Чапаёнок

Совсем один

Митя, спотыкаясь, брёл по улице, ничего не видя перед собой, ничего не замечая. Сколько времени пробыл в овраге он не знал. Но солнце стояло уже высоко, и небо, ещё недавно закрытое тяжёлыми тучами, всё очистилось, стало просторным и голубым.

— Эй, Митька! Митюха, подожди!.. — раздался за спиной весёлый голос. Его догонял соседский Гринька, самый лучший друг-приятель.

Но Митя не остановился. Он даже головы не повернул. Всё тем же усталым шагом он понуро продолжал идти.

— Да обожди ты, Митя! — догнал его Гринька. — Послушай, чего расскажу… Чапаева видел?.. Нет? Эх, разиня! Где ж ты шатался всё утро? Он с отрядом прискакал. Вот это командир! Как беляков саданёт! В момент город очистит Беляки здесь и часу не продержались…

— Отца у меня зарубили… — тихо проговорил Митя и усталыми, сухими глазами посмотрел на приятеля.

Гринька сразу осекся. Замолчал и остался стоять посреди дороги.

А Митя шёл дальше. Он помнил слова отца, которые тот сказал, когда первый раз пришёл с солдатской винтовкой за спиной: «Если меня убьют, сынок, ступай тогда в ревком. Вызовешь товарища Чуркина. Он тебя не оставит в случае чего…»

В городе снова были свои — красные. Значит, нужно было немедля идти в ревком, к товарищу Чуркину.

— Тебе куда, парень? — остановил Митю часовой, который стоял у крыльца большого дома. На крыше дома висел красный флаг, а над крыльцом кумачовый плакат. На плакате меловыми буквами стояло: «Вся власть Советам!» Это и был ревком.

— Пусти, дяденька! — попросил Митя, стараясь как-нибудь прошмыгнуть под рукой часового. — Мне очень надо.

— Нечего, нечего тут делать… Шагай обратно!

Часовой сурово взял Митю за плечо и повернул от дверей.

— Мне, дяденька, к товарищу Чуркину, — упираясь, проговорил Митя. — Мне очень нужно…

— Нет товарища Чуркина.

— Куда ж он уехал, дяденька? — упавшим голосом проговорил Митя, и сердце у него похолодело.

— Вчерашний день… убит, — тихо ответил часовой. — А ты ему кем будешь?

Но Митя ничего не ответил. Молча сошёл с крыльца, сел на брёвнышко возле дома, закрыл лицо руками и заплакал.

Теперь он был один, совсем один… Один в целом свете.