зверька на прогонистую пихту. Черный мохнатый баргузин, качаясь на жидкой ветке, злобно фыркал на них, плевался тягучей слюной. Пестря и Жулик издали следили за ним, чтобы не спрыгнул и не ушел незамеченным. Буска с рыком скреб когтями снег, яростно жевал ольховые прутья, косил плутовскими глазами на подбежавших охотников: смотрите, какой я удалец!

— Виктор, лови! — скомандовал Толя-Пузан.

— Стреляй!

Хлопнула мелкокалиберка. Баргузин, изогнувшись полумесяцем, полетел вниз. Сунуть его за пазуху Егоров не успел. Откуда и прыть взялась у Буски, выхватил добычу из рук, метнулся в чагору. Хозяин с ревом упал на кобеля. Подскочили Пестря и Жулик, завязалась драка. Худо пришлось бы славному таежнику, если бы товарищ не раскидал собак.

— Разиня, — ругался Толя-Пузан. — Чуть не лишились соболя из-за твоего рахита.

Егоров обтер платочком исцарапанный нос, грубо оттолкнул от себя взбесившегося Буску:

— Цыть, погина колченогая! Оставлю сегодня без ужина…

Обратный путь был полон радости и смеха. Считай, деньги, отданные за аренду лошадей, оправдали — выходной соболишка!

Лучистая заря обещала на завтра стойкое вёдро. Зеркальная гладь застывших тальцов отражала вверх тормашками тихий морозный вечер. По чутким прутикам розовых берез, потренькивая, прыгали розовые чечеты, с дрожащих прутиков срывались и тинькали о затвердевший снег розовые листочки, не облетевшие в срок.

Голоуший Василий вышел из зимовья, лыбится:

— Здорово, мужики! Кто тебе харю так недемократично исчертил, Виктор? С рысью, что ли, дрался?

— Вон герой, — кивнул пострадавший на Буску. — Собаки ушли в гарь, а тут горячий соболиный след попался. Буска попер по нему. Догнал кота и задавил. Я — отбирать, кобель — на дыбы. — Сунул баргузина Василию: — На, полюбуйся…

Чалдон разинул от изумления рот:

— Ну Буска… Ну Буска… Плешив да умен — два угодья в нем!

Василий принес из поселка спальник на гагачьем пуху. Демонстративно расстелил на нарах. С усмешкой взирал на товарищей, лениво развалившихся на облезлой медвежьей шкуре. Егоров издевательски хмыкнул:

— Демократ ветошь прихватил. Будет чем щели в стенах конопатить. Прямо с ног сбились, мох искали, — и поинтересовался: — Как там, на Большой земле, демократия развивается?

— Развивается, дальше некуда. — Василий закурил, небрежно швырнул спичечный коробок на скобленную до желтизны столешню. — Охотоведа с Леонтием на геологической просеке встретил. Беседки^{1} рубят, капканы сторожат. Отсечь нас решили от соболиного хода.

Толя-Пузан гневно нахмурился:

— Разгар охоты с собаками — он капканить?! Загрю угробил и остальных собак порешит. Ох, доведет Солов до белого каления…

Миллионы капканов разбросаны по таежной Сибири. Гибнут в железных ловушках кедровки, дятлы, кукши… Узаконенное браконьерство! А ученые ломают голову: почему тайга хворает?

Навалились на чалдонов оккупанты разных мастей, плутовством и коварством захватывают обжитые промысловые таежки. Истребляют всё, что летает и прыгает. Вот и с появлением в поселке невесть откуда взявшегося скользкого Солова наступили для Толи-Пузана и его товарищей черные дни. Умышленно, супостат, заключает кабальные договоры с охотниками-любителями. Мотаются бедолаги по гарям и чагоре за редким фартом. Покупают на стороне в полторы цены недостающие шкурки и сдают охотоведу, лишь бы отстоять право на общение с родной тайгой.

Солов удивляется:

— Откуда берете?!

— С кудыкиной горы, — хитро щурится Толя-Пузан.

Тихо в зимовье, даже слышно, как тикают ручные часы. Не шорохнется за подслеповатым оконцем ленская тайга, насторожилась. Много по ней прошло разного люда, и сколько пройдет еще! У одних останется на всю жизнь благодарность в сердце за ее материнскую доброту, у других — ненависть и хищный оскал.

Шебуршит под столетней мышь, собирает хлебные крошки. Новая хозяйка зимовья объявилась! Старая долго жить приказала: прогрызла ичиг — и покарали. Охотники невольно вспомнили, как поленом гоняли пакостливую леснуху по зимовью. Сами виноваты — смазали обутки рыбьим жиром, чтобы они меньше намокали…

— Хватит, народные мстители, хохлиться! — нарушил гнетущую тишину Василий. — Чай варить будем?

— Чай не пил, какая сила? — встрепенулся Толя-Пузан.

— Чай попил, совсем ослаб! — поддакнул Егоров.

Слетела шелуха печали с обветренных лиц. Воспоминание

о казненной без следствия и суда мышке настроило на воинственный лад. Василий хорохорился:

— Обязательно поеду в область. До губернатора дойду, но выведу Солова на чистую воду.

— Тройку сейчас закладывать, или маленько погодя? — на полном серьезе подхватил Егоров.

— Буску запрягай, — солидно посоветовал Толя-Пузан. — Он мигом домчит.

Зимовье дрогнуло от хохота…

Среди блескучих звезд кружится древняя Земля со всеми ее радостями и горестями. От вечного кружения еле заметно завихряются и трепещут тончайшие берестинки на стволах добрых деревьев. Так они похожи, эти берестинки, на судьбы человеческие!

Тайга в проталинах. Расцвел тальник по второму кругу. Какая тут охота?

Хвоя с лиственницы не опала, и хариус не торопится спускаться вниз по речке Ернушке на зимовальные ямы: жадно берет черную мушку с малиновой головкой, серебряную мормышку с подсадкой короеда…

Богато наловили охотники рыбки, еле-еле доперли до зимовья. Сидят у костра, чистят да солят. Завтра опять пойдут.

Маются собаки от безделья. Пестря и Жулик сидят на привязи, скулят — волюшки просят! Куда их в бесснежье отпустишь? Широко ходят, канут — и следа не найдешь.

Зорька лукаво лизнула раздувшегося от рыбьих потрохов Буску и оглянулась на Пестрю. Тот ревниво рыкнул. Буска поднял трубой хвост и вызывающе ступил в поле досягаемости, нагло уставился на Пестрю: ну-ка, кто кого пересмотрит? Моргнул — и кубарем покатился в костер. Толя-Пузан молнией выхватил забияку из огня, отшвырнул в кусты:

— Охолонись в ключе, рахит…

— Схлопотал, погина колченогая, — позлорадствовал хозяин. — Нарвался на пердячую траву?

— Я его предупреждал: не лезь к Пестре. Не послушал, — рассмеялся Василий и погрозил Зорьке: — Добалую, проказница…

Изрядно Буска опалил хвост, но это не мешало ему в отместку Пестре безнаказанно увиваться за стройной Зорькой. Она и сама с удовольствием заигрывала с ним. Егоров, наблюдая за растрепанным волокитой, диву давался:

— Смотреть не на что, шкура да кости, а ухажерки с ума по нему сходят?!

— Бабы — они и есть бабы, — мудро изрек Толя-Пузан. — Чем страховитей, тем для них милей. Взять меня, к примеру… Руки-ноги из брюха растут. Глаз узкий, нос плюский. Старухи мной непослушных внучат пугают! А Тамара готова на божничку посадить, пятки целовать. Изменишь, говорит, убью, чтобы никому не достался. Жуть!

— Подумаешь, страсти-мордасти, — ухмыльнулся Егоров, ловко распластывая на площине багровоперого хариуса. — Вот я натерпелся страху из-за Буски! Как-то прислал мне повестку наш участковый. Я завибрировал: в чем дело? Вроде ничего грязного за спиной не имею. Прихожу, Фомич и говорит: «Заявление на тебя, гражданин хороший, поступило — от алиментов укрываешься». Я выпучил шары: «Какие алименты?! Все дети при мне…» Хмыкнул участковый, привел в свой дровяник, а там щенята — копия Буски: такие же белые стрелки между ушей, на задних лапках прибылые коготки. «Родниться или судиться будем?» — спрашивает Фомич. Пришлось топать в магазин. Так что следи за своей Зорькой, Вася. Заранее предупреждаю, чтобы потом обиды не было. Я не магнат — с каждым встречным-поперечным родниться.

На поленницу дров сел ворон — седой до последнего перышка! Звонко щелкнул клювом — поздоровался.

— Прилетел, вещун! — обрадовались охотники. — Рассказывай: где был, что видел?

Частенько навещает их седой ворон. Подружились еще в старой таежке, где сейчас орудует Солов. Не по нраву пришлись древней птице ухватки супостата, так и норовит продырявить из карабина.

Толя-Пузан подкинул в небо хариуса, вещун взметнулся с поленницы, схватил гостинец и понес в калтус. Буска, задрав морду, ринулся вдогон. Ударился о дерево, пронзительно заойкал от боли. Пестря и Жулик радостно осклабились.

Искони живет среди чалдонов поверье: убьешь ворона — жди беду. Таежники относятся к нему с благоговением. И сохатого на жировке, и медвежью берлогу покажет.

Охотники сияют: появился вещун — всё ладно будет!..

Стоят золотые деньки. Празднично лучится речка Ернушка, вьется шелковой стежкой-дорожкой между голубичников и крутых распаденок. Охотники не зевают, берут, что Бог дает. Не успеет мушка упасть на струю — жирный хариус сидит на крючке.

Солов тоже не дремлет. Сторожит вдоль геологической просеки на проходного соболя капканы. Ставит их охотовед дуплетом: один — на конец жерди, другой — на пол. Приманку на тонкой проволоке подвешивает. Плотно с Леонтием беседки рубят, ни один голодный зверек мимо не проскочит. На собак надёжи нет — бестолковые. Не везет на них охотоведу. Добренькую приобретет — тут же отравят. Подкатился он раз к Толе-Пузану: отдай Загрю — получишь заречинские угодья. Отказался чалдон, а зря… Угодил кобель в двухпружинный капкан, поставленный на черно-бурую лисицу, лишился передней лапы.

— Леонтий, родилась голубица-то на Ернушке? — спросил батрака начальственным тоном Солов.

— Худо, — соврал Леонтий; он бегал туда помушкарить. Исподлобья зыркнул на супостата: «Ернушку нацелился заграбастать?! Погоди, намажу капканы керосином, наловишь соболей…»

— Так-так, худо, значит, — облегченно вздохнул Солов. И неожиданно разоткровенничался: — Хочу выкурить Пузана с дружками оттуда.

— А повод? — Леонтию стало противно.

— Найдется! Я им, кроме соболей, аж двести хвостов белки влепил в договор. А где она? От сосновой шишки передохла.

Батрак пригубил из фляжки самогона, занюхал рукавом.

— Не дразни мужиков. Они долго запрягают, но быстро ездят. Особенно берегись Толю-Пузана. Говорят, его прадед любил человечинкой полакомиться.

— Мы пуганые! — поежившись, хихикнул охотовед. — Считай, отходил Пузан в тайгу. Место фашисту за решеткой. По поселку шастал, подписи исподтишка собирал с требованием выдворить из страны Гайдара, Чубайса…

— Уморил, паря! — покатился Леонтий. — Точь-в-точь как в анекдоте. Завелись у Ваньки-встаньки глисты в животе. Пошел в больницу, ему прописали тыквенные семечки. Он стал их принимать, глисты и заорали: «Где демократия? Где справедливость? Долой русский фашизм! Мы здесь родились — это наша родина!»

Солов окинул презрительным взглядом усохшего от пьяни батрака: гнать надо — белая горячка на пороге.

Нравится супостату «демократический строй». Грабь, топчи, унижай… Одно беспокоит: вдруг власть перевернется? Тогда не сплавишь пушнину в Москву, не наймешь батрачить за выпивку и харчи даже таких, как этот алкаш.

Леонтия надломило горе: семья отравилась старым комбикормом, хранившимся в цинковом баке. Хлеба купить не на что, жена и наварила скотской каши…

Захлестнула поселок мертвой петлей безработица. Люди едят что попало. Каждый день похороны: безропотно освобождает народ свою отчую землю для будущих заморских хозяев.

Вспомнилась зеленоглазая Клавдия, дети… Леонтий тайком смахнул горючую слезу со щеки: «Не уберег сердешных…» Чуяло сердце беду, а нищета пересилила, уехал на попутной моторке в город продать свою кровь — детям на сахарок.

Бесы правят страной. Сколько из-за них замерзло под заборами бездомных ребятишек, сколько честных людей руки на себя наложило… Довелись Леонтию расставаться с жизнью, просто так не уйдет — пару бесов за собой в могилу, да прихватит. Глядишь, чище станет на отчей земле.

— Чего как вареный? — напустился на батрака Солов. — Руби еще одну беседку, и закругляться будем.

К ночлегу вернулись поздно. Леонтий вынул из-за опояски топор, зло всадил в чурбан, опорожнил из фляжки одёнки самогона и рухнул на жесткие нары. Охотовед для блезиру пожурил:

— Опять без ужина лег? Приснятся цыгане. Хошь, гренки сварганю?

— Сам грызи свои хренки, — огрызнулся Леонтий. — Плесни лучше, а то всю ночь шарахаться буду.

«Дулит зелье, как мерин воду из проруби, успевай подсвистывать», — расстроился охотовед. Вышел в сенцы, набулькал из канистры вонючей жижи в склянку.

— На!

Себе — приготовил баранину с картошкой. Поел не спеша. Остатки ужина скормил первоосенку Угадаю — выгонку от зверовых лаек, купленному за гроши у вдовы лесника.

Вслух еще раз обозвал Толю-Пузана фашистом, погасил керосиновую лампу и сладко уснул на мягкой постели. Завтра он пойдет в тундрочку, ставить петли на сохатых: обожает дичинку теща! Леонтия отправит чистить путики, чтобы зимой не запинаться на лыжах о валежник.

На улице жутко плакали собаки. Ударит мороз, и хозяин пустит их в расход. Будет чем кормить батрака и Угадая.

Полетела хвоя с лиственницы, и жор хариуса обрезало.

— Все мушки перепробовал, — пожаловался Егоров обленившемуся Толе-Пузану, обиравшему с кустиков голубицу. — Скатилась рыба.

— Не хнычь, и так дивно настегали, — пристыдил тот. — На три вьюшны с хвостиком…

— Чур! — на всякий случай подстраховался Василий. — Заявляю демократично: за конями ты, Анатолий, потопаешь. Стройным и легким стал: перо воткни — полетишь.

Толя-Пузан пропустил его слова мимо ушей, бросил горсть голубицы в рот, закатил глаза от наслаждения:

— Сладка ягода, не зря ее соболишки любят, — блаженно повалился на мох. — Поясницу чтой-то ломит, снег, наверное, хряпнет.

— У заядлого таежника завсегда к ненастью рога ноют, — подколупнул Егоров.

— Сам ты — баран коронованный! Эх, добыть бы мясца… Лицензию на сохатого приобрели, а не телимся.

— Повременим, — остудил его пыл товарищ. — Теплынь несусветная, прокиснет мясо. Правда, Буска?

Кобель в знак согласия вильнул опаленным хвостом, подозрительно заозирался по сторонам, втягивая норками лесной дух: не пахнет ли квашеным зверем. Поднял заднюю лапу и побрызгал на ичиги Толи-Пузана.

— Цыть, рахит! — брезгливо дернулся любитель мяса. — Березовой каши захотелось?

Буска ухом не повел. Дерганул ягель когтями, чихнул и важно засеменил к зимовью, где запасливая Зорька спрятала под ольхой крылышко рябчика.

Тут как раз Зорька тонко запричитала на релке. Охотники вздрогнули.

— На глухаря поет! — Василий бесшумными, пружинистыми скачками заторопился на зов. Огромный петух сидел на суку присядистой сосны и, похрюкивая, дразнил собаку. Стрелок зашел птице в затылок, стегнул крупной дробью под перо.

Эхо выстрела прокатилось по хребтам и растаяло, будто и не было смерти.

Вскипая на щербатых валунах, струится в жизнь солнцеликая речка Ернушка, работящие дятлы озабоченно простукивают хворые деревья, серебристым хариусом в бездонном небе плывет самолет.

Обманутая нежданно вернувшимся бабьим летом, вслед за тальником расцвела и брусника, но испуганный звон ее розовых колокольчиков тонко намекал миру, что не за горами суровые перемены.

Толя-Пузан оказался прав: ночью щедро выпал снег. Подморозило крепко.

С утра пораньше охотники разбежались по таежке пытать охотничье счастье.

Тянутся бурые пятна затесов по гребню хребта, манят охотника в дремучую даль. Где-то впереди снует проворный Жулик, позади — утробно квакая на синичек, плетется Буска.

Вышел из себя хозяин, выломал прут.

— Буся, Буся… Иди сюда, мой сладенький…

Ага, тороплюсь! Буска шарахнулся в чагору… и взвизгнул. Зарокотал басисто Жулик.

Егоров метнулся к собакам. Они лаяли на сухостойный кедр, с ветвей которого, шевелясь на ветру, свисал беличьими хвостами бородатый мох.

— Понятно… — улыбнулся зловеще охотник, выискивая прут пожиже. С кедра посыпалась кухта.

— Соболь?!

Зверек притаился в развилке, сразу и не заметишь… Гнал его Жулик, а слава досталась Буске — он первым голос подал!

Выбравшись на путик, охотник бодро заторопился навстречу разгорающемуся дню, расхваливая на все лады Буску за царский подарок.

Неожиданно тропу пересек свежий соболиный след. Жулик равнодушно понюхал и побежал дальше.

— Добытый соболишка натоптал! — догадался Егоров. — Зверек убит, а следы живут?! — удивился.

Бестолковый Буска азартно бросился взадпятки по следу. Чем дальше он скакал, тем слабее становился запах соболя. Наконец кобель опомнился и остановился. Испуганно огляделся и потянулся обратно. Охотник сидел на дуплистой колодине, курил, пуская сизые колечки. Вокруг обильно набродил соболь. Жулик рыскал широкими кругами по голубичнику, выискивая выходной след. Буска подбежал к хозяину, лизнул руку, упал на снег, вывалил язык.

— Опрофанился? — ласково спросил охотник.

Кобель в ответ затаращился на колодину, вскочил, поцарапал ее, прислушался — и давай драть-щипать клыками. Жулик — будто вырос из-под земли. Метнувшийся из дупла соболь угодил ему в пасть. Он жулькнул его и выплюнул на снег. Ощетинился на Буску — не подходи!

— На соболе сидел?! — изумился Егоров. — Кому расскажи, не поверит.

Посохом обивая с чагоры рясную кухту, спустился в рассошку — самый короткий путь к зимовью…

Толя-Пузан потрошил у костра тетерю. Василий чистил картошку. У пустого корыта вились оголодавшие Пестря и Зорька.

Охотники огорченно переговаривались. Откуда быть веселью? Считай, пустыми вернулись.

Вдруг собаки насторожились и взлаяли. Из березняка выскочил Жулик, они радостно обнюхали его, как будто век не виделись. Вскоре появился хозяин, а за ним — Буска.

— Чем, Витя, осчастливишь? — с усмешкой поинтересовался Толя-Пузан.

— Фирма веники не вяжет, на ковригу масло мажет. — Егоров повесил ружье на деревянную спицу под крышей, устало сбросил поняжку, развязал притороченный к ней брезентовый мешок. — Вот… Буска отличился…

— Местные соболишки, — заключил Толя-Пузан, ощупывая зверьков. — Жиру-то нагуляли! А у нас плохо: Васюха бельчонку опромышлял, я — тетерю.

Буске наособицу сварили суп из беличьей куряжки и птичьих потрохов.

— Ешь, кормилец ты наш…

На ночь героя запустили в зимовье. Лежа под нарами, он слушал сквозь дрему рассказы о своих таежных подвигах и, в знак согласия, громко пускал ветры.

Недолго барствовал кобель, открыто издеваясь над Толей-Пузаном. Зачастили пороши вперемежку с трескучими морозами. Кедровый стланик придавило сугробами, с гольцов покатился соболь, за которым приходилось пластаться с утра до вечера. Обитателям старого зимовья стало не до Буски. Отощавшие за промысловый день собаки, жадно хватая из корыта немудреный корм, свирепо косились на бездельника и рыкали. Зорька спала теперь около Пестри, чтобы захандривший Буска не беспокоил ее по ночам своими жалобами. Осунувшийся хозяин почти не обращал на Буску внимания.

Толя-Пузан собирал должки — злорадствовал:

— Повесил, рахит, буйную голову? А то проходу не давал, на рожон лез.

Один Василий, постоянно кормивший собак, нет-нет, да приголубит:

— Не горюй, Буска, твои звездный час еще впереди…

Тайком впустит в зимовье, где кобель затаится под нарами

тише воды ниже травы, чтобы Толя-Пузан не дознался, за шиворот не выбросил на мороз.

Однажды, в оттепель, охотники выкроили себе выходной: ослабли мужики — харчи никудышные. Нагрели воды, помылись. Гоняют чаи, толкуют о житье-бытье.

— Эх, сохатинки бы… — мечтательно вздохнул Егоров. — Пропала лицензия…

— Зато мясо не проквасили, — поддел Толя-Пузан. — Сам виноват, умник. Сиди теперь на рыбе и собольих куряжках, — сунул ноги в кирзовые опорки и вышел угомонить скулящих на привязи собак.

Над калтусом вьется седой ворон. То падает вниз, то взмывает вверх. Доносится душераздирающий вой Буски.

— Виктор, выручай рахита! — ехидно крикнул Толя-Пузан. — Задолбит вещун.

Егоров нехотя высунулся из двери, прислушался.

— Что-то здесь нечисто…

Под издевательские шуточки товарища схватил ружье и патронташ, скрылся в мокром калтусе.

Сохатый, с обрывком троса на шее, обессиленно упал на колени. Трос закусило в ушке, и петля не могла ослабнуть. Бык, задыхаясь, хрипел со свистом. Тяжелые рога выворачивали горбатую морду набок, на дрожащих губах висела кровавая пена. Буска сидел около попавшего в беду зверя и, взирая со страхом на вьющегося седого ворона, выл.

Оттепель заглушила гром выстрела. Седой ворон торжественно опустился на корявую лиственницу, победно курлыкнул. Сколько на своем веку он перевидел смертей! Каждая для него была — пир на весь мир.

— Айда зверя свежевать! — всполошил товарищей запыхавшийся Егоров.

— Неужто Буску заклевал вещун? — воткнулся занозой Толя-Пузан.

— Не болтай, пошли…

Следы на снегу рассказали, откуда прибрел бык. Вот тебе и научные цели!

Охотники перетаскали к зимовью мясо, залабазили. Шкуру мездрой наружу повесили на высокий пень — птички быстро обезжирят.

Василий на скорую руку сгоношил праздничное застолье. Егоров рассеянно тыкал вилкой в сковородку и молчал.

Толя-Пузан участливо спросил:

— Чего, Витя, пригорюнился? Или жареха не по нутру?

— Муторно. Беззащитного зверя ухайдакал.

— Брось тень на плетень наводить. Не жилец он был. Поступок твой вполне демократичен, — успокоил Василий. — А ты, Анатолий, если еще раз хоть пальцем тронешь Буску, самого выгоним жить на улицу. Понял?

По-барски развалившийся у порога Буска благодарно чихнул.

Толя-Пузан покаянно грохнулся на заостренные от постоянных соболиных погонь мослы.

— Прости, рахитик, дурачину! Отныне: моя чашка — твоя, твоя — моя…

От хохота задребезжала печная труба.

Идет Солов по геологической просеке, матерится. Не лезет соболь в капканы: потопчется-потопчется и — на речку Ернушку. Зависть гложет охотоведа: Пузан с дружками не упустит момента, наколотит соболей сверх договора. Нагрянуть бы с проверкой, да боязно. Один! Тем более пьяный Леонтий проговорился… Поневоле поверишь, если по телевизору в натуре людоедов показывают. Он представил, как Пузан разделывает его топором — бросило в холодный пот. Вспомнил участкового милиционера. Вязался Фомич в напарники. Отказал: жаль пушниной делиться; и свои таежные проказы на вид выставлять опасно. Сейчас бы ой как пригодился участковый милиционер!

Вот опять соболь наследил вокруг нижнего капкана, а приманку не тронул. В чем причина? Солов задумчиво потеребил рыжую бородку.

— М-да… Куда ни кинь — везде клин…

Намедни сохатый попал в петлю. Всё перехряпал, испахал. Яму по пояс копытами выбил. Открутился, сволочь… Осталась теща без дичинки. Огневая баба — жоркая на любовь! У дочери за спиной с зятюшкой кувыркается.

Поднявшись на тягун, Солов остановился передохнуть. Приложил к разбитым губам комок талого снега. Здорово отхлестал батрак. Ростом невелик, а плюхи увесистые.

Дело было так. Наворотил он в чашку Леонтию вареного мяса.

— Ешь, набирайся сил, скоро на лыжи вставать.

Тот ел-ел, как подскочит:

— Собачину подсунул, курва?!

— Сам курва! — вздыбился оскорбленно охотовед. — Баранина это…

— Кому арапы заправляешь? Ребра-то круглые! — Леонтий нахлобучил ему чашку на голову, прошелся кулаком по кривым зубам, шапку в охапку и подался в поселок. За батраком увязался и Угадай.

Подумаешь, собачина… Солов со студенчества ее употребляет — и ничего, живой. Завтра он тоже выбежит, пушнину принимать…

Седой ворон резким окриком вспугнул его мысли. Птица кругами парила в небе, внимательно рассматривая стоящего на опупке тягуна человека. Охотоведу стало не по себе.

— Несчастье ворожишь? — вскинул карабин и выстрелил. Птица винтом пошла к земле, скрылась в хмурой покати.

Стрелок гордо передернул затвор: «Отлетал, скрипун…»

Вдруг обдало ветром, ударило в затылок. От испуга упал на карачки. Седой ворон победно курлыкнул и скрылся между сосен. Пуля выстригла из крыла всего лишь маховое перо.

— Нечистая сила! — перекрестился Солов. — Чуть заикой не сделал.

Дальше идти расхотелось. Он сварил чай, перекусил вареной собачиной и двинулся в сторону тундрочки, проверить петли. Спускаясь по ключу к подножью хребта, услышал тревожный стрекот кедровки, всхрапывание и треск. В петле бился сохатый. Подкравшись с подветра, супостат всадил пулю беспомощному зверю под лопатку. Ликуя, подскочил к добыче. Сохатый дернулся в предсмертной судороге, и каменное копыто угодило по колену.

Выполз охотовед на конную тропу под вечер. Уткнулся лицом в старый лошадиный помет, зарыдал. Мерещились топот бегущего на помощь Пузана с дружками, сладкий дым березовых поленьев, жаркий уют зимовья…

Лениво перелетая с ветки на ветку, седой ворон с любопытством следовал за человеком. Вещуну припомнилась далекая юность, когда он только-только встал на крыло. Охотник с такой же рыжей бородкой отрубил ему стрелой коготь. И вскоре, опившись отвара из мухоморов, сорвался с речного утеса. Вещун сел ему на грудь и выклевал очи. Какая участь ждет этого?

Солов понимал: кричать бесполезно — никто не услышит. Упорно полз к стану вчерашних врагов — только там найдет спасение.

А в это время в старом зимовье разразился скандал. Буска выкрал с подоконника и изжевал у хозяина охотничий билет вместе с лицензией на сохатого.

— Зачем документы понадобились?! — метал громы и молнии Егоров. — Были бы съедобными, а то бумага. — Набросился на Василия: — Исповадил кобелишку, демократ! Вывел твой любимчик из терпения, одену на погину колченогую галстук из проволоки…

— Это же, Виктор, недемократично! — громко возмутился Василий, зная, что Буска подслушивает за дверью.

Последние слова хозяина «одену на погину колченогую галстук из проволоки» тоже не понравились Буске. Испуганно озираясь, засеменил по конной тропе домой. Не успел миновать заросшую ерником топь — шерсть на плешивом загривке встала дыбом.

Всполошились на привязи собаки. Вылетели охотники из зимовья как ошпаренные. Со стороны гари доносился отрывистый лай Буски.

— Кого он там опять раскопал? — недовольно буркнул Егоров.

— Идти надо, — решительно ответил Толя-Пузан. — Серьезно гремит…

Хлынул дождь. Он со свистом сек голую тайгу, прожигал насквозь осевший снег, ударял по коварным языкам капканов, они, срабатывая, хищно лязгали железными челюстями, хватали за крылья проносившийся над ними дикий ветер.

Выписавшись из больницы, Солов нашел своих спасителей у Толи-Пузана в бане. Троица была навеселе. Зорька ощенилась! Чьи выгонки, нетрудно догадаться: между ушей белые стрелки, на задних лапках прибылые коготки…

Буске охотовед принес сухой колбасы, чалдонам — армянский коньяк.

— Не жирно ли будет столько вкуснятины для одного рахита? — искренне изумился Толя-Пузан. Выбрал звено покрупнее, очистил и нарезал на газете.

Гость застенчиво улыбнулся, достал из внутреннего кармана пальто сложенный вчетверо акт со схемой.

— Получайте, мужики, обратно свои угодья и речку Ернушку в придачу.

— Демократично! — воскликнул радостно Василий Бунов. — Сам где будешь охотиться?

— Какой теперь из меня охотник? — поморщился Солов. — Уезжаю. Брат в артель сманил золото мыть. — Протянул Егорову пачку денег. — Встретишь Леонтия, передай…

Попрощавшись с чалдонами, вышел на улицу, тоскливо глянул на далекие цепи хребтов — и примерещился ему вольно парящий над чагорой седой ворон.

ЧАЛДОН Повесть

Повадился нынешним летом десятилетний Кольша Дауркин с дедом Трифоном на рыбалку ездить. На легком осиновом стружке шестаются вверх по Лене до заветного местечка. Если быстрина — на бечеве заходят. Дед в таких случаях за бурлака. Кольша в корме сидит, веслом правит. Совестливо парнишке, неловко. Кричит деду: «Устал, поди? Давай подменю».

«Сиди, лоцман, — отказывается Трифон, перекидывая бечевку на другое плечо. — Тоже мне, силач…»

Рыбачат удочками и закидушками. Нажива немудреная: дождевые черви, кузнечики, доморощенные тараканы.

Трифону за семьдесят. Живет в конце деревни, у нижнего водяника. Горбатая изба с однокрылыми ставнями похожа на своего хозяина — морщинистая и обветренная. Живет он тихо, независимо и, главное, никому не в обузу. Трифона за справедливость деревенские побаиваются и уважают. Законы тайги соблюдает строго: птицу и зверя почем зря не тронет, дерево не срубит. В молодости обладал он страшенной силой: конскую дугу сведет руками и переломит. На весновку ходил без напарника. Добудет сохатого, разделает и сложит тушу на нарты — прет по насту один. На гулянках с парнями не дрался, на чужих девок не заглядывался, но и к своей ухажерке Фекле никого близко не подпускал. Прищурится — кавалера как ветром сдует. Атаковали раз Трифона на вечерке прохожие приискатели, ахнул заводилу — тот и скопытился. Остальные разбежались.

…Мало полюбовались девки на бравого чалдона. Суровое время изуродовало его стать и красоту. Случилось это в годы Гражданской войны. Партизанил в ту далекую пору Трифон в ленской тайге. Однажды красный командир отправил парня на подводе в соседнее село харчей раздобыть. Приехал партизан в село, а там колчаковцы на постое. Кто-то шепнул им о партизане. Как ни отбивался Трифон, удалось все-таки супротивникам схватить его. Нагалившись досыта, выволокли за околицу, свернули партизану голову и столкнули, искалеченного, в овраг: иди, мол, теперь к своей советской власти затылком вперед. Подобрал Трифона хороший человек и увез тайно на дальнюю заимку. Правила знахарка калеке голову, да не выправила. Осталась голова повернутой вбок.

Предал-то Трифона безлошадный мужик, у которого ребятишек на полатях больше, чем гольянов в курье. Позарился на партизанскую лошаденку, а получил в награду от пьяного белогвардейского офицера плюху: «Ты, шкура, мать родную продашь…»

После разгрома колчаковцев отыскал Трифон предателя. Зашел в избу, поглядел-поглядел на голодных, оборванных ребятишек и ушел. Через неделю объявился снова: принес ребятишкам полкуля сушеной сохатины. Когда гость скрылся за воротами, хозяин вылез из подполья и от стыда заплакал, а хозяйка, опомнившись, выскочила на дорогу, запричитала вслед Трифону:

— Дай, Господи, здоровья святому человеку…

Отсюда, наверно, и пристало к Трифону прозвище — Святой.

Жалеет Трифон Кольшу. Отец у парнишки, Гермоген Дауркин, — несусветный пьянчужка. Напьется и грезит: то на Кольшиных ходулях через прясло пытается перешагнуть, то цыплят на удочку ловит, то завернется в тулуп, упадет на дороге и орет: «Ой, замерзаю! Ой, спасите, люди добрые!» Но пуще всего любит гонять жену по деревне:

— Зарублю!..

Бежит с метлой в руках по улице, а догнать жену и не пытается. Деревенские глядят и посмеиваются:

— Разошелся Гермогенушка, того и смотри пополам Устю метлой перерубит. — Кричат Даурихе: — Прытче, прытче беги, Устя, иначе настигнет Гермоген. Вон топор-то у него острый какой…

Дауриха с перепугу к Трифону в избу заскочит. Пьяный, пьяный Гермоген, а в чужую ограду заходить опасается. Случалось, Трифон запирал буяна на ночь в леднике. Крутится Гермоген около запретной зоны, мечет громы и молнии.

— Выходи, лягушка лупоглазая! — Нарочно, чтобы досадить деду, ревнует: — Успели, снюхались! — Стучит чернем метлы по калитке. — Завтра в сельсовет пойду, там разберутся, там тебе, старый дурак, покажут, почем сотня гребешков на базаре. Семью разбивать вздумал…

Появится на крыльце Трифон, Гермоген бросит метлу — и наутек. Трифон затопает ногами, вроде вдогон кинулся, — Гермоген и того пуще припустит. Отбежит подальше, отдышится и грозит:

— Погоди, арестант кривоголовый, пристр-р-руню!

Утром протрезвится, прощения на коленях просит. Председатель сельсовета не раз уже вызывал Дауркина и ругал:

— До каких пор, Гермоген, будешь валять дурака, сына, жену пугать? До каких пор будешь народ смешить, Трифона Егоровича позорить? Отправлю я тебя лечиться. Сколько можно пить?

Гермоген давал клятву; прижимая ладонь к груди, уверял председателя:

— Иван Афанасьевич, с этого дня ни грамма… — и отправлялся из сельсовета в сельпо опохмеляться.

Обзывает Гермоген деда «арестантом» вот почему. Вон за деревней озеро синеет. Раньше карасей в нем кишмя кишело. Подкармливало оно в голодные годины сельчан. Не у каждого в чулане висели речные сети, и на берегу лежал стружок, а корчага, плетенная из тальника, была доступна всем. Вечером поставишь корчагу, утром посмотришь — битком набита золотистой рыбой. Удумал раз сельповский счетовод Сопаткин карасей взрывчаткой наудить. Ну и рванул. Услышал Трифон взрыв — и к озеру. Сграбастал подлеца за шиворот, отхлестал по морде мертвым карасем и бока намял. Сопаткин — в суд. Дали Трифону за рукоприкладство пятнадцать суток, а пострадавшего оштрафовали. Затаил Сопаткин зло на деда.

Минувшей зимой Трифон чувствовал себя еще бодро. Удачно сходил на соболиный промысел. Февраль напролет возил сено на зверопромхозовский конный двор. А в марте подрядился на пару с Гермогеном пилить дрова для почты. Но весной, когда его старуху задрал медведь, шибко сдал… Дело было перед реколомом. Возвращалась Фекла с крестин из рабочего поселка. Шла заберегом. Медведь и скараулил старую в тальниках… День ждет Трифон старуху, два ждет, а ее нет. Забеспокоился. Позвонил в поселок, сообщили: в понедельник домой ушла. Почуял он недоброе. Собрался и отправился на поиски. На полдороге наткнулся на изжеванные Феклины ичижонки. Все понял. Сел на камень и заплакал.

— Черт тебя дернул с этими крестинами, — ругал дед старуху. — Взять бы прут и отхлестать тебя, старую…

Мирно сияло небо. На середине реки дымилась унавоженная за зиму конская дорога. Лед местами от берегов отъело, на синих прогалинах радостно кричали утки. Разматывая клубки света и звона, прыгали с камня на камень, смеялись и негодовали родники.

Трифон плакал. Ему вспомнилась другая весна. В ту голодную весну, стыдясь своего увечья и кулацких насмешек, ушел он из деревни в тайгу. У быстрой речки, в кедровом распадке поставил просторное зимовье и занялся охотничьим промыслом. По людским слухам, по звериным тропкам отыскала Фекла в тайге своего Тришу, назвалась женой и увезла в свой дом. Неужели это было полвека назад? Неужели от синеглазой Феклы осталось только то, что лежит перед ним?

Трифон не слышал, как испуганно тинькнула синица на березе, как, возмущенно цокая, взлетала винтом на вершину сосны белка, как, вытянув шею, тревожно загоготали на воде утки, — глубокое, непоправимое горе оглушило его. Он встрепенулся лишь тогда, когда чей-то острый взгляд уколол его в спину. Трифон недовольно повернулся: бесшумно ступая по каменистой сугоре, к нему крался медведь. Старик спокойно встал, левой рукой снял шапку, смял ее в кулаке, а правой выдернул из ножен нож и шагнул навстречу. Встретившись с глазами Трифона, зверь остановился и поднялся на дыбы: поведение человека удивило его и озадачило. В маленьких дремучих глазках вспыхнуло любопытство. Когда до медведя осталось шага два-три, Трифон неожиданно бросил шапку чуть выше морды зверя — тот молниеносно поймал ее лапами… Но Трифон уже развалил брюхо — и откатился в сторону…

— Жри, гад, — злорадно шептал он, вытирая нож о голенище ичига.

На майские праздники дед слег в постель. С первой водой уплавил его Гермоген на стружке в районную больницу. Отвалялся старик там около месяца и вышел оттуда неохотником. Фартовое зимовье свое и собак, кроме дряхлого Загри, отдал Гермогену.

— Шабаш, расковались копыта.

И связался с Кольшей, стар да мал, оно и ладно.

Есть у Трифона сын Лаврентий. Живет в Краснодаре. Ходят слухи, что работает он якобы в торговле солидным начальником. В деревне как народ думает? Отправляет сын родителям каждый месяц деньги — значит, богатый, а если уж фотокарточку прислал, где сидит за рулем личного автомобиля, — обязательно начальник.

Рос Лаврентий послушным и старательным. Отец и мать души не чаяли в единственном чаде. Четверо старших буйные свои головушки под Москвой сложили. Был родителям последний сын великой радостью и надеждой.

— Расти, Лаврушка, быстрее, — говорил, бывало, Трифон, — да в тайгу пойдем.

В детстве Лаврентий не любил ни рыбалки, ни лошадей, ни сенокосы. Любил он копить деньги. Сделал копилку-сундучок, оковал жестью, навесил замок. Ключ от замка носил на шнурке у себя на шее. Бабка Аксинья, верующая в Господа Бога, частенько допытывалась у парнишки:

— Ты чё, Лавруша, на груди-то крестик носишь?

— Черта с рогами, — отвечал тот и убегал.

Накопит Лаврентий полный сундучок медяков и серебрушек, обменяет в сельпо на рубли, идет в сберкассу, положит свои сбережения на книжку и снова копит. В летние каникулы занимался сбором ягод и грибов. Боже избавь, чтобы домой принес — все сдаст в сельпо.

— Молодец! — хвалил парнишку Сопаткин. — Копи, малец, деньгу. В наше время без нее никуда.

— В кого такой уродился? — плевался Трифон, глядя на сына. — Ремнем стегал, добрыми словами уговаривал — тому все неймется. На люди выйти стыдно.

Вырос Лаврентий умным, красивым, но с холодными глазами. Только окончил институт — сразу поступил на курсы продавцов, потерся год-два в Иркутске и умотал на Кубань.

Еще при жизни Феклы ездил отец к сыну в гости. Приехал в Краснодар в будний день. Сына и невестки дома не застал. Соседка по площадке растолмачила приезжему:

— Перейдите, дедушка, через улицу, на углу увидите винный ларек. Там Лаврентий Трифонович продавцом робит.

Трифон ушам не поверил: «Лаврушка вином торгует?!» Подкрался к ларьку, как с подветренной стороны к сохатому, спрятался за яблоню и стал наблюдать. Точно, Лаврушка. В белом халате. Вылитый доктор! Мужикам микстуру гранеными стаканами едва успевает отпускать. От позора Трифон не знал, куда себя деть.

— Что творится, что творится! — шептал он по дороге в аэропорт. — Сын охотника — вином торгует…

В этот же день он улетел домой…

— Чтой скоро обернулся? — спросила тревожно Фекла.

— Не климат мне там, — буркнул недовольно Трифон и сел писать сыну письмо. «Здравствуй, Лавруха и твоя супружница Ираида Ивановна! Пишут вам Бобряковы Трифон Егорыч и Фекла Терентьевна. Лавруха, докеда будешь мутить душу старикам? Писал нам, что работашь икспедитором, а сам? Мужиков спайвашь. Деньги больше нам не шли. Таких денег нам не надо. Кажный год к морю отдыхать ездишь, а родителев проведать некогда, значитца? Пусть у тебя об нас голова не болит…»

Тихими, погожими вечерами Трифон частенько заходил к Дауркиным на огонек. Обычно в такое время Дауркины ужинают. Зайдет и бросит привычно:

— Приятный аппетит!

— Нежевано летит, — ответит Гермоген. — Садитесь с нами.

— Токо вечерял, — отказывается дед.

Примостится у русской печи на чурбане и закурит. Вот и сегодня зашел.

Гермоген, скромно покашливая в кулак, заводит разговор о международном положении:

— Давечась по радио наши передавали: опять на нашу землю окаянные зарятся. Пусть только сунутся, быстро почки отшибем. — И ни с того ни с сего обрушивается на жену Сопаткина, сельповскую продавщицу: — Хавронья, елки-моталки, буханку хлеба в долг попроси — не даст, а бутылку водки — сама тебе за пазуху сунет. Тару порожнюю принимает вполцены. — Белесые брови Гермогена удивленно выползают на огромный квадратный лоб. — Где правда? — И супится гневно. — На мой характер, елки-моталки, будь я прокурором, давно бы за решетку посадил. А сам Сопаткин, клоун сопливый, что выкомаривает? Только лед по реке пронесло, ставит на лодку два «Вихря» — и погнал уток стрелять… А эта… Как ее? Да в ларьке-то торгует…

— Маргарита, — подсказывает Кольша.

— Да, да, она самая! Давно ли торговать стала? Приехала — кости да кожа. Собаки от нее днем шарахались. А сейчас? Как бочка! От жира раздуло — в дверь не пролазит…

Мрачная плоскогрудая Дауриха, убирая со стола посуду, намеренно перебивает мужа, обращаясь к Трифону.

— Научи, Трифон Егорович, что делать с окаянным? — кивает на Гермогена. — Скоро избу пропьет. Несет из дома все, что попадет под руку. Днясь боровишку Сопаткиным за долги отдал. Ох-хо-хо-хо… — Всплакнув, продолжает с подвывом: — На кого походить-то я стала? Пьет, пьет! Как лишился отцовских зимовий, так голову совсем потерял. Из зверопромхоза выгнали, устроился в леспромхоз — турнули. Велика ли моя зарплатишка… — Дауриха работает уборщицей в школе. — Копейки…

— Расквакалась! — Гермоген нервно вскакивает с лавки, пинком распахивает настежь дверь, выходит в ограду.

— Псих ненормальный! Правду скажешь, готов лопнуть от злости, — кричит вслед мужу Дауриха. — Опять нажрется где-нибудь, опять до самых петухов будет танго танцевать на карачках. Дите запугал, прудить по ночам стало.

— Не ври, мамка, не ври… — отпирается Кольша, пряча глаза от деда.

А Трифону так жалко Гермогена, так обидно за него.

— Ох, Гермоген, Гермоген! — вздыхает Трифон, возвращаясь домой. — Был ты раньше мужик как мужик. Старательный, покладистый. По сотне соболей за сезон сдавал государству. Не то, что другие: половину сдадут, половину из-под полы сбудут. Попали твои промысловые угодья под леспромхоз, и покатился под гору… Эх…

Однажды на рыбалке Кольша спросил у деда:

— Дедушка, почему мой тятька так много пьет?

— Глотка у него луженая, а руки золотые, вот и пьет без меры, — объяснил Трифон парнишке.

Неожиданно, всей деревне на удивление, Гермоген бросил пить. Пришел к Трифону и сказал:

— Решительно завязал, Трифон Егорович, с выпивкой. Прошу, замолви за меня словечко охотоведу, пусть берет меня обратно промысловиком. Иначе на твое зимовье другого отправит. Тут еще Устя забрюхатела…

Кое-как уломал Трифон охотоведа. Гермоген был на седьмом небе, готовился уж на промысел, да как-то вечером подняли его на пожар. По речке Талой горела тайга. Вернулся Гермоген домой через неделю. Угрюмый и похудевший.

Ночью к Трифону прибежали босые Дауриха с сыном.

— Дюжу нет, Егорович, свихнулся, однако, Гермоген. Как вернулся с пожара — зимовье ваше сгорело, — налил шары одеколоном, развел посреди горницы костер и давай чай варить. Несет ахинею, вроде в лесу ночует. Еле огонь залила… — Дауриха опустилась на тощие коленки перед старым человеком и заголосила жутко: — Христом Богом прошу, пусти нас к себе жить…

— Успокойся, Устя, успокойся, — словно роняя на пол булыжники, забубнил Трифон. — Живите, места хватит. — И, как раненую птицу, ласково погладил рыдающую женщину по голове.

Счетовод Сопаткин, собравшийся по сельповским делам в город, захохотал:

— Не горюй, брат! За твоей Устиной дед приглядит. Ничего, что старый…

— Пошел вон! — топнул протезом оземь председатель сельсовета и ошпарил Сопаткина ненавидящим взглядом. — Трифоново зимовье ты, гад, спалил, больше некому.

— Говори, да не заговаривайся! — взвизгнул Сопаткин. — Не посмотрю, что инвалид, за клевету быстро к порядку призову.

— Ладно, росомаха вонючая, дуй отсюда, пока когти не обломал, — погрозил счетоводу молодой моторист, поднеся к носу Сопаткина огромный волосатый кулак. — На-ка, для начала понюхай.

— Хулиг-ган… — пролепетал, заикаясь, Сопаткин, попятился от моториста и через поле, приминая картофельную ботву, рысцой подался в деревню.

— Гермоген Сидорович, лечись там исправно, — напутствовал председатель. — Разве мы для того с твоим отцом фашистов били, чтобы ты свою жизнь водкой изничтожил? Разве для того твой отец голову сложил… Надо брать себя в руки, у тебя же сын растет. — Смахнул рукавом пиджака набежавшую слезу. — Ну, бывай! — Повернулся и поковылял в сельсовет.

Лишь только он скрылся за углом клуба, моторист распутал Гермогена. Молча закурили.

— Трифоново зимовье, правда, Сопаткин поджег, — нарушил молчание моторист. — Он с зятем заездок на Талой городил. Зашел вчера, смотрю: сидят, ленков жрут. Откуда? Ясно, с Талой рыбу приперли.

— Передай, Михаил, Трифону, пусть ельчишек соленых мне отправит, давно не ел. Усте скажи, чтобы чаще с Кольшей проведовали меня, — попросил Гермоген. Ударил кулаком по борту лодки. — Лечиться буду. Так не забудь?

— Ладно, — пообещал моторист и стал запускать двигатель.

Перед самым сенокосом Дауриха затеяла в Трифоновой избе беленку.

— Мужики, натаскайте воды в бочку, да барахлишко в ограду вынесите, — улыбаясь, приказала она старику и Кольше. — И можете быть свободными, одна управлюсь.

«Мужики» управились до обеда и порешили ехать на рыбалку с ночевой.

Кольша вынес из-под завозни маховое весло, шест, удочки. Осведомился деловито:

— Куда… нынче?

Трифон снял малахай, пригладил шершавой ладонью бусую паклю волос, объявил:

— Под Белый камень. — Легонечко подтолкнул парнишку к калитке. — Шевелись, что как вареный.

— Колька, на воде не балуй! — построжилась вдогонку мать, размешивая сосновым полешком известку в цинковом ведре…

Дует сивер. Стружок на волнах дает козла, кажется, вот-вот переломится напополам. Угрюмые, косматые тучи придавили небо к земле.

— Как бы не закапало… — Кольша тревожно посмотрел на небо.

— Распогодит, — успокоил Трифон и, уронив весло поперек стружка на низкие борта, ткнул шишковатым пальцем в сторону острова. — Вишь, над протокой коршун пасется? К солнцу.

И верно: после паужина небо прояснилось, сивер утих. Высоко в небе с пронзительным визгом резвились каменные стрижи, предвещая на завтра устойчивое вёдро.

Белый камень — неходовая протока. Даже в половодье капитаны речных судов начеку: залетишь ненароком в протоку — считай, каюк. Распластает днище судна в узкой горловине о скалистые выступы. Доступна протока лишь юрким моторкам и рыбачьим лодкам.

Перед заходом в Белый камень на левом берегу раздольного плеса стоит будка бакенщика. На будке прибита доска с надписью: «ЛБУП — Ленское бассейновое управление пути». Трифон, ради озорства, расшифровывает эту надпись по-своему: лень бакенщику утром подниматься. Живет в будке во время навигации его старинный друг Михей Дорофеевич Бардыкин. Вместе в Гражданскую партизанили. Проплывая мимо, Трифон всегда смотрит: на берегу лодка бакенщика или нет? Если на берегу — значит, Михей в будке. Трифон лукаво подмигивает Кольше и, сложив ладони рупором, ревет:

— Лень бакенщику утром подниматься!

Появляется Михей.

— Здоровенько, здоровенько, Егорыч! Жив?

— Жив!

— Не женился?

— Не… — мотает головой Трифон. — А ты?

— Рановато, холостым похожу!

— Ха-ха-ха… — гудят старики.

Сегодня лодки на берегу не оказалось.

— В поселок за хлебом утартал, — кивнул Трифон в сторону будки бакенщика и повернул стружок к левому берегу.

Рыбаки свернули в протоку, облюбовали чистую песчаную плешинку пониже ключа и причалили. Махом выдернули стружок на берег.

Мимо рыбаков снуют моторки.

— Тьфу, заполошные, — плюется Трифон, — гоняют туда-сюда, воду гадят. Глянь, Миколай, на воронье! Оно, паря, кормится у реки. От моторок волны идут, рыбью мелюзгу на берег выносит. Вода скатится, а мелюзга на дресве, как в решете, остается. От большого парохода вал вполберега хлешшет, соответственно и рыба покрупнее гибнет. Сколь их за лето, пароходов-то, пройдет! Н-да…

Прав Трифон. Некуда нынче деться рыбе. Уходит она с древних подводных пастбищ от шума и грязи в устья таежных речек, держится на свежей струе. Давно ли здесь обитали тагунок, осетр? Давно ли вон в том заливе зоревали лебеди? Как ни стараются белые птицы гнездиться подальше от дурного глаза, жадные люди находят их, убивают и шьют из лебединых шкурок ослепительной белизны женские шапки.

Торопливые люди сливают в реки отходы бензина и смазки, кислоты, щелочи. Капитаны речных танкеров, откачав в северных портах горючее, закачивают бункера водой — увеличивается скорость судна вверх по течению, а при подходе к порту загрузки воду, перемешанную с остатками горючего, спускают обратно в реку. Тянутся по берегам реки черные ленты мазута, распространяя зловоние, убивая живое.

Трифон хмуро смотрит на керосиновые разводы, плывущие по реке, и огорченно вздыхает:

— Испоганили матушку-Лену.

И все же вольготно у реки на вечерней зорьке! Свободно и протяжно дышит Лена. Кружится в сумерках заросший тальником остров, кружится на одном месте, как попавший в сильную воронку оставленный без присмотра карбас.

Кольша сидит на бревнышке у журчащей розовой межи, слушает, как шуршат, перекатываются по дну реки разноцветные камешки, как на высоченной прибрежной лиственнице молодецки посвистывает щур, как огненным жаворонком чуть слышно звенит над головой ранняя звезда. Необъяснимое чувство радости и тоски охватывает Кольшу, пронизывает насквозь потоком таинственного света. И Кольше мнится: он — небо, он — вода, он — лес.

Трифон исподтишка наблюдает за притихшим парнишкой, удивляется себе: «Будто вчера сам таким был. Пролетела жисть, пролетела…» Дед не тревожит Кольшу, исподтишка наблюдает за ним, улыбается. Волна нежности охватывает Трифона с ног до головы, ему хочется подойти, прижать к груди белобрысого парнишку. Словно бы продолжение своей угасающей жизни видел он в Кольше.

— Чужой, а ближе родного… — шептал Трифон. — Ближе родного…

Пока Кольша витал в облаках, Трифон успел надергать удочкой с добрую дюжину ершей, начистить картошки, развести костер. Хлебать уху отказываются оба.

— Гольный керосин, — заключил Кольша.

Упала роса. Из ключевины потянуло хвойной сыростью. Трифон лежит на разостланном дырявом дождевике и в печальном раздумье смотрит на огонь. Пламя костра играет бликами на его морщинистом лице, и Кольше кажется, что не костер щелкает, а дедушка жует серу.

Парнишка рассмеялся.

— Что горох рассыпал? — проворчал Трифон, недовольный нарушенным покоем.

Мысли его сбились. Он нехотя поднялся с лежанки, взял чумазое ведерко и спустился к ручью. В темноте Кольша не видел деда, но угадывал по звукам каждое движение: вот дед зачерпнул воды, ополоснул ведерко, выплеснул смойки на берег; вот зачерпнул снова и зашаркал обратно.

Напившись горячего чаю, Трифон повеселел. И, как бы извиняясь перед парнишкой за недавнюю грубость, стал рассказывать сказку…

…Стояла на берегу реки изба. Жили в ней мужик и баба. Держали они корову и землю пахали. Трудились от зари до зари.

Надоело мужику землю пахать, а бабе корову доить. Думали они, думали и решили заняться вольным промыслом. Рыбы в реке — весло стоит, зверя в лесу — деревьям тесно. Не житуха, а рай! Надо не надо, бьет и ловит мужик живность всякую. Баба в городе торгует. Денег много — винцо попивать зачала. Мужик бить ее стал. Она, не будь дура, помаленьки-помаленьки и мужика пристрастила к винцу. Хорошо живут, весело!

Однажды чистят они на берегу сигов. Крупных в бочку кидают, мелких — собачонке. Баба мужика костерит:

— Совсем, однако, обленился, Егорша. Мало рыбы наловил.

Мужик сердится:

— Все одно проквасишь…

Стырят между собой, обзываются. Вдруг собачонка залаяла. Оглянулись — идет к ним старичонка, седо-о-ой-седо-о-ой. Подошел и говорит:

— Дивно, Егор, рыбы наудил!

— Ты откель меня знаешь?! — изумился мужик.

— Знаю, мол.

Дальше — больше. Разговорились. Стал мужик хвастаться: и фартовый-то он расфартовый, и жена-то у него удачница-разудачница, и живут-то они распрекрасно…

Слушал-слушал старичонка хвастуна и прервал:

— Зачем, Егор, мелких сижков ловишь? Зачем рыбу здря губишь?

— На наш век хватит, — зубатится баба.

А старичонка сызнова мужика пытает:

— Почто, Егор, столько росомах развел в лесу? Всю сохатину разграбили у тебя из лабаза.

Баба опять встряла:

— Ишшо добудет, — и погнала старичонку: — Ковыляй отседа, прокурор, а то собачонку науськаю, все гачи тебе оборвет.

— Ну, ладно, извиняйте, — сказал старичонка. — Может, когда свидимся. — Сказал — и как в воду канул.

Перекрестились мужик с бабой и тут же забыли о разговоре.

Но с этого дня ушла от мужика удача: тайга повыгорела, река обмелела. Положили мужик с бабой зубы на полку и стали совет держать: как жить дальше? Думали, думали и решили сызнова корову завести, поле распахать. Так и сделали. Живут год, живут три — подняли хозяйство на ноги. Смотрят: тайга обрастать стала, река в русло вошла. Появились зверь, рыба. А росомахи — тут как тут. Взял мужик ружье и перестрелял всех воровок. В тайге сразу спокойней стало.

Собрались мужик с бабой на сенокос.

— Привяжи, жена, собачонку-то у крыльца. Мало кто может в избу зайти без нас, — сказал мужик бабе. — А я пока литовку отобью.

Ну, собрались и пошли. На полдороге баба зашумела:

— Мотри-ка, Егорша, собачонка за нами гонится!

Отстегал мужик собачонку прутом и прогнал домой, а бабу за то, что плохо собачонку привязала, отругал.

Ну, пришли на сенокос. Принялся мужик сено косить. День жаркий выдался. Уморился мужик, прилег в шалаше и уснул.

Баба сено граблями ворошит, песню заунывную поет.

Откуда ни возьмись, появляется перед ней кудреватый ухарь:

— Славно поешь, ягодка, славно! Не найдется ли у тебя кваску испить?

Вынесла она ему из шалаша квасу в туеске.

Попил он и стал лясы точить: такая, дескать, аккуратная, работящая, а живешь с лешим, да лодырем. Вишь, дрыхнет! Брось его, поедем в другое царство-государство. В шелка тебя одену.

Баба от страха дрожит как лист осиновый:

— Боюсь я шибко. Крутой ндрав у Егорши. Догонит — убьет.

Кудреватый ухарь сызнова сомускает:

— Вишь, нож вострый у супостата на поясе? Воткни его в грудь сонному, — сомустил и спрятался в кусты.

Выташшила тихонько, змея, нож и замахнулась… Тут, как нарочно, собачонка возле оказалась. Впилась клыками бабе в руку, нож-то выпал и тырчком упал бабе на ногу. Баба, ясно, заорала… Мужик проснулся, смекнул, в чем дело, хвать ее за волосы и давай понужать. Баба вырвалась — и дуть. Кинул нож вдогонку — обернулась баба вороной и улетела.

Сидит, значитца, мужик в шалаше, горюет. Кудреватый ухарь стукнулся оземь головой, превратился в знакомого старичонку и выходит из кустов:

— Почто, Егор, такой печальный?

Мужик в сердцах открылся: так и так. Выслушал внимательно старичонка и сказал:

— Запомни, Егор, три заповеди: землю не разоряй, жену не хвали, друга не обижай.

Сказал — и как в воду канул.

Вернулся мужик домой и зенкам своим не верит: баба на крыльце стоит — радостная! Обняла, поцеловала ненаглядного своего в сахарные уста, у того память-то и отшибло. Но слова старичка крепко запомнил. Тут и сказке конец…

— Дедушка, а кто старичок был?

— Лесной дух ето был, — пояснил Трифон и добавил: — Схожу закидушки проверю, должно, наживу сголило. Отдыхай, Миколай…

Когда он вернулся, Кольша спал. Трифон укрыл парнишку дождевиком, подбросил в костер дров, присел на обшарпанный еловый сутунок и задумался.

«Прожил я век, — думал Трифон, — дармовой хлеб не ел, государственную казну не воровал, супротив совести не шел. В коммуне работал, в колхозе, в зверпромхозе. За труд награды имею. Что я достиг в жизни? Какую память оставлю о себе на земле? Единственного сына не смог воспитать. Сын охотника в ларьке вином торгует. Позор! Молодые, а ишшут легкой жизни. Детей и то не рожают. Кто виноват? Время? Нет, не время виновато. Где-то что-то проглядели мы, отцы. Взять меня, к примеру. Бежал я всю жисть без оглядки вперед да вперед. Оглянуться назад некогда было: что за плечами творится? Странные люди появились на земле, вороватые и пакостливые. Пьяный мужик на дороге валяется, а им радость. А у мужика-то где голова? Взять Гермогена, ведь из трезвой родовы, а спился!»

Кольша вздрогнул во сне, застонал.

— Спи, Миколай, спи. — Трифону вспомнился Сопаткин. — Расти быстрей, иначе Сопаткины — чужого добра не жалко — все напрочь перехряпают, детям твоим ничего не оставят. Жгут, рубят, грабят, крадут. Зверь и тот остерегается их, обегает, как проказу, далеко стороной, а на зиму ложится в берлогу на свежих вырубках. Нипочем Сопаткиным советские законы. Живут одним днем, но от пуза. Живут для себя. До каких пор люди будут терпеть их? Кто возьмет Сопаткиных за глотку? Спи, Миколай, спи. Расти большой, набирайся ума, наливайся силой — иначе тебе не растоптать ету погань…

Коротка июльская ночь. За раздумьями Трифон не заметил, как рассвело. Ему захотелось пить. Он поднялся и, оступаясь на скользких от росы камнях, поплелся ко ключу. Студеная вода взбодрила Трифона. Вернувшись к ночлегу, склонился над спящим Кольшей и ласково забубнил:

— Рыбак, а рыбак! Пробудись. Глянь, окунь на березу залез.

За ночь вода прибыла и затопила колышки, за которые были привязаны с вечера закидушки.

Между рыбаками возник спор: кому смотреть первую? Кольша выспорил.

Нашарив рукой в воде леску, Кольша потянул ее на себя: потянешь — сразу слышно, попало или нет. Чья-то неведомая сила выхватила леску из ладоней. Кольша подхватил ее вновь — леску натянуло до звона и, певуче рассекая воду, повело вверх по течению.

— Таймень, паря, таймень! — засуетился Трифон. — Не тяни резко, слабину давай. Выдерни колышек-то, выдерни… — Оттолкнул Кольшу…

— Врешь, не уйдешь! — хорохорился Трифон, выделывая по окоемку берега замысловатые коленца. — Ишь, урос! Ишь, бешеный…

Таймень то вставал ребром, то кидался вверх по течению, то вниз, то выбрасывал себя из воды — словно желая воочию удостовериться в достоинстве соперника.

Кольша плясал рядом с дедом, бессознательно повторяя его движения, гримасы, с восторгом и страхом ожидая исход поединка.

Недалеко от берега таймень задел брюхом дно и рванулся в спасительную глубину…

У костра, подсушивая штанину, Кольша уронил виновато:

— Леска гнилая…

Трифон молчал. Прислонившись спиной к щербатому валуну, он сидел на песке, мокрые ичиги разъехались в стороны и блестели в редкой траве, как две налимьи башки…

Лицо Трифона напугало парнишку: сморщенное, мутные глаза смотрят вбок и в небо — как будто, рыдая, Трифон следит за улетающей вдаль стаей стерхов.

— А-а-а-а…

— Святого везут, Святого! — крестились старухи, сбившись у сельпо табунком. — Отмыкался.

Потный конь всхрапывал, шарахался в проулки, и хромой председатель сельсовета едва удерживал его под уздцы. Телегу встряхивало на колдобинах, Трифон лежал на телеге и вздрагивал, как живой.

Двое суток ждал покойник сына. На третьи, рано утром, председатель сельсовета поднял сельчан:

— Хоронить надо мужика. Жара.

Когда опускали гроб в могилу, веревки с одной стороны нечаянно приослабили, и гроб чуть не перевернулся. Завизжали женщины. Кто-то прошамкал в толпе: «Не хочет уходить. Кому охота?! — и вздохнул тоскливо: — Все там будем».

Люди подходили к могиле и, отдавая последнюю дань уставшему жить человеку, осторожно бросали туда по горсточке прохладной земли.

С кладбища в деревню Кольша вернулся после всех. Солнце уже встало над речным хребтом, травы пообсохли от росы, полевая дорога нагрелась. В избу Кольша не пошел. Сел на завалинку и не по-детски задумался.

Плакучая березка, посаженная Трифоном под окном минувшей весной, приподнималась на цыпочки, заглядывала в окно, стараясь увидеть, как в осиротевшей избе на скорую руку справляют поминки по усопшему Трифону…

ЖУРАВЛЕНОК Рассказ

Когда я смотрю на улетающих вдаль осенних журавлей, всегда вспоминаю августовское лето моего деревенского детства, ленскую тайгу, где впервые столкнулся с человеческой жестокостью.

Наша изба стояла у самого леса. Зимними, студеными ночами по огороду бесстрашно носились заполошные зайцы, а весной по пряслу бегали, звонко цыкая, бесшабашные бурундуки. В то лето построился около нас невесть откуда приехавший дядя Петя — заядлый рыбак и охотник.

Подружились мы с дядей Петей быстро. Окрестную тайгу я знал, как пять своих пальцев, водил его по кислицу, по грибы.

В начале августа мы отправились по чернику на Угольные болота. Дядя Петя прихватил с собой двустволку — на случай встречи с медведем. «Достаточно собаки, чтобы отпугнуть зверя, — любили повторять нам опытные таежники. — В крайнем случае, если заходишь на дальние ягодники, имей при себе кусочек бересты и спички». Но у дяди Пети было свое мнение.

Вышли мы из дому ранехонько. С нами увязалась моя собачонка Ветка. Привез ее мне отец щенком с дремучей реки Шурунды, взял у знакомого эвенка. На вид Ветка неказистая: на боках торчат клочья невылинявшей шерсти, одно ухо стоит, второе висит, хвост поленом. Но для меня она была — самая красивая!

Пока шли по улице, дядя Петя потешался над ней:

— И где ты отхватил такое чудо? На выставку ее надо, за красоту золотую медаль бы присудили.

До Угольных болот добрались к полудню. Остановились в зимовье лесорубов. Летом оно пустует, заготовка леса идет только зимой, когда замерзнут болота и установится лесовозная дорога.

Сварили чай, перекусили на скорую руку и отправились собирать чернику.

— Сроду такой ягоды не видел! — изумился дядя Петя, черпая деревянным совком чернику. — Сине! Ступить некуда. Вот только мошка ест, спасу нет…

В зимовье вернулись в сумерках.

Устраиваясь на ночлег, дядя Петя возбужденно говорил:

— Завтра наберемся, и домой потопаем. Через денек, пока ягоду не выхватили городские, снова придуем. А?

— Дождь, — говорю, — будет.

— Насмешил, бухта-барахта! Смотри, небушко-то звенит!

— Будет, — настаивал я. — Желна вон как протяжно на закате кричала.

И точно, пока мы растопили печку, пока поужинали — заморосило. Дядя Петя заманил Ветку в зимовье:

— Измокнет под дождем. — Закрыл дверь на крючок, поперек двери привязал веревкой жердь за скобку. — Теперя и отдохнуть можно. — Блаженно грохнулся на топчан и захрапел.

Дождь то затихнет, то застучит снова по крыше — шуршит по ветвям невидимых сосен, отчего кажется, что это дышит за стеной кто-то огромный и страшный. Сквозь сон я слышал, как в ночи ухал филин, тявкала лисица, скрипело дерево.

Разбудил нас злобный лай Ветки. Она неистово царапала дверь когтями и рвалась наружу.

— Уйми окаянную! — грозно прошептал дядя Петя. — Слышь, вроде поросенок хрюкнул?!

— Откуда здесь поросенку быть? Медведь, наверно, пришел. Давай собаку выпустим! — зашептал и я.

— Ты что, с ума спятил? Ворвется, сожрет нас вместе с собакой.

Схватил ружье.

Фыркая и принюхиваясь, медведь обошел вокруг зимовья и опять остановился у двери — поцарапал ее лапой, рявкнул.

Не успели мы опомниться, как юркая Ветка змеей проскользнула в небольшое окно, которое мы с вечера заткнули травой. Меня обуял страх, дядя Петя тоже брякал зубами.

— Господи, пронеси. Господи, пронеси. Век на Тебя молиться буду, — крестился он в темноте.

У зимовья стояли рев и визготня. К еще большему нашему ужасу, Ветка посадила медведя к стене зимовья и не давала ему ходу.

Дядя Петя не выдержал и выстрелил в потолок. Медведь сорвался с места и с ревом потопал к болоту. Где-то за болотом Ветка посадила его еще раз. Вскоре и рев, и лай затихли в глубине тайги.

— Ну, молодец! Ну, молодец! — хвалил дядя Петя Ветку — Придем домой, я ей, красавице, целый килограмм шоколадных конфет в сельпо куплю. Вот одно худо: завтра в ручье штаны полоскать придется. А ты? — и рассмеялся нервным мелким смехом.

Я промолчал.

К утру дождь прекратился. Небо прояснилось. Уже было совсем светло, а мы сидели в зимовье и ждали Ветку. Дядя Петя даже высказал предположение, что ее задрал медведь, а сам затаился за углом зимовья и караулит нас.

— Поторопился я с конфетами, поторопился, — горевал он, держа ружье наизготовку.

Собачонка прибежала на восходе солнца. Заглянула в окно: как вы, дескать, — живы тут? И с укором посмотрела на своих друзей.

За завтраком дядя Петя намазал ей на кусок хлеба толстый слой масла:

— Ешь, красота. Ешь, защитница наша, — вытер тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы благодарности. — А ягодку все одно собирать будем. Постараемся, оставим городских с носом. Ух ты, моя дорогулечка… — Нежно расцеловал Ветку.

К ягоднику шли осторожно. При каждом шорохе останавливались и замирали. Но собачонка вела себя спокойно, и мы доверились ей.

Только принялись собирать чернику, Ветка азартно залаяла в стороне.

— Пойдем, посмотрим, — предложил дядя Петя, снимая с плеча ружье. — Вроде весело лает, не на зверя.

Ступая на цыпочках по мокрому ягоднику, мы стали подкрадываться на лай. Не успел я и увидеть, кого облаивает Ветка, как дядя Петя выстрелил и бросился вперед. Оказалось, он убил журавленка. Второй журавленок, прижавшись к сосне, шипел и отбивался от наседавшей Ветки длинным клювом. Дядя Петя мигом содрал с себя пиджак, накрыл им птицу, достал из кармана веревочку и связал жертве ноги.

— Ну, голубчик, теперя не уйдешь. — Отогнал пинком Ветку: — Цыть!

Над нами, чуть не задевая крыльями верхушки деревьев, с воплем металась пара журавлей. Дядя Петя вскинул ружье.

— Не надо! Не надо! — закричал я. Но он уже выстрелил.

Одна из птиц вздрогнула, зависла на мгновение неподвижно в небе и, теряя высоту, потянула на болото; другая со стоном спланировала к раненой.

Чернику я больше не собирал. Сидел под деревом и гладил Ветку.

Собираясь домой, дядя Петя приладил убитого журавленка поверх горбовика, а живого взял под мышку.

До самого дома он шел и молчал. И только около своей избы остановился и огорченно произнес:

— К чему убил, сам не знаю. Дурак, да еще какой! Черт меня попутал по эту ягоду… На! — сунул мне живую птицу в руки. — Встанет на крыло и улетит на свободу. — Мотнул головой на убитого журавленка: — А этого ощипаю, да борову сварю. — Сутулясь, шагнул в калитку.

Дома я рассказал о случившемся. Бабушка Борчиха, любившая ходить к нам в гости, бранилась:

— Ой убивец! Ой убивец! Разве можно божью тварь стрелять? Грех на душу взял, не будет ему покоя на том свете, а на этом несчастья изведут. Помяните-от мои слова…

— Назад отнеси птицу! — сердито сказала моя мать, встретившись утром с соседом у колодца.

— Куда теперя? Погибнет…

После этого случая дружбе нашей пришел конец. Я старался всячески избегать соседа. Да и он не особенно напрашивался в компанию. Правда, при встрече с ним я здоровался, но никогда не снимал шапку, как перед другими взрослыми.

Журавленок к домашним привык быстро. Уже не клевался, не закатывал от злости глаза, когда его гладили, а только довольно попискивал и посвистывал, переступая с ноги на ногу. Съедал он зараз сельповскую буханку хлеба, размоченную в молоке. С младшим братом мы ставили корчагу в озере, ловили журавленку гольянов и копали в огороде дождевых червей.

Как и у всех деревенских мальчишек, у меня была обязанность гонять по утрам корову на выгон.

Подоит мать рано утром корову и будит меня:

— Вставай, Толяшка, вставай! Люди своих уже прогнали.

Гоню я корову, а журавленок рядом со мной идет, попискивает. В руках у меня всегда была палка — отбиваться от деревенских собак. Они так и старались подкараулить где-нибудь журавленка. Но скоро поняли, что трогать его запрещается, и оставили в покое. А Ветка в нем души не чаяла.

Однажды собаки спасли журавленка, может быть, даже от смерти.

Познакомившись близко с обитателями деревни, он осмелел и стал ходить с Веткой на выгон, где она присматривала за нашей коровой. Растянувшись на траве, собачонка грелась на солнышке, а журавленок учился летать. Было забавно смотреть, как он разбегался по выгону, стараясь взлететь, подпрыгивал и, смешно дрыгая длинными ногами, падал. Проделывал он это до тех пор, пока не уставал.

Как-то раз ехали городские парни на мотоцикле в деревню, увидели журавленка и давай гонять его по выгону. Возмущенная Ветка подняла тревогу: что за невиданный зверь позарился на хозяйское добро? Мотоциклы-то в те годы в деревне были редкостью. Заслышав истошный лай Ветки, деревенские собаки стаей бросились на помощь. Городские парни кинулись наутек, а журавленок — домой.

Дядя Петя, узнав про случившееся, съездил в город и дал в местной газете объявление о ручном журавле, где убедительно просил всех жителей района быть внимательными при встрече с редкой птицей.

Незаметно подкралась осень. Ударили утренники. Покраснели осины, пожелтела трава. Все чаще и чаще проносились в небе стайки уток и табунки разных пташек. Журавленок грустно смотрел им вслед, но уже не попискивал и не посвистывал, а курлыкал. Он повзрослел, а летать не мог. И это нас огорчало.

— Кормили бы его поменьше, — посоветовал нам отец. — Видите, зажирел.

И правда, через неделю журавленок встал на крыло. Утром он улетал куда-то, вечером возвращался. Ночевал вместе с курами в сарае.

Однажды на заре нас разбудила мать:

— Ребятишки, вставайте! Журавленок улетает!

Мы выскочили на улицу.

Мне навсегда врезалось в память это утро. Было оно ясным и тихим. Высоко в небе, оглашая окрестность серебряными рыданиями, летела вереница журавлей, а позади догоняющий ее наш журавленок. Вот он догнал птиц. Строй журавлей расступился и снова сомкнулся.

— Колесом дорога! Колесом дорога! — радостно кричали мы улетающему журавленку.

Мать стояла у тына, махала вслед седым птицам старенькой косынкой и плакала.

Тогда я еще совсем не знал, что это плачет Россия…

СОБОЛЬКИН ФАРТ Рассказ

Снега в тайге навалило подходяще, а дядя Кеша не добыл ни одного соболя. Дюжина белок, да горностай — вся добыча.

— К охотоведу совестно появляться, — корил себя старый охотник, недовольно посматривая на тощий пучок беличьих шкурок, небрежно брошенный на кардиху — широкую полку над нарами.

Равнодушно проверяя настороженные на проквашенного хариуса ловушки, он мрачнел и сутулился.

— Опозорюсь под старость-то лет. Засмеют добрые люди: Иннокентий Васильевич пустой с охоты вернулся.

Стояли жгучие морозы. Гулко лопались вдоль стволов осины, отмерзая, падали в сугробы тяжелые коряги ветвей с обросших мхом угрюмых лиственниц; в кедрачах осыпалась с мохнатых лап игольчатая шигала. После неурожайного лета в тайге царствовала голодная зима. Оцепеневшая от свирепых морозов тайга зловеще молчала. Если встретятся охотнику за день одна-две белки — хорошо. Но это случалось редко. Соболька азартно лаял на белку — он давно уже соскучился по собственному голосу — и деловито взглядывал на хозяина: смотри, дескать, как стараюсь. Целясь в живой пушистый комочек, дядя Кеша по нескольку раз менял место, стараясь удачнее сделать выстрел. В мороз ружье било неровно и часто осекалось. Дядя Кеша быстрехонько разводил костерок, грел ружье, пока не станет теплым, и, зайдя за ствол дерева так, чтобы видна была лишь головка белки, стрелял крупной дробью.

Сегодня он вернулся в зимовье засветло.

— Домой выбегать будем или останемся попытать счастья? — допрашивает хозяин черной опутины лайку, помешивая ложкой суп в котелке.

Соболька виляет хвостом и стыдливо прячет глаза. Дядя Кеша жалеет Собольку:

— Ох ты, доброта! И тебе нерадостно нонче…

Налил из ведра в чайник воды и разговорился с лайкой.

— Обидчив ты, паря. С характером! Даже поругать нельзя. Отругай — год будешь взбуривать.

Соболька вылез из-под нар и подошел к двери. Хозяин улыбнулся.

— Но мастер ты своего ремесла. Лучше тебя по всей округе нет. Доброта, да и только.

Лайка, весело помахивая хвостом, забирается обратно под нары.

Соболька и сам знает себе цену. Медведя садит, сохатого ставит, соболя гонит, глухаря заигрывает, о белке и говорить нечего — под землей найдет. Ищет он ее верхом и низом. Разыскивая, не гавкает на каждое дерево, а царапнет по коре лапой и замрет: шевельнется зверек — Соболька подает голос. На дерево не прыгает, не грызет его с визгом — со стороны за белкой следит, чтобы не перепрыгнула незамеченной на соседнее.

На каждую живность Соболька лает по-разному. На медведя — злобно, басом, отрывисто. На сохатого — неистово, перемежая низкие голоса с высокими. На соболя — раскатисто, с паузами. На глухаря — осторожно и тоненько. На белку, если ее много, — равнодушно, с ленцой.

Кто обучал Собольку ремеслу? Да никто. Сам обучился.

Лежит Соболька под нарами и вздыхает. На нарах хозяин сидит в раздумье.

Сказал дяде Кеше охотовед осенью:

— Сидел бы, дед, на полатях дома. Стар для промысла. Случится с тобой в тайге беда — я ответ держи.

Сказал, вроде жалея, а ранил старого охотника в самое нутро.

Охотоведу невдомек, что крепко обидел человека. Молодой, горячий. Ему план давай! А попробуй расстаться с тайгой, с чистыми родниками, с построенным еще дедом зимовьем, на котором больше половины жизни пролетело? «Изъездился конь и не нужен стал», — горько думает дядя Кеша.

Старуха Пелагея и та ополчилась.

— Докудава, старый туесок, будешь хорохориться? Что нам, пенсии не хватает, лезешь в тайгу-то, последнее здоровьишко гробишь?

Разве им понять душу промысловика? Эх, мать честная! Добыть бы соболишку-уголька, да чтобы с проседью. Утер бы кое-кому нос крапивным платочком. Рано списывают, едрена корень, рано…

Дядя Кеша молодо вскакивает с нар, наливает в кружку горячего чаю.

— Ух, зима морозная!

Но, вспомнив о плохой нынешней охоте, мрачнеет. Сидит, сидит на нарах, склонив на грудь седую голову, а чай остыл и за окошком стемнело. Ему не хочется выходить из тайги пустым и в тайге делать нечего. И ощущение у охотника такое, будто вот-вот придет кто-то в зимовье. «Кто может заявиться? — размышляет он вслух. — Сыновья? Далеко отсюда охотятся. Пелагея? Убродно, не дотащится. — И спорит сам с собой: — Вполне может придуть, свежего хлебца принести. В молодости-то она боевой бабенкой была…»

Над покатой крышей зимовья на разлапистой дремучей пихте ухнул филин. Дядя Кеша огорченно развел руками.

— Эвот, заявился гостюшко. Фарт ворожить! Поздно, ушастый, спохватился. Ворожи не ворожи, а котомку придется собирать. Как советуешь, Соболька?

Лежит Соболька под нарами, водит ухом, слушает сипловатый говор хозяина, постукивает легонько хвостом о холодный пол. Он себе цену знает. Не полезет лизаться с бухты-барахты к хозяину или пакостить по чашкам.

Охотился прошлой осенью с хозяином приезжий человек, была у приезжего лайка по кличке Дик — из питомника, с родословной. На вид красивый кобель, а вруша и пакость. Из кипящей на костре похлебки куски мяса выхватывал, по ловушкам шарился.

У Собольки нет родословной. Живет он без претензий на льготы. Что дали, то и съел. С голоду умрет, но пакостить и зорить наживу в ловушках себе не позволит.

Раз убил Соболькин хозяин соболя, Дик — добычу в зубы и деру. Соболька — страсть ловкий! — нагнал вора и давай крутить. Приезжий хотел пнуть Собольку, а Соболька — на дыбы.

— Молодец, доброта! — похвалил разъяренного Собольку дядя Кеша, погладил и дал кусок вяленой сохатины.

Поссорились тогда напарники. Серьезно поссорились, коли по отдельности столоваться стали.

Перед рекоставом приезжий охотник простудился и заболел. Дядя Кеша разделил добытую пушнину поровну и повез больного на лодке через шугу за реку.

Устраиваясь в лодке, больной говорил:

— Оставляю тебе, Иннокентий Васильевич, кобеля за твою честность и доброту. Будет из него толк — пользуйся, не будет — приговор.

Соболька знает сызмальства значение страшного слова — «приговор». Не раз был свидетелем кровавых трагедий у стоящего в распадке зимовья, где за лень и вороватые повадки собаки расплачивались жизнью. Он ощетинился и зарычал. Хозяин успокоил его:

— Ну, не сердись, не сердись. Не про тебя сказано. Стереги тут зимовье. Скоро вернусь…

И оттолкнул от берега лодку.

Славный у Собольки хозяин, заботливый. Повез больного в деревню, а ржаной муки не забыл, насыпал около зимовья на снег.

Дик сперва нос воротил, но, видя, как после каждого Соболькиного подхода тает горка муки, отбросил надменный вид и с жадностью накинулся на еду. Может из Дика и получился бы толк, будь он чуточку поотважнее.

В ту темную ночь на зимовье набрел раненый медведь. От страха Дик забился в сенцы. Там его и поймал зверь. Как ни старался Соболька спасти собрата, как ни хватал зверя за гачи, но ничего не смог поделать. Медведь с ревом развернулся в сенцах головой к выходу и съел истерзанную жертву на глазах у рассвирепевшей лайки. Съел и ушел.

Давно ли, кажется, это было? Год с небольшим назад. А морда у Собольки поседела еще пуще. Да и сам хозяин заметно сдал. Раньше валил на дрова сухостой — не обхватишь, теперь норовит — потоньше. И отдыхать чаще стал в тайге. Пройдет-пройдет — и садится на колодину перекурить.

Все видит Соболька, все понимает. Когда хозяин доволен — и Соболька доволен. Хозяину весело — и Собольке весело. Но тоскливо сегодня в зимовье.

Старый охотник занимался сборами. Соболька печально смотрел на пугливый огонек оплывшей свечи, вздыхая протяжно и шумно, перебирал в памяти минувшее.

Бросив поверх скудных монаток тощий пучок беличьих шкурок, дядя Кеша завязал котомку веревочкой и повесил в сенцах на костыль. Проверил юксы на лыжах, патронташ. Прибрался в зимовье.

— Ну, доброта, завтрева в путь-дорожку, — обратился он к лайке. — Двадцать верст буксовать по хиузу. — Налил из котелка в осиновое корытце наваристого супа. — Давай ешь досыта. На морозе, небось, подтянет брюхо…

Собрал на стол ужин. Постоял в нерешительности и вынул из фанерного ящика почти порожнюю поллитровку со спиртом.

Выплеснув спирт в чеклашку из-под термоса, капнул чуть-чуть на пол.

— Выпьем, хозяин, на прощанье. Спасибо за приют. Не серчай, если что не так сделал. Не со зла…

Осушил залпом чеклашку, занюхал корочкой хлеба. И построжился на лайку:

— Ты, паря, что не ешь? Исповадил тебя, гляжу. Ишь, норки воротишь, даже суп не ждрешь…

Повизгивая, Соболька направился к двери.

— Сходи, сходи, горе лукавое, проветрись…

Дядя Кеша и сам не притрагивался к пище. Его изношенное, костлявое тело налилось усталостью, в ушах позванивало. Он разделся, погасил свечу и лег на застеленные оленьей шкурой нары. От горящих в печке березовых дров света в зимовье было достаточно.

Старый охотник любил лежать вот так, в дремных сумерках, следить за бегающими по потолку желтыми пятнами света и рассуждать о жизни.

— Баста, разлюбезный Кеша, отохотились, — говорит он себе, — нонче дело промысловое — табак. Охотников развелось больше, чем деревьев в тайге растет. Вся тайга в шах-мат взята. Насквозь бедную окапканили. Ни одна живая душа не прорвется. Охотовед хвастает: зверья расплодилось — уйма. Болтовня. Изводят тайгу, галятся над ней, вот и табунится зверье на нетронутых местах, около кормов. Где пешком до зверья не доберутся, там вертолет донесет. Эх… Раньше мы с тятей по три тыщи белок плашками добывали, пушнину кое-как на нартах вдвоем вытаскивали в деревню. Куда нонче девалась белка? Куда, спрашиваю, девались выдра, кабарга? Почему кедровник перестал ореху родить? Почему ягоды мало? Ловко приспособились люди. Рубят тайгу. Но придет время — опомнятся. — Дядя Кеша грозно потряс крючковатым перстом в воздухе.

Морозный туман осел на сугробы тонким, шершавым слоем изморози. С хмурого речного хребта скатывался в глухой распадок слепой ветерок, путался в заснеженных ветвях деревьев. С мохнатых еловых лап изредка срывались и падали на густой подлесок комья слежавшегося снега. Освобожденные от кухты мерзлые, колючие ветви долго вибрировали и звенели, осыпая с хвойных иголок остатки сверкающей снежной пыли. Среди неподвижных дымчатых облаков проглядывали простреленные крупными, ослепительными звездами глубокие окна неба. В одно из окон выглянул народившийся месяц и сломал на сугробах тонкие золотистые копья лучей; залитая голубоватым светом безмолвная тайга весело заискрилась.

Пересекая сквозные боры и дремучие распадки, по тайге рыскал голодный зверек. Обследуя дупла, кокорины, буреломы, он то замирал, вслушиваясь в таежные шорохи, то, напугавшись своей тени, юркал за дерево; затаившись, обшаривал мрачную чащобу сторожким взором, но, успокоившись, снова продолжал путь. То там, то здесь мелькало его гибкое, прогонистое тело, метались зеленые огоньки коварных глаз. Острая мордочка и желтая грудка зверька покрылись от жаркого дыхания инеем.

Вот зверек остановился в серебристом ольшанике. Присел, принюхался к ветерку. И осторожно, мелкими шажками стал подкрадываться к маленькой поляне.

На поляне он снова остановился, бесшумно умял лапками под собой снег, хищно оскалился и, резко оттолкнувшись от утоптанного снега, прыгнул на птичью лунку. Поднимая крылышками облачко снежного буса, в зубах зверька бился снегирь.

Жадно съев птичку, зверек старательно умыл лапкой мордочку, покатался по снегу, отряхнулся и направился дальше в поисках горячей крови.

А мороз крепчал: туже стягивал кору на стволах осин, отсекал на елях продолговатые серьги шишек, как бы хвастаясь перед тайгой сшитой из куржака шубой, покрякивал и похрустывал.

Свернувшись калачом на хвойной подстилке, Соболька дремал. За стеной покашливал уснувший хозяин, пищали осмелевшие мыши, потрескивали в печке дрова. На разлапистой пихте лениво ухал филин. Недосягаемая для клювастого соседа, в темном лабазе белка-летяга грызла пшеничные сухари. Вдруг Соболька заволновался. К привычным запахам человеческого жилья примешался еле уловимый посторонний. Соболька выскользнул из сенцев на улицу. Напружинил хвост и замер. Постоял-постоял и, подняв к небу морду, глубоко втягивая норками воздух, пошел на раздражающий его запах. В полупоясе речного хребта Соболька наткнулся на след. Поддел чашечку следа носом, подкинул — она рассыпалась. След был свежий. Пробежав минуты две по следу, Соболька неожиданно свернул вправо и пошел прыжками на маячившие вдали скалы, срезая по прямой загибулину речного хребта. Выйдя снова на след, он пошел около него еще размашистее.

Зверек, почуяв погоню, остановился и прислушался. Растерянно потоптавшись на снегу, вспрыгнул на высокий пень, с пня на кедр, с кедра метнулся под бурелом и длинными скачками понесся вглубь тайги к аранцам — каменистым россыпям. Потеряв у пня след, Соболька сделал широкий круг. Наткнувшись за буреломом на выходной след, он кинулся наперерез и отжал зверька к реке. Выписывая круги и восьмерки, зверек мчался то обратным своим следом, то по следу собаки, то бросался по целику в сторону, стараясь запутать погоню. Но сбить Собольку со следа не удалось. Тогда он повернул на ближайшую гарь, надеясь спастись в запуску — в пустой колодине или дупле. Настигая зверька, Соболька взвизгнул, тот стремительно взметнулся на молодую осину. Скользя когтями по мерзлому, гладкому стволу, с трудом вскарабкался на ближайшую ветку.

— Хр-хр! — сердился зверек.

— Гав-гав! — отвечал Соболька.

Гремучий лай собаки, отзываясь за невидимой цепью хребтов, дробился и множился по распадкам на дребезжащие осколки эха и сливался в монотонный гул в бездне наступающего утра.

Поблескивая острыми когтями, зверек переминался на ветке и хырчал. Он мерз. Когда мороз доконал его окончательно, он ползком добрался до середины ветки и, прицелившись, метнулся на соседнее дерево. Но хрупкая ветка обломилась, и зверек, растопырив в воздухе лапы, полетел в дымящуюся пасть Собольки…

Дядя Кеша проснулся от настойчивого царапанья в дверь. Нехотя поднявшись с нар, старый охотник подбросил в прогоревшую печку смолевых поленьев, разжег их берестой и запустил в зимовье Собольку.

— Заходи, заходи, горе луковое. Зазяб небось на улице? Сейчас завтрак сообразим — да в поход…

Черной опутаны лайка, поглядывая на хозяина смеющимися глазами, весело помахивала хвостом. В зубах она держала соболя, точь-в-точь такого, о каком мечтал вчера дядя Кеша.

НАПАРНИКИ Быль

Декабрь — время жгучих морозов, скупых порош, коварных наледей и полыней. Пройдут по тайге люди на охотничьих лыжах, затвердеет след к вечеру — хоть пляши на нем. Торный путь в зимней тайге зверью в радость: горностай, соболь, лисица, белка разгуливают по нему, как по чернотропу. Вон и сохатый вышел на старую лыжню, местами переметенную шершавой поземкой. Ломая тяжелыми копытами закрепчавший снег, пофыркал от досады и свернул на ближайшую релку.

— Проказник, опять путик изноздрил, — сердито проворчал Илья Чупров. Охотник остановился, воткнул в снег посох, снял с рук собачьи мохнашки и закурил.

Напарник — Николай Агафонов, — поравнявшись с ним, рассмеялся:

— Он у бубновских любителей повадку перенял. Те как собираются свои ловушки проверять, так в контору коопзверопромхоза звонят: ушли на Чечуй Чупров и Агафонов? Самим-то лыжню мять лень.

Снова зашуршали по запорошенному безмолвью лыжи. Теперь впереди — Николай. Идут, переговариваются, проверяют ловушки. Где соболя или белку снимут, где подновят приманку. Не одну зимушку меряют кочергой чертовы кулички, сдружились. Оба — потомственные охотники. С детских лет с ружьем. За внешней хмуростью кроется веселый характер и человечность.

Осталось проверить последнюю ловушку — плашку. Насторожили они ее в прошлый обход, почти у самого зимовья. Сейчас плашка была спущенной. Снег вокруг истоптан. Давок валялся в стороне, около чернел жеваный соболь. Николай поднял зверька:

— Опять, Илья, росомаха напакостила.

— Так и будет ловушки зорить, пока с нее шубу не сдернем, — обреченно откликнулся Чупров, внимательно рассматривая следы.

Насторожив плашку, скатились по склону к зимовью, стоявшему на берегу Чечуя. Сняли лыжи, аккуратно прислонили их к бревенчатой стене. Устали. Пять зимовий за неделю по кольцу обошли. Это — последнее.

Отряхнувшись от снега, Николай убрал в сторону кол, подпиравший дверь, приоткрыл ее и жалобно попросил в сумрак:

— Здорово, хозяин! Ночевать пустишь? — И, помявшись, нерешительно перешагнул через порог.

Илья, наоборот, зашел смело, и спросил с заботой в голосе:

— Истосковался, поди, хозяин? Сейчас тебе печку растопим, чаем горячим напоим, к девкам на вечерку поведем!

Дрова и лучина наготове. Пока Агафонов ходил по воду, Илья растопил печку и достал с лабаза глухаря, добытого в прошлый обход, и туесок с малопросольными ленками.

Николай занес ведро с водой в зимовье, поставил на скамеечку в углу.

— Илья, заглянем на полынью, пока светло? Интересно, живы там утки? Морозы стоят…

— Завтра попутно и заглянем, — отказался Илья. — Ходули гудят, моченьки нет.

Полынья эта не замерзает всю зиму. Бьют в том месте горячие ключи и не дают льду схватиться. Вот и пара чернетей осталась на зимовку.

После ужина при свете керосиновой лампы напарники принялись за обработку пушнины. Разминая грубоватыми пальцами чуть оттаявших соболей и белок, ловко снимали шкурки и обезжиривали.

Илья долго вертел в руках жеваного соболя и рассуждал:

— Росомаха, конечно, пакость, но по сравнению с человеком — ангел. Помнишь, летом по нашим угодьям прошли покорители родной природы? Зимовья осквернили, лабазы разграбили. Этих охотников за золотым корнем развелось, как нерезаных собак. Превратили тайгу в проходной двор. Раньше как было? Поймают промысловики вора, расщепят пень, сунут руку вора в щель, а клин выбьют. Рядом топор оставят. Хочешь жить, руби себе руку.

— Если судить по сегодняшней жизни, не только топоров, но и пней не хватит, — усмехнулся Николай.

Напарники обработали последнюю пушнину, подбросили в печку сырых дров для ровного тепла, чтобы развешанные шкурки не пересохли, наладили постели.

Николай нырнул в медвежий спальник и мгновенно заснул.

Задув керосиновую лампу, Илья проветрил зимовье. Укладываясь на противоположных нарах, сказал в темноте:

— Однако, хозяин, сегодня к девкам на вечерку не пойдем. И без них за день-то досыта наплясались…

Повернувшись к пахнущей смолой и мхом стене, шумно задышал.

Пощелкивая, шелестит в печке огонь, точит сырые дрова, навораживая легкую лыжню.

Из-за ельника выкатилась багровая луна. Вспыхнули, засверкали снега, искристо затрепетал на деревьях иней. По извилистой пойме угрюмого Чечуя промчался мимо зимовья гольцовый ветерок, покачнувшись, запели тонко золотые колокольчики еловых шишек, убаюкивая уставших за день мужиков.

Встали, когда в окошечко брызнула заря. Позавтракали, прибрались в зимовье и присели на дорожку. Не одну ночь заночуют они в попутных зимовьях, пока доберутся до родного очага. Ноши-то вон какие увесистые!

Вдруг оба прислушались и выскочили на улицу. Вниз по течению за излучиной Чечуя раздавались плеск и непонятное рявканье. Закинув за спины понятки, похватав ружья и став на лыжи, бросились на загадочный шум.

В полынье, не доставая дно ногами, барахтался сохатый. Морда в сосулях, в налитых кровью глазах — ужас. Крошит кромку льда копытами, не может выкарабкаться на волю.

— Выручать надо быка, — засуетился Николай. — А как?

— Одно спасение — прогалызину прорубить к нашему берегу, — предложил Илья.

Застучали, обгоняя друг друга, топоры, полетели во все стороны осколки льда. Когда до полыньи остался небольшой тонкий перешеек, напарники обошли полынью и Николай выстрелил над головой сохатого. Тот от испуга, взломав узкую ледяную полоску, выскочил на берег. Отряхнулся и, как подвыпивший мужик, покачиваясь из стороны в сторону, медленно побрел в чащу. Напарники, довольные собой, вернулись к манаткам. С противоположного хребта в их адрес донеслось тоскливое волчье проклятие.

— Объявились ненасытки, — мрачно произнес Агафонов. — Теперь ходи и оглядывайся.

Откуда ни возьмись, над головой просвистели утки и плюхнулись в полынью.

— Живые! — радостно вскрикнул Илья и помахал им шапкой.

Утки, испуганно вытянув шеи, отплыли к другой стороне полыньи.

— Погляжу на них, — расчувствовался Николай, — и так светло на душе становится… Грех на таких героев и руку-то поднимать. Это же надо! Целую зимушку жить среди снегов и зверья. Многие думают: раз охотник — значит, убивец. Не-е-ет, охота — древнее, мудрое и справедливое ремесло. Сосед меня как-то назвал убивцем, а я ему в ответ: «Ты и есть вылитый убивец, каждую осень головы курам на чурбане топором рубишь». Сразу прикусил язык.

Напарники полюбовались на уток и повернули к натоптанной лыжне. Время не ждет, а зимний день короче заячьего хвоста.

Солнце уже взошло. В распадке протяжно стонала желна.

— Оттепель ворожит цыганка, — обеспокоенно глянул на небо Чупров. — Как бы снег в пути не застал…

КРИВОЙ КОНДРАТ Рыбацкая история

Теплым радостным февральским полднем иду я весело на рыбалку, а навстречу, еле-еле переставляя валенки, грозный сорожатник Тольша Чарочкин плетется.

— Здорово были! — приветствовал я торжественно нашу околоточную знаменитость. — Добрые люди рыбу, поди-ка, ловят, а ты домой навострился?

— Да… — отрешенно махнул рукой Чарочкин. — Кривой Кондрат, чтобы ни дна ему, ни покрышки, даже обрыбиться не дал, — и, понурившись, нервно подергивая сизым носом, поикивая и постанывая, поплелся восвояси.

Тут я увидел еще одного отпетого сорожатника, Серегу Дымакова. Он шагал бодро, размашисто. Сразу видно — улов несет.

— Салют гладиаторам Ангары! С ухой тебя!

Серега вытаращил от изумления глаза.

— С какой ухой?! Кривой Кондрат, гори он синим огнем, без снастей оставил…

Серега отпрянул от меня и бросился догонять набирающего скорость Тольшу Чарочкина.

«Что за Кривой Кондрат объявился на водоеме, мужикам рыбачить не дает?» — гадал я, шагая дальше. Перебрал в уме всех знакомых Кондратов — кривых среди них нет.

Вступил я на лед и решил разузнать хоть что-нибудь о Кривом Кондрате у торчащего обугленным пеньком в снежном окопе рыбака.

— Случайно, с Кривым Кондратом не знаком?

Рыбак окинул меня с ног до головы испуганным взглядом.

— В гробу в белых тапочках видел бы твоего Кривого Кондрата, — процедил он сквозь зубы. — Ступай, шутник, отсюда подобру-поздорову.

Подался я к Островкам. Давненько там не был. Уловистое место, без ухи никогда не останешься.

Удивило: никто из рыбаков не сидит в проточке?! Свежих лунок — уйма, бурить не надо. Бросив пропахшую валерианкой подкормку в одну из них, я настроил удочку на глубину.

Мимо то и дело сновали рыбаки, тыча в мою сторону пальцем, гоготали, паясничали:

— Рыбак, у лунки не зевай, поклон Кондрату передай!..

— Кривой Кондрат — наш кровный брат!..

Помешались все, что ли, на этом Кривом Кондрате? Притча во языцех. Может, шибко крутой какой-нибудь в рыбнадзоре объявился. Так я ему быстро салазки загну. Признаюсь честно, загорелся прямо-таки стукнуться с этим таинственным Кривым. Кулаки зачесались, моченьки нет.

— Ты чего тут своими кувалдами размахался? — услышал я за спиной насмешливый голос.

«Кривой Кондрат?!» — екнуло сердце. Резко оглянулся — Саша Гавриленко нарисовался!

Поздоровались.

— Кривой Кондрат не беспокоит? — деловито поинтересовался Саша.

Хотел врезать Саше по уху — окончательно достал меня Кривым Кондратом, но сдержался и ответил туманно:

— Вроде не видать…

— Это хорошо! — Гавриленко быстренько присоседился на свободную лунку. Тары-бары пошли, растабары. Кривой Кондрат из головы вылетел.

Вдруг в моей лунке заплясали пузыри, кивок на удочке то и дело взбрыкивал.

— Крупняк подошел! — радостно сообщил я разговорившемуся соседу, пытаясь мягко подсечь рыбу. Наконец это мне удалось. — Сашка! Что-то тяжелое село! — заорал я…

— Лещ! Давай выужу… — Опытный Гавриленко прытко вскочил с раскладного стульчика.

Кого там! Тащу. С натугой завел в лунку. Мельком подумалось: «Лещ — рыба широкая, в лунку бы не пролез. Налим сел…» У выхода из лунки рыба застряла. Выхвачу-ка ее за жабры. Сунул руку в лунку — и волосы на голове встали дыбом от ужаса: рыба-то мохнатая!!! Дернул, как ошпаренный, руку назад, а рыба цап за палец… и показалась из лунки усатая морда ондатры. Был зверюга крив на один глаз. Он злобно пискнул, разжал клыки и камнем пошел ко дну. Лучший настрой оборвал… садист…

Из распластанного клыками пальца ручьем текла кровь.

Саша катался по льду, захлебываясь громовым хохотом:

— Ну, друг, повеселил на славу! Кривого Кондрата выудил!

Вот оно что… Кривой Кондрат — ондатра… сразу стало все понятно.

— Ты в подкормку валериану добавлял? — Саша тыльной стороной ладони вытер с разрумянившихся щек веселые слезы.

— Добавлял… — дуя на палец, уронил я виновато.

— Все ясно! Только угости Кривого Кондрата валерианкой — замытарит. Место менять надо.

Отступили мы в сторону, пробурили по лунке. Саша бросил в них по горсти толченых сухарей. Сразу стала брать сорога.

В самый жор сороги подошел к нам знакомый рыбак по прозвищу Дайка. Всегда просит, сам никогда ничего не дает. Притащился с пешненкой, сделанной из арматуринки. У Дайки новый бур дома, а не носит — на чужбинку привык.

Жадно глянув на горку крупной сороги, он потянулся к моему буру — Дай-ка, лунку пробурю…

— Нет! — отрезал я. — Свой носи.

Гавриленко тоже отказал.

Дайка, недовольно ворча, устроился на моей старой лунке, где я накровянил. Подумал, наверное: раз кровь — значит, тут рыбу таскали…

Кривой Кондрат был явно в ударе. Он ползал по дну, собирал сдобренную валерианкой подкормку, пускал пузыри, бил длинным хвостом по леске — отчего поплавок на Дайкиной удочке то подпрыгивал, то нырял. Дайка тщетно пытался подсечь — Кривой Кондрат каким-то чудом успевал увернуться от зловещего жала мормышки.

— Что за рыба?! — досадливо крякал Дайка, при каждой подсечке у него аж уши ходуном ходили. Подвело Кривого Кондрата опять, вероятно, неполноценное зрение. Не успел увернуться — подсекся!

Дикий вопль восторга взвился в солнечное небо. Дайка победоносно глянул в нашу сторону и стал жарко выбирать леску. Из лунки показался омерзительный хвост Кривого Кондрата. Дайка пронзительно взвизгнул, бросил удочку и очертя голову кинулся наутек.

— 3-з-змея, з-з-змея… — заикаясь, лепетал он.

Саша не растерялся, ловко подхватил уползающий в лунку мотылек Дайкиной удочки и тихонечко-тихонечко выволок Кривого Кондрата на лед. Прижал осторожно мохнатого пострела своим огромным, подшитым микропором валенком и крикнул мне:

— Рогульку давай!

Я мигом сломил с ивовой сухостоинки рогульку. Смельчак придавил ею Кривого Кондрата ко льду. Зверина весь был увешан мормышками, как генсек Брежнев орденами.

Саша обирал с фыркающего героя «боевые награды» и шутил:

— Завалим теперь ювелирный магазин серебром.

Появился пришедший в себя от пережитого страха Дайка.

— Дай-ка, Саша, мне вон ту продолговатенькую мормышечку, и вон ту…

— Обойдешься. Скажи спасибо, что удочку спас, — холодно отрезал Гавриленко и протянул мне ладонь с трофеями.

— Выбирай, какая твоя…

Ограбленный Кривой Кондрат обратно в ангарскую водную стихию явно не торопился. Не обращая на нас внимания, долго охорашивался на кромке лунки, расчесывал когтистыми лапами свои гвардейские усы, забавно чихал. В лунку нырнул он бравым и радостным, лукаво помахав нам на прощание длинным, плоским и не таким уж омерзительным, как показалось вначале, хвостом: дескать, не слишком грустите, друзья, еще свидимся…

Кто его назвал Кривым Кондратом, так и осталось загадкой.

Нынче летом я причалил к Островам на резиновой лодке половить на кузнечика ельцов в проточке. И вдруг увидел Кривого Кондрата! Он сидел на обросшем редкой травкой камне, рядом грелась на солнышке подружка. Рядом резвились озорные кондрашата. Мне показалось, что все они были кривеньки на один глаз. И с улыбкой подумалось: «Веселая тут зимой будет рыбалка!»

ЧЕРНАЯ КОШКА Рассказ

Омуль не брал. Глянешь в лунку: вот он, рукой достать можно! Ходит себе туда-сюда под самым льдом, играя, бодает медленно падающего на дно бормаша.

Из всей «Камчатки» ловили только двое — Василий Проничев да Петр Перебоев.

Рыбаки с завистью глазели, как они бойко форсили от лунки к лунке на широких лыжах, грубо сработанных из сосновых досок, то там, то сям выхватывая из прозрачных хлябей Байкала серебристых молний.

Передвигаться по весеннему льду без лыж было опасно, он прогибался и шипел, как бы предупреждая: больше одного у лунки не собираться. Ближе к обеду лед стал еще чернее, прогибался и шипел еще пуще. Солнце палило нещадно.

Рыбаки нехотя выбирались от греха подальше на сушу и под оглашенный хохот брачных чаек грустно разъезжались.

Зато эти двое чуть ли не вальсировали на своих деревянных погремушках. Ах, как они красовались друг перед дружкой! Между ними, дико сверкая зелеными шарами, так и сновала когтистая черная кошка.

— Опа! — намеренно громко басил Перебоев, ловко выбрасывая на игольчатый лед омуля.

— Опа! — мстительно пищал в ответ Проничев, хвастая точно такой же рыбиной.

Обида прожигала меня от макушки до пят. Друзья… С лыжами нагрели — могли же перед отъездом на Байкал подсказать, пару досок не нашел бы, что ли? Омуля ловят, а на какую «муху» — молчок. Перепробовал «вприглядку» все свои козырные — омуль от них шарахался.

Плюнул я в сердцах и поплелся на табор кухарничать. Ближе к берегу, на мелководье, лед был прочным, хоть пляши. Глянул в старую лунку: батюшки-светы, окуня кишмя кишит! Вот где после обеда душеньку отведу…

За едой взял друзей в шоры:

— Подобрали к омулю ключик и куражитесь. Разве я когда таился? Вспомните…

Перебоев с издевкой ухмыльнулся:

— Кто за язык тянул? Держал бы свои секреты при себе.

— Тебя каленым железом не пытали. По доброй воле информашками снабжал, — нахально поддакнул Проничев.

Конечно, без омуля не останусь, ловим в один котел и делим поровну. Так уж заведено у нас, коренных сибиряков. Дело в другом — в процессе. Съездить на Байкал и не услышать удара благородной рыбы о снасть?!

— Хватит, умники, гадиться, из рваной лески кружева плести. Уха стынет. — Я сердито поставил на середину походного застолья кастрюлю с дымящимся варевом. — Будет и на нашей улице праздник.

Страсти разгорелись из-за крупного омуля. Я с умыслом положил его в свою чашку. Что, зря в такую даль ехал?

— Ну и омулище! Не ты ли, Вася, такого красавца доспел?

Проничев по-орлиному зыркнул на торопливо хлебавшего уху Перебоева и сладко пропел:

— С полводы взял. Думал, поводок оборвет.

— Чего?! — поперхнулся Перебоев. — Мой трофей! Еще губу ему порвал, когда с «мухи» стряхивал. — Он бросил ложку на расстеленную газету, потянулся к моей чашке показывать рваную губу.

Я проворно отпрянул.

— Брось, друг ситцевый, экспертизу наводить. У вареных они все рваные.

Черная кошка, распушив хвост, замельтешила между соперниками.

— Тебе, Петя, в жизни такого кита не выфартить. — Проничев растянул рот до ушей. — Мало каши ел.

— Эту мелочовку, Вася, я тысячами за утро на лед швырял, — закусил удила вреднеющий Перебоев. — Любого за пояс заткну.

— Зачем только дед Мазай спас тебя, Петя?

— Чтобы таких, как ты, уму-разуму учить…

Под шумок я одолел несчастного омуля, похлопал себя по животу и с пафосом продекламировал:

— Друзья, прекрасен наш обед! К чему все эти крики? Ваш омуль был, и больше нет, поймай его, поди-ка…

Забияки окончательно рассвирепели. С черной кошки аж искры посыпались.

— И поймаю! — взбурлил кипятком Перебоев.

— Грозился воробей быка заклевать! — вызывающе расхохотался Проничев.

Друзья похватали рюкзаки, лыжи и понеслись на всех парусах к лункам.

Вслед за ними и я бросился вприпрыжку — к своей. Заглянул осторожно в нее и, к великому огорчению, окуней не обнаружил. Старая лунка была довольно просторной и давала на дно много света. Может, потому отошла рыба? Расстроенный, кинул в постылую прорву горсть живого бормаша и притенил зеркало воды крошками льда. Наудачу опустил желтую, с розовой головкой «муху». Она тут же одарила сигом. Плаха так плаха, елкина мать! Еле-еле выкатил на лед. Руки тряслись, дыхание сперло. Победоносно глянул на маячивших вдали хвастунишек: посмотрим, чей козырь старше. Три сига подряд! Мог бы, конечно, и больше, да чебак подвалил — дна не видно. Пришлось возвращаться на табор.

Над веселым лиственничным сугорьем, над седыми подснежниками, над сидящей на тонкой веточке подружкой звонко наяривал лесной жаворонок. Ишь ты, колоколец! — улыбнулся я. И ночь напролет все так же будешь висеть в небе на прозрачной ниточке, радостно сеять на весеннюю ветошь прозрачные горошинки бессмертной любви. Вспомнилась жена. Бравенька была молода-то! Пел тоже. Все воюет со мной, от рыбалки отповаживает. Ох ты, горюшко луковое…

Солнце садилось, а голубая отъедь между берегом и льдом ширилась. Казалось, дунет внезапная сарма, взломает шипящее ледовое поле и унесет в морскую даль моих азартных друзей. Я не на шутку забеспокоился. В ответ на мой зов что Проничев, что Перебоев лишь отмахивались и демонстративно подпрыгивали на лыжах: дескать, не паникуй — лед крепок и ничего не случится.

Наконец из одыми зари вынырнул Петр. Аккуратно опустил почти полный рюкзак около автомобиля, молодецки ударил шапкой оземь:

— Нет в мире такой силы, чтобы согнула мой рыбацкий характер!

— Есть такая сила… есть… — раздался позади нас прерывающийся писклявый голос. Появился Василий. От тяжелой ноши у него подламывались колени.

— Есть такая сила… есть… — еще раз пропищал он и повалился на камни.

Черная кошка, ласково мурлыча, терлась о ноги Перебоева. Он оценивающе глянул на улов соперника и хмыкнул:

— Начерпал решетом широколобок и рад…

Проничев лишь хихикнул в ответ.

Когда пили чай на дорожку, я с надменным видом опять поинтересовался:

— Может, скажете все-таки, на какую «муху» ловили?

— Я?! На пенопластовые зерна, — без всяких-яких признался Перебоев.

— А я… на зерна пенопластовые, — хохотнул огнеглазый Василий. — Кругленькое да беленькое нынче омулю подавай.

Тут я понял все. Утром дал им по запасному омулевому настрою, намотанному на белый зернистый пенопласт… Попробовали на «кругленькое и беленькое» — и угадали омулю в струю.

В отместку выложил перед хитрованами свой скромный улов. Сиги впечатляли. Омули против них казались карликами.

Оторопевшие друзья ударили друг друга… ладонью о ладонь — и долго вечернее эхо гоготало вслед черной кошке, убегающей за синие горы, в дремучие леса. Я мысленно помахал ей белым платочком: «До грядущей рыбалки, черная кошка! Не забывай нас…»

Ведь без нее на свете жить будет тоскливо.

РЫБАЧЬЕ СЧАСТЬЕ Рассказ

Он был небесного окраса, а на груди полыхала зорька, отчего мы и окрестили голубя Огоньком.

Красные чешуйчатые лапки Огонька были опутаны паутиной тончайшей рыболовной лески. Шагать он не мог, и ему приходилось прыгать по-воробьиному: пальцы скрючило в кулачки, на позвонках наросли роговые шишки.

К плавающим у кромки берега крошкам рыбьей подкормки голубиная стая калеку не подпускала, била почем зря.

Геннадий, мой приятель по рыбалке, и я жалели несчастную птицу и щедро подкармливали семечками подсолнуха, крупой…

Надо заметить, что с появлением Огонька на водоеме рыбалка стала веселее, фартовее.

— Клюй досыта, счастье ты наше рыбачье, — лазарем пел Геннадий, выворачивая карман с вкусными гостинцами.

Вскоре голубь перестал нас остерегаться — доверчиво склевывал с ладони корм, благодарно поглядывая на нас лучистыми янтарными глазами. Стал даже озорничать. Раз, набив зоб кедровыми орехами, пытался пробежаться по нависшему над водой удилищу и свалился.

— Окреп Огонек, операцию делать пора, ноги огольцу ремонтировать, — деловито сказал Геннадий. — А то зима нагрянет и загнется наш герой.

— Без наркоза не выдержит, — всполошился я. — Живая душа все-таки.

— Распустил нюни. — Приятель осуждающе глянул на меня. — Я и ножичек отточил, хоть брейся.

Я не сдавался:

— Вдруг инфекцию занесем?

— Водочка на что? — лукаво улыбнулся он. — Не трясись. Ты только подержишь Огонька. Когда резать начну, можешь отвернуться.

Сложнейшая операция длилась больше часа. Геннадий вспотел от напряжения, у меня тоже от волнения рубаха к спине прилипла. Тончайшая рыболовная леска глубоко вросла в живую ткань птицы, разрезать и распутать капроновую паутину было непросто, но «хирург» блестяще справился с этой задачей! Затем он аккуратно срезан роговые шишки, ампутировал атрофированные передний и задний пальцы на одной ноге и средний — на другой. Обработал раны водкой.

— Уф-ф-ф… — облегченно вздохнул Геннадий. — Устал, как будто на мельницу целый день мешки с зерном носил. — Руки его дрожали.

Я отпустил Огонька. Обретя свободу, голубь от радости аж ввинтился в сияющее небо.

— Прощай, Огонек…

— Не горюй, завтра припрется, — успокоил Геннадий, наливая в пластмассовые стаканчики водку. — Давай лучше выпьем за его здоровье.

И точно, прилетел, да не один — с бравой голубкой!

Важно вышагивая по галечнику, Огонек уже свысока поглядывал на нас, гулко ворковал, требуя корма.

— Выправился мужик, — восхищенно сказал Геннадий. — Еще и женился. Молодец, Огонек!

Мы диву давались: женился Огонек — рыбачье счастье еще пуще повалило нам в руки. Лещ, сазан, щука — такой крупной рыбы мы давно не ловили. Радовались и исступленно крестились, глядя на этого волшебного голубя.

Теперь голубиная стая держалась от Огонька в стороне. Он и близко не подпускал ее к нашему месту рыбалки.

К другим рыбакам голубь никогда не подсаживался: вероятно, опасался какого-либо подвоха. Мы одевались в разную одежду (смотря по погоде — плащ или куртка), он ни разу не ошибся, всегда приземлялся только к нам. Рыбачили мы иногда порознь. Геннадий — на одной стороне водоема, я — на другой. Прилетит, бывало, Огонек со своей бравой голубкой, у меня подкормится и — айда к Геннадию. Как он узнавал нас среди армии рыбаков?

Вскоре молодожены стали появляться поочередно: то он, то она.

— Гнездо свили, — догадался Геннадий. — Парить сели.

Прошло время, и они привели с собой парочку писклявых деток небесной окраски, с полыхающей зорькой на груди.

— Вылитый папаша! — изумленно воскликнул я, увидев их.

— А тебе надо, чтобы они на Ваньку-китайца пошибали? — подковырнул Геннадий. — У такого мужика, как наш Огонек, не шибко на стороне хвостом вильнешь.

Я спросил ехидно:

— За что тогда он поколачивает ее?

— Для профилактики, — не растерявшись, ответил приятель. — Это мы своим кралям волюшки через край дали…

С приближением осени на водоем в гости зачастили туманы. Огонек со своим семейством стал прилетать на кормежку с опозданиями. Я журил его за это:

— Долго спать стал, дружок…

Геннадий, наоборот, хвалил:

— Умница, Огонек! В тумане-то и разбиться можно.

Однажды голубь прилетел один. От корма отказался. Скорбно охал, протяжно стонал.

— Неладно что-то у Огонька, — встревожился Геннадий. — Один прилетел!

Несколько раз еще появлялся Огонек, но к нам не садился. Покружит-покружит — и растает в солнечной дымке. Вскоре он исчез, а вместе с ним и наше рыбачье счастье.

Без Огонька на водоеме стало неуютно и тоскливо. В струях ветра, в переплеске волн нам чудилось его звонкое воркование, а в шорохе стареющих трав — шелест его упругих крыльев. На лико воды легла тень увядания. Ивы плакали по Огоньку золотыми слезами.

Эх, Огонек, Огонек…

Что случилось с его семьей, с ним самим, кто знает? Люди и те нынче теряются бесследно…

Сидим на берегу. Дымит костерок, в походном котелке варится чай. Над заалевшим от первых утренников водяным перцем зависают поздние стрекозы. Поплавки замерли на голубом зеркале бабьего лета. Я молчу, молчит и Геннадий. Над нами изредка проносятся голуби. И мы запрокидываем головы, с надеждой всматриваемся в скользящих по вечному небу птиц: не Огонек ли там летит, не несет ли обратно наше рыбачье счастье и нашу прожитую жизнь?

ЖИВИ НА ЗДОРОВЬЕ Рассказ

Приземистый и широкий в крыльцах бобыль Василий Борцов копал в огороде картошку. Кидая в цинковое ведро крупные золотые слитки, дивился обильному урожаю и строил планы на будущее. Запоздалыш — кабанчик июльского опороса, сыто похрюкивая, терся о ноги хозяина, радовался солнышку.

Шоркая ичигами по жухлой щетине ощипанной домашними утками травки-муравки, к пряслу подошел пьяненький дед Кудряш.

— Васюха, подь-ка сюды!

Тот разогнулся и недовольно буркнул:

— Чего тебе?

Дед Кудряш пристально уставился на соседа и как обухом по голове ударил:

— Знаешь чё, Васюха? Ты ведь скоро умрешь. Никаки врачи не спасут. Верно говорю.

Руки у Борцова задрожали, из разжавшихся от страха пальцев выскользнула золотая картофелина.

— От-т-ткуда в-в-взял, что пом-м-мру?

Дед Кудряш лег усохшей грудью на прясло, объяснил:

— На лбу написано. Помрешь, сам увидишь.

Что вверх, что вниз по реке Лене бывший лоцман дед Кудряш пользовался нехорошей славой колдуна. Мог, например, на расстоянии заставить у кого-либо в курятнике петь кур, а это, все знают, не к добру, или, не выходя из дома, у заречного мужика понудить буренку доиться кровью…

Обреченный Василий, заикаясь, пригласил вещуна в гости. Напластал соленой таймешатины, достал из погреба маринованных огуречных зародышей. После первой же чарки стал пытать:

— Скажи честно, когда помру-то?

— Через пятнадцать ден, Васюха, скрутит, — зловеще прошептал дед Кудряш, жадно поглядывая на стеклянную самускалку.

Бобыль ахнул:

— Двадцатого сентября?

— Так выходит, — печально вздохнул дед Кудряш. — Родню бы известить, гроб заране по мерке выстругать…

У Василия запрыгали губы.

— Родных у меня нет… А доски на гроб… пож-ж-жалуй, найдутся…

— Седня и начнем стругать, — решил дед Кудряш. — Чё волынку тянуть?

— Погоди, сивый шаман, — запаниковал приговоренный. — Дай опомниться!

Где там опомниться… За добавкой в сельпо дед Кудряш на кривом посошке в один скок обернулся.

Бобыль достал с полки голосистую хромку — помирать, так с музыкой! Задорно растянул меха. Дед Кудряш задал трепака — половицы ходуном заходили.

Уже пропели первые петухи, а в доме у Борцова пыль стоит столбом. В стайке пронзительно визжит оставленный без ужина Запоздалыш, помогая выводить плясуну заполошные частушки. Наконец, умаявшись, гулеваны вывалились на крыльцо — охолонуть. В бездонном озере неба гоготали пролетные гуси, на реке раздавались тоскливые гудки, от которых у хозяина дома защемило сердце: беднягу, оказывается, уже провожают в последний путь…

В обед Борцова разбудил громкий стук. Это дед Кудряш барабанит посошком в дверь. Василий, охая от головной боли, откинул крючок. Гость принес мешок сухого мха, хвастливо вывалил на середку горницы.

— Лебяжий пух! Настелим в гроб, мякко будет лежать.

Вытащил из кармана затравку — четушку, гордо поставил на неряшливый стол.

У бобыля опять запрыгали губы. На улице светит солнышко, чирикают воробышки, картошка вон уродилась крупная, а его скоро не будет. И некому сироту пожалеть, окромя доброго деда Кудряша, на которого злые посельчане столько сплетней навешали — на кривой кобыле за неделю не обскачешь. А добрый дед Кудряш уже распоряжается по дому, где и что лежит. Достал рыжиков из погреба, нарезал красненьких помидорчиков, тянет хлебосольно налитую до краев чарку опечаленному хозяину:

— На-ка, сват — голубые кокушки, дерябни! Лекше будет думацца о смерти.

Пошли под завозню, где стоит в углу столярный верстак. Выбрали сколько надо смолистых досок. Одну из них дед Кудряш примерил к Василию и, довольный, прищелкнул языком:

— Самый раз!

Остругивать их не хватило запала: четушки было явно маловато, даже на старые дрожжи. Столярных дел мастера выдохлись на первой доске. Борцов сердито швырнул рубанок под верстак, отправился на почту и снял все свои сбережения. «К чему они? Скоро помру. Хоть погуляю напоследок!» — рассудил он. Купил ящик самускалки. Несет на плече по улице, собаки шарахаются в стороны, а подозрительно похожие на него ребятишки бегут рядом и дразнятся:

— Бобыль, бобыль! В штанах костыль!

Поселковые вдовушки лукаво гадают:

— Жениться Василий собрался?

— Куда там, жениться! У него, говорят, женилка не работает.

— Не работает, ага… — прыснула рыженькая бабенка. — Ведро воды унесет.

Вот уже проплыли на юг дружные гуси, со свистом тянут над рекой последние горсточки каменной утки. Картошка у бобыля не копана. Ботва полегла, почернела и ослизла — побили утренники. Некормленый Запоздалыш, жалобно похрюкивая, роется в огороде, взламывая рылом блескучую от инея корку земли. В доме у рассупонившегося Борцова все так же справляет праздник смерти голосистая хромка. Вскорости к траурной компании примазался сын деда Кудряша — Федя, подхватистый и жоркий на зелье. У отца гора с плеч — есть кому летать в сельпо.

С появлением Феди дела с гробом пошли в гору. В принципе он был готов, осталось смастерить крышку. Гроб покрыли лаком, выстлали мхом. Пьяный в стельку Василий примерил и остался доволен: в самую пору и мяконько.

— Жаль, крышки нет, а то бы сразу живьем заколотили, — посетовал дед Кудряш. — Деньжонки-то, Васюха, ишшо остались? — Закатил хитрющие глазки, шепча, стал загибать на руке пальцы, подсчитывая оставшиеся до похорон денечки. — Неохота с тобой, горемыка, расставацца, да чё поделашь — судьба! Девять ден отведем в рабочей столовой, а сороковик и полугодовик — у нас. Дом свой, пропашша душа, срочно продай, иначе плакали поминки. Давай шевелись, время поджимат.

— Не вздумай, Василий, продавать! — остерег настырный Федя. — Может, Бог даст, не помрешь. Если все будем в гроб ложиться да избы пропивать, от государства одни могилки останутся.

— Молчи, оголыш! — взъярился отец, хватаясь за посошок. — У него на лбу написано — умрет. Довякашь, лужена глотка, напушшу порчу — покатисся по ожёнкам до самого Алдана…

Борцов, на всякий случай, внимательно посмотрелся в осколок зеркала, приткнутый за доску над верстаком. Пощупал вспотевший от страха лоб, но зловещих знаков не обнаружил. И растерялся.

— Чё пялисся, как баба? — пристыдил окончательно рассердившийся дед Кудряш. — Не каждому дана колдовска влась. Это у меня зрение тако — сквозь землю вижу…

Снятые сбережения таяли как дым. Спевшаяся троица спешила, и крышка на гроб получилась коротковатой и косой.

Дед Кудряш в гневе оттаскал Федю за вихры.

— Ты, оголыш, опильвал доски, тебе и скоблить новые…

В наказание вечером сыну выпить не поднес. Федя от досады хлопнул дверью.

Василию стало жаль обнесенного. Смахнул рукавом набежавшую слезу с небритой щеки и сказал с укором:

— Зачем же так? Родная кровь все-таки.

В глубине души он был рад, что Федя отпилил доски короче. А то и вправду бы проворный дед Кудряш живьем заколотил в гроб.

— Так-то оно так, родна кров, — согласился дед Кудряш. — Но зачем он сроки срыват? Шутошно ли дело хоронить без крышки? Погоди, я этого рыбака ишшо вздую!

— Ни разу Федю с удочкой не видел, — икая, удивился бобыль. — Ин-те-рес-но…

— Рыбак, да ишшо какой! — хвастливо приосанился дед Кудряш. — Летось ездил Федька на заработки и поймал в Алдане золоту сорожку. Она попросила: «Отпусти, три желания исполню». Лужена глотка и говорит: «Дай селедки хвое, граненый стакан да бочку спирта». Исполнила. «Спасибо, золота сорожка!» — поклонился Федька. Она отвечат: «Я не золота сорожка…»

— А кто? — привстал с табуретки пораженный Василий.

— Бела горячка! — выпалил дед Кудряш и заблеял, затряс сивой бороденкой.

А Федя — легок на помине. Сопя, протянул покорно отцу бутылку самогона. У рыженькой бабенки раздобыл — для Василия.

Дед Кудряш подобрел:

— Не переживай, сынок, ишшо краше крышу замастырим. Правильно я говорю, Васюха, а?

Бобыль в ответ почесался и промямлил:

— Баньку истопить бы.

— На хрена попу гармонь? Помрешь — и вымоют. Дом, паря, продавай, пока не поздно, — опять взялся за свое дед Кудряш, выковыривая желтым ногтем затычку из горлышка бутылки. — Не тяни волынку. Чем завтра поправляцца будем? Средства профукали и дело не сделали…

— М-да… — с завистью глядя на таракана, припавшего к вонючей капле самогона, робко произнес Федя. — С бухты-барахты избу не продашь. Покупатели на дороге не валяются.

Думали-гадали и решили продать Запоздалыша, пока окончательно не потерял вес. Накормили соленой рыбой, напоили водой, чтобы потяжелее был, и сплавили соседу-речнику почти за бесценок.

В поисках покупателя на дом, за поделкой крыши на гроб не заметили, как промелькнуло роковое число. Деньги, вырученные за кабанчика, кончились. Голосистая хромка умолкла.

Утром на общий совет мудрый дед Кудряш не явился, сказался больным.

Василий кое-как разлепил запекшиеся от затяжной пьяни губы:

— Федор, какое сегодня число?

— Двадцать второе.

— Какое?! — резко приподнялся с постели бобыль — его била лихорадка.

— Двадцать второе! — прорычал Федя: голова у мужика тряслась, из вывернутых наружу волосатых норок сломанного носа синим пламенем полыхал перегар. — Похмелиться бы…

— Может, гроб продашь? — улыбнувшись украдкой, предложил Василий.

— Попробую. — Федя, сутулясь, вышел на улицу.

А в это время дед Кудряш достал из-за шкапа припрятанную на пожарный случай заначку, поглядел в окно — не идет ли кто? — набулькал граненый, выпил и сказал сам себе:

— Однако, паря, с Васюхой перестарался. Чо за гниль така пошла?! Скажи: бейся о стенку башкой — бьюцца. Прикажи: ложись и помирай — ложацца.

Походил-помурлыкал по горнице и серьезно спросил у стоящего в углу кривого посошка:

— Ну чё, жеребец, куды нонче поскачем? Знашь, поди, где ишшо дураки водятся. Постой-ка, постой! Тебе подкову, гляжу, менять пора — до гвоздей износилась.

Федя вернулся на грузовике с радостной вестью. В поселке скончалась старушка, и он договорился уступить гроб с недоделанной крышкой за приличную цену. Ничего, что великоват для покойной — из большого не выпадешь. В эту осеннюю ночь голосистая хромка играла дольше обычного — провожала Федю на заработки в далекие алданские места, где водятся золотые сорожки.

Василий Борцов точно бы загнулся, не отпои его рыженькая бабенка горьким отваром тысячелистника.

Оклемался бобыль и отправился в отгостье к деду Кудряшу.

— Обманул, сивый шаман! Сказал — помру, а я живу?!

— Живи на здоровье… — усмехнулся проноженный насквозь дед Кудряш и захлопнул перед Василием дверь.

А картошку рыженькая бабенка выкопала. И когда успела?!

СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ Рассказ

Рабочий поселок досматривает сны о счастливом будущем, а Юрша и Вальша уже спешат по дороге на озеро, где кишмя кишат искрянистые гольяны. Гонит ребятишек в такую рань на рыбалку загостившаяся в послевоенной стране нужда. Зарплата у родителей мизерная, а дома — шестеро по лавкам: бабушка Аксинья, бабушка Ульяна, Юрша, Вальша, Генка и Людка. Вот и помогают первенцы семье сводить концы с концами. Гольяны, по мнению отца, — славная поддержка, особенно в весеннее безмясье!

Жаркий май просушил дорогу, как сосновую плаху. Гулко отдается впереди резвый топоток брата и сестренки. На обочинах там и сям вспыхнули золотистые свечечки распустившейся мать-и-мачехи. На взгорках дружно высыпала свежая трава. Воскресное утро, радуясь зеленой обнове, подкидывает вверх смеющихся птах, и они, зависая на упругих крылышках в бездонном небе, похожи на рыбачьи поплавки, потревоженные поклевкой.

За плечами у Юрши латаный-перелатаный солдатский вещмешок: в нем — завернутая в чистую тряпицу черствая краюха ржанухи, узелок с солью, три дряблых картошины, тощий пучок батуна, да еще чумазый котелок, в котором весело звякают жестяные ложки, навевая Вальше думы о грядущей ухе.

Озеро встретило страшноватой тишиной и похожими на леших рогатыми корягами, притаившимися в истоптанном ветрами жухлом камыше.

Пугливо озираясь, ребятишки наживили дождевых червей на крючки, поплевали на них и закинули удочки. Гольяны не заставили себя долго ждать: берут жадно, без сходов. Вдруг за ближайшей корягой громко плесканулась ондатра.

— Русалка?! — испуганно вздрогнула Вальша.

— Водяной балует, — отважно успокоил Юрша. — Не трусь, отобьемся…

Взошло солнце, и страхи рассеялись. Ребятишки развели костер и сварили вкусно пахнущую ивовым дымком уху. Расправившись с ней, продолжили рыбалку — теперь надо наловить домой. Удочки так и свистят в руках, рассекая воздух.

Не обращая внимания на маленьких рыбаков, низко над водой мечутся зорькогрудые касатки, ловят со щебетом молодых комариков, вылупившихся из алых личинок, благополучно перезимовавших на дне озера.

— Дождь будет, а нам завтра картошку сажать… — обеспокоился по-взрослому Юрша. — Вон ласточки-то снуют, и небо уж больно зеленое.

— Си-не-е, — поправила учительским тоном Вальша.

— Зеленое! — Братишка выудил распузастого гольяна.

— Синее! — Сестренка выкинула на берег гольяна еще распузастее.

Их шутливую перебранку прервал журавлиный крик с противоположной стороны озера, где оно переходило во мшистое клюквенное болото с редкими карликовыми березками и окнами открытой воды:

— Клы, клы, клы…

На берегу появился журавль.

— Смотри, Трубач! — прошептала Вальша, замерев на месте.

Забыв про удочку, Юрша застыл как вкопанный.

Эта огромная красивая птица появилась на болоте прошлым летом. До самой осени жила без пары. Ребятишки жалели горемыку и рассказали как-то о ней отцу.

— Истребил журавлей за годы войны голодный народишко, — ответил тот. — Раньше-то их у нас уйма гнездилась. Выбегу, бывало, спозаранку за околицу — и слушаю, как они на серебряных трубах играют. Отчего, думаете, наших предков Журавлёвыми окрестили? Среди журавлей жили! Значит, Трубач на болоте объявился? Ну-ну. Добрая примета.

— До последнего перышка журавля разглядела, — засомневалась дотошная Вальша. — И никакой серебряной трубы не заметила?!

— Она у него в горло вставлена! — догадался смекалистый Юрша.

— Да-да-да! — поддержал отец. — Чтобы летать не мешала…

Трубач тоже узнал старых знакомых и вежливо кивнул им головой.

Вдруг, откуда ни возьмись, в небе появилась журавлиха. Сделала над озером широкий круг, осмотрелась и приземлилась на болото.

— Кур, кур, кур… — Журавль, важно вышагивая, направился к ней.

— Лы, лы, лы… — кланяясь, отвечала гостья.

— Курлы, курлы, курлы… — отдавался звон серебряных труб за далеким лесом.

Вечером ребятишки еще с порога в один голос поделились светлой новостью:

— Трубач замуж вышел!

Мать и отец растянули улыбку до ушей, а бабушка Аксинья и бабушка Ульяна всплакнули. Может, о своей вдовьей доле, о своих ненаглядных журавушках, сложивших буйные головушки за отчую землю?

Почти неделю птицы провели в брачных плясках, а затем устроили под чахлой березкой гнездо из сухих веточек и травы; отложили два крупных яйца. На кладке сидела в основном журавлиха. Трубач сменял ее лишь на время кормежки — на восходе и закате солнца.

Отец остерег Юршу и Вальшу:

— Не вздумайте к гнезду подходить, насмерть заклюют курлыки.

В справедливости его слов ребятишки убедились вскоре воочию. Увязалась за ними на рыбалку чья-то собачонка, учуяла на болоте журавлиное гнездо, решила полакомиться яйцами. Не успела к нему приблизиться — вихрем налетел Трубач, а следом подоспела журавлиха. Мгновенно ослепили несчастную лакомку и втоптали в трясину.

В июне с болота стали доноситься странные посвисты. У журавлей появилось потомство. Прошло немного времени, и они вывели его на берег озера, как бы напоказ. Пушистые журавлята забавно гонялись за стрекозами, норовили догнать вплавь шустрых водомерок, совали в теплую воду свои головенки, высматривая гольянчиков.

Любуясь на журавлят, Вальша удивилась:

— Почему у них такие коротенькие ножки?! Может, это утята?

— Нашла утят! — прыснул Юрша. — На клювы глянь: длиннее, чем нос у Буратино. Дай срок, и ножки отрастут.

И правда, к середине августа журавлята здорово приподнялись на ногах и обучились летать.

Как-то за ужином отец объявил:

— Отгольянили, рыбаки. Сено будем готовить. Надумали мы с матерью «сталинскую корову» в рассрочку взять. Доктор у Генки и Людки малокровие признал, парным молочком советует поить пострелят.

— Сталинскую?! — вытаращил от изумления глаза Юрша. — Что, ее там доить некому?

— Доить-то есть кому, да кормить охотников нет… — расхохотался отец.

— Не морочь парнишке голову, — рассердилась мать. И объяснила сыну: — Это козу так в народе шутя называют.

Соседний колхоз разрешил Журавлёвым выкосить бесплатно скудную на разнотравье кулижку около озера, где литовка сроду не гуляла. Дареному коню в зубы не смотрят, очистили покос от хлама и поставили балаган — прятаться от дождя.

Вальше не повезло: набегалась по росе босиком — и простыла. Сидит дома, пьет отвар мать-и-мачехи и не знает, куда деться от надоевших пуще горькой редьки Людки и Генки. То ссорятся, то жалуются друг на друга, выводят из терпения хроменькую бабушку Аксинью. Та, не разбираясь, кто прав, кто виноват, надает им шлепков и перемывает косточки бабушке Ульяне:

— Журавлиха голенастая! Устроила мне каторгу. Вот завтра встану пораньше и тоже сбегу сенцо ворошить…

Вечером Юрша принес с покоса полную кепку красной смородины.

— Журавлей видел? — первым делом поинтересовалась у него Валыпа.

— Видел. Над горохом кружили.

— Уже налился… — обреченно вздохнула больная. — Принес бы? — Свой-то в огороде она давно выщипала.

— Ага, чтобы подстрелили? — возмутился Юрша. — Не мы сеяли, не нам убирать.

Он как в воду глядел.

Подслеповатый колхозный сторож, вооруженный дробовиком, объезжал поля и заметил на горохе четырех воров.

— Сволочи! Сейчас накормлю бекасином…

Пока скакал через низину, воры скрылись, лишь четверо сенокосчиков на кулижке мечут стожок. Подскакал — коня на дыбы.

— В тюрьму захотели?!

— В чем дело-то? — спокойно спросил Журавлёв.

— А в том, — заорал, хватаясь за дробовик, сторож, — что колхозный горох таскаете! Своими шарами вас только что на поле видел!

Заслонив Юршу собой, мать побелела как стенка.

Журавлёва дробовиком не запугаешь — от Москвы до Берлина сквозь ад прошел, всякого хлебнул. Бывший фронтовик грозно выставил вперед острые деревянные вилы, готовый в любой миг метнуть их в разъяренного самодура.

— Если видел, почему с поличным не взял? Пошевели мозгами. До гороха отсюда версты две с гаком. Что мы, быстрее лошади бегаем?

От такого веского довода крикун опешил. Выругался грязно и, мстительно ударив потного коня по животу каблуками рваных сапог, ускакал.

Бабушка Ульяна плюнула вдогонку:

— Берия в могиле, а народ всё тюрьмой пугают…

— Без дисциплины и догляда никак нельзя, иначе растащат государство по горошинке, — не согласился Журавлёв.

Настроение у всех было испорчено. Молча дометали стожок и засобирались домой.

Размашисто шагая по пыльной дороге навстречу завтрашнему дню, Юрша хвалил себя в душе, что не поддался опасной просьбе Вальши: государство осталось в целости и сохранности, а он — живым.

— Бух! Бух! — раздались вдали выстрелы.

У парнишки екнуло сердце. Подслеповатый колхозный сторож обстрелял вернувшихся на горох журавлей. К счастью, бекасиная дробь не достала птиц, и они благополучно скрылись на болоте.

После этого случая Трубач стал садить свое семейство на кормежку посередине поля: береженого Бог бережет.

Незаметно к озеру подкралась на лисых^{2} ивовых лапках осень. Облохматила продолговатые пуховые шишки на рогозе, осыпала белые лепестки с перелойки, перепугала ранними седыми утренниками не только луговых птах, но и жителей рабочего поселка.

Журавлёвы срочно убрали в огороде овощи и выкопали картошку. Вывезли с кулижки по торной пока что дороге стожок сена, заготовленного на зиму для «сталинской коровы». Она, кстати, оказалась удоистой. От парного козьего молока Генка и Людка заметно повеселели…

Серебряные трубы на болоте пели все громче и тревожней. Слушать их Юрша и Вальша ходили теперь только после уроков и по воскресеньям. Хотя гольяны и продолжали брать жадно, ребятишки больше собирали клюкву: бабушке Аксинье и бабушке Ульяне на кисели. Где-то в конце сентября Трубач со своим семейством внезапно исчез — умчались журавушки от свирепой сибирской зимы куда подальше. Без серебряных труб озеро осиротело и запечалилось.

…Каждую весну приводил Трубач свою подружку к родному гнездовью, а вместе с нею много и других журавлиных пар. Длинноногие музыканты дружно заселяли обширное, уютное болото и мирно плодились.

— Курлы, курлы, курлы… — славили они рыбачьи зорьки. И лился с небес на подрастающих ребятишек свет вселенской любви.

Крепко завидовал Юрша крылатым знакомцам. До чего же они изящны в полете, особенно в парящем! Запала в душу парнишке мечта — стать пилотом, да осуществиться ей было не суждено. Три раза пытался поступить в летную школу, и три раза врач-окулист ставил ему диагноз: дальтонизм. Ой, как была права в ту далекую весну сестренка, когда уверяла, что небо синее.

Отслужив армию, Юрша с отличием закончил Иркутское авиатехническое училище, а вслед заочно — институт, и навсегда связал свою жизнь с аэродромами и самолетами. Чтобы любить небо, как журавли, не обязательно быть пилотом!

На берегу озера грустно стоит седой парнишка в синей аэрофлотовской форме. Это Юрша, а точнее — Юрий Васильевич Журавлёв, начальник Управления гражданской авиации Восточной Сибири, известный и уважаемый в России человек. Заглянул мимолетом на денек-другой погостить к старенькой матери, вот и решил наведаться на берег своего детства, где когда-то с озорной сестренкой Вальшей слушали серебряные трубы.

Вроде бы и войны не было, а журавлей не слышно. Озеро обмелело, гольяны в нем перевелись. Теплый майский ветерок печально насвистывает в камышинку о счастливом прошлом. На усохшем клюквенном болоте там и сям, встав на хвосты, покачиваются ядовитые змейки дыма — горит торф.

РУССКАЯ ДУША Рассказ

Давно я не навещал озеро, давно не выкатывал на шелковистую прибрежную траву матерых карасей — упругих и резвых! — так похожих на живую радугу. И вот, собравшись, отправился к заповедному местечку. Не забыл прихватить и плетенную из бересты корзинку под кислицу: красная смородина в пойме ручейка, питающего озеро, урождалась ежегодно — крупная и прозрачная.

По расквашенному после затяжного ненастья проселку шагать было плохо, грязь ошметками липла к сапогам, мешала идти хлестко. Временами приходилось брести через лужи и, где вода стояла выше голенищ, осторожно обходить бездорожье стороной, проваливаясь по щиколотку в пахоту.

Там и сям на обочинах проселка табунилось мрачное воронье. Алчно разинув желтые клювы, черные птицы жутко сверлили меня хищными глазками; оперение птиц на предзакатном солнце отливало то зеленью, то кровавой голубизной. Кадыки часто пульсировали, как будто крылатые разбойники не летели, а бежали куда-то издалека и вот, запыхавшись от быстрого бега, остановились, чтобы перевести дух и рассмотреть меня: кто такой, куда иду?

Добрался до озера поздно вечером. На берегу горел костер, около него сидел старик и пел песню. Сплетаясь с горьковатым дымом костра, голос, тоскливый и сиплый, как бы стлался по воде и дрожащими искорками гас в мутном улове наступающей ночи. Я остановился под березой, прислушался к песне. В ней говорилось о том, как русский солдат сражался на сопках Маньчжурии и потерял в бою руку, а жена (будь она неладна!) отвернулась от калеки. Повторив особенно жалостливо последние строки, где изменница ушла к другому, старик умолк и вздохнул.

— Здравствуйте, дедушка! — вступил я в круг света.

— Здоровочко, если не врешь, — отозвался он. Из-под ладони оглядел внимательно. — Городской?

— Но.

— Рыбалить?

— Как вам сказать, — смутился я. — И порыбачить, и кислицы пособирать.

— Ну, мать честная! — прыснул старик. — По ручьевку пришел. Ее, поди, зеленцой людишки обдергали, — шмыгнул носом и заговорил серьезно: — Я тоже порыбалить надумал-от. Давненько на озерухе не сиживал. Считай, с фронта… Помню, вернулся в деревню — грудь в орденах, а сам худущий да желтущий — опенок опенком. Руся, старуха моя, тогда еще ядреной бабенкой смотрелась, привезла меня на подводе к етой озерухе раны долечивать. На свежей ушке да на полунице одыбал, паря, — огорченно мотнул бороденкой на противоположный берег. — Скоро питьевую воду из-за границы возить будем. Оказывается, кой встречные планы выполнял, кой повышенную пенсию зарабатывал, тута коровий лазарет отгрохали. Испоганили красоту…

И точно, на той стороне водоема на фоне звездного неба смутно вырисовывалась длинная, крытая белесым шифером крыша коровника. Оттуда доносились приглушенное фырканье лошади, топоток, беззаботный смех женщины, как звон пустого подойника, и сердитый говор мужчины. Над озером белой молнией, шурша, метался лунь.

— Кружил я, кружил, — горевал старик. — Рыбу высматривал. Где там! Квакушки и те в етой помойке передохли. Решил домой вертаться, да натакался в устье ручьишки на карасишек, остался позоревать… Располагайся за компанию — все веселее ночь коротать. — И ласково попросил: — Сходи, родимый, за смородиновым листом, чаишко запарим. Звать-то тя как?

— Анатолием.

— Меня Сидором. Поглубже иди, Натолий, рядом смородину коровенки выкопытили.

Я рвал на ощупь мокрые от росы листья, останавливался и, затаив дыхание, тревожно прислушивался к бормотанию ручейка. О чем ты журчишь, вода? Нам давно непонятен твой древний язык. В погоне за космическими скоростями и сенсациями человечество забыло его, ожесточилось в кровавых распрях, в доказательствах наилучшего государственного строя. Чем больше войн, тем больше болезней и меньше кислорода становится на земле.

Быть может, о том тщился поведать мне безымянный русский ручеек? Или о том, что каждый человек неповторим и приходит в этот огромный мир познать смысл жизни, возвысить до совершенства свою душу для потомков, спеть неувядаемую песнь любви?

В бормотанье ручейка вплетались зубчатый скрип кузнечика, перекличка куликов-перевозчиков и, казалось, далекие голоса предков, глядящих на меня из глубокого космоса теплыми лучистыми глазами.

Сидор пил смородиновый чай и нахваливал:

— Чай, дак чай! Всем чаям чай. Запашистый, пользительный. Магазинская заварка чё? Солома.

Неожиданно со стороны коровника раздался издевательский выкрик мужчины:

— Рыбак душу не морит…

— рит, рит… — повторило пересмешливое эхо. По озеру рассыпался угодливый женский смех. Оскорбленный старик вступил в перебранку:

— Чья бы телушка мычала, твоя бы молчала, матершинник.

Мужчина загоготал.

— Приходи, рыбак, утром смолевых дров нарублю. Улиток на хозяйственном мыле поджарим. За ночь, поди, наловишь?

— Самого тя заместо улитки поджарить бы, хвостокрут телячий…

— Иди поджарь, если такой смелый…

— Сам иди, — распалялся старик. — Иди, иди! Опояшу березовой веревкой, так лопатками в небо и упресся.

— Как же, тороплюсь! — галился мужчина. — За рекой село большое, колокольчик прозвенел. Засекай время, бегу…

— Те чё от меня, лоботряс, надоть?

— От такого и слышу!

— Вотось утром обяз-з-зательно наведаюсь к те, наплюю в бесстыжие гляделки, — пообещал разгневанный старик.

— Ой, напугал! Пока утра дождешь, от коровьего помета угоришь. — Мужчина помолчал и миролюбиво добавил: — Прости, рыбак. От горя я затеял ругань. Тошно мне на коровьем выселке, не с кем словом переброситься. Тут еще Гутька, баба моя, пьяная в гости притащиться соизволила. О чем с ней поговоришь? Два слова всего изучила — «деньги» и «бутылка». Ими и обходится. Муж больное стадо пасет, она по окрестным притонам резвится. Спихнет ребятишек свекровке — и аля-улю…

— Эй, госпожа в стеклянном сарафане, — обратился он к Гутьке, — готовься к генеральному докладу. Стой, говорю тебе, стой…

— Гринь, а Гринь? Почто грабли-то распускаешь… Посажу ведь… — заскулила невидимая Гутька.

Загремело опрокинутое ведро, сильно хлопнула дверь пастушьей избушки, и всё смолкло. Лишь доносились из темноты тяжелые вздохи больных коров и шелестел крыльями над озером равнодушный к человеческим драмам зоркий лунь.

— Чужая жизнь — потемки, — мудро изрек Сидор. — Каждому — свое. — Напившись чаю, он разлегся на стеганке и, довольный, щурясь на огонь, беззвучно шевелил губами, словно рассказывал костру о чем-то сокровенном, непонятном другим.

Я спросил:

— Отчего, дедушка, старинные песни такие тоскливые, вроде при царе-то вольготно жили?

— Дак оглянись-тко, родимый, впопятную, сколько за Расеей страданьюшек! Война на войне. — Посуровел лицом. — Народ сам себе заступник. Кто ему путь переступал — кровь лилась. Просторная у народа душа, обмана и духоты не терпит.

— А в грязи живем? — усмехнулся я.

— Сами виноваты. Уважать себя перестали, вот и летят со всех сторон плевки, — просто объяснил Сидор.

В ночном лесу встрепенулся щегол: то выведет озорную трель, то перейдет на разудалый свист, то защелкает рассыпчато — вроде кто из мешка сухой горох на деревянный пол горстями бросает.

— Щеглуха разошелся! — восхищенно прошептал старик. — Воевал ето я на Дальнем Востоке. Спроси: за чё? За етого щеглуху воевал. Разе позволит сердце, чтобы поганый агрессор мирные поля жег, нашего щеглуху в клетке держал, Русскую землю себе присваивал? Самурай — враг коварный, хуже германца…

В кустах затараторил дрозд. Сидор осердился:

— Встрял, трещотка… — отодвинулся подальше от жаркого костра. — Сидит самурай в анбразуре и тарахтит из пулемета, как етот дрозд. В открытую сунься — укокошит. Солдаты психуют: «Гитлеру лен сломали — чё, ету заморскую погину не вышибем?» И за гранаты. Понятно, торопятся домой. Дома невесты, бабы с ребятишками ждут. Командир взвода Спиридон Унжаков ругается: «Отставить! Вам чё, робята, жить надоело? Сичас авиацию вызову…» Берег Спиридон своих солдатов, а себя не уберег. Да… Разе один самурай зарится на нашу Расею? Не смотри, чё я деревенский, историю на «ять» знаю. Ханбатыя трепали? Трепали, — загибает пальцы. — Наполеошку отхряпали? Отхряпати. Фашисту салазки загнули. Во! Простодушна, доверчива наша Расея. Все кому не лень в ее карман лезут, особливо сичас, при етой проклятущей демократии. Почему происходят такие безобразия? Дак правят-то нами нерусские. Торопятся, пока правят, растаскивают Расею. Глаз да глаз надо за етой нелюдью, иначе оставят нас, в чем мама родила. Вспомни Катеринушку… преподобную. Сунула Аляску мериканцам. Не сунула бы, сичас бы сопели мериканцы в две норки и не издевались бы над народами.

Старик легонько ударил себя в грудь костяшками согнутых пальцев.

— Скоро в могилу ложиться, но погляжу на жисть — ноет, болит тута. Однако неправильно живут нонче молодые. Мы за Отечество гибли, они от водки и табака мрут. Молодых лишила зренья перестройка, обманула и опакостила. Взять, к примеру, племяша мово Агафошку, которому я на свою пенсию крышу прошлой осенью залатал. Оставили ему родители в наследство избу-пятистенку, хозяйство, огород. Агафошка быстренько добро по ветру пустил. Огород не садит. На общее поле не заманишь. Наотрез от земли отказался. За меня, дескать, тятя с мамкой на двести лет вперед напахали, пусть другие их рекорд побьют, а там посмотрим. Досмотрит — выхватят землю из рук новые русские. Охрядь! Налакается зелья, приползет в сельпо на четвереньках и колотит кулаком о прилавок: «Где тушенка? Где сгущенка?» А у самого нос травой зарос. Седня, засветло еще, приезжал Агафошка с мафией на шестиколесной машине. Карасей неводили. Бороздили, бороздили бреднем — пусто. Мафия осерчала. «Ты чё, Агафон, мозги пудришь? Где обещанная рыба? Хочешь, тя, балаболку, коровьими лепехами накормим?» Племяш доказывает: «Вода шибко светлая, карась видит бредень и плашмя на дно ложится». Так порожняком и утортали. Нет, неправильно живут молодые. Хоть бы учились, а то… — старик отрешенно махнул рукой, — за водкой наперегонки бегают, да хлебушком в друг друга кидаются. Одним словом — демократия! Да… Был я, Натолий, намедни в городе. Насмотрелся. Фрукты на базаре по пятьдесят рубликов за кило. Сдуреть можно. Продавцы — проноженные, соображают: хлебушко-то тижало в поле достается. Легче в магазине купить, чем сеять. Фрукты — живая деньга. Совесть надоть иметь. Если хлебушко по дешевке ешь, то и фрукты подешевле продавай. Подумаешь, груши-яблоки, раньше в Сибири в глаза их не видели и не умирали. Эти самые продавцы нас, русских, из республик гонят, а сами сюда грабить едут. Кто виноват? Мы сами виноваты. Гордость надоть иметь, тогда и уважать будут. Эх! Сбросить бы мне годков полсотни да грамотешку, навел бы я в Расее порядок, заткнул бы за пояс етого мизгиря Горбачева или культяпу Ельцина. Чо-то не так у нас в государстве, Натолий. Не по-русски как-то все делается, не по-людски. Живем как в сказке: чем дальше, тем страшнее…

Сидор щурился от огненной пляски костра, рассуждал о житье- бытье и усмехался.

А ночь таяла. На востоке небо заметно порозовело. По лесной опушке пробежал ветерок и спрятался в перепутанных травах. Сквозь робкий шелест дроглых осин просвечивалось еле уловимое дыхание умирающего озера. Я грелся у костра, взволнованно слушал старого человека и спрашивал себя: «Правильно ли я живу?» И не находил ответа. В чем-то глубоко виноватым чувствовал я себя перед стариком.

— Чё, родимый, крутисся? Усни, — пожалел он. Пожаловался вроде самому себе: — Со старшим зятем на днях повздорил. Работает в рыбнадзоре. Прирулил на казенной легковушке в гости. Как чуял: я бычишку собратся резать, охромал чё-то бычишка. Зашел зять в избу, прямо в грязных обутках протопал в горницу по чистым половикам, я с ветеринаром как раз беседовал. Зашел зять и вклинился в наш разговор: «Как живешь-можешь, профессор кислых щей?» Оскорбил меня, сопля такая, перед чужим человеком. Хорошо, бычишку зарезал, старуха свеженины нажарила, в сельпо за вином сходила. Зять пить отказался: «Разе ето вино? Тараканья отрава». Не хошь, неволить не станем. Спрятали вино в чулан про запас. Сидим, значит, жареху уплетаем. Старуха возьми и пожалуйся зятю: «Хворать стала, Лазарь. Может, какую лекарству достанешь в городе?» Он давай ее стыдить: «Тя, мать, об дорогу не ушибешь. Чем ныть, истопи-ка банешку». Заплакала старуха, убежала в куть. Такая обида меня взяла, такая обида. «Ну, погоди, — думаю, — лешак пузатый, отбрею». Пошли вечером в баню и схватились там. Я говорю: «Брюшину-то, Лазарь, на взятках отрастил, чисто баба на сносях». Взвился зять! Белье в охапку — и в легковушку. Попутно стегно от бычишки прихватил.

Старик зло рассмеялся.

— Правду сказал — сразу в кошки-дубошки. Зять — ладно. Тута старуха с младшей дочерью поскандалила. Мотька с мужем у нас обитают. Ждут, когда директор хозяйства квартиру выделит. Разе дождутся? Ето в соседнем колхозе председатель бессменный, а у нас после каждой страды начальство меняется, как в правительстве. Чё зря грешить, Иван у Мотьки — золото. Работящий! Землю уважает. Но бесхребетный, слово никому поперек не скажет. Сначала они гладко с нами жили, да примерещилось Мотьке, будто объедаем мы их. Взяла и отделилась от общего стола. Старуха успокоиться не может, стыдно перед соседями. Живет с детьми под одной крышей, а столуемся порознь. Жалко старуху. Все чё-то копошится. Говорю ей: «Хватит, однако, Руся, на детей лямку тянуть, взрослые — пусть сами о себе думают». Стырит со мной: «Шевелиться надоть, Сидор, иначе хвороба согнет — никто ковша сырой воды не подаст». Оно правильно, какая нонче на детей надежа? Прожили мы со старухой век, чё видели? Одну работу. Через пуп ворочали. Сичас чё не работать — техника! Вон спутник летит. Эх… Молодые все от земли удаляются. Перевернули ее вверх тормашками, вроде на новое место жительства собрались переезжать. Кто там примет? Там, поди, в космосе, не дурнее нас живут. Понимают: пусти — и тамошние края станут как ета озеруха. — Старик нахмурился, смахнул со лба налетевший пепел и подытожил: — Пусть мы со старухой через пуп ворочали, но себя и землю блюли.

Он сел, подбросил в костер дров и снова обратился ко мне:

— Чё, молчун, все крутисся? Скажи чё-нибудь. Вот и зять Иван такой же. Придет с поля домой — в рот воды набрал. Купил раз Иван с тринадцатой зарплаты бутылку сладкой и шепотком зовет меня в огород. Страсть Мотьки боится! «Те, — говорю, — Иван, надоть с Мотькой одежкой поменяться. Суп варишь, белье стираешь. Осталось рожать вместо бабы». До ветра идет, и разрешения у Мотьки спрашивает. Тоже мне, мужик…

Светало. Где-то далеко-далёко, в селе, за обмелевшей речкой Кудой, лаяли встревоженные ранним прохожим собаки, орали заполошно петухи, звякал боталом на поскотине конь. Это понятное с детства разноголосье напомнило мне о родной деревне. Было когда-то в ней семьдесят два двора, осталось три. Пустые избы, что подобротнее, уплавили по реке Лене в укрупненные хозяйства, похуже — испилили на дрова. Лишь построенную без единого гвоздя церковь не тронули. Вообще-то замахивался на нее один «районный деятель культуры», хотел разобрать и клуб в соседнем совхозе построить. Уже разметил суриком бревна, ломать собрался. Старики с ружьями ее отстояли: «Что удумал, ирод?! Не дадим церковь рушить, пусть на память внукам стоит. Вон на делянах горы леса гниют, бери и строй!»

Красивой была моя деревня. Избы — сплошь в деревянных кружевах. Любили красоту люди, находили время даже в те «мрачные царские времена» наводить ее. Строили навечно, мечтали жить на отчей земле. Сейчас из дерева живицу высосут, прогонят его в брус, слепят как попало дом, он через пару лет затрухлявел. Раньше сибирские мужики по-другому избы рубили. Навалят леса ранней весной, лежит он до лета, квасится. После ошкурят, просушат на вагах. Ударишь по бревну обухом топора — звон!

Солоно жилось при «неразвитом» социализме крестьянам: поставки, нехватка техники, товаров. Но верили они в «светлое будущее» своей деревни, цеплялись из последних сил за отчую землю. Обманули, согнали их с насиженных мест окаянные приживальщики, захватившие власть. Сегодня ту повальную миграцию крестьян в город политические оборотни называют «закономерным историческим процессом». Запланированное убийство России…

Вспоминая о родном ленском крае, я горько ворошил забытое, смотрел в рассветную даль и молчал. О чем говорить? Получается, каждый народ достоин своего хозяина, если не может постоять за себя.

На перепутанные травы струился алый свет, змеисто извивался между прибрежными березками и стекал в озеро. Гулко разбиваясь о тихую воду, с понурых ив капала крупная роса.

— Озеруха плачет, — скорбно произнес старик. С хрустом поднялся и огляделся.

— Затих щеглуха, устал. Горлышко росой моет. И человек устает. Без надежи и веры человек быстро изнашивается. Когда все хорошо — и умирать не страшно…

— Затих щеглуха, затих, — еще раз повторил он. Спустился к устью ручейка и стал разматывать удочку. Словно вспомнив о чем-то сокровенном, обернулся ко мне: — Довелись, Натолий, сызнова за етого щеглуху воевать пойду!

Только теперь, когда рассвело, я по-настоящему разглядел товарища по ночевке. Сутуловатый, сухопарый. Глаза синие, проницательные. Прозрачный ручеек колебался у его ног, лучился и пел.

— Сто лет не рыбалил, — ворковал старик, пристраивая на ивовой рогульке иссохшее до трещин кривое удилище. Увидел в воде свое отражение и удивился: — Моложавый какой я там, да бравый! — Усмехнулся разочарованно: — Обман зрения…

Обрывистое устье ручейка было глубоким. Воду тихо вертело. С первого же заброса старик выудил карасишку величиной с ладонь.

— Рыбак душу не морит, — раздалось с противоположного берега. — Рыбы нету… чай варит! — Пастух Гриня помахал нам рукой: — Здорово, мужики! Опохмелиться не желаете? Гутька, неси бутылку и стакан…

— Спасибо, — отказались мы хором.

— Как хотите, уговаривать не стану, — обиделся пастух. — А я опохмелюсь. У одного только дятла голова не болит, да и тот от сотрясенья мозгов рано помирает. — И направился в пастушью избушку.

Старик оказался прав: кое-какие караси в устье ручейка и правда держались. Видимо, постоянный приток чистой воды создавал им мало-мальские условия для существования, и они не вымерли. Стекающую из коровника во время дождей навозную жижу сносило течением в тупик озера, где избыток ее по канавке стекал в ложбину, богато заросшую болотной всячиной.

Я пошел в верховье ручейка поискать кислицу. Наткнулся на необобранный курешок, мигом затарил корзинку красными прозрачными ягодами и вернулся на место ночевки — попытать рыбацкое счастье.

Старик уже собирался домой. Он поймал с чертову дюжину неболыпеньких карасей и радовался:

— Эх, мать честная, домой с уловом вернусь! Вот старухе праздник-то будет. Давненько сибирской ушки не пробовали… — мотнул бороденкой на озеро. — Найдется умная головушка, уберет коровий лазарет, озеруху спустит, грязь ладом повыскребет и снова чистой водой заполнит…

Собравшись в поход, Сидор приподнял на голове полинявший картуз:

— Ну, будь здоров, Натолий!

Повернулся и поковылял по подсохшему проселку домой. Русская душа!

КРАСНАЯ ШАПОЧКА Рассказ

Плетусь по ухабистой полевой дороге, перекидываю с руки на руку ведерко, полное костлявых ягод боярышника. Вижу: сидит при обочине на бревнышке старушка в красной шапочке. Сел рядом перевести дух.

— Не помешаю?

— Чего спрашивать, коли сел?! — Красная Шапочка оказалась разговористой… — Гляди-ка, боярки набрал! Полезная ягода. Особенно от жабы. В детстве, помню, звякнет утренник — айда с подружкой на речку Ушаковку: там ее красно урожалось! Налепим сладких комков и лакомимся. Сахара даже в праздники не видели, война шла.

Лицо приветливой незнакомки странно сияло, из глаз струился небесный огонь. Мне стало не по себе. Захотелось встать и уйти. Она как бы разгадала мое намерение, удержала за локоть.

— А я вот за капусткой ходила. Дай Бог агроному здоровьица, разрешил по убранному поживиться. Обычно гонят. Запахивают, чтобы народ не попользовался. Тоже правильно: не садил, не поливал… Горожан понаехало! Я — ловкая, дюжину вилочков у них из-под носа выхватила. Не беда, что гнильцой сбоку побиты, дома обстругаю ножичком и пошинкую впрок — обману зимушку. На столе капуста — в животе не пусто. Раньше она копейки стоила. Горожане в поле не совались, зазорным считалось.

Вилочки в двух связанных между собой авоськах были похожи больше на детские мячи. Стукни оземь — подпрыгнут до белого облачка.

Напротив нас, ехидно посмеиваясь зеркальными стеклами, лихо притормозила серая иномарка. Высунулся курчавый молодец.

— Бабка, где тут капустное поле?

— Езжай направо, касатик, — махнула рукой Красная Шапочка в сторону дальней свалки и спохватилась, когда автомобиль уже исчез в клубах пыли: — Ошиблась, будь я неладна, не туда направила.

Стало обидно за ее ласковый разговор с курчавым хватом, примчавшимся за дармовой капустой. Такой все соберет, где плохо лежит.

Кого только не встретишь об эту пору за деревенской околицей — и пеших, и на костылях, и на колесах. Одних гонит беспросветная нужда, других — жадность. Все стремятся что-то урвать от земли, которую давно любить перестали. Если бы любили, не докатились бы до волчьей жизни. Живем, как по трясине идем — не знаем, где засосет.

Вспугнув мои невеселые мысли, Красная Шапочка неожиданно рассмеялась:

— Намедни бегала на пахоту за морковкой. Наковыряла обломочков, несу домой. Догоняет дедок с бутылками в рюкзаке и с лету сватать: «Выходи, пава, за меня замуж, озолочу!» Забавный. Давай с ним в кошки-мышки играть, мозги пудрить. С болтовней путь короче кажется. Откуда ни возьмись, караульщики капусты: «Показывай, орел, что несешь?» Поддатые крепко. «Не имеете права без ордера обыск чинить, — уперся дедок. — Без адвоката лопотать с пьяными не желаю…» Насмотрелся лысый чудак американских фильмов, решил, видимо, передо мной грамотешкой блеснуть. Огрели плеткой, он и закатил яблочки. Караульщики испугались — и тягу. Лежит, распустился. И воздух в рот дула, и руки-ноги сгибала, еле-еле отводилась. Что, говорю, жених, одыбал? Завтра в церковь пойдем венчаться, коли до поцелуев дело дошло. Мычит в ответ. Да вон, легок золотарь на помине — сто лет проживет!

Поравнявшись с нами, дедок на ходу приподнял соломенную шляпу, смущенно поздоровался. В уемистом рюкзаке звякнула стеклотара, вроде тоже приветствовала нас. Жених был худ и бедно одет.

— Как там адвокат поживает? — на полном серьезе спросила Красная Шапочка.

— Чудесно! — отпарировал дедок, подозрительно ожег меня цыганскими глазами и прибавил шагу. Его явно напугали мои казацкие усы и форма омоновца, которую мне насильно сунул сосед-сердечник за пакет сушеной боярки.

— Геолог… — Красная Шапочка печально посмотрела деду вслед, перекрестилась. — Под старость лет залежи пустых бутылок открыл, носит втихаря. Бобыль. Вот и я одна как перст. Еще при коммунистах надсадилась от железяк на заводе, осталась без детей. Летось мужа похоронила, на операцию денег не нашлось. Где тонко, там и рвется. На советскую пенсию можно было концы с концами связывать, а на нынешнюю — скупому хозяину собаку не прокормить. За квартиру — отдай, за электричество — отдай. Остаются злыдни, как хошь, так и живи. Демократия! Телевизор включишь — сплошь шизофреники. Чавкают шоколад-мармелад, галятся над голодными ребятишечками. Как-то молодая пара шизофреников набивалась в родню: «Пропиши нас, бабушка, будем ухаживать за тобой, кормить-поить…» Отказалась. Быстренько на тот свет отправят, а квартиру присвоят. Лучше ее на детский дом перепишу. Приватизированная! Вот и возьмут надо мной шефство сиротки…

Погожий октябрек хоть и озоровал звонкими утренниками, на скошенных лужайках, поднявшийся сызнова, по-юному цвел тысячелистник, по ивовым берегам обмелевших озеринок привычно зеленел сорокоприточник, а жесткий, шишковатый рогозник бесстрашно забрел по пояс в студеную воду и щедро рассыпал вокруг себя вызревший пух, похожий на снежок. Я поглядел на часы и взялся за дужку ведерка. Красная Шапочка легко вспорхнула с бревнышка, перекинула через плечо авоськи с капустой, провела по сияющему лицу прозрачной ладошкой, как умылась.

Шли через пригородный лесок по накатанной автомобилями просторной просеке, молча радуясь позднему празднику увядания. С удивлением поглядывали на опрятные муравейники: летом они были разрушены отдыхающими горожанами. Рыжие муравьи успели отстроить их вновь, основательно подготовиться к длительной зимовке и теперь весело прощались с жарким солнышком, удерживая его над собой цепкими лапками за тонко поющие лучи. Около муравейников кое-где робко топтались смуглые обабки, источая ядреный грибной дух. Между высветленными деревьями искрилось игривое море.

Откуда ни возьмись, ехидно посмеиваясь зеркальными стеклами, прошуршала мимо серая иномарка. Красная Шапочка не успела отпрянуть. Округлым краем багажника ее отшвырнуло на березу. Раскатились зеленые вилочки по золоту опавшей листвы. Над оцепеневшим от ужаса морем белым ангелом, причитая, взметнулась соколиная чайка.

КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ Расссказ

Не успел Костя-Борода на лед ступить, а рыбачья слава так и скачет вокруг него пузатым ершом.

— У Кости-Бороды солдатские рукавицы!

— Костя-Борода рыбу сквозь лед видит!

Слушал Гоша Огородников, слушал и, озорства ради, возьми да крикни:

— Кто мой бур украл?

Рыбаки заорали привычно хором:

— Костя-Борода!

Кумир подпрыгнул, как ошпаренный:

— Ошалели, что ли?! У меня свой бур, вот он…

Рыбаки стыдливо примолкли. Ясно, промашка вышла! А через минуту снова шепоток пополз от лунки к лунке:

— Костя-Борода свистом рыбу приманивает…

— У Кости-Бороды удочка автоматически подсекает…

Гоша заткнул уши запасными поплавками, притворился глухим. Тут же нашлись жалельщики: братья Лапкины — Тимоха и Сема — стали на пальцах объяснять, какой Костя-Борода молодец. Еще и записку сунули под нос: «Если есть лишний крючок, отдай на сохранение Косте-Бороде!»

Это уже ни в какие ворота не лезло, терпеть издевательство не было больше сил. Огородников стал сматывать удочку и выудил соленый огурец. Братьев Лапкиных проделка! И когда успели насадить?! Ишь, вприсядку ходят! Костю-Бороду потешают. Совсем рыбачью гордость потеряли. Ну, ловит Костя-Борода мелкоту… Ну, пришел в новых солдатских рукавицах… Что теперь — на коленках перед ним ползать?

Дома Гоша не находил себе места, метался из угла в угол. Сердце било тревогу. Оголтелое поклонение Косте-Бороде того и гляди перерастет в мировой культ личности. Гоша лукаво подмигнул себе в зеркало: «Надо остановить зло, развенчать самонадеянного рыбачишку. А как? Ведь Костя-Борода круче тайменя, хвостищем рыбачьей славы огреет по башке — в штанах мокро станет…»

И вдруг его осенило: клин вышибают клином! Гоша съездил на китайский базар, купил хвост свежемороженой тихоокеанской селедки и солдатские рукавицы, чтобы удобней было рыбачью славу стяжать.

Утром, чуть свет, он был уже на льду. Воровато оглядевшись, обмакнул селедку в лунку, обвалял в снегу и отбросил в сторонку — вроде сама упрыгала.

— Держись, Костя-Борода! Будешь ты иметь бледный вид и телячью походку…

Первыми появились братья Лапкины.

— Ух ты, солдатские рукавицы! — Тимоха от восхищения даже языком прищелкнул.

— Точь-в-точь, как у Кости-Бороды! — нахально поддакнул Сема и с интересом уставился на селедку. — Успел обрыбиться?

Гоша Огородников демонстративно отвернулся, не хватало еще вступать в разговор с марионетками.

Тимоха вертел в руках обледеневшую рыбину и гадал:

— Омуль не омуль… Сорога не сорога… мутант какой-то…

— Неудивительно, — согласился с братом Сема, — радиация кругом, хоть пруд пруди. В московских подземельях, говорят, мыши крупнее кошек водятся, потому что радиацию едят! Вообще-то надо Костю-Бороду спросить, он все знает. Такой…

Подвалила ватага с очередного автобуса. Селедка пошла по рукам. Каких только предположений не выдвигалось! Чтобы не расхохотаться, Гоша закусил солдатскую рукавицу и мычал.

— Это гибрид сига с ельцом, — наконец заявил санитар городской психиатрической больницы Гриша Пустых. — Сколько рыбачу, но такого чучела не попадало. — В голосе его сквозила зависть.

Лед вокруг Огородникова моментально покрылся лунками. Раздавались восхищенные возгласы:

— Гоша — рыбак века!

— Не чета Косте-Бороде, гибрид поймал!

— В солдатских рукавицах рыбачит, вот и результат…

От похвал у Гоши голова пошла винтом. Может, на самом деле он поймал гибрид? Вот чудеса в решете!

Костя-Борода предстал пред Огородниковым, как лист перед травой. Ощупал ревнивым взглядом Гошины рукавицы и ухмыльнулся. К нему угодливо подскочили братья Лапкины.

— Костя-Борода, ты все на свете знаешь, скажи, что это за чучело? — Тимоха сунул ему под нос несчастную селедку. — Гоша выудил!

— Омуль не омуль… Сорога не сорога… Мутант какой-то… Жертва радиации… — поддакнул Сема.

Костя-Борода внимательно осмотрел странную рыбину, снял солдатские рукавицы, ногтем отколупнул с ее головы ледовицу и понюхал.

— Селедка… Тихоокеанская…

— Кто?! — насмешливо взвизгнул Гоша. — Эй, мужики, тихоокеанская селедка в Ангаре объявилась! Скоро Костя-Борода на африканском крокодиле по Байкалу поплывет!

От такой наглости кумир опешил. Глянул исподлобья на хохочущую толпу.

— Повторяю для дубов: это — тихоокеанская селедка.

Гриша Пустых враждебно уставился на непокорного бунтаря.

— Что, голова захромала? А гибрида сига с ельцом не хочешь? Вот и два брата-акробата мою правоту подтвердят. А?

Лапкины молодцевато сделали пятки вместе — носки врозь, руки по швам.

— Чистейшей воды гибрид, — осклабился Тимоха.

— Гибридней некуда, — солидно поддержал Сема.

На Костю-Бороду никто уже не обращал внимания. Тот сидел поодаль от развеселой кучи-малы, печально смотрел в голубое зеркальце лунки. А под ним, озорно посвечивая снизу вверх блескучими глазками, ползал по дну нерестовый налим, стараясь содрать с крючка понравившуюся наживку. Поплавок мелко-мелко задрожал и нырнул. Костя-Борода встрепенулся и… выволок на лед соленый огурец. Чуткое ухо развенчанного кумира уловило издевательское похихикивание братьев Лапкиных. Он с презрением посмотрел в сторону марионеток и натолкнулся на жесткую ухмылку Гоши Огородникова. По спине пробежали мурашки: какой еще номер отколет эта непредсказуемая личность, чтобы удержать на своем чурбане корону дутой рыбачьей доблести?

А номер у Гоши был готов. На балконе хранится окунь — жена от родственников с Байкала привезла. Опупеют рыбаки, когда увидят такого гиганта. Поубавится прыти у Кости-Бороды, поубавится…

В следующую субботу Гоша Огородников опять был на льду. Как положено, поплескал на окуня водичкой, обвалял в снегу и примостил около лунки.

Прищеголяли братья Лапкины — в солдатских рукавицах. Вытаращились на красноперого, потеряли дар речи.

— Ну и махина! — опомнился наконец Тимоха.

Сема приподнял окуня.

— К маме не ходи, три кило с гаком! И как ты этакого жеребца обуздал?

Огородников бесшабашно сдвинул шапку набекрень:

— В солдатских рукавицах можно и черта обуздать. Ой, да вы сегодня в обновках?! Ну, берегись, рыба!

Братья хвастливо повертели зелеными клешнями и зарделись от удовольствия. На льду показалась орава рыбаков. Костя-Борода плелся в хвосте. «Припух герой, — мстительно улыбнулся Гоша. — Погоди, задам тебе жару-пару. А то в культ личности обрядился, как папуас в шубу».

Громадный окунь поразил воображение, как говорится, и старого, и удалого.

— Неужели такие полосатики в Ангаре еще водятся?

— Гоша — гений!

— Хоть в президенты выдвигай!

От похвалы у Гоши перехватило дыхание. Он забыл напрочь о культе личности, об издевательствах братьев Лапкиных, о сварливой жене, которая в любую минуту может хватиться окуня… Ослепительные крылья рыбачьей славы вознесли его к небесам.

Братья Лапкины сновали в жужжащей толпе, сбивая с панталыку рыбаков.

— Это событие не грех отметить, — хвастливо хлопал в ладоши солдатскими рукавицами Тимоха.

— У нас и огурчики есть, — подзадоривал Сема.

Гриша Пустых неожиданно обнаружил под полушубком в кожаной кобуре… фотоаппарат. Щелкнуться с Гошей Огородниковым в обнимку и окунем в ногах сразу же выстроилась очередь.

Вдруг среди праздничного шума раздался отчаянный вопль Кости-Бороды:

— Мужики, опомнитесь! На льду — авантюрист!

Развеселая куча-мала, разинув рот, остолбенела.

Прожигая насквозь пылающими глазами уже ставшего в героическую позу перед объективом Гошу Огородникова, экс-кумир учинил допрос с пристрастием — намеренно играл свирепо желваками…

— Откуда окунь?

— Из лунки, вестимо, — вызывающе прищурился Гоша, лихорадочно соображая, где же он допустил ошибку, ибо в наивном вопросе соперника явно чувствовался подвох.

— Слышали? — В голосе Кости-Бороды зазвенели стальные нотки.

— Не тетери, — зашебутились рыбаки. — Объясни толком.

Костя-Борода ухватил солдатскими рукавицами окуня и попытался протолкнуть в Гошину лунку. Увы… Красноперому и в трех таких лунках тесно будет.

— Обман! — Лицо допросчика сияло от радости. Он резко повернулся к растерявшемуся от внезапного разоблачения Огородникову:

— Где взял окуня?

— Жена с Байкала привезла… — залепетал тот и осекся. И с треском, ломая ослепительные крылья рыбачьей славы о сучья зимнего солнца, шмякнулся на грешный лед.

По русскому обычаю лежачего не бьют, и Костя-Борода, покосившись на Гришу Пустых, благородно не стал ворошить историю с тихоокеанской селедкой.

В гробовой тишине Гриша Пустых вразвалку, не предвещая ничего доброго, подошел к затравленно озирающемуся недотепе.

— Знаешь, Гошарик, что за такие проделки полагается? — и сделал пальцы в клеточку.

— Сеть, что ли? — недоуменно захлопал телячьими ресницами Огородников.

— Ага, сеть, — согласился санитар и одарил братьев Лапкиных широкой улыбкой.

— Кто же тут огурчиками угостить грозился?

Посыпались шутки-прибаутки. Прилетевшие из города воробьишки подчирикивали и подплясывали, обирая вокруг лунок хлебные крошки.

Гоша Огородников деликатно разглагольствовал с Костей-Бородой о культе личности, о влиянии его на процессы мировой рыбалки. Пришли к печальному выводу: дважды в одну и ту же воду удочку не макнешь.

— Как ты догадался про селедку? — поинтересовался Гоша.

— Пять лет на Тихом океане служил! — расхохотался Костя-Борода. — Столько ее переел, тебе и не снилось.

Отведав соленых огурцов, Гриша Пустых озверел: в упор безжалостно расстрелял из фотоаппарата развеселую кучу-малу — на переднем плане братья Лапкины в солдатских рукавицах, с красноперым великаном посередине. Редчайший снимок был удостоен конкурсной премии!

В мареве зимних зорь взошли сразу две новых звезды рыбачьей славы! А как же иначе? Природа не терпит пустоты.

Юное поколение рыбаков ходило за Тимохой и Семой буквально по пятам, клянча автограф. Они бы похрустывали солеными огурцами и расписывались прямо на льду, не снимая солдатских рукавиц, и до сих пор, если бы не подлый Гриша Пустых… Взял и охарактеризовал братьев Лапкиных в городской психиатрической больнице как демократически подкованных товарищей. И всю рыбачью славу заграбастал себе.

МЕСТЬ Рассказ

— Ты куда, Тереха, поскакал? — окликнула сына бабка Секлетинья, резво постукивая березовой клюкой о накатанную до блеска конскими санями дорогу. Она возвращалась домой не солоно хлебавши от старинной товарки — ходила занять деньжат на бутылочку, а та не дала: верни, дескать, сначала старые долги, которых набежало на целый ящик спирта.

— На встречины! — крикнул на бегу Терентий. — Капитан приехал…

— Учуял, упырь, выпивку. — Секлетинья торопливо заковыляла вслед, догоняя зимний закат.

Вася Зуб приехал в гости к матери, как всегда, после навигации. В морской форме — тельняшка, подсиненная рубашка, китель с капитанскими нашивками, шапка с «крабом». Нынче он нарисовался в родное Заборье жениться. Инга, дочь Терентия, заждалась жениха. Неразлучная подружка ее Нина Хромова тоже волновалась: тайно обожала Васю.

С невысокой завалинки они смотрели в окно на хмельное застолье, шутливо толкались локтями и хихикали. До петухов бы любовались на Зуба, если бы их не огрела своей березовой клюкой бабка Секлетинья:

— Кш, бесстыдницы! — Нину Хромову ударила пошибче, уж больно та нарядно одета была: собольи шапка и воротник, унтики из сохатиною камуса, осыпанные цветастым бисером…

Вася Зуб не пил. Важно сидел за столом, подробно рассказывал о своих дальних плаваниях, местами так накалял страсти-мордасти, что, кажется, вот-вот лопнет электрическая лампочка. Хотя мужики и знали, что дальнее плавание всего-то по реке Лене от Осетрово до поселка Витим, мимо родной деревни, и что он ходит шкипером на наливной баржонке, возит ГСМ, но удивленно ахали:

— Даешь, Капитан, стране угля!

— Сорвиголова…

Васина мать Ксения Игнатьевна, а по-деревенски просто Зубиха, высокомерно взглядывала на гостей, источала мед:

— Ешьте, пейте, дорогие гости! Эй, Терентий Кузьмич, пошто не закусываешь? Закусывай, закусывай…

Поднесла ковш крепленого вина бабке Секлетинье:

— Это тебе, голубушка, штрафной, за опоздание! Без передышки пей, без передышки…

Зубиха купила в сельпо пару ящиков спирта — на грядущую свадьбу — и тройку ящиков портвейна — на встречины. Спирт спрятала в ларь из-под муки, заперла на хитрый висячий замок, чтобы Терентий не дотянулся.

Вино кончилось, а у гостей — ни в одном глазу. Разве это встречины?! Жалостливо вздохнув, Ксения Игнатьевна достала из подполья два лагуна бражки и давай щедро потчевать гостей. Бражка та была — ух, крепка и пениста! Била, как поленом по затылку. Под один лагун — самосад, под другой — куриный помет клала хозяйка. Две недели созревал напиток богов, втягивал в себя через деревянное днище «табачную» и «куриную» силу. После двух-трех кружек мало кто из мужиков стоял на ногах: кого в беспамятстве уронило на пол, кого на улице выворачивало наизнанку зеленью. Гармонист перебирал ватными пальцами лады и ухмылялся.

Щуплый и низкорослый Терентии пил кружку за кружкой. Ухлебистая бабка Секлетинья не отставала — шла ухо в ухо с ошалевшим сынком.

Терентий, озорно подмигивая своей ненасытной матушке, жарко спорил с Васей о китах и, не глядя на Зубиху, повелительно протягивал пустую кружку: плесни еще…

Процеживая через марлю гущу, Ксения Игнатьевна изумлялась и сожалела: «Железные они, что ли?! Ой, маловато положила самосада и куриного помета, маловато!»

— Сын-то у тя, Ксена, орел! — перекрикивая Терентия, взвизгнула наконец-то охмелевшая бабка Секлетинья. — Породнимся скоро. Эхма! — ловко вращая пропеллером березовую клюку, поплыла по горнице павой под скрипучую гармонь.

Прошлась резво туда-сюда и замельтешила перед Васей:

— Зять, выходи на круг, покажь свою флотскую удаль! — дыхнула парню в лицо мерзким запахом выпитой браги. — Эй, гармонист, выдай-ка «Яблочко»!

Вася брезгливо оттолкнул ее от себя. Бабка Секлетинья освирепела:

— Выходи, щенок! Кому говорят? А… Зазнался, сопливый шкипер… — и с размаху смела березовой клюкой со стола все, что было.

Зубиха гневно сверкнула глазами:

— Вон отсюда, алкашка!

Закрыла лицо ладонями и запричитала:

— Последнюю посуденку, халда, разбила…

Одуревшая от ядерной бражки бабка Секлетинья налетела на хозяйку разъяренной медведицей, схватила за волосы и давай таскать — волочить по избе, приговаривая:

— Вот те за алкашку, вот те за халду…

Вася кинулся к матери на выручку, но Терентий вцепился клещом:

— Две собаки дерутся, третья не лезь.

Гармонист юркнул под стол — береженого Бог бережет. Пьяные мужики в испуге отдирали от пола свинцовые головы, бессмысленно всматривались в суматоху и со стуком роняли их обратно на матерые половицы.

Неизвестно, чем бы закончилась драка, если бы на шум не прибежал непьющий сосед и не вышиб пинками бабку Секлетинью и ее сынка на улицу. На расцарапанном лице хозяйки живого места не было. Глаза заплыли. На полу валялись клочья волос.

Славно отметило Заборье приезд Капитана! Давно так весело не гуляла деревня.

После устроенного в избе будущими родственничками погрома Ксения Игнатьевна отрезала Васе:

— Не пара тебе Инга, плоха родова.

Только проговорила, а бабка Секлетинья и Терентий — в дверях: мириться пришли. Зубиха схватила ухват и поперла гостей со двора. Оскорбленная бабка Секлетинья орала на всю улицу:

— Ельцину напишу, пусть знает, как тут демократию «алкашкой» да «халдой» обзывают, ухватом ребра ломают!

Вася ходил по деревне и в упор не замечал ни в чем не виноватую Ингу. Девчонка даже осунулась от горя, зато Нина Хромова повеселела. Быстро опутала Капитана. Как-то вечером сходила на танцы в клуб, а утром Зубиха заслала сватов к ее родителям.

Узнав про это, Инга горько плакала и во всем винила бабку Секлетинью.

— Ничего, внученька, ничего, — утешала бабушка. — Еще покажем изменщику, как собак стригут. Устроим подружке твоей, харе бесстыжей, праздничек, век будет помнить!

Бабка Секлетинья напарила в эмалированной посудине скорлупу кедровых орехов, процедила в трехлитровую склянку, сунула под кровать. В одну пол-литровую бутылку насыпала капустных, а в другую — крапивных семян, залила разведенным спиртом и поставила в шкаф, твердо зная, что Терентий не тронет: однажды он попробовал одну из материных «микстур» — чуть копыта не отбросил.

Перед свадьбой Хромовы топили баню.

Вечером Инга, по наущению бабки Секлетиньи, как ни в чем не бывало, заявилась к бывшей подружке.

— Помоюсь с тобой? У нас каменка провалилась. Грязной хожу, спасу нет.

— Дуй быстрей за бельем, а то родни из города понаехало — не продохнуть. И все попариться пихтовым веничком рвутся, — поторопила Нина.

Инга сбегала за бельем, конечно же, прихватила и колдовское зелье, налаженное бабкой. Да… На что только не пойдешь ради любви! Нина уже намылила голову и спросила с полка:

— Ты, Инга?

— Я-я… — Девчонка проворно вылила колдовское зелье Нине в таз.

— Ой, что-то угарно, не буду, однако, мыться… — мышкой вышмыгнула за дверь.

Дома Нина хотела расчесать волосы, но гребень застревал. «Утром расчешу», — решила она. Обмотала голову полотенцем, поужинала и легла спать: завтра свадьба!

Утром голова ее была голой, как ладошка. От колдовского зелья бабки Секлетиньи волосы выпали.

Узнав о случившемся, Вася Зуб запил горькую и пошел по вдовушкам. Есть что пить — ларь из-под муки битком набит спиртом.

Как ни в чем не бывало к несчастному жениху подпарились Терентий и бабка Секлетинья. Жалели Нину в два голоса:

— Такая красавица была, и на тебе, покарал Господь…

На одной из веселых вечеринок бабка Секлетинья незаметно споила Васе капустную настойку, после чего двери вдовушек захлопнулись перед ним. По деревне поползли страшные слухи: Капитан мужскую силу потерял. От стыда Вася потерял голову.

Старая хитрушка злорадствовала:

— Сел на мель сопливый шкипер, теперь никаким буксиром не сдернуть.

Безволосой Нине Хромовой стало не до Васи. А Инга продолжала сохнуть по Капитану. Крепко его любила девчонка!

Все примечала боевущая бабка Секлетинья, приметила и безысходную печаль милой внучки. Подкатилась медовым колобком к Зубихе:

— Ксения Игнатьевна, хошь — вылечу сына? Если породнимся…

Согласилась Зубиха — охота под старость лет внучат понянчить. Бабка Секлетинья передала ей поллитровку с крапивной настойкой:

— По стопке три раза в день…

Свадьбу сыграли под Рождество. На дворе стоял трескучий мороз, а в избе Зубихи было жарко, как в Африке. Ксения Игнатьевна учла предыдущие промахи — не пожалела табака и куриного помета! — бражка получилась сверхъядерной. Терентий сломался на десятой кружке. Бабка Секлетинья закуролесила на тринадцатой:

— Никто меня не перепьет, кроме Ельцина! Вот кого бы мне по молодости в мужья, славная парочка была бы… — И, кося лукавым глазом на радостную внучку, замельтешила перед трезвым Васей Зубом. — От судьбы не уйдешь, Капитан. Выходи в круг, покажи свою флотскую удаль! — вращая пропеллером березовую клюку, поплыла по горнице павой.

Гармонист улыбался и старался от души. Даже разнесчастная Нина Хромова, повязавшая безволосую голову платочком, пригубившая чуть-чуть брусничного ликера, не усидела — закрутилась касаткой вокруг легкого на ногу мимолетного ухажера.

— Ничего, девка, нарощу тебе кудри! — похвасталась бабка Секлетинья, любуясь на статную ленчанку. — Лучше прежних будут. И жениха найдем, не хуже Капитана.

Сдержала слово: топленое масло, луковый сок да еще какая-то травка — помогли. Через год сосватал Нину Хромову настоящий капитан дальнего плавания и увез из деревни во Владивосток.

ВОРОТНИК Рассказ

Появился он на свет в праздник пушистых подснежников, на кедровом островке, опоясанном коварной топью, чахлыми березками и корявым голубичником.

Около норы весело тинькает ключик. Еще недавно лисенку из него так сладко лакалось! Проворные струйки, извиваясь, скользили по шатким камешкам и манили в дальние дали. С любопытством разглядывая свое отражение в текучем зеркальце, он озорно шлепал лапкой по хрустальной воде и тоненько хихикал. Еще недавно была у него сестрица. О, как они славно резвились! Бегали наперегонки, играли в прятки, подкидывали вверх куколки от прошлогодних шишек и ловко ловили. По кромке топи, где источает мед буйное разнотравье и гонит к небу лиловые стрелки ушастая черемша, охотились на мышей. Нагулявшие на припрятанных кедровых орехах жир, эти бусенькие пискуньи прямо таяли на зубах! От вкусных воспоминаний у лисенка потекли слюнки.

Отец исчез еще до рождения лисят. Куда он делся, не знает даже мать. Если не погиб, нашел себе подружку помоложе и покраше? Нелегко старой лисе выкармливать потомство в одиночку. Слух и нюх уже не те, ослабло зрение.

Она возвращалась с охоты обычно под утро, выплевывала на притоптанную щенячьими лапками рыжую хвою еле живого рябчонка или крота: лисята накидывались на добычу — долго мучали ее, а потом съедали. Бородатый филин жадно пялился с мохнатого кедра на щенячий пир и злобно точил крючковатый клюв о толстый сук. Старая лиса, поглядывая на него, предупреждающе рычала.

Сегодня ночью, когда она ушла на охоту, расшалившаяся сестрица, забывшись, отбежала слишком далеко от норы и тут же попала филину в когти. Ее жалобный плач распластал надвое лесную тишину и растаял в лунной мути. Лисенок от страха забился в дальний глухой отнорок и затаился. Упадет ли сухая ветка с дерева, облетит ли кора с трухлявого пенька — замирая, прислушивался: не мать ли вернулась?

Беда в одиночку не ходит. В эту же ночь, а вернее утро, старая лиса не вернулась.

Охота была долгой как никогда, но удачной. Выследила довольно крупного зайчонка-настовика; половинку тушки съела, остальное несла лисятам. Путь ее лежал мимо солонца. На сумрачный лес струилась радостная заря. Крошечные поползни, порхая, зависали низко над пахнущей цветущим баданом землей и склевывали падающие с ветвей багряные зерна росы. Бесхвостые сеноставки на каменных россыпях, готовясь к солнечной косовице, старательно умывали свои заспанные мордочки, черпая мохнатыми ладошечками прозрачную воду, собравшуюся за ночь в ложбинках источенного ветрами сланца.

Перекликаясь, сеноставки пронзительно попискивали, надменно поглядывали на незваную гостью, готовые в любой момент юркнуть в гнездовую дыру между камнями. Старой лисе так захотелось отведать соли, что она, забыв о ждущих ее голодных лисятах, бросила добычу под ольхой и бесшумно нырнула в выбитую изюбриными копытами ямину. Не успела лизнуть покрытое белым кристаллическим налетом дно — из хвойной гущи стоящих неподалеку сосен громыхнуло. Вгорячах сделала несколько прыжков к знакомой ольхе и распласталась на мху, мелко подрагивая.

По круглым поперечинам, прибитым к стволу одной из сосен, спустился охотник. Вот уже несколько ночей он ходит на солонец караулить изюбрей, но олени не появлялись. Цепко оглядел на убоине тронутый линькой клочковатый мех, пошел было и опомнился: «Отпугнет падаль зверя, потеряю солонец…»

Лукаво подмигнул самому себе:

— Накормлю-ка я свою крикливую женушку лисятинкой…

Добравшись до речки, освежевал старую лису, ополоснул от шерсти куски мяса в проточной воде, а шкуру сунул под колодину.

Обрадовал жену с порога:

— Кабарожку добыл! Готовь жарёху. Жрать хочу — спасу нет.

С ухмылкой наблюдая, как жена за обеденным столом уплетает за обе щеки приготовленную на скорую руку свеженину, ехидно сказал:

— Век не догадаешься, кого ешь.

— Кого?!

— Лису! Ха-ха-ха…

Успел нырнуть под стол. Тяжелая чугунная сковорода гулко ударилась о стену.

— Шуток не понимаешь? — заорал из-под стола муж. — Убить же могла!

— Туда и дорога, — ответила женщина и, громко хлопнув дверью, ушла в огород полоть грядки.

Шутник вылез из-под стола, собрал остатки обеда с пола и отдал Полкашке — поджарому кобелю по второму году. Тот даже не поинтересовался — лисятина это или кабаржатина? На лету проглотил. Со щенка усвоил закон собачьей жизни: дают — бери, а бьют — беги.

Притаившись в глухом отнорке, лисенок все ждал мать. Ему хотелось пожаловаться ей на пугливое одиночество, нежно лизнуть в прохладный нос, рассказать о гибели сестрицы. Выйти из норы он боялся: мерещились шуршащий крыльями филин, предсмертный плач сестрицы и шатающиеся тени косматых кедров, облитых мутной лунной жижей.

Голод взял свое. Подозрительно прислушиваясь к внешнему миру, лисенок выскользнул прямо в солнце. Торопливо налакался небушка из ключика. Озираясь и ступая на цыпочках, стал обследовать окоем кедрового островка. Вскоре обнаружил уходящую вглубь топи еле приметную тропку — она еще хранила запах матери.

Тропка вывела его на просторную поляну, где над шишковатым братским трутом, над огненными пионами и синюхой голубой дружно гудели дикие пчелы. Перед самой мордочкой лисенка метнулась ящерица. Он высоко подпрыгнул, увидел ее сверху и, приземлившись, прижал к траве. Тут же съел, покатался на остатках и направился к зарослям шиповника — неспроста там серая мухоловка бьет тревогу. Может быть, посчастливится опять чем-нибудь поживиться? Вдруг его обдало знойным ветром, накрыло тенью. Он резко отпрыгнул в сторону — это спасло ему жизнь. Промахнувшийся ястреб взмыл в небо и, кренясь, снова ринулся на жертву…

Опомнился лисенок в норе. Зализывая нанесенную вскользь когтями ястреба царапину, дрожал от страха и скулил. Дорого достается опыт жизни сиротам!

А в это время охотник со своей крикливой женой хлебал окрошку на летней кухне и хвастал:

— Придет зима, добуду тебе лисий воротник. Изюбрятины припасу. Будешь, как сыр в масле кататься.

— Чем по лесам шастать, лучше бы на работу устроился, — сердито сверкнула глазами жена. — Устала концы с концами сводить.

— Посоветуй: куда? Мухлевщики так наше государство перестроили, хоть сейчас в гроб ложись, — ответил муж и повернулся к лениво развалившемуся у порога кобелю. — Правда, Полкаша?

Тот с готовностью постучал хвостом по полу: дескать, правдивей некуда!

Расстреляв на солонце старую лису, охотник так ни разу и не задумался о том, что лишил кого-то кормилицы. Любопытства ради выпалил подмоченный заряд картечи, вот уже несколько лет болтавшийся в патронташе, — и лисенок остался без матери.

Шли дни. Сирота постепенно привыкал к одиночеству. Кедровый островок, опоясанный непроходимой топью, и глубокая нора были надежным убежищем от врагов.

В сумерки, когда лес таинственно затихал и в небе вспыхивали так похожие на золотистые глаза матери влажные звезды, лисенок выходил на охоту.

«Надейся сам на себя, не доверяй молчаливому лесу», — слышался ему из хвойных глубин шепот мудрых предков. И маленький отшельник был всегда начеку.

Бурундуки, рябчики, мыши водились в окрестностях в изобилии. К тому же нынче рано высыпали грибы и поспела черная смородина. Лисенок объедался сахаристой ягодой и вялеными обабками, там и сям наколотыми на сучки запасливыми белками. Быстро умнел и рос. Филин, унесший когда-то сестрицу, теперь был ему не страшен; да и завидев ястреба, лисенок больше не прятался в кустах — гордо стоял на открытом месте и вызывающе задирал к небу острую усатую мордочку. Даже свирепую рысь, живущую в истоке речки, не боялся. Хитрый и быстрый, он был для нее недосягаем. Медведей и подавно не принимал всерьез — они сторонятся лисьего духа.

В яростной борьбе за существование промелькнуло улетной птахой его первое лето жизни. Сморщилась и осыпалась черная смородина, исчезли грибы. Кедровки вышелушили островок до последней шишки. Опала с лиственниц позолота. Рябчики стали пугливее, бурундуки и мыши — проворнее. Выручали лисенка зайцы. Побелевшие перед самой зимой, они на фоне чернотропа были заметны, поэтому старались больше отлеживаться в пестрых березовых укромах. Их-то лисенок и выслеживал днем. Недолго пировал — выпал снег, и зайцы порезвели.

Как-то раз, распутывая наброды тетери, наткнулся на странные следы. Понюхал продолговатые лунки и вздрогнул: пахло смертью! Лисенок не знал, да и откуда мог знать, что это прошел тот самый охотник, когда-то расстрелявший на солонце его мать. Следы вели с дальнего заброшенного покоса, где в дремучем распадке стоит потайное зимовье. Прошлую неделю охотник белочил там с Полкашкой, попал в густой снегопад. Вдруг крутившийся около кобель ринулся вперед и отрывисто забасил. В ответ раздался рев, перед глазами охотника замельтешил бурой тенью зверь, а рядом второй — поменьше. Не растерялся, моментально всадил в стволы пару жаканов, ударил в одну и другую тени поочередно. Тут же молниеносно перезарядил ружье…

Оказалось, опромышлял корову и телка, утерянных старым лесником. Корова еще в мае утянулась в лес, отелилась там и одичала. Поискал-поискал хозяин и махнул рукой: медведь буренку заломал, или приблудный варнак зарезал.

Охотник носит, крадучись, мясо да жене похваляется: мол, какой он фартовый! На Полкашку чуть ли не молится, гладит:

— Молодец! Двух «изюбрей» сразу поставил хозяину под выстрел.

Жена — простая душа — верит, старается накормить кобеля повкуснее…

Лисенок с визгом крутнулся и прогонистыми прыжками бросился наутек.

Делая очередную ходку за мясом, охотник наткнулся на свежую лисью топтаницу.

— Так-так… — зловеще произнес он. — Воротник объявился.

Обильные снегопады согнули в дугу чахлый березник. Толстенные кедры кое-как удерживают на могучих мохнатых ветвях тяжелую кухту. Лес звенит от мороза и полыхает на зимнем солнце голубым пламенем. Ключик около норы покрылся затейливыми наплывами намерзшей наледи, из которой, напоминая о давно закатившемся лете, торчат редкие, с бледной зеленцой травинки.

Лисенок, свернувшись клубочком, лежал под кедром и сыто жмурился. Ночью он съел очередного зайца, попавшего в петлю. Много их расставил проноженный охотник на заячьих тропах! Каждую тщательно натер пихтовой хвоей, чтобы отбить запах металла и собственного пота, но рыжий хитрован издали слышал, как они «поют» на морозе, и обходил стороной. За укрытой сугробами топью тревожно затрещала кедровка, к ней припарилась еще одна. Гулкое эхо запрыгало серебряной белкой по ветвям, осыпая легкий иней. Лисенок вскочил и замер. Вот раздался стук, следом — шум обрушившегося снега. Ну да, это охотник обивает посохом с густого ольшаника кухту. Поскрипывают сыромятные юксы на голицах. Лисенок напружил распушистый хвост с белым кончиком, втянул в себя чуткими норками искристый воздух: смерть идет! Недолго думая, рысцой подался по наплывам наледи вниз по ключику. Пересек топь, а дальше — по тугим комкам палой кухты исчез в материковом лесу. Таким вот манером он всегда уходил на охоту и возвращался. Правда, иногда лисенка выдавали пороши, но и тут он приспособился плутовать: находит, набродит восьмерками — сам леший не разберет, где вход, а где выход.

Полтора месяца потратил настырный охотник на поиски убежища рыжего хитрована — безрезультатно. Вот и сейчас остановился в растерянности, сдвинул на затылок ушанку, оперся о посох, размышляя: идти дальше или нет? Постоял-постоял и обреченно повернул назад. Двухпружинный капкан так и остался болтаться без дела на поясе. Подрезать его под лисий след бесполезно — бдительный зверь никогда не ходил по одному и тому же месту, кроме центральной лыжни, на которой насторожить незаметно какую-либо ловушку было невозможно. Бегая по ней, лисенок частенько натыкался на аппетитные с виду куриные косточки и мясные шарики, начиненные ядом. Подозрительно косился на опасные гостинцы и сердито фыркал.

Выбравшись на центральную лыжню, охотник решил на обратном пути проверить петли. Скатился со склона к речке и наехал на дымящуюся кучку. Присмотрелся — в лисьем помете явно преобладала заячья шерсть.

От ярости вышел из себя:

— Живьем шкуру сдеру, пакость!

Получилось, сам того не ведая, лисенок мстил убийце за свою мать и за обворованного старого лесника.

В опасных играх с человеком не заметил, как в лес ворвался апрель, а вместе с ним — голод. Он-то и выгнал отощавшего лисенка на свалку, мимо которой все тот же охотник шастал на глухариный ток.

Снабжал свалку пищевыми отходами санаторий. Мышей расплодилось — ступить некуда. Появлялся лисенок в этом раю в час лунги — когда была уже не ночь, но еще и не утро. Мышковал до зорьки и уходил на лежку.

Шастать-то шастал охотник мимо свалки, да все примечал. Возвращаясь однажды по свежей пороше с глухариного тока, зацепился взглядом за цепочку лисьих следов, уходящую по чуть приметной тропке в хвойный крутяк…

Лисенок, уже привыкший к смешанным запахам свалки, не обратил внимания на запах железа и угодил в коварную ловушку левой задней лапкой — тонкая косточка так и хрупнула. Двухпружинный капкан, привязанный к тяжелому потаску за стальной тросик, не давал уйти. Лисенок обгрыз вокруг все ветки и окровянил заледеневший снег. В конце концов обессилел, вывалил омертвевший язык и скрючился в беспамятстве.

Пришел в себя на восходе солнца — в норки ударил ядовитый запах человека.

Подкравшись к жертве, охотник проскрипел с ухмылочкой:

— Попался, воришка!

Недолго думая, вырубил рогатину, прижал лисенка за шею к земле, ловко обрезал топором еле державшуюся на сухожилиях лапку…

Дома, напившись чаю, важно сказал жене:

— Воротник тебе добыл!

— Что за воротник?! — недоуменно уставилась та, напрочь забывшая о его обещании.

— Лисовина изловил. Вон в курятнике сидит.

— Какие сейчас воротники, дурья башка?! На дворе весна — собаки и те линяют. Погляди, твой Полкашка всю ограду шерстью устелил.

Метнулась в курятник (он давно пустовал) и охнула: окровавленный лисенок забился в угол, глазенки затравленно мерцают фиолетовыми угольками, на культю налипли помет и перья.

Вернувшись в избу, накинулась на мужа:

— Вот что, добытчик… Искалечил — корми! Иначе в милицию заявлю, ружье отберут. Мой характер ты знаешь.

Приказала перевести лисенка в дровяник, где приятно пахло сосновой живицей и березовым соком.

Почуяв дикого зверя на своей территории, Полкашка, не обращая внимания на окрики хозяина, свирепо грыз дверь дровяника и надоедливо гавкал.

— Цыть, досада! — не выдержал тот и в сердцах огрел ослушника веревкой. Кобель соколом перемахнул через обомшелый забор и кинулся наутек. От несправедливо нанесенного оскорбления обидчивый Полкашка заугрюмел и смотрел теперь на хозяина исподлобья. К дровянику и близко не подходил — там на гвозде около двери висела знакомая веревка.

Обзывая лисенка обжорой и дармоедом, охотник покорно ловил мышей плашками, стрелял из рогатки воробьев, хмурился и бурчал:

— Не было печали, черти накачали. Устроить ему побег, что ли?

Проницательная жена быстро разгадала тайное намерение

мужа.

— Не вздумай лисовина куда сплавить. Церемониться не буду… Терпи до осени. Там школьникам отдадим. Не жилец он теперь в лесу.

— А воротник?!

— Обойдусь. Работу ищи! Охотиться да удить — век ничего не будет.

От скудной кормежки лисенок совсем захирел. Культя не заживала. Безысходная тоска по родной сторонке терзала сердце. Вспоминались мать и сестрица. Мерещилось, что они живы и ждут его на заветном кедровом островке. Сидят около уютной норы и выплаканными от горя глазами всматриваются в туманную даль. А вокруг переливчато пересвистываются седые рябчики, смирные зайцы с хрустом стригут душистые травинки в солнечных зарослях, и над проворным ключиком свесились до самой воды сахаристые гроздья черной смородины.

Лил дождь. Ходил ходуном Байкал. Ветер с грохотом трепал жестяную крышу дровяника. Лисенок метался туда-сюда под раскаты грома, ненавистная цепь, связанная посередине вязочкой, глухо звякала. Много раз он пытался вырваться на волю. Разве перегрызешь железо? Вот опять вцепился — и попал на вязочку…

Волоча по щепью обрывок цепи, тщательно обследовал дровяник. Выхода на улицу не оказалось. Взялся за подкоп.

Вылез наружу еще до рассвета. Дождь кончился. Ветер бессильно свесил с умытых деревьев свои мокрые зеленые крылья. Убаюканный тишиной, Байкал едва шевелил плавниками волн. Деревня Ангарские Хутора крепко спала, лишь кое-где, нарушая обманчивый вселенский покой, вскрикивали петухи. Волоча обрывок цепи, беглец прокрался по огороду к изгороди, проскользнул между жердинами и шмыгнул через шоссе к темнеющему лесу.

Полкаша вырос перед ним как из-под земли. В мгновение ока подмял под себя, изорвал в клочья ухо и схватил за горло, но жесткий ошейник и обрывок цепи мешали мстительному кобелю сомкнуть челюсти. Лежа на спине, лисенок инстинктивно подобрал к груди задние лапки и чиркнул врага — острые когти правой вспороли Полкашке брюхо, как осиный пузырь.

Душераздирающий визг будто ветром сдул хозяина с постели. Спросонья цапнул фонарик с тумбочки, кинулся, в чем был, на шум. Увидев набитую рыжей шерстью пасть умирающего Полкашки, догадался, что к чему.

— Тихоня культяпый… Угробил собаку…

Ухватил кобеля за хвост и уволок в ограду. Заглянул в дровяник, удостоверился — пусто.

Кое-как оправдался перед женой, что он тут ни при чем — лисовин сбежал по воле случая.

Хоть и был потрясен охотник бесславной кончиной Полкашки, его так и подмывало облегченно улыбнуться: не надо больше ловить мышей и стрелять воробьев, извиняться перед соседями за разбитые окна.

Беглец скакал и скакал на трех лапках встречь заре, волоча за собой обрывок цепи. Вскоре уткнулся в речку. Торопливо утолив жажду, переплавился на другой берег и затаился под раскидистой пихтой.

Тут же прилетела вездесущая пепельно-оранжевая кукша, села на соседнюю березу — кровь почуяла. Прыг-скок по веткам, вертит головенкой, высматривает: кто под пихтой прячется?

— Пиу, пиу…

Лисенок недовольно рыкнул: убирайся, предательница, не ворожи беду!

Вспорхнула, полетела — поняла, что нечем здесь поживиться.

Отдышавшись, беглец обильно наслюнил переднюю лапку и старательно смазал кровоточащее ухо. Передохнул и бережно зализал разбитую вдребезги культю. Протяжно зевнул и задремал.

На дальнем покосе раздается веселый говор косарей. Охая, падают навзничь скошенные травы. Это старый лесник с родней готовит сено на зиму стельной телке, купленной в складчину. Солнце уже взошло, мужики торопятся: коси, коса, пока роса! Не обращая внимания на людей, на плешивом взлобке завтракает муравьями медведь — кряхтит от удовольствия, жмурится. С виду — смирный… Еще задаст косарям жару-пару. Смечут стог, а он его ночью развалит. Они поправят, он — снова… Страсть любит на сене покувыркаться!

Как и тысячи лет назад, то воркуя, то всхлипывая, катятся по валунам прозрачные клубочки живой воды, разматывая пряжу бесконечного времени. Мудрый мир природы, в котором ничего нет лишнего и ничто не пропадает даром, полон обыденных потрясений. Вон — черноголовый сорокопут поймал хилого слетка желтой трясогузки и наколол трепещущим сердечком на прогонистый шип боярышника, вон — выпрыгнул из крутящегося улова радужный хариус, изогнувшись, схватил на лету зазевавшуюся букашку и плюхнулся обратно в родную стихию…

Отлежавшись и опамятовавшись, лисенок подался на кедровый островок.

Обрывок цепи зарочал то за корни бадана, то за волчье лыко… Хотелось есть, но все, что ползало, бегало и летало вокруг, было калеке недоступно. Подкрепиться бы ягодами и грибами, да неурожай нынче в лесу. Шатаясь из стороны в сторону от слабости, лисенок выбрался на просторную тропу и равнодушно поскакал по ней. Она вывела его на окраину деревни Николы.

Местный киномеханик отправился в лес нарезать поздней черемши на засолку. Распахнул на задворках калитку и чуть не запнулся о лисенка. Вытаращился изумленно: «Что за чучело лежит?!»

Крикнул дочери, копавшейся в теплице:

— У нас гость!

Та, внимательно приглядевшись, ахнула:

— Лиса?! Господи, на ней живого места нет! Отыскались же нелюди сотворить такое! Разрежь скорее ошейник-то, задохнулась, поди, бедняжка…

Устроили калеку в тень под забором. Рядом поставили чашку супа и ушли в ограду, тихо прикрыв калитку.

По черемшу киномеханик не пошел. Подглядывал в щелку между досок: жив ли гость? А когда увидел, как тот жадно накинулся на еду, чуть в пляс не пустился от радости:

— Метет!

Лисенок облюбовал себе место под сараем. Сухо, уютно, тихо. Воля и лес в двух шагах от лаза. Ел все подряд, даже морковку. По ночам забавлялся охотой на мышей или наблюдал за падающими звездами. Они мерещились ему сияющими голубыми кузнечиками, прыгающими через далекий кедровый островок туманного детства. Мерещились мать и сестрица: скорбно сидят около милой норы, ждут не дождутся его возвращения; тинькает проворный ключик, в струящемся зеркальце воды дрожит и ломается отражение смеющегося маленького лисенка…

Однажды не выдержал и, как по нитке, поскакал на родную сторонку. Прискакал, а там, вместо матери и сестрицы, невесть откуда взявшийся матерый лисовин — его отец. Погнал сыночка в три шеи. Так уж в природе устроено: дали жизнь — иди на все четыре стороны.

Вернулся обратно рыжий хитрован под утро. Лег у лаза, как ни в чем не бывало, и задремал. Из домашних никто не догадался и не догадается никогда о прощальном поклоне лисенка кедровому островку — земле своих диких предков.

После гибели Полкашки охотник недолго жил. Караулил на солонце изюбрей, снял с одежды клеща и раздавил. Вернувшись домой, занедужил. Жена пичкала его таблетками от простуды. Когда спохватилась и подняла тревогу, было поздно: голова у несчастного свалилась на плечо — шея не держала.

Клещ-то оказался энцефалитным, а на указательном пальце у охотника была трещинка.

АКАДЕМИК Рассказ

Побывал Юра однажды на подледном лове, вывернул из лунки окунька — и безнадежно заразился рыбалкой. За пытливый ум и бесконечные рыбачьи опыты удильщики в шутку прозвали его Академиком.

Забавно было наблюдать за ним. Приметит Юра, кто ловчее всех рыбу ловит, подкрадется, высмотрит устройство снасти и назавтра с такой же припрется. Старался бедняга изо всех сил, но махом освоить премудрое рыбачье ремесло никак не удавалось.

Иные, жалея Юру, огорченно вздыхали и подозрительно косились на его руки: не затесаны ли они под клин зазубренным топором?

А иные грубовато подсмеивались:

— Академик, поставь ангарский наплав на удочку, он в лунке заметнее!

— Эй, Академик, в спорттоварах магнитные крючки появились, сами рыб примагничивают!

Юра не обижался, мотал на ус всё, что относилось к рыбалке.

Ох и повеселил он честной народ своими сногсшибательными расспросами! Как-то раз, в тоскливое бесклевье, подсел ко мне и, озираясь, спрашивает:

— Это правда, что чебак здорово берет на маринованного опарыша?

Я сразу догадался, кто выдал ему такую информацию — Витя Мешков, известный озорник, — и решил подыграть:

— Конечно, правда! Но есть кое-что и получше…

— А что? — Юра аж встал на карачки.

Я для блезира огляделся, и ляпнул с потолка:

— Сорожий пузырь. Только, чур, никому…

— Могила! — жарким шепотом заверил Юра и уставился на сорожку, пойманную мной еще утром.

Пришлось отдать рыбку, лишь бы отстал Академик, не крутился около.

Юра мигом распластал ей брюхо перочинником, извлек пузырь и нацепил на крючок.

Каково же было мое изумление, когда этот неумеха стал выбрасывать на лед одного за другим солидных чебаков!

Набежали рыбаки, градом посыпались вопросы: на что ловишь, Академик?

Счастливчик лукаво подмигнул мне, дескать, не волнуйся, секрет не выдам, и давай выколупываться:

— С ума, что ли, все посходили? Рыбу не видели?! Так смотрите, сколько влезет, вот она — перед вами, на льду. Расквакались: на что ловишь, да на что ловишь… На короеда!

Толпа пристыженно разошлась по своим лункам.

Одного только Витю Мешкова совесть не прошибла, упал перед героем на колени и позорно клянчил:

— Академик, удели короедика…

Юра, чуть не рыдая, отказал:

— Милый ты мой, рад бы, да у самого последний на крючке висит.

Ангельским голосом посоветовал попрошайке сходить за короедиком в лес, где сугробов намело — березам по уши.

Сорожий пузырь на крючке держался крепко, и Юра славно порезвился. Чебак как одурел — на лету хватал…

— Спасибо за секрет! — Юра искренне поблагодарил меня на прощание. — Почему сам-то на пузырь не рыбачил?

— Еще нарыбачусь! — ответил я весело, хотя на душе и скребли кошки.

Так, благодаря моему вранью, Юра стал знаменитостью. С ним почтительно здоровались, приглашали наперебой к «шалашу», где он, разрумянившись, вдохновенно вбивал в туманные головы бывалых удильщиков примитивные основы рыбалки. Академик!

На этом бы можно было и закончить рассказ о нем, но…

На днях я и Витя Мешков на Иркутском водохранилище ловили с резиновых лодок хариуса. Чего только не перепробовали — плохо брала рыба.

Глядим, подплывает к нам Юра — тоже на резиновой лодке. И сразу прилип:

— На маринованного опарыша ловите?

Я сразу вспомнил про сорожий пузырь, поморщился от досады, для блезира огляделся и ляпнул:

— На таракана, Академик…

Потряс перед его любопытным носом бутылкой с порыжевшими от срока давности кузнечиками. Злорадно усмехнулся: в арсенале у плутишки наверняка тараканов нет.

— Удели таракашечку… — жарко зашептал он.

Я отрубил:

— Своих иметь надо.

А Витя Мешков ехидно добавил:

— Рыскают здесь, понимаешь, всякие академишки, побираются… Или в лесу короедики перевелись?

Юра стыдливо понурился, развернулся и подался к берегу. Нам стало неудобно, зря обидели человека. Узнают бывалые удильщики, как мы с Академиком обошлись, со света сживут.

Напрасно каялись и переживали — Юра вернулся. Заякорился в стороне от нас и принялся колдовать.

Мы исподтишка потешались над ним.

— Академик по металлу: по хлебу и по салу!

— На червей-самчиков собрался хариуса ловить, ишь как их прилежно сортирует — между зубов протягивает!

Вдруг Юра подсек и вывел крупного хариуса.

— Поймал! Поймал! — От его покрика дома на берегу зашатались. Затем — второго… третьего…

Потешаться над ним нам сразу расхотелось. Слушать радостные вопли этого распоясавшегося хвастунишки было просто невыносимо. Витя Мешков заволновался, снялся с якоря и подплыл к Юре с допросом.

— На что ловишь, Академик? Не юли, выкладывай…

Тот удивленно выпучил глаза:

— Как на что?! На таракана!

И, демонстративно насадив на крючок кухонного обитателя, тут же выловил хариуса.

Клянчить у Юры этих насекомых нам не позволила рыбачья гордость. Переглянулись и заторопились на сушу. Когда вернулись с тараканами обратно, клев хариуса прекратился.

Взахлеб радуясь улову, Юра хвастливо приподнял капроновый садок, но горло набитый благородной рыбой:

— Ого! Килограммов пять-шесть нащелкал! Спасибо, ребята, за секрет… — И, весело загребая веслами воду, поскользил к берегу.

Мыс завистью глядели ему вслед.

Я дал себе зарок: никогда больше не врать Академику, иначе совсем зазнается.

К РОДНОМУ БЕРЕГУ Рассказ

— Доберусь до тебя, коряга зеленая! — злобно взвизгнул Ося: выбранная из воды сеть была похожа на мочалку — изорвана и перекручена.

Гнев рыбака понять можно. Разгар осенней путины, сиг валом валит на икромет по брыкастой Ёре, а Ося ежедневно теряет по доброй сети. Виновата перестарка — огромная, обросшая мхом щука. Безнаказанно потрошит попавшую в сеть рыбу. Рвет, как паутину, капроновые сиговки. И места не сменишь — выше мель на мели.

Был когда-то не в ладах с перестаркой и его зять, узкоглазый коротышка Филя — бессменный председатель сельского совета, по прозвищу Маленькая Власть, любивший сетевать в этих местах. В погожие летние дни, когда щуки грелись у берега, Филя частенько наведывался на Ёру с ружьем, чтобы свести счеты с речной великаншей и ее ненасытным племенем. Отстреливал он зубастых неженок деревянными пулями: свинец разбивается о воду, а дерево насквозь шьет. Эти продолговатые пули Филя изготовлял из сухих березовых чурочек. Отщипывал нужной толщины заготовку и, округляя рашпилем, подгонял по выходному отверстию дула, чтобы при выстреле не порвало ружье.

Лучшим стрелком слыл в округе, а в перестарку мазал.

— Заговоренная! Не серди ведьму — ухохолит, — предостерегали мужики.

Решил Маленькая Власть взрывчаткой перестарку оглушить. Знал приблизительно ее место отстоя, поджег шнур и замешкался… Взлетела кисть правой руки выше солнышка и, кувыркаясь, нырнула в омут вместе с перстнем на безымянном пальце прямо в пасть перестарке. Был тот перстень украшен крупной зеленой стекляшкой. Такими поделками нынче в сельпо все витрины забиты — и стар, и мал в кольцах по деревне форсят. Достался он Филе почти бесплатно. Ездил по делам в город и выменял эту красивую безделицу у бездомного парнишки на пару морковных пирожков…

Ося выпутал из рваной сети чудом уцелевшего сига, сунул в замызганный чешуей носовой отсек шитика, оттолкнулся маховым веслом от берега и, не запуская подвесного мотора, покатился вниз по течению. Бензин теперь дорогой, каждую каплю приходится экономить. Большая Власть поменяла масть, бросила северян на произвол судьбы.

Через два переката шитик приткнулся к песчаной косе против зимовья, спрятавшегося за кустами на взлобке.

К воде тут же по земляным ступенькам спустилась похожая на широколобку Матрена.

— Вчерашнюю сиговку починила? — строго спросил Ося.

— Починила, — гордо ответила жена. — Еще и ведро брусники нащипала. — Глянула на рваную сеть, валявшуюся на дне шитика. — Опять перестарка работу подкинула?

— Подкинула, булыжник ей в пасть… — сердито буркнул Ося.

Рыжий кобель Опенок, виляя куцым хвостом, игриво поластился к хозяину, хвастая прилипшими к морде бусоватыми пушинками.

— Рябчика, поди-ка, стрескал? — похвалил Ося, грубовато потрепав Опенка за ухо. — Сам себя кормишь, это хорошо!

Очумев от похвалы, кобель, радостно взлаивая, запрыгал перед хозяином на задних лапах. Ося залюбовался на него. Что и говорить, красавец! Если бы не куцый хвост, хоть сейчас на международную выставку по почте отправляй. Белый кончик хвоста Опенку отхватила перестарка, когда он еще первоосенком переплывал через Ёру. С тех пор его в речку куском свежей сохатины не заманишь.

От жирной сиговой ухи и душистого чая, настоянного на березовой шульпе, Осю разморило. Он бессильно повалился, в чем был, на опрятно застеленные домашним одеялом широкие нары.

— Хоть бы разболокся, охрядь, — возмутилась жена, но было поздно: огромный нос мужа, обильно усыпанный черными звездочками угрей, уже свистел на все лады.

Достался он Осе в наследство от политического ссыльного, стоявшего на постое у Осиной прабабки Акулины в далекие царские времена. Было Акулине тогда всего-то шестнадцать. Обучал, обучал девчонку грамоте и дообучал — оказалась в интересном положении. Чалдоны — народ опасный! Моисей быстренько окрестился и женился на Акулине. Только мальчонку родила, тут Октябрьская революция грянула. Метнулся славный подпольщик в Петроград — к Ленину на подмогу! И вскоре исчез. Сколько лет прошло, а прабабка Акулина все верит, что он вернется в Козловку.

— Чует мое ретивое, жив ненаглядный Моисеюшка… То во снах по пустому амбару воробышком мечется, то на опушке леса мерещится с корзиной грибов…

Сына и внука пережила прабабка Акулина. Теперь у правнучки Нины старость коротает. В своем еще уме. Самостоятельно в сельпо за конфетками ходит. В гости к Осе наведывается.

— Маленькая Власть не обижает? — заботливо интересуется тот.

— Как же, обидит! — смеется над наивным правнуком старуха. — Он у Нины — руки по швам. По одной половице ходит, на другую не взглядывает. Она же — строгая! Чуть не по ее — берегись. Не зря же семь лет каторги давали.

— Не зря, бабушка, не зря, — ухмыляясь, поддакивал Ося и невольно поеживался…

Где-то реколомов девять назад беда-то приключилась. Козловка отмечала Первое мая. Филя, пьяненький, спал. Нина с товаркой в горнице за столом одёнки после гостей допивали. Жарко в избе. Вышли на крыльцо освежиться. Смотрят — улицы через три от них мужик новым тесом крышу перекрывает.

Нина и говорит товарке:

— Хошь, сниму из «мелкашки»?

— Далеко, — засомневалась та.

Недолго думая, Нина сбегала за винтовкой в избу. Почти не целясь, шлеп мужика — тот и повалился.

Дали баловнице семь лет строгого режима.

Когда прощались, шепнула Филе на ухо:

— Будешь баб топтать, вернусь — голову отрублю…

В каждом письме мужу рисовала топор, всаженный в чурку.

Прабабка Акулина зорко приглядывала за Маленькой Властью, пока правнучка отбывала срок. Обстирывала зятя и на путь наставляла.

Вернулась Нина в самый разгар очередной предвыборной кампании — нового главу Козловки готовились выбирать. Филе ничего не светило впереди. Его соперник — начальник почты — обещал в каждой избе поставить телефон, а на крышу — телеантенну новейшей конструкции, заполнить витрины сельпо сахаром, чаем и другими жизненно необходимыми товарами.

— Тяжеловес! — уважительно говорили о свежем кандидате сельчане. — Маленькая Власть против него — мыльный пузырь.

Нина быстренько сообразила, что к чему. Наняла двух местных киллеров — Гришку Окурка да Колю Пудика: один был ростом с окурок, а другой весил ровно пуд. Снабдила самогоном. Те втерлись к начальнику почты в доверенные лица. Попала мужику шлея под хвост, не до выборов стало. Зато Маленькая Власть попусту время не терял. Косил под «всенародного» по-черному. Нину называл Наиной, сельчан — дамами и господами. Размахивая культей, митинговал со ржавого колхозного трактора, разглагольствовал о молодой хрупкой демократии, о приезжих карьеристах, занимающихся беспробудным пьянством и разлагающих местное население.

— Дамы и господа! Поглядите, на кого стали похожи Окурок и Пудик? Сами знаете, кто их споил. А ведь у них за плечами семьи. Коровенки не кормлены, понимаешь. Пушнина скуплена кое-кем по дешевке…

— Бабы не крыты… — услужливо подсказал кто-то из толпы.

— А что? — не растерялся Филя. — С приростом населения у нас очень даже худо! Посмотрите, сколько дворов пустует, понимаешь… Но процесс пошел…

До того оратор вошел в роль «всенародного», что даже на колесо прилетевшего с почтой Ан-2 помочился, схлопотав от пилота увесистый подзатыльник. Этот-то подзатыльник, видимо, и обеспечил Маленькой Власти блестящую победу на выборах.

Один Ося проголосовал против, потому что видит насквозь гнилое нутро зятя: Господи, прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да вынести.

Смотрит теперь при встречах на шурина Маленькая Власть исподлобья: еще, дескать, поставлю подножку в отместку.

Развалился Ося на широких нарах, раскинул в стороны натруженные руки, высвистывает огромным носом затейливые мелодии. Живет он без претензий на свою генетическую исключительность и гениальность. Ступает по родной земле тяжело, с одышкой, ибо несет на плечах нелегкую ношу печали. Нынче не до жиру, быть бы живу! Колхоз рухнул. Одно спасение — рыбалка и охота.

Матрена собрала в тазик обеденную посуду и спустилась к Ёре почистить ее речным песком.

На запах пищи тут же прилетела кукша, села на сутулую талину и пронзительно свистнула. Матрена испуганно вздрогнула:

— Будь ты неладна! Вот привязалась: куда я — туда и она. Тебе что, рыбьих потрохов мало?

Буро-оранжевая проказница перелетела ей на плечо, повертела головенкой, клюнула дешевую сережку, продернутую в мочку уха, и спорхнула. Подалась Опенка дразнить. А тот, растянувшись на палой хвое, прикрыл морду лапами и отвернулся от надоеды.

Светло и печально у речки! Не скупится щедрая природа на лепоту, справляя праздник увядания. Противоположный берег — в зареве рясной рябины. Манят тяжелые гроздья Матрену к себе. «Потерпите чуть-чуть, — мысленно говорит им женщина. — Обожжет тайгу иней, и до вас дойдет черед».

Где-то у подножия хребта, вставшего на пути широко разбежавшейся клюквенной мари, раздаются прощальные звоны припоздавших стерхов.

«Журавушки покормиться приземлились!» — радостно догадалась Матрена. Села на вкопанный в берег лиственничный чурбан и замерла.

Плывет, расплывается над отчиной прозрачный благовест осени, предвещая живым позднюю зимушку. Зато весна будет ранней! Вон медведище, вдоволь нагулявший жира на обильных ягодах и кедровых орехах, подновляет старую берлогу на северном склоне хребта. Боится косолапый апрельской капелью штаны подмочить.

От прощальных звонов стерхов у Матрены защемило сердце, по некрасивому лицу скатным жемчугом посыпались слезы. Божья музыка справляющей праздник увядания природы навеяла думы о былом.

Деревенские женихи не шибко баловали Матрену вниманием. С выпученными черемуховыми глазками на широком лице и узкими бедрами, она так бы и осталась старой девой, не положи на нее свое орлиное око безнадежно забракованный невестами Ося.

Родители Матрены отказали молодожену в крыше под головой, зато мудрая прабабка Акулина приветила невестку, а сама ушла жить к Нине и Филе — от них и магазин поближе.

Чистоплотная и старательная Матрена пылинке не давала на мужа упасть. Прабабка Акулина чуть ли не молится на невестку:

— Девка-то — клад золотой! Из лоскутка платье сошьет.

Ося тоже не дремал. За что ни возьмется — все горит в руках.

Так бы и жили голубки душа в душу, если бы не Филя…

Однажды в мартовскую поволоку уехал Ося в соседнюю деревню за щенком — славится она охотничьими собаками. Надеялся вечером вернуться, но задержался. Позвонил Филе в сельсовет: передай, дескать, Матрене — завтра буду…

Уже потемну Маленькая Власть постучал в двери. Никто не ответил. Зашел. Печь жарко натоплена. На пуховой постели молодая баба распласталась, сорочка задрана выше колен.

Дрожа от страсти, прошептал:

— Перепелочка ты моя полевая…

Матрена и ухом не повела, спит себе. Умаялась бедняжка за день-то по хозяйству хлопотать. К тому же в последнее время тошнит, голова кружится.

Ночью встала водицы попить, а мужа нет?! До утра глаз не сомкнула.

Появился Ося в обед с рыжим щенком за пазухой.

Жена в допрос:

— Где шлялся?

— Разве Маленькая Власть не передавал, что задержусь?! — удивился муж.

— Ни большой, ни маленькой власти не видела. Вечером миловал-целовал, а ночью к другой утянулся, обманщик…

— Интересно, как это я мог миловать-целовать, если в другой деревне ночевал? — возмутился Ося.

Заподозрили супруги друг дружку в измене, и пробежала между ними черная кошка. Ося ушел жить в баню. Слава Богу, по-белому топится, а то бы за неделю сажей зарос. От обиды и дурных подозрений крепко загулял мужик. Были у него кое-какие соболишки в заначке. Сплавит исподтишка шкурку сельповской кладовщице за ящик водки, навяжет бутылки за горлышко на капроновый шнур и катит по снегу в баню. Следом утешители плетутся. Кончились соболишки — пошел рюмки сшибать по деревне. До сих пор бы сшибал, да взяла в шоры прабабка Акулина. Наладила ему питья из травы-баранца. Отшибло у правнука тягу к спиртному. За ум взялся. Молча по хозяйству хлопочет, а у Матрены живот надулся, хоть барабанными палочками дробь выбивай.

В конце сентября, на восьмом месяце беременности, случилась с ней непоправимая беда. Поскользнулась на крылечке, ушиблась и родила мертвого ребенка.

Скрепя сердце Ося сколотил гробик, но хоронить не пошел: чужой ребенок…

Помогли Матрене сердобольные товарки. Зарыла мать в сырую землю свою кровиночку и до утра провыла на могилке.

Когда отводила девять дней, первый раз в жизни напилась. Сходила ночью на кладбище, вырыла гробик и принесла в баню.

— Глянь, мучитель, на носик — твое дитя!

У Оси от ужаса волосы на голове зашевелились. Выхватил гробик и растаял в темноте за огородом. Где он его перезахоронил, так бы и не узнал никто, если бы по деревне не пополз слух: Оська младенца задушил…

Разгневанный Маленькая Власть, тайно считавший ребенка своим, позвонил в районную милицию. Из города приехал следователь. Несчастного ребенка расхоронил, упаковал в хозяйственную сумку и увез на медэкспертизу, прихватив с собой и Осю. В речном порту зашли в столовую заморить червячка. Пока хлебали да жевали, хозяйственная сумка исчезла. Метнулся напуганный следователь к родне — к заведующему моргом, объяснил ситуацию. Тот поворчал, но нашел краже подмену. Заявляется следователь с Осей в милицию — хозяйственная сумка уже там!

Следователя за смекалку в звании понизили, а Осю подержали-подержали в кутузке, и домой отпустили.

Не одну охапку синюхи голубой выпила Матрена, пока в себя пришла.

Сидя на лиственничном чурбане у летящей Ёры, молодая женщина по песчинке перебрала свою жизнь и поняла: некуда ей деться от Оси, как и ему от нее. Любовь кончилась, осталась общая лямка — хозяйство.

Старательно почистив и ополоснув посуду, Матрена нехотя вернулась в зимовье. Пол взялась подметать, а сама гадает: из чего бы ужин приготовить? Уха и жареная рыба надоели. Вспомнила о рябчиках в леднике. Вот и славно!

Вдруг дремавший на отшибе Опенок вскочил и с громким лаем бросился вверх по речке. За кедровой излукой раздавались плеск, фырканье и стук. «Олени переправляются через Ёру!» — догадалась Матрена.

Потрепала мужа за огромный нос:

— Поднимайся, слон картавый! Слышишь, Опенок неладно гудит?

Ося, будто и не спал вовсе, сдернув с гвоздя ружье и патронташ, прыгнул в шитик. Подвесной мотор завелся с первого подерга. Успел охотник к оленьей переправе — свалил трех быков. Допоздна мясо возил к зимовью, а Матрена перетаскивала в ледник.

Приготовили на ужин оленьи почки с картошкой. Охотничья удача мужа настроила хозяйку на мирный лад.

Любуясь, как муж жадно уплетает жареху, спросила:

— С перестаркой-то что делать? Опротивело сиговки чинить.

— Ума не приложу, — помрачнел Ося. — На острогу ее не взять. Сети не держат. Замечал я — заходит она в обеденное время по виске в озеро Сосновенькое, на солнышке погреться. Подкараулим-ка ее, да ель помохначе поперек виски уроним?

Подпилили с утра толстую мохнатую ель, чтобы только-только стояла и в любой момент могла упасть при малейшем толчке ошатиной. Перестарка не заставила себя долго ждать.

— Крокодилиха! — прошептала Матрена. — Попади такой в пасть — вместе с ботинками проглотит.

— Центнер с гаком, не меньше, — согласился Ося.

Они тихонько отступили от озера и кинулись к подпиленной ели. Едва успели уронить — перестарка тут как тут! Почуяла беду, да опоздала. Тычется мордой в частые пружинистые ветви, стараясь вырваться на свободу. И обратно в озеро не уйдешь: узкая виска не дает развернуться.

Три раза, почти в упор, стрелял пулями Ося по зубастой великанше и все три раза промазал.

— Заговоренная, — пугливо перекрестилась Матрена.

— Ку-у-да де-е-нется! — хвастливо взвизгнул Ося и, изловчившись, выстрелил перестарке в глаз.

Вырубили березовый крюк, зацепили добычу за жабры и с горем пополам выволокли на сушу.

— Ну и что с ней будем делать? — растерялась Матрена.

— Желчь вырежем, остальное звери подберут. — Ося мстительно пнул мертвую рыбину в бок. — У, коряга зеленая…

На обратном пути заглянули на кедровую излуку. Под упругими кедрами было полным-полно паданки. Мигом насобирали полный крапивный куль. Хватит Матрене на всю зиму щелкать. Орех — крупный, ядреный!

Она, то ли от усталости, то ли от навалившейся на нее непонятной лени, опустилась на пушистый мох и печально засмотрелась на белое облачко, плывущее куда-то по воле ветра. «Вот и я такая же разнесчастная, — подумала Матрена. — Несет меня по жизни ветер судьбы, а куда — одному Богу известно…» Зажмурила свои черемуховые глазоньки и замерла околдованной царевной…

Кедры озорно кидались друг в друга шишками. Над лесом вился ястреб. Где-то в хребтах ревел гонный сохатый.

Опенок, оставленный караулить зимовье, кое-как дождался хозяев.

Не прошло и нескольких дней, а от перестарки остались голые кости. Зверье и табун воронов добросовестно потрудились над дармовым угощением. Вездесущая кукша доклевывала остатки. Среди вороха костей сверкнул перстень с крупной зеленой стекляшкой. Кукша схватила его в клюв и полетела на зимовье хвастать Опенку. Тот отвернулся от надоеды и притворился спящим. Села чистившей сигов Матрене на плечо.

— Будь ты неладна! — вздрогнула женщина.

Птица, вспорхнув, уронила свою находку ей в подол.

Матрена кликнула мужа, перебиравшего на взлобке сети:

— Осенька, глянь, что мне кукша подарила! — Примерила перстень на палец — как тут и был. Крупный прозрачный алмаз в золотой оправе полыхал на солнце зеленым пламенем.

— Старинная вещица, — разглядывая перстень, определил Ося. — Уйму денег стоит.

— Может, продадим?

— Подарки не продают, носи, — широко улыбнулся муж.

— Пиу… пиу… — подтвердила его слова качавшаяся на ветке талины буро-рыжая кукша.

До потемок засиделись нынче супруги на лавочке, слушая текучую Ёру. Опечаленный чем-то Опенок замер на песчаной косе и тихо поскуливал. Внезапно с понизовья донеслось далекое жужжание подвесного мотора.

— Кто бы это мог быть так поздно? — встревожился Ося.

— По клюкву свой кто-нибудь едет, — успокоила Матрена. — По шиверам-то на заводских лодках чужакам сюда не добраться.

Пока гадали, гость к берегу причалил. Опенок радостно виляет куцым хвостом: это же Филя приехал!

— Привет, Маленькая Власть! — нетерпеливо поздоровался со взлобка Ося. — С чем пожаловал?

— Во-первых, не Маленькая Власть, а глава сельской администрации, — одернул Филя. — Во-вторых, бабушка Акулина за вами послала. Большой человек из Америки к нам пожаловал…

— Откуда? — не понял Ося.

— Откуда, откуда… Из Голливуда! — Маленькая Власть важно поднялся по земляным ступенькам к зимовью. — Чтобы утром на мази были, понятно?

— Объясни толком, зачем понадобились, — разозлился Ося. — Не ближний свет в Козловку гнать, жечь бензин, сети бросать без пригляда…

— Нищий нашелся… — хихикнул зять. — Сети ему жалко! Моя миссия — приказ бабушки Акулины выполнить, а там хоть вся рыба прокисни. — Заметив перстень на пальце у Матрены, бережно погладил культю здоровой рукой: вспомнилась неудачная охота на перестарку.

На восходе солнца два прогонистых шитика на полных газах мчались вниз по Ёре, поднимая с берегов цыганистых глухарей, собирающих камешки.

Прабабка Акулина от радости не знала, куда посадить посланника из далекой Америки.

Потомок белых эмигрантов прекрасно говорил по-русски.

— Выходит, мой Моисей Соломонович недавно скончался? — всхлипывая, утирала покрасневшие глаза прабабка Акулина.

— В 1993 году, осенью. Долгожитель по нашим временам.

— Хоть бы письмецо черкнул, касатик, за столько-то лет.

— Боялся за вас, Акулина Егоровна, — объяснил гость. — Узнай НКВД, что он в Америке живет, всю вашу родову бы до седьмого колена истребили.

Когда в верхах начали шерстить ленинскую гвардию, Моисею Соломоновичу чудом удалось сбежать в Америку. Со временем крупно разбогател, но второй семьи так и не завел. Тосковал по Акулине и сыночку, оставшимся в суровой Сибири. Живы ли? После развала Советского Союза навел справки. Оказывается, Акулинушка жива и здорова. Двух правнуков на ноги поставила — Наину и Иосифа. Собирался сам приехать, да скоропостижно скончался, заранее оставив завещание на имя прабабки Акулины и правнуков, — вся движимость и недвижимость теперь переходили к ним в руки.

Нина и Ося охмелели от свалившегося на их головы богатства. Встал вопрос о переезде в Америку.

Ехать за океан прабабка Акулина отказалась:

— Здесь дотяну свой век. И доллары мне ни к чему. Будете гостинцы отправлять — ладно. Рыбка ищет, где глубже, человек — где лучше. Может, там найдете свое счастье, да и за могилкой Моисеюшки будет кому приглядывать.

— Не страна, а сумасшедший дом, — отрезала на уговоры Оси и Матрена. — Кто, скажи, за бабушкой Акулиной тут станет ухаживать? Совсем остарела, еле-еле душа в теле.

— Будь по-твоему, — сдался Ося. — Устроюсь в Америке — сразу за вами вернусь.

Нина и Филя рады не рады. Машут сельчанам с палубы катера, кричат сквозь грохот дизеля:

— Жевательной резинки пришлем…

— Спасибо, Нина! Спасибо, Маленькая Власть! Счастливого пути! Смотрите там, негров не обижайте…

Катер дал задний ход и стал удаляться от берега, навсегда увозя Осю в чужие края. Он жадно впился слезящимися глазами в разноцветную толпу провожающих, увидел стоящих в обнимку ссутулившуюся прабабку Акулину и осунувшуюся Матрену — они поддерживали друг друга, чтобы не упасть от горя на сырые камни. У кромки воды с воем метался Опенок. Безысходная тоска застлала Осе взор.

— Эх, была не была, повидалася!

Спрыгнул с палубы в студеную Лену и, рыдая, побрел к родному берегу.

НЕДОБИТКИ Рассказ

Започаяла ходить по утрам златоволосая Полинка в осветленный березником распадок слушать иволгу. Ее свистовые песни-стоны так щемят сердце, что девчонка, притулившись к пестрому стволу, зачарованно замирает, и непрошеные слезы крупными каплями падают на огненную купальницу.

— Зр-ря, зря-я… — успокаивает Полинку иволга и начинает долго и весело щебетать. Шарообразное гнездо солнечной певуньи, свитое из тонких веточек и травинок на живом прутике березы высоко над землей, чуть покачивается от прозрачных небесных струек, убаюкивая начавших оперяться птенчиков.

Торная тропа, натоптанная далекими предками Полинки еще три века назад, уходит вверх по распадку через чистые сосновые боры к промысловым зимовьям, где охотятся вместе ее отец — Емельян Москвитин, обрусевший тунгус, и бывший летчик-истребитель, подполковник в отставке, тридцатилетний Георгий Кормадонов. Наслушавшись иволгу, она поднималась по тропе на перевал и подолгу смотрела через широченную Рось на дымные горбушки хребтов, таявшие вдали. Заречная сторона тянула ее к себе как магнитом.

Сегодня с утра пораньше она опять собралась к иволге. Глянула в малиновое окно — зорька! На цыпочках прокралась к двери.

Мать из спальни остановила сердито:

— Птаху слушать навострилась? Дошастаешь, блаженная, нарвешься на зверя.

— Медвежьи свадьбы в разгаре, — поддакнул отец. — Лютуют косолапые. Встретят, размажут по дереву. Вот что, Полина… Подрядились мы с Георгием на лето молодняк по Ледянке пасти. На днях скотишко на барже привезут с Угрюма. Вот и отправитесь с Кормадоновым пастушить. У нас тут с матерью и без того дел невпроворот. К тому же в деревне хоть один мужик да нужен — добро стеречь от лихих людей. Времена, сама знаешь, какие пришли. Отбою нет от саранчи. — И приказал жене: — Собирай, Пелагея, дочку в дорогу, чтобы наготове быть. А я сплаваю за реку, перемёт сниму.

Солнце подпрыгнуло вверх пушистым одуванчиком. Обсохла на травах роса, загудели пауты, сильно запахло чабрецом и черной смородиной. Георгий, бросив под лавку только что отремонтированные ичиги, отправился по дорожке через огород к Емельяну Москвитину решить кое-какие вопросы по перегону скота на Ледянку.

Сосед на чистой плахе разделывал живого осетра. Жена Пелагея в брезентовых верхонках помогала ему: прижимала усыпанную острыми шипами рыбину, чтобы та не прыгала. Емельян отхватил осетру охотничьим ножом хвост, опытно сделал глубокий надрез на затылке, надломил голову и ловко выдернул прокуренным пальцем визигу — волнистую хребтовую жилу. Визига считается у чалдонов деликатесом, если ее приготовить свежей, только что из воды. Чуть полежит — становится страшно ядовитой и годится только на клей, который надежно держит камус на охотничьих лыжах.

— Болтуна видать по слову, а рыбака — по улову! — похвалил Георгий соседа, безо всякой зависти оглядывая осетра. — Я свой перемёт снял. Наелся всякой, в рот не лезет.

— Мы тоже смотали, некогда рыбалкой заниматься. Загон для скота к осени сгородить бы. А то обратно с Ледянки пригоним — и приютить негде.

— Жердья подходящего рядом нет, с елани на волокушах придется возить. — Георгий почесался в затылке. — М-да… Сенишко и себе, и казенному стаду запасти надо, чтобы до приемки не отощало, иначе за привес пшик получим. Справишься один-то?

— Бог дал здоровья в дань, а деньги сам достань, — хмыкнул Емельян, вспарывая осетру брюхо. — Сенокосилку ты отремонтировал, конские грабли — тоже. С вилами обращаться мы с Пелагеей с детства, поди, обучены. Не беспокойся. И сено накосим, и картошку окучим…

Из поварки вышла Полинка, набрать беремя дров для железной печки — готовила обед.

— Здравствуй, русалочка! — вежливо и радостно поздоровался Георгий.

Окатила синью раскосых глаз. Растерялась. Вспыхнула осенним осиновым листом. Юркнула с дровами в поварку.

Восемнадцать зим нынче исполнилось. Одиннадцать классов закончила. Дальше учиться отказалась из-за Георгия… Пелагея давно заметила, что они неравнодушны друг к другу, и как-то поделилась своими тревогами с мужем.

— Выброси мусор из головы, — ответил Емельян. — Гошка мужик сурьезный и порядочный. Если слюбятся, дай Бог…

Полинка радовалась встречам с бывшим летчиком-истребителем, и в то же время боялась их. Зеленоглазый и стройный, он буквально гипнотизировал девчонку. Не одну ночку проплакала в подушку, тоскуя по нему.

Появился в родных Недобитках Георгий Кормадонов два года назад. Только-только по состоянию здоровья в отставку вышел — телеграмма от Москвитиных: отец при смерти. Приехал, и по родительской воле остался.

Недобитки… Пара дворов — вся деревня. Занесли ее на административную карту района в годы раскулачивания. По решению карлика с вороньими лапками — председателя комбеда Мышкина, ободранных догола Кормадоновых и Москвитиных вывезли из деревни Еловки на ходившем ходуном плоту и выбросили за пятнадцать верст ниже на каменистый берег Роси. Отвели землицы…

«Молитесь Богу и не ропщите, — сказал самый старый из изгнанников, перекрестясь. — Судьба не лошадь, кнутом не побьешь, куда хочешь, не повернешь».

Кулацкие недобитки не растерялись, не ударились в панику — срубили две добротных избы, раскорчевали огороды и начали помаленьку обживаться. Самые сильные и башковитые отправились на заработки: кто на золотые прииски, кто сопровождать карбасы с грузом на Дальний Север. В самые худые годы не дали они умереть своим семьям голодной смертью. Многие из них стали впоследствии замечательными горных дел мастерами и капитанами речных кораблей. Они до сих пор снабжают Емельяна необходимыми продуктами и товарами, а он их — овощами, рыбой, мясом и ягодами.

С возвращением Кормадонова в Недобитки Емельяновы поставили свои керосиновые лампы в чулан: Георгий выписал и смонтировал электроветряк, подвесил к потолкам лампочки, подключил крошечные телевизоры. Емельян и Пелагея первый раз увидели президента страны.

— Сердитый какой! — удивилась Пелагея.

— Зато о простом народе печется, — прибавил громкость довольный Емельян.

— Добро и во сне хорошо, — согласилась жена.

Скот пригнали на Марьин Луг в полдень. Бывшая колхозная косарня, стоявшая на крутом берегу Ледянки, была цела, но двери расхлобучены: не раз гостевал медведь, спасаясь от зноя.

Полинка прибралась внутри. Георгий старенькой косой, валявшейся под крышей, накосил травы помягче — высохнет, набьют матрасовки и наволочки душистым сеном — то-то будет сладко спаться! Отгородил целлофановой занавеской топчан в дальнем углу — для Полинки; разводкой поправил пилу, наточил бруском топор. Проверил ледник с двойной дверью, прикрытой от чужого человека живыми елочками, и вернулся на косарню.

Полинка, стыдливо пряча синие раскосые глаза, принялась раскладывать по вымытым полкам немудреную посуду и продукты.

Емельян объехал и осмотрел заросшие таволгой и шиповником брошенные на произвол судьбы покосы. Разнотравье — коню по холку. Хватит кормиться скоту до поздней осени.

— Эх, пожить бы здесь! — мечтательно воскликнул Емельян. — Даже баня есть. Рай… — Спрыгнул с коня, попросил Георгия: — Оснасти, Гоша, удочку, давненько я не мушкарил.

Хайрюза брали «мушку», сделанную под паута, влет. За считаные минуты, не сходя с места, Москвитин накидал их на берег, заросший диким луком, сколько надо, и крикнул повелительно:

— Вари, дочка, уху!

За обедом наставлял на ум-разум:

— Повадится зверь в гости ходить, кулемку насторожите, — ложкой ткнул вверх по течению. — Вон в том распадочке. Из листвяга рублена — крепка! С огнем будьте поаккуратней. Тайга — порох: спичку чиркни, взорвется. Ну ладно. Ученых учить — только портить. Ружья есть, кони есть. Собаки — ни черту, ни лешему спуску не дадут. Через неделю свежего хлебушка привезу.

— За хлебушком — сами с усами, — рассмеялся Георгий. — Тут кого ехать-то: полтора часа рысцой.

— Опасно стадо без присмотра бросать, — остудил Емельян. — Полинку не оставляй одну. Всякое может случиться. — И погрозил пальцем на прощание: — В папу-маму не вздумайте играть. Узнаю, шкуру спущу. Вот свадьбу сыграете, тогда и целуйтесь на здоровье.

Полинка поперхнулась от грубых слов отца, а Георгий уткнулся в чашку с ухой по самые, ставшие малиновыми, уши.

Уехал отец, и на Полинку нахлынула горючая печаль, как будто видела его в последний раз.

Остались пастух и пастушка одни, а вместе сними сто голов скота, два резвых коня да свирепые медвежатники — Ермак и Кучум.

Был среди молодняка главарь — четырехгодовалый бык Рыжик, с белыми кудряшками на лбу. Присядистый и широкогрудый. Рога толстые, прямые — острые, как пешня. Грозный на вид Рыжик имел добрый характер.

— И зачем только такую громадину на откорм прислали? — боязливо глядя на быка, удивилась Полинка. — Он и так весь лоснится, будто радуга.

— Для охраны стада, — догадался Георгий. — Такой богатырь навряд ли даст своих подчиненных в обиду зверю.

Кормадонов отрезал ломоть от пшеничной буханки, подсолил и поднес Рыжику.

Тот съел угощение и ласково облизал шершавым языком ладонь пастуху.

— Теперь на улице ничего не оставь, — улыбнулась Полинка.

Засиделись пастух и пастушка этим погожим вечером у костра.

Больше молчали, чем говорили. Ермак и Кучум вылезли из-под крыльца косарни и подались вверх по Ледянке делать обход своих обширных владений. Вернулись уже с понизовья — мокрые от росы, жарко дыша, улеглись вразнобой под соседними елями, чтобы не мешать друг другу слушать тишину.

Высоко-высоко над пастбищем, оставляя за собой розовую полосу, серебристым шмелем прогудел самолет.

— Не тоскуешь по летной работе? — спросила Полинка, любуясь на оставленный самолетом шелковистый след.

— Нет, — честно ответил Георгий. — Мне и на земле хватает синего небушка.

Девчонка поняла: на ее синие глаза намекнул. Смутилась и подумала радостно: «Любит!»

Посидели еще, помолчали и разошлись спать по своим углам.

Ворочались, долго не могли уснуть, вздыхали протяжно. Где-то далеко-далеко стонала солнечная иволга — ворожила пастуху и пастушке то ли горе, то ли счастье. Попробуй, разгадай. Один Бог ведает о судьбах смертных. Тихо и звездно. Мелькают над травами светлячки, да по круглым камешкам поет песню жизни быстрая Ледянка.

Солнышко еще не встало, а Георгия и Полинку разбудило требовательное мычание за дверью.

— Вот и Рыжик твой явился, не запылился, — хихикнула девчонка. — За хлебцем и солью пожаловал.

Вышли на крыльцо и ахнули: стоит перед ними корова с раздутым выменем, молоко из сосков струйками течет на землю. Подоиться пришла. Смотрит жалобно. Отелилась она еще на барже, когда везли в Недобитки. Теленочка в тесноте скот затоптал.

Пошел Георгий по лесу бересту драть, туески делать, чтобы было в чем в леднике хранить молоко. Удойной оказалась коровушка.

…Отощавший в дороге молодняк кормился больше вечерами и утрами, а днем спасался от зноя и овода под просторным тесовым навесом, где когда-то колхоз прессовал сено.

Подъехал к деревне Емельян Москвитин и своим глазам не поверил. Напротив его избы причалил мощный буксир. С понтонов по откидным мосткам самоходом съезжали на сушу трактора, лесовозы. Разноязыкая артель человек в сорок носила на бугор ящики с бензопилами и прочий груз. Три цистерны стоят на берегу, полнехонькие бензином и соляркой…

Емельян спешился и, взяв коня под уздцы, подошел ближе.

— Местный? — спросил чернявый мужчина в светлом костюме, отбиваясь веником полыни от наседавших комаров.

— Тутошний… недобиток… — хохотнул стоявший рядом карлик в соломенной шляпе. Его Москвитин знал как облупленного — депутат районной думы Спартак Феофанович Мышкин, внук легендарного председателя комбеда, разогнавшего когда-то по белому свету лучших хлебопашцев основанной еще казаками деревни Еловки.

— Зачем же так грубо? — осадил депутата чернявый мужчина и протянул руку Емельяну: — Руслан Грач.

— Очень приятно. А я, как уже слышали, местный недобиток, — ухмыльнулся тот.

— На квартиру бригаду не пустите? На месяц, не больше. Хорошо заплатим.

— Самим тесно, — отказал Емельян. И поинтересовался: — Экспедитчики? — Хотя сразу понял, что геологами тут и не пахнет.

— Бери выше, — надулся важно Мышкин. — Лесорубы! — Махнул вороньей лапкой в сторону березового распадка: — Вон куда наша дорожка лежит.

— Как так?! — чуть ли не подпрыгнул от неожиданности Емельян. — Там у нас охотничьи угодья, и акт есть.

— Ну и промышляйте на здоровье свою пушнину. Мы же не белку стрелять будем, а сосну брать, — ехидно поблескивая глазками, успокоил депутат и добавил издевательски: — Через сто лет новый лес нарастет, краше прежнего. На каждой сосне будет по соболю сидеть…

— Не зуди мужика! — повелительным тоном оборвал болтуна Грач. Похлопал дружески Емельяна по плечу. — Не обижайтесь. Всем тайги хватит. Кстати, могу на работу взять. Местные люди нужны. Ни мошки, ни комара не боятся.

Насупил брови Москвитин и так посмотрел на Грача, что у бывалого бизнесмена мурашки по спине пробежали…

— С этим кашу не сваришь, — злобно прошипел Грач вслед тунгусу. — Ликвидировать придется…

Шатаясь, как пьяный, зашел Емельян в родную избу. Сел на скамейку и сказал Пелагее обреченно:

— Всё, мать! Пришел каюк нашей мирной жизни.

Пелагея завыла, заметалась раненой медведицей по избе.

— Хватит зепать прежде времени! — рявкнул муж. — Найдется, поди, управа на упырей. Поеду в Еловку, позвоню главе района — разберется.

— Какая управа?! — пуще прежнего взвыла Пелагея. — Если технику привезли, не отступятся.

— Посмотрим… — Всегда доброе лицо тунгуса исказил хищный оскал.

Прибывшие переночевали в палатках и с утра подались пробивать дорогу на будущую лесосеку.

Береза, на которой висело гнездо иволги с начавшими оперяться птенцами, упала под гусеницы трактора-трелевщика, тянувшего бревенчатые сани с грузом.

— Яр-рь, яр-рь, яр-рь… — металась солнечная парочка, бесстрашно пикируя на металлических дьяволов, не знающих ни боли, ни милосердия.

Поднявшись на перевал, караван остановился. Грач и Мышкин вышли из кабины лесовоза и залюбовались на боровые сосны: свечи!

— Лакомый кусочек ты мне выбил, — похвалил депутата Грач. — Будет тебе джип.

Карлик хвастливо и угодливо поклонился:

— Старый волк знает толк!

Шумит бор, сверкают блескучей чешуей ядреные лесины, истекают горючей смолой. Ударит по живому топор — и поплывет-поедет это хвойное золото по дешевке в дальние страны.

На берегу у Грача остались караульщики: не кто-нибудь, а сыновья депутата Мышкина. Стерегут оставшийся груз и три цистерны с топливом, пьяные хайлают в палатке в три глотки похабные песни, отпевают свою поганую родову.

Собираясь в Еловку, осунувшийся за ночь Емельян перед самым отъездом строго наставил перепуганную Пелагею:

— В избу никого не впущай. Полезут — бей из ружья.

— Может, за Георгием съездить на Ледянку?

— Ну да, чтобы дров наломал, тюрьму себе заработал… — Емельян перекрестился на древнюю икону Божьей Матери, оседлал коня и поскакал в Еловку.

Братья Мышкины не заставили себя ждать. Долго клянчили у Пелагеи через кондовую дверь выпивку. А когда ворвались в избу, выхлестнув кухонную раму, Пелагея упала на пол от разрыва сердца. Не обращая на нее внимания, карлики обшарили избу и нашли за курятником бутылку настоянной на спирту ядовитой сон-травы, которой Емельян лечил радикулит. Быстро сообразив застолье, братья разлили поровну дармовуху по граненым стаканам и, чокнувшись, выпили. Отдали они свои души черту, даже не успев выскочить из-за стола…

До главы администрации района Емельян Москвитин дозвонился сразу. Объяснил ситуацию и добавил в конце:

— Мы за вас голосовали, вот и помогите своим избирателям.

Тот помолчал и ответил сухо:

— Ничем, к сожалению, помочь не могу. Открыть леспромхоз в Недобитках — инициатива районной думы. Разбирайтесь с депутатом Спартаком Феофановичем Мышкиным, он у нас заправляет экологией.

И положил телефонную трубку.

— От того… свинья чужим голосом запела, что чужого хлеба поела, — выругался Москвитин.

Вернулся он в Недобитки уже в сумерках. У ворот выли собаки, на задворках мычали недоеные коровы; испуганно сжавшись в комочек, на столбике заплота жутко мяукал кот. Емельян через полое окно ворвался в избу…

— А-а-а-а… — Нечеловеческий вопль заставил вздрогнуть даже Божью Матерь на полочке. Покатились из Ее печальных глаз огненные слезинки и застыли на лике.

Не помня себя, Емельян метнулся в тайгу. Бросая горящие спички в просохший до звона хворост, обежал по кольцу стоянку лесорубов и замкнул его последней спичкой. Выбраться из пылающей тайги Емельян не смог. Куда ни повернет, огонь обгонял его и радостно смеялся. Тяжелые колодины, подхваченные горячим воздушным потоком, взлетали высоко в небо, как перышки. На восходе ветер переменился, огненный вал окатил и несчастные Недобитки. Взорвались цистерны с топливом, изба Москвитиных тут же превратилась в пепел.

Стоявшая на отшибе пятистенка Кормадоновых осталась целой, лишь картофельную ботву в огороде жаром сварило, да местами гниловатое прясло обуглилось.

Оседланный конь с оборванным поводом, коровы и овцы сгрудились на песчаной косе, спасаясь от смерти. Как будто ничего не случилось страшного — в закурейках весело пересвистываются поручейники, а над широкой, вьющей водяные воронки Росью плавающий кругами коршун просит дождя:

— Пить, пить, пить…

Поднял на ноги заспавшихся Георгия и Полинку гам на пастбище: ревел бык, лаяли собаки, всхрапывали кони.

Выскочили пастух и пастушка с ружьями, прислушались. Чуть ниже косарни, с утеса с грохотом катились в Ледянку глыбы камней. Сталкивая их с утеса, кто-то явно старался напустить страху на живущих внизу.

— Зверь приперся. — Георгий выстрелил наугад по ночному бродяге. Медведь рявкнул и ломанулся обратным следом в чащу.

— Жди теперь неприятностей, — расстроилась Полинка.

— Скот резать начнет, если волю дадим, — хмуро согласился Георгий.

Днем достал из-под крыши косарни ржавое ботало, надел на дойную коровенку: с малолетства знал — боится медведь металлического бряканья. Наловил на «мушку» хайрюзов для приманки и насторожил кулемку, найденную в распадочке Емельяном. Рыба за день протухла, издавала такой аппетитный запах, что медведь, не выдержав, отправился угоститься еще с вечера. Только зашел в кулемку, западня — толстая лиственничная плаха позади него — тут же захлопнулась.

Ермак и Кучум метнулись на медвежье рявканье, как молнии.

— Пусть до утра побесится, кобелей посердит, а там… видно будет, — решил осчастливленный удачей Георгий.

— Грех убивать, — пожалела приговоренного к смерти зверя Полинка. — Он же хозяин здесь…

— Ага, хозяин… того и гляди оставит от стада рожки да ножки. Век не расплатимся, — хмыкнул Георгий, проверяя пулевые заряды в патронташе.

Как ни крепка была кулемка, разворотил-таки ее медведь и задал куда глаза глядят такого стрекача — Ермак и Кучум едва успевали хватать его за гачи. Понял смекалистый зверь: чем дальше отсюда будешь, тем дольше проживешь.

Следующая ночь прошла спокойно. Досыта выспавшись, пастух и пастушка поехали искупаться на соседнее озеро, где вода была намного теплее, чем в Ледянке. Привязав коней к береговой иве, разделись. С раскосыми синими глазами, в синем купальнике Полинка была обворожительна! Забыв про все на свете, Георгий рывком притянул ее к себе, обжег поцелуем упругие девичьи губы. Она, дрожа, прильнула к нему.

— Гошенька… миленький… — и затрепетала раненой ласточкой на небесном шелке незабудок.

Ходит по пастбищу Рыжик, рокочет грозно, зорко оглядывая все вокруг. Принюхивается к посторонним запахам, прислушивается к посторонним звукам.

Увидел Ермака и Кучума, бегущих ленивой рысцой по берегу Ледянки, налились глаза кровью. Ударил в гневе передним копытом по березке, как топором срубил. Прижали уши удалые медвежатники и юркнули под крыльцо косарни: свяжись с дураком, отхватишь хозяйского бича. Недавно ради забавы кобели чуть не загрызли телку, до сих пор бока побаливают от плетенной в елочку сыромятины.

Рыжик подошел к обедавшим под открытым небом пастуху и пастушке. Выклянчил сдобренную сольцой корочку хлеба и, обмахиваясь хвостом, скороходью отправился к стаду, спрятавшемуся от набозульного овода под навесом.

Со стороны бесконечных зыбких болот нанесло дым. Луговых пташек охватила тревога — засвистели испуганно, запорхали с кустика на кустик.

— Отцу пора бы наведаться, — заволновалась Полинка. — Хлебушка на зубок осталось.

— Сенокос держит, — успокоил Георгий. — Не пропадем, полмешка муки на лабазе.

Из-за утеса неожиданно вынырнул вертолет. Сделал круг и сел. Из кабины вышел майор милиции, вежливо представился и попросил предъявить документы. Внимательно изучил их и, косясь на растерянную Полинку, отозвал Георгия в сторонку.

— Сгорели Недобитки, а вместе с ними и база леспромхоза. Один ваш дом остался цел.

— Родители-то девушки хоть живы? — прошептал ошарашенный черной вестью Георгии, пропустив мимо ушей слова о загадочной базе.

— Вероятней всего, погибли. Лошадь, скот пасутся, а хозяева как в воду канули… — обрисовал обстановку майор милиции и, не прощаясь, направился к вертолету.

Георгий обнял любимую:

— Крепись, ненаглядушка…

И, ничего не скрывая, поведал о постигшем горе. Полинка побледнела, прижалась к нему осиротевшим птенчиком и беззвучно заплакала.

Ни свет, ни заря оседлали коней и поскакали в Недобитки. Охранять стадо остались бык Рыжик да Кучум с Ермаком. Умные лайки голодными не останутся. Мышей — вдоволь. Черника в бору поспела — тоже подспорье.

В дороге заморосил дождь, а при подъезде к Недобиткам разошелся всерьез.

Услышав о беде в родном гнездовье, потянулись кулацкие недобитки — Кормадоновы и Москвитины — на свою историческую родину, как дикие гуси в повесенье на милый север. Понаехало — притулиться негде, но всем нашлось место под крышей, никто не остался обделенным сердечным теплом.

Дождь лил, не переставая, огонь в тайге приседал все ниже и ниже и, наконец, бессильно распластался по земле горючим дымом.

Пождали, пождали родные Пелагею и Емельяна и справили по ним тризну.

Бывшая учительница начальных классов Анфиса Ивановна Кормадонова, недавно вышедшая на пенсию, спросила у Георгия и Полинки:

— Не выгоните, если к вам переберусь жить? Одна как перст. Никто в городе не держит.

— Только рады будем, тетя Анфиса, — первый раз за все время улыбнулась Полинка.

— А я чем хуже? — обиженно пробасил Евлампий Федорович Москвитин. — Жена померла. Дети в Чечне лежат. В панельном бараке радиацию хлебаю, того и гляди переработают на ракетное топливо.

Молодые и пожилые кулацкие недобитки оживились, заговорили о новой деревне.

— Попустимся, заселят отчину пришлые: вода чистая, земля не отравлена…

— Чем заниматься будем?

— Жить!

Порешили после будущего реколома строиться за Росью, на месте когда-то съевшей себя коммуны, где земля жирна и лес богат. Полинка предложила назвать новую деревню Иволгами — в память о солнечных птицах, разоренных в березовом распадке.

Не успели пастух и пастушка нарадоваться дорогим гостям — мокрец под забором распахнул свои белые глазки и небо распогодилось. Разлетелись кулацкие недобитки в разные края до загаданного весеннего половодья. Остались тетка Анфиса и дядя Евлампий приглядывать за хозяйством, пока Георгий и Полинка заняты стадом. Дел — куча. Тут еще сенокос на пятки наступает. Хорошо, что под завозней наготове конные сенокосилка и грабли.

— Стара мельница, да не бездельница, — подшучивает над бывшей учительницей седой чалдон, любуясь, как та ловко управляется с коровами и русской печью.

— Ты и сам кого хошь за пояс заткнешь, — не остается в долгу тетка Анфиса. — Зорька еще в росе купается, а у тебя уже полная лодка рыбы…

Утром пастух и пастушка приезжали помогать старикам готовить сено. Возвращались на косарню поздно вечером, когда над пастбищем, задевая верхушки деревьев, повисали на невидимых ниточках крупные голубые звезды. Сметали копны в стога и взялись городить загон. Навозили жердья из не тронутого пожаром ближнего перелеска, переплетают прогонистые пряслины прутьями краснотала, ведут разговоры.

Дядя Евлампий, ездивший недавно на почту в Еловку, возмущается:

— Обесхлебили мужики. Колхозную технику по ветру пустили. Манны небесной ждут. Ни малых, ни пожилых мир не берет. Возле памятника председателю комбеда товарищу Мышкину табунятся, допросы с пристрастием друг другу чинят: кто ему руки по локти алой краской вымазал? Хоть бы лицо идолу от птичьего помета водой из лужи ополоснули.

— Митингуют, глотки рвут, — перекрестилась тетка Анфиса. — А поля пустуют. Вот скупят их слуги народа за бесценок и крепостное право узаконят.

— Ну, хватила, девка, через край, — подозрительно огляделся по сторонам дядя Евлампий.

Дни бежали вприпрыжку навстречу северной стуже, как молодые крохали вниз по быстрой Ледянке, напуганные ястребом. Все громче и громче жужжат в пропахшей можжевельником тишине медные веретешки листопада, наматывая на себя прозрачную паутину.

Георгий и Полинка в назначенный по договору срок перегнали стадо в Недобитки. Кобели и бык Рыжик оказались старательными караульщиками. Ни одной головы не пропало! Скот за лето отъелся — заматерел и лоснился.

Представитель с Угрюма остался доволен:

— Будет зимой на столе у приискателей добрая говядинка!

Рассчитался честь по чести и уплыл на груженной скотом и сеном барже за дремучие туманы, чтобы вернуться на следующее лето уже с другим стадом молодняка во главе с быком Рыжиком, так невзлюбившим Ермака и Кучума за опасную выходку с телкой.

Вечером пастух и пастушка вышли на крутой берег проводить тихо падающее за далекие хребты солнце. Она, зардевшись от смущения, прошептала:

— Я ведь понесла, Гоша…

Пролетавший мимо ветерок услышал ее тайные слова и мелкой золотой рябью рассыпался по стремнине:

— С недобитком тебя, Рось, — с хлебопашцем, рыбаком и охотником!

Счастливый Георгий жарко обнял юную жену, оба замерли, пристально вглядываясь за реку, где мерещились им поющие иволги.

Широка, глубока Рось. Нет ей, кажется ни конца, ни начала. Сколько раз уходили и возвращались на ее берега русы, знают Господь, да нашедшие последний приют в вечной мерзлоте могучие мамонты.

Однажды, ведомые непонятным властным зовом, Георгий и Полинка пошли на пожарище Москвитиных — вдруг найдут какую-нибудь вещицу на память о сгоревших. Копаясь в пепле, наткнулись на икону Божьей Матери. Была она целехонька и чиста! Смотрит жалостливо. На лике застыли две огненные слезинки. И как ее не заметили работники милиции?! Всё тут перерыли на сто рядов, так и не разгадав причину трагедии.

Только поставили пастух и пастушка древнюю икону дома на косячок — огненные слезинки на лике Божьей Матери исчезли.

Улыбнулась всем и снова опечалилась.

ИГРУШКИ Быль

Мастер, Трудный, Смешила и Продавец — сорокалетние мужики. С детства живут в одном околотке. Мастер и Трудный кормятся тайгой. Смешила ишачит на заводе. Продавец — свободный художник: торгует на набережной Ангары глиняными медведками, благодаря которым окончательно обнищал.

— Эх, набрать бы черники, да продать… — горько вздохнул несчастный медвежатник. И подкатился к Мастеру и Трудному через покладистого Смешилу, тот и сам был радешенек сходить хоть раз в жизни в серьезную тайгу.

Попели-поплясали, и вот уже бодро топают по чуть заметной тропке вдоль болтливой Поливанихи.

Продавец, часто перебирая паучьими ножками, тащился позади. Хитровато зыркал по сторонам глубоко посаженными глазками, запоминая путь, а кое-где и оставлял метки — надламывал веточки.

— Посажу на муравейник, — строго предупредил Мастер. — Ишь ты, пятнать вздумал…

Тот конфузливо кашлянул и сердито насупился.

Смешила, обалдело оглядывая прибайкальскую тайгу, ахал от восторга и восклицал:

— Благодать несусветная! Дугной, полжизни пгосидел в бетонной клетке, бабу кагаулил.

Радовался, как ребенок, юрким бурундукам, счастливо жмурился и на все лады костерил пыльный кузнечный цех.

Перед водоразделом тайга посуровела, угрюмисто ощетинилась колючей шерстью сумрачных елей. Не знающие колота вековые кедры настороженно вглядывались желтыми зрачками в непрошеных гостей и, как бы припоминая что-то далекое — страшное, испуганно вздрагивали: длинные иглы хвои на ветвях трепетали и поблескивали, обнажая сизые шишки. Там и сям вывороченные давней бурей, замшелые туши сосен потревоженными ящерами расползались в разные стороны, волоча по неприбранному полу тайги облезлые чешуйчатые хвосты. Ядовито пестрели мухоморы. От случайно раздавленных сапогами рыжих лисичек пахло свежей морковью. На каждом шагу попадались развороченные пни.

— Медведка жировал, — определил опытный Трудный. — Совсем свежо, щепки-то не просохли. Теперь держи ухо востро. Заломит — глазом не успеешь моргнуть…

Тащившийся позади Продавец прибавил ходу, обогнал Смешилу, Мастера и пристроился за Трудным.

— Тьфу, карлик с гробом, — выругался Мастер и с ухмылкой оглянулся на Смешилу, наступавшего на пятки. — Во, другой засуетился…

Перевалив через водораздел, артельщики вышли к истоку уже другой речки — Котика. Остановились передохнуть. Смыли пот с лица, напились воды и закурили. Продавец, перепрыгнув через речку, отколупнул от красного ярка волглый комок глины. Помял.

— Хороша! На обратном пути наберу.

К шалашу, крытому еловым корьем, добрались на закате. Сбросили горбовики, блаженно распластались на прохладном, с горьковатой сыринкой мху, раскинув руки. Молча уставились в пустое знойное небо, слушая, как в полные синего звона колодцы тальцов, срываясь с птичьих лапок голубичника, шлепалась пьяная ягода, и по макушкам деревьев шелестело летящее время.

— Подъем, — нехотя нарушил сладкую тишину Трудный. И распорядился: — Мастер и я двинем в разведку, чтобы утром по оборышам не шариться. А вы, братва, заготовьте на ночь дров и сварите ужин.

— Одним бревна ворочать, а другим баклуши бить? — заартачился Продавец.

— Хоть, ставь себе отдельный шалаш, — вежливо посоветовал Мастер. — Пойдем, Трудный…

Отошли чуть-чуть и затаились в папоротнике — послушать, о чем станут толковать попавшие первый раз в серьезную тайгу артельщики.

Смешила:

— Не спогь с ними. Осегдятся и в шалаш не пустят.

— Под телогрейкой переночую, но упираться за них не буду, — отрезал Продавец. — Лучше медведку вылеплю. — Вынул из кармана кусок глины, прихваченный с красного ярка, и стал разминать.

— Ну, погоди, — зловеще прошептал Мастер. — Будет тебе медведка! — И рявкнул.

У шалаша наступило гробовое молчание.

— Медведка пгипегся… — наконец раздался робкий голос Смешилы.

Торопливо затюкал топор, полетели щепки.

Довольно улыбаясь, разведчики отправились на поиски свежих куреньев черники. Вернулись они на табор в сумерки. Горел костер, недалечко высилась гора дров.

— Ребята, мимо никто не пробегал? — тревожно спросил Мастер. — Вроде чей-то топот слышался?!

— Медведь приходил, — ответил присмиревший Продавец.

— Плохо дело, братва, — помрачнел Трудный и жадно заглянул в пустой котелок: — А где суп?

На скорую руку сварили ужин. Поели и мирно расселись вокруг костра. Само собой, разговор зашел о медведке.

— Коварный и развратный зверь, я вам доложу, — нагонял страху Мастер. — Помнишь, Трудный, на Хамар-Дабане смородину брали?

— Это когда медведка у тебя сапоги спер? — с готовностью уточнил тот.

— Да-да! Так вот, затаборились около нас мужик и баба. Наповадился к ним по вечерам этот самый медведка в гости. Придет, сядет у костра и пялится на бабу. Ходил, ходил — съел мужика и…

— Бабу?! — ужаснулся впечатлительный Смешила.

— Живая осталась. Надругался и слинял, попутно мои сапоги прихватил…

— Тише, братва! — Трудный вскочил как ошпаренный и прислушался.

— Ходит? — обреченно пролепетал Мастер.

— Ходит… Наворожили на свою голову…

Смешила проворно подбросил в костер смолистых сучьев. Продавец подвинулся ближе к Мастеру и прошептал:

— Чего медведки больше всего боятся?

— Собачьего лая.

— Гав, гав, гав… — понеслось по распадкам.

К перетрусившему Продавцу тут же припарился Смешила. Казалось, звездное небо вот-вот рухнет от дружного лая.

Мастер и Трудный, давясь хохотом, забились в шалаш. Всякого повидали в тайге, но такого…

— Сами посередке устроились, а нас по бокам?! — гневно осудил охрипший Продавец бесстыдную выходку артельщиков.

— Аж тгясутся от стгаха, — поддержал Смешила.

Бедолаги, напуганные россказнями о пакостях медведки, до рассвета поддерживали поочередно высокий костер. При каждом шорохе размахивали горящими головешками и лаяли. А медведка и вправду бродил вокруг табора, с любопытством наблюдая сквозь паутину ольшаника за чумазыми непоседами.

Когда опасную тьму весело озарили белые высверки берез, они, радуясь, что остались живы, растормошили заспавшихся хитрецов.

— Всю ночь собаки снились, — пожаловался Мастер, выползая из уютного шалаша.

— И мне, — подпел Трудный.

Зеленая глушь, умытая обильной росой, сияла. Торжественно били в гулкие барабаны дятлы. В зарослях сытого лета, перекликаясь, тонко свистели рябчики. Куренья, еще вчера облюбованные разведчиками, были сплошь усыпаны крупной черникой. Забыв о медведке, артельщики бережно черпали ее совками и аккуратно переливали в горбовики. К обеду затарились ягодой по самые крышки и потащились домой.

У красного ярка Продавец нагреб в майку понравившейся глины и приторочил узел поверх горбовика. Ноша гнула своего хозяина в три погибели, с хрустом выворачивала жидкие колени, мотала туда-сюда. До самого тракта так и шел зигзагами, но глину не бросил.

В благодарность за удачную ходку в тайгу свободный художник пригласил артельщиков к себе и преподнес по медведке из новой глины.

— Как живой! — залюбовался на зверя Трудный.

— Похож! — бережно держа драгоценный подарок на широкой ладони, похвалил Смешила.

А вечно недовольный чем-нибудь Мастер оценивающе пощелкал ногтем по игрушке и нагло забраковал:

— Глина плохая! Вот на Хамар-Дабане…

И все дружно расхохотались, даже глиняные медведки.

ДУНЬКИНА ШИВЕРА Рассказ

Ичера…

Есть в музыке этого слова что-то дремучее и нежное. Извиваясь сверкающей змеей между мглистых отрогов и угрюмых утесов, вплетает Ичера свои соленые воды в стремнину укатистой Лены.

Долог и опасен путь на груженом шитике по Ичере к охотничьим зимовьям. Шивера на шивере, или, как говорят ленчане, «лопата́ на лопате́». Семь потов прольешь, семь раз рубаху выжмешь, пока доберешься до места. А другого пути нет. Заросли ольшаником и тальником, захламлены непроходимым огнеломом древние эвенкийские тропы, увертливые заозерные обходы по брусничным хребтам. На все четыре сторонушки — болота и гари. Где пожары не дотянулись до богатого разнохвойника, там пролегли крест-накрест широкие геологические профили. Называют их охотники «волчьими улицами» — разгуливают по ним в зимнюю бескормицу волчьи стаи, выслеживают дряхлых сохатых, подранков и ослабевших теляшей…

Приткнул свой груженый шитик Еремей Рыданых к покрытому дряблым шелковником осередку, ждет приотставших сыновей — Ганьку да Ваньку, внука Степку. Сидит в корме, думает думу о жизни. Последний сезон идет на промысел. Отходил свое, нагорбатился. Пущай сыновья теперь ломают кедровые сугоры, шастают по голубичным окромкам дохлых марей. Тяжело вздохнул старый чалдон, нахохлился, как попавший в неволю коршун, уставился желтоглазо в пролетную быстерь Ичеры. Сызмальства приучены сыновья к охотничьему труду, ничего им, окромя тайги, не надо. А разве прокормит нынче таежное ремесло? Ох, не прокормит! С устья речки леспромхозовцы жмут, с верховья экспедитчики прижимают — давят в плющатку промысловые угодья Рыданых.

— Куда ученые смотрят? — высказывает вслух горькие думы Ичере наивный Еремей. — Почему о нас шарабанами не варят? Худые пошли времена. Люди готовы всю землю наизнанку вывернуть, вытрясти, как дыроватый мешок.

Бурлит, возмущается Дунькина шивера, ярится. А толку? У самой дно бутылочным стеклом устелено. Вспарывают о стекло брюшины радужные ленки, режет бродный зверь жилы на сухопарых лодыжках. Опустели ичерские опечки, исчезли бородатые глухари. А когда-то возами возили птицу деревенские мужики в город на продажу.

Кипит кипятком Дунькина шивера, лупит тугими клубками студеной воды по еловому шитику, с присвистом позвякивают тощие прутья тальника о ноздристые валуны, тревожит человеческую память, склонившаяся над яром черноглазая береза…

Крепко любил Еремей златоволосую Дуняшу. Познакомились они в клубе на вечерке. Только-только закончилась война. Еремей вернулся с фронта в родную деревню хромым, обожженным. Девчата стыдились, что ли, старались не замечать его, избегали столкнуться с глазами несчастного парня — не дай бог пригласит на танец. Одна Дуняша не стыдилась танцевать с ним. Даже шелковую алую рубашку подарила. Сын председателя колхоза, получивший в народе за жадность и громкую глотку прозвище Хайло, бесполезно ходивший за девушкой по пятам, окрестил Еремея за хромоту «счетоводом». Не успеет фронтовик появиться в клубе, а Хайло уже острит: «Вон опять “счетовод” на дамский вальс ковыляет. Рупь двадцать, два сорок, три шестьдесят…»

Однажды не выдержала Дуняша, влепила пощечину зубоскалу и увела Еремея за околицу. Хайло не верил, что между красавицей и невзрачным калекой родилась серьезная любовь. Острил, похохатывал, но вскоре был огорошен. Еремей женится! Упал Хайло девушке в ноги: брось, дескать, калеку, сплошная маета тебе с ним. Выходи за меня. Гляди, какой я здоровый, сильный. «В своем уме?! — изумленно вскинула угольные брови невеста. — Ты всю войну на брони просидел, вдов обижал. Никогда!»

Скрипнул Хайло зубами, выругался грязно и уехал в район на курсы продавцов.

Крепко любила Дуняша доброго, молчаливого Еремея, да оказалось, не судьба им вместе век вековать…

Перед самой свадьбой поплыл на стружке отец рыбачить на ичерские плеса, взял с собой и дочь — щук, ленков чистить да ершей сушить. Дома растолкут сухих ершей в ступе, то-то славный приварок припасется к зиме. «Уха из свежего налима с ершовой мукой… — говорил отец, выбирая из сети колючих рыбешек. — Царская еда!»

На обратном пути подстерег их неизвестный лиходей. Взвизгнули две пули, прогрохотало два грома… И выбросило закружившийся стружок быстерью на осередок. С тех пор и зовется это место Дунькиной шиверой. Долго ломал голову областной следователь над загадочным убийством, но так и осталось оно тайной.

Люто горевал Еремей, в кои сроки вспыхнула на висках ранняя седина.

Женился он спустя много лет. Взял в жены, похожую на бадью, Августину с пятью ребятишками — рыжие, черные, белобрысые — от разных отцов. Одно было неприятно — средний пасынок Гаврилка сильно уж пошибал на Хайло и называл отчима не тятей, а дядей «счетоводом». Еремей и с этим обстоятельством смирился, часто садил озорника на колени, ласково гладил по вихрастой макушке. Бедно ли, богато, но поставил отчим детей на ноги, никого из них в деревне рахитом не назовут. Живет Еремей с Августиной вроде душа в душу, да без любви. Всё еще озаряет его память солнечным лучиком Дуняшин образ…

Горестно вздохнул старый чалдон, окинул невидящим взором знакомый берег, выхватил шершавой ладонью звенящий клубок из речки, поднес к сморщенным губам и не поймет: от пота людского солона Ичера, или от слез? И не поймет старый чалдон: береза ли мечется на кромке яра, или Дуняша?

Кипит кипятком шивера, бьет бурыми крыльями по зарослям аира свистатый ветер, кидает в лицо Еремею водяную пыль.

Слышно, как за близким поворотом барахлит надсаженный моторишко, брякают шесты, возбужденно повизгивают зверовые собаки, улавливая чуткими норками запах невидимого хозяина. Ближе, ближе лай неисправного моторишки, крутая перебранка сыновей. Старик утирает соленую пыль с лица рукавом брезентовой штормовки, выходит из шитика на скользкий осередок.

Подъехали сыновья. Голоуший приземистый Иван вывернул из-под брезента в отцовском шитике запасной мотор, быстро переставили с братом вместо неисправного. Запустили, опробовали на холостом ходу.

— Боцман, — крикнул Гаврила племяннику, застегивая кожух на моторе, — достань термос. — Поежился. — Насквозь ветрягой продуло.

— Мерзляка, — хохотнул мордастый Иван. — Скрючился, как сирота казанская. — И добавил серьезно: — Должно, шугу бросит. Вода загустела.

— Время, — согласился отец.

Обжигаясь, пили по кругу горячий кофе из термоса, молотили друг друга по спинам, прыгали, разминая затекшие ноги.

Пока шель-шевель, Степка покормил всухомятку собак сельповским хлебом, вычерпал консервной банкой воду из шитиков.

— Боцман, с дедом садись, — приказал Иван парнишке, затягивая туже на поясе патронташ. — Несподручно ему одному мотором править и шестом на быстери подталкиваться.

— Правда, садись ко мне, Степан, — обрадовался дед. — Гудят крыльца, моченьки нет.

Мутное солнце, отскакивая от мелких, тусклых чешуек воды, прыгало на перекатах резвящейся выдрой, создавало иллюзию бездонной глубины. Еремей не верил обманчивой глубине, опытно вел шитик по черным спинам коренных струй, ловко обходил коварные мели. Следом неотступно держались сыновья, в точности повторяя неожиданные маневры отца.

Тот зорко вглядывался в наплывающие встречь зеркальные затишки, обрамленные желтой постной осокой, и сердился. Не взбултыхнет, не взбороздит чуткую воду черная ондатра. Затянуло илом, закупорило сплавным сором опустевшие хатки. Поплатилась жизнью за редкостный цвет меха. Правда, приметил Еремей с весны на Долгановском озере чудом уцелевшую парочку. Про то даже главному охотоведу не сказал. И сыновьям запретил трогать, пусть плодится, авось хватит силенок выстоять против бумажной доброты, разбежаться по глухим, недоступным для бродячего человека комариным поводям. Хмуро глянул влево, где свирепо гремит по разнокалиберному камешнику ручей Орлан. Там, в распадке, за рогатым кустовьем, затаилось от дорожного ока зимовье Хайло. Печь из кирпича сложена, крыша нержавейкой покрыта, рядом с откидом кедровых орехов присоседилась конюшня для личной кобылы. Поставляет пенсионер по договору в сельпо рыбу. Заодно выдру, копытных промышляет. Все виски, соединяющие озера с Ичерой, перегородил мордами и капканами, каждую сохатиную трону запетлил. Инспектора рыбнадзора и егеря коопзверпромхоза редкие тут гости. Вот и распирает от жадности бывшего торгаша, готов сам себя проглотить.

«Чаи паук гоняет», — неприязненно подумал Еремей, заметив сизую струйку дыма над тоскливым кустовьем. Вспомнилась ему недавняя схватка в сельпо. Давали комбикорм. Хайло, размахивая удостоверением ветерана войны, лез без очереди. Рыданых осадил его: «Куда прешь? Нет тебя в списках награжденных…» Тот взбеленился: «Погоди, проклятый “счетоводишка”, за твой поганый язык последнюю ходулю открутят…» Еле-еле бабы растащили забияк.

«Ловко я его отстругал», — ухмыльнулся Еремей, гордо выпятив грудь.

И вдруг сжался, вобрал голову в плечи.

— Степка, утки…

Навстречу лодкам низко над плесом шел табунок острохвостов. Заметив людей, птицы взмыли вверх.

Степка замешкался и пропустил. Гаврила не растерялся и вышиб дуплетом трех птиц из табунка. Две упали в Ичеру, последняя, кувыркаясь, врезалась в смородинник. Красные ягоды кислицы, похожие на горячие капли птичьей крови, жарко брызнули на жухлую листву.

— Вот и свеженинка к ужину, — улыбнулся Иван, небрежно кидая убоину в нос шитика. — Молодец, братуха! Красиво снял.

— Фирма веников не вяжет, — подмигнул брату Гаврила. — Зря не станем пол топтать.

Перед Кривыми Протоками Еремей круто повернул к берегу. Под недовольные крики ворона, лениво взлетевшего с лиственницы, выпрыгнул из шитика, помахал сыновьям: приставайте.

В прибрежном ельничке, уткнувшись горбатой мордой в брусничник, лежал сохатый. От него уже попахивало. Стальной трос глубоко врезался в могучую шею зверя.

Старый чалдон внимательно осмотрел место трагедии и печально покачал головой:

— Какого быка паук проквасил…

Забросали тушу сохатого валежником — годится для зимней волчьей привады — и торопливо отчалили.

Долго барахтались в порожистых Кривых Протоках. Прибитые плашмя к днищам основательно загруженных шитиков килевые доски, хватая мели, прогибались, гребные винты яростно впивались в них лопастями, и шпонки срезало. Охотники, чертыхаясь, лезли в кипящую воду, нечеловеческими усилиями протаскивали лодки волоком через безнадежное мелководье, оставляя на ободранном каменистом дне Ичеры белые полосы.

На привалах дядья подтрунивали над вымокшим Степкой.

— Привыкай, Боцман, к морю! Умойся соленой водичкой на ичерских перекатах!

— Хватит, ушканы, над парнишкой галиться, — защищал дед измотанного внука. — Чего прицепились? Помните, со мной впервые пошли? На полдороге завякали, на горшки запросились. А Степан — настоящий мужик!

С детства Степка любит лодки, пароходы, оттого и прозвали его в деревне Боцманом. Вот раздобыл где-то тельняшку, напялил для форса. Совсем еще ребенок… Отнял его Еремей у старшей дочери. Зять утонул… Распрягся без пригляда парнишка: из школы вытурили — курил, матерился, в учителей из рогатки стрелял. Взял его дед в тайгу, пусть, дескать, шелуху с огольца отрясет, умишко просветит.

До зимовья Усолье добрались засветло. Спустили собак, стаскали груз на пригорок. Облегченно вздохнули.

Собаки с радостным визгом покрутились около охотников и исчезли.

— Челубей, Зорька, Омут… — запел Иван.

Гаврила остановил его:

— Намыкаются и придут. Лето на привязи просидели, быстро лапы отобьют.

Еремей содрал с себя мокрую штормовку, распялил на пружинистых прутьях тальника, распорядился:

— Ванюха, сруби уду, заползи на избушку, пошуруди трубу. — Повернулся к Гавриле: — Ты золу из печки выгреби. Степан, кострище внимательней расчисти. Кто-то неприятный здесь гостил. Не дай бог, патроны насовал. Бывали случаи, вышибало зенки промысловикам.

Гаврила распахнул дверь жилища, в лицо ударило пропастиной. На столешне валялись тухлые рыбьи головы, на полу и на нарах — утиные крылья, обглоданные кости, грязная заплесневелая посуда.

— Охряди, — процедил сквозь зубы. — Где жрут, там и гадят. — Взял с подоконца комочек карбида, понюхал брезгливо и выдохнул гневно: — Дотянулась сволота и сюда.

Вечер потратили на уборку и просушку зимовья. Раскряжевали «Дружбой» смолевую сушину, нашвырковали палой, квашеной осины, источающей аромат черничного сока. Сушняк да сырьяк — ровное тепло!

Собрались было ужинать, и… за калтусом затрезвонили собаки.

Еремей замер, вслушиваясь в музыку собачьего лая. И возбужденно определил:

— Сохача держат!

Гаврила с Иваном шустро опоясались патронташами, заряжая на ходу ружья, кинулись в калтус. Отдышавшись у подножия релки, крадучись полезли на подъем. Лишь собаки замолкали, братья замирали как вкопанные; лай возобновлялся — бесшумно лезли дальше.

На фоне багряно-золотистой зари сохатый был особенно прекрасен. Вздыбленная от холки до крупа иглистая шерсть дымилась. Ветвистые, разлапистые рога переливались перламутром. Собаки подступали к зверю с обеих сторон. Зверь кружился на месте, роняя в мох розовую пену с губ, грозно фыркал.

— Бычишша! — восхитился Иван.

Брат шепнул властно:

— Подстрахуешь…

Пуля раздробила зверю позвоночник. Бык рухнул на подломленные колени, ворочая огромными удивленными глазами, бессильно мотал головой. Гаврила бросился к нему.

— Братуха! — не своим голосом заорал Иван. — Берегись!

На растерявшегося Гаврилу, взрывая копытами мох, летела разъяренная сохатиха. Иван ударил из ружья. Метнувшись к нему, всплыла на дыбы и, подминая ольшаник, опрокинулась на спину. Бык с ревом рванулся на помощь подруге, но беспомощно завалился поперек валежины.

Охотники закурили. Руки дрожали.

— Еще бы секунду — и затоптала, — заикаясь, признался Гаврила. — Считай, от верной смерти спас, Ваня.

Иван кивнул на сохатиху:

— За нас бы наши жены так стояли…

Впотьмах выпустили кровь, магун. Закидали туши лапником.

— Утром освежуем. — Гаврила сунул нож в ножны, тщательно вытер ладони о сочный мох.

Иван, прихватив сохачью печень, потянулся за братом…

В калтусе, ссорясь, свирепо рычали собаки, жадно давились угарной требухой. Лукавая росомаха, вскарабкавшись на ветвистый кедр, следила с подветренной стороны алчными глазами за собачьим пиром, нервно ударяя змеисто-изогнутым хвостом по сырому дереву, злобно шипела. Блуждая над опустевшими озерами, в стылом небе кричал одинокий гусь, ему подпевали в дальней топкой мари осторожные волки.

Укладывались спать поздно. Еремей сдернул с себя нейлоновую рубаху, с нее с треском сыпанули голубые искры. Сыновья рассмеялись:

— От твоей, отец, одежды хоть аккумуляторы заряжай.

— Не рубаха, а ходячая электростанция, — поддакнул Степка.

Ворочается старик, беспокойно на сердце. Завтра в деревню плыть, сохатину везти. Успеют ли обернуться туда-сюда до ледостава? По опыту знает: коварны тихие ичерские плесы, перехватывает их ранней стужей моментально.

Ядреный утренник хвастливо очеканил голубоватым инеем краешек оконца, а за оконцем — вморозил серебристые прогонистые листья тальника в остекленевшую курью, загнал под зыбкий тонкий ледок рой красноперых окуней, юрких травянок. Мимо курьи, робко позвякивая, уносились вниз по Ичере хрупкие колючие льдинки — зародыши грядущей шуги.

Заспался Еремей после вчерашней дороги, после долгой бессонницы. Разметался на нарах — костлявый, жилистый. Мелькают в старческих снах обрывки прожитой жизни. Вот он, молодой, красивый, идет размашисто вдоль бурлящей речки, а по другую сторону — Дуняша. Ни лодки, ни мостка — не встретиться влюбленным, не обнять друг друга жаркими руками. Вот он прыгнул в кипящую воду, побрел к девушке, но сбило его течением, потянуло в бездонную воронку…

С криком вскочил с нар, распахнул глаза. Степка отпрянул к столешнице. Сыновья ржут, как жеребцы.

— Опять, сопляк, издевался над дедушкой, опять ему нос пальцами зажимал? — негодующе просипел Еремей, пытаясь достать внука хищной пятерней.

В отместку за проказы дед шваркнул за завтраком внука осиновой ложкой по лбу:

— Забудь эту повадку, сорванец. Нашел ровню… Остаешься с Иваном, слушайся. Сбегайте на Блудный ключ, проверьте, цела ли избушка. Дров напилите.

Поднялось над калтусом солнце, обогрело оцепеневшую тайгу. Деревья плакали втихомолку по исчезающему инею, в желтых травах морщилась, оттаивая, водянистая заячья ягода. Прощально посвистывая, стремительно скользили над соленой Ичерой последние горстки уток.

Отец с сыном торопливо оттолкнули шестами груженные сохатиной шитики от берега, запустили моторы и покатились по извилистой голубизне домой.

Вернувшись в деревню, Еремей слег. Напуганная Августина напарила богородской травы, но к питью он так и не притронулся.

Сказал Гавриле:

— Один пойдешь, сынок, на Ичеру. Торопись, пока речку не перехватило. Сегодня и отчаливай…

— Поправляйся, отец. — Гаврила пожал Еремею прохладную ладонь и, тяжело ступая по крашеным половицам, вышел из избы.

Вечером Еремей подозвал заплаканную Августину и попросил:

— Налей, мать, стопочку… И алую рубаху достань.

Глубокой ночью в окно постучала Дуняша:

— Еремеюшка, вставай! На покос пора, уже птички проснулись…

Он оделся и вышел за ограду. Смеющаяся Дуняша взяла его за руку и повела по росному зеленому лугу навстречу заре.

Нашли его в обед на припорошенном тощим снежком погосте. Притулился к березе, в ногах у могилки Дуняши, уснул непробудным сном.

Пустой шитик, радостно подпрыгивая и виляя между белых полянок шуги, торопился на далекое Усолье. Килевая доска, прибитая плашмя к днищу, еще ни разу не хватила мели. Растревоженный непонятно чем, Гаврила рассеянно оглядывал мглистые хребты, курил одну за другой папиросы. Речная круть обдавала лицо северным ветром. Кое-где к берегам уже подшило робкий заледок. Семейные артельки рябчиков на кустах, прилетевшие покормиться ивовыми почками, качаясь на ветках, сияли дрожащими голубыми звездами. Не до них сегодня Гавриле, проскочить бы Кривые Протоки засветло. Напротив Орлана внезапно обрушился на тайгу мокрый снег. На три метра против ветра ничегошеньки не видно. Сбросив обороты мотора, Гаврила осторожно причалил чуть выше ручья, где была привязана за пень знакомая лодка.

На сугорке залаяли собаки. Из кустов появился Хайло.

— Ты, что ли, Гаврила?

— Я, — недовольно буркнул тот. И добавил мысленно: «Век бы с гобой не встречаться».

— «Счетовод»-то где? Вроде вместе вниз проплывали.

— Захворал отец.

— Был дуб, а стал сруб; время прибудет, и того не будет! — хохотнул Хайло. — Нашел отца…

— Ну да, ты меня вырастил. — Гаврила в два прыжка одолел крутой подъем.

Залепленные падающим снегом с ног до головы, они, как два белых медведя, уперлись глазами друг в друга: кто кого переглядит? Наконец Хайло отвел свои. Сморщил в усмешке моложавое не по возрасту лицо:

— Оставайся ночевать. Куда в такую муть? Пошли, пошли в зимовье. Одежду просушишь.

Освещалось зимовье электрической лампочкой от батарей, снятых со створ. На воткнутых в стену деревянных спицах сохли мездрой наружу шкурки белок.

Гаврила внимательно оглядел пушнину и пристыдил:

— Рановато, однако, на промысел вышел, белка-то еще зеленая.

— Зато в шапке крепка, — ответил Хайло, разделывая на крупные звенья малопросольного жигалёнка^{3}.

Поставил на стол чашку с вареной глухарятиной, тайменью икру в чумашке, хранившуюся в леднике еще с весны, и украсил застолье бутылкой самогона собственного производства.

Гаврила пить отказался.

— Хозяин — барин, — обиделся Хайло. — А я выпью за встречу. Как ни крути, сын ты мне. Свои иголки для себя не колки.

Гаврилу так и подмывало заткнуть ему рот куском таймешатины.

Вспомнилось, как Хайло издевался над матерью, когда приходил пьяный в гости. Тащил Августину, намотав косу на руку, белым днем в постель, не стыдясь детей. Вспомнилось — и лютая ненависть охватила его к этому сладко прожившему долгую жизнь человеку. Так и не притронувшись к угощению, Гаврила прикорнул на противоположных нарах, и под пьяную трепотню незаметно уснул.

После третьего стакана самогона Хайло развезло окончательно.

— Думаешь, кто Дуньку ухохолил? Я! Чтобы «счетоводишке» не досталась. Кастрат хромой, своих не настрогал, так зауголышей развел полный двор. И в чем только держится душа у костлявого ерша?

Хайло взял пустой чайник, качаясь, вышел набрать воды. Вдруг ударила в лицо заплутавшая в снегопаде сова. Поскользнувшись на заваленной снегом тропинке, покатился вниз по крутому сугору. Вынесло его по гладкому заледку чуть не к самой шуге. Тонкий закраек обрушился, и Хайло подхватило течением. Предсмертные крики его, кроме собак, бежавших с воем по берегу, да выглянувшей из дупла любопытной летяги, никто не услышал.

Утром снег перестал. Выяснило. Проснулся Гаврила — ни хозяина, ни собак.

— Кто рано встает, тому Бог дает, — сказал сам себе и заторопился.

Наломал березовый голик, вымел снег из шитика, разбил шестом заледок и выбрался на струю. Ходом проскочив Дунькину шиверу, оглянулся на знакомый осередок: на нем девушка в синем сарафане и парень в алой рубахе, взявшись за руки, стоят. «Шугу прет, а они по-летнему одеты?!» — удивился Гаврила, начал было разворачивать шитик, чтобы подобрать их, но неведомая сила заставила его отказаться от своего намерения. Еще раз оглянулся: никого нет. «Что только не примерещится на этой Дунькиной шивере», — улыбнулся он.

Пустой шитик, подминая под себя летящее навстречу время, чуть ли не парил над водой, радуясь, что до конца пути осталось совсем недалечко.

Вон и Степка с Иваном шапками с берега машут.

ПАРУС ОДИНОКИЙ Рассказ

Солнцеволосая Лизавета ласково потрепала Медведушку за седую бороду:

— Вставай, горюшко мое, на синее море пора!

Встрепенулся, глянул привычно в окно на погожее утро и насторожился: чего-то не хватало там. Ошарил глазами пустой прямоугольник неба и догадался: стрижи улетели! Быстро летушко промелькнуло. Доживет ли до следующего? Стар и хвор. Каждый прожитый день — подарок от Господа.

— Вставай, вставай, — настойчиво повторила внучка и влюбленно прижала морщинистую руку деда к своей щеке.

Первым делом погляделся в зеркало: в порядке ли борода? Намедни Лизавета пыталась подстричь деда: прилег отдохнуть после рыбалки — наставила ему проплешин. Пришлось бриться наголо. Борода оказалась в порядке.

Изо всех сил старается бойкая внучка хоть чем-то помочь своему ненаглядному Медведушке. Посуду моет, пол подметает… Вчера, например, чуть не заблудилась в пене — рубашку ему шампунем стирала. Как-нибудь выберет момент и бороду разукрасит акварелями — соседи ахнут от зависти: какой деда красивенький! Некому приглядывать за Медведушкой, кроме Лизаветы. Бабушка давно умерла. Дети живут отдельно. Работают от зари до зари, вот и сплавили дочку к нему на лето.

До синего моря шаг шагнуть, но маленькой рыбачке не терпится, она уже оделась и обулась, поставила у двери свою раздвижную удочку — вместо крючка на капроновой ниточке привязана гаечка.

— Не суетись, успеем нарыбачиться. Вон обутки-то на разные ноги напялила, — проворчал Медведушка, наливая в походный термос прохладный черничный морс. — Тебе, Лизавета, парнишкой бы родиться. Пять лет, а на рыбалку заядалистая — шибче некуда.

— Деда, отвяжи гаечку, привяжи крючочек…

— Рановатенько тебе крючок привязывать, подрасти сначала.

— Дедушка-Медведушка, — надулась внучка.

— Лиза-каприза, — не попустился тот.

Нашла коса на камень. Удочку с гаечкой Лизавета принципиально оставила дома. Сколько можно рыбок смешить?

Подлеморье усеяно пластиковыми бутылками, ошметками зернистого пенопласта, разовыми шприцами и прочей дрянью, привезенной из-за границы. Синее море не терпит грязи, и когда ее накапливается невпродых, оно, разгневавшись, выбрасывает брезгливо все эти отбросы чужой цивилизации обратно на сушу, как можно дальше от себя. Жарок нынче август. Илья-пророк давно на старой таратайке по облакам прогромыхал, а горожане продолжают купаться. Вон их сколько спозаранку пришло! В советское время здесь праздных людей куда меньше было.

Дед и внучка, обойдя стороной неряшливое лежбище горожан, где о битое стекло немудрено покалечиться, спустились к самой кромке воды и заспешили вдоль берега к вчерашнему месту рыбалки. Зря торопились, там уже маячат два знакомых китайца. Завидев их, Медведушка осерчал:

— Снова хунхузы опередили. Ну что с ними делать, а?

— Спать меньше надо, — подковырнула Лизавета. — Говорила: пойдем-пойдем, пойдем-пойдем… Не слушался!

Эти, с гвардейской выправкой, гости из Поднебесной показались такими вежливыми при первом знакомстве, что Медведушка открыл им даже несколько рыбачьих секретов. Китайцы ответно, в знак благодарности, преподнесли мухобойку, которая нужна была ему, как собаке пятая нога. Мух-то в квартире нет. Преподнесли — и выжили Медведушку с прикормленных мест. Возьмут с двух сторон в клещи и на правах закадычных друзей давай на его поплавок свои снасти кидать. Оказались ничем не лучше многих иркутских любителей порезвиться на готовеньком.

Подойдя к ним, Медведушка посовестил:

— Худо поступаете, лезете на чужинку. Берега мало, что ли?

Первый китаец буркнул:

— Твоя вредный…

Другой добавил осуждающе:

— Революция… Харбин… Моя молчала…

Смекнул Медведушка, о чем речь, и срезал умника:

— Грех бедой попрекать. Русские люди от комиссаров спасались. К тому же они на ваши уловистые места не зарились.

Уж на что Лизавета миролюбива, и та ополчилась: отважно погрозила прутиком:

— В угол захотели?

— Так их, ненаглядушка! — похвалил Медведушка отчаянную внучку.

Китайцы расхохотались и демонстративно отвернулись: валите, мол, отсюда, хозяева нашлись…

Дед и внучка облюбовали мысок по соседству. Синее море тихо позвякивает о каменистый берег прозрачными плавниками, в таинственной глубине то вспыхивают, то меркнут чешуйчатые звездочки юркой плотвы, колеблются зеленые шелка пышных водорослей.

Старый рыбак лукаво улыбнулся. Сегодня он подготовил сюрприз для китайцев: взял три удочки. Две, с пустыми крючками, устроил на рогульках по бокам, а третью, с насаженными мелкими опарышами, закинул посередке. Довольный, уселся на раскладной стульчик. Китайцы косятся: опять седой лис (колдун) будет таскать рыбу одну за другой, а его бойкая лисичка — визжать от восторга.

— Подкорми рыбок, — деловито напомнила Лизавета, с любопытством разглядывая снующих у берега усатых бормашей. — Деда-а-а, почему бормышки бочком плавают?

— Такими родились.

— Так я и думала, — авторитетно согласилась внучка и стала перебирать камешки. Нашла круглую плиточку. — Я «блинчик» съем?

— Что ты! — медовым голосом пропел Медведушка. — Рыбок распугаем. — Только разреши, водяному тошно станет от этих «блинчиков».

Пшенная каша, густо сваренная с цветками донника, как всегда, пришлась плотве по вкусу. Медведушка снимал с крючка пойманных чешуйчатых звездочек и передавал Лизавете. Та вместо того, чтобы класть их в садок, отпускала на волю. Рыбки, прощально помахивая хвостиками, проворно убегали в синее море.

Что творила озорная девчурка, старый рыбак не ведал, он вошел в раж и видел только свой поплавок. Вдруг из воды испуганно брызнула молька, со дна пошли крупные пузыри. Поплавок тихотихо поехал в сторону и лег. Медведушка плавно подсек. Удочка согнулась в три погибели. У него радостно екнуло сердце: «Лещ!» Осторожно приподнял тяжелую рыбину на поверхность воды, живая плаха глотнула воздуха и, обмерев, послушно покатилась на натянутой до жужжания леске к берегу.

Лизавета застыла от испуга, такого огромного обитателя синего моря она видела впервые. Округлив от страха небесные глазенки, пролепетала, заикаясь:

— Это морской царь?

— Конечно! Смотри, весь в золоте… — поддакнул счастливый Медведушка, осторожно вталкивая леща в садок. И вдруг изумленно уставился на внучку: — Вот те на… Где остальная рыба?!

— Отпустила погулять. Она же снова поймается.

— Ну, коли так, ладно, — согласился Медведушка, но для порядка построжился: — Морского царя не отпусти, иначе поссоримся.

— Он же пальчик откусит, — успокоила внучка.

Старый рыбак поймал еще одного леща, которого тут же окрестили морской царевной. Прибежавшие китайцы шумно пристраивались справа и слева, но закинуть свои снасти Медведушке на поплавок им не давали расставленные по бокам удочки. Спугнули прикормленный косяк и, досадливо морщась, вернулись на старое место.

Медведушка лихо сдвинул фуражку набекрень, озорно подмигнул внучке:

— Давно надо было от них таким Макаром спасаться. Дружба дружбой, а табачок врозь. Кого обловить захотели, меня — волка морского! Еще не родился тот герой…

— Родился, — встала поперек Лизавета.

— Кто?! — Дед аж привстал со стульчика от изумления.

— Я! — хитро щурясь, заявила внучка. — Привяжи крючочек и сам увидишь.

— Ишь ты, как тонко подвела, — усмехнулся Медведушка. — Ладно, на будущий год привяжу. Посмотрим, кто кого обловит.

После недолгого затишья опять начала брать плотва, притом крупнее, чем прежде. На радость старому рыбаку китайцы тоже замахали удочками — пусть себе ловят и не мешают соседям.

— Я же говорила, рыбки снова поймаются! Они даже подросли! — торжествует Лизавета: солнечные струйки волос текут по счастливому личику, небесные глазенки сияют.

Как зорко ни следил Медведушка за бойкой девчуркой, умудрилась все-таки отпустить несколько рыбок погулять и подрасти. Синее море благодарно лыбится маленькому человечку, нежно целует детские ручонки, собирающие золотые копеечки — чешую от лещей, рассыпанную вокруг садка. Лизавета аккуратно складывает их на листочек подорожника. Завтра, если дед не привяжет крючочек, она не будет ждать будущего года, а пойдет в магазин и купит…

— Отгадай загадку, — окликнул Медведушка. — Таня, Маня, Лизавета плавали на лодочке. Таня, Маня утонули. Кто остался в лодочке?

— Лизавета…

— Получай за это! — протянул ириску дед. Себя тоже угостить не забыл.

С интересом разглядывая на фантике Буратино с золотым ключиком, Лизавета рассудила по-хозяйски:

— Половинку скушаю, а остальное на потом приберегу.

— Прячь подальше, иначе съем, — честно предупредил Медведушка, со своей он уже расправился.

— Воровать нельзя, зубки выпадут, — припугнула находчивая девчурка и отправила ириску целиком в рот.

Солнце к зениту — время к обеду. Вода, кажется, дымится от зноя. Плотва клюет все хуже и хуже. В прибрежном разнотравье без устали стучат молоточками трудолюбивые кузнечики, куют на будущие дни бездождье. Замерли на розовых трубчатых ножках в ожидании ветерка прозрачные шарики переспевших одуванчиков. Август пропитан запахом гари, это лесные пожары справляют праздник смерти, водят огненные хороводы вокруг огромного города. С тревожным свистом низко над синим морем проносятся в поисках пристанища и корма грустные стайки клестиков. Некуда им деться: из века в век коротают они свирепые зимушки среди хвойных хребтов и угрюмых сугробов.

— Жгут Сибирь… — Медведушка с жалостью посмотрел на беспечно игравшую золотыми копеечками внучку. Пылает отчая земля — выродились защитнички, осталась одна Лизавета с прутиком.

Развалившись среди битого стекла и объедков, хлебают пиво, обкуриваются «травкой» и сквернословят, равнодушные к своей судьбе живые трупы. Лежбище горожан пышет утробным смрадом. В мутном мареве, как шприц наркомана, торчит телевизионная вышка.

Медведушка не заметил, как и задремал под мрачные раздумья. Пригрезилась ему мерзкая картина. Будто он, молодой-молодой, сидит в родительской избе, пьет чай за скобленным до желтизны столом. Окна и двери распахнуты. Свежо! Тут откуда ни возьмись, врываются черным клубком в избу навозные мухи, да не простые, а говорящие. Вьются, гадят, митингуют: «Долой мухобойки — оружие массового поражения! Да здравствуют свалки!» И под шумок откладывают-откладывают опарышей в горшки, чугунки и разные там корыта. Опарыши — отборные, самый раз лещей на таких ловить! Нагреб их Медведушка совковой лопатой полную бочку, а сверху мелкой металлической сеткой запечатал, чтобы по белому свету не расползлись. Такой визг навозные мухи подняли, хоть уши паклей затыкай: «Свободу жертвам рыбоедов! Смерть бритоголовым!» С макушки до пят Медведушку обмарали. Не стерпел, выхватил из-за голенища припрятанную на всякий случай дареную мухобойку и пошел шлепать…

Очнулся: внучка около хлопочет, гладит ладошечкой по бритой голове:

— Горюшко мое, ты же со стульчика чуть не брякнулся. На, выпей морсика…

Надела на него фуражку и взабродку вытащили из воды упавшую удочку.

— Довоевался, герой, — рассердился на себя Медведушка. — Однако пора домой собираться. — По лицу скользнула тень печали: вдруг родители устроили Лизавету в детский сад и вечером заберут к себе? Перед глазами свистокрылым стрижом промелькнуло счастливое лето, проведенное с внучкой на рыбалке. Доживет ли до следующего? Если доживет, обязательно привяжет Лизавете самый лучший крючочек. И, дружески глянув на маячивших недалечко китайцев, озорно подумал: «А мухобойка-то хоть и во сне, но пригодилась…»

Набежавший сиверок покачнул раскаленный зноем певучий колокол неба. Тревожный гул поплыл над синим морем и превратился вдали в сияющее облачко.

— Парус, парус! — обрадовалась Лизавета, тыча пальчиком в сияющее облачко. — Белеет парус одинокий в тумане море голубом, что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном… — Повернулась к Медведушке: — Деда, знаешь, кто ты? Парус одинокий! А я — твой ветер…

СНЕГИРИ Рассказ

Живет Гоша на лесном кордоне, далеко-далеко от села. Отец — егерь: за диким зверьем присматривает. Мать по хозяйству хлопочет.

Нет у мальчонки ни братика, ни сестрицы, но ему все одно не скучно. Весной — ручейки отводил из ограды, за бурундуками наблюдал, летом — сено с отцом косил, хитрых гольянов в речке удил, осенью — шиповник и бруснику с матерью собирал, за поздними стрекозами гонялся, а вот зима пришла — лайку Найду, кота Ваську кормит, на салазках с горки катается и книжки с цветными картинками листает. Особенно ему нравится книжка, где алые-преалые яблочки нарисованы.

— Мама, яблочки растут в тайге? — спросил однажды Гоша.

— Что ты, сынок! Они в теплых краях наливаются, — ответила мать.

Не поверил. Если рябина в тайге есть, то и яблочки должны быть. Вот вырастет он большим-пребольшим и обязательно найдет их!

Катался раз Гоша с горки. Катался, катался — и вдруг встал, как вкопанный, глазенки выпучил: на голой березе два алых-преалых яблочка выросло?! Бросил салазки и кинулся к березе. Высоко висят, рукой не достать. Хотел было влезть на березу, не смог — ствол гладкий, за ветки даже с подпрыгом не ухватишься. Что делать? Может, по стволу постучать, яблочки и упадут? Так отец осенью шишки за огородом бил: ударит по кедру деревянным колотом-молотком, они градом сыплются на мох.

Нашел смекалистый Гоша палку-скалку, стук по березе — яблочки сорвались с ветки и полетели… в небо. Мальчонка от удивления рот разинул: вроде бы вниз яблочки должны упасть, а они вверх полетели?!

Пришел Гоша домой расстроенный.

Мать ласково спрашивает:

— Что, Гошенька, такой печальный?

— На березе два алых-преалых яблочка выросло, — отвечает. — Хотел их сбить палкой-скалкой, а они улетели в небо.

Улыбнулась мать, погладила сыночка по голове:

— Не кручинься, Бог даст, новые нальются. Раздевайся, ешь да спать ложись. Утро вечера мудренее. Умаялся, поди-ка, с горки кататься?

Отец вернулся из тайги поздно. За горячим чаем мать рассказала ему про Гошино горе. Он рассмеялся и сказал:

— Завтра в село за мукой поеду, если будут, куплю ему «снегирей»…

Ночью Гоше приснился сон. Вырос он большим-пребольшим, идет по тайге, а кругом алые яблочки на березах висят. Нарвал полные карманы, принес домой — мать и отца угостил, себя тоже не обидел. Родители едят яблочки и Гошу хвалят: дескать, герой — яблочек добыл…

Утром отец запряг Сивку-Бурку, бросил в сани охапку сена и поехал в далекое село. Гоша на запятках саней до ближнего мостика прокатился и домой побежал: лайка Найда на привязи сидит не кормлена, коту Ваське парного молочка в блюдце плеснуть надо… Пробегая мимо горки, глянул на знакомую березу, а под ней два алых-преалых яблочка с места на место перекатываются. Гоша — к ним. «Вот, — думает, — повезло!» Высоко, видно, вчера в небо улетели, если только сегодня утром обратно упали. Не успел сделать и несколько шагов, увидел пушистую лисичку. Крадется плутовка к березе, туда-сюда хвостом снег метет. Тоже захотелось отведать сладких яблочек! Гоше так весело и жарко стало, что он даже шапчонку с головы сдернул. Покатился его серебряный смех по волнистым сугробам. Лисичка вздрогнула и метнулась в чащу, а яблочки подпрыгнули в сияющее небо и растаяли.

Целый день мальчонка помогал матери. Лучины нащепал, дров по полешку натаскал в баню — мать каменку растопила. В обед щей похлебал, ограду подметать кинулся. Отец вернется, увидит, как чисто в ней, обрадуется и скажет: «Молодец! Толковый хозяин из тебя выйдет…» В заботах не заметил, как сумерки наступили. А тут и отец приехал.

В бане березовым веником попарился и за ужином выложил на стол два алых-преалых яблочка:

— Получай своих «снегирей»! Еду, смотрю, по дороге катятся. Я и накрыл их тулупом.

— Минутки не посидел, заботник, пока тебя не было, — похвалила мать Гошу. — Честно заработал гостинец!

— Оно и видно, ограду-то подмел, куда с добром, — согласился отец.

Одно яблочко Гоша разделил на три равных доли: матери, отцу и себе. Второе — оставил на завтра.

— Георгий, накрой «снегиря»-то решетом, улетит ведь… — серьезно посоветовал отец. — Или кот Васька слопает, вон облизывается…

Ночью Гоше не спалось, встал и проверил: под решетом ли «снегирь»? Кота Ваську не всякий случай взял себе под одеяло, тот и намурлыкал ему глубокий сон.

Когда Гоша проснулся, зимнее солнышко уже бросило горсть озорных зайчиков на матерые половицы горницы. Кот Васька, коварно мяукая, вертелся у стола, за которым, сидя друг перед другом, мать и отец уплетали блины.

— Слава Богу, распахнул глаза, помощничек! — обрадовался отец, макая румяный блин в сметану. — Моченьки нет, устали тут без тебя с котом воевать.

— Так и лезет к «снегирю» проказник, — поддакнула мать.

После завтрака Гоша отправился покататься с горки. Посмотрел на березу, а на ней опять два алых-преалых яблочка появилось! Подошел осторожно и стал рассматривать. Разглядел хвостики, клювики и даже глазки.

«Это же снегири!» — наконец-то догадался мальчонка.

— Мама! Папа! Снегири на березе выросли! — бросился вприпрыжку к избе.

Родители стояли на крылечке и лукаво улыбались бегущему навстречу умному-разумному сыночку.

ЛЕБЯЖЬЕ ПЕРЫШКО Рассказ

Деревушка Боярова скорбно притихла, даже избы, кажется, сморщились от горя. Начался падеж скота. Нечем кормить. На березовых и талиновых прутьях, да на пихтовой лапке отощавший скот вряд ли дотянет до первых проталин. Конец апреля, а вокруг лежит снег. Неспроста осенясь лист на осинах начал краснеть и опадать с нижних веток.

Прошлое лето стояла несусветная засуха — травы и хлеба выгорели. Колхозники не токмо луга и лесные плешины, каждый кустик литовками обшоркали. Зимушку колхоз обманул благодаря пламенному уполномоченному из района. Нагрянул упырь еще в январе, насильно отполовинил на поветях небогато накошенного сена у беззащитных сельчан для колхозных симменталок, а почерневшему от заботушек председателю колхоза Григорию Красноштанову пригрозил: «Не сбережешь стадо — посажу!» Недавно умер Сталин — затаился крепостной народ, гадает шепотком: куда повернет страна?

Обнищавшая деревушка, плача кровавыми слезами, режет голодных коровенок, справляет поминки по мудрому вождю, объедается костлявой свежениной — чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет…

Константин Бобряков, высокий и сухопарый чалдон средних лет, тоже крепко задумался. Уставился печально на сгорбленную, начавшую линять коровенку Ночку. Доела сегодня последний клок сена. Жалобно мычит, с укором пялится на поджарого хозяина огромными голубоватыми озерами, в которых отражаются чирикающие на голой черемухе воробьи. Ночка давно бы убежала в лес, нашла себе корм, да брюхо не дает. Вот-вот должна отелиться. Константин неделю назад зарезал лончака. Неужто и коровенку придется пускать под нож?

— О-хо-хо… — тяжело вздохнул чалдон.

Почесал Ночку за ухом, коровенка благодарно махнула плешивым хвостом, мотнула рогатой головой: рановатенько, дескать, меня жизни лишать — ишь, я какая резвунья! Ребра выступили на ее боках, будто еловые кокорины на лодке. Клочьями висит бурая шерсть. Константин приложил мозолистую ладонь к раздувшемуся брюху Ночки и почувствовал толчки теленка. Понял: рука на коровенку не поднимется, да и жена Прасковья резать не даст, будет насмерть стоять за кормилицу семьи. К горлу чалдона подкатил горький комок: где тонко, там и рвется.

— Тятя, глянь-ка за реку, — пропищал десятилетний Толына, крутившийся около Ночки, обирая шерсть: скатает ее с хозяйственным мылом — получится мячик. Проталины все равно когда-нибудь появятся — надо приготовиться к лапте. В латаной-перелатаной кургузой телогреечке он был похож на зуйка с подбитым крылышком.

Константин бросил взгляд через мощенную почерневшим льдом Лену и ничего особенного не приметил.

— Глянь, глянь! — хитро прищурился сын.

— Ну, гляжу. Чего дальше? — начал сердиться отец. — Делать мне больше нечего, за реку шары пучить?

— Травку видишь? — показал Толына на прыгавший мутными клубками по валунам вскрывшийся ручей: там, на солнечном склоне обильно желтела ветошь.

Тут до Константина дошло, о чем толмачит сын. Чуть не захлебнулся от радости. Повелительно окликнул жену, сметавшую в кучу березовым голиком сенную труху на повети:

— Парасковья, иди-ка сюда!

— Что случилось? — испуганно высунулась та в проем.

— Посмотри, что он творит! — Отец грубовато схватил Тольшу за воротник. — Мало его за это… расцеловать! Такое богатство у деревни на виду, и никто, окромя нашего огольца, не заметил?!

Собрались в дорогу так быстро, что нищий бы не успел подпоясаться.

Бобряков тянет на лямке легкие дровни, через Лену шагает осторожно, постукивает ошатиной, боясь нарваться на подточину — подъеденный течением лед с обратки. Тольша едет на запятках дровней. Прасковья со старшенькими — Васюхой и Маинкой — семенят позади.

— Мама, лебеди! — запрокинувшись в небо, завизжала Маинка. Там, загребая солнечную синь сверкающими веслами, плыла пара кликунов.

Отец замахал им шапкой:

Тольша подхватил пискляво:

Лебеди, как будто услышали древнюю закличку, обронили перышко. Все замерли от удивления. Кружило, кружило оно и опустилось в распадок.

Первой опомнилась Прасковья. Перекрестилась:

— Слава Богу, тепло принесли…

На солнопеке, чуть ли не под каждой сосной, апрель щедро рассыпал голубые пушистые звездочки с золотистыми шмелями в середке.

— Подснежники?! — оживился Васюха. — Тятя, нарвать бы, ружье почистить. Дуло-то, поди, насквозь проржавело?

— Успеем, почистим, — успокоил отец хитрющего Васюху. — Больше не тронь ружье, вздую.

Цокая, скользнула винтом вверх по дремучей ели ушастая белка; кувыркаясь, посыпались наземь мелкие чешуйки коры. Мелькнуло голенькое брюшко с титечками — лесная проказница проворно шмыгнула в гайно — покормить молочком затаившихся бельчат.

Заглядевшись на нее, Константин наступил разбухшим ичигом на кладку пятнистых яичек стронутой шумом с гнезда рябчихи — и не заметил. Хрупнули они под тяжелой ногой, как сухая сосновая шишка. Замерло все вокруг, насторожилось. И эта внезапная тишина отозвалась в душе чалдона смутной тревогой.

— Наросло у воды травки, — приговаривает Прасковья, ловко срезая серпом пучки ветоши. Выбирает ветошь с зеленцой, такую Ночка будет есть охотнее. — Вот удача так удача!

— Подвезло, — соглашается Бобряков. — Дивно травёнки. Выше по реке богатистее должно быть. Там распадки поширше и поположе.

Серпы у родителей в руках так и ходят, так и ходят, словно журавли свадебный танец исполняют.

Ребятишки стаскивают ветошь вязаночками к дровням. Особенно старается Толына. Васюха и Маинка одну ходку делают, он — две…

Солидный возок получился! Ветошь на дровнях, как положено, прижали бастригом, чтобы по дороге не растерять.

Константин и Прасковья впряглись в коренники, Васюха и Маинка — в пристяжные. Тольшу на возок посадили — умаялся парнишка.

Катятся дровни по льду, шебуршат, а Тольше кажется — ветер свистит в ушах. И не отец это совсем, не мать, не Васюха с Маинкой несут его по раздольной Лене, а четверка борзых лошадей. Ржут заливисто, летят выше леса стоячего, выше облака висячего. Даже страшно стало — разобьют же! Тольша натягивает вожжи что есть моченьки:

— Тпр-р-ру-у-у…

Остолбенела четверка. Смотрит растерянно на лихого возницу — не поймет, в чем дело. Она, оказывается, и не собиралась превращаться в борзых лошадей?! Вон Васюха в носу ковыряет, Маинка к матери прильнула, хнычет — есть просит.

Отец оглядел возок и погрозил:

— Не балуй, иначе пешком побежишь…

Добрались домой впотьмах. Прасковья, не отдыхая, тут же насекла мелко ветоши топором на чурбане, бросила горстку мучки, молотой из зяблого ячменя, подсолила и запарила.

— Ешь, Ночка… Ешь, кормилица наша…

Константин, не чуя ног, метнулся к председателю колхоза. Обрадовал с порога:

— Благие вести принес тебе, Гриша!

— Что за вести такие, аж лица на тебе нет? — Красноштанов дрожащей рукой прибавил огня в керосиновой лампе. — В лугах оглобли расцвели?

— Лебедей сегодня видел. Летели над Леной кликуны и обронили перышко…

— Хорошо, что не вороны, — перебил Григорий. — Одно осталось — воткнуть твое перышко кое-куда и вон из деревни, пока не арестовали. На хрена я председателить согласился? Спал бы сейчас спокойно. И животина бы в хлеву цела была, и ребятишки сыты. — Он свез свое сено на колхозный двор еще зимой, а симменталку отдал за бесценок рабочим лесоучастка, готовившим дрова для пароходов «Лензолотофлота».

Константин ухом не ведет, гнет свое:

— Покружилось, покружилось перышко, опустилось в распадок за рекой и обернулось… травкой-муравкой…

Григорий обозлился:

— Хватит шутки шутить, тут и без них тошно! В детство ударился?

— Я и не шучу, елки-моталки, — обиделся Бобряков. — Вполне серьезно говорю. Были сегодня с Парасковьей на той стороне, добрый возок ветоши серпами нажали.

— Да ну?! — вскочил Григорий с лавки и проворно сдернул с гвоздя видавшую виды телогрейку. — Пойдем глянем, что там у тебя за травка-муравка…

Назавтра от мала, до велика были брошены на заготовку ветоши. Пластали ее от зари до зари, пока лед позволял переходить через Лену.

— Доживем до выпаса! — ликует председатель колхоза. — Спас ты меня, Костя, от каторги. Век не забуду.

— Вон кого благодари, — кивнул Бобряков на Тольшу. — Он меня надоумил, а его — Господь.

— Рассказывай сказки про лебяжьи перышки! — не поверил Красноштанов.

Наконец-то тепло, принесенное лебедями-кликунами, взяло свое. Над изъеденной промоинами Леной мельтешат черные букарицы — вестницы близкого ледолома. Оголившийся камешник пахнет прелой тиной. По кисельным берегам снуют взабродку кулики-перевозчики. Осунувшиеся за зиму ребятишки шалят, просят нарочито жалобными голосочками:

В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобриковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка — и на утренней зорьке отелилась Ночка.

Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза — теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал мала, окружила чудушко.

— Бычок!

— Не, телочка! Это же пупок под брюшком висит…

— Имя надо дать!

Родители переглянулись и решили:

— Пусть Тольша даст. Он же спас Ночку.

— Травка, Травка… — зарделся парнишка от смущения, поглаживая теленочка по мягонькой шерстке.

В июне Ночку было уже не узнать: огладилась, порезвела. Вечером приходила домой с раздутым выменем, требовательно мычала: подставляй подойник, хозяйка, иначе прольется молочко на землю! Была Ночка коренной сибирячкой. Небольшенькая и неприхотливая, не то что привозные дылды — симменталки. Давала всего-то ведро молока в день, но какого! Налей в бутылку, поболтай — тут же комочки масла всплывут. Разведи это молоко в три раза — и все равно оно будет жирнее, чем у хваленых обжористых симменталок.

Как и все сельчане, Бобряковы сдавали молоко государству. Прасковья уносила почти всё на колхозный сепаратор, а возвращалась с пустым обратом, от которого у ребятишек в животе черти наперегонки бегали.

Перед самым сенокосом Тольша опять удивил родителей. Прислала племянникам тетка Анна из Бодайбо несколько мотков крепких фильдекосовых ниток и коробку рыболовных крючков — большую редкость в послевоенщину. Достала где-то, как-никак председателем райисполкома работала, золотыми приисками руководила! Накрутили Васюха с Тольшей закидушек, накопали червей — и айда на шитике за реку. Угадали на ход ленков, наловили — девать некуда! Вверх по Лене, прижимаясь к берегу, шлепал пароходишко, порожние баржонки тянул.

Капитан крикнул в рупор:

— Рыба есть, мужики?

— Есть! — заорали дружно ребятишки, хвастая крупными ленками.

Капитан отдал якорь и выехал на баркасе. Жадно глядя на радужных рыбин, спросил:

— Почем продаете?

— На животное масло меняем, — не растерялся Тольша.

Покупатель оказался умным и добрым человеком, отвалил пять килограммов топленого — ленки этого стоили! — и новое эмалированное ведро. На прощание культурно пожал рыбакам руки и похвалил:

— Ушлые чалдонята! Молодцы! Маслице государству сдадите, а сами парное молочко будете попивать. Да… Хочешь жить — умей вертеться…

Пароходишко дал тоскливый гудок и пошлепал дальше. Ребятишкам стало не до рыбалки, как бы масло домой доставить.

За ужином отец внимательно посмотрел на мать и строго спросил:

— Когда Тольше обнову справишь? Сколько можно ему Васюхины обноски донашивать… С маслом-то нас выручил, взрослый бы мужик не додумался.

Мать, как бы оправдываясь, ответила:

— Конечно, уважить надо! На месте не посидит: то дикого лука с острова принесет, то щавеля — гостинцы младшеньким. Травку раскормил, в калитку телушка не влазит. Каждое утро клевер ей с луга таскат. Будут ему новые штаны и рубаха к школе. Я уже и материю в сельпо приглядела.

Сдержала слово Прасковья, а Константин, в придачу к обнове, ловконькие ичижки сшил, медные колечки до блеска золой начистил и к сыромятным оборкам привязал. Приоделся парнишка, в классе девчонки так и ахнули от восхищения!

В разгаре уборочная. Родители от темна дотемна пропадают в поле. Изба у старшеньких на плечах. Васюха учится с утра, Маинка — с обеда: попеременно по хозяйству хлопочут, с младшенькими нянчатся. Надо и Тольше пользу приносить, чтобы никто куском хлеба не попрекал. А то Маинка чистит картошку — и на него недовольно косится, Васюха колет дрова — сердится: отойди, полено в лоб захотел?

Отправился в лес после школы бурундуков из рогатки стрелять. В приемном пункте «Заготживсырье» бурундучьи шкурки на заячьи петли меняют. Нынче мыши в стогах дружно гнезда вьют — к глубоким снегам. Зайцы тропы наторят, петли и пригодятся! Лончака Бобряковы весной съели, некого на зиму забивать. Вот и будет зайчатина добрым подспорьем в большой семье. А на заячьи меха можно новое ружье и провиант отоварить — белку, боровую птицу промышлять. Там, смотришь, сохатый или медведь подвернутся. Собаки-то у отца — шустрые, шибко зверя держат. Вон уже бурундука загнали на дерево. Гремят — за рекой отдается! Подошел, высмотрел добычу, стрелил камешком — зверек полетел вниз и застрял между веток. Полез Тольша за ним на елушку, уделал в смоле обнову. Дома от матери, вместо благодарности, взбучку получил. До полуночи одежонку отстирывала.

Утром Тольше в школу идти — штаны не высохли, а запасных нет. Пришлось остаться.

Назавтра идет чин чинарем в школу мимо ограды учителя — галифе на бельевой веревке висят. Недолго думая, развернулся взадпятки.

После уроков к Бобриковым заглянул учитель.

— Почему вчера, Анатолий, уроки пропустил?

— Мамка штаны стирала.

— Сегодня что за причина?

— Я пошел, а у вас в ограде галифе сохнут. Думал, тоже в школу не пошли…

Учителю смешно. Кое-как пересилил себя, нахмурился:

— Чтобы это было в последний раз, иначе родителей в известность поставлю. И заруби себе на носу: у меня пара галифе, одни — ношу, другие — сохнут. Понял?

— Понял… — виновато опустил голову Тольша.

Вот и широкой поступью шагнуло по ленскому краю ведренное предзимье. Озорные утренники щедро подшивают к остывшим берегам прозрачный заледок. Молодежь спозаранку глушит деревянными колотушками налимов, собирающихся по ночам на отмелях. Проворные чалдонки пекут в избах рыбные пироги из муки первого помола. Ешь да не жирей, будешь здоровей! Наученные пламенным уполномоченным прошлой зимой, сельчане припрятали сенишко в лесу. Своя рубашку ближе к телу! Колхоз, утонувший по маковку в долгах, семью не накормит.

У теплолюбивых симменталок удои заметно поубавились, а Ночка продолжала давать ведро молока в день. Чистенькая, мохнатенькая. Рога — острее шила. Подденет зверя такими — мало не покажется! Под стать ей и Травка: пушистенькая, крепко сбитая. Рожки на голове, как две куколки. Отъелась на Тольшиных клеверах. Не случайно к Бобриковым заглянул на огонек председатель колхоза.

Поговорил о том, о сем и, смущаясь, выложил:

— Не продашь ли, Костя, телушку? Я бы постепенно рассчитался. Как ни крути, местную породу в личном хозяйстве выгодней держать. Мороз не мороз, снег не снег — везде себе корм добудет.

— Хм… — Константин полез в карман за кисетом. — Тольшу надо спросить.

— Чего?! — опешил Григорий. — У тюни-матюни молоко на губах не обсохло взрослые вопросы решать.

— Молоденек, да дороже денег! — рассмеялся Бобряков. — Правда, Парасковья?

— Правдей некуда, — согласилась та. — Он же Травку поднимал: кормил и поил…

— Ну что, Тольша, решай? — Отец был уверен, что сын не отдаст телушку ни за какие коврижки — придется уговаривать, — но ошибся.

— Ты же, тятя, вместе с дядей Гришей на фронте в разведку ходил? Отдадим ему Травку, — рассудил смекалистый парнишка. — Ночка еще теленочка отелит… — И деловито поинтересовался у председателя колхоза: — Сенца-то себе накосил?

— Что я, бык, сено жевать?! — так и покатился Григорий. — Не волнуйся, накосил! — По-медвежьи облапил Тольшу, чмокнул в щеку: — Ленинская голова! Хоть сейчас в министры сельского хозяйства назначай…

Отец вышел на улицу проводить гостя за калитку. Тольша тут же, под хихиканье старшеньких и младшеньких, стал допытываться у Прасковьи:

— Мамка, мой тятька — Ленин?

— Бог с тобой! — испуганно перекрестилась мать. — Дедушка Ленин давно в Мавзолее лежит.

— Почему тогда дядя Гриша назвал ленинской головой?

— Башковитый, значит, — объяснила мать.

Сколько весен отжурчало с тех пор, сколько листопадов отшелестело! Лебеди-кликуны так больше и не появлялись над извилистой Леной. Кружат в небе вороны, высматривая добычу. Деревушка Боярова по самые окна вросла в землю. Много лет в ней ничего не обновлялось и не строилось. Власть насильно провела укрупнение колхозов, затем их перестроила в совхозы, и превратилось отдаленное самостоятельное хозяйство в бесперспективное отделение одного из них. От беспросветной нужды разбежалась последняя молодежь, куда глаза глядят. Разлетелась по белу свету и семья Бобряковых. Спят беспробудным сном на постепенно зарастающем рябинником погосте изработанные до срока Константин и Прасковья. Навещая могилки родителей, Тольша не обходил стороной и сиротливый огонек в окне Григория Красноштанова — дети разъехались по городам, редко навещают отца. Побелевший и усохший, бывший председатель колхоза всегда рассказывал одну и ту же историю про лютую бескормицу, подкараулившую чалдонов в год смерти Сталина:

— Спас меня Константин от живой тюрьмы. Царствие ему небесное и его благоверной супружнице Парасковье… Ой, жница была! Серпом владела — никто угнаться не мог, окромя твоего тятьки. Красивая пара была!

Тольша слушал старика, и плакала душа от светлых слов о родителях. В памяти вставал, как знамение будущего благополучия, теленочек на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу — Травка!

Не успела она попоить парным молочком красноштановских желторотиков. В хрущевскую оттепель лишний скот держать сельчанам запретили, а местную породу объявили вне закона, чтобы не разжижала благородных кровей симменталок. И Ночка, и Травка, и другие коренные сибирячки навсегда исчезли с лица отчей земли.

В начале горбачевской перестройки помер и Григорий Красноштанов с вещими словами на устах:

— Козыри свежи, а дураки — те же…

Заходить на огонек стало не к кому.

Сегодняшняя Россия так похожа на коровенку Ночку, чуть не павшую в ту далекую весну от лютой бескормицы. Разница лишь в том, что Ночка носила в себе теленочка, а эта — выпотрошена.

Вот уже и Тольша поседел, но все еще верит: обязательно пролетят над обманутой страной лебеди-кликуны, обронят заветное перышко. Главное — не забыть, передать внукам древнюю закличку.

БАБУШКИНЫ УРОКИ Рассказ

Любит бабушка Арина вихрастого Юрку больше всех из внуков. Часто говаривает:

— В нашу, горбуновскую родову пошел. Всего-то тринадцать лет парнишке, а в травах разбирается пуще взрослого. Лекарь!

— Испортишь огольца, — не выдержал дедушка Николай. — Пустое это дело — травки-муравки…

— Память у тебя девичья! — взбурлила кипятком бабушка Арина. — Вспомни, кто нашу Жучку спас, когда ее змея ужалила? Юрка отваром чабреца отпоил. А кто тебе шипицу на мизинце соком чистотела выжег? А чьими, скажи, вениками в бане паришься? Ты, что ли, их наготовил и развесил на жерди под крышей? Ходить мало-мало стал, так сразу и закомандовал, кому что делать…

Дедушка Николай стыдливо уставился в пол. Прошлой весной у него отказали ноги, и он ходил, держась за стенки. Бабушка Арина и Юрка лечили ворчуна живым лекарством. Начерпают в мешок рыжих муравьев, принесут домой, дедушка Николай залезет в него по колени и слезами умывается. Кусаются-то лесные усатики похлеще овода.

— Бабушка, вылечи, пожалуйста, дедушку от девичьей памяти, — пожалел Юрка.

— Это я быстро! — расхохоталась бабушка Арина. — Дам ремня и в угол не емши поставлю.

Водит она внука по окрестным лугам и перелескам, собирают разные травы, любуясь на мохнатеньких пчел и поджарых кузнечиков. Каждой былинкой интересуется Юрка:

— Эта от чего, а эта…

Бабушка Арина едва успевает объяснять. Приятно ей, что внук тянется к знаниям, как зверобой к солнышку. Всё она знает, всё умеет. И грыжу зашепчет, и от испуга избавит. Зубы на белене заговаривает и голову правит. Малых ребятишек из дальних плаваний на сушу возвращает: выпотрошит из щуки проглоченную рыбку, высушит, истолчет в порошок, споят его ночному капитану — тягу к морю как рукой снимет.

Когда начали возводить Братскую ГЭС, внук давай агитировать бабушку махнуть на стройку, лечить комсомольцев. Согласилась было, но тут же опомнилась:

— У нас своих комсомольцев девать некуда: Томка, Галька, Валька, Вовка, дедушка… Лучше лебеды поросятам насеки и запарь.

Живут Горбуновы в поселке Ново-Ленино, в своем доме. Хозяйство держат, огород садят. Юркина мать — Мария — с дочками и сыночками крутится белкой в колесе. Бельевая веревка, натянутая в ограде, вечно завешена пеленками да распашонками. Отец работает в кооперации, уходит рано, приходит поздно.

Вся опора у Якова — сын и бабушка Арина. Младшие горбунята только и умеют огурчики с грядки таскать и уросить. Дня не проходит без приключений: то крапивой обожгутся, то шишку на лоб себе поставят. Бегут со слезами к Юрке вавку лечить. Тот на нее подует, поприговаривает:

И спровадит шалуна к бабушке Арине на дальнейшее лечение.

А та потеребит за ушко, вытрет слезы подолом чистенького фартука и страху нагонит:

— Боженька ослушника покарал! Если будешь верхом на заборе ездить, одежонку рвать или у колодца ошиваться, еще не так накажет.

— Бабушка, а Боженька где живет? — осторожно поинтересовался Юрка.

— Известно, на небе, — перекрестилась она. — Кто старшим перечит, ведет себя плохо, тому достаются от Него кривая судьба и дырявое счастье.

Юрка живо представил кривого на один глаз соседа и проржавевшее насквозь ведро, давно валявшееся за огородом. Такой доли себе парнишка не желал и старался всё делать так, чтобы понравилось Боженьке.

Однажды отец простудил почки. Нужной травы у бабушки Арины не оказалось.

— Сбегай, Юра, к Малой Бланке, — попросила она. — Растет по тамошнему ручью белозор. Сам — низок, стебелек тоненький, пять округлых беленьких лепесточков, а середочка золотая. Шибко от почек помогает. Только смотри не заблудись!

Жаль Юрке отца. Мигом собрал котомочку, свистнул верную Жучку и отправился искать белозор.

Идет по родному краю. В небе дикие голуби вьются, по сторонам березки хороводы водят, поля колосятся. Через дорогу суслики перебегают. Жучку дразнят. Желтенькие овсяночки на кусточках звенькают: синь-синь, си-ти-ти… Высь высокая. Даль далекая. Раскинуть бы парнишке руки, обнять ненаглядную родину, да некогда: отец хворает. Топает Юрка — пыль из-под сапог винтом клубится. Видит, семенит навстречу старичок, постукивает посошком о дорогу, словно проверяет ее на прочность. Жучка бросилась к нему — хвостом виляет, ластится!

Юрка сдернул с вихрастой головы кепчонку, вежливо поклонился:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, здравствуй, подорожничек! — Старичок остановился. — Водички не найдется? — Юрка достал из котомочки манерку, тот отпил чуть-чуть и вернул, улыбнувшись: — Куда путь держим?

— Траву белозор ищу. Отец хворает, — затуманился парнишка.

Старичок огладил седую бороду и ласково заворковал:

— Знаю такую травку. Дойдешь до развилки, свернешь налево и упрешься в ручей. Там и найдешь, что ищешь. Когда-то сам святитель Иннокентий из него пил. Раньше-то на месте Малой Бланки монастырский амбар стоял, вот святитель и приезжал хозяйство оглядеть и по окрестностям побродить. Где он ступал, там птахи гнезда вили. Ну ладно, шагай, подорожничек, пока солнышко с голубой горки вниз не покатилось…

Юрка прошел немного и оглянулся, а старичка и след простыл, как будто его и не было.

Ручей от развилки оказался недалечко. Берега серебрились от цветущего белозора разлившимся сияющим облаком. Парнишка аккуратно рвал заветную траву, складывал в пучочки и перевязывал стебельками кровохлёбки. Покручивая свои листочки то в одну, то в другую сторону, загадочно шелестели осины, то тут, то там раздавались таинственные шорохи. Всюду мерещился святитель Иннокентий, так почему-то похожий на старичка с посошком.

Вернулся Юрка домой на закате — уставший, но счастливый! Рассказал бабушке Арине о встрече со странным путником.

— Боженька был! Тебя на доброту проверял, — сразу догадалась бабушка Арина.

— Он же на небе живет, — не поверил Юрка.

— Живет-то живет, но иногда и на землю спускается. Старичком или еще кем нарядится и ходит среди людей, грешников уму-разуму учит. — Из глаз бабушки Арины так и сыпались веселые искорки.

На целебных настоях белозора отец быстро поправился и подарил сыну складной ножичек для сбора грибов…

В двух верстах от поселка Ново-Ленино высится хвастливо зеленым теремом сосновый бор. С августа и до самых заморозков носит народ оттуда рыжики. Не зевают и бабушка Арина с внуком. За старание и скромность наводит их каждый раз милостивенький Боженька на свежие места, где не топтано и не резано. Вот опять с утра пораньше наткнулись на полянку. Рыжики — волнистые, ядреные! С грибниками в прятки играют.

Юрка наступил на один и расстроился:

— Бабушка, ты ходишь тихо, а грибов набираешь больше?!

— Примечай, — делится своими секретами она. — Где кошачья лапка и подорожник, тут и рыжики. Петельками ходи, на цыпочках.

Сели на колодину перекусить, вокруг пни в брусничных шапках столпились. Спелые ягоды так в рот и просятся. Юрка не утерпел, попробовал и закатил от наслаждения глазки к небушку.

— Чистый мед! Вот бы на зиму припасти, от простуды спасаться.

— Не всё сразу, — остепенила бабушка Арина. — Потерпи, голубчик, до завтра…

И не обманула. Разбудила Юрку ни свет ни заря, пришли на заветный курешок, давай наперегонки вчерашним пням поклоны бить.

«Крепко держит слово!» — с уважением поглядывает Юрка на проворную бабушку, ловко обирающую отборные брусничины с кустиков.

Нащипали с горкой лукошко и, довольные, понесли в две руки лесные гостинцы маленьким горбунятам и дедушке Николаю на радость. Идут беспечно по ухабистой дороге, навстречу беспощадному времени, роняя в пыль драгоценные ягодки.

— Синь-синь, си-ти-ти, синь-синь, си-ти-ти, — звенькают желтенькими овсяночками годы над полем жизни.

Ничто в этом мире не вечно! Пришла пора, и мудрая бабушка Арина переселилась в райский сад к Боженьке, где растут волшебные травы. Лечит ангелов и тоскует по земным росам.

Юрка вырос и стал замечательным врачом! Уроки доброты и милосердия, полученные в детстве, не прошли даром.

СВЕТ ЛЮБВИ Рассказ

Завечерела, насторожилась Потаповка под ранней льдистой звездой, а в избе Данилы Помазуева праздник: отмечают приезд Герки, сбежавшего из тюрьмы. Стол так и ломится от закуски, посередке ядовито щурятся на керосиновую лампу бутылки с водкой.

Яков Березовский, давно овдовевший сосед, опрокинул очередную рюмку в бездонную пещеру беззубого крупного рта и напугался:

— Ой, упоишь! Домой не доберусь…

— Тебя упоишь! — весело пророкотал в ответ Данила и осуждающе поглядел на Герку, уткнувшегося клювастым носом в тарелку с брусникой.

Из кухни вышла Федора, жена хозяина, затравленно окинула подслеповатыми глазами неряшливое застолье и робко попросила мужа:

— Сходил бы загнал поросят. Морозно, простынут.

Растолкала пьяного Герку и увела в спальню, причитая шепотом:

— Навязалось горюшко на седую головушку…

Раскочегаренный водкой, Данила голоушим вывалился на задний двор. Пошатываясь, стал загонять поросят. Увертливый боровок Яшка никак не шел в хлев. Старик сорвал с гвоздя бич и принялся с придыхом полосовать настырную скотину.

На поросячий визг выбежала Федора.

— Угробишь боровишку-то, палач ты этакий!

Назло старухе Данила огрел поросенка с оттяжкой, со всего плеча. Тот захлебнулся душераздирающим воплем и нырнул в хлев. Старик облегченно вздохнул:

— Увидел все-таки дверь.

Уже в сквозных темных сенях, случайно натолкнувшись на Федору, еще раз мстительно пробормотал:

— Увидел дверь, тварь подколодная…

Федора споткнулась о куриное корытце и рухнула на пол. Зажимая ладонью рассеченную бровь, всхлипнула:

— Отольются тебе мои слезы…

— Ну да, это ты в плену загибалась, а я тут с любовницами развлекался, — подковырнул Данила. До сих пор не может простить поросшую быльем вину женщине.

Еще в начале войны получила извещение о гибели мужа. Оплакала втихомолку и забылась в непосильных колхозных работах. В День Победы приластился к Федоре счетовод Зиновий Пинигин, приютила. Невелика беда, что горбат, вон прясло обновил, крышу залатал. С красоты мужика одинокой вдове бражку не пить, лишь бы хозяйствовал с толком. Это заневестившаяся сестренка Глафира женихов направо-налево швыряет, так она зелень зеленью, замуж не торопится.

Объявился Данила летом сорок восьмого. Приехал без наград, с въевшейся в лицо пылью угольных копей Бельгии. Отцвела на борах костяника. На быстрых перекатах плавились отметавшие икру таймени. Пахло коноплей, парным молоком, дегтем. Жадно вдыхая знакомые с детства запахи родины, шел Данила по запущенной Потаповке, виновато понурив голову. Выглядывая из ворот, любопытные старухи испуганно крестились вслед:

— С того света воскрес касатик…

Дома обошлось без скандала. Федора повалилась ему в ноги и дико завыла. Зиновий молча собрал пожитки и, как говорится, очистил помещение. Отверг Данила брачную постель, оскверненную изменой.

Тем же летом взял он шуструю Глафиру за реку, жечь для колхоза известь. Вечером, около шалаша, распутывая рыболовную снасть, он украдкой наблюдал за купающейся девушкой. Глотая комки воздуха, отводил пылающий взгляд от сводящего с ума соблазна. Когда она, качая налитыми бедрами, одетая в полинявшее ситцевое платьице, подошла к шалашу и игриво пощекотала свежим букетом подмаренника знойные губы Данилы, тот, не сдержавшись, опрокинул ее в меркнущее зарево заката.

До утренней зари терзал жаждущее грубой ласки спелое девичье тело.

— Рожу ребеночка, солнышко в избе засветится, — сгорая от сладкого стыда, лепетала Глафира.

В апреле родила Герку, и в черные косы Федоры вплелась белой змеей ранняя прядь седины.

Полгода не исполнилось мальчонке — исчезла мать: отправилась на реку полоскать пеленки и не вернулась. После долгих поисков выяснилось: умыкал ее молодой вербовщик, приезжавший в Потаповку нанимать молодежь на слюдяные прииски. Одни осуждали Глафиру, что попустилась ребенком ради замужества, другие защищали: грешно, мол, сестрам делить мужика, из-за этого и упорхнула.

Бабка Харитина — беда и выручка суеверной деревни, — встретив осунувшегося Данилу на улице, огрела по спине посохом:

— Пошто раньше-то, простофиля, не обратился?

И, озираясь по сторонам, заговорщицки зашептала:

— Пымай-ка черного кота, вырежи канитель, я снадобье приготовлю. Смешашь его с вином и отправишь Глашке. Выпьет стопку, у ей нутро к вербовщику отшибет, домой ласточка прилетит.

Тяжело переживал Данила утрату. Коварна поздняя любовь! Так в затяжную оттепель, обласканный солнышком, распускается прибрежный краснотал. Не думая о грядущей стуже, лыбится доверчиво райской благодати. А дунет с понизовья Лены пронзительный сивер — и покатятся по насту пушистые комочки. Вот и оттаявшее было от поздней любви сердце Данилы окаменело, обросло иглистым куржаком.

Федора тайно радовалась убегу младшей сестры и все свое нерастраченное материнство обратила на воспитание племянника.

…Данила помог старухе подняться. Ковшом разбил тонкий ледок в ушате, черпнул воды, плеснул с крыльца ей на руки. Охая, ополоснула кровь и шмыгнула в избу. Он, замерев, постоял на крыльце и, выдохнув клуб звездной пыли, занес ушат в кухню: закрепчало, как бы за ночь дно не выдуло.

Глянул на отекший глаз Федоры, сказал виновато:

— Зарежу к чертовой матери Яшку. Все нервы вымотал, тварь подколодная.

— Делай что хошь, супостат…

Только Данила ступил в горницу, чтобы продолжить застолье, Яков Березовский заорал, хватая табуретку:

— Не подходи, убью!

Тот проворно ломанулся обратно.

— Рехнулся, что ли?

— Я покажу «рехнулся»! — Сосед засобирался домой, торопливо шаря шапку в прихожей.

— Объясни, в чем дело-то?

— Не прикидывайся дураком, своими ушами слышал, как ты грозился меня зарезать.

— Вон ты про что! — облегченно рассмеялся Данила. — Я о поросенке Яшке говорил. Федора его так в честь тебя назвала.

— А второго как зовут? — обиженно поинтересовался сосед.

— Данилкой…

От дружного хохота заметалось огненной бабочкой пламя в керосиновой лампе, всполошились в ограде собаки, а в хлеву от недоброго предчувствия жалобно хрюкнул непослушный Яшка.

Лежит Герка на кровати, ворошит тоскливо свое прошлое. На рясной рябине за окном пируют, высвистывая небесные песенки, хохлатые свиристели.

Рос он озорным и самовольным. Пищала и негодовала Потаповка от его проделок: то чью-нибудь корову выдоит на рыбалке, то старух в бане поленом подопрет или, забравшись на крышу, воет волком в трубу.

— Не будет из разбойника толку, — возмущались сельчане. — Того и смотри, подожжет.

Почти каждый месяц Глафира присылала сыну конфеты. Сладости в семье Помазуевых не уважали, и Герка отдавал их Зойке — своей неразлучной спутнице по играм и баловству.

— Иголка с ниткой, да и только, — умилялся Данила, любуясь на вольную парочку.

— Не пора ли на ниточке узелок завязать, — делано супил брови Яков. — Совсем от рук отбилась. — И гнал дочку помогать больной матери по хозяйству.

Ни водяного, ни лешего не боялись ребятишки. Незаметно взрослея, бегали на Горячий Ключ за целебной водой, в зимние каникулы носили свежий хлеб на зимовье, где охотились отцы… Так бы и шли по жизни плечом к плечу, да неожиданно разошлись их стежки-дорожки.

В деревне закрыли среднюю школу из-за нехватки учеников. Чтобы Потаповка не опустела окончательно, оставили начальную. Пришла беда — открывай ворота! С отлетом стрижей на юг скончалась у Зойки мать. Похоронив жену, Яков отправил дочку к родне в город.

Герка остался работать в умирающем колхозе. Окончил курсы шоферов и стал среди сельчан авторитетным человеком.

Несчастье подкараулило его перед самым уходом в армию. На прощание захотелось прокатиться с ветерком на родном ЗИСе. Насадил в кузов девчат и дружков — айда в соседнюю Крестовку на вечерку. На крутом повороте грохнулась машина под откос. Один только и остался в живых — успел выпрыгнуть из кабины.

Приговорили парня к девяти годам тюрьмы. Когда его под конвоем выводили из клуба, где проходил выездной суд, опухшая от слез приехавшая в гости к отцу Зойка шепнула:

— Буду ждать…

— Забудь, — ответил он.

Год осталось отсидеть — не выдержал, ударился в бега: растревожили пролетевшие над зоной осенние журавли, заныло сердце по таежной воле. Отвел душеньку на хвойных лежанках у костра и добровольно сдался. За побег к оставшемуся сроку пристегнули свежий прицеп. И пошло и поехало!

Нынче Герка прокрался в обросшую зеленым мхом Потаповку на исходе сентября. Деревня еще сильнее прогнула спины крыш. Тихо, как на погосте. Единственная связь с цивилизованным миром — телефон у Якова Березовского на дому.

Председатель сельсовета с утра опять позвонил из Крестовки:

— Не появился беглец?

— Нарисуется — сообщу, — пообещал Яков.

— Будьте осторожны, — поддал страху председатель сельсовета. — Как бы врасплох не застал, в заложники кого-нибудь не захватил. Заломит выкуп «зелеными», а где их в нашей глуши возьмешь?

— Ясное дело, преступник, — согласился Яков. — Ружья наготове держим.

И подхватился к Помазуевым — сообщить, что Геркой из Крестовки интересовались, а заодно и опохмелиться простоквашей.

Тошно Герке до першоты в горле: ни семьи, ни покоя. Не снять горькую накипь с души ни водкой, ни куревом. Не развеять в чистом поле истонченных до паутины невеселых дум. Промелькнула бесплодно молодость. Живет он подобно надломленному кедру, у которого на сросте не совпали кольца. Сколько раз приезжала Зойка к нему на свидание в зону, и всегда он отделывался коротенькой запиской: «Забудь». Грех ломать судьбу любимой…

Тетка Федора завтракать кликнула, отказался. Одевшись, потопал на берег Лены.

— Кланяйся каждому, — рассердилась старуха, — сама исповадила. Поделом дуре. Звала Глафира к себе, зря не поехала. Жила бы у Христа за пазухой, не копалась в навозе.

— Горбачу своему черкни, в шелка оденет, — усмехнулся Данила, подцепив вилкой из сковороды кусок баранины.

— Нравится тебе Зиновию кости перемывать, ревнивец. Уже в яму смотришь и все не угомонишься.

Старик швырнул вилку на стол и выскочил в ограду. Потоптался около поленницы и принялся колоть дрова. Зло ухал колуном по ядреным лиственничным плащинам — в сердцах нахряпал гору, сел на чурбан перекурить. Табачный дым, свиваясь голубыми кольцами, медленно поднимался к погожему небу и бесследно растворялся в солнечной глубине. Размышляя о прожитом, о несложившихся отношениях с Федорой, о непутевой судьбе сына, Данила печально следил за ним и шептал:

— Дым, дым, дым…

А ведь могло быть иначе, сорвись он, как другие, на производство. Сейчас бы получал солидную пенсию и нянчил внучат. Поздно спохватился… Не повернуть время вспять. Убыло здоровье, как вода в лесном урочище, беспощадно вырубленном под комель. Дров поколол — и запыхался.

Вышла Федора, бросила собакам по ломтю хлеба, набрала беремя поленьев и понесла в избу варить поросятам мелкую картошку.

Старик глянул на ее скрюченные ревматизмом руки, когда-то кормившие страну, — нахлынули жалость и раскаяние. Вспомнилось, как его отец дрался со своим братом из-за клочка земли. Их матерные крики до сих пор отдаются в памяти. И тот и другой лежат теперь рядом в этой пропитанной кровью, слезами и потом земле, убаюканные дождями и вьюгами.

Герка спустился к реке. Березовский поил коня, держа за уповод.

— Ты когда, Герман, за ум возьмешься? Не мальчик уже. Отсидел бы свое — и гуляй, — начал было совестить беглеца Яков. — Снег на висках…

— Не твое, дядя Яша, дело, — раздраженно взвился Герка. — Своего мерина учи, куда копыта ставить!

Яков смутился, но тут же осадил острослова:

— Не чужой тебе, поди? Крестным отцом прихожусь. Хватит зеленую тоску на себя нагонять, в тайгу пора завозиться. Сучонку мою возьмешь — ничего что молоденькая. Толк будет! На той неделе соболишку на стожок загнала, до потемок тявкала. Ваши-то собаки остарели: белку в упор не видят.

— Я им очки привез, — похвастался Герка.

— Правда?! — искренне удивился Яков. — Вот бы мне…

— Приходи, померь, — даже не улыбнулся Герка и пошел вдоль берега к перевернутой кверху днищем лодке, на которой с Березовским позапрошлую осень лучили налимов. Она была заботливо просмолена. Перевернул — на носу прибита новая металлическая петля для козы^{4}, на бортах белеют свежие кокорины. Молодцы старики, технику содержат в порядке! У дяди Яши под завозней наверняка заготовлена целая куча смолевых пеньков и острога отточена.

Эх, столкнуть бы лодку и уплыть в неведомые края, затеряться в дремучем диколесье хмельному от воли. Да куда уплывешь от себя, от этих стариков, которых, если помрут, и похоронить-то некому будет.

Не успели Помазуевы сесть обедать, в окне замаячил Яков. Уши на потертой шапчонке болтаются, словно крылья у подбитой вороны. Герка схватил валявшиеся на подоконнике очки без стекол, пристроил их на морду кобелю, развалившемуся в прихожей.

Вошедший Яков изумленно ахнул:

— Много повидал на своем веку, а такое вижу впервые! Далеко шагнула наука!

— Может, и тебе подойдут? — Герка проворно напялил пустые очки на соседа. — Ну как?

— Никакой разницы, — откровенно признался тот.

— Значит, зрение у тебя соколиное! Раз так, поплывем сегодня лучить.

Стемнело — отправились пытать рыбачье счастье. Яков стоял в корме лодки и тихонько шестался против течения. Герка, закинув ружье за спину, расположился с острогой в носу. Горящее на козе смолье высвечивало дно реки, и подошедшая к берегу ночная рыба хорошо проглядывалась в прозрачных струях.

Уже одетые в зимние шубенки зайцы бесстрашно выбегали к самой воде на огонь и, замерев белыми столбиками, с любопытством рассматривали рыбаков. Налимов было полно! Герка метко бил их острогой и стряхивал в лодку. Слава Богу, не впустую вернутся: тетка Федора испечет любимый пирог с максой…^{5}

— Не к добру столько сопливых, — забеспокоился опытный Яков. — Давай-ка, паря, оглобли назад повернем.

— Кого испугался? Пройдем хотя бы до мыса, — закуражился Герка. — Может, жигаленка вылучим?

Огибая косу, натолкнулись на утопленника, севшего на мель. Отпрянули под медвежий рев дальше в реку, покатились вниз, роняя с козы пылающие головешки смолья.

Герка, брезгливо морщась, выкинул из лодки заколотых налимов и обиженно буркнул:

— Порыбачили, елкина мать…

— Легко отделались, — перекрестился Яков. — Старый зверь-то: Покров на пороге, а он у реки трется. Ты вот что, переднюй завтра на смолокурне. Прибрать несчастного надо, человек все-таки. — И позвонил спозаранку председателю сельсовета.

Примчалась из района милиция на глиссере. Изрешетила из автомата всплывшего на дыбы огромного дряхлого медведя. Обыскала уже изрядно тронутого зверем утопленника, документов при нем не оказалось. Наспех закопала на взгорье и растаяла в отблесках широченного плеса.

Данила и Яков поставили на могиле крест, Федора сварила кисель. Помянули безымянную душу и стали собирать Герку на промысел, гадая: почему милиция даже словом не обмолвилась о нем?!

Отец с завистью следил за взбудораженным сборами сыном и печалился о себе: уже никогда не побывать ему на заветных релках и аранцах^{6}, не мять лыжню по снежным зыбоям, прикрываясь мохнашкой от ветра. Отбегали ноженьки.

— Никак захворал, Данила? — спросил обеспокоенно Яков.

— Ослаб что-то, — признался тот.

— Я тоже, кажись, ослаб, — пожаловался никогда не унывающий сосед. — Раньше одной рукой свою линию гнул, теперь — двумя не могу. — Развеселил Данилу и пообещал: — Погоди, из Горячего Ключа молодильной микстуры начерпаю, вприсядку пойдешь.

Завез он Герку в тайгу еще по чернотропу. Будет охотнику время оглядеться, а собакам обвыкнуть.

Снимая у зимовья вьюшну с коня, Герка повинился:

— Прости, дядя Яша, за то, что на берегу тебе нахамил.

Старик, помолчав, устало ответил:

— Не бери в голову, живые люди.

Скороспелкой сварили на костре суп из рябчиков, похлебали и расстались.

На обратном пути Яков завернул на Горячий Ключ. Набрал воды в бутылки — для Федоры и Данилы, попил сам. Искупался во вкопанном в землю срубе и, по-молодому вскочив на коня, отправился дальше. Ехал, а над ним, потенькивая, вилась синица.

«Должно быть, дочка наведается в гости, — заволновался он. — Давно не виделись!»

Сердце не ошиблось! В самый ледостав прилетела на вертолете. Навезла подарков, особенно тетке Федоре — за то, что она годы напролет обстирывала отца и не брала за это ни копейки.

Яков Березовский, любуясь на сияющую дочку, осуждающе уронил:

— Девонька без деточек — что дерево без веточек…

Зойка так и не вышла замуж, зато сделала солидную карьеру и деньги. Наняла лучших адвокатов и выхлопотала для Герки амнистию, несмотря на то, что он числился в бегах.

Повязав материнские косынку и фартук, статная и проворная банкирша мигом навела в запущенной избе порядок. Вдоволь нахлестала себя в бане березовым веником — в наказание за все ошибки, сделанные в жизни. Испекла пирог из максы пойманных Данилой налимов, собрала поняжку, ружье на плечо — и понеслась по знакомой с детства тропе на охотничье зимовье, озаряя светом любви угрюмые дали.

ПТИЧЬИ СЛЕЗЫ Рассказ

Смотрю на плавающего в небе коршуна и улыбаюсь. Перед глазами встает детство.

Рыбачили мы с дружком Шуркой на Лене, чуть пониже деревни. Рыбы в те годы кишмя кишело в реке. Пароходов было мало, и вода была чистой.

Стоял июнь. Отцветала черемуха. Ерши, красноглазая сорога, окуни жадно хватали наживу. Особенно гольяны. Мы не успевали закидывать удочки и проверять закидушки.

Пойманную рыбу нанизывали через жабры деревянной иглой на прочную конопляную нить и спускали в воду, а иглу втыкали в грунт и придавливали камнем. В чистой проточной воде пойманная рыба почти до самого вечера остается живой. В туесе-то или ведерке поплещется, поплещется — да кверху брюхом.

Над нашими головами неподвижно висел в знойном небе коршун. Озорства ради мы кидали в него камешками, орали, свистели — со стороны можно было, вероятно, предположить, что на берегу Лены остановилось племя дикарей. Коршун не обращал на нас внимания, но на всякий случай поднялся все-таки повыше. В конце концов потеряли к нему интерес. И стали искать другие забавы, проверяя изредка рыболовные снасти.

Мы удивлялись, когда рыба, выскользнув из рук, падала на берег и прыгала к воде. Шурка рассуждал, что у нее тоже есть ум, и в доказательство относил живого гольяна подальше от воды. Гольян прыгал по берегу к реке и проворно удирал в глубину.

Наш насдевок уже наполовину огруз от пойманной рыбы, мы решили отправиться домой и стали сматывать закидушки. На одну из закидушек попался жигаленок — так называют на Лене небольшого тайменя. Кое-как мы выволокли его на берег: килограммов пять был! По рыбачьему закону добычу надо было разделить пополам, но Шурка схватил жигаленка и задал стрекача домой. Я вдогонку. Только пятки сверкали, и ветер свистел в ушах. Почти настиг приятеля, но Шурка успел юркнуть в свою ограду. Преследовать его дальше я не осмелился: у крыльца привязана злая Жучка, не раз меня за гачи хватала.

Прихрамывая на разбитые во время погони босые ноги, подался я обратно и вдруг вижу: коршун камнем упал на наше уловистое место и, тяжело поднимаясь, полетел через реку. В когтях у него был насдевок с рыбой.

Вечером в нашу избу наведалась Шуркина мать, принесла половину жигаленка. Шурка прокричал с повети Тарзаном, я вышел, и мы помирились. Обида на коршуна тоже забылась.

Летними погожими вечерами мы, босоногая деревенская вольница, любили собираться на сельповском крыльце около сторожа Огаркова. Звали его в деревне Дед Сто Лет. Сторож из него был никудышный — глухой и подслеповатый. А рассказчик замечательный, но с причудами. Умышленно останавливался на самых захватывающих моментах, заставлял нас терзаться неизвестностью дальнейшего и хором упрашивать: «Ну а дальше-то, Дед Сто Лет, дальше-то что было?»

Он хитро улыбался, расстилал на крыльце ветхий полушубок, сбрасывал с ног ичиги, клал в изголовье ржавое ружье без бойка, на ружье — ичиги, ложился и, почесывая ступню о ступню, говорил:

— Марш, команда, по домам, вон матери с крапивой идут. — И обещал: — Завтрева доскажу…

По домам мы не расходились. Привязывали на шест белую тряпку и бегали по деревне, надеясь поймать летучую мышь.

В деревне жило предание: если привязать к шесту белую материю и выйти ночью на улицу, летучая мышь непременно вцепится в нее. Сколько мы ни охотились, поймать летучую мышь не удавалось. Для чего она была нужна? Мы и сами не знали.

Как-то Шурка изловил на гумне совенка и принес на сельповское крыльцо. Старик Огарков поморщился и сказал:

— Зря, оголец, божью тварь мучишь. Любая божья тварь полезна. Даже комары. — И прихлопнул ладонью у себя на плешине напившегося крови комара.

— Ха-ха-ха! Комары пользу приносят!

— Не верите? — Сторож, укоризненно покачав головой, стал объяснять: — Комаров не будет — птахи помрут; птахи помрут — разведутся гусеницы; гусеницы разведутся — хлеб в поле пожрут; хлеба не будет — мы помрем. Так-то!

Он помолчал и обратился к Шурке:

— Молочко пить любишь? Любишь. Пореши-ка всех филинов и сов, про молочко забудешь. Кроты да полевки луга перекопают — где твой тятька корове сено на зиму накосит? С искони завещано стариками — сов да филинов не истреблять. Лупоглазые, — кивнул на совенка, — завсегда парами живут: женка и мужичок. Убьешь — беда приключится.

Мы слушали сторожа, разинув рты. В глазах у Шурки был испуг.

А рассказчик нагонял страху пуще прежнего.

— Живал в нашей деревне мужик. Охотник — так себе. Что под руку подвернется — стрелял. Однажды, потехи ради, убил филинку, да принес в деревню. И зачал филин каждую ночь ему под окна летать да плакать. Мужики говорят: «Ну, Серафим, держи теперь ухо востро, жди беду». И точно! Собрался он белковать — собаки околели. Серафим — к мужикам. Разве добрую собаку найдешь в деревне, когда пороша на целую ладонь выпала? От мала до велика белковать ударились, лишнюю копейку приобрести. Ну, выменял Серафим у одной вдовы щенка-первоосенка за мешок ячменя и в тайгу отправился счастья пытать. Первоосенок и есть первоосенок, что с него толку? Со старой, опытной собакой пустить — глядишь, и натаскался бы… К тому же щенок трусливым и ленивым оказался: белку не ищет, каждого шороха боится. Серафим от досады давай щенка пинать. Тот и удрал в деревню. Задумался мужик: что делать? Думай не думай, выбегать домой надо. До Игнатьевского зимовья дошел, почаевал и дальше засобирался. Игнат ему: «Куда ты, Серафим, снег-то, гляди, валом валит. Убродно, сгинешь. Ночуй. Утречком уйдешь». «Ерунда, — говорит Серафим, — не впервой». И ушел. Пока мало-мало светленько было, по затесам шел. А стемнело — заблудился. Стрельбу открыл, авось Игнат услышит. Да разве услышишь в такой снег! Остался у Серафима один патрон на всякий случай. Начал охотник кричать: может, кто отзовется? Тихо кругом, только снег валом валит. Кричал, кричал, вдруг слышит, вроде недалеко откликнулись. Идет Серафим на голос, перекликается, а дойти не может. Так и не вернулся он домой. В апреле мужики сохатить пошли, собаки наткнулись на Серафима. Сидит под елью на корточках. Замерз. Рядом филин убитый. Это, оказывается, филин ему откликался. Откликнется и отлетит, откликнется и отлетит. Завел мужика в трущобу. Отомстил, значит, за то, что Серафим убил его лупоглазую подружку.

Шурка в этот же вечер отнес совенка обратно. А назавтра упал с конной водовозки и порвал новые штаны. Мать его отдула крапивой, а затем принялась сводить Шурке с ног цыпки. Сводить с ног цыпки для каждого из нас было пострашнее любой кары.

Когда мы сообщили Огаркову о Шуркиных несчастьях, он ухмыльнулся в бороду, многозначительно поднял палец вверх и произнес:

— Так-то!

Некоторые сельские жители считают вредным козодоя — небольшую, пеструю, с плосковатой головой и широким ртом ночную птицу. Называют его в народе «ведьмин глаз» и приписывают разную чушь. Вроде сосет он коз, а если сядет на спину корове, у той пропадет молоко. Но коз он не сосет и коров не портит. Держится возле домашнего скота в поисках насекомых, которых поедает в огромном количестве. Основная его пища — ночные бабочки, майские жуки, гусеницы, личинки. Козодой — перелетная птица. Гнезда не вьет. Прямо на земле откладывает два голубоватых яйца и выводит птенцов. Исключительно полезное существо.

Если говорить о вредных птицах, то прежде всего надо сказать о воронах. С одной стороны, они приносят пользу — поедают отбросы, падаль. С другой — разносят по лесам заразу, уничтожают кладки яиц и выводки певчих и промысловых птиц. Действуют крылатые разбойники коллективно. Три-четыре вороны создают в птичьем царстве шумиху, остальные в это время грабят и разоряют гнезда.

Из-за неряшливого отношения человека к окружающей среде за последние годы ворон развелось столько, что впору их отстреливать. А ястребы, соколы, которые стали редкостью, безжалостно уничтожаются. Некоторые охотники считают, что причиной резкого сокращения промысловых птиц являются именно эти пернатые хищники. И при любом благоприятном случае расправляются с ними. Но ястребы выслеживают и нападают только на неполноценную жертву. У коршуна, например, мала скорость полета, слабо развиты когтистые лапы, и поэтому он охотится на грызунов или, плавно кружа над рекой, выслеживает снулую рыбу.

Грубо вмешиваясь в природу, мы нарушаем незримые ее взаимосвязи, ставим под угрозу вымирания тот или иной вид животных. Не гуманность невежды, а естественный отбор определяет равновесие жизни. Когда человек в совершенстве постигнет тайны природы, тончайшим образом научится предугадывать последствия своих мероприятий, лишь тогда, вероятно, он сам будет определять это равновесие.

Дурное отношение к живому прививают детям и сами взрослые. За массовый отлов и продажу лесных животных никто не несет никакой ответственности. Равнодушие, в свою очередь, порождает жестокость и недоверие.

Отловом и продажей певчих птиц занимаются от мала до велика. Как правило, в большинстве случаев руководит этим промыслом опять-таки жажда наживы. Заглянул я зимним днем на птичий рынок и ужаснулся. Грязные и растрепанные сидят в тесных клетках вольные птицы, замерзают на глазах. Вот клетка со снегирями.

— Сколько стоит снегирь? — спросил я у солидного мужчины.

— Десять «колов» штука, — ответил он. Залез рукой в клетку, вынул оттуда мертвую птаху, бросил к забору. — Поют — закачаешься!

— Чечета купи, чечета, — предлагает другой птицелов в ондатровой шапке. — Всего двадцать копеек, а трели выдает — заслушаешься!

Достал я двадцать копеек, выкупил чечета из неволи и выпустил. Стоявший около меня парень сказал:

— Напрасно отпустил. Погибнет теперь. В тепле побывала — всё. Надо до весны держать, если купил птицу.

Рядом подросток продает щура. Сидит щур в клетке на брюшке, нахохлился. Подошла женщина с малышом.

— Какая цена?

— Восемь рублей с клеткой.

— Дорого.

— Семь.

— Нет.

— За пять отдам, — сдался подросток.

Женщина расплатилась, взяла клетку с птицей и поинтересовалась:

— Чем кормить?

— Подсолнухом, коноплей… — начал объяснять подросток.

— Ух и врать мастак! — вмешался парень. — Ты его в прошлое воскресенье купил, а посмотри, на кого стала походить птица? — Повернулся к женщине: — Щур питается семенами хвойных деревьев, ягодой. Любит муравьиные яйца, насекомых. Подсолнух давать в меру, а коноплю вообще нельзя. Кстати, у вашего щура явно обморожены ноги.

— Ой! — испуганно вскрикнула женщина и обернулась к подростку, а того и след простыл.

— Каких только птиц я не держал, — стал рассказывать парень, — коноплянок, щеглов, крапивников.

Остановил девочку с клеткой — в клетке сидели овсянка и синица.

— Много заплатила?

— За овсяночку два рубля, за синицу — три, за клетку — пять.

— Чем птичек будешь кормить?

— Крупой, наверное? — вопросительно глянула на парня девочка и, смутившись, покраснела. — Я их выпущу, когда тепло настанет.

— Хорошо сделаешь. Но птичек в одной клетке держать нельзя. Синица заклюет овсянку. Давай лучше вернем их. У кого покупала?

— Вот у того дяди.

Мы подошли к продавцу.

— Прошу товар принять обратно, а деньги вернуть, — заявил парень тоном, не допускающим возражения.

— Казенная печать: назад не ворочать, — запротестовал было дядя, но отсчитал деньги и зло сунул в руки парню: — На!

Тот отдал девочке деньги и пожурил:

— Никогда не покупай лесных птичек. Хочешь послушать, как они поют, — скажи папе и маме, пусть тебя сводят в лес на прогулку.

— Папа и мама всегда заняты.

— Купи тогда в зоомагазине канарейку, — посоветовал ей парень и продолжил свой рассказ: — Так вот, держал я всяких птиц. Раз поймал белокрылого клеста. Клест, сам знаешь, вольная птица — вечный кочевник тайги. Принес я его домой, посадил в клетку. Другие птицы привыкают все же к неволе, а этот объявил голодовку. Вроде как вызов бросил. Пригляделся к нему: плачет?! Все у меня внутри перевернулось. С тех пор не держу птиц. Говорят: птицы — души умерших людей. Может, и правда.

— А ходишь сюда?

— Привычка, — грустно признался парень и, попрощавшись, направился к автобусной остановке.

Один знакомый мальчишка поведал мне жуткую историю о ловле чечетов:

— Пошли мы, дядя Толя, с одноклассником Семой в рощу на лыжах кататься. Папа его тоже с нами пошел. Сема посадил в западенку чечетуху и с собой взял. В роще насторожил и повесил на березу. Чечетуха свистит, а чечеты услышат и к ней летят, в западенку попадаются. У западенки прутики из железной проволоки сделаны, накалились на морозе. Попавший чечет сует между прутиков головку, рвется на свободу — глаза у него прилипают к железу. Сема вытащит из западенки чечета, а птичьи глаза на прутиках остаются. Таких птичек Сема выбрасывал: безглазых, говорит, никто не купит. Его папа с горы катался. Я ему пожаловался, а он махнул рукой: «Да ну вас с вашими птичками…»

— Надо было об этом в школе рассказать.

— Я говорил. Никто не поверил. Все считают Сему воспитанным.

Станет ли Сема — Семен добрым человеком? Сомнительно. Здесь и школа не поможет, если родитель сам не пресекает дурные наклонности сына. Конечно, Семен вырастет, получит образование, может быть, даже станет руководить производством. Много горя принесет людям его жестокое сердце.

Чувство природы — это чувство прекрасного! Им наделяется далеко не каждый человек. Это чувство, как и любое другое, надо развивать, особенно у детей, живущих в городе, не имеющих постоянного тесного контакта с природой. Было бы полезно чаще проводить в городских школах встречи с работниками леса — егерями, лесниками, охотниками, которые доходчиво и увлекательно могут рассказать детям о жизни диких животных, о пользе, какую приносят людям «меньшие братья».

Многие ли из нас знают, что горихвостка, например, выкармливая птенцов, прилетает к гнезду до четырехсот раз в день, а ласточка — до трехсот пятидесяти! Сколько вредных насекомых уничтожают они!

А черная красавица наших лесов — желна? Найдет подгнившую ель и выстукивает мощным клювом — из множества ходов выбегают головастые муравьи, уничтожит их птица — и дерево спасено. В голодную зиму желна подкармливает своих маленьких сестренок — синичек. Раздолбит старый пень, позавтракает короедами и улетит, а синички тут как тут. Подбирают на снегу то, что их кормилица недосмотрела.

В парках, рощах, окрестных селах, особенно весной, вырубаются сухостои. Почти на каждом сухом дереве есть дупло, в котором живут птицы. Срубил такое дерево — погибла кладка яиц или выводок птенцов, а птицы улетают искать себе новое пристанище. Насекомым-вредителям в таких чистых лесах и рощах — приволье.

При обработке лесов химикатами гибнут перепелки, жаворонки, овсянки, страдают обитатели соседних лесов: рябчики, тетерева, витютни.

За всю свою жизнь я не убил ни одной хищной и певчей птицы. Уверен, что уважение к пернатым друзьям во мне заложено еще с детства. Спасибо тебе, Дед Сто Лет!

ВАРВАРЫ Рассказ

Порог осени — беспокойная для ягодников пора. Не спится им темными августовскими ночами. Ждут, не дождутся первых выходных деньков. Мерещатся едва приметные лесные тропки, заветные голубичные секреты, потайные черничные урочища…

Когда-то было и у меня укромное ягодное местечко. Каждый август набирал я там два-три ведра черники. Росла она на мхах, крупная, сладкая! Принесешь домой — ребятишки оторваться от лакомства не могут.

Однажды попросился ко мне в компанию знакомый. Черничных урочищ он не знал, а детворе своей ягоды хочется принести. «Ладно, поехали, — сказал я. — Только уговор — совка не брать, место в дальнейшем никому не показывать».

Знакомому понравилась наша прогулка.

— Неплохо бы еще разок съездить! Сроду такой крупной ягоды не видывал.

Условились в следующую субботу встретиться на железнодорожном вокзале.

Приехал я, как договорились, жду-пожду своего напарника, а его все нет. «Может, заболел?» — с тревогой подумалось. В самый последний момент заскочил в электричку, не пропадать же выходным дням!

Добрался я до ягодника, и что вы думаете? Знакомый со своей родней уже там! Чернику совками черпают, листья во все стороны летят. У кокорины большое кострище — с вечера сюда притопали…

— Некрасиво поступил, парень, — пристыдил я знакомого. — Не по-таежному.

— Ты что, хозяин тут? Или ягоду садил? Шлепай отсюда, пока… — рассвирепел он.

Махнул я рукой и отправился искать новое место. А это сгинуло.

Иду, бывает, по городу — знакомый навстречу. Заметит меня и переходит на другую сторону улицы. Видно, все же совесть мучает человека.

Почему на проходных ягодниках наблюдаются частые неурожаи? Главная причина — совки. Совками сбивают плодовые почки, выдирают с корнем ягодные кусты. Вдобавок гибнут лекарственные травы, молодые побеги кедра и других деревьев. Если когда и уродится ягодка, ее выбирают подчистую, обрекая на голодовку птиц и зверье. Толпы людей проходят по одним и тем же местам. Представьте себе: если каждый сломает или срубит хотя бы по деревцу, что получится? А ведь летом, во время отпусков, по утрам отправляются в тайгу десятки тысяч иркутян.

Как правило, где богатые ягодные места, там пожары.

— Наш брат, ягодник и шишкарь, тайгу поджигает, — рассказывает мой знакомый Василий Максимович Мещенин. — Сколько мне приходилось на своем веку гасить оставленные без присмотра или попросту брошенные на произвол судьбы костры. Гляди — кругом гари. Зимовьюшки, и те пожгли. В дождливую погоду переночевать негде. Зимой и летом с ружьями по тайге шарятся. Ничего не оставь, ничего не положь. Как-то пришел я в свою землянку, в ней молодые ребята расположились. Потеснились, правда, пустили хозяина. В тайничке у меня харчишки были припрятаны. Хватился — съели. «Ладно, — думаю, — не пропаду с голоду». Утром жимолость собираю на поляне, слышу у ключа: бух-бух! Подхожу, спрашиваю: «Зверя, что ли, завалили?» Смеются: «Желну тебе, дед, на суп добыли. Барабанит и барабанит по сушине. Надоела». Стыдить бесполезно — галиться начнут. Подался я от них в сторону, от греха подальше: отберут ягоду. И в кого такие хищники, ума не приложу…

Кроме «хищников», среди промыслового люда встречаются «бурундуки». Эти заранее, чтобы другие не собрали, заготавливают неспелую бруснику в целлофановые мешки и зарывают в мох: дозреет! Когда открывается сезон сбора, выносят ее «бурундуки» из своих кладовых на базар. Есть ловкачи, которые красят неспелую бруснику пищевым красителем. От такой ягоды здоровья не прибавится.

Кто с чем из тайги домой возвращается. Вон, шишкари молочными кедровыми шишками горбовики загрузили. Поглядывают настороженными глазами на пассажиров, переговариваются:

— Бил его, бил, лешего мохнатого, колотом по «морде», аж кожа со ствола сползла, — не идет шишка.

— Топор-то на что?

— Ну, конечно…

«Мордой» называют выбоину на кедре — след от ударов колотом. Колот — тяжелый деревянный молот. Посмотришь на иной кедр, живого места на бедняге нет, весь в «мордах». Бить орехи горожане начинают в начале августа. Сперва обстукивают тонкие деревья, затем потолще. Если шишки не падают, в ход пускают монтерские когти.

За последние годы участились нападения медведя на человека. Особенно поразило меня происшествие в Поливанихинской тайге. Черники было — ступить некуда, и орехов — как никогда. Несмотря на сытое лето, медведь убил женщину. Остальных ягодников загнал в зимовье и два дня ходил вокруг, пока не натолкнулась на место трагедии разыскная группа. Медведь этот был явно пришлый.

Причиной агрессивного поведения зверя в большинстве случаев являются пожары. Сгорают корма, которые особенно важны ему в период интенсивного нагула жира. Оставим «сухие» грозы в стороне. Главный виновник пожаров — человек. Брошенный окурок, оставленные без присмотра костер, бумажный пыж, бутылочное стекло, искра, вылетевшая из глушителя автомобиля, который и без того наносит огромный вред природе. Проедет автолюбитель по лесной поляне, на первый взгляд кажется — что тут страшного! Тысячи их по лесам раскатываются. А сколько цветов при этом будет погублено, сколько раздавлено и отравлено выхлопными газами птичьих гнезд, букашек? Пользуясь безнадзорностью и возможностью широко маневрировать, автолюбители стали сегодня бичом природы.

Собирали мы с дочкой Иринкой черемуху на речке Куде. Недалеко от нас стояли два «жигуленка». Дети резвились на берегу, костерок дымился. Изредка из кустов доносился стук топора. Думаю: отдыхающий народ дровишки для костерка заготавливает. Кончились у меня спички, пошел к соседям прикурить. Те увидели, что человек идет к ним, — по газам и на большак. Подошел и ахнул: лежат на земле свежесрубленные черемуховые кусты. Отдыхающие даже канистру с питьевой водой второпях забыли — чистую воду из дома прихватывают, из речки не пьют. Там свою машину моют.

— Варвары, — сказал подъехавший на коне совхозный пастух. — Что хотят, то и вытворяют. Смородину зеленой повытаскали. Хоть бы обращались по-людски, а то, вишь, наломают охапку (в кустах-то комары) — и на ветерок. Сидят, обирают. На вид — честные люди, а картошку на чужом поле роют. На рынке, значит, ее покупать дорого, легковушку приобрести — пустяк. Уже до коров добрались — режут по ночам.

Пастух в сердцах огрел плеткой коня и ускакал к стаду.

Уехали мы с дочкой в город на попутном лесовозе, груженном ядреными сосновыми бревнами.

— Не жаль тайгу? — спросил по дороге шофера.

— Конечно, жаль, — ответил он. — А что поделаешь? Работать где-то надо. Не я, так другой сядет за руль. Днем и ночью возим лес, и все накормить древесиной заграницу не можем. — Шофер покосился на корзину, стоящую у меня на коленях. — Дивно черемухи набрали! А я сегодня, пока грузили, сырых груздей нарезал. С детства люблю третью охоту. Грибы собирать — наука! Жадный мечется по ельничкам-березничкам туда-сюда, а грибы не даются. Услышит — грибники перекликаются — и к ним. Вроде грибов там — косой коси. Прибежит — ни грибников, ни грибов… И те, и другие затаились. Начнет от досады поганки и мухоморы пинать, не зная, сколь полезны они. Скромный, наоборот, ходит тихо и аккуратно. Грибы такому человеку, считай, сами в руки прыгают. Настоящий грибник сначала полюбуется на груздик вдоволь, порадуется удивительной находке, а затем уже осторожненько срежет и грибницу листвой или хвоей прикроет, чтобы от солнечных лучей не погибла. Придет в следующий раз — новые выросли!

Денег за дорогу с нас шофер не взял. Угостился горсточкой черемухи и покатил разгружаться. В городских сумерках его лесовоз был похож на огромного рыжего муравья, с одной лишь разницей: настоящий муравей тащит добро в дом, а этот — из дома.

ЧЕРЕМШАТНИКИ Рассказ

Вспыхнет в хвойных сумерках голубыми огоньками скромная медуница — на солнечных склонах таежных грив распустится во всей своей красе сочная черемша. Называют ее в народе «медвежьим салом»: в весеннюю бескормицу черемша — большое подспорье для копытных и медведей. Издавна любят и заготавливают впрок черемшу сибиряки. Да и как не любить это целебное чудо!

На дворе чуть забрезжило, а в мое окошко уже барабанит закадычный друг Трошка. За плечами у него крапивный куль на широченных брезентовых лямках, на поясе столовый нож в берестяных ножнах, веснушчатое лицо лучится радостью.

— Эй, таежник, вставай! В тайге черемшу по колено выгнало, а ты дрыхнешь. — В избу заходит веселый, упругий. — Давай собирайся живее. Вечор на базаре купил пучок — вкуснятина!

— Куда такую диковину взял, — показываю на крапивный куль, — за неделю не натолкать.

— Ты поможешь. — И загибает пальцы. — Теща заказывала — раз, баушка Фекла — два, самому на зиму — три…

Черемшу на засолку мы не покупаем: продавцы, чтобы она не загорелась и не пожелтела, хранят ее в воде. Вода, ясно, угнетает витамины, омывает пыльцу на листьях, которая придает черемше особый аромат. Черемшу впрок заготавливаем сами. Стараемся брать молодую. Дома режем ее мелко, толчем, пересыпаем солью, пока не даст сока, после раскладываем в туески, перемежая каждый ряд черемши чистыми камешками — регулируют температурный режим при хранении. Некоторые любители «медвежьего сала» считают: для засолки оно тогда гоже, когда пойдет в волокно. Что ж, дело вкуса.

Ходим за «медвежьим салом» почти в самую вершину речки Крестовки. Раньше на нашем пути стояли два добротных и довольно просторных зимовья. В период черемшиной горячки в них постоянно обитал промысловый люд. Сначала первое зимовье сгорело, затем второе. Лишь кучи ржавых банок да россыпи стекла от бутылок напоминают о том, что здесь стояли жилища. А названия остались: Ближнее зимовье, Дальнее зимовье.

Хорошо в тайге! Вырвешься вот так на день-другой из душного города, окунешься в таежный мир запахов и звуков и почувствуешь себя обновленным. Вроде как заново родился. И ничего нет на сердце, кроме радости! Идешь по лесной дороге, идешь, внезапно остановишься и прислушаешься — изумительны, несказанны мелодии весны: вот на голубой пихте серебристо мурлычет снегирь, вот простонала над головой любопытная кукша, а у самых ног твоих клокочет и неистовствует, разбиваясь вдребезги о мшистые камни, солоноватый ключ, за спиной чудится топот таинственного зверя — ух, жутко! — но оглянешься и рассмеешься: это озорной ветерок перебежал через поляну и спрятался в остроухом ельничке.

— Благодать-то какая! — жмурится от солнца Трошка. — Рай, да и только! Сюда бы хворую баушку Феклу на недельку. Пожила бы тут — и вприсядку бы пошла, хоть сызнова замуж выдавай. Лечат врачи, да толку нет — колесом бедняжке ноги согнуло от ревматизма.

Трошка ростом невелик, а ходит хлестко. Шаг пружинистый, бесшумный. Вымотал он меня еще перед Ближним зимовьем.

Видя, что я отстаю, нарочно прибавлял шагу, оглядывался и покрикивал:

— Не буксовать, дружба! Тоже мне, таежник…

Я изо всех сил старался не отставать и отдышался лишь тогда, когда нам повстречались знакомые егерь и лесник.

— Откуда идете?

— С обхода, — ответил лесник. — Третий день в тайге. Попутно потайное зимовье подремонтировали. — Зло сверкнул глазами: — Раскопали его черемшатники, опять насвинячили: окошко выбили, дверь с петель сорвали, каменку разворотили. Что за народ пошел? В землю иголку закопай — найдут. Обнаглели вконец: то петлю около водопоя на изюбря насторожат, то заездок через Крестовку загородят. Раньше мы, сами знаете, в обход поодиночке отправлялись, сейчас вдвоем — опасно нынче одному. Вот вам и заповедник. Багульник ломают, хвойный подлесок рубят. Где хвойнолесье — там родники. Меньше их, родников-то, стало…

— Правильно говорит Терентий, — поддержал товарища егерь. — Взять, к примеру, новогодний праздник: в любой квартире елку ставят. Сколько деревьев вырубается ради одного дня? Где-то я читал: при Петре Первом рубка еловых лесов категорически запрещалась! Сосенки ставили в избах…

— Из синтетики надо елки делать, — перебил егеря лесник. — Как за границей.

— Они же смолой не пахнут, — вставил Трошка.

— Придумают, чтобы пахли, — утешил егерь. — Куда направились?

— К вершине, — махнул я в сторону речки: из года в год берем там «медвежье сало».

— Не суйтесь туда, ребята. Пожар был…

Кто-то из черемшатников поджег тайгу. Триста человек были сняты с производства на борьбу с огнем. А с виновного как с гуся вода — найди его. Сотни людей ходят в заповедник. Одни берут черемшу для себя, другие гребут на продажу, попутно копают и марьин корень — редок он стал.

— Идите-ка лучше, ребята, на старую лесосеку, — посоветовал лесник. — Там и ключ бежит. Только с огнем поосторожнее — бездождье.

Таежная гарь — скорбное место. Тихо и мертво. На обгоревших стволах черных деревьев выступили слезы — смола. Даже змеи и ящерицы не селятся на этом кладбище. Долго заживают раны у тайги. Не скоро вернутся сюда звери и птицы. Но вернутся! Робко и обещающе зеленеют кое-где редкие травинки осоки.

Трошка, как по струнке, вывел меня по тракторной дороге к черемше. У ключа уже стоял чей-то шалаш из елового лапника. Через ключ была сделана запруда; в образовавшемся озерке лежал придавленный камнями мешок с черемшой. На таборе никого не оказалось. Посоветовавшись, мы натянули целлофановую палатку рядом с шалашом и сели перекусить.

Хозяева шалаша заявились поздно вечером. Это были два здоровенных мужчины. Сбросив мешки с черемшой около запруды, они пошептались о чем-то, подошли к костру, подозрительно оглядели нас и поздоровались.

За ужином мы разговорились. Трошка поинтересовался у одного:

— Иркутянин?

— Мой адрес — Советский Союз.

Трошка рассмеялся и полюбопытничал у соседа:

— А ты?

Мужчина лукаво прищурился и ответил:

— А я у него на квартире состою. — И нахмурился: — Лишние вопросы задаете, гражданин.

Все-таки в конце беседы выяснилось: первый скрывается от алиментов — жена, дескать, виновата; второго уволили с работы за пьянку, и теперь нигде не может устроиться. Через день к ним приезжает из города на мотоцикле «барыжка» (так они окрестили своего благодетеля), привозит им выпивку и кое-какие продуктишки, взамен получает два мешка черемши, которую выгодно сбывает на базаре. «Барыжка» рассуждает так: весной организм человека требует витаминов, а редиски и лука на прилавках еще нет, поэтому человек мимо черемши никогда не пройдет — купит, сколько бы она ни стоила.

— Что дальше делать станете, когда черемша отойдет?

— На ягоды перейдем, на кедровые орехи.

— А зимой? — снова спросил Трошка.

— Метлы березовые продавать, пихтовую лапку.

— Нет, мужики, это не выход из положения. Надо вам как-то брать себя в руки, налаживать свою жизнь, на производстве работать — это надежнее.

— Не учи. Ученые…

— Не лезь не в свои сани, Троха, — шепнул я. — На лбу не написано, кто они такие. Залезешь в душу — и нож в бок воткнут. Пойдем спать.

Лежа в палатке, я слышал, как в ночной тишине из березовой морозобоины, словно отсчитывая время, капля за каплей падал в берестяную чепарушку скупой сок. В распадке рявкнул дикий козел.

— Медведь?! — встрепенулся Трошка. — Эх, винтовочки нет, всадил бы ему пульку между глаз, чтобы на человечинку не зарился.

— Спи, герой, — недовольно буркнул я. — А то наворожишь беду…

В обед к нам присоседилась целая орава свежих черемшатников. По-семейному, дружно набивают мешки витаминами. Черемшу вырывают вместе с луковицами.

Трошка, не выдержав, сделал одному вежливое замечание:

— Некультурно, земляк, с природой обращаетесь. После вас тут ничего не вырастет.

— На мой век хватит, — осклабился тот. И, выдернув очередную луковицу, постыдил Трошку: — Травы жаль? Ишь ты, защитник родных просторов выискался! Не тут жалеешь. На лесоразработки ступай, там оглядись. Сам, небось, тоже на продажу пластаешь. Вон мешок-то больше своего роста набил.

Кое-как я остудил своего друга. Он с кряком закинул за спину битком набитый куль и пошел напрямик по пенькам и валежнику на выход.

— Вот паразит, а? — плевался Трошка в адрес острого на язык черемшатника. — Такого и клещ энцефалитный не берет…

Вгорячах мой хваленый поводырь сбился с тракторной дороги и незаметно переметнулся на кольцевой зимник. Растерялся, заметался, как раненый зверь, то в одну, то в другую сторону. Вспотел, обессилел, но из куля черемши не убавлял. Определяя направление по реву коров и по лаю собак в Листвянке, кое-как вышли к Байкалу.

Через несколько дней, «оттаяв», Трошка снова соблазнил меня по черемшу за Большой Луг.

— Компас взял? — спросил я.

— Зачем? — вытаращил глаза бывалый таежник.

— Как — зачем? Тракторные дороги изучать.

— Чего их изучать, мне тайга и так — мать родная!

Поехали на электричке. Вышли на станции Рассоха. Хребты за речкой Олхой были окутаны дымом. Полезли по торной дороге в хребет. Вскоре догнали мужчину лет сорока, с полосатой матросовкой под мышкой. Трошка с завистью поглядывал на его объемистую тару и недовольно сопел. Одолев подъем, остановились отдышаться.

Вдруг попутчик испуганно уставился на обочину дороги:

— Никак мертвец?!

В кустах, лицом вниз, лежал человек. Одна рука была выброшена вперед, другая откинута назад. Черные, заскорузлые пятки торчали из травы, как две обугленных головешки. Рядом валялись обутки.

— Если мертвый, в милицию сообщим, — хладнокровно заключил Трошка и двинулся к лежавшему.

— Что ты! — зашипел ему вслед попутчик. — Сообщишь, не рад будешь — затаскают по следователям…

Трошка отважно пощупал пульс у мертвеца и улыбнулся:

— Разморило на солнышке бедолагу, вот и прикорнул.

Попутчик осторожно приблизился, внимательно оглядел соню.

— Ой, умора! Это же Ганька-шкипер! — Брезгливо поднял с земли пустой флакон из-под одеколона, швырнул в кусты. — Собрался пловец по черемшу, да шторм в пути попутал. На море качка, прощай, морячка!.. Кхе-кхе-кхе…

— Брось глумиться, — резко оборвал Трошка. — Не смеяться, плакать надо.

Перед вторым хребтом, на спуске нас догнал лесник верхом на лошади.

— За черемшой?

— Ага…

— Заворачивай, артель, оглобли назад. Вам по тайге шастать, нам пожары тушить?! Заворачивай, заворачивай! Иначе под суд пойдете. — И, обдав нас горячим запахом конского пота, поскакал дальше.

— Чего испугались? — стал уговаривать нас попутчик. — Тут кого до черемши-то осталось — на один перекур…

— Иди ты к черту на кулички, вот прилип! — разозлился Трошка и, взяв меня за локоть, тихо сказал: — Потопали, брат, на электричку.

ПЕТРОВАНОВЫ Рассказ

Стоит деревня Мутина на крутом берегу вольной Лены. Семьдесят два двора раньше было! По разным причинам разъехались люди. Остались те, кто не мог расстаться с родной землей, с избой, в которой вырос.

Мутинцы приветливы и гостеприимны. Зайди к любому, попроси помощи — не откажет. Вероятно, человек, взросший в суровых условиях Севера, добрее южанина, ибо без доброты человеческой жить здесь невозможно.

Занимаются мутинцы сегодня преимущественно охотничьим промыслом. От поколения к поколению передаются родовые угодья, тайны древнего ремесла, традиции. В каждом дворе пять-шесть бойких лаек.

Изба потомственного охотника Иннокентия Васильевича Светлолобова устроилась на самом высоком месте, смотрит веселыми окнами на все четыре сторонушки. От восхода до заката прыгают по горнице солнечные зайчики, оттого и характер у хозяина солнечный, а глаза ясные. Тут родился его отец, тут родился он сам, тут родились его дети: Галина, Георгий, Раиса, Владимир, Мира, Лидия, Валентина, Андрей…

Угодья, на которых охотится он с сыновьями, были освоены еще в царское время прадедом Петром, оттого и зовут их Петровановскими, а потомков славного первопроходца — Петровановыми.

Тайга для Иннокентия Васильевича — дом родной! С пятнадцати лет белковать пошел. Горы пушистого золота сдал бывший фронтовик родному государству — и всё оно высшей пробы.

— В зимовье ночью шибко не уснешь, — делится секретами древнего ремесла Иннокентий Васильевич с молодежью. — Соболя добыть — полдела. Нужно правильно и бездефектно снять драгоценную шкурку, обезжирить, ссадить строго по стандарту. Сушить тоже надо умеючи. Подопреет — ость вылезет, пересохнет — мездра ломается. Вот и приходится караулить, чтобы в срок помять ее и вывернуть…

К родовым угодьям относится по-хозяйски: толково и бережливо. Сколько требуется — возьмет, остальное на расплод оставит. Потому и сопутствует ему охотничье счастье.

— Жадность — живому погибель, — поучает он сыновей. — Нельзя жить одним днем.

…Этой осенью я приехал в Мутину недели за полторы до отъезда Петровановых в тайгу. Уже пробрасывало шугу по Лене. Продуло насквозь ветрами березник за полем, притоптало по заброшенным еланям золотые гривы некошеных трав.

Иннокентий Васильевич колол в ограде дрова. Завидев меня, всадил топор в пузатую чурку и пошел навстречу. Вместо приветствия сказал с укором:

— Хоть бы телеграмму отбил, когда приедешь…

На крыльце появилась Пелагея Захаровна:

— Здравствуй, здравствуй, гармонист! Не зря утром синичка в сени залетала, гостей ворожила. Сейчас самовар поставлю.

Знают они меня с детства. Наведываясь в родную деревню, я всегда останавливаюсь у них.

Сидим за просторным столом и, потешно отражаясь в старинном самоваре, чинно ведем беседу.

Хозяева выкладывают деревенские новости, я — городские.

— Школу закрыли — на развал деревня пошла, — печалится Иннокентий Васильевич. — Хозяина в стране нет. Вон за рекой третий год трактор ржавеет. Как заглох на сенокосе, так и бросили. Был колхоз, стало зверкопыто. Собираются леспромхоз открыть. Хоть сейчас по тайге поминки справляй.

— Не горюйте, еще возьмется власть за ум, — подбодрил я старого охотника. — Дай Бог, жизнь наладится.

— Нет, Тольша, не наладится, — не согласился он. — Выклюнет русские очи жадный ворон. — И поинтересовался: — На Давыдов Мыс опять наметился?

— Туда.

— Горело там летом. Зимовье пожар съел. Может, с нами пойдешь?

Я наотрез отказался: для Петровановых охота — заработок, для меня — удовольствие. Зачем путаться, как собачка в ногах?

— Смотри сам, — обиделся Иннокентий Васильевич. — Если нравится горелые пеньки сшибать, под пихтовой лапкой чай варить… — И, помолчав, посоветовал: — Вот что, Тольша, оставайся-ка ты у нас, бегай из деревни в тайгу. Вечером придешь — печь натоплена, щи горячие на шестке. Рай! Год нонешний неурожайный, кедровые и ягодные корма уродились плохо — белка и соболь у воды будут крутиться: лиственничная шишка и мышь на речных хребтах мало-мальски есть. — От такого мудрого совета отказываться было грех. Я с радостью согласился! — Только аккуратней будь, на шатуна не нарвись. Не нагулял зверь жиру — в берлогу не ляжет. Выделю кобелишку, сучонка-то у тебя трусовата, не смотри, что он на вид неказистый, зато боевой…

Лайки у Петровановых — огонь! По две ночи соболя держат, с медведем на «ты» разговаривают.

Вдруг мое внимание привлек шорох в углу горницы. В кухню прошмыгнул белый зверек.

— Горностай?!

— Он самый, с весны прижился, — улыбнулась Пелагея Захаровна. — Молочка полакать побежал, плеснула в плошку.

— Зачем на охоту ходить, когда пушнина по избе бегает? — пошутил я.

— Э, парень, эту пушнину трогать грех, — серьезно ответил хозяин на мою шутку. — Поселилась в избе лесная душа — оберегай, иначе слезами умоешься. Никогда не забуду, как тятя меня в детстве за уши оттрепал. Жил у нас горностайка — проворнее кошки мышей ловил. Кур в курятнике не трогал, в чулане не пакостил. Умный чертенок был, понимал — хозяйское добро шевелить нельзя. По огородам бегал, да молодых собак с ума сводил — вот и весь вред от него. Поймал я однажды в силок полярную куропатку, принес домой и посадил в курятник, думал: с петухом подружится, нанесет яиц, деток выпарит и будут у нас на зависть соседям домашние куропатки. Может, и подружилась бы, да горностайка задушил. Повякал я, повякал и решил наказать разбойника. Насторожил за баней плашку на заячью печенку — уж больно горностайка уважал зайчатинку. Сгубил проворку. Хошь верь, хошь не верь, а воротился в ту зиму тятя пустым с охоты. Сушину валил на дрова, сук отломился и угодил по темечку. Еле выкарабкался домой. Ладно, бабушка умела головы править, помер бы. Да… В тайге, Тольша, надо всегда держать ухо востро. Никогда не знаешь, с какой стороны беда вывернет. Молодым еще гнал я проходного соболя, только поздно вечером посадили его собаки на дерево. Добыл, сел на колодину перекурить — ясно, упарился, сколько за день-то отмахал! — хватился, а спичек нет. Выпали где-то из кармана. Ночлег ставить надо, да какой ночлег без костра: уснешь и замерзнешь. Назад идти: темень, хоть глаз выколи. Выбрал я огромадную листвень и давай рубить. Согреюсь, отдохну и снова за топор. Как раз до утра хватило! На обратном пути стрелил белку, бумажный пыж упал на снег и тлеет. Давай себя костерить на все лады. Огонь в патронташе, а я ночь напролет со смертью играл. Захаровна виновата, она мне охотничьи штаны шила…

— Шила, — не стала отпираться та. — На глубокие карманы материи недостало. С товарами в сельпо плохо было. Народ после войны в рогожку одевался.

Пелагея Захаровна — женщина интересная, по-девичьи стройная, на работу жадная. В юности слыла первой певуньей. Не один удалец сох по ее огненным глазам, да отдала она навеки свое ретивое тихому, скромному Кеше.

Суровое счастье выпало на ее долю в жизни. Война, бесхлебица, поставки… Разве все перечислишь, что пришлось испытать этой простой русской женщине? Не разгибаясь, работала в колхозе от зари до зари. Убирала хлеб на полях, ухаживала за телятами, возила сено, ворочала мешки с картошкой. Восьмерых детей воспитала: каждому рубаху постирать — на весь день заделье. Дочерей держала в строгости, с малолетства к труду приучала: «Кто рано встает, тому Бог дает». Добрые жены из них вышли, зятья не жалуются. Сыновьям тоже воли не давала. Выросли, а родительское слово до сих пор для них — закон.

— Вспомнил, коробок спичек потерял, но моей вине! — Пелагея Захаровна обожгла мужа взглядом, сердито звякнула о блюдце чайной ложкой. — Вспомни лучше, сколько раз обещал мне соболью шапку? Рощу собак, кормлю…

Иннокентий Васильевич стыдливо кашлянул в кулак, пообещал:

— Нонче самых черных выберем, справим тебе шапку.

— Молчал бы, старый! Все до плешивой белочки сдашь охотоведу.

Тот хихикнул в ответ и повернулся ко мне.

— Торопись, Тольша, с договором, пока река доступна. Снегом пахнет. Садись завтра с утра пораньше в шитик и дуй в Коршунову. Мотор — на мази. Привет там передай Ивану Федоровичу Округину.

— Сыграл бы, что ли, гармонист? — попросила Пелагея Захаровна. — Искручинились по тебе наша хромка и лавочка…

Мы вышли на улицу. Безлюдно. Бывшая колхозная контора завалилась набок. Напротив, за рекой маячит заглохший когда-то на сенокосе трактор. По дикому лугу бегут к нему веселой гурьбой девчонки-елочки, да не прокатит их Петруша на тракторе — уехал в чужие края.

— Опустела деревня, — горько уронил я, расстегивая ремешки на мехах у хромки.

— Растекаются люди, — тихо промолвила Пелагея Захаровна. — Недавно Кармадоновы на Кавказ уехали. А у нас душа с деревней срослась. Куда нам ехать? — Лицо женщины озарило мечтательной улыбкой. — Каждую весну ждем прилета ласточек, как праздника. Вон они, гнездышки-то, под крышей. — Помолчав, добавила: — Грех отсекать корни от родимой земли. Здесь мы со стариком родились, здесь и помирать будем. А детям пусть сердце подскажет, где век вековать…

ОКРУГИНЫ Рассказ

Округинская изба приметна издали, особенно вечером: белые ставенки напоминают мерцающий в полевых сумерках березняк.

Побурели, закостенели бревна избы, почернел в пазах мох, истерлись до ложбинок ступеньки крыльца. Помнит эта изба Гражданскую войну, помнит коммуну. Отсюда в грозные сороковые уходили на фронт мирные пахари. Кто вернулся в родное гнездовье, с остервенением брался за всякую крестьянскую работу, поднимал на ноги оголодавший колхоз; кто остался лежать в сырой земле, о тех и сейчас скорбит изба, денно и нощно смотрит задумчивыми окнами на ленский берег, чутко вслушиваясь в голоса живых.

Хозяева были дома.

Иван Федорович сидел у окна и шил охотничьи чирки. Увидев меня в дверях, радостно поднялся навстречу:

— Кого я вижу! Ну, проходи, проходи, мил-человек, разобалакайся.

Тетя Рита, жена хозяина, выглянула из кухни:

— Эвон кто приехал. Не забываешь нас, стариков. Это хорошо. Да не стой у порога-то, ступай в горницу.

Чисто и уютно. На крепком полу — домотканые дорожки. На подоконниках — герань. Знакомо и близко! Но, оглядывая горницу, я смутно чувствовал: чего-то не хватает здесь, что-то изменилось в обстановке. Ну да! Нет иконки в углу.

— Здорова ли бабушка? — спросил я тревожно.

— Хватился, мил-человек, — ответил печально Иван Федорович. — Давно маму похоронили. Еще бы пожила, не случись беда. Пошла со сверстницей на кладбище подружку навестить. Простудилась, а назавтра в баню отправилась. Упала с полка, бедняжка… Похворала и погасла. Все тебя ждала, про частушки поминала.

Постанывая, пожалобился:

— Скоро мой черед. Загибаюсь. Сводит поясницу колесом…

Тетя Рита, черпая ковшом из ушата воду, сердито прервала мужа:

— Сведет, как же!

И по-своему объяснила причину его хворобы:

— Небольшое семейное торжество справляли. Перебрал и зачал к сыну приставать: поборемся да поборемся. У Николая терпенье лопнуло, ну и свалил отца на диван, чтобы не вязался. Ночь напролет старый выдумщик выл от досады, что сына не одолел.

Иван Федорович, не замечая того сам, неожиданно выпрямился, запрокинул голову и взвился:

— Понеслась напраслину городить! Не по правилам Николай боролся. Я ему вчерась говорил и сегодня, при госте, скажу в глаза. — Морщась, схватился за поясницу. — Пожары, мил-человек, замотали. С весны до осени из тайги не вылазил. Ночевал последний раз у реки, простудился. — И тихо, чтобы не расслышала жена, признался: — Тает силенка, книзу годы тянут. На одном русском характере держусь.

Нарочно громко для тети Риты:

— Поломал я гольцов-то за свою жизнь, не дай господь! Люди думают, ремесло лесника — забава. Тут на одни обутки вся зарплата уходит. А ежели насчет охоты, не хуже других добываю — в аккурат половина Америки в моих соболях форсит.

Из кухни слышались тихие всплески смеха — так летней зоревой порой журчит, переливаясь с камешка на камешек, прозрачный ключик.

— Ей смешно?! — удивленно пожал плечами лесник. — Не бережешь ты меня, нисколечко не бережешь. Таких мужиков, как я, на руках носить надо.

— Сейчас разбегусь, ребятенка заверну в пеленку, — донеслось из кухни. — Смотри-ка, он только и старается, остальные поют да вприсядку пляшут.

Старики любят подтрунивать друг над другом. И горюшко видывали, и мурцовки хлебнули на своем веку, да не растеряли Округины человеческой доброты, не очерствели к людям. Все их богатство — родная земля, на которой живут.

Собравшись поить корову, хозяйка, как бы угадав мои мысли, остановилась с подойником у порога.

— Наверно, гостюшка, думаешь, что прожили мы со стариком век и богатства не накопили? Правда, нет у нас золота-серебра, зато детям в глаза не стыдно смотреть. Не хуже людей живем. Не в богатствах смысл жизни человека — в детях. Дети — совесть наша…

Попросила мужа:

— Ты, отец, растопил бы печку. — И построжилась: — Хватит шить-то впотьмах, и так слепой…

Иван Федорович, спрятав в деревянный сундук шитье, принялся за растопку. Ломая через колено звонкую лучину, беззлобно ругал неведомо кого:

— Печку без керосина растопить и то не могут. Тоже мне, охотнички…

За окном было празднично от солнца, свет его лился в горницу, и на стене металась огромная тень Ивана Федоровича, неуемная и зловещая, как потерявшее детеныша разъяренное неведомое существо.

В руках лесника с треском лопалась сухая лучина: вторя ей, от реки доносились ружейные выстрелы. Шла на улет последняя утка… Ее гоняли на моторных лодках по широким плесам, не давали сесть на воду. Взбудораженные выстрелами, взахлеб лаяли во дворах собаки.

— Птицу расстреливают, — огорченно произнес Иван Федорович. Сел возле печки на низенькую скамеечку и закурил.

— Договор примчался заключать? — внимательно осматривая меня, как будто видит в первый раз, спросил Иван Федорович. — Припозднился что-то нынче, мил-человек? Я, честно признаться, тоже волынку протянул. Не волнуйся, щей похлебаем и вместе пойдем.

— От Иннокентия Васильевича привет, — вспомнил я.

— Это не привет, а наглый вызов! — взъерепенился Округин. — Да я его одной левой завалю…

Я мысленно сравнил тихого и щуплого Иннокентия Васильевича с широченным в крыльцах Иваном Федоровичем, и стало не по себе. Ну, Разъиннокентий Васильевич, рысковый ты мужик!

— Он у меня опять выпросит, — бросив окурок на припечек, грозно пообещал Округин.

За обедом, горько вздыхая, хозяин жаловался на деревенскую жизнь:

— Одна в деревне работа — сенокос. Раньше за казенной скотиной ухаживали, заработок был мало-мало. Вывезли коров в Бодайбо, совсем худо людям стало. Хоть бы какую промартель открыли — ведь людям семьи кормить надо. На охотничий фарт что надеяться? Год на год не сходится. Опять же школу перевели. Оставили три класса. Разъедется народ, останется земля без хозяйского пригляда, а зимовья наши промысловые заезжий народишка позорит. Раньше землю в порядке содержали, и подсобное хозяйство вели — не ленились. На привозные продукты не надеялись. — Поднял многозначительно палец. — Сами государству помогали. А теперь молодые все заботы на сельпо свалили. Советуешь, советуешь им…

— Молчал бы, советчик. — Тетя Рита укоризненно посмотрела на мужа. — У самого ограда не прибрана, крыша на бане прогнила.

— Конечно, конечно, — торопливо закивал головой он, — плохой из меня хозяин. Корову, свиней держим, огород садим… Зачем только замуж за такого никудышного выходила…

— Ой, золото! Сто лет бы за тебя не выходила и другим заказала.

— А сама по мне сохла, света белого не видела.

— Я по тебе сохла?! Ахтимнешеньки! Вспомни, кто у тятиных ворот до петухов простаивал? Подчебретишься, бывало, мороз не мороз, ждешь, когда выйду и помелом прогоню.

— Боялся, чтобы тебя, царевну, какой-нибудь министр не украл, в Москву не увез…

Они поглядели друг на друга и дружно расхохотались…

О судьбе родной деревни Округины говорят с болью. Скорбно смотреть на осиротевшие поля, где каждый ком земли еще в недавнем прошлом был заботливо разрыхлен натруженными руками, каждый росток орошен потом. Поля! Не далекие ли предки Округиных упорно, клочок за клочком отвоевывали их у дикой тайги? Зарастают поля кустарником.

— При колхозе успевали и землю пахать, и на охоту ходить. Продавали государству овощи, зерно, мясо, сдавали пушнину, — вспоминает старик о минувшем.

Тетя Рита вторит ему:

— Едем, бывало, в луга колхозных коров доить — песни поем! Хлеба колосятся, жаворонки на все лады заливаются. Так на душе радостно и привольно! Я вот читала в газете о заготовке березовых веников для скота, а у нас ежегодно некошеные травы под снегом остаются. — Подперев подбородок рукой, пригорюнилась: — Истосковались пашни по хозяину, хлеб им рожать надо, а они пустуют… Давно ли чуть не в каждой ограде держали по три-четыре головы крупного рогатого скота. Сенокосы у нас богатые, а не используются. Невыгодно, дескать, стало. Как передали земли Бодайбинскому совхозу, и появились у Коршуновой два хозяина. Киренский коопзверпромхоз интересует пушнина, Бодайбинский совхоз — заготовка сена. Перевозка сена в Бодайбо в копеечку обходится.

Иван Федорович, сметая ребром ладони со стола хлебные крошки, огорченно качает головой:

— Эх, мил-человек, и то, что заготовят, не вывозится, гниет. Помер дед Семен. Верь не верь, а председатель сельсовета ходил по дворам — доски на гроб искал. Куда годится? Не могу уразуметь: как это земля, которая нас кормила и поила, стала вдруг не нужной…

— Ладно, не расстраивай себя, отец, — ласково сказала тетя Рита и включила телевизор.

Показывала Москва. Пела Зыкина. Тетя Рита лукаво посмотрела на мужа:

— Слышь, отец, твоя любовь поет!

Иван Федорович поднялся из-за стола, морщась, схватился за поясницу:

— Гнет проклятущая, колесом гнет, горемыку… На одном русском характере держусь…

Хозяйка принялась хлопотать по хозяйству, а мы вышли за ограду и пошагали на нижний конец деревни. У Ивана Федоровича был такой загадочный и опасный вид, как будто сейчас он предложит мне побороться. Я тайно улыбнулся озорной своей мысли, посмотрел на морщинистое лицо старика: в печальных глазах, отражаясь, всплескивало голубоватое пламя осеннего неба.

С пустых огородов веяло укропом и горьковатым духом увядшей картофельной ботвы. Подступившая к избам тайга замерла. Опавшие с берез листья мутно высвечивали ее хвойную глубину, рождая в душе необъяснимое чувство утраты.

В конторе у охотоведа было шумно. Охотники заключали договора.

— Привет, дети природы! — рявкнул Иван Федорович. — По какому поводу шумим, настроение населению портим?

— Вот спорим, кто лучше стреляет? — заулыбался Коля Плешь. — Я доказываю, мол, Иван Федорович, они в голос — начальник связи Свинкин.

— Все-таки, думаю, ты — лучший стрелок, — подхватил Округин, подмигнув охотникам. — Где меня ни встретишь, так дай закурить.

От взрыва хохота зазвенели оконные стекла. Даже хмурый охотовед выдавил улыбку и заключил с нами охотничьи договора вне очереди.

Иван Федорович проводил меня до шитика и, оттолкнув от берега, крикнул на прощание, нехорошо скалясь:

— Иннокентию Васильевичу передай: отверну ему головенку, как цыпушке.

Я помахал рукой озорному старику, включил мотор на полные обороты и полетел навстречу завтрашнему дню.

Только-только приткнулся к мутинскому косогору, как разыгралась непогода. Бросая в лицо горсти мокрого снега, выл ветер. Взлохмаченная река свирепо металась между берегами, ломала тяжелыми ударами яростных волн коварную кромку заберегов. Черневшие у ельника зароды сена, похожие на брошенные избы с заколоченными окнами, навевали думы о грядущих потрясениях, ожидающих этот благословенный край. Тайга трещала и стонала, стряхивала со своих мохнатых плеч мокрый снег и оттого, что не в силах была справиться с ним, еще больше гнулась и металась.

Иннокентий Васильевич первым делом спросил:

— Привет передал?

— Передал! Обещался, как цыпушке, головенку открутить. Еще ни разу его таким агрессивным не видел…

Старый охотник хмыкнул в ответ, а Пелагея Захаровна вызывающе рассмеялась.

Подумалось грешным делом: «Неужто она между ними стоит?»

Первый снег жил недолго, но шугу несло рясно. Струи солнечных лучей ударялись о плывущие по Лене тончайшие пластинки льдинок, они вспыхивали голубоватым пламенем и протяжно пели.

Настоящий снег выпал вечером на Покров. Выпал — рассыпчатый и сухой. Под утро ударил мороз — перехватил в кедровых урочищах шустрые ключи, опушил искристым инеем горбатые морды сохатым, выстудил до звона ленскую тайгу.

Снег и мороз деревня встретила суетой. Чуя близкую волю, всполошились на привязях собаки; ржут сытые кони, покорно ожидая вышины с харчами и боеприпасами. Охотники, возбужденно переговариваясь, готовятся в дальнюю дорогу. Чуть покачиваясь, стоят над сизыми избами белые столбы дыма. В избах пахнет свежим хлебом, дегтем, сыромятью. Скрипят и хлопают двери. Снуют по чуланам озабоченные хозяйки, собирая мужей на соболиный промысел.

Через неделю Мутина опустела. Из двенадцати дворов только в двух остались мужчины: дед Александр и дед Степан — да несколько зверовых собак для охраны деревни. Ушли мужья в тайгу, ушли надолго. Все работы, какие они выполняли по хозяйству, легли на плечи жен. Так ведется из года в год, но никогда не жалуются жены охотников на свою бабью долю. Дремучими зимними вечерами собираются в петровановской избе на посиделки: кто прядет, кто вяжет, кто овечью шерсть теребит. Постукивая на крыльце деревянной щеколдой, топчется на крыльце поземка, просится погреться в избу, где слышится старинная песня — доступный лишь русской душе мотив. Расходятся поздно. Спят чутко: ветер ли ударит веткой рябины в заиндевелое окно, ухнет ли филин за поскотиной — вздрагивают, просыпаются и долго прислушиваются к ночным звукам, затаив в себе до поры стыдливую радость встречи с мужем.

Шумит, шумит зимняя тайга, баюкая на мохнатых лапах тяжелые комья кухты. О чем она шумит — о счастье, о беде?

Выйди в такую ночь на речной бугор и крикни:

— Росси-и-и-я-я-я…

Как мерзлая ветка тальника, эхо переломится где-то в зените и упадет сверкающей звездой в глубокие снега.

ХИТРИНКА Рассказ

Дымчатой опутаны двуосенок по кличке Герой, выделенный мне Иннокентием Васильевичем, сразу не понравился. Валяется, как пьяный мужик, на охапке сена под забором, хвостом лишний раз не пошевелит. Скормит такой лежебока охотника медведю и глазом не моргнет.

А утром вышел с ружьем в ограду, сам себе не верю. Героя как подменили — танцует на задних лапах, взвизгивает радостно.

Не успел я перейти через поле и нырнуть в лес, Герой голос подал. Чуть позже к нему подпарилась сучонка Ива. Подошел. Лают на сушину. Оглядел — никого. Рябчика спугнули пустобрехи? На всякий случай сделал широкий круг и наткнулся на соболиный след, вел он к сушине. Постучал по ней обухом топора — выскочил из неприметного дупла соболь…

— Ты и вправду Герой! — похвалил я кобелишку. Дал ему и Иве по кусочку пиленого сахара и, закинув на плечо легонькую одностволочку, бодро зашагал по речному хребту, поглядывая на богатые шишкой лиственницы.

Герой шил передо мной глубокими зигзагами, Ива ходила кругами, стараясь держать меня в поле зрения.

Отмахал километров десять, собрав из-под собак дюжину белок и глухаря. Скатился к реке и повернул в деревню. Попутно добыл еще одного соболя, загнали его собаки среди чистого поля на телеграфный столб.

— Молодец, гармонист! — глянула на мою добычу Пелагея Захаровна. — Вот и крутись у воды, пока шуга не дает зверью на ту сторону перебежать.

Вечером пожаловал в гости дед Александр. Поставил на стол бутылочку сладкой.

— Спасибо, земляк, за новые ноги (я привез ему из Иркутска протезы), старые-то износились — дальше некуда.

Хвастливо прошелся по горнице под частушку:

Потерял родные дед Александр по своей вине. Вернулся он с фронта целехоньким, да подстерегла беда за околицей. Поехал в Коршунову сдавать колонков, выпил там крепко. На обратном пути заснул в санях. До Мутиной было уже рукой подать — свернул голодный конь к зароду сена покормиться. Если бы не тулуп, насмерть замерз бы. Ночь-то морозная стояла.

Дед Александр выпил стопочку и стал поучать:

— Не зевай, пока снег мелкий. До нашего зимовья сбегай, капканы подними, они ись-пить не просят. Полднища ходьбы от деревни. Осиротело оно. Сын-то в город перебрался, детям школа нужна. Сбегай, сбегай. Понравится — охоться.

Назавтра в обед я был уже на Александровском зимовье. Высокая поленница дров и объемная железная печка понравились мне. Стрелял рябчиков, глухарей и настораживал капканы. Герой и Ива тоже трудились на славу — загнали пять соболей и нашли несколько белок. Но вот кончились продукты, и мы заторопились к Пелагее Захаровне на поклон.

Подновляя снега, пороши падали как по заказу. И я ежедневно охотился одним и тем же маршрутом: по речному хребту до Известковой пади и по телефонной линии обратно. Редкий день не приносил соболя. Приходил засветло. Нахлебавшись сытых щей, спешил с пешней и туеском с гольянами проверить удочки, поставленные на заберегах. Поленница мороженых тайменей, ленков и налимов в чулане растет с каждой ходкой.

— Фартовый ты, гармонист! — удивляется Пелагея Захаровна. — Охота в самом разгаре, а ты уже оправдался. И все — играючи, даже собаки не похудели.

— Иннокентий Васильевич виноват! — смеюсь. — Он присоветовал из дома бегать.

Наконец река стала и мои охотничьи подвиги прекратились. Зверье, бившееся у воды, ушло в поисках корма на ту сторону. Подхватился и я на Александровское зимовье, проверить капканы.

Тихо в тайге, голо. Редко где перескочит через чудницу^{7} местная бельчонка. В распаденке встретился изрядно припорошенный соболиный следок. Герой и Ива кинулись было по нему, но тут же вернулись. Одна радость за весь путь — около зимовья облаяли тетерева. Сидит на макушке высоченной лиственницы, вниз поглядывает. Заметил меня и тут же сорвался.

Капканы оказались спущенными, приманка съедена. Славно похозяйничала росомаха! Выстораживать их заново не было смысла. Не даст эта пакость покоя. Вечером покормил собак, попил чаю и нацелился с утра пораньше обратно. Займусь рыбалкой! Снег за последние дни заметно подрос, и ходить на охоту без лыж стало тяжеловатенько.

Ночью разбудил тревожный лай Героя. Меня как ветром сдуло с нар. Схватил патронташ и ружье, выскочил на улицу. Сияла луна. Герой стоял посередине чудницы и, ощетинившись, смотрел в сторону деревни. Рядом с Героем, подпрыгивая на одном месте, как мяч, пугливо тявкала Ива. Успокоив их, прислушался и ничего, кроме морозного звона, не уловил. Вернулся в зимовье, подкинул в печку дров и лег, но смутная тревога, охватившая меня, не давала уснуть. Так и промаялся до рассвета. А с восходом солнца, подхватив котомку, заторопился к своим тайменям, ленкам и налимам.

Вдруг перед самым спуском в распаденку Герой и Ива пружинистыми прыжками бросились вперед, залаяли ошалело и смолкли. Осторожно, с ружьем наготове, спустился вниз. Поперек чудницы чернеет непонятная куча, а вокруг нее Герой ходит. Вот он поднял заднюю лапу и помочился на нее. Ива мечется около, пронзительно визжит. Над ними ворон кругами ходит:

— Не тронь, не тронь…

Черной кучей оказался дряхлый медведь с отстреленным носом. Истек кровью зверь и замерз. «Мертвый страшен, а каков живой?» — подумал я, и по спине пробежали мурашки.

Перед самым выходом на поле столкнулся с дедом Семеном: на поясе — патронташ, на плече — двухстволка. Седого кобеля на поводке ведет.

Дед Семен закурил и давай рассказывать:

— Ночью Музгарка заорал лихоматом в ограде. Выскакиваю на крыльцо — шатун в поварку дверь ломает. Жгнул я его пару раз, он и пошел кровянить по твоему следу. Вот я и побежал к тебе на выручку.

— В распаденке лежит твой грабитель, — успокоил я деда Семена. — Будет чем поживиться ворону.

— Неужто шкура совсем никудышняя? — расстроился дед Семен.

— Сплошь в проплешинах…

…Заматерели снега, стало убродно лайкам гнать соболя, искать белку. Высторожили Петровановы ловушки, и на широких, подбитых конским камусом лыжах вышли из тайги.

Первыми прибежали молодые собаки. Увидев их, Пелагея Захаровна кинулась растоплять баню.

Старые собаки прибежали немного погодя, а следом за огородами показались и сами охотники. Обветренные и похудевшие, сбросили в сенях поняжки, поставили в амбар лыжи, ружья и, как были в снегу, так и ввалились в избу.

— Ну, здравствуй, мать!

— Живыми вернулись, слава Богу, — перекрестилась Пелагея Захаровна и заметалась по избе, не зная, куда посадить, чем угостить своих ненаглядных.

Вроде ненароком заглянул в избу сосед, выбежавший из тайги раньше, помялся-помялся у порога и спросил вкрадчиво:

— Сколь, мужики, добыли?

Мужики переглянулись хитро.

— Справляйся у охотоведа… — Выворачиваться наизнанку считается дурной приметой: фарта не будет.

Не успел сосед уйти, как баня была готова. Топится она по-черному. Каменка чуть не до потолка. В такой бане жар держится долго, пар сухой — для здоровья полезный.

Попарились Петровановы в бане березовым веником, выгнали из себя горечь таежного дыма, похлебали в охотку редьку с квасом и начали приводить пушнину в порядок.

Каждую соболиную шкурку гольным спиртом очистили от смолы и сукровицы, расчесали ость гребешком. Тряхнешь готовую шкурку — аж голубые искры сыплются на пол. Рассортировали соболей по кряжам: сюда — якутский, сюда — баргузинский, а сюда — амурский и енисейский.

Белку раскидали по сортам и связали по сорок хвостов в пучки.

Готовую к сдаче пушнину уложили в чистые мешки.

Утром запрягли в розвальни длинногривого Савраску, подвесили на узорчатую дугу валдайский колокольчик — и айда в Коршуново.

Звенит колокольчик, звенит-заливается. Вьется накатанный до блеска зимник, летит из-под копыт снежный бус, кружится, раздвигаясь по сторонам, заиндевелый лес.

Заслышав далекий смех колокольчика, коршуновцы останавливаются на улице, высматривая из-под ладони Лебяжий взвоз на верхнем выгоне, и гадают: кто бы мог это быть? Тут же спохватываются:

— Петровановы пушнину везут сдавать!

По Коршуновой Петровановы едут тише. Савраска, гордо выгнув шею, идет по улице быстрым шагом, нарочито припадая на переднюю ногу, но копыта ставит мягко и красиво — след в след. Конь злобно скалится на встревоженных колокольчиком собак, прядет ушами, вывертывает в сторону морду, стараясь сбить об оглоблю сосульки с храпа. Глядя на коня, и Петровановы приосанились: «Знай наших!»

Остановился Савраска у ворот Ивана Федоровича Округина. В накинутой на плечи дохе во двор вышел хозяин и распахнул ворота:

— Заводите клячу в ограду, погрейтесь, а я соберусь пока… — Мимоходом бросил равнодушно: — Как промышляли?

— Так себе, — буркнул неопределенно Иннокентий Васильевич.

— Ну, тогда отверну тебе головешку, как цыпушке, — зловеще пообещал Иван Федорович.

Округины всегда выходят из тайги чуть раньше Петровановых. Охотятся они на правой стороне Лены, в пригольцовье. Соболь там черный, да снега — по пояс. Округины хотя и выходят пораньше, но пушнину сдавать не торопятся. Иван Федорович ждет Иннокентия Васильевича. Так у них заведено: сдавать пушнину в одно время.

С молодых лет у них идет спор: кто кого обскачет? Полдеревни собирается в контору поглазеть, как они куражатся друг перед другом.

Охотники в контору заходят молча. У порога смахнули шапками снег с обуток, оглядели присутствующих внимательно. Иван Федорович рявкнул басом:

— Привет, дети природы!

Из другой половины конторы появился охотовед. Поздоровался со стариками не кивком головы, а за руку.

Осведомился заботливо:

— Как здоровье, промысловики?

— Не гнется, не ломается, — отвечают хором.

— Раз так, показывайте, что принесли…

Соперники сначала сдают белку. У Ивана Федоровича на сороковку больше. Зато у Иннокентия Васильевича сортом повыше. По деньгам вроде ровно.

Доходит дело до соболей. Тут-то и начинается потеха! Иван Федорович выкладывает на стол трех и озорно смотрит на Иннокентия Васильевича. Тот, усмехаясь, кладет четырех. Иван Федорович сердито крякает и выкладывает семь. Иннокентий Васильевич, смахивая пот со лба рукавом тужурки, кладет одного. Иван Федорович, не давая сопернику опомниться, кладет сразу десяток. Иннокентий Васильевич морщится, как от зубной боли, и вытряхивает из мешка восемнадцать…

Получилось, что у Петровановых соболей больше. Но когда охотовед подбил бабки, выяснилось — денежные суммы у тех и других почти одинаковые.

— Промышлял бы я в гольцах, давным-давно обскакал бы тебя, Иван, — кипятится Иннокентий Васильевич.

Иван Федорович парирует хладнокровно:

— Мне бы твои угодья, Кеша, всю бы эту контору головками завалил!

Соперники получают квитанции, расписываются в ведомости, прячут поглубже в карманы деньги и направляются к двери.

У порога Иннокентий Васильевич спохватывается:

— Голова садовая, совсем забыл…

И вытаскивает из-за пазухи чудо-соболя. Иван Федорович тоже, но как бы нехотя, лезет к себе за пазуху и вытаскивает черного-пречерного баргузина.

Обмениваются и придирчиво разглядывают их.

— Погляжу, погляжу, не заклеил ли дыру на шкурке собачьей болонью?

— Сам своему кошачий хвост пришил…

Под общий хохот возвращаются в обнимку к охотоведу.

Звенит валдайский колокольчик, звенит-заливается. Скачет по извилистому зимнику застоявшийся Савраска, летит из-под копыт снежный бус, скрипят полозья. Спешат Петровановы, торопятся домой, где их ждет, не дождется хлопотливая Пелагея Захаровна и волшебный горностайка.

Недолго пробудут охотники дома. Натаскают воды в кухонные бочки, огребут снегом избу, чтобы картошка в подполье не замерзла, подвезут сенца буренке и опять уйдут к далеким зимовьям промышлять соболя и белку. Так было, так есть и так будет, пока живы чалдоны и сибирская тайга.

Я сдал охотоведу дюжину соболей и сороковку белок. Иннокентий Васильевич нарадоваться моей охотничьей удаче не мог:

— Правильно я присоветовал из дома бегать! Не остался пусторуким, оправдался. Еще и рыбы наловил… Дарю тебе Героя за твою таежную удаль. Пусть с Ивой у нас живут. Что ты будешь с собаками каждый раз по самолетам таскаться? Приезжай на будущий год пораньше. Новое зимовье тебе срубим. Есть тут недалеко от деревни фартовое местечко. На тундряные озера сходим, щуки там — по два метра длиной…

Мы сидели за столом, потешно отражаясь в старинном самоваре. По горнице шмыгал горностайка. На окнах сияли дремучие серебряные леса.

— Сыграл бы, что ли, гармонист, на прощание что-нибудь наше, русское, — подавая гармонь, попросила Пелагея Захаровна.

И я заиграл: «В одном прекрасном месте, на берегу реки…» А в глазах стояли — новое зимовье на фартовом местечке и огромные щуки.