Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 4. Пьесы

Предисловие

Идею этой пьесы подсказала автору его жена, материал для нее дало переживаемое нами время, а непосредственным толчком к написанию послужила иллюстрация, изображающая вдову, которая стоит на коленях среди поля сражения на одном из теперешних театров войны. Пьеса как будто не нуждается в каких-либо предварительных пояснениях. Автор просит только, чтобы мертвых, собирающихся вокруг матери, изображали на сцене не в виде страшных привидений, а как простых и добрых живых людей: в привычной домашней обстановке, при свете уютной лампы они ведут себя самым обыкновенным образом. Они точь-в-точь такие же, какими были при жизни, потому что такими навсегда остались для матери; разница лишь в том, что она не может больше дотронуться до них рукою, да еще, пожалуй, в том, что они производят немного меньше шума, чем мы, живые.

Действующие лица

Мать.

Отец.

Ондржей.

Иржи.

Корнель.

Петр.

Тони.

Дед.

Мужской голос по радио.

Женский голос по радио.

Действие первое

Кабинет Отца. Окна открыты настежь. На средней стене большой портрет Отца в офицерской форме, справа и слева от него — шашки, рапиры, револьверы, ружья, трубки с длинными чубуками, всякие достопримечательности из колониальных стран — копья, щиты, луки и стрелы, кривые кинжалы, а также оленьи рога, черепа антилоп и другие охотничьи трофеи. Боковые стены заняты книжными полками, резными шкафами и стойкой с начищенными до блеска ружьями; тут же висят восточные материи, звериные шкуры и географические карты. Вообще комната обставлена на мужской лад: тяжелый письменный стол, на столе — словари, глобус, коробки с табаком, трубки, шрапнельные стаканы, заменяющие пресс-папье, и т. д.; турецкий диван, потертые кресла и стулья, мавританский столик с шахматной доской и столик с граммофоном. На шкафах — офицерские фуражки и каски. Кроме того, всюду разная экзотика — негритянские маски и другие мелочи, какие лет тридцать тому назад обычно привозили домой из колоний и других отдаленных стран. Все это имеет довольно старомодный вид и порядком обветшало; кабинет похож скорее на семейный музей, чем на жилую комнату. На диване, забравшись туда с ногами и высоко подняв колени, сидит Тони; на коленях у него толстая книга; на книгу он положил лист бумаги и что-то пишет. Время от времени шепотом читает написанное, отбивая такт рукой; иногда недовольно качает головой, что-то вычеркивает, исправляет и снова принимается тихо скандировать.

Входит Петр, насвистывая песенку.

Петр. А, Тони! Ну, как дела? (Подходит к письменному столу и, продолжая насвистывать, рассеянно вертит глобус.)

Тони. Что?

Петр. Стихи сочиняешь?

Тони. И не думаю! (Поспешно прячет в книгу исписанный листок бумаги.) А тебе, собственно, какое дело?

Петр. Никакого. (Засунув руки в карманы, подходит к Тони и, посвистывая, смотрит на него.) Ну-ка, покажи!

Тони (делая вид, будто читал книгу). Что ты, что ты! Такой вздор…

Петр. Гм!.. (Шутливо дергает Тони за волосы.) Ну, ну, ладно. Эх, ты… (Медленно возвращается к письменному столу, открывает одну из коробок с табаком и набивает себе трубку.) Лучшего занятия, видно, не нашел? (Выдвигает средний ящик стола.)

Тони. Ну, а ты чем так занят?

Петр. Я? Ничем. (Вынимает из ящика растрепанную книжку и перелистывает ее.) Если можно так выразиться, лихорадочным ничегонеделанием. Мой час еще не пробил, Тони! (Подходит к шахматному столику и садится за него.) Посмотрим теперь эту задачку; отец начал было решать, да так и не успел. Попробуем мы… (Расставляет несколько белых и черных фигур и проверяет их расположение по книжке.)

Тони (нерешительно). Петр, ты ничего не знаешь?..

Петр (рассеянно). Да?

Тони. Насчет Иржи.

Петр. А что?

Тони. Он не собирается… поставить сегодня какой-то рекорд?

Петр. Почему ты думаешь?

Тони. Понимаешь, вчера вечером он вдруг сказал: «Тони, помахай мне завтра рукой на счастье. Я собираюсь сделать одну вещь». Он говорил — часа в три…

Петр. Часа в три? (Смотрит на часы.) Тогда, значит, совсем скоро! Нам он не сказал ни слова… (Продолжает, посвистывая, расставлять фигуры на доске.) Должно быть, не хотел, чтобы мама знала. Она всегда так волнуется, когда Иржи летает… Ты при ней не говори, слышишь? (Заглядывает в книжку, потом задумывается над шахматной доской.) Гм, дэ пять… дэ пять… Папа здесь отметил, что первый ход должен быть на дэ пять, но, по-моему, тут что-то не так… Знаешь, Тони, я иногда думаю: как, должно быть, томился отец в колониях; поэтому он и занимался там шахматными задачами.

Тони. А ты что? Тоже томишься?

Петр. Невероятно. Такой бестолковщины, как сейчас, не знало еще ни одно столетие. (Оборачивается к Тони.) Ну-ка, Тони, довольно фокусов, показывай свои стихи!

Тони. Что ты! Какие там стихи!.. Они еще не готовы!

Петр (подходит к нему). Ладно, ладно!

Тони (отдает ему исписанный листок бумаги). Да у меня ничего не получилось! Ты будешь смеяться!

Петр. Я только посмотрю, нет ли там орфографических ошибок. (Медленно, внимательно читает стихи.)

Входит Корнель с винтовкой в руке.

Корнель. А, вы, оказывается, здесь? (Щелкает затвором.) Пришлось, понимаете, эту подлую штуку разобрать на части, но зато теперь она как игрушечка — одно удовольствие! (Ставит винтовку на стойку.) Надо бы испробовать ее, Петр… Так чем вы здесь занимаетесь, ребятки? (Берет со стойки другую винтовку и проверяет затвор.)

Тони (не отрывая глаз от Петра). Да ничем…

Петр. Тут у тебя, Тони, в одном стихе два лишних слога.

Тони. В каком? Покажи!

Петр. В том, которое начинается словами: «Но вот прекрасная приходит незнакомка…»

Корнель (старательно дует на затвор). А, муки творчества! Наш Тони снова во власти рифм? (Кладет ружье на стол, вынимает из ящика ружейное масло и паклю.)

Петр. Скажи, пожалуйста, кто же эта «прекрасная незнакомка»?

Тони (вскакивает и старается вырвать у него листок). Дай сюда! Я знаю, что у меня ничего не вышло! Пусти, я сожгу!

Петр. Да подожди! Я спрашиваю совершенно серьезно. Не валяй дурака, Тони! Кстати, стихи далеко не так плохи.

Тони. Нет, в самом деле?

Петр (читает про себя). Кроме шуток. Звучит, право, недурно, юный Арион!

Тони. Тогда ты должен сам догадаться, кто эта незнакомка.

Петр. Ты воспеваешь… смерть? (Возвращает ему стихи.)

Тони. Зачем же ты спрашиваешь, если понял сам?

Петр. Я просто удивляюсь, что ты так страстно призываешь смерть. Ведь ты еще совсем мальчишка!

Корнель (чистит винтовку на письменном столе). Именно потому, что мальчишка. У Тони — мировая скорбь. «О прекрасная незнакомка, утоли мою печаль!» А я решительно не понимаю, что может быть прекрасного в смерти? Разве только…

Петр. Разве только — когда есть за что умереть! Так ведь?

Корнель. Правильно! Золотые слова, Петршичек! Например, за вашу черную тряпку на шесте! Смерть на баррикадах — не иначе! Дешевле наш Петр не уступит. Трах-тара-рах!

Тони (чуть не плача). Перестаньте! Опять вы поссоритесь!

Петр (усаживается за шахматную доску). Не будем, не будем, малыш. По крайней мере, я не собираюсь. Стану я обращать внимание на то, что говорит это дряхлое, озлобленное, ретроградное ископаемое! Ничего не поделаешь, он родился на полчаса раньше меня. И как раз тут прошла граница между поколениями, понимаешь? Но колесо истории остановить нельзя! Уже слышны шаги нового поколения, родившегося на полчаса позже… (Делает ход на шахматной доске.) Н-да, дэ пять… дэ пять. Нет, пожалуй, если ходить, как думал папа, ничего не выйдет. (Ставит фигуру обратно.)

Корнель. А мне ты свои стихи не покажешь, Тони?

Тони. Сначала мне надо отшлифовать их как следует.

Корнель (вытирает пальцы паклей). Оставь, как есть. Чем больше что-нибудь переделываешь, тем хуже получается.

Тони (протягивает ему листок бумаги). Но ты не станешь меня вышучивать, Корнель?

Петр (склонившись над шахматной доской). Будь спокоен, Корнель шутить не любит. Он только проверит, нет ли там у тебя каких-нибудь разрушительных тенденций, например — свободного стиха…

Тони. Да нет же, это написано обыкновенным стихом!

Петр. Твое счастье, Тони. Иначе Корнель объявил бы тебя государственным изменником и большевиком. Ты не должен заниматься ниспровержением основ. Предоставь это мне. В нашей семье обязанности пугала исполняю я… А что, если пойти этим слоном? (Отрицательно качает головой.) Нет, тогда я обнажил бы свою грудь, и белые нанесли бы мне удар прямо в сердце. Стоп!.. «Но вот прекрасная приходит незнакомка…»

Тони. Не мешай Корнелю читать!

Петр. Прости, я не заметил, что рассуждаю вслух. До чего доводит человека ораторский талант!

Корнель (возвращает стихи). Ужасно!

Тони. Так плохо?

Корнель. Просто возмутительно! Петр, из этого мальчишки выйдет поэт!.. В таком почтенном офицерском семействе… Как ты думаешь, не всыпать ли ему как следует?

Тони (ликуя). Нет, скажи, они в самом деле тебе нравятся?

Корнель (треплет ему волосы). Тебе придется еще поучиться. Но смерть оставь в покое! Это не по твоей части — не для маменькина сынка. Можно прекрасно сочинять стихи и о жизни…

Тони. Так, по-твоему, мне стоит продолжать?..

Корнель (снова берется за винтовку). Да… как тебе сказать… В нашей семье ведь каждый на свой образец. Такая уж злосчастная семейка!

Петр. Ты знаешь, что наш Иржи намерен поставить сегодня рекорд?

Корнель (отрывается от винтовки). Кто тебе сказал?

Петр. Тони. Иржи просил его помахать ему рукой на счастье.

Тони. Ай-ай-ай, я совсем забыл! (Поспешно машет рукой.)

Корнель (высовывается в окно). Погода прекрасная. А если к этому немного удачи…

Тони. Какой это рекорд?

Петр. Высотный.

Корнель. И притом с грузом… (Снова склоняется над винтовкой.)

Тони. Изумительное, должно быть, чувство… Летать так высоко. Кружить в поднебесье, где нет ничего, кроме лазури, и при этом петь: «Все выше и выше!»

Петр. Прежде всего, братец, там невероятно мерзнут руки.

Корнель. Держу пари, что рано или поздно Иржи поставит этот рекорд. Наш Иржи пошел в отца.

Тони. Чем?

Петр (не отрываясь от шахмат). Отвагой.

Корнель (продолжая возиться с винтовкой). Дисциплинированностью, Петр.

Тони. Вы, по крайней мере, хоть знали отца, а я… Скажите мне, наш Ондра тоже был такой, как отец?

Корнель. Тоже. Поэтому он и погиб.

Тони. А ты?

Корнель. Я стараюсь, Тони. Делаю, что могу.

Тони. А Петр?

Корнель. Ну, этот прилагает все усилия к тому, чтобы как можно меньше походить на него.

Петр. Я? Друг мой, я прилагаю все усилия к тому, чтобы решить до конца его шахматную задачу.

Корнель. Да, разве вот только это. А в остальном… Бедный папа, наверно, только руками бы развел. Кавалерийский офицер, майор, а сын, изволите видеть, хочет весь мир перевернуть. Форменная семейная драма… Отчего это папины винтовки так ржавеют?

Петр. Не верь ему, братец. Отец всегда был с теми, кто шел вперед. И в этом отношении я весь в него. (Делает ход на шахматной доске.) Итак, черная пешка ходит па эф четыре. Белые вынуждены защищаться.

Корнель. Белые вынуждены защищаться? Покажи-ка! (Подходит к столику.)

Петр. Черные идут в атаку. Белые отступают.

Корнель (нагнувшись над доской). Нет, постой, это не годится. Отец хотел пойти тем конем на дэ пять.

Петр. Может быть. Но сейчас другое время. Отец был кавалерист, а мое сердце — на стороне пехотинцев. Пешки всегда идут вперед. Пешка может пасть, по она не может двигаться назад. Пешки всего мира, объединяйтесь!

Корнель. Но если пойти конем на дэ пять…

Петр. Не путай мою задачу!

Корнель. Это папина задача. И вот смотри: если конь стоит на дэ пять, то белые в три хода дают мат.

Петр. Но этого-то я как раз и не хочу, дружочек. Я хочу разгромить белых. Черная пешка поднимается на баррикаду и прогоняет белого коня.

Корнель. Ах, черт, в самом деле! Очевидно, в задаче какая-то ошибка. Эта возможность там не учтена.

Петр. Вот видишь! Да, ваше превосходительство, задача допускает два решения.

Корнель. Первое решение — это папино.

Петр. А второе — революционное. Вперед, угнетенные пешки! Твердыня неприятеля — белая ладья — под угрозой. Готовьтесь к бою!

Корнель. Послушай, Петр, отставь эту пешку назад. Ты испортишь всю игру.

Петр. Какую игру?

Корнель. Папину. Папа пошел бы на дэ пять.

Петр. Папа был солдат, мой милый. Он сказал бы: «Молодцы черные, не сдаются». И ринулся бы в бой на белых…

Корнель. Да отставь ты эту пешку назад!

Петр. С какой стати?

Корнель. Я хочу посмотреть, как сыграл бы здесь отец.

Петр. Нет, брат, здесь идет другая игра. Теперь играет уже не отец. Теперь играем мы. Напрасно пробуешь брыкаться, белый конь! Ничто не остановит черного бойца на его пути! Через четыре хода он превратится во всемогущего ферзя. Мы, впрочем, называем это иначе…

Корнель. Как?

Петр (сразу делается серьезным). Новой властью, мой милый. Властью черных. И она придет!

Корнель. Этого не будет, Петр. У нас остается еще один ход.

Петр. Какой?

Корнель. Вот этот! (Сбрасывает рукой фигуры с доски.)

Петр. Ага! Это называется путь насилия. (Встает.) Ну, что ж, ладно! Тогда будем действовать иначе!

Тони (который до сих пор читал, примостившись на диване, поднимает голову и полуистерически кричит). Да бросьте вы свою политику! Это просто невыносимо!

Корнель. Ведь это же игра, успокойся, ты, недотрога! Мы просто хотим немного пофехтовать — правда, Петр?

Тони. Нет, это вовсе не игра! Я знаю, о чем идет речь!

Петр. Правильно, Тони. Это очень серьезное дело. Бой между старым и новым миром. Но не бойся, я насажу Корнеля на шпагу, как жука на булавку. Долой тиранов! (Нахлобучивает один из шлемов.) Да сгинет проклятый старый мир! У-у-у, Корнель!

Корнель (надевает кавалерийскую каску). Я готов! (Снимает со стены две рапиры.) Благоволите выбрать, уважаемый противник.

Петр (сгибает одну из рапир). Годится. Но борьбы равным оружием теперь не бывает. Это страшно старомодно. (Оба становятся в позицию.) Ну, Тони, командуй!

Тони (зарывшись в книгу и заткнув уши пальцами). Не хочу!

Корнель. Внимание. Раз, два… три!

Петр и Корнель фехтуют, посмеиваясь.

Петр. Ла-ла!

Корнель. Ала!

Петр. Долой тиранов! Долой предателей! Ла-ла!

Корнель. Ла-ла!

Петр. Есть! Первый удар!

Корнель. В плечо. Легкая рана. Бой продолжается с переменным успехом.

Петр. «Добьемся мы освобожденья!..»

Корнель. Подождешь!.. Есть! Тронул!

Петр. Просто царапина. Ла-ла! Вперед, черная пешка!

Корнель. Хо-хо, мы стоим, как скала, сударь! Ла-ла!

Петр. «Это будет последний и решительный бой…» Тронул!

Корнель. И не думал даже! На, получай!.. (Приостанавливается.) Постой. Тебе не больно, Петр?

Петр. Ерунда! En garde![87]

Фехтуя, они опрокидывают столик и стулья.

Ла!

Корнель. Ала!

Петр. Стоп! Это была бы сонная артерия, Корнель! Ты убит.

Корнель. Ранен, но продолжаю бой. До последнего издыхания. Ала!

Тони (кричит). Перестаньте!

Петр. Сейчас, Тони, сейчас. Пешка идет в атаку! А! А! Старый мир рушится!

Корнель. Finito![88] Это удар прямо тебе в сердце, Петр. (Опускает рапиру.)

Петр (салютует рапирой). Благодарю вас, я убит.

Корнель (салютуя в ответ). Мне очень жаль…

Петр. Да, я убит, но тысячи черных пешек станут па мое место. Ура, товарищи!..

Входит Мать и останавливается на пороге.

Мать. Дети, дети, что вы тут опять затеяли?

Петр. Ничего, мамочка. (Поспешно вешает рапиру на стену.) Просто Корнель меня только что убил. Попал прямо в сердце. (Кладет шлем на место.)

Корнель (вешает рапиру). А Петр зато проткнул мне глотку, мамочка. Тоже серьезная рана. (Кладет каску на место.)

Мать. Вечно эта двойня затевает драку. Посмотрите, шалопаи, что вы тут опять натворили! И непременно в отцовском кабинете…

Петр. Мы сейчас приведем все в порядок, мама. Ты не беспокойся. Ну-ка, Корнель!

Оба наспех наводят порядок, поднимают упавшие столик, стулья и т. п.

Мать. Бросьте вы! Знаю я ваш порядок! Одно горе!

Корнель (стоя на четвереньках, разглаживает ковер). Сейчас все будет в самом лучшем виде, мама! Пусти, Петр!

Петр (тоже на четвереньках, отталкивает его). Нет, ты пусти!

Вдруг Петр и Корнель обхватывают друг друга руками и начинают кататься по полу.

Я положу тебя на обе лопатки!

Корнель (тяжело дыша). Попробуй!

Петр. Сейчас увидишь! (Катаются по всей комнате.)

Мать. Да будет вам! Вы тут когда-нибудь на самом деле все переколотите! Постыдились бы, такие взрослые!.. Что о вас подумает Тони?

Петр (отпускает Корнеля). Пойди сюда, Тони, я тебя тоже научу.

Тони. Не пойду!

Мать. Оставьте Тони в покое. И чтоб духу вашего здесь больше не было! Тони, из-за чего это они?

Тони. Петр не хотел пойти на дэ пять.

Корнель (подбирает с пола шахматные фигуры). Понимаешь, мама, это — папин ход. Я только вступился за семейную традицию.

Петр. Это неправда, мама. Задача допускала два решения.

Корнель (расставляет фигуры на шахматной доске). Так почему же не разыграть ее, как папа?

Петр. А почему не иначе? В наши дни папа, может быть, тоже разыграл бы ее, как я.

Мать. Тихо! Довольно спорить, и марш отсюда! Тут после вас нужна основательная уборка. Уж эти мне мужчины!

Корнель. Мы тебе поможем, мама!

Мать. О да, конечно! Хороши помощники! Да вы представления не имеете, что такое порядок!

Корнель. Поставить вещи так, как они стояли.

Петр. Поставить вещи так, как они должны стоять.

Мать. Да нет же!.. Поставить вещи так, чтобы им было хорошо. Но только вы, мужчины, ничего в этом не понимаете. Ну-ка, оба, живо: марш отсюда!

Корнель. Пойдем в сад, постреляем из той винтовки.

Петр. Ладно. На сто шагов — в бутылку.

Мать. Им лишь бы что-нибудь расколотить!

Корнель. Тони, ты не пойдешь? (Берет со стойки винтовку, которую принес в начале действия.)

Мать. Нет уж, Тони не любит вашей стрельбы. Правда, Тони?

Петр. Я знаю, Тони боится.

Мать. Вовсе не боится. Вы его не понимаете. Он просто не такой, как вы, вот и все.

Корнель. Каждый из нас, мама, не такой, как другие.

Мать. Меньше, чем вы думаете. Ну, пошли, пошли, сорванцы!

Корнель (целует ее в лоб). Ты больше не сердишься?

Петр (целует ее в щеку). Где уж мамочке сердиться! Она, бедная, привыкла…

Мать. Вы не знаете, где Иржи?

Корнель. Иржи? Да, в самом деле, куда он девался? Ты не знаешь, Тони?

Тони. Кажется… кажется, у него какое-то свидание.

Мать. С кем?

Петр. Разве он скажет?.. Может быть, с какой-нибудь прекрасной незнакомкой.

Оба старших брата, толкая друг друга, стараются поскорее протиснуться в дверь.

Мать. А тебе что нужно было здесь, Тони?

Тони. Ничего. Я просто так… Читал…

Мать. Что-нибудь из папиных книг?

Тони. Да, записки одного путешественника.

Мать. Опять эти далекие страны… Ни к чему тебе это, Тони! Ты ведь никогда не будешь путешественником, правда? (Ходит по комнате и не спеша приводит все в порядок.)

Тони. Наверно, не буду. Но, знаешь, я так живо представляю себе…

Мать. Что, например?

Тони. Разное… Степь, высокие травы, и вдруг промчится стадо антилоп… Знаешь, мама, я просто не понимаю, как можно стрелять в животных…

Мать. Папа стрелял… Но ты, наверно, будешь другим. (Обнимает его за шею.) Я бы хотела только одного: чтобы ты всегда был такой, как сейчас. Кто-нибудь должен же оставаться дома, Тони! А то ведь ни у кого на свете не было бы своего дома… (Целует его.) Ну, иди пока, мне надо еще кое-что сделать…

Тони уходит.

(Продолжает бесшумно прибирать в комнате.) Тони будет другим. Тони должен быть другим. (Останавливается перед портретом Отца и смотрит на него. Потом, пожимает плечами, подходит к окнам и задергивает тяжелые занавеси.)

В комнате становится полутемно.

(Возвращается к портрету Отца и зажигает стоячую лампу на столике перед ним.) Ну, зачем ты их все время тянешь сюда? Ты же знаешь, Рихард, что я этого не люблю. Даже Тони — родился после твоей смерти, никогда тебя не видел, а только улучит минутку, сейчас же сюда забирается. Ну, зачем ты это делаешь? Я тоже хочу, чтобы мои дети принадлежали мне! Не хочу, чтобы они все время тянулись за тобою!

Отец (медленно выходит из темного угла; он одет в ту оке форму, что и на портрете). Я вовсе не тяну их сюда, дорогая. Это они сами. Понимаешь, они с детства не знали лучших игрушек, чем весь этот хлам… Так что это понятно.

Мать (нисколько не удивленная появлением Отца, спокойно оборачивается к нему). Ну да, ты всегда так говоришь, мой милый. Но теперь они как будто уже слишком взрослые для твоих игрушек, а все-таки вечно торчат здесь!

Отец. Что ж! Воспоминания детства. Да ты могла бы давным-давно выбросить все это барахло. Кому оно нужно?

Мать. Что ты! Выбросить! Ведь это память о тебе! Нет, нет, Рихард, я имею право на эти вещи и держу их здесь для самой себя. Они — это ты. (Садится в кресло.) Но, знаешь, всякий раз, как здесь побывают мальчики, после них в воздухе что-то остается… что-то такое, как будто ты сам был здесь. Ты сам.

Отец (садится верхом на стул). Это просто запах табака, душенька.

Мать. Табака и жизни. Ты не можешь себе представить, что со мной делается в такие минуты. Стоит мне только закрыть глаза, и я страшно остро ощущаю: здесь был Рихард… Рихард… Рихард… Ты наполняешь здесь все, здесь можно дышать тобою. Нет, не говори: этот хлам здесь ни при чем. Это ты, ты… А мальчиков ты все-таки портишь, Рихард.

Отец. Да что ты, милая, выбрось это из головы! Ну, скажи, пожалуйста, как я могу их портить? Если человек в один прекрасный день… Кстати, сколько прошло уже лет?

Мать. Ты должен сам знать. Семнадцать.

Отец. Уже? Так вот, видишь ли, если человек в один прекрасный день распрощался с жизнью и с тех пор прошло семнадцать лет, то от него остается очень, очень мало. И с каждым днем все меньше и меньше. Я уже ни на что не годен, мой друг. Разве на то лишь, чтобы в память обо мне всю эту ветошь обтирали пыльной тряпкой.

Мать. Все равно, ты их притягиваешь. Оттого они сюда и лезут. Ведь это так много для мальчишек: отец — воин, отец — герой. Я вижу, как это их чарует. И всегда чаровало.

Отец. Не надо было, деточка, рассказывать им обо мне. Это твоя ошибка.

Мать. Не надо было рассказывать! Как ты можешь так говорить? Кто же должен хранить память о тебе, если не я? После твоей смерти, Рихард, у меня не было других радостей, кроме наших детей и воспоминаний о тебе. Я знаю свой долг перед тобой, дорогой мой. Немного найдется детей на свете, которые могли бы с таким же правом гордиться своим отцом… Ты не можешь себе представить, как много это значило для наших мальчиков. Что же, по-твоему, я должна была лишить их этого?

Отец. Ты преувеличиваешь, мой дружок. Не сердись, по тут ты всегда преувеличивала. Какое там геройство! Ничего особенного не было. Самая пустяковая стычка с туземцами, к тому же еще и… неудачная.

Мать. Да-да, знаю, ты всегда так говоришь. Но твой генерал тогда написал мне: «Сударыня! Вы оплакиваете героя. Ваш супруг добровольно вызвался участвовать в самом опасном деле…»

Отец. Да ведь это, душенька, только так говорится. Он просто хотел чем-нибудь скрасить сообщение о том, что… что со мной произошло несчастье. Какой там герой! Кого-нибудь надо было послать, и если бы не вызвался я, пошел бы другой. Вот и все.

Мать. Другой, наверно, не был бы отцом пятерых детей!

Отец. Да, может быть, но если у человека пятеро детей, то это еще не значит, что он должен быть плохим солдатом, дорогая. Во всяком случае, я не сделал ничего особенного… но ты этого не поймешь, душенька. Видишь ли, когда начинается стрельба, чувствуешь и рассуждаешь совсем иначе. Это очень трудно объяснить. Со стороны кажется — бог знает какая храбрость; но для того, кто участвует… Понимаешь, это получилось само собой. Надо было прикрыть фланг. Смотри, детка: здесь наступала главная колонна, а вот тут, с фланга, был горный проход. Этот проход мы должны были занять небольшим отрядом. И все. Пятьдесят два убитых. Пустяковое дело.

Мать. Пятьдесят два убитых… А сколько вас было всего?

Отец. Всего… Ну… тоже пятьдесят два… Но зато мы держались целых шесть дней. И знаешь, хуже всего была жажда. Там, понимаешь, не было воды. Безумная жажда… и злость. Я, душенька, ужасно злился.

Мать. Почему?

Отец. Да потому, что все это было, строго говоря, попусту. Наш полковник сделал ошибку. Надо было, чтобы главная колонна выждала некоторое время в долине, а туда, в горный проход, следовало послать, по крайней мере, два батальона. И горную батарею. Я это сразу понял и сказал полковнику, а он мне говорит: «Вы, кажется, боитесь, майор?..»

Мать. Рихард! И ты из-за этого пошел… на смерть?

Отец. Главным образом из-за этого, душенька. Главным образом из-за этого. Чтобы наш полковник увидел, что я был прав. Такой болван! Послать прямо в ловушку к туземцам!

Мать. Из-за него… из-за него…

Отец. Тебе это кажется глупым, правда? Но в полку это называется честью. На военной службе, видишь ли, иначе нельзя.

Мать. Рихард! Ты мне этого никогда не рассказывал. Так, значит, ты погиб только из-за того, что твой полковник отдал нелепый приказ?

Отец. Это, деточка, часто случается. Но зато, по крайней мере, выяснилось, что я был прав. Это тоже чего-нибудь да стоит.

Мать. Вот видишь, значит, ты думал об одном: доказать, что ты прав. А о нас ты не подумал. И о том, что я жду пятого ребенка, ты тоже не подумал.

Отец. Думал, дорогая! Еще как думал! Попадешь в такую переделку, так передумаешь столько, ты и представить себе не можешь. Например, едешь на лошади и говоришь себе: через три месяца я мог бы получить отпуск; к тому времени маленький уже появится на свет: надо будет осторожненько снять шашку в передней и войти на цыпочках… на цыпочках… А наш Ондржей пожмет мне руку, как взрослый мужчина, и скажет: «Здравствуй, папа!» — «Здравствуй, Ондржей! Что нового в школе?» — «Ничего особенного». А Иржи, Иржи начнет показывать мне какую-нибудь свою механику: «Смотри, папа!» А Корнель и Петр станут пялить на меня глаза и спорить о том, кто быстрее влезет ко мне на колени. «Ладно уж, сорванцы, валяйте оба сразу, только не ссорьтесь!» А жена… я не видел ее больше полугода. Больше полугода. И когда я обниму ее, она опять вся поникнет, ослабеет, как будто у нее совсем нет костей, и только вздохнет еле слышно. «Рихард…»

Мать. Рихард…

Отец (встает). Ну, а ты, душенька? Как жила ты?

Мать (с закрытыми глазами). Я ждала тебя, дорогой мой… Родила тебе пятого сына… Он очень слабенький, Рихард. Непонятно, почему он такой хрупкий. Должно быть, потому, что я столько плакала о тебе.

Отец. Ничего, поправится. Будет молодцом и героем, вот увидишь.

Мать (с неожиданной горячностью). Нет! Я не хочу! Не хочу, чтобы Тони был героем! С меня довольно, довольно! Слышишь, Рихард? Я дорого заплатила за ваше геройство! Достаточно того, что у меня погиб муж! Разве ты знаешь, разве кто-нибудь из вас знает, что это значит — потерять мужа? Если б ты только знал, во что я превратилась… Ах, Рихард, что ты со мной сделал! Как мог ты согласиться, чтобы тебя так бессмысленно послали на убой?

Отец. Но что же я мог поделать, дорогая, когда этот дурак-полковник сказал, что я боюсь… Мне пришлось отправиться туда… И он сказал это… в присутствии других офицеров. «Вы, кажется, боитесь, майор?» Не знаю, деточка, что бы ты сказала, если бы сама была при этом.

Мать (встает, тихим голосом). Я сказала бы: «Иди, Рихард. Этого снести нельзя».

Отец. Вот видишь, дорогая, значит, и ты почувствовала бы то же самое.

Мать. За это я и полюбила тебя, Рихард, за это и сейчас тебя люблю! Но ты не должен обращать на это внимания, мой единственный, нет, нет! Ты ведь не знаешь, что делается в сердце женщины, когда она так безрассудно, так по-женски кого-нибудь полюбила. Я сама не знаю, почему мы такие; знаю только, что мне всегда это в тебе страшно нравилось. Твой воинственный вид, звон твоих шпор, твоя отвага и твое фанфаронство, твоя честность и твое легкомыслие… Не знаю, почему это так восхищало меня. Должно быть, потому, что я была глупа, влюблена, с ума сходила. Но и сейчас, даже сейчас я не вынесла бы, если бы ты чем-нибудь унизил себя!

Отец. Ну, вот видишь! А если бы я тогда отказался…

Мать. Нет, нет, Рихард, не лови меня на слове! Я, вероятно… наверно, согласилась бы на то, чтобы ты поступил тогда… не по-военному. Ты вернулся бы ко мне и к детям… вышел бы в отставку. Я бы… свыклась. И любила бы тебя по-прежнему. Может быть, немного иначе. Я знаю, ты страшно тосковал бы… без этой вашей воинской чести, но мы как-нибудь пережили бы это… вдвоем. По крайней мере, ты был бы со мной, Рихард, и я могла бы заботиться о тебе.

Отец. Как о человеке, который ни на что не годен и умеет только тосковать. И ты бы этим удовольствовалась, милая?

Мать. Пришлось бы. Не думай, пожалуйста: мне и так приходилось довольствоваться… очень малым.

Отец. Я знаю, дорогая. Мне страшно больно. Эта майорская пенсия, которая осталась после меня…

Мать. Было пятеро детей, Рихард, — посмотри-ка на них. Ты не представляешь, как это трудно для одинокой женщины. Нет, нет, ты не в состоянии этого понять. Прости, любимый мой, мне не следовало бы говорить все это, но вы, мужчины, не имеете ни малейшего понятия… Одежда, обувь, еда, школа и снова — одежда, еда школа… Все время высчитывать да высчитывать, десять раз вертеть в руках каждую тряпку и каждый грош, — что вы об этом знаете? Конечно, геройства тут нет никакого, но… без этого тоже не обойдешься, Рихард. Дорогой мой, что ты так смотришь на меня? Ну вот, видишь, во что я превратилась?

Отец. Ты, душенька, красавица! Еще лучше, чем была.

Мать. Не болтай глупостей, Рихард. Мы, живые, страшно меняемся. А вот ты — нет, ты нисколько не изменился. Мне даже стыдно, что я выгляжу такой старой, а ты по-прежнему молод. Не смотри на меня, мой единственный. Ведь на меня свалилось так много. И было так трудно без тебя…

Отец. Ну, от меня тебе немного было проку, душенька!

Мать. Но, по крайней мере, я не была одинока! А больше всего, друг мой, больше всего стала я нуждаться в тебе, когда дети начали подрастать. Нет, ты не думай: они были славные мальчики. И Ондра, и Иржи, и Корнель, и Петр всегда готовы были сделать для меня все. Но когда они стали взрослыми, мне начало казаться, что они говорят на каком-то чужом языке. Я не всегда понимаю их, Рихард. Ты лучше понимал бы, наверно.

Отец. Не знаю, детка, не знаю. Пожалуй, я тоже не мог бы сговориться с ними как следует. Что я понимаю, например, в медицине, или в авиации, или в тех глупостях, которыми набита голова у нашей двойни?..

Мать. Ты имеешь в виду политику?

Отец. Да. У меня голова устроена по-другому. Я был просто солдат и больше ничего.

Мать. И все-таки… С тобой они больше считались бы. Я знаю: ты хотел, чтоб они тоже были солдатами. Но… когда ты погиб… я сказала себе: нет! Конечно, их приняли бы… бесплатно в военные школы; но я предпочла корпеть над работой, лишь бы они могли научиться чему-нибудь другому. Медицина, техника, что угодно — только не военная служба. Пусть занимаются чем-нибудь полезным… чем-нибудь таким, от чего не надо непременно умереть… Если бы ты только знал, каких трудов мне стоило дать им образование!.. А что из этого вышло?

Отец. Но, душенька, мне кажется, ты не можешь пожаловаться на них.

Мать. Как тебе сказать… Я кажусь себе наседкой, которая высидела орлят. Сижу на земле и кудахчу от страха, когда они взлетают один за другим. Иногда я говорю себе: нельзя быть такой малодушной, нельзя мешать им… Ах, Рихард, как это ужасно быть матерью! Ведь и я в свое время была отчаянная, тоже воображала о себе невесть что… Уж кому и знать, как не тебе, мой милый…

Отец. Знаю, дорогая.

Мать. Я ведь убежала из дому ради тебя. И ничего не боялась, готова была хоть жизнь отдать. А теперь… теперь я хотела бы сидеть, как скряга, на сундуке, где спрятано то, чем я живу, и кричать на всех: «Не отдам! Не отдам!» Я и так уже достаточно отдала, Рихард. Сначала тебя, потом нашего Ондру. Больше от меня ничего нельзя требовать. Понимаешь, мне слишком дорого стоило то, что вы называете… геройством… Сначала ты, потом Ондра.

Отец. Ничего, душенька, Ондра погиб прекрасной смертью. Прекрасной и благородной.

Мать. Да, благородной, я знаю. Вам кажется страшно благородным умереть за что-нибудь; а о том, что при этом кто-то теряет вас, вы не думаете. Ну, ты, скажем, вынужден был пойти на смерть: ты был солдатом. Но Ондру никто не принуждал. Он был врач, занимался научными исследованиями. Мог бы работать где-нибудь в клинике… и тогда, наверно, не заразился бы…

Отец. Это случается с врачами, деточка. У нас в полку тоже умер так один доктор. На редкость милый был человек; я всегда играл с ним в шахматы. И вдруг взял заразился холерой…

Мать. Но нашему Ондре вовсе незачем было ехать туда, в колонии! Это все ты виноват!

Отец. Что ты, голубушка? Ведь я тогда уж давно в могиле лежал.

Мать. Все равно. Ты вечно тянул его сюда, в свой кабинет. Всегда оказывал на него огромное влияние, мой милый. Здесь он всегда учился, здесь зарывался в свои книги, здесь молча расхаживал целыми часами и курил… И здесь же вдруг в один прекрасный день объявил мне: «Мама, я поеду на экватор, хочу на мир посмотреть…» А насчет того, что он собирается там воевать с желтой лихорадкой… забыл сказать. Вы всегда скрываете от меня, что у вас на уме. Мне вы говорите: «Я, мамочка, только туда и обратно…» А потом остаетесь там… Сбежал от меня, как вор!

Из темного угла к разговаривающим подходит Ондра. Он в белом медицинском халате.

Ондра. Ах, мамочка, я ведь столько раз тебе объяснял… Я не хотел, чтобы ты беспокоилась. Поэтому ничего не сказал. Вот и все.

Мать. Это ты называешь «объяснять»? Ну да, о том, чтобы не волновать меня, ты подумал; а о том, что можешь там заразиться или попасть в беду, об этом — нет. А я подумала бы, Ондра. Так-то, милый.

Ондра. А что это дало бы тебе, мамочка? Все равно я поехал бы…

Мать. Ах, Ондра, ты был всегда такой серьезный, рассудительный мальчик! Без тебя я часто не знала бы, что мне делать. Ты был братьям вместо отца — такой благоразумный, справедливый… и вдруг — бац! — уезжаешь на экватор и умираешь там от желтой лихорадки! Как хочешь, но ты не должен был этого делать, Ондра, нет, нет, не говори!

Отец. Видишь ли, душенька, у врача тоже есть свои обязанности. Такая уж профессия, не правда ли, Ондра?

Мать. И далась тебе эта желтая лихорадка! Мог бы оставаться дома и лечить больных… или оказывать помощь при родах.

Ондра. Послушай, мама, рассуди сама: от желтой лихорадки умирали ежегодно сотни тысяч. Было бы позорно не найти от нее средства. Это был просто-напросто… долг.

Мать. Твой долг?

Ондра. Долг науки. Видишь ли, мамочка, это очень тяжелая и мучительная болезнь. И люди там… если бы ты видела, как они умирают, ты сама сказала бы: «Нет, Ондра, этого так нельзя оставить!» Это страшная вещь, мама. Кому-нибудь непременно нужно было туда поехать.

Мать. Но не обязательно тебе? Нет, Ондра, ты меня не убедишь.

Отец. Отчего же не ему? По-моему, голова у него была неплохая. А в таких случаях, деточка, за дело должны браться самые лучшие.

Мать. И, значит, самые лучшие должны умирать?

Отец. Ничего не поделаешь. Иначе нельзя, душенька. Самые лучшие всегда должны идти впереди. Можешь быть спокоен, Ондра: ты правильно поступил.

Мать. Ну да, конечно. Вы, мужчины, всегда заодно! Тебе легко говорить «правильно поступил», а если бы ты только знал, что со мною было, когда я получила телеграмму… Это просто не умещалось у меня в голове. «Сударыня, ваш сын пал, как герой, на фронте науки…»

Отец. Вот видишь, деточка: «как герой». За это стоило умереть, не правда ли?

Ондра. Ах, нет, папа. Это интересовало меня меньше всего. Я добивался только одного: выяснить природу желтой лихорадки. В этом нет никакого геройства. Если человек занимается наукой, он должен исследовать причины явлений. А остальное — вздор. Всякое там геройство или честь — детские игрушки, папа. Но дать людям крупицу новых знаний — вот это стоит жертвы.

Мать. И ты добился успеха?

Ондра. Я? Нет, мамочка. Но другие — да, Один швед и один американец.

Отец. Досадно. Я не люблю американцев.

Мать. Ну, вот видишь, Ондра! Так разве не была твоя жертва напрасной? И ненужной?

Ондра. Нет, мамочка. Ты просто этого не понимаешь.

Мать. Да, не понимаю. Я вообще никогда вас не понимала. Все время только и слышу и от Иржи, и от тех двоих: «Ты, мама, этого не понимаешь…» Не понимаю! Не понимаю! Господи Иисусе, я перестаю понимать самое себя! Ведь вы частица моего тела… А ты, Рихард, ты вошел в меня и заполнил все мое тело и всю мою душу… И я вас не понимаю?! Что же в вас есть такое особенное, такое необычайно свое, что я вас уже не понимаю?

Ондра (подходит к ней). Только не волнуйся, мамочка. Тебе вредно: у тебя сердце слабое.

Мать. Нет, погоди. Я ведь вас хорошо понимала, когда вы были маленькими, ты помнишь, Ондра? Я сидела дома и на расстоянии знала, когда кто-нибудь из вас во дворе расшибал себе колено: не успеет он упасть, я уже бегу. А когда вы все сидели за столом, я так глубоко чувствовала: это я. Все это — я. Всем своим существом я чувствовала: эти дети — я! А теперь: «Ты, мама, этого не понимаешь». Рихард, что это в них вселилось такое чужое… и враждебное мне?

Отец. Видишь ли, дорогая, они уже взрослые… ну, и у них свои интересы.

Мать. А я знала всегда только их интересы, понимаешь? Каждый из вас думает о своем деле, о своей чести, о своем призвании или бог знает о чем еще таком великом, чего я не в состоянии понять. А я — я всегда думала только о вас. У меня не было другого призвания, кроме вас. Я знаю, в этом нет ничего великого: только хлопоты и любовь. Но когда я подавала на стол блюдо с едой для вас, пятерых детей, у меня было такое чувство, как будто я совершаю богослужение. Ах, Ондра, Ондра, ты не можешь себе представить, как пусто за столом без тебя!

Ондра. Мне очень жалко, мамочка…

Мать. Да, вы правы, я этого, наверно, не пойму… Отец твой погиб, потому что надо было убивать туземцев. А ты, Ондра, ты умер, потому что поехал спасать им жизнь. Нет, видно, я правда глупа. Вы делаете вещи прямо противоположные, а потом говорите мне: «Тут великие задачи, дорогая, ты этого не можешь понять». Один из вас будет что-нибудь строить, другой ломать, а мне вы оба объявите: «Это, мамочка, страшно важно. Мы должны так действовать, хотя бы это стоило нам жизни». Жизни! Вам легко говорить! Умереть каждый сумеет, а вот потерять мужа или сына, — посмотрели бы вы, что это значит… посмотрели бы вы…

Ондра. Тут, мама, ты, пожалуй… права…

Мать. А хоть бы и нет!.. Мне не нужна правота, мне нужны вы, нужны мои дети! Ты не должен был умирать, Ондра! Ты был такой хороший, серьезный юноша… У тебя была невеста, мой мальчик, ты хотел жениться… Это-то я как будто понимаю, не правда ли?

Ондра. Да, конечно, мамочка…

Мать. Вот видишь!

Слышны два выстрела в саду.

Отец (поднимает голову). Что это?

Мать. Ничего. Мальчики стреляют в цель. Корнель и Петр.

Отец. Очень хорошо. Кто не умеет стрелять, тот ни к чему не пригоден.

Мать. Наш Тони не будет стрелять, Рихард. У него другой характер. Ондра тоже не любил стрелять, — правда, Ондра? Ты тоже ничего не хотел знать, кроме книг, как и Тони…

Ондра. Но только у Тони это вроде гашиша, мамочка; он видит сны наяву. А это плохо!

Мать. Да ведь он еще ребенок!

Ондра. Ты всегда будешь считать его ребенком.

Мать. Ну да, потому что он слабенький!

Отец. Тебе надо бы на него воздействовать, душенька, чтобы он занялся чем-нибудь серьезным.

Мать. Нет, нет! Я не хочу, чтобы Тони уже сейчас забивал себе голову чем-нибудь таким… Нет, его я не буду пускать сюда…

Отец. Почему?

Мать. Потому что вы старались бы повлиять на него, стали бы ему нашептывать: «Будь мужчиной, Тони, будь мужчиной! Делай что-нибудь! Иди умирать за славу, за честь, за правду…» Нет, я этого не хочу, слышите! Оставьте Тони в покое!

Отец. Но, мать, ты же не хочешь сделать из Тони девочку?

Мать. Я хочу, чтобы он был моим. Ты не имеешь на него никаких прав, Рихард! Тони родился после твоей смерти! Тони мой, только мой, пойми это! Ему здесь нечего делать!

Ондра. Мама, по-видимому, считает нас дурным обществом.

Мать. Ну да, потому что вы мертвые…

В саду слышны выстрелы.

Ондра. Ты нас боишься, мама?

Мать. Как же я могу вас бояться, мой мальчик? Подойди поближе, Ондра, дай я тебя рассмотрю хорошенько. Тебе очень идет этот белый халат!.. А я-то всегда представляла себе, как ты будешь стоять у моего изголовья, когда… когда я буду разлучаться с детьми…

Ондра. Да что ты, мамочка! Ты еще долго будешь с ними. И никогда не уйдешь от них…

Отец. Наша мамочка сильней, чем сама думает. (Подходит к шахматному столику.) Кто здесь играл, милая?

Мать. Корнель и Петр. Это, кажется, твоя задача.

Отец. Да, я вижу. Я начал ее решать когда-то… Красивая задача.

Мать. Мальчики из-за нее поссорились. Корнель хотел, чтобы Петр пошел на дэ пять.

Отец. Правильно. Я пошел бы на дэ пять.

Мать. А Петр сказал, что есть и другое решение. Эти двое вечно спорят.

Отец (задумавшись над доской). Другое решение? Гм, интересно… Это, должно быть, новая шахматная школа. Разве только если пойти пешкой… Занятно! Пожалуй, Петр отчасти прав…

В дверь совершенно бесшумно входит Иржи в комбинезоне летчика.

Иржи. Добрый вечер, мамочка. Здравствуй, папа. Здорово, Ондра.

Отец (оборачивается). А, кого я вижу! Иржи!

Ондра. Здравствуй!

Мать. Что так рано, Иржи? Ты летал сегодня?

Иржи. Летал, мама. Сегодня мне леталось замечательно.

Мать. Хорошо, по крайней мере, что ты уже дома, терпеть не могу, когда ты летаешь. Мне так страшно… Молодец, что сейчас же вернулся.

Иржи. Как видишь, мама, мой первый визит… к тебе.

Отец. Правильно. А тебе очень идет этот костюм!

Мать (в ужасе приподнимается). Постой… Иржи, ты видишь… папу… и Ондру?

Иржи. Вижу, мамочка. Почему бы не видеть?

Мать. Да ведь они… они же мертвые, Иржи! Как ты можешь их видеть… как можешь с ними разговаривать?.. Иржи!

Иржи. Понимаешь, мама… Только не сердись, хорошо? Меня, видишь ли, неожиданно подвел самолет… Вот и все.

Мать. Иржи, с тобой что-нибудь случилось?

Иржи. Нет, ничего, мамочка. Я даже не почувствовал никакой боли. Просто у самолета вдруг оторвалось крыло, ну и…

Мать. Иржи, ты что-то от меня скрываешь!

Иржи. Ты, мамочка, только не сердись… Дело в том, что… я разбился.

Мать. Ты… ты…

Иржи. Мамочка, дорогая, прошу тебя, не волнуйся!

Мать. Значит, ты мертвый… Иржи?

Иржи. Да, мама. Это так называется…

Мать (рыдает). Господи Иисусе! Иржи! Иржи!

Ондра. Тише, тише, мама. Успокойся!

Мать. Иржи, ты ушел от меня, ты разбился!

Отец. Ты должна мужественно перенести эту потерю, душенька. Ты же видишь, он погиб, как герой. Это была прекрасная смерть.

Мать (словно окаменелая). Прекрасная смерть… Вот ты и добился, Рихард! Добился!

Иржи. Но ведь никто не виноват, мама! Я попробовал сделать одну штуку… Ну, а мотор подкачал. Я, собственно, сам не понимаю, как это произошло.

Мать. Мой Иржи… (Рыдая, падает в кресло.)

Ондра. Не трогай ее. Пусть выплачется. (Становится возле нее.)

Отец (отводит Иржи в сторону). А что ты хотел испытать, Иржи?

Иржи. Поставить рекорд высоты, папа. С грузом. Полторы тонны.

Отец. А это имеет значение — такой рекорд?

Иржи. Конечно, папа. Например, в случае войны: держаться предельной высоты с максимальным грузом бомб.

Отец. Верно. Это не пустяк.

Иржи. Или просто для воздушного транспорта: ведь там, на такой высоте, уже нет ни ветра, ни туч. Это могло бы иметь огромное значение.

Отец. Ну, а до какой высоты ты поднялся?

Иржи. Немного больше двенадцати тысяч метров. И тут у меня вдруг начал шалить мотор…

Отец. Это рекорд?

Иржи. Да, папа. По данной категории — мировой рекорд.

Отец. Прекрасно. Я очень рад, мой мальчик.

Иржи. Вот только… когда я рухнул на землю, получилась страшная каша. Наверно, альтиметр разбился. А жаль.

Отец. Почему?

Иржи. Теперь нельзя установить, что я достиг такой высоты.

Отец. Это неважно, Иржи. Лишь бы ты ее действительно достиг.

Иржи. Да ведь никто не узнает!

Отец. Но это сделано — вот что самое главное. А кто бы мог подумать! Такой всегда был шалун… Ну, поздравляю тебя, мой мальчик.

Мать (стонет). Иржи… Иржи.

Ондра. Мамочка, успокойся…

Отец. Не плачь, душенька. Игра была стоящая. Ну, право же, не надо плакать. У тебя будет еще столько хлопот с похоронами.

Иржи. Только не смотри на меня, мамочка, когда меня принесут, хорошо? То, что принесут, это… уже не я. Я — это тот, каким я был… и таким я навсегда останусь для тебя, не правда ли?

Мать. Почему ты не сказал мне, что хочешь подняться так высоко. Я бы тебя не пустила…

Иржи. Ну, что ты, мама! Я должен был сделать это.

Мать. И как это пришло тебе на ум, Иржи! Зачем тебе понадобился этот рекорд?

Иржи. Видишь ли, когда у тебя такая хорошая машина… Да нет, мамочка, ты этого не понимаешь! Ну, просто… так и тянет… Машина сама несет тебя ввысь…

Стук в дверь. Отец гасит лампу на столике перед своим портретом. В комнате почти полная тьма.

Отец. Не терзай себя, милая!

Мать. Мой Иржи! Такой стройный, красивый мальчик! Ради чего… ради чего…

Иржи (все более и более понижая голос). Ты этого не понимаешь, мамочка, ты не можешь это понять…

Стук в дверь.

Ондра (шепотом). Успокойся, мама. Будь стойкой.

Отец (шепотом). Прощай, моя милая.

Стук.

Мать (встает). Да!

Дверь открывается; на пороге, освещенный врывающимся в комнату ярким дневным светом, стоит Корнель.

Корнель. Прости, мамочка… я не хотел тебя беспокоить… но… мне надо тебе кое-что сказать.

Мать. Да…

Корнель. Нам только что сообщили… видишь ли… У нашего Иржи… что-то случилось с самолетом… Только не пугайся, мама. Ничего страшного…

Мать. Да…

Корнель. Но Иржи… Мамочка! Ты уже знаешь?

Занавес

Действие второе

Та же комната; к прежним предметам прибавился радиоприемник. Тони, сидя на корточках, возится с радиоприемником и вертит рычажок. Раздаются звуки военного марша. Тони с недовольной гримасой поворачивает ручку. Раздается голос диктора.

Голос по радио. Внимание, внимание, внимание!

Тони. У тебя, брат, голос, как у нашего Корнеля.

Голос по радио. Призываем всех жителей соблюдать спокойствие и порядок. Предупреждаем, что никакие сборища и скопления народа на улицах допускаться не будут; в случае неповиновения полицейские отряды и воинские части при помощи самых решительных мер…

Тони. Бррр!.. (Вертит ручку; слышны тихие звуки далекой нежной музыки. Тони, сидя по-прежнему на корточках, отбивает такт руками.)

Входит Корнель в полувоенной форме: сапоги, брюки-галифе, куртка с петлицами и нашивками.

Корнель. Брось, Тони. Ты же знаешь, мама не любит, когда кто-нибудь трогает радио. Это память о нашем Иржи…

Тони. Послушай, Корнель, как красиво!

Корнель. Да-да, но только сейчас не время для красоты. Выключи, Тони! Это действует мне на нервы.

Тони (выключает радио, но остается сидеть на корточках). Жаль. Это была заграница; не знаю только, какая станция. Мне кажется, играли… где-то на севере. Звуки были совсем как снежинки.

Корнель. Тебе вечно что-нибудь кажется. (Закуривает папиросу и беспокойно ходит по комнате.) Как глупо, что я должен сидеть дома… (Смотрит на ручные часы.) Сейчас рабочие пойдут с фабрик. Может, начнется заваруха! Черт побери, ну как тут усидеть на месте! (Подходит к окну и прислушивается.)

Тони. Корнель!..

Корнель. Да?

Тони. Что с Петром?

Корнель. Не знаю. Арестован. Нечего ему было совать нос в эти дела.

Тони. Но ты ведь тоже суешься, Корнель…

Корнель. Да, но с другой стороны. Это — разница.

Тони. Почему?

Корнель. Мы — за порядок… и за благо нации. Ты этого еще не понимаешь, Тони. И будь доволен.

Тони. Но Петр тоже — за благо народа. А вы его арестовали.

Корнель. Потому что он понимал это благо иначе. Он думал, что нами может править этот грязный сброд. Покорнейше благодарю, хороши бы мы были! Они уж показали, на что способны: только грабить да мстить. (Мнет и ломает папиросу.) Это означало бы гибель родины.

Тони. Но ведь Петр был всегда против бесцельных разрушений!

Корнель. Тем хуже! Петр хотел бы, чтобы эта чернь правила страной. Этого мы не можем допустить.

Тони. Кто «мы»?

Корнель. Наша партия. Мы, нация. Если бы у власти оказались они… со своими утопиями… идеями мира и равенства… тогда бы крышка! Бррр! То, что хотят эти молодчики, — форменная государственная измена! Распустить армию… захватить правительственные учреждения… национализировать фабрики и заводы… Хорошенькое дело! Это означало бы конец культуры… и вообще всего. Нет, Петр, мы не допустим нацию до такого позора! Медлить больше было нельзя, надо было захватить всех этих изменников и горлодеров… Но тебе, наверно, скучно слушать, Тони…

Тони (встает). Корнель…

Корнель. Ну?

Тони. Что будет с Петром?

Корнель (пожимает плечами). Сделать ничего нельзя. Надо ждать. Наши арестовали его… ну и держат пока.

Тони. Как преступника?

Корнель. Как заложника. Не бойся, с ним ничего не случится. Но если этот черный сброд опять поднимет на улицах стрельбу, тогда — я не ручаюсь.

Тони. Тогда вы… расстреляете Петра?

Корнель. Я — нет, Тони. Но, видишь ли, борьба есть борьба. Нечего было Петру лезть в это дело. Ты сам понимаешь, мне было бы очень неприятно, если бы… если бы с ним что-нибудь случилось. Но это уже не в нашей власти. Пусть оборванцы сложат оружие, тогда наши выпустят Петра… и других заложников. Вот как обстоит дело.

Тони (с широко открытыми глазами). Представь себе, Корнель… представь себе, как должно быть сейчас Петру. Как он смотрит на дверь и ждет, все время ждет… когда она откроется… «Пойдем!» — «Куда?» — «Ну, живо! Там увидишь!»

Корнель. Постой-ка. (Прислушивается.) Нет, тихо. К счастью, не стреляют. Если бы где-нибудь раздался выстрел, тогда — кончено дело! Тогда наши… со всей беспощадностью… Но я думаю, эта голь уже залезла обратно в свои щели. Они трусы. Пусть Петр увидит, с кем связался. Наведи на них пулемет — тут же в кусты разбегутся. Слышишь? Тихо. Очевидно, ведутся переговоры. Хотя я решительно не понимаю, как можно вести переговоры с такими разбойниками!

Тони. Корнель, — а связывают руки?

Корнель. Кому? Когда?

Тони. Когда ведут на казнь.

Корнель. Ну конечно. Понятно, связывают. Почему ты спрашиваешь?

Тони (складывает руки за спиной и держит их так, как будто они связаны). Знаешь, я так отчетливо представляю себе, что должен чувствовать человек, когда он… стоит вот так… против солдат с винтовками. Стоит и смотрит… не на них, а куда-то поверх голов… и чувствует, как его волосы шевелит холодный ветер. Еще нет… Еще мгновение… «Целься!» Господи Иисусе!

Корнель. Перестань!

Тони (страшным голосом). Вы — псы! Кровавые псы!

Корнель. Тони!

Тони. Стреляйте! (Шатается и падает на колени.)

Корнель (хватает его за плечо и трясет). Довольно! У тебя просто больное воображение, Тони!

Тони (встает, закрыв глаза). Как могут люди так страстно ненавидеть друг друга, Корнель?

Корнель. Ну, этого тебе не понять, малыш; ты еще не научился страстно верить.

Тони. Во что?

Корнель. В свою правду. Человек никогда не сделает для себя того, что сделает ради своего знамени. Нельзя быть таким сентиментальным, Тони. Мама тебя только портит.

Тони. Чем?

Корнель. Своим воспитанием. Так из тебя никогда не выйдет мужчины, способного сражаться за свою идею. Мир, любовь, сострадание, — да, конечно, все это очень красиво, но… сейчас, Тони, не время для таких вещей. Сейчас происходят слишком серьезные… и великие события. Мама этого не понимает. Мы должны быть готовы… ко всему. Слушай, Тони, если с Петром что-нибудь случится, мама не должна об этом знать. Мы будет говорить ей, что он еще под арестом. Хорошо? А может быть, и в самом деле все уже кончено. Эта сволочь, наверно, уже сдалась. Такая… странная тишина. Не выходи из дому, Тони!

Тони. А ты?

Корнель (пожимает плечами). Мне бы нужно было туда, к нашим. Господи, только бы не пропустить, если в самом деле начнется! Как это глупо — торчать дома возле маменьки!.. Но что поделаешь! Если тут что-нибудь случится… У мамы такое слабое сердце. От этих мерзавцев всего можно ожидать. Пойдут грабежи. Кто-нибудь должен же вас охранять. (Стоя спиной к Тони, вынимает из ящика револьвер и заряжает его; потом, подумав, кладет обратно.) Я знаю, где мое место. Но маме не надо говорить, что это так серьезно, Тони. Я останусь дома. Ради мамы… и ради тебя.

Входит Мать.

Мать. Корнель, где же Петр? Почему его все нет? Утром ты говорил, что это недоразумение, что к вечеру его, наверно, отпустят… Корнель, ты слышишь?

Корнель. Да, мамочка, но… так быстро это не делается. Арестованы сотни людей, и пока все дела будут расследованы… Это может затянуться… пожалуй, на целую неделю.

Мать. На неделю? По-твоему, нашего Петра могут так долго мучить, Корнель? Нет, нет! Я этого так не оставлю! Я пойду к ним туда, скажу им…

Корнель. Это невозможно, мама. Тебя даже не пустят…

Мать. Как это, как это не пустят мать?! Я отнесу Петру белье и чего-нибудь поесть. Матери никто не запретит. Она имеет право.

Корнель. Тебе придется все-таки подождать, мама. Улицы оцеплены войсками. В центр никого не пропускают.

Мать. А мать пропустят. Я им скажу, что несу кое-что для сына… Я должна видеть Петра, Корнель! Должна знать, что с ним! Петр ведь не преступник, чтобы его держать в тюрьме. Я им так и скажу, не думай. Скажу, что они не имеют права держать в тюрьме моего сына!

Корнель. Напрасные слова, мама. У них есть право на это.

Мать. Что же Петр — злодей? Убил он кого-нибудь или ограбил?

Корнель. Нет, конечно… не злодей. Этого никто не утверждает.

Мать. Вот видишь! Они не имели права арестовать его ни за что ни про что?

Корнель. Мамочка, ты, видно, не совсем понимаешь…

Мать. Да, да, знаю… Иди, Тони. Тебе здесь нечего делать. Незачем тебе слушать, как глупа твоя мать.

Тони медленно и неохотно выходит.

Я стараюсь все понять, Корнель. Но не удается. Как можно посадить в тюрьму моего сына, если он никому не причинил вреда? Это мне очень трудно понять.

Корнель. Извини, мама, но ты никак не хочешь взять в толк, что у нас сейчас… гражданская война.

Мать. Ну, так что же? Разве она необходима?

Корнель. Необходима. Потому что люди разделились на два лагеря, а властвовать может только один. Ну, и приходится разрешать боем, кто будет у нас властвовать.

Мать. Из-за этого идет стрельба?

Корнель. Да. Иного выхода нет.

Мать. Хорошо. Но скажи, пожалуйста, неужели это так важно, кто будет властвовать? Разве у каждого нет своей семьи? Так пусть каждый и заботится о своей семье.

Корнель. Семья — это еще не все.

Мать. Все, Корнель. Для меня все. И не говори мне, что Петр хотел над кем-то властвовать. Уж я-то его знаю: он и мухи не обидит. Ты — да, а Петр — нет. Не такой у него характер, чтобы он кем-нибудь командовал…

Корнель. Вполне вероятно, мама, но его партия хотела бы командовать всем, хотела бы все перевернуть по-своему… А это было бы несчастьем для всей нации, понимаешь? Ведь это орда изменников и преступников, мамочка! Они готовы все растащить и разграбить…

Мать. Нет, это не так, Корнель. Этому я не поверю. Я все-таки Петра знаю… Петр не пошел бы с такими людьми. Ты бы тоже ведь не пошел, Корнель, со всякими злодеями и предателями.

Корнель. К сожалению, Петр такой доверчивый…

Мать. Да ведь это же молодость! Вот ты никогда не был таким молодым и общительным, Корнель. Никогда не сходился так легко с товарищами. Тебя можно было назвать скорее гордецом… Нет, нет! Петр не мог бы принять участие в чем-то непорядочном!

Корнель. Так, значит, я принимаю участие в чем-то непорядочном, мама?! Либо его партия права, либо… мы. Как ни верти, а выходит, что один из нас пошел по плохой дороге.

Мать. И ты нет, Корнель. У тебя в характере благородство, чувство собственного достоинства. Ты тоже не способен на дурное… и нечестное.

Корнель. Так вот, я заверяю тебя честным словом, что наш Петр действительно был на стороне… плохих людей и что… необходимо во что бы то ни стало разделаться с этой сворой, чтобы на свете установился наконец порядок…

Мать. Погоди, дружок! Значит, для того чтобы на свете установился наконец порядок, необходимо было арестовать нашего Петра?

Корнель. Да, необходимо, мама… Раз он ввязался…

Мать. Да ведь это позор, Корнель! Не могут быть правы те, кто посадил нашего Петра!

Корнель. Если бы дело обернулось иначе, мама, так Петр посадил бы в тюрьму меня.

Мать. Петр — тебя?

Корнель. Я хочу сказать: его сторонники. Его партия, понимаешь?

Мать. Тогда они вышли бы дураками… и негодяями. Ведь за тобой нет ничего дурного, Корнель! Как же они могли бы тебя посадить? Это было бы таким же беззаконием, как и то, что посадили нашего Петра. Нет, Корнель, его забрали злые люди. Злые, жестокие, глупые. Ах, если бы я только могла вот этим кулаком ударить им прямо в лицо…

Корнель. Мама, прошу тебя…

Мать. Мы не имеем права оставлять его там, Корнель! Ты должен как-нибудь помочь мне… По-твоему, его могут продержать еще несколько дней?

Корнель. Да, возможно. Но потом, конечно, освободят. На улицах спокойно. Вот увидишь, к завтрашнему дню все будет кончено…

Мать. И ты пойдешь со мной за Петром?

Корнель. Да, мамочка…

Мать. А разве нельзя отнести ему кое-что сегодня?

Корнель. Сегодня — нет, мамочка!

Несколько отдаленных выстрелов. Начинает смеркаться.

Мать. Что это?

Корнель (нервно). Ничего. Это где-то на улице. Пожалуйста, мама… не выходи из дому.

Мать. Но ведь Петр ждет…

Корнель. Опять ты со своим Петром! Дело не только в Петре, мамочка.

Мать. Это чем-нибудь грозит Петру… или тебе?

Корнель. Прости, мама, я боюсь за наш успех.

Снова отдаленные выстрелы.

Мать. Только бы не стряслось беды с Петром!

Корнель (у окна, прислушивается). Только бы не стряслось беды с нашей нацией, мама!.. Где-то стоит готовый к бою отряд: если бы ты знала, какие это молодцы… Их так и называют: сливки. Отборные стрелки, которые первыми пойдут в атаку. Они только ждут команды и переглядываются: где же Корнель?.. А я здесь, друзья. Не могу быть с вами… Должен сидеть дома. Кто-нибудь должен же оставаться дома на случай каких-либо происшествий. Старайтесь, ребята! А я… меня можете вычеркнуть…

Мать. Что с тобой, Корнель?

Корнель. Ничего, мамочка. Не бойся… я останусь с тобой… и с Тони. Понимаешь, когда на улицах неспокойно, могут объявиться разные люди… Но ты, мама, не бойся ничего. Я буду дома. (Подходит к стойке с ружьями.)

Мать. Что ты там ищешь?

Корнель. Папин карабин, который он брал с собой в Африку. Надо его, пожалуй, почистить. (Берет карабин со стойки.)

Мать. Да я ведь каждый день стираю с него пыль!

Корнель. Ты этого не понимаешь, мамочка. Ружье требует большего. И время от времени из него надо стрелять. (Подходит к матери и кладет ей руку на плечо.) Не беспокойся ни о чем, мама. Все будет в порядке, вот увидишь.

Мать. А Петр вернется?

Корнель. Вернется, вернется, мамочка. (Уходит с винтовкой.)

Сумерки сгущаются.

Мать (смотрит ему вслед). Ты говоришь мне неправду, Корнель, я знаю… (Ходит по комнате и то тут, то там что-нибудь поправляет.)

Вдали несколько выстрелов.

Господи, что с Петром! (Садится в кресло и молитвенно складывает руки.) Господи Иисусе, спаси и помилуй моего Петра! Милосердная матерь божья, смилуйся надо мной, спаси моих детей! Господи Иисусе Христе, верни мне Петра! Пресвятая богородица, моли бога за моих детей! Господи, распятый на кресте, помилуй моих детей!

Петр показывается в дверях; на нем только брюки и распахнутая рубашка. В комнате почти совсем темно.

Петр. Здравствуй, мама!

Мать (вскакивает). Петр! Тебя освободили!

Петр. Какое… Просто мне не о чем больше с ними разговаривать, мамочка.

Мать (спешит к нему). Я так боялась за тебя… Иди же скорее ко мне, мой мальчик!

Петр (уклоняется). Не надо, мамочка. Прошу тебя, сядь там.

Мать (тянется к нему). Да что с тобой, сыночек? Где твой пиджак?

Петр (по-прежнему уклоняется). Там… Там. Они его, наверно, пришлют. Они ведь такие строгие любители порядка.

Мать. Кто?

Петр. Они. Белые, понимаешь? Не надо, не зажигай света, мамочка… Мне очень тяжело, но я должен тебе кое-что сказать. Я, собственно, затем и пришел. Пожалуй, лучше, если я тебе скажу это сам.

Мать. Что случилось, Петр? (Старается до него дотронуться.) Пойди же ко мне!

Петр (отодвигаясь). Ты только не сердись на меня, мамочка, но, право, я никак не могу отвечать за это. И Корнель не может.

Мать. За что?

Петр. Ах, мамочка, какая ты непонятливая! Ведь этого надо было ждать. И Корнель это знал. Ну, теперь уж дело прошлое…

Мать (с возрастающим ужасом). Что — дело прошлое?

Петр. И произошло страшно давно, мама… Больше получаса тому назад.

Мать. Что произошло?

Петр. Ну… расстреляли меня.

Мать. Петр! (Шатается и без чувств падает на пол.)

Петр. Ах, мама! Господи, да что же это я… Помогите кто-нибудь! Ондра!

Из мрака выбегает Ондра в белом халате.

Ондра. Что случилось?

Петр. Да вот мама…

Ондра (опускается на колени возле нее, щупает пульс). Дай-ка, мамочка…

Из мрака выходит Отец в офицерской форме.

Отец. Что с ней?

Петр. Не знаю… Вдруг повалилась…

Отец. Надо быть осторожнее. (Опускается на колени возле матери.) Душенька, что с тобой?

Из мрака появляется Иржи в комбинезоне летчика.

Иржи. Здравствуй, Петр. Что, маме нехорошо? (Зажигает лампу на письменном столе.)

Ондра (на коленях возле матери). Сердце. Такие перебои… Бедняжка!

Отец. Если б мы могли кого-нибудь позвать!

Ондра. Зачем? И нас довольно. Теперь она некоторое время пролежит без сознания. Нервное потрясение. Лучше всего оставить ее в покое. Дайте какую-нибудь подушку.

Петр (собирает диванные подушки). На, бери.

Иржи (несет целую груду подушек). Вот, возьми.

Ондра. Приподыми ей голову, папа. (Подкладывает подушки.) Ну, теперь лежи себе тихонько, мамочка. (Встает.) Отойдите от нее, пусть полежит спокойно.

Отец (встает). Чем ты ее так напугал, Петр? И скажи, пожалуйста, как ты вообще здесь очутился?

Ондра. Одну минуту, папа! (Поворачивает Петра к свету и осматривает ему лоб.) Так! Одна, другая. (Раскрывает у него рубашку и водит пальцем по груди.) Одна, две, три. Эта вот — прямо в сердце.

Отец. Покажи-ка! Меткий выстрел. Собственно говоря, это очень похоже на… Как-то раз у нас поставили к стенке одного араба, угостили его по-военному свинцом… Послушай, сынок, с тобой-то это как случилось?

Петр. Поставили к стенке, папа.

Отец. Эге, братец ты мой! И стреляли, видно, солдаты.

Петр. Солдаты, папочка.

Отец. Надеюсь, Петр, ты не изменил родине?

Петр. Нет, папа. Я боролся за великое и благородное дело.

Отец. Против солдат? Что-то я никак не возьму этого в толк, мой милый!

Петр. И на нашей стороне тоже есть солдаты, папа.

Отец. На обеих сторонах солдаты?

Петр. Да.

Отец. Наши против наших?

Петр. Да, папа.

Отец. Это мне что-то не нравится, Петр. Это у вас, ребята, какая-то путаница… Ну, и ты, значит, был разведчиком, Петр?

Петр. Нет, папа. Я только писал в газетах.

Отец. Не ври, Петр. За это не расстреляли бы. У нас казнили одних шпионов да изменников.

Иржи. Теперь, папа, другие времена.

Отец. Да, по-видимому. Очевидно, мои милые, теперь у вас какие-то новые правила игры. (Поворачивается к матери.) Ну, как она?

Ондра (сидит, склонившись над матерью). Ничего. Пока еще в обмороке. Можно подумать, спит.

Петр. Ну и хорошо. Она одна может нас слышать…

Ондра. И говорить с нами. Только мамочка может нас видеть. Она еще не утратила с нами контакта.

Петр (рассеянно вертит глобус на письменном столе). Доложу вам, мои милые, мучительная была минута, когда пришлось сказать ей…

Иржи. Знаю, знаю, дружище. Чувствуешь себя невероятно глупо, как будто ты должен сознаться в какой-то проделке. (Открывает ящик письменного стола и роется в нем.) Знаете, мамочка хранит даже наши трубки?! Ну, какая же она хорошая, эта мама! А ведь при жизни, бывало, только и слышишь: «Не дыми ты здесь, пожалуйста!» (Привычным жестом курильщика машинально берет в рот пустую трубку и посасывает.) Ммм… Честное слово, здесь чувствуешь себя совсем как дома.

Выстрелы на улице.

Отец (подходит к окну). Как будто стреляют. Тахтах! Это солдатские винтовки. (Прислушивается.)

Петр (передвигает с места на место пепельницы и пресс-папье). Это наши. Наши стреляют!

Иржи. И мои тетради тоже здесь. Нет, в самом деле, чего только она не хранит, эта мама! (Перелистывает тетрадь.) Ага, мой чертеж. Так, безделка! Я пробовал набросать новый профиль крыльев.

Петр (ставит на стол негритянскую фигурку, которая стояла на шкафу). Пусти-ка!

Иржи. Зачем ты ее притащил?

Петр. Да так… Сам не знаю. От нечего делать.

Отец (оборачивается, продолжая стоять у окна). Оставь его, Иржи. Это просто беспокойство мертвых. Им хочется обратить на себя внимание, отметить, что они здесь побывали. У него со временем пройдет… Послушай, Петр! Ты, по крайней мере, держал себя… как мужчина?

Петр (переставляет коробку с табаком). Конечно, папа. Не сплоховал.

Отец. Это хорошо. Не посрамил фамилию!

Ондра (сидит возле матери). Должно быть… дьявольски неприятное чувство, когда тебя вот так… расстреливают.

Петр. И не говори! Стоишь со связанными за спиной руками, а против тебя шестеро солдат — простых деревенских парней… Мне их было ужасно жаль. Я бы не хотел быть на их месте.

Отец. Но глаза у тебя не были завязаны?

Петр. Нет, папа. Я не позволил.

Отец. Молодец! А кто командовал?

Петр. Какой-то щуплый, писклявый лейтенант. Страшно хорохорился, чтобы не было заметно, что ему не по себе. Тут же на моих глазах зарядил свой револьвер: на всякий, мол, случай, если солдаты промажут.

Ондра. Вот дьявольщина!

Отец. Так полагается, Ондра. Иначе нельзя.

Петр. Черт бы его побрал; он действовал мне на нервы, этот хлыщ! Ну, я ему и сказал: «Пошел прочь, болван, не мозоль мне глаза. Я сам скомандую!»

Отец. Этого не надо было, Петр. Казнь… дело серьезное. Я как-то раз присутствовал и… Ну, да что говорить!

Петр. Чем-нибудь надо же подбодрить себя, папа. Положение ведь довольно паршивое… Солдаты засмеялись, и я тоже. И всем стало как-то легче. А он покраснел, выхватил шашку да как закричит: «Смирно! Целься!» Откровенно сказать, ребята…

Иржи. Что?

Петр. У меня прямо колени подкосились. Чуть не упал. Вдруг такая отвратительная слабость в ногах… и в животе… Брр! Сам себе тряпкой показался. Странно, не помню даже, когда этот шут гаркнул: «Пли!» Почувствовал только, как холодный ветер пробежал у меня по волосам.

Ондра. Это от страха.

Петр. Может быть. (Опять беспокойно передвигает вещи с места па место.) Но скажу вам… это ужасное чувство. Ужасное.

Иржи (подняв глаза от тетради). Мне можешь не рассказывать.

Петр. Нет, ты себе не представляешь, Иржи… Ни ты, ни кто другой.

Иржи. Мне это хорошо знакомо, голубчик. Когда я падал со своим самолетом…

Петр. Ну, это только мгновенье.

Иржи. Напрасно ты так думаешь. С высоты двенадцати тысяч метров — это длится порядочно. Вообще невозможно определить, сколько времени падаешь. Кажется… целую вечность. И все время, все время чудится, будто вся земля валится тебе на голову.

Ондра. О чем же ты в это время думал?

Иржи. Да, собственно, ни о чем: мной овладело какое-то страшное спокойствие. Значит, конец? Отдаешь себе в этом полный отчет — тупо, ясно, спокойно. Да глядишь: где лучше расшибиться? Вон там не хотелось бы: там — деревья; на этом вот поле удобней…

Петр. Ну, это еще хорошо, Иржи.

Иржи. Хорошего мало. Такое безразличие хуже… отвратительней всякой боли. Словно в тебе заживо что-то каменеет, и ты уже не в силах шевельнуться… Брр!

Ондра. Это было не безразличие, Иржи. Скорей ужас.

Иржи. Не знаю. Но я не хотел бы еще раз испытать что-нибудь подобное. Уф!.. Ужасное ощущение!

Пауза.

Петр. А… с тобой как получилось, Ондра?

Ондра. Ну, у меня, дружище, было довольно времени. У меня это длилось… несколько суток.

Петр. Что? Умирание?

Ондра. Ну да. Я за целых три дня знал… что мне конец… О чем только за это время не передумаешь… чего только не вспомнишь! А я к тому же… был тогда занят еще наблюдениями: ага, вот один, вот другой симптом! Печень подвела, Ондрушка! Ну и пришлось — в дальний путь…

Отец. Скажи, Ондра, как ты подцепил желтую лихорадку?

Ондра. Это был эксперимент, папа. Мы хотели выяснить, передается ли зараза этим подлым комаром, этой самой стегомией, и от тех больных, которые перенесли первую стадию болезни. Это в точности не было известно. Вот я и дал себя искусать подопытным комарам.

Отец. И схватил лихорадку?

Ондра. Схватил — да еще какую… Но это противоречило нашим предположениям.

Отец. А какое значение имел подобный опыт?

Ондра (пожав плечами). Ну, хотя бы научное. Мы хотели узнать, как развивается этот микроб в комаре. Это очень важно, папа.

Иржи. И тяжело умирать от этой лихорадки?

Ондра. Тяжело, милый; валяешься, как Лазарь… Жар, желтуха… Всякие пакости. В общем, паршивая болезнь, друг мой. Брр! Никому не пожелаю.

Петр. Значит, только папка погиб у нас прекрасной смертью?

Отец. Я? Почему ты так думаешь?

Петр. Ну, быть убитым в бою — это, по крайней мере, значит выполнить свой долг; кроме того — имеешь возможность защищаться.

Отец. Но я ведь не был убит в бою, сыночек!

Петр. Нет? Как же так? А мы всегда думали…

Отец.…что я был убит при последней вылазке? Нет. Это только для мамочки, дети. Нельзя же было сказать ей, как получилось на самом деле.

Иржи. А как получилось?

Отец. Я вовсе не был убит в бою. А просто остался лежать, мой мальчик.

Ондра. Раненый?

Отец. Ну да, и меня нашли туземцы.

Петр. А потом?

Отец. А потом они меня замучили. (Махнув рукой.) Ну, довольно об этом, правда? Как мамочка, Ондра?

Ондра. Пульс лучше.

Отец. Но она, конечно, так и не должна знать, что я вам сказал, дети.

Пауза.

Иржи (над своей тетрадью). Вот говорят… отдать жизнь за что-то великое: за науку, за родину, за веру, за спасение человечества или за что-нибудь еще в этом роде. А когда с тобою случается…

Ондра.…так все выглядит совсем иначе, знаю. Если б люди могли себе представить, каково при этом человеку… они, наверно, меньше твердили бы о том, как прекрасно… за что-то умереть. Прекрасно! Я не нахожу в своей смерти ничего особенно прекрасного.

Петр. И я тоже, дружище.

Вдали ружейный залп. Пауза.

Отец. Да!.. Люди всегда умирали за что-нибудь — кто их знает, за что… Должно быть, так надо. Но иногда мне приходит в голову… был бы я теперь полковником, а то и генералом, получал бы пенсию, жил бы здесь с вами, писал бы мемуары и копал грядки в огороде… Это было бы неплохо, ребятки. Что ни говорите, а жизнь есть жизнь: по крайней мере, можно что-то делать… Я знаю — вы все отдали жизнь за что-нибудь великое: Ондра — за науку, Иржи — за технический прогресс, а Петр… За что ты умер, Петр?..

Петр (отрываясь от шахматной доски). За равенство и свободу, папа.

Отец. Вот… Ну, а я — за короля, отечество и честь знамени. А может быть, просто из-за того, что наш полковник отдал идиотский приказ. Впрочем, теперь уже — все равно. Конечно, все это очень хорошо и благородно, но только… знаете, я ведь дольше вас всех покойник, и скажу вам… неплохо было бы пожить еще немножко. Я очень любил жизнь, дети. Очень. А когда посмотрю на вас, то почему-то думаю: черт возьми, пожалуй, кто- нибудь из этих мальчишек мог бы и в самом деле прославиться чем-нибудь замечательным… или даже великим. А то что — герои! Да, жаль. Могли бы еще пожить, ребята…

Ондра (потягивается и встает). Да, прямо злость берет, когда можешь только смотреть, что делают другие… Мы, мертвые, прозябаем. (Подходит к книжному шкафу.) Эх, друзья, будь я сейчас жив, я бы работал как одержимый. Сонная болезнь, например, — страшно интересная штука.

Иржи (углубившись в свою тетрадь). Ах, какой я дурак!

Отец. В чем дело?

Иржи. Да я — насчет этой моей конструкции плоскостей. Ведь вполне возможная вещь, папа. И черт бы меня побрал — что я не доделал этого раньше… Минуточку! Вот тут надо было бы выровнять так… (Чертит, сидя за письменным столом.) Превосходно!

Ондра (открывает шкаф). Нет, в самом деле на маму просто не надивишься!

Петр. А что?

Ондра. До сих пор выписывает мои медицинские журналы. Вот новый номер «Бюллетеня тропических болезней». Я тоже там печатался.

Петр. Там ведь был очень хороший некролог о тебе.

Ондра (вытаскивает один из номеров). Ну-ка, посмотрю я здесь одну вещь. (Удобно устраивается на диване и начинает просматривать неразрезанный номер журнала.)

Отец (стоит, склонившись над матерью). Ну, видишь, душенька, у тебя снова целый полк сыновей. И чувствуют они себя как дома. Ведь для тебя, мамочка, мы все по-прежнему живы, не правда ли?

Петр (над шахматной доской). Нет, так не выйдет. Черт, трудная задача!

Иржи (над чертежом). Так, пожалуй, можно, но только центр тяжести надо обязательно переместить пониже.

Отец (открывает граммофон). Этот граммофон я всюду возил с собой, ребятки. Даже в поход. (Машинально заводит граммофон.) А это была самая моя любимая пластинка. Мама, бедная, так и оставила ее на память обо мне… (Пускает пластинку.)

Граммофон тихо играет. Отец слушает. Остальные все погрузились каждый в свои думы.

Ондра (склонившись над журналом). Гм, оказывается, нашли-таки кое-что против проказы. Это хорошо!

Снаружи слышна стрельба.

Иржи (над чертежом). А там все стреляют.

Петр (над шахматной доской). Погодите. Теперь только начинается!.. Твоя задача, папа, дает только ничейный результат. Ни черные, ни белые не могут выиграть. Жалко…

Стрельба усиливается, пластинка доиграна, и граммофон замолкает.

Отец. Самая моя любимая… (Оборачивается и прислушивается.) Слышите? Та-та-та. Это пулеметы, Петр.

Петр. Это — начало. (Вскакивает.) Ах, как бы я хотел быть с ними. Держитесь, товарищи!

Ондра (встает и откидывает в сторону журнал). Значит, опять будет много героев? Нет, это мне не по душе.

Петр. Да ведь это же музыка, Ондра! Слушай! Это наши переходят в наступление. Оно уже началось, друзья. Они идут в атаку. Расчищают себе дорогу пулеметами и — вперед, вперед… Какая мощь! Нет, я умер не напрасно!

Глухие раскатистые выстрелы.

Отец. Это — скорострельное орудие. Пам-пам-пам-пам. Расстояние — три километра, направление — туда.

Иржи (вставая). Центр города, папа!

Петр (лихорадочно). Это наши орудия! Значит, мы победили!

Отец. Как бы это не напугало маму.

Ондра. Она еще ничего не чувствует. (Машинально разворачивает и сворачивает ленту бинта, которую он вынул из кармана.) С ума сошли! Стрелять на улицах! Ведь это же бойня!

Петр. Пускай бойня! Надо расчистить место для нового мира. Ах, Ондра, Иржи! За это не жаль отдать жизнь! Даже тысячи и тысячи жизней… Вы слышите пальбу? Она прекрасна! Ах, если бы только я мог быть с ними…

Отец. А теперь стреляют со всех сторон… Это мне не нравится. Это, брат, не регулярное сражение. Это похоже скорее на побоище.

Петр. Ничего не поделаешь! Иначе невозможно. Народ должен наконец разделаться с этими предателями… Пусть перестреляют всех белых бандитов! Слышите, как разгорается бой? Наши не сдадутся. На нашей стороне пехота. На нашей стороне матросы. На нашей стороне народ. У них — только офицеры. Правда, у них самолеты и тяжелые орудия, но ведь в городе они не могут пустить их в ход. Иначе они разгромят весь город — правда, папа?

Отец. Не знаю, Петр. У вас какие-то новые правила.

Иржи (подходит к радиоприемнику). А в чьих руках радиостанция?

Петр. Понятно, в наших. Попробуй, Иржи. Может, услышим.

Иржи. Ладно. (Вертит ручку.) Тише!

Голос по радио (напоминающий голос Корнеля). Алло! Говорит штаб белых.

Петр (остолбенев). Не может быть!

Голос по радио. Алло! Алло! Командующий войсками белых в последний раз предлагает черным бандам прекратить бой на улицах города. Сложите оружие! В противном случае командующий через пять минут даст артиллерии приказ открыть огонь по городу.

Петр (кричит). Это невозможно! Папа, Ондра, неужели они это сделают? Они просто спятили!

Голос по радио. Алло! Алло! Командующий войсками белых предлагает всем жителям немедленно укрыться в подвалы. Если черные не сдадут своих позиций, через четыре минуты артиллерия начнет обстрел центра города. В случае надобности будет произведена также воздушная бомбардировка.

Петр. Варвары! Варвары! Вы этого не сделаете! Вы просто хотите нагнать на нас страху, белые звери!

Голос по радио. Алло, алло! Вся ответственность за разрушение города и человеческие жертвы падет на руководство черных. Мы предупреждали их своевременно. Мы до последней минуты вели переговоры, а в это время черные начали преступно умерщвлять наших заложников, наших офицеров, жителей города…

Петр. Это ложь! Это вы начали! Псы! Кровавые псы! (Обнажает свою простреленную грудь.) Это что, по-вашему?

Голос по радио. Мы отказываемся от дальнейших переговоров. Каждый захваченный с оружием в руках будет расстрелян на месте. Все, кто был на стороне черных, будут преданы военному суду. Алло, алло! Через две минуты артиллерия начнет обстреливать центр города. В последний раз предлагаем черным сдаться. Только таким путем вы можете избавить наш город от невиданного разгрома.

Петр. Нет, нет, нет! Не слушайте их! Товарищи, не сдавайтесь! Пусть громят город, коли на то пошло!

Ондра. Есть за что умирать, не так ли? Выключи, Иржи!

Иржи поворачивает рычажок радиоприемника.

Петр. Да, есть за что умирать! Черные, вперед! За нашу свободу! За нашу победу! За новый мир! Товарищи, не сдавайтесь! Пусть уничтожат город, пусть погибнет народ, пусть разрушится весь мир — только бы победило наше дело. Лучше смерть, только бы не восторжествовали эти белые псы!

Вдали орудийный залп.

Отец. Это тяжелые орудия. Шестидюймовки. Сдержали-таки слово.

Иржи. Знаете, друзья мои, я почти рад, что…

Отец.…что ты мертв? Охотно верю. Бум! Это была девятидюймовка, ребятки.

Петр. Убийцы! Подлые убийцы!

Ондра. Погодите! Тише! Мама приходит в себя.

Иржи. И как раз в такую минуту. Бедняжка!

Отец. Погасите свет.

Полная тьма. Грохот орудий и треск винтовок.

Голос Ондры. Ну, прощай, мамочка.

Голос Отца. Не бойся, дорогая. Мы всегда с тобой.

Голос Иржи. Это только гроза, мама. Она пройдет.

Голос Петра. Убийцы! Убийцы!

Грохот орудий и ружейная пальба. За окном разрастается багровое зарево далекого пожара.

Мать (встает). Петр!.. Корнель!.. Тони!.. Корнель, что это делается? Где Петр?.. Тони, где Корнель? Корнель, ты слышишь?

В дверях появляется Тони.

Тони. Мама, мамочка, ты здесь? (Зажигает свет.) А я ищу тебя…

Мать (закрывает глаза рукой). Тони, где Петр? Он еще не вернулся?

Тони. Нет, мама. Ты не беспокойся…

Мать. Что там творится, Тони?

Тони. Стреляют, но очень далеко отсюда. Не бойся, мамочка. Я не отойду от тебя ни на шаг. (Открывает ящик стола и хочет взять оттуда револьвер, заряженный Корнелем.) Не бойся ничего.

Мать. Ты что там берешь, Тони? Положи сейчас же револьвер! Не трогай его! Эти игрушки не для тебя!

Тони. Я — ничего, мама… Я только думал… на случай, если бы что-нибудь… Видишь ли, Корнель говорил…

Мать. Да где же Корнель? Позови Корнеля!

Тони. Ты только не сердись, мама…

Мать. Тони, где наш Корнель?

Тони. Он пошел туда мама… Взял винтовку и сказал: «Тони… передай маме, пусть она не сердится, что мне приходится покинуть ее… но я должен… туда!»

Занавес опускается под грохот орудий.

Действие третье

Та же комната, но со стен убрано все оружие, со стойки исчезли все ружья и винтовки.

Мать (снимает со стены последнюю пару пистолетов, запирает их в ящик письменного стола и берет себе ключ). Так. Не хочу, чтобы у Тони всюду было перед глазами оружие. (Оглядывает комнату.) Не хочу. (Подходит к окнам и закрывает ставни.) И на улицу он тоже не будет смотреть. (Подходит к двери и поворачивает выключатель; зажигается люстра.) Кажется, все?.. (Подходит к радиоприемнику.) Ты, ты будешь теперь молчать. Тони не должен знать, что происходит на свете. (Стоит, задумавшись, возле радиоприемника.) А мне, мне этого не нужно. Я больше ничего не хочу слышать. Меня больше ничто не трогает. (Снова задумывается.) Вот видишь, придется тебе помолчать. А тебе хотелось бы, наверное, говорить? Хотелось бы вскружить Тони голову? Нет, нет, больше ты здесь не будешь кричать. Объявляй свои новости где хочешь, только не здесь. Только не здесь. Здесь — я. Ты больше ничего не будешь вбивать в голову моему Тони… Ну, что ты на это скажешь? (Включает радиоприемник.) А?..

Женский голос по радио (страстный, убедительный). Это преступление. Преступно нарушены все человеческие права, попраны все соглашения, совершилось грубейшее насилие. Слушайте, слушайте, слушайте! Без объявления войны, без всякого повода, без единого слова предупреждения иностранная армия вторглась в нашу страну. Без единого слова предупреждения, без всякого повода, без объявления войны артиллерия и самолеты иностранной державы начали бомбардировать наши города. Враг выждал, когда наш народ ослабит сам себя жестокой гражданской войной, и теперь вторгся на нашу территорию под предлогом восстановления порядка. Кто дал ему на это право? Какой у него может быть повод к интервенции? Никакого повода и никакого права. Мы взываем ко всему миру: слушайте, слушайте, слушайте! Совершилось преступление, неслыханное преступление! We call the world: hear, hear, it is an outrage, it is an awful crime! Nous appelons toute l'humanité; voyez, quel crime! Wir rufen die ganze Welt: es wurde ein schreckliches Verbrechen begangen![89] Наш народ, наш несчастный, измученный народ истребляют, как диких зверей!

Мать (выключает радио). Что ты на меня кричишь? Я не хочу тебя слушать! Преступление, преступление! А разве это не было преступление, когда расстреляли моего Петра? Разве не было преступление, когда погиб мой Корнель? Мой Корнель! Мой Петр! И ты будешь рассказывать мне о преступлениях! Я лучше знаю, что такое преступления: я больше всех пострадала от них, — я, мать. Ну да, ты не знала моих мальчиков… Если б ты только видела их, как они наполняли собою дом… Можешь кричать на весь мир. Я тоже кричала, и ты думаешь — кто-нибудь отозвался? (Снова включает радио.)

Женский голос по радио. Мы сами, сами должны помочь себе. Будем защищаться до последней капли крови. Воздвигнем неодолимую преграду из наших тел и сердец. Наши войска, двинутые против неприятеля, сражаются с беспримерной отвагой; но они не смогут держаться, если не получат подкреплений. Мы обращаемся с призывом ко всем мужчинам: вы должны быть там, где они. Слушайте, слушайте! Мы обращаемся ко всем без исключения мужчинам. Мы взываем к вам, мужчины нашей страны: становитесь все, становитесь все под ружье! Мы взываем к вам, женщины нашей страны: беритесь все за работу, займите места своих мужей и сыновей, которых вы пошлете под знамена!..

Мать (выключает радио). Нет, нет! Это пустой разговор. Никого я не могу послать: у меня никого больше нет. Тони не в счет, Тони еще ребенок. Нет такого закона, чтобы дети шли на войну. Это бессмыслица. Да и что ты посылаешь под знамена чужих мужей и сыновей? Они не твои? Ну, так и помолчи! У тебя есть сын? Нет. Вот видишь! Тогда бы ты заговорила другим голосом! (Включает радио.)

Женский голос по радио. Уже не голос человека, а сама родина взывает к вам! Я, ваша родина, взываю ко всем мужчинам. Я, родина-мать, молю своих сыновей: защитите! Защитите меня, мои дети!..

Мать (выключает радио). Нет, ты — не мать. Мать — это я. Я, я, понимаешь? Какие у тебя права на моих детей? Если б ты была матерью, ты не посылала бы их на войну. Ты спрятала бы их, как я, заперла бы их на замок, как я, и кричала бы: не отдам, не отдам!.. Да мне уж некого отдавать, так и знай. Здесь больше никого нет. Здесь осталась только я — старая, глупая женщина. Я уже отдала всех сыновей. Больше у меня нету, нету…

В дверях появляется Тони.

Тони. Мамочка…

Мать (оборачивается). Чего тебе? (Кричит с ужасом.) Тони, ты тоже?.. (Бросается к нему и ощупывает его со всех сторон.) Нет, слава богу, это ты, ты! Ты ведь жив, правда?.. Как ты меня напугал! И чего ты тут ищешь, Тони? Ты же знаешь: я не хочу, чтобы ты… чтоб ты слушал здесь… эту женщину. Не желаю, Тони!

Тони. Но, мама, у нее такой… красивый и страшный голос! Знаешь, я так живо представляю ее себе: высокая, бледная… с огромными глазами…

Мать. Нечего тебе думать о ней!

Тони. Но она зовет меня!

Мать. Это к тебе не относится, Тони. Пусть говорит, что хочет. И больше не ходи сюда, мой мальчик. Я эту комнату запру на ключ.

Тони. Почему?

Мать (садится). Просто так. Возьму и запру… Я буду держать здесь разные продукты. Ведь если теперь начнется война, мне же нужно будет чем-то кормить тебя, мой маленький. Да и все равно эта комната ни к чему… Хорошо, что я позаботилась о продуктах!.. А мы с тобой будем жить внизу, в подвале. Чтобы нас никто не видел. Чтобы дом был как вымерший.

Тони. Но, мама…

Мать. Подожди, Тони, не перебивай. Не бойся, я тебя хорошо спрячу, никто не будет знать, что ты дома. Только никуда не выходи. Как-нибудь перетерпишь… Перетерпим вместе, пока все это не кончится. Ты даже и знать не будешь, что где-то война. Понимаешь — тебя это не касается. Ты еще слишком молод для этого. Мы укроемся в подвале, как мыши; ты будешь там читать свои книжки… и вспоминать, как светит солнце. Ну, скажи, чем плохо?

Тони. Мамочка, я прошу тебя… Прошу тебя, мама, отпусти меня!

Мать. Что тебе только приходит в голову? Довольно об этом, мой мальчик.

Тони. Мамочка, прошу тебя, отпусти меня, отпусти. Я хочу пойти добровольцем! Я не могу оставаться здесь!..

Мать. Не сходи с ума, Тони! Да тебя и не возьмут. Тебе еще нет восемнадцати…

Тони. Это теперь не имеет значения, мама! Все пойдут, вот увидишь. Из нашей школы весь старший класс запишется в добровольцы… Прошу тебя, мамочка, ты должна отпустить меня!

Мать. Это вздор, глупышка! Кому ты там нужен?

Тони. Напрасно так думаешь, мама. Я буду такой же хороший солдат, как любой мальчик из нашей школы! Я дал уже слово…

Мать. Кому?

Тони. Своим школьным товарищам, мама.

Мать. Мне кажется, Тони, это дело касается больше твоей матери, чем твоих товарищей.

Тони. Прости, мама, но если пойдут все…

Мать.…то ты не должен идти, мой маленький. Ты останешься дома.

Тони. Но почему именно я не должен идти?

Мать. Потому что у тебя неподходящий для этого характер. Потому что ты слишком слаб для военной службы. И потому что я этого не хочу, мой сыночек. Достаточно?

Тони. Ты, мама, не сердись, но… посуди сама: ведь может погибнуть действительно все… родина… и народ…

Мать. Так ты собираешься спасать народ? Без тебя никак не обойдутся? Боюсь, дружочек, что это тебе не под силу.

Тони. Если бы все матери рассуждали так…

Мать. То я бы нисколько не удивилась. Ты думаешь, какая-нибудь мать может согласиться на то, чтобы у нее отнимали всех детей одного за другим? Она не была бы матерью, если бы примирилась с этим!

Тони. Но когда идет такая ужасная война, мама…

Мать. Я в ней не виновата, Тони. Ни одна мать в ней не виновата. Мы, матери, никогда никаких войн не вели, сынок. Мы только расплачивались за них своими детьми. Но я уже не так глупа, чтобы отдавать последнее, что у меня осталось. Пусть устраиваются без меня. Я больше ничего не отдам. Я не отдам тебя, Тони.

Тони. Ты только не сердись, мама, но… я должен. Есть просто приказ. Все мужчины обязаны явиться…

Мать. Ты не мужчина, Тони. Ты мое дитя. Стоит мне закрыть глаза, и знаешь, что я вижу? Я вижу маленького ребенка, который сидит па полу, что-то лепечет и сует себе в ротик игрушку. Нельзя, Тони, нельзя! Вынь солдатика изо рта!

Тони. Я уже не ребенок, мама.

Мать. Нет? Ну-ка, подойди сюда, покажись мне! Так ты хочешь пойти на войну? У меня действительно был… взрослый сын, Тони, но он обещал мне… что-то другое, ты помнишь? У меня был сын, которого я учила… ненавидеть войну. Он говорил: «Мама, когда мы вырастем, войн больше не будет; мы не хотим воевать, мы не станем убивать друг друга, мы не позволим, чтобы нас погнали на бойню. Я просто не понимаю, мама, как можно поднять оружие на человека…» Ты помнишь, Тони?

Тони. Да, мама, но… теперь совсем другое дело. Теперь речь идет об обороне.

Мать. И ты мог бы кого-нибудь убить?

Тони. Да, мама. То есть я хочу сказать… если надо…

Мать. И ты пошел бы… охотно?

Тони. С величайшей охотой, мама!

Мать. Вот видишь, Тони! Вот видишь! Значит, и ты тоже выскользнул у меня из рук, мой мальчик! Теперь я и тебя больше не смогу понимать. Как это случилось, что ты так изменился, мой маленький?

Тони. Мама, ты плачешь? Ты… ты, значит, отпустишь меня?

Мать. Нет, Топи. Я старая… и упрямая женщина. Я не отдам своего сына на дело… которое я прокляла. Ваши войны слишком дорого обошлись мне, сыночек. Ты не пойдешь. Я тебя не пущу.

Тони. Мама, ты не сделаешь этого! Я от тебя убегу, вот увидишь! Убегу! Убегу!

Мать (встает). Вот как? Ну-ка, посмотри на меня, Тони! Посмотри на меня!

Тони. Мамочка, я так прошу тебя…

Мать. И ты оставил бы меня одну? И не подумал бы о том, что будет со мною? Разве я могла бы пережить, если бы ты ушел от меня? Нет, ты не сделаешь этого, Тони! Ведь у меня никого не осталось!

Тони. Да со мной ничего не случится, мама, уверяю тебя! Даю тебе слово, я это чувствую, знаю наверное… Я даже не могу себе представить, чтобы со мной что- нибудь случилось.

Мать. Да, ты не можешь себе этого представить… Но я могу, Тони. Я могу. Вы все, все до единого уходили из дому, как на прогулку: «Ты только не беспокойся, мама. Не успеешь оглянуться, как я уже буду дома». Я вас знаю, дружочек. Меня не обманешь…

Тони. Я вовсе не хочу тебя обманывать, мама. Я знаю, что… могу погибнуть. Даже ясно представляю себе эту картину… С той самой минуты, как я решил идти, я уже… столько раз умирал… то есть, конечно, только в воображении, но я видел это так ярко… Или, например, вижу — лежат ребята из нашей школы… как будто все они убиты, понимаешь? Лежат целой грудой, а у самих пальцы еще в чернилах… Но это все равно. Это нисколько меня не пугает. Я не чувствую никакого страха. И это доказывает, что я действительно должен идти. Я не могу даже себе представить, как это я не пошел бы… Мы решили, что это просто долг… Наш общий долг.

Мать. А знаешь, Тони, в чем заключается твой личный долг? В том, чтоб оставаться со мной. Это ты должен мне… за отца… и за братьев. Кого-нибудь вы обязаны мне оставить. У меня тоже есть… кое-какие права, дети!

Тони. Я знаю, мамочка, но есть высший долг…

Мать. Высший, высший… Ну да, милый, я вижу, что я для тебя уже ничто. В конце концов вам никогда не было до меня никакого дела. Я хорошо знаю ваши высокие мужские обязанности… но чтобы я носилась с ними так же, как вы, — этого никто не может от меня требовать. Для этого я слишком стара, Тони. Мне уже тысячи лет, дитя мое, много тысяч лет…

Тони. Мама, если ты не отпустишь меня, я… я…

Мать. Что я? Перестанешь меня любить? Станешь ненавидеть? Будешь презирать меня и себя, начнешь метаться, как на привязи?.. Все это я знаю, Тони. Что ж, не люби меня, мой маленький, но только будь со мной. А когда кончится эта война, сам скажешь: «Ты была права, мама, для жизни тоже нужны мужчины». (Кладет руку ему на плечо.) Ну так как же, Тони?

Тони (отстраняется). Мама, прошу тебя, не держи меня…

Мать. Ладно. Можешь ненавидеть меня, мой мальчик. У меня хватит твердости перенести… еще и это. В конце концов любовь тоже жестока и зла, мой милый. Я сама себе кажусь волчицей. Никто на свете не способен на такие безумства, как мать… Что же, если ты все-таки хочешь, иди, Тони, иди, но помни: ты меня убиваешь. Ну? Что же ты не идешь?

Тони. Прошу тебя, мамочка, не сердись на меня: я не умею объяснить тебе это, но позволь говорить ей… (указывает на радиоприемник) родине, и ты увидишь… сама увидишь, что я должен идти, как все…

Мать. Я ничего не увижу, Тони. Разве ты не знаешь, что я все глаза выплакала? Да и что должна видеть я, старая мать! Я всегда видела только вас, детей, вас, голышей в рубашонках. Может, я просто все никак не привыкну, что вы уже взрослые. Поди сюда детка, дай я посмотрю на тебя! Какой ты стал большой! Да, Тони, ты уже должен вести себя… как взрослый мужчина!

Тони. Да, мама. Должен.

Мать. Ну, вот видишь. Значит, ты не можешь бросить старую, сумасшедшую, больную мать, чтобы она тут извелась в одиночестве. Знаешь, что я стала бы делать? Я стала бы бегать по улицам и кричать, что проклинаю эту войну, проклинаю тех, кто посылает вас драться…

Тони. Мама!

Мать. Ты не должен доводить меня до этого, Тони. Ты должен быть… опорой и защитой для мамы… У меня больше никого нет, кроме тебя. Я знаю, что это для тебя — большая жертва… но ты должен, как мужчина, быть готов на жертвы…

Тони (кусая губы и еле удерживаясь от слез,). Мама, я… Конечно, если я тебе необходим… тогда я… я, право, не знаю…

Мать (целует его в лоб). Ну вот, видишь. Я же знала. Ты рассудительный и… мужественный мальчик. Папа был бы доволен тобой. Пойдем, Тони, нам надо подготовиться… к этой войне. (Опираясь на его плечо, уводит его из комнаты. У дверей поворачивает выключатель.)

Полная тьма. Слышно, как Мать запирает дверь снаружи и вынимает ключ из замка.

Голос Ондры. Бедная мамочка!

Голос Отца. Бедный Тони!

Голос Корнеля. Для него это трагедия.

Пауза. На улице слышна барабанная дробь и мерный шаг проходящих войск.

Голос Петра. Слышите? Войска.

Голос Иржи. Идут на фронт.

Голос Отца. Славно идут. Раз-два! Раз-два!

Голос Корнеля. Так и тянет — вместе с ними.

Пауза. Барабанная дробь постепенно затихает вдали.

Голос Отца. Может быть, по радио передают какие-нибудь сообщения. А, Иржи?.. Надо бы узнать, что делается.

Голос Иржи. Да, папа.

Щелкает рычажок включаемого радиоприемника.

Мужской голос по радио (приглушенно).…наша восточная армия продолжает отступать с ожесточенными боями; на правом фланге она удерживает позиции, опираясь на горный хребет, оказывает неприятелю упорное сопротивление.

Голос Отца. Только бы нас не обошли!

Мужской голос по радио. В воздушных боях сбито семнадцать самолетов противника. Девять наших летчиков не вернулись.

Голос Отца. Девять против семнадцати? Неплохо.

Мужской голос по радио. Неприятель продолжает бомбардировать наши незащищенные города. Число убитых среди гражданского населения достигает восьми тысяч. О судьбе города Вильямедии, подвергшегося нападению неприятельских самолетов, более подробных сведений пока не поступало.

Голос Отца. Выключи, Иржи. Кто-то идет.

Снова щелкает рычажок. Тишина. Звук поворачиваемого в замке ключа. В темную комнату входит Мать.

Мать (запирает за собою дверь, делает несколько шагов и останавливается в неподвижности). Я знаю, что вы здесь. Сползаетесь сюда, как тараканы на хлеб… Ну, чего вы от меня хотите?

Голос Отца. Мы, душенька, пришли к тебе… просто так…

Мать. Не ко мне, Рихард… (Зажигает лампу на письменном столе и оглядывается вокруг.)

В разных местах комнаты сидят или стоят: Дед, Отец, Ондра, Иржи, Корнель и Петр.

Корнель. Добрый вечер, мама.

Мать. Я вижу, вы все в сборе.

Отец. Ты не заметила, дорогая: ведь и дедушка тоже пришел.

Дед (сидит в кресле, одетый в старомодную черную пару с орденами). Добрый вечер, дочка!

Мать. И дедушка наш здесь? Я так давно не видела тебя, папочка.

Дед. Ну вот и увидела, милая! Я не очень изменился, правда?

Мать. Совсем не изменился. А почему… (Переводит взгляд с одного на другого.) Почему вы вдруг все собрались? Вы что, хотите семейный совет устроить?

Ондра. Да нет же, мамочка. Мы просто хотели быть с тобой в эти тяжелые дни.

Мать. А ты не обманываешь, Ондра? Что-то я не помню, чтобы вы когда-нибудь так дорожили моим обществом… О чем же вы здесь беседовали?

Иржи. Ни о чем, мама. Слушали последние известия.

Мать. Скажите! Как-то плохо верится, чтобы это могло интересовать вас.

Петр. Нас? Мертвых? Нет, мы страшно интересуемся, мама. Гораздо больше, чем ты думаешь.

Мать. Но, слава богу, уже не можете ввязываться в эти дела.

Отец. Гораздо больше, чем ты предполагаешь, душенька. Гораздо больше, чем кажется вам, живым. Когда начинается война, мы, мертвые, поднимаемся…

Корнель. Мы вовсе не так мертвы, мамочка, как ты это себе представляешь.

Петр. Ведь в том, что сейчас совершается, — наша судьба. И наше дело.

Мать. Да, ваше дело, я знаю. Но если так выглядит ваше дело, то хвастать вам решительно нечем.

Отец. Но, дорогая, война ведь далеко не кончена. Ее еще можно великолепнейшим образом выиграть. Надо только пополнить армию свежими силами… Этот левый фланг очень меня тревожит. Послушай, старушка, куда ты дела мои штабные карты?

Мать (открывает ящик письменного стола). Вот здесь все. Зачем они тебе, скажи на милость?

Отец. Хочу кое-что посмотреть. Спасибо. (Раскладывает карты на столе.)

Корнель. Хуже всего то, отец, что у нас перебит весь кадровый состав. Мало офицеров. В этой гражданской войне их убивали, как мух. Только теперь представляешь себе, какая это была бойня.

Петр. Эту бойню устроили вы, Корнель!

Корнель. Нет, не мы, Петр. Это вы во всем виноваты, вы со своим анархизмом, со своим сбродом, со своим гибельным пацифизмом.

Петр. Нет, вы — со своими пушками. Это было похуже!

Корнель. Чепуха какая! Что же, по-твоему, мы должны были спокойно смотреть, как вы развращаете народ? Благодарю покорно, только этого недоставало! Счастье еще, что мы не дали вам разложить ядро нашей армии.

Петр. Нет, счастье, что мы научили народ сражаться, не боясь смерти.

Корнель. Но не научили его повиноваться.

Петр. Да, вам он повиноваться не будет. После войны увидишь…

Корнель. Станет кто-нибудь после войны заниматься вашими бессмысленными утопиями!

Петр. Станет, мой милый! Именно тогда-то и станет! Раз народ получил в руки оружие… Тут только и обнаружится, какую пользу принесла эта война.

Корнель. Слушай, Петр, если кто выиграет в этой войне, так это нация. Сильная, дисциплинированная, осознавшая себя нация. Поэтому я благословляю войну. Она положит конец этой глупой и вредной болтовне о новом, лучшем устройстве мира.

Мать. Дети, дети, вы еще спорите? Как вам, право, не стыдно: оба из-за этого погибли, а вам все мало? Что подумает о вас дедушка?

Дед. Я в этих вещах, дочка, не разбираюсь. Видно, молодая кровь…

Петр. Прости, мама, но пока живут наши идеи… пока не победило то дело, за которое мы боролись… до тех пор немыслимо быть равнодушным даже после смерти.

Ондра. Ведь мы еще продолжаем борьбу, мамочка. За правду, за народ, за человечество — каждый за свое. И по-прежнему желаем победы нашего дела. И сейчас рискуем все проиграть — даже после смерти.

Отец (склонившись над штабной картой). Вот на этой линии можно было бы, пожалуй, организовать оборону. Это был бы, мои милые, классический маневр: прочно закрепиться в центре и прорвать неприятельский фронт на фланге. А потом прижать бездельников к морю!

Корнель. Надо подумать, отец. Для прорыва потребовались бы огромные силы.

Отец. Конечно, друг мой, конечно. Ну, да ведь мы все пойдем, правда?

Мать. Кто это все, Рихард?

Отец. Ну, вообще все, душенька. И мы. Мы тоже.

Мать. Очень вы там нужны!

Ондра. Больше, чем ты думаешь, мамочка. Народу нужно, чтобы с ним шли его мертвые.

Мать. Для этого-то ему и понадобилось стольких подготовить?

Петр. Видишь ли, мамочка, на этот раз дело касается… нас. Если бы эта война была проиграна… то оказалось бы, что все мы напрасно пожертвовали жизнью; оказалось бы, что все кончено, и от нас, мертвых, ничего не осталось.

Мать. Рихард, дети, вы… вы в самом деле хотите идти?..

Иржи. Должны, мамочка. Это наша обязанность. Ведь ты же знаешь, что призывают всех. Папа пойдет со своим прежним полком…

Петр. Я хотел бы пойти с добровольцами.

Иржи. А я… вероятно, буду вместе с летчиками.

Отец. Вот если б Тони попал в мой полк!

Мать. Рихард!..

Отец. А что? Это, душенька, был прекрасный полк. Прославленный полк. В нем всегда было больше всего убитых.

Мать. Так вот зачем вы явились сюда? Я так и думала… Но я вам Тони не отдам! Слышите? Тони не может идти! Не может!

Отец. Очень печально, если это так… Мне было бы ужасно жаль мальчика.

Ондра. Пойми же, мамочка, Тони чувствовал бы себя страшно униженным, если б был вынужден оставаться дома. Он такой чувствительный… Это для него дело совести.

Иржи. Как-никак, он… сын майора! Отец пал на поле битвы… как герой. Согласись, мама: ну как может наш брат не явиться на призыв? Это — вопрос чести, понимаешь?

Корнель. Идет бой за родину, мама. Ему необходимо явиться. Это его долг.

Петр. Я тоже прошу тебя, мама. Ты знаешь, я всегда был… да и сейчас остаюсь противником войны. Но такому насилию мы должны дать отпор. Это вопрос принципа.

Мать (оглядывается во все стороны, как затравленная). Так вы хотите, чтоб он тоже погиб? Вы за ним сюда пришли, да? Значит, вы все против меня! Все против меня!..

Отец. Но, душенька, тут нет ничего, что было бы против тебя.

Мать. Есть! И чего только они против меня не выдвинули! Честь! Совесть! Принцип! Долг! Это все, наконец? Больше ничего у вас нет в запасе?

Ондра. Что ты хочешь этим сказать, мама?

Мать. Вы забыли еще прибавить: «Ты, мамочка, этого не понимаешь. Это мужское дело».

Отец. Ты права, Долорес. Это мужское дело.

Мать. Так… Ну, а я, видите ли, сделала из него… свое женское дело. Свое материнское дело. Мы, как видно… не поймем друг друга, Рихард. И с вами, дети… мне уж тоже не сговориться. Думаю, что нам лучше прекратить этот разговор.

Иржи. Но, мамочка…

Мать. Оставьте меня в покое! И… уходите отсюда! Я… я больше не желаю вас видеть. (Отворачивается.)

Пауза. Мертвые растерянно смотрят друг на друга.

Ондра. Мама нам не доверяет…

Мать. И есть за что, Ондра…

Ондра. Мы для Тони… дурной пример, правда? Ну, а если то же самое скажет тебе дедушка?..

Дед. Кто? Я?

Все поворачиваются к Деду.

Дед. Мне, знаете ли, ужасно трудно… Я ведь не солдат и не герой… Я даже не помню хорошенько, была ли при мне какая-нибудь война.

Мать. Послал бы ты своего последнего сына на войну, папочка?

Дед. Мы, дочка, жили по старинке. Вы — совсем другие люди. Вы привыкли к войнам и… всяким таким вещам. Один мертвый, тысяча мертвых, сто тысяч мертвых — разве для вас это имеет значение? А мы — куда там! Для нас война была вроде сказки, чем-то таким небывалым…

Мать. Ну, а если б случилась, папочка? Если бы случилась?

Дед. Погоди, не спеши; мы так дела не решали… гоп-гоп! Понимаешь, мы о войнах больше по книгам знали: ну, учили нас, что смерть за родину — славная смерть. Мы, старики, верили этому, детка. Правда, тогда не погибало столько народу, как теперь… это случалось реже, понимаешь? Ну, да мне уж не меняться. Умереть за родину — я бы пошел, детка. Прямо скажу, пошел бы.

Мать. Я верю тебе, папочка. Но послал бы ты на войну своих детей?

Дед. Погоди, это другой вопрос. Ты не путай, я только говорю, что будь я на месте Тони, так пошел бы. Я старик, дети, да и вообще… особенных геройств за мной не водилось. Ну, а в жизни кое-чего достиг. Считаю, что прекрасную сделал карьеру: такая высокая должность, чины, ордена… Да… Так что я хотел сказать?

Мать. Послал бы ты своих детей на смерть, папочка?

Дед. Ага, так, так!.. Вот, значит, дожил и до самых преклонных лет, достиг всего… и оставил по себе добрую память. Словом — счастливая жизнь. А все-таки иногда думаю: неужели это все?.. Так-то, девочка…

Мать. Что ты хочешь этим сказать? Какое это имеет отношение к Тони?

Дед. Никакого, доченька, никакого. Я только к тому, чтоб ты знала, что такое жизнь. Видишь ли, когда ты должна была родиться, твоей маме… это жизни могло стоить. Я стоял возле нее на коленях, ну, и… страшно мне было совестно. Говорю себе: вот жена всем рискует, чтобы на свет родился ребенок, а я что?.. Так, видишь ли, в том-то цена жизни и заключается, что за нее иной раз платить приходится… даже жизнью самой. Это тоже и женское дело, детка. И так во всем. Если бы за родину жизнью не платили… если бы за честь, за правду, за свободу не платили жизнью, то не была бы им такая огромная, такая страшная цена. Ты… отпусти своего сынишку. Уж так… полагается.

Мать. И больше ты мне ничего не скажешь, папочка?

Дед. Да уж не знаю, что еще, доченька. Хотелось бы мне, видишь ли, хоть как-нибудь полезным быть в этой войне. Если б мог я послать туда хоть одного внука… хоть одного… чтоб не таким уж мертвым, ни на что не годным быть! Конечно, такой старый, мертвый человек, как я, не может много дать…

Мать. Ведь ты моего Тонн даже не видел, папочка! Как ты можешь так говорить?

Дед. Не видел, правда. Но ведь это — мой род. Он пошел бы за всех за нас! Такой хороший, старинный род…

Мать. Нет, папочка, Тони не пойдет!

Дед. Как хочешь, доченька. Обидно только… Такой хороший род…

Пауза.

Отец. Послушай, душенька, в самом деле! Отпусти мальчика.

Мать. Да ведь ты совершенно не знаешь Тони, Рихард! Ты никогда не брал его на руки, никогда не держал у себя на коленях… Если бы ты знал, какой он был крохотный, когда родился, если б видел эти ручки… Нет, ты не можешь этого понять! Ты бы так не говорил, если б знал его! Тони не может идти. Тони слишком слаб для военной службы. Ты же его знаешь, Ондра; ты врач и можешь рассказать им, каким слабеньким был всегда Тони! Ты сам прописывал ему разные лекарства, помнишь? Ты был ему вместо отца, Ондра; так скажи, скажи им, что Тони не может идти!

Ондра молча пожимает плечами.

Не хочешь говорить? Тогда скажи ты, Иржи! Ты ведь тоже можешь подтвердить… Из всех детей ты был самым большим шалуном… и разве мало ты издевался над Тони за то, что он не умел и не любил шалить? Ты всегда говорил: «Тони — недотрога, Тони — девчонка, Тони — трусишка…» Вспомни, как ты его дразнил! Вот и скажи теперь, Иржи, скажи сам: как такой робкий мальчик пойдет на войну? Можешь ты вообще представить себе Тони с винтовкой?

Иржи молча пожимает плечами.

Значит, ты тоже не хочешь говорить? Ну, так ты, Корнель, или ты, Петр. Вы ведь знаете Тони, знаете, какой он впечатлительный. Только вы начнете, бывало, ссориться и драться, он сейчас же побледнеет как мел и в слезы… А помните, что было, когда он однажды увидал, что какой-то возчик истязает свою лошадь? С ним чуть не сделались судороги… Целый месяц потом кричал по ночам… Согласись сам, Корнель: ну куда же ему на войну? Скажи хоть ты, Петр!.. Ведь вы двое, вы знали его лучше всех…

Корнель. Серьезное дело, мама. Всем придется идти.

Мать. Вы просто не любите Тони! Никто из вас не любит его!

Отец. Да нет же, душенька, любим. Крепко любим… А только… мальчик ведь мучиться будет, если останется дома. Хоть ради него самого…

Мать. Так пускай, пускай мучается, раз он в самом деле такой… раз это для него настолько тяжелая жертва — остаться с матерью… Да… значит, и Тони не любит меня!

Ондра. Любит, мамочка. Он тебя страшно любит. Мы все тебя любим.

Мать. Нет, Ондра! Этого вы мне не рассказывайте! Вы вообще не знаете, что такое любовь. У вас всегда было что-то еще другое, гораздо более важное, чем любовь. А у меня — нет. Для меня нет ничего важнее на свете, Рихард! Если бы вы только могли понять это чувство — иметь такого ребенка. Ах, Рихард, если б ты видел Тони, когда он родился! Он был такой нежненький и… такой сладкий… Если б ты видел, какие у него были смешные волосики!.. Как вы можете допустить мысль, что Тони может вдруг пойти на войну?

Иржи. Но, мама, Тони уже взрослый.

Мать. Это вам так кажется, но не мне. Вот и видно, что вы ровно ничего не понимаете! Тони — это плачущий ребенок, которого я родила, ребенок, которого я кормлю грудью, ребенок, которого я держу за маленькую, потную ручку… Боже мой, да вы просто с ума сошли! Да как я могу куда-нибудь отпустить такое дитя?

Иржи. Нас… тебе ведь пришлось отпустить, мамочка.

Мать. Неправда! Я вас не отпускала! Но у вас… у вас всегда был какой-то особенный, свой собственный мир, куда мне никак не удавалось проникнуть за вами… свой собственный мир, где вы играли во взрослых… Но неужели вы думаете, что для меня вы были когда-нибудь взрослыми, большими? Вы? Или что я когда-нибудь видела в вас героев? Нет, мальчики! Я видела в вас только моих убитых птенчиков, только маленьких глупых ребятишек, с которыми случилось несчастье… А ты, Рихард, знаешь, чем ты был для меня? Мужем, который спит с открытым ртом, вот здесь, рядом со мною: я слышу его дыхание и всем своим телом, всей своей радостью чувствую, что он мой! И вдруг где-то там далеко его убивают! Неужели вы не понимаете, как это бессмысленно? При чем тут я, какое мне дело до какой-то вашей дурацкой, далекой Африки? А между тем я, именно я должна была отдать за нее человека, который принадлежал мне, мне, мне…

Отец. Да ведь это было так давно, дорогая!

Мать. Нет, Рихард. Для меня — нет. Для меня это все — настоящее. Или, например, ты, Ондра. Ты для меня все тот же ворчливый, всегда нахохленный, не по летам умный мальчик; я гуляю с тобою по нашему саду, положив руку тебе на плечо, — делаю вид, будто я на тебя опираюсь… Или ты, Иржи: сколько раз я чинила твои штанишки! Ты вечно лазил по деревьям… Помнишь, мне каждый вечер приходилось смазывать йодом твои бесчисленные ссадины и царапины? А ты говорил: «Да это совсем не больно, мама. Так, ерунда…» Или ты, Корнель…

Корнель. Ну, к чему, мама! Всякие мелочи…

Мать. К чему? Вот этого-то вы и не понимаете. Для меня каждая такая мелочь и сейчас в тысячу раз важней всех ваших войн и экспедиций. А знаешь, почему? Потому что вы для своей мамы всегда оставляли одни эти мелочи. Только в этих мелочах я и могла вам служить. И это был мой мир. А когда вы вбивали себе в голову что-нибудь великое, так ускользали от меня… Но вы не могли смотреть мне прямо в глаза, словно знали, что у вас совесть не чиста. «Ты этого не понимаешь, мамочка!» Теперь вы опять смотрите в сторону. Да, вы все! Я знаю, опять у вас что-то на уме, что-то ваше, что-то великое…

Ондра. Ты, мамочка, не сердись, но на этот раз речь действительно идет о деле настолько важном…

Мать. Я не желаю об этом слышать, Ондра. Если речь идет о Тони, я ничего не хочу слышать. У вас свои соображения, а у меня свои. У вас свои великие задачи и обязанности, своя слава, честь, родина и… уж я не знаю, что еще…

Отец. Свой долг, дорогая.

Мать. Да, свой долг… У меня тоже была своя слава — это были вы. Был свой дом — это были вы. Свой долг — это были вы, вы, вы… Так объясните же мне, почему в течение всей древней, и средней, и новой истории одна только я, я — мать, я — женщина, должна платить такой ужасной ценой за ваши великие дела?!

Дед. Ты не должна на них так сердиться, детка.

Мать. Я сержусь не на них, папа. Я сержусь на наш мир. Потому что он все время посылает моих детей на смерть во имя чего-то великого, во имя славы или спасения человечества или еще чего-нибудь в этом роде… И что же, по-твоему, папочка: стал наш мир от этого хоть немного лучше? Вообще, нужно это было для чего- нибудь?

Дед. Нужно, доченька, нужно. Видишь ли, великое прошлое тоже необходимо людям.

Отец. Я знаю, дорогая, это было очень тяжело для тебя, но… когда я вот так на тебя смотрю…

Мать. Не смотри на меня, Рихард! Дети, не смотрите на меня! У меня ужасный вид, когда я злюсь…

Отец. У тебя просто горячий характер, детка. Ты бы… тоже пошла на смерть, если бы это понадобилось.

Мать. Но только за вас, пойми! За вас и ни за кого другого. За своего мужа, за свою семью, за своих детей… Какое дело мне, женщине, до чего-нибудь другого! Нет, нет, нет, я вам Тони не отдам!

Пауза.

Ондра. Видишь ли, папа, она отчасти права. Тони действительно… физически слабоват. Такой, знаешь, вялый, недоразвившийся юноша…

Иржи. Это скорее психическая слабость, Ондра. Он какой-то восторженный и при этом невероятно боязливый. Я еще никогда не видал мальчика, у которого было бы так мало инстинктивной смелости.

Корнель. В этом он, пожалуй, не виноват, Иржи: это нервы. Тони — мальчик одаренный, но до невозможности нервный. Даже не поймешь, что из него выйдет.

Петр. Жаль, жаль беднягу. Так из него никогда ничего не выйдет.

Мать. Нет, вы не смеете так говорить! Вы на него клевещете! Не верь им, Рихард, они его всегда недооценивали. Тони просто… слишком чувствителен. А в остальном к нему теперь не придерешься. Ты был бы доволен, Рихард, если б увидел, какой он стал сильный и здоровый! И если хочешь знать, — он сам хотел пойти на войну добровольцем. Пришел ко мне, стал упрашивать… Нет, Тони тут ни при чем. Это я его не пустила. И не пущу.

Отец. Но почему же, Долорес?

Мать. Потому что не хочу остаться одна. Может быть, с моей стороны это эгоистично… но у меня ведь нет больше никого, кроме Тони, Рихард! Послушайте, дети, послушай, папочка… я прошу вас, оставьте мне его! Ведь иначе мне не для чего будет жить, не о ком будет заботиться, не останется уже ничего… Неужели у меня нет никакого права на того, кому я дала жизнь? Неужели за все тысячи лет я так ничего и не заслужила? Прошу вас, дети, сделайте это для меня, для вашей выжившей из ума, замученной мамы, и скажите сами, что я не должна отдавать его… Ну, говорите же! Что вы молчите?

Пауза.

Дед. Господи, как это все тяжело! Не надо так волноваться, детка. Может быть, до Тони даже и не дойдет. Кто знает, может быть, уже поздно… и мы потерпели поражение…

Отец (нагнувшись к карте). Нет еще, дедушка! На этой линии можно было бы дать отпор. Если напрячь все силы…

Петр. Я верю в наш народ, папа. Народ получил оружие и… будет отстаивать каждую улицу. Вот увидишь, пойдут даже дети. Они подберут отцовские ружья и начнут стрелять…

Корнель (оглядываясь вокруг). Мама, куда ты спрятала все оружие?

Мать. Что ты говоришь, милый?

Корнель. Куда ты дела все папино оружие?

Мать. Спрятала. От Тони…

Корнель. Досадно. Там надо бы смазать одну винтовку.

Иржи (выдвигает ящик письменного стола и, вытащив свою старую тетрадь, перелистывает ее). Обидно, что мне не удалось разработать до конца эту конструкцию. Пригодилась бы. (Усаживается с тетрадью в кресло.)

Отец (склонившись над картой). Вот эту позицию, ребятки, я с удовольствием взялся бы оборонять. Замечательный горный проход…

Корнель. Скажи, мама, где у тебя эта винтовка?

Мать. Ну, и хлопот у вас, я вижу! (Открывает дубовый шкаф.) Вот, бери.

Корнель. Спасибо. (Вытаскивает из шкафа винтовку и осматривает ее.) Пригодилась бы. (Вынимает из ящика стола паклю и масло и начинает чистить винтовку.)

Пауза.

Дед. Ну, деточка, видишь, почти вся твоя семья в сборе.

Петр. Слышите?

Иржи. Что?

Петр. Эту тишину.

Ондра. Будто кто хочет что-то сказать.

Петр. Кто?.. (Переводит взгляд с одного на другого, пока не замечает радиоприемника.) Ага, знаю!

Отец (поднимает голову). Что такое? (Оборачивается к радиоприемнику.)

Иржи (поднимает голову). Что случилось? (Устремляет напряженный взгляд на радиоприемник.)

Все смотрят на радиоприемник. Пауза.

Мать. Если вы хотите… Вас ведь теперь больше ничто не интересует. Только война. (Включает радио.)

Мужской голос по радио.…авангард приближается к реке. Добровольческие отряды взорвали мосты и готовятся до последней капли крови защищать предместные укрепления. Необходимо задержать неприятеля во что бы то ни стало. Добровольцы просят передать всем: «Умрем, но не отступим».

Женский голос по радио. Слушайте, слушайте, слушайте! Призываем всех мужчин: к оружию! Призываем всех мужчин! Речь уже не о нас. Мы сражаемся уже не за себя, но за землю своих отцов и детей. Во имя прошлых и будущих поколений мы призываем взяться за оружие весь народ!

Мать. Нет! Тони не пойдет. Я тебе его не дам!

Мужской голос по радио. Алло, алло! Как сообщает командование северной армии, наши войска продолжают отходить с боем. Идет упорная борьба за каждую пядь земли, за каждую межу, за каждую деревенскую избу. Крестьяне отказываются покидать свои дома и защищают их с оружием в руках. Неприятель не может занять ни одной деревни, не сровняв ее с землей. Число жертв необычайно велико.

Ондра. Как жаль этих крестьян…

Отец. Что делать! Так надо. Они все-таки задерживают продвижение неприятеля.

Женский голос по радио. Слушайте, слушай те! Как раз сейчас мы принимаем радиотелеграмму с нашего судна «Горгона». Одну минуту, что-то неразборчиво… Наше судно «Горгона»… О, боже! (Голос обрывается.) Простите… у меня там сын! (Несколько секунд молчания.) Слушайте, слушайте, слушайте! «Наше учебное судно „Горгона“… имеющее на борту четыреста морских кадетов… сделало попытку прорвать неприятельскую блокаду, чтобы вернуться в свой порт. В пять часов семь минут… неприятелю удалось пробить его торпедой. „Горгона“… идет ко дну. (Тяжелый вздох.) Находящиеся на борту „Горгоны“ кадеты просят передать родным… последний привет. Они просят, чтобы на прощание им сыграли… наш гимн…» Мой сын! Мой мальчик!

Мать. А, значит, у тебя все-таки есть сын? У тебя тоже ребенок?

Мужской голос по радио. Алло! Алло! Прекращаем передачу сообщений. Алло, алло, алло! Вызываем учебное судно «Горгону»! Вызываем «Горгону»! Алло, алло!.. Слышите нас? Кадеты на «Горгоне», внимание! Кадеты на борту «Горгоны», родина посылает вам последний привет!

Раздаются звуки гимна. Все мертвые молча поднимаются и стоят навытяжку.

Мать. Четыреста мальчиков! Неужели это возможно… убивать таких детей?

Петр. Тише, мама!..

Все стоят, застыв в полной неподвижности. Гимн заканчивается.

Мужской голос по радио. Алло, алло, алло! Учебное судно «Горгона» больше не отзывается.

Корнель. Прощайте, кадеты! (Вешает винтовку на стену.)

Женский голос по радио. Слушайте, слушайте, слушайте! Призываем к оружию всех мужчин! Призываем к борьбе весь народ! Родина призывает своих детей! К оружию! К оружию!

Мать. А, ты все еще кричишь? Тебе еще мало, хоть ты и мать? Ты все посылаешь туда новых?

Мужской голос по радио. Алло, алло! Командование западного сектора сообщает: «Бьемся по всему фронту против превосходящих сил противника. С обеих сторон бой ведется с небывалым ожесточением. Наши летчики доносят о подходе новых неприятельских дивизий…»

Сильный стук в дверь.

Голос Тони. Мама! Мамочка!

Мать (выключает радио). Тише!

Снова сильный стук в дверь.

Голос Тони. Мамочка, ты здесь?

Мать. Да, мой маленький. (Делает знак, чтобы кто-нибудь погасил свет.) Иду, иду.

Полная тьма. Пауза.

Мать (отпирает дверь). Что тебе, Тони?

Тони. Ты сидишь в темноте?

Мать. Зажги.

Тони (поворачивает выключатель возле двери; зажигается люстра; в комнате никого нет, но на столе остались разложенные штабные карты). Мама, ты с кем разговаривала?

Мать. Ни с кем, сыночек.

Тони. Но я слышал голоса…

Мать. Это только… оно… (Включает радио.)

Тони. А зачем у тебя здесь эти карты?

Мужской голос по радио. Алло, алло! Ставка главного командования сообщает: «Во время утреннего налета неприятельскими бомбами разрушен до основания город Вильямедия. Число жертв среди гражданского населения превышает восемьсот человек, большей частью женщин и детей. Славный древний город, полный драгоценных памятников нашей старины, превращен в пепел».

Тони. Ты слышишь, мама?

Мужской голос по радио. «Одна бомба попала в больницу. Убиты шестьдесят больных. Город охвачен пламенем».

Тони. Мамочка, я прошу тебя…

Женский голос по радио. Слушайте, слушайте, слушайте! Мы взываем ко всему миру! Слушайте, люди! Сегодня утром воздушному нападению подверглась деревня Борга. Неприятельские летчики сбросили бомбы на сельскую школу. Выбежавших из школы и пытавшихся спастись детей они обстреляли из пулеметов. Восемьдесят детей ранено. Девятнадцать убито. Тридцать восемь попавшими в школу бомбами разорваны в клочья.

Мать. Что ты говоришь? Детей? Кто же убивает детей?

Тони (ищет на карте). Где это… где?

Мать (стоит, словно окаменелая). Дети! Маленькие шалунишки! Дети!

Тишина.

(Срывает со стены винтовку и величественным жестом обеими руками протягивает ее Тони.) Иди!..

Занавес