Чары

13

Горе навалилось и поглотило ее. Незнакомая земля, поманившая их мимолетной надеждой на чудо, оказалась вместилищем кошмара и ада. И кому здесь было дело до ее горя? Мадлен знала только двух людей в Соединенных Штатах Америки, и одним из них был двухлетний малыш. Она не понимала никого, и никто не понимал ее. Но сейчас ей было все равно.

Как только тело Антуана унесли из дома на Хендерсон Плейс в черном мешке, словно белье, увозимое в стирку, она ушла из реальности, уплывала из жизни. Она не замечала ничего, даже Валентина – и меньше всего себя. Она редко говорила, не ела, существуя на нескольких глотках подслащенного чая, которые почти силой вливал в нее Константин.

– Мы должны поговорить, – говорил он ей осторожно и бережно.

Мадлен молчала.

– Нужно кое-что решить, ma chère.

Ни слова в ответ – только монотонный, едва заметный кивок головы.

– Похороны. Где они будут – здесь или дома?

Зелееву было так больно видеть ее застывшее лицо, прелестные глаза, в которых потухли все искорки света и жизни, скулы, которые все заострялись – она сильно исхудала.

В другом конце комнаты Валентин сидел на полу, играя с мягкой пушистой игрушечной собачкой, ее левое ухо было изрядно пожевано. Время от времени он подползал к матери и дергал ее за юбку, но безуспешно – она его не замечала.

– Мне кажется, родители Антуана хотели бы, чтоб он вернулся домой в Нормандию, к ним. Но решать тебе, ma chère.

Он замолчал.

– Ты хочешь, чтобы его похоронили здесь, в Америке?

– Здесь? – ему показалось, что она содрогнулась, едва заметно. – Нет.

Зелеев взял ее руку, холодную и безжизненную.

– Что ж, во Францию.

Он взял на себя все дела. Он общался со следователем, ведущим дела о скоропостижной смерти, и заказывал авиабилеты; он писал письма и делал телефонные звонки, упаковывал их вещи и закрывал дом. И спустя восемь дней после смерти Антуана он повез Мадлен и Валентина, в другом лимузине, в аэропорт.

И только после того, как проверили их багаж, после прохождения всех формальностей Мадлен неожиданно с шоком вернулась к жизни. Увидев самолет, она попятилась.

– Нет! Я не пойду туда без Антуана.

– Все в порядке, ma petite. Не волнуйся, – пытался успокоить ее Зелеев. – Мы с тобой…

– Нет!

С неожиданной силой она оттолкнула его и ручную кладь, лежавшую на земле.

– Вы не заставите меня!

Валентин начал плакать, но она не видела его.

– Где он?!!

Видя их затруднения, два служащих аэропорта поспешили на помощь, но Мадлен быстро стряхнула с себя их руки. Она теперь плакала, в первый раз, едва понимая, почему плачет. Мальчик с темными волосами и голубыми глазами цвета моря пронзительно кричал, и рыжеволосый мужчина пытался обнять ее, но она не позволяла им коснуться себя – она хотела только его…

– Антуан…

Стюард пошел вперед и заговорил с Зелеевым.

– Мы не можем взять ее на борт в таком состоянии, сэр.

– Может, врач… позовите врача! – Зелеев был совершенно раздавлен. – Транквилизатор – ей нужен транквилизатор.

Но Мадлен невозможно было помочь ничем. Стены смыкались над ней, незнакомые люди проходили мимо и смотрели, смотрели ей в лицо – как уродливые искаженные рыбы во время кормежки, наплывая на нее, расплываясь, теряя очертания… И она не понимала, что кричит, безумно, истерически, и даже тот единственный образ, который она могла удержать в своем сознании, его, ее Антуана, стал отлетать от нее, ускользать за пределы достижимого, и здание аэропорта и весь мир превратились в слепящее месиво, и она все кричала, кричала…

– Кто-нибудь, позвоните в скорую!!! – слышался чей-то громкий голос.

– Я могу сопровождать, – выдохнул Зелеев.

– Не думаю, сэр, – сказал стюард.

И гроб с телом Антуана прибыл один, без сопровождения, в конец своего последнего скорбного путешествия, и были похороны на церковном кладбище возле Трувиля, где лежал прах трех поколений его предков, а его молодая вдова лежала без движения, молча в больничной палате в больнице Ямайка, в Нью-Йорке, в муниципальном округе Квинз.

Зелеев забрал ее из больницы, несколько дней спустя, и привез в свою квартирку на Риверсайд Драйв, с одной спальней, где жил все это время, заботясь о Валентине. Пришел его собственный врач и осмотрел Мадлен, прописал умеренные транквилизаторы и залечивающее раны время. Мадлен была слишком слаба, чтоб протестовать, когда он настоял – она с Валентином будет спать в его спальне, тогда как сам он будет ночевать по-походному на софе.

Квартира, на четвертом этаже красивого серого каменного дома недалеко от пересечения Риверсайд Драйв с Семьдесят Шестой улицей, была небольшой, но окно гостиной выходило на бульвар и Риверсайд Парк, а за парком была река Гудзон и Нью Джерси Пэлисейдз, создавая ощущение простора. Зелеев сотворил свой собственный удивительный мирок, и когда на город опускалась темнота, когда задергивались тяжелые портьеры, гостиная становилась уютной и изолированной от всего мира, здесь он жил, окруженный сохранившимися осколками его старой любимой России.

Хотя Мадлен и не могла припомнить, чтоб ее старый друг говорил с ней когда-либо о религии, красивая написанная маслом икона висела на выкрашенной красной краской стене. Почти рядом с ней – три изящно обрамленные фотографии. На двух из них были родители Зелеева, его отец, строгий с темными усами, и мать, со спокойным и утонченным лицом, а на третьей – сестры Малинские, Ирина и Софья, молодые, смеющиеся и очень красивые, закутанные в соболя, с темными, высоко подколотыми волосами, волосами, в которых они спрятали фамильные драгоценности во время побега из России. Тут были также свидетели славных дней Фаберже: на отполированном ореховом столике стоял изукрашенный роскошный серебряный самовар, на другом столике – резной кинжал с нефритовой и позолоченной рукояткой и красный, изукрашенный эмалью ящичек для сигар.

– Эти вещи странствовали вместе со мной, – сказал Зелеев Мадлен, после того, как она на третий день вышла ненадолго из спальни, в халате, посидеть немножко и выпить чашечку чая. – Они были со мной, когда я жил в Париже и Женеве, и даже в те годы, когда я был вместе с твоим дедушкой, они украшали наш дом.

Квартира была именно тем местом, в котором Мадлен нуждалась. Она выходила из состояния почти кататонического шока и теперь утонула в своем горе, но, к счастью, была окружена теплотой и комфортом, которые дарил Константин ей и ее сыну. Шли недели, а она все еще редко рисковала выйти на улицу. Затворничество было созвучно ее горю, тогда как мир снаружи, который казался таким привлекательным в их первые дни в Америке, теперь пугал ее.

В Нью-Йорк пришла весна, и Зелеев приносил новости из города, бурлящего восторгом – открывалась Всемирная выставка под лозунгом «Мир через Понимание», и сотни тысяч гостей начали наводнять шестьсот или больше акров территории Квинза. В квартире на Риверсайд Драйв Мадлен не знала ни мира, ни понимания, но первые смягчающие дуновения весны принесли перемены в ее настроении. Теперь она была раздавлена чувством вины. Она не смогла ничего сделать для Антуана, предала его. Если б только она была сильнее, смелее – он не потерял бы Флеретт и Париж. Если б она не была такой гордой, такой несгибаемой, может, он был бы сейчас жив в Цюрихе. Она воодушевила, поманила и, может, даже толкнула его в Америку. Прямиком к смерти. Она позволила своим малодушным, эгоистичным физическим желаниям возобладать над его инстинктивными и мудрыми страхами той последней их ночью и лишила его жизни вообще. И в довершение всего, она позволила, чтобы его зарыли в землю в одиночестве, без жены и сына, которые могли бы попрощаться, оплакать и положить цветы на его могилу. Она бросила его. На все лады Мадлен обвиняла себя, и ее отчаянье было безысходным и просто непереносимым.

У нее началось что-то вроде болезни замкнутого пространства, квартира давила ее, и Мадлен начала выходить, чтоб блуждать по улицам, иногда катя перед собой Валентина в коляске, но чаще одна. На короткое время установилась теплая погода, и Риверсайд Парк, с его цветущими благоуханными вишнями, стал ее прибежищем, где можно было сидеть в тиши и обдумывать свою вину. Потом вдруг похолодало, и Мадлен шла на Семьдесят Девятую улицу и смотрела на реку и лодки, смотрела, но почти не видела, а потом шла дальше к причалам, где швартовались большие пассажирские лайнеры, вниз по Гудзону. Она содрогалась от холода, но даже не понимала того, что замерзла.

– Во мне есть что-то порочное, – думала она.

Впервые такие мысли пришли в ее голову. Ее семья, в конце концов, не так уж была неправа. Она ничем не лучше, чем оба мужчины из Габриэлов, которых она прославляла. Теперь Мадлен казалось, что на самом деле они были неудачниками и предателями. Хильдегард была справедлива в своем осуждении Амадеуса, и один Бог знает, что Александр предал даже свою дочь. Габриэлы знали, как надо любить – но им нельзя было верить, и нельзя было на них положиться.

Мадлен вдруг ощутила отчаянную и острую жалость к Валентину и начала просто исступленно заботиться о нем, о каждой его малейшей нужде, стала одержима желанием сделать для него все – чего не смогла сделать для Антуана. Желая искупить хоть часть своей вины перед Антуаном и быть как можно ближе к нему опять, она искала его во всем, что с ним связано. Она обошла пять табачных магазинов в поисках его любимых сигарет «Галуаз», и, найдя их на Амстердам Авеню, начала курить непрерывно – не потому, что ей это понравилось, но просто, чтоб окружить себя его старым знакомым запахом. Она всегда ненавидела анисовые аперитивы – но из-за того, что их любил Антуан, она регулярно ходила в винные отделы супермаркетов на Бродвее, а потом дома, в квартире Зелеева, выпивала их залпом, не чувствуя вкуса, и становилась пьяна. Она одевалась в черное, как он, носила один из пуловеров Антуана; она не могла даже и подумать о том, чтоб его постирать – она боялась потерять навсегда запах его кожи.

Однажды в полдень, в начале мая она сидела на деревянной скамейке в Риверсайд Парке и курила, когда средних лет женщина с золотисто-каштановыми волосами и слабым ароматом духов «Джой» подошла и села рядом с ней.

– Вы оплакиваете, – проговорила она.

– Pardon? – сказала Мадлен.

– Vous êtes en deuil.[91] И это был не вопрос.

Она была из Монреаля, и она была бережно настойчива. Путем осторожных умных вопросов вытянула из Мадлен ее историю и предложила свой выход. Они встречаются на будущей неделе. Если Мадлен удастся установить связь со своим мужем, может, это поможет ей жить дальше и смотреть в будущее. Мадлен согласилась. Она пошла на сеанс днем в следующее воскресенье. Он проходил в квартире, расположенной в районе, где сосредотачивались предприятия швейной промышленности и магазины, на углу Тридцать Шестой и Восьмой Авеню; местечко, где в будни сновали рабочие-швейники и их менеджеры, неся в руках охапки образцов тканей, и образцы изготовляемой одежды висели в витринах по обеим сторонам дороги; все куда-то спешили, кричали, звали кого-то. Но в этот воскресный день здесь было непривычно тихо и спокойно, и атмосфера в квартире была пропитана чем-то, что внушало суеверный страх, а воздух пропах благовониями. Мадлен заплатила мужчине, стоявшему у входной двери, пятнадцать долларов и села у круглого столика, вытянув руки вместе с пожилым немцем и девушкой из Бруклина, которая потеряла обоих родителей. И спирит во главе столика пытался – но без видимого успеха – установить контакт с усопшим. А потом Мадлен села в автобус и поехала назад на Риверсайд Драйв и, даже забыв покормить Валентина, выпила аперитив и впала в забытье.

В конце месяца, вызванный Константином, Руди Габриэл приехал в Нью-Йорк. Потрясенный худобой Мадлен и измученным, раненым выражением ее лица и болью, которая таилась у нее в глазах, он выплеснул ее ликер в кухонную раковину, сварил кофе и начал приводить ее в чувство.

– Могу я оставить с вами Валентина? – спросил он Зелеева.

– О чем речь! – Зелеев развел руками в беспомощности и отчаяньи. – Просите о чем угодно. Сам я ничего не могу с ней поделать – я начинаю опасаться за ее здоровье.

– Я собираюсь отвезти ее в мой отель, если она согласится. Может, перемена обстановки поможет ей прийти в себя.

– Она поедет, – сказал русский. – В эти дни она уже ни с чем не борется – она сдается, как полуживой ягненок.

Он понизил голос.

– Она полна ненависти к себе, mon ami, и это хуже всего.

Руди посадил Мадлен в такси и повез ее в отель Плаца, повел по устланным коврами входным ступенькам, мимо Фонтана Изобилия и шпалер ярких вьющихся весенних цветов, в свой номер с высокими потолками и роскошной мебелью. Раздел ее, словно она была его малышкой-сестрой, отправил принять теплую ванну и заказал в номер суп-пюре из цыпленка с крекерами и минеральную воду.

– Я не могу есть, – сказала она слабым голосом.

– Я тебя покормлю.

– Нет.

– Ты хочешь умереть, тоже?

– Да, – сказала она.

– Ты хочешь, чтоб Валентин остался сиротой?

Он помолчал.

– Они сразу же заберут его в Дом Грюндли, ты сама это знаешь, и Стефан будет его растить и воспитывать. Он не будет помнить тебя и Антуана, его обязательно усыновят. Магги, он станет Джулиусом и вырастет только затем, чтоб продавать винтовки и ракетные установки.

– Но я все еще не проголодалась.

– А если ты сойдешь с ума и тебя заберут в больницу или просто изолируют, с ним случится то же самое. Ты именно этого хочешь, Магги?

– Не называй меня так, – сказала она. – Я не была Магги уже много лет.

Голос ее дрогнул.

– Я придумала, что буду Мадлен, на второй день после приезда в Париж – наверно, я просто нашла себя. Я больше не чувствую себя Магги.

Она вдруг заплакала – сначала слезы ее текли медленно, словно с усилием. Но потом, когда брат обнял ее и стал нашептывать слова утешения, тепло его близости и пронзительные волнующие воспоминания о недолгих, драгоценных днях, прожитых с Антуаном в Эссекс Хаус, словно отворили запертые створы, и горе хлынуло из неё с отчаяньем, безнадежностью и болью. Она оплакивала Антуана на сотни разных ладов, но до этого момента она таила свои слезы, они мучительно остро переполняли ее сердце – но Мадлен молчала. А теперь, в объятиях брата, безудержные рыдания сотрясали все ее тело, пока слезы не вылились из нее до последней капли. Руди дал ей выплакаться, а потом покормил ее с ложечки супом и дал ей поплакать опять, пока она не уснула – спокойней, чем за все эти месяцы. А утром, после завтрака, поданного ей в постель и съеденного почти без протестов, он спросил ее, осторожно и бережно, что она собирается делать.

– Что я могу делать? – сказала она уныло и подавленно.

– Много чего, – ответил Руди. – Ты можешь поехать со мной домой. Там уютно, и ты сможешь спокойно и в безопасности растить Валентина. Не забывай, я буду с тобой.

– Ты же знаешь – для меня это невозможно.

– Ты можешь вернуться в Париж. По крайней мере, у тебя там есть замечательные друзья, которые будут заботиться о тебе. Они помогут начать все сначала. – Руди помедлил. – Или ты можешь начать здесь?

– Тут? – руки Мадлен задрожали, и она поставила чашку с кофе на поднос. – Тут, где я его потеряла?

– Страшные вещи случаются повсюду. И чудесные – тоже, – голос Руди был очень спокойным и тихим. – Антуан мог умереть и в Париже, Магги, или если б он поехал в Нормандию, или в Цюрих – это могло случиться где угодно.

– Но это случилось здесь.

– Тогда возвращайся в Париж.

– Без Антуана? – она покачала головой. – Я не знаю, смогу ли вернуться туда вообще, Руди. Наша жизнь в этом городе… она словно была полна до краев… ты же знаешь… И мы выпили ее до самого дна – словно знали, что с нами случится.

Руди взял поднос и поставил его на накрытый белой салфеткой столик, который привез официант.

– Если ты решишься… когда ты будешь готова принять такое решение…

Он замолчал.

– Что, Руди?

Он повернулся к ней.

– Если ты останешься в Нью-Йорке, я тоже останусь с тобой.

– Что ты имеешь в виду?

– У банка есть здесь отделение, помнишь? – он пожал плечами. – Смею надеяться, если я захочу – они все устроят.

Он смотрел в ее лицо.

– Ну как?

– Ты делаешь это для меня? – голос Мадлен был нетвердым. – После того, как я с тобой обходилась?

– Я думал, мы оба договорились – это все в прошлом, – Руди кивнул. – Да, я сделаю это ради тебя. И ради себя – тоже.

– А я думала, что ты счастлив в Цюрихе.

– Я люблю этот город. Я люблю Швейцарию.

Он помолчал.

– Но люди – важнее, ведь правда?

– Да, мне тоже так кажется. А как же мама и Оми?

– Конечно, им это небезразлично, – лицо Руди стало вдруг напряженнее. – Но если им придется выбирать, они будут на его стороне.

– Стороне Стефана, ты хочешь сказать?

– Конечно, – он выдавил из себя улыбку. – Я понимаю, этот разговор преждевременен, Магги.

Он скорчил слегка смешную рожицу.

– Я никак не могу перестать называть тебя так – просто так я о тебе думаю, по-прежнему.

– Это неважно, – сказала она мягко. – Ты хочешь рассказать мне что-то, Руди? О том, что произошло дома?

– Еще нет. Не сейчас, – он присел на краешек кровати. – Я просто хочу, чтоб ты знала – если ты захочешь остаться здесь, ты не будешь одинока. Но тебе еще рано принимать важные решения – тебе сначала нужно просто отдохнуть.

– Но Валентин…

– Он – в хороших руках.

– Константин? – Мадлен откинулась на мягкие теплые подушки. – Бедный дорогой Константин! Я просто не представляю, каково ему пришлось. Он сделал для меня все, что только возможно, все – а я была…

Ее рот дрожал.

– Поспи еще, Магги, – Руди взял ее руку. – А когда ты проснешься, мы немного поедим, а потом ты снова отдохнешь. И если ты хочешь плакать – плачь. Не держи все в себе – это еще хуже. Выпусти это – выпусти, не мешай.

– А ты?

– Я буду рядом.

Через два дня они забрали Валентина с Риверсайд Драйв, чтоб дать немного отдохнуть Зелееву. А еще они хотели дать ему возможность вернуться к его работе на ювелирной бирже на Сорок Седьмой улице, где, как сказал он Мадлен, он работал столько, сколько ему было удобно – как человек его опыта и таланта. Зелеев был необыкновенным – на этом сходились и Руди, и Мадлен. Ему было за семьдесят, но он выглядел не больше, чем на шестьдесят, и владел телом как пятидесятилетний благодаря регулярным занятиям в гимнастическом зале.

– Он был первым человеком, который дал мне почувствовать, что я – женщина, – сказала Руди Мадлен, когда они сели в такси, и она держала на коленях Валентина. – Он никогда не обращался со мной, как с ребенком. А потом, когда приехал в Париж, так рассвирипел, что я работаю горничной… Ты бы видел его, Руди! Так забавно. Он убежден, что я должна стать певицей, звездой.

– Он ведь тебя очень любит, я знаю.

– И это же самое сказал Антуан, – она улыбнулась слабой, грустной улыбкой. – Мне кажется, он старается заботиться обо мне так, как заботился бы папа, если б был рядом. Я часто чувствовала – он клянет себя за то, что случилось с папочкой той ночью.

– Может быть.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, – Руди пожал плечами. – Только то, что мне кажется – он смотрит на тебя не по-отцовски.

Мадлен поцеловала Валентина в темноволосую макушку.

– Ну и как же тогда он смотрит на меня?

– Так, как мужчина смотрит на красивую женщину.

Она улыбнулась.

– Не забывай – просто это Константин. Он такой. Кварталом подальше от Плаца был Ф.А.О. Шварц, самый большой магазин игрушек, какой только видела Мадлен, и полтора часа она провела там, смотря на Валентина, на его восторженное удивление, когда он бродил по супермаркету и вышел наконец с большой пушистой белкой в руках, и это дало израненной душе его матери больше, чем все остальное за эти долгие мучительные месяцы. Они купили горячие сосиски с соусом, и Руди настоял, что пора уже его племяннику попробовать кока-колы. А потом они пошли в Центральный парк съесть завтрак, и Валентин чихнул, брызнув фонтаном колы, и пролил кетчуп и горчицу на свои брючки – но им всем было очень хорошо. – Ты уже готов поговорить? – спросила брата Мадлен.

Руди кивнул.

– Но не здесь, – он огляделся вокруг, наслаждаясь прелестью денька в начале лета, свежим, благоухающим ароматами воздухом, который еще с месяц будет таким же пряно настоявшимся, любуясь сочной зеленой травой и листвой, которые станут жухлыми и матовыми от пыли к августу. – Здесь слишком хорошо. Я не хочу отравлять это.

И только с наступлением темноты, когда Валентин уснул, он начал разговор.

– Когда я еще был очень маленьким, я думал, что мама меня просто обожает. Я не помню, чувствовал ли я это, но мама часто мне так говорила. А когда она вышла замуж за Стефана, я знал, что и он отдает предпочтение мне – может, потому, что ты его так явно не любила.

– Меня от него просто тошнило.

– Но меня – нет. Он хорошо со мной обходился и делал маму счастливой, и все время покупал мне подарки. Он баловал меня – поэтому он мне и нравился.

– Но в этом нет ничего плохого, – сказала мягко Мадлен.

– После того, как ты убежала из дома, я еще очень долго оставался просто шелковым и балуемым ребенком. Вовсе не потому, что я был каким-то особенным – просто по контрасту с тобой, я так думаю. Думаю, я всегда любил тихую и мирную жизнь. Я ненавидел споры и ссоры, которые, как мне казалось тогда, ты провоцируешь.

– Так оно и было.

– Я знаю, ты кляла меня за то, что я не разделяю твою неприязнь к нашему отчиму и веру в нашего настоящего отца. И еще я понимал – ты никогда не знала, как я тебя обожаю.

Руди помолчал.

– В ту ночь, когда ты убежала из дома, я видел тебя. Я смотрел на тебя из своего окна, видел, как ты украдкой уходишь с Хекси и чемоданом и, помню, я плакал и надеялся, что ты обернешься и увидишь меня.

– Но я не обернулась, – Мадлен встала с кресла и подошла к нему, и села рядом на софу. – Мне так жаль, Руди. Если б я только знала…

Она колебалась.

– И тебя по-прежнему нет дома. И у тебя чувство вины передо мной. Не нужно… Это не поможет ни мне, ни тебе.

Руди выдержал обучение в школе достойно, но не блестяще, и именно после окончания он впервые пошел против отчима, когда тот решил – Руди будет работать на индустрию Джулиуса. Стефан заглядывал в будущее – ему нужен был молодой человек, на которого он мог бы положиться в своем бизнесе, кто-то, кого он мог бы слепить по своей мерке и желанию, сделать его своим. Но он не учел пацифистской натуры Руди. В детстве мальчик избегал играть с игрушечными ружьями, пистолетами и солдатиками, которые отчим в изобилии и часто покупал для него. Но эта жилка мягкости особо не замечалась Стефаном и не раздражала его – в основном потому, что Руди было гораздо легче контролировать и помыкать им, чем его сестрой. Военная служба вышибет из него слабость, был уверен Стефан. Когда ему исполнится девятнадцать, когда по закону Руди должен будет взяться за винтовку и научиться ею пользоваться, он победит свою антипатию к оружию. Но Руди уже задолго до своего ожидаемого военного обучения знал, что ничто его не изменит. Но он, конечно, не стал делиться своим открытием с Джулиусом, а когда ему предложили работу в Грюндли Банке, согласился без особого отвращения.

– Я знала, что между вами есть какое-то противостояние, – сказала Мадлен. – Это было совершенно ясно, когда я приехала с тобой в Цюрих, что Стефан тобой недоволен. И твои письма… и приезд в Париж на мою свадьбу.

– Думаю, в конце концов он бы плюнул на все это – и даже на мой отказ работать в его индустрии. Если б только этим я его разочаровал – он бы злился, но не так.

Его тон был странным, а улыбка – кривой.

– Так что же еще? – спросила Мадлен. Руди посмотрел ей прямо в лицо.

– Я – гэй, – сказал он. – Гомосексуалист, Магги. Она молчала.

– Это все решило. Когда я понял, что должен им сказать. Это было последней каплей для Джулиуса.

Медленное, постепенное осознание своих необычных интересов стоило Руди боли, а признание потребовало мужества. Он надеялся на их понимание и поддержку – но его иллюзии быстро развеялись. Джулиус даже не делал попытки скрывать свое отвращение и презрение, и с того самого дня неизменно вел себя с Руди склочно и оскорбительно.

– А мама? – спросила Мадлен. – Уверена, она за тебя. Неважно что я к ней чувствую… но я не могу поверить, что может найтись причина, по которой она может перестать любить тебя.

– Она и не перестала. Она давала мне понять, тайно – тогда и сейчас, что всегда будет любить меня, что бы я ни сделал, – в его голосе появились горечь и грусть. – Но для нее это преступление. Тоже. Или, по крайней мере, грех.

Он сделал паузу.

– И ей до сих пор нравится Стефан. Ей нравится быть его женой. Она никогда открыто не пойдет против него.

– Да, – согласилась Мадлен.

– А ты, Магги? – спросил он ее. – Что чувствуешь ты… что ты думаешь обо мне, теперь, когда все знаешь?

– Как ты можешь даже спрашивать?

– У меня нет выбора.

– Хорошо, – Мадлен помолчала. – Знаешь, тут две половинки… То, что я чувствую к тебе как к брату – это довольно просто. Первые восемнадцать лет твоей жизни мы были далеки друг от друга. Но в тот момент, когда я впервые увидела тебя в день моей свадьбы в Париже, у меня просто не было слов, чтоб сказать, что я чувствую к тебе.

Она взяла его за руку и крепко сжала.

– И с того самого дня ты не перестаешь изумлять меня, Руди. Я даже и не знала, что ты – такой храбрый, такой добрый и великодушный.

– А сейчас я изумил тебя опять.

– Но для меня это ничего не меняет – разве обязательно должно что-то значить? Ты – это ты, ты Руди Габриэл, мой брат. Просто теперь я еще знаю, что ты – гэй.

– И это – вторая половинка, да? Мадлен кивнула.

– Если ты спрашиваешь, как я отношусь к гомосексуализму – это немножко сложнее, на это труднее ответить. В Париже я знала несколько подобных мужчин – и женщин тоже. Патрик, помощник шеф-повара, жил вместе с Жан-Полем, официантом. Но это были их дела, и я ни на секунду не задумывалась об этом.

Потом она нахмурилась.

– Вот только Гастон… ты помнишь Гастона Штрассера?

– Твоего учителя пения?

– Это было так страшно для Гастона – потому что он жил в годы нацистов. Я знаю, что он пострадал… так ужасно, но это совсем другое дело. Те люди были просто чудовищами. Подонками.

Она замолчала.

– Ты был влюблен?

Руди улыбнулся неожиданности ее вопроса.

– Только один раз, – ответил он. – Его звали Юрг, и мы встретились как раз после моего дня рождения. Девятнадцатилетия. Сейчас все кончилось, но длилось два года.

Его роман кончился, как рассказал он Мадлен, неожиданно для Руди, с помолвкой его друга с девушкой, которую одобрили его родители. Руди был больше ранен нечестностью друга, чем самим предательством, хотя гнев и помог ему пережить разрыв их отношений. Но это сделало его недоверчивым. Ему стало казаться, что многие люди просто порхают от романа к роману, не беря себе в голову, тогда как он, редко имевший друзей, так горестно влюбился.

– Наверно, это просто потому, что я такой, – сказал он сокрушенно. – Люди, которых я люблю, так много значат для меня.

– И от этого еще тяжелей, когда они бросают тебя.

– Да, – Руди кивнул. – Очень больно.

Резкое ухудшение отношений со Стефаном было, как понимал Руди, одним из главных мотивов его желания переехать в Нью-Йорк. Ему даже казалось, что он сделает жизнь Эмили в чем-то легче, оставив ее наедине с мужем. Если Мадлен согласна остаться в Америке, его перевод в Манхэттенское отделение банка будет означать одно – они наконец снова вместе.

– Я даже не знаю, что ты делаешь в банке, – сказала Мадлен.

– Работаю с личными вкладами – конечно, я там просто мелкая сошка. В таком заведении, как наше, нужны годы, или даже десятилетия, чтобы завоевать не только уважение, но и доверие к себе, – он сказал и встал. – Я никогда не буду птицей высокого полета и таким сильным, как ты, Магги.

– Нет, нет, ты неправ, – начала протестовать Мадлен. – Ты – именно такой. А еще – ты храбрый.

– Только когда меня довести до ручки, – он слегка улыбнулся грустной задумчивой улыбкой. – Но я могу много работать, и вообще – люди, которые работают со мной, меня уважают. Я не представляю угрозы ни для одной души, и поэтому если я попрошу перевести меня в Нью-Йорк, думаю, они мне не откажут.

Мадлен тоже встала и подошла к окну. Багряные сумерки спускались на парк, движение по вечерней Сентрал Парк Саус было свободным от пробок, и проносившиеся мимо машины с зажженными фарами создавали какую-то иллюзию безмятежности городского пейзажа.

– Здесь замечательно, – проговорила она мягко. – Так легко окунаться в роскошь.

– Ты можешь иметь ее запросто.

– Вряд ли.

– Потребуй то, что принадлежит тебе по праву рождения.

– Я сделала это, когда приехала в Цюрих. У нашего дедушки не было ничего ценного – для тех, кто оценивает все с точки зрения денег. Кроме, конечно, Eternité. Но если б она была у меня, я никогда б ее не продала. Никогда.

Руди посмотрел на сестру.

– Ты сказала, что я сильный – но я не такой. Если я и сбегу из Дома Грюндли, то только в роскошную квартиру. Мне нравится комфорт, среди которого я вырос. Мне он нужен.

– В этом нет ничего плохого, Руди.

– Мне скоро нужно возвращаться, – сказал он ей. – С тобой будет все в порядке?

Мадлен кивнула медленно.

– Думаю, да. Благодаря тебе.

Они вместе пошли взглянуть на Валентина. Малыш лежал на спине, обе ручки были видны из-под одеяльца, и губы слегка приоткрыты. Мадлен нагнулась и нежно погладила его по волосам.

– Вот, кто мне нужен, – сказала она очень спокойно и тихо. – И мне нужен его отец, так нужен… но я знаю – я никогда не смогу вернуть его назад. У меня никогда его больше не будет.

Знакомый горький комок боли подступил к горлу, но она подавила уже готовые было вырваться наружу слезы.

– Я так буду рада, Руди… даже больше, чем я могу выразить, если мы будем вместе.

– Так ты уже решила? Ты остаешься?

– Я попытаюсь.

– Это будет не легко, – голос Руди тоже был тихим. – Тебе нужен покой и безопасность – пусть не для себя самой, для малыша.

– Я могу много работать. Теперь уже я привыкла, – она улыбнулась, глядя в его глаза. – Я знаю, ты хочешь мне помочь – я чувствую это даже тогда, когда ты ничего не говоришь. Но ты должен позволить мне идти своим путем, Руди.

– До тех пор, пока ты позволишь мне любить тебя, – засмеялся он. – Вас обоих.

– Всегда, Руди. Всегда.

Руди возвратился в Цюрих подготовить почву для своего переезда в Нью-Йорк, и постепенно, болезненно Мадлен стала возвращаться к жизни. Для нее было непреложной очевидностью – она больше никогда не будет счастлива, и не это сейчас имеет значение, – но все же ей казалось, что она очнулась от какого-то могильного бесцветного сна. Боль ее потери – жить без Антуана – по-прежнему убивала каждый ее день, но другие люди опять стали для нее что-то значить, и особенно Валентин.

Зелеев был ее опорой, соломинкой, за которую она держалась в жизни. Он отвел ее в Колумбийский университет, на Вэстсайде, и помог записаться на курсы английского языка, которые она сможет посещать три раза в неделю. Щадя ее гордость, он уступил ее настойчивым просьбам и вернулся назад в свою спальню. Было нереально для нее даже пытаться найти свое собственное жилье, но он воодушевлял и поддерживал ее в ее стремлении найти работу и зарабатывать самой на жизнь.

– Я могу повозиться с Валентином, пока ты ищешь работу.

– Но как же с вашей собственной работой?

– Я же говорил тебе – я могу работать в любое время, даже ночью, если необходимо.

– Но должен же быть предел тому, о чем я могу вас просить, Константин.

– Почему, из-за моего возраста?

– Возраст – нематериален, – сказала Мадлен.

– Ты в это веришь?

– Все свое детство меня подавляли и унижали только потому, что я маленькая. Люди слишком много ставят на возраст.

– Так ты не считаешь меня старым? – Зелеев спросил и подмигнул ей.

– Никогда я так не думала.

– Вот и я тоже.

Он вернулся к разговору о поиске работы.

– Ну, а как насчет твоей карьеры? Как твое пение? Он по-прежнему верил в ее талант и был убежден, что в Нью-Йорке талант должен быть отшлифован, открыт и в конце концов вознагражден.

– Но это теперь совсем неважно, – сказала она.

– Почему? Потому что нет Антуана? – Зелеев замолчал на мгновение. – Тебе столько раз вредили в жизни, Мадлен. Не вреди же себе сама.

– Но у меня нет ощущения, что мне вредили.

– О, да, я знаю, – на какую-то секунду его голос окрасился горечью. – А мне знакомо это чувство.

– Расскажите мне, – сказала она.

Он покачал головой, словно стряхивая налетевшую тяжесть и мрак.

– Не так уж это интересно и важно, ma chère.

– Вы никогда не жалуетесь, Константин. Наверно, вам часто приходилось туго в жизни, но вы почти не говорите о плохом.

– Потому что я расправляюсь с этим по-своему. Я тренирую свое тело, я балую себя – и пью водку.

– А женщины? – спросила, улыбаясь, Мадлен. – Я знаю, вы любите женщин, а они, должно быть, любят вас.

Зелеев неожиданно вспыхнул краской, хотя его зеленые глаза не оторвались от ее лица.

– Конечно, – сказал он, а потом добавил: – Я – оптимист, ma belle. И в этом мой секрет.

Тем сентябрем Зелееву переслали письмо, пришедшее на его адрес, который все еще оставался у него в Париже, от Александра Габриэла. Мадлен не было дома, когда он вскрыл письмо. Габриэл писал, что он – в Париже, и у него большие проблемы. И впервые он дал свой адрес. Он умолял своего старого друга помочь ему.

Ничего не сказав Мадлен о письме ее отца, Зелеев полетел во Францию два дня спустя – сказав ей только, что ему нужно срочно уехать по делам. Прибыв в Орли после десяти вечера, он поселился в Крийоне, своем любимом отеле, а потом взял такси прямо на рю Клозель, неподалеку от Пигаль.

При виде дома рот Зелеева сложился в небольшую гримасу отвращения. Здание само по себе было очень старым и в запущенном состоянии, ступеньки были сломаны в некоторых местах, перила – обшарпанными, и в воздухе стоял запах сырости и затхлости.

На верхнем этаже он постучал в дверь. Никто не ответил. Он застучал громче и резче.

– Габриэл, c'est moi,[92] Зелеев.

Какое-то время не было ответа, а потом он услышал шорох где-то далеко за дверью.

– Я один, Александр, открой.

Ключ повернулся в замке, и дверь открылась.

– Привет, Константин.

– Я уж подумал, что ты оставишь меня здесь, снаружи, одного – в этой дыре.

– Заходи, заходи – хотя внутри не лучше, – Александр закрыл дверь и быстро опять повернул ключ в замке. – Спасибо, – сказал он.

Зелеев уставился, даже не стараясь сделать вид, что он не шокирован. Мужчине, который стоял перед ним, не было еще пятидесяти, но выглядел он лет на десять старше русского. Его волосы поседели и поредели, голубые глаза ввалились и были обведены темными кругами, кожа вокруг рта преждевременно сморщилась, а сами губы были словно изжеваны и потрескались, и он был небрит.

– Не очень приятное зрелище.

– Да, – согласился Зелеев.

– Спасибо, что приехал, – опять сказал Александр, голос его был хриплым. Он вынул измятый платок из кармана брюк и вытер им нос, порывисто, как мальчишка, который старается не заплакать.

– Конечно, я тут же поехал, – сказал Зелеев. – Но почему сейчас? Почему не много лет назад? Почему ты ждал так долго?

Он подумал о Мадлен и обо всем, что ей пришлось пережить, и обрадовался, что не сказал ей.

– Мне нужна помощь.

– Я это вижу и сам.

Габриэл тяжело опустился на постель. Здесь была только одна кровать, расшатанный стол и один стул; никакого ковра или коврика на деревянном полу, у дальней стены стоял треснутый таз.

– Как Магги?

– Красивая, смелая. Повзрослела.

– Она замужем? У нее есть дети?

– У нее сын. Они живут в Нью-Йорке, со мной.

Александр посмотрел наверх, на него, впервые вполне сосредоточившись и слушая.

– Я думал, ты здесь, в Париже, а она – все еще в Цюрихе.

– Ты слишком много предполагал.

– Расскажи мне.

– А тебе есть до этого дело? – приподнял бровь Зелеев.

– Конечно! Господи! Да я думаю о ней все время.

– Она тоже всегда о тебе думала, – сказал Зелеев с намеренной жестокостью. – Подозреваю, что думает и сейчас – иногда. Может, если бы ты писал ей – или сказал, где ты находишься…

– Я не мог.

– Почему? Страх?

– Тебе даже и в голову не придет… – сказал Александр.

– Ты всегда был трусом. Боялся своей жены, своей матери – боялся ослушаться их правил… вдруг они выдадут тебя или сдадут в тюрьму.

Зелеев сделал паузу.

– Да если б Мадлен была моей дочерью, я б лучше сел в тюрьму, чем потерял ее.

– Мадлен?

– Ты ничего не знаешь о ней.

– Расскажи мне, – попросил опять Александр. – Пожалуйста.

– Если б я только знал… – проговорил он позже.

– И что б от этого изменилось? – спросил Зелеев. – Ты вернулся б назад в Швейцарию или приехал сюда?

– Может быть.

– Что ж, этого мы никогда не узнаем.

В замызганной комнате наступило молчание.

– На чем ты?

– Морфий, – ответил Габриэл. – Ты поможешь мне, Константин?

Он взглянул на свои руки, увидел, что они дрожат, на грязь, скопившуюся под ногтями, и посмотрел на пришедшего.

– Я не буду клясть тебя за отказ.

– Какая помощь тебе нужна? Что ты натворил?

– Я просто сошел с ума.

Он помолчал.

– Несколько недель назад, в Амстердаме, я отчаянно нуждался в деньгах. Мой обычный источник иссяк, и я пошел к ростовщику. К настоящей акуле, – он облизнул губы. – И я сделал именно то, что поклялся никогда не делать – я оставил в залог Eternité.

Его глаза нервно метнулись к Зелееву, а потом он отвел взгляд.

– Продолжай.

Позже, той же ночью, рассказал Зелееву Габриэл, полный раскаяния и отваги, подогреваемой морфием, который ему удалось купить, он вернулся к офису ростовщика, вломился туда и украл скульптуру. Назавтра, поняв всю необъятность глупости, которую он вчера сморозил, он сбежал из Амстердама в Париж, надеясь, что Зелеев – единственный человек на свете, который может понять его потребность хранить при себе Eternité – и что тот по-прежнему живет в городе, в котором оставил свой адрес. Эти полторы недели, с того дня, как отправил письмо, Александр жил в постоянном страхе и ужасе, едва рискуя выходить наружу из снятой квартиры. Он больше не знал, что делать, куда бежать и где прятаться Он знал так много стыда и позора в этой жизни, упускал своими руками каждый шанс, который мелькал перед ним с тех пор, как его мать и Эмили вышвырнули его из дома. Но подойдя так близко к потере скульптуры, которую, он знал, Амадеус хотел оставить его дочери, Александр испугался и был совершенно раздавлен чувством вины.

– Хорошо, – сказал Зелеев.

– Ты поможешь мне?

– Где скульптура?

– Здесь, – Габриэл шевельнулся, но Зелеев его остановил.

– Не сейчас.

– Ты не хочешь видеть ее?

– Конечно, хочу. Но не сейчас.

Мощная волна радости захлестнула его при мысли о том, что он опять увидит Eternité. Его шедевр… Но прошло целых десять лет с тех пор, как он видел его в последний раз. Зелеев был человеком стиля. Момент должен быть выбран подходящий.

– Сначала, – сказал он Габриэлу, – мы засунем что-нибудь в твой желудок. Тебе нужно подкрепиться, чтоб мы могли поговорить и обсудить наши планы на будущее.

– Но у меня здесь ничего нет…

– Еще бы! – Зелеев отправился к двери, голова его стала раскалываться от усталости. – Я куплю что-нибудь поесть – закрой за мной дверь.

Он оглянулся.

– На тебя можно положиться, Александр? Если ты опять будешь накачивать себя этим дерьмом – тогда считай, пришел конец моему сочувствию и дружбе.

– Мне нельзя доверять, – слабо ответил Габриэл. – Но у меня ничего не осталось, и нет наличных денег, а если учесть, что ты будешь ходить недолго… в общем, ты найдешь меня таким же, как и оставил.

Не теряя времени, Зелеев ушел и вскоре вернулся с теплым жареным цыпленком, батоном хлеба, свежими аппетитными сырами и бутылкой водки, прихваченной в основном для того, чтобы взбодриться после долгого и утомительного путешествия. Более молодой оказался очень голодным – он отрывал большие куски хлеба и с жадностью набросился на цыпленка, но в течение ужина несколько раз давился и начинал кашлять, и Зелеев снисходительно наливал ему водки несколько глотков, памятуя о морфии, который до сих пор бродил в его крови.

– Отлично, – сказал наконец Зелеев. – Теперь я готов.

Он чувствовал, что эмоционально и физически достаточно созрел, чтоб видеть сейчас то, за чем – как он понял сейчас – он приехал в Париж. Нет, конечно, в основном ради Мадлен – но если художник создает всего один уникальный шедевр за всю свою жизнь, то без сомнения, этим его шедевром была Eternité.

Габриэл опустился на колени и достал сверток из-под кровати, и увидев, что Александр завернул скульптуру в отвратительную грязную пижаму, Зелеев ощутил укол настоящей боли. Он знал цену этой скульптуре, видел ее красоту и знал источник этой красоты и совершенства, и вдохновения – как не знал никто другой и не узнает никогда. Ей место – на бархате, под защитным стеклом. Не в этой грязной затерянной черт знает где комнате. Не в дрожащих руках этого сентиментального, ничего не стоящего, просто ничтожного человека.

А потом, с бережностью и даже нежностью, на какие его считал неспособным Зелеев, Александр поставил ее на стол.

– Боже правый! – у Зелеева захватило дух. – Она совершенна.

Почти с кошачьей бесшумностью и проворством он подошел к столу. Он рассматривал ее сначала всю целиком, узнавая ее – как отец, спустя десятилетие, видит, что его дитя стало взрослым. Он видел проработанный рельеф золотой горы, филигранный каскад Амадеуса, великолепные драгоценные камни Малинских и свои plique-a-jour и cloisonne,[93] и он убедился – да, это был тот самый почти невозможный в своем совершенстве бесценный шедевр, который хранила его память. Господи, хоть время на этой земле не обмануло и не предало его!

– Она цела и невредима, – произнес он, смягчаясь.

– Ты думаешь, я способен причинить ей вред? – спросил Александр. – Зная, что она значила для отца – и для тебя тоже?

Зелеев взял бутылку с водкой.

– За Амадеуса, – сказал он и выпил залпом. – За Ирину.

Он выпил опять.

– Можно мне? – спросил другой мужчина, неуверенно – как мальчишка.

– Разве что совсем чуть-чуть.

Зелеев сел на стул, нога на ногу, и стал долго и с наслаждением рассматривать свое творение. Он наклонялся вперед и с невыразимой нежностью и осторожностью приподнимал висячие драгоценные камни, проверил свое клеймо под сапфиром и позволил кончику указательного пальца задержаться на инициалах Ирины под золотистым алмазным солнцем.

– Как она прекрасна, – проговорил Александр, тяжело опускаясь на кровать.

Зелеев игнорировал его слова – как и само его присутствие. Он держал бутылку водки в левой руке и периодически отпивал из нее, и ему стало казаться, что тошнотворная окружающая реальность, в которой они сейчас сидели, стала постепенно таять и исчезать, пока он пил – словно грация и прелесть, и магическая сила красоты и священного смысла скульптуры смогли уничтожить эту мирскую грязь.

– На это ушло пять лет, – сказал он.

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь!

Врожденная русская экспансивность вдруг проснулась в нем – она лишь дремала на дне его души и сердца, как осадок на дне вина. Он вдруг впал в поэтическое, даже идиллическое настроение, так глубоко взволнованный Eternité и обилием и роскошью воспоминаний, нахлынувших на него, и неожиданно он ощутил потребность говорить, вспомнить вслух тот период жизни, когда они с Амадеусом делали эту скульптуру.

– Разве ты знаешь, от чего я тогда отказался? – говорил он мягко. – Мое время, жизнь, которая сложилась после отъезда из России – все, чего я достиг, образ жизни… Амадеус же не потерял ничего – без Ирины он был ничто.

– Но ты был к нему привязан…

– А почему бы и нет? Я был тронут им – его мечтой. Но он никогда не знал – и так и не узнал, как не знаешь и ты – сколько я сделал для него. Что я сделал…

Зелеев опять выпил из бутылки.

– Твой отец был глупцом, дураком во многих отношениях, и я не раз говорил ему об этом, и он улыбался и знал, что я прав. Но он хотя бы знал, как любить – не то что ты, Александр.

В неожиданном порыве сочувствия и симпатии он протянул Габриэлу бутылку, позволил хлебнуть дважды, а потом отнял опять.

– Любить – это талант, mon ami.

– У меня никогда не было особых талантов, – развел руками Александр. – Ни к чему на свете.

– У Мадлен – есть, – продолжал Зелеев. – Как у Ирины – она знала, как любить… порывисто, щедро, сильно. Она совершала ошибки, она выбирала неосторожно и неблагоразумно – она б научилась, если б ей было отпущено время. Мадлен очень похожа – страсть вместо рассудка… но она научится.

Он слегка улыбнулся.

– Я ее научу.

– Я хочу видеть ее, – Габриэл облизнул свои пересохшие губы кончиком языка. – Господи, у меня во рту сухо. И я – трезвый. Дай мне бутылку.

Зелеев убрал бутылку.

– Мне нужно выпить.

– Ты хочешь видеть свою дочь или пить? Что-то я не пойму.

– Ты не всегда был таким бессердечным.

– Больше из жалости. Взгляд Зелеева стал жестче.

– Чего ты ждешь от меня, Александр? Что я, по-твоему, должен делать? Заплатить тем людям из Амстердама?

– Я не знаю…

– Разве ты не понимаешь – даже если я заплачу твои долги… ведь они уже видели Eternité, они уже поняли ее ценность.

Он опять наклонился через стол и любовно погладил скульптуру.

– Они возьмут мои деньги, а потом заберут еще и скульптуру.

– Может, и нет, – с надеждой проговорил Александр.

– И ты собираешься рискнуть? – Тон Зелеева становился все холоднее. – Разве для Мадлен уже не достаточно потерь? Ты что, не понял, что я тебе рассказал о ее жизни?

– Да, конечно! – ввалившиеся глаза Александра наполнились слезами. – Все, что я наделал, все мои ошибки, моя вина – я знаю, я знаю.

– Тогда самое важное для нас – сохранить Eternité для нее, – русский опять говорил мягко. – Утром, в первую очередь, я положу ее в банковский сейф – пока ты не будешь готов передать это Мадлен собственноручно.

– Как я могу встретиться с ней – лицом к лицу?

– Я найду тебе врача, Александр, – Зелеев опять взял бутылку и посмотрел на Габриэла сквозь пустой стакан. – Но ты знаешь – тебе придется покончить с такой жизнью, с этим твоим миром, mon ami. Ты должен приготовиться взглянуть в лицо своему прошлому и будущему – так же, как своей дочери.

Он посмотрел на дрожащие руки Александра.

– Ты – наркоман, – сказал он просто. – Тебе нелегко будет бросить.

– Но я хочу.

– Но тебе, прямо сейчас, нужен морфий, n'est-ce pas?

– Ты ведь сам знаешь – да.

– А мне нужна водка – но только водка, и то редко теперь. И я по-прежнему от нее встаю на дыбы – ты помнишь это, Александр? Она всегда вливала жизнь в мою мужскую штучку, подбавляла жару, ты помнишь?

– Конечно, я помню, – уныло ответил Александр.

– Та ночь, – настаивал Зелеев, разгоряченный спиртным. – И это ты помнишь – да? И это? Нет, ты не помнишь – и к лучшему, ох как к лучшему!

– Не напоминай, – Александр, сидевший, сгорбившись, на кровати, спрятал лицо, зарывшись в старый продавленный матрац.

– Просто помни о всех трудностях, друг мой. Тебе нужно их все одолеть, если ты хочешь увидеть Мадлен. И своего внука.

– Расскажи мне о Валентине, – попросил Габриэл, отчаянно хватаясь за перемену темы. – Он золотоволосый – как Магги?

– Темноволосый – как его отец, с темно-голубыми глазами, иногда совсем цвета индиго… при другом освещении, – Зелеев помолчал лишь секунду. – Если ты будешь сообразительным, ты поймешь – теперь отличный момент для Стефана и Эмили. Теперь, когда даже твой сын – на которого они возлагали столько надежд, которого так баловал его отчим… пошел по стопам всех Габриэлов… разочарование только распалит их угрозу.

– Перестань, – Александр еще глубже зарылся лицом в ладони.

– Твой сын – порченый, ты знаешь, Александр?

Дрожащие руки взлетели в стороны от побелевшего лица Александра.

– Что ты имеешь в виду?

– Руди, твой сын – гомосексуалист. Милый, хороший молодой человек, но только – гей. Догадываюсь, как взбешен его отчим.

– Бедный малыш Руди!

– Ему уже двадцать два, mon ami. Высокий и красивый – так похож на сестру, которую он обожает. Мне он нравится – очень. Он напоминает мне тебя – много лет назад, но он – сильнее.

– Какой ты жестокий сегодня, Константин!

Зелеев пожал плечами.

– Допустим. Лететь через океан, чтоб пообедать в этой клоаке – это не делает меня добрым. Или я неправ?

Александр ничего не ответил.

– Зачем ты забрал Eternité, Александр?

– Чтоб спасти ее… конечно… и ты это знаешь.

– Тогда завтра утром у тебя будет шанс достичь своей цели.

– Если бы банки были открыты, я бы сделал это немедленно.

– Отлично, – Зелеев широко зевнул. – А теперь тебе лучше отдохнуть.

– А ты не пойдешь в отель? – спросил Александр.

– Я не оставлю тебя одного этой ночью.

– Тогда ложись на мою кровать.

– Тебе привычнее спать со вшами, чем мне, mon ami. Я просто посижу здесь – несмотря на маленькие неудобства. Но я потерплю.

Меньше чем через полчаса Зелеев, допив бутылку водки, крепко уснул, навалившись на стол, лицо его упало на руки. Было уже больше трех ночи. У Александра сна не было ни в одном глазу, и он просто смотрел на русского. Безжалостность Зелеева больно ранила его, но он был достаточно честен перед собой, чтоб согласиться – все справедливо. Да и потом, немногие бросили б все и полетели через Атлантику – к такому дегенерату-неудачнику, каким он себя считал.

– Конечно, – произнес он мягко. – Никто. Кроме Магги.

Этот человек опекал и защищал его дочь, когда собственный отец так и не смог этого сделать. Этот человек двадцать лет назад спас его от тюрьмы и все еще не отрекся от него. И он был единственной ниточкой, тянувшейся к Магги и внуку.

Очень бережно, стараясь не пробудить Зелеева от пьяного сна, он поднял его со стула, обхватил за талию и отвел на кровать. Константин слегка застонал. Александр снял с него щегольские, сиявшие блеском ботинки и укрыл его дорогим, безупречно сшитым пиджаком. Несмотря на тошноту, мутившую желудок, Александр улыбнулся. Да, этот человек никогда не менялся, не расставался со своими дорогостоящими привычками и запросами. Он высоко держал свою планку. Габриэл слегка коснулся рубашки Зелеева из чистого шелка, расстегнул пуговицу у ворота и вдруг напомнил себе, что Зелеев тоже не без греха и изъяна. Уж кто-кто, а Александр лучше других знал, что русский был способен на периоды самого необузданного разгула. Но тем не менее – вот он лежит, по-прежнему джентльмен, такой безупречный и сильный. И все еще друг.

Зелеев начал шевелиться.

– Спи, спи, – прошептал Александр и сел на стул. Вцепившись пальцами в свою пропахшую потом рубашку, он видел, как его руки дрожали, и знакомые боли в желудке опять начались. Ему так отчаянно нужен был морфий – и он лгал, говоря Зелееву, что нет больше дозы. Он был наркоманом. А наркоманы всегда лгут.

Он должен завязать, он знал – это будет самым трудноодолимым решением за всю его жизнь. Он знал свою слабость. Он может не выжить. Но нужно пытаться – иначе нельзя.

Но это все – завтра. Он посмотрел на свои дешевые наручные часы – слабое напоминание о красивых вещах, что он имел в том далеком и уже нереальном прошлом. Ничего не осталось – все ушло на оплату его слабостей. Было четыре утра. Если сейчас он использует последнюю дозу – бодрящий эффект пропадет очень скоро. Значит, ему нужно ждать, стиснув зубы – насколько еще хватит сил. Потому что завтра утром ему нужно действовать, нужно мужество – чтоб выйти из комнаты и вести себя так, как другие на улице. Нормальные, здоровые. Обычные люди.

Он опять почувствовал тупую боль в желудке и подавил стон. Он протянул руку и коснулся скульптуры, которая стала еще больше значить теперь для него. Самое дорогое, что было у его отца. И теперь, больше, чем когда-либо, он был уверен – она принадлежит Магги. И если он сможет сделать всего одну только вещь – отдать Eternité в ее руки, увидеть опять в глазах ее радостный блеск… Господи, это стоит всех самых невероятных усилий на свете.

Он посмотрел опять на Зелеева, зябко свернувшегося на кровати, которую он отверг. Его ресницы слегка трепетали, и рыжие усы взлетали вверх-вниз от ровного дыхания.

Александр промокнул вспотевший лоб рукавом.

– Я на страже, мой друг, – прошептал он чуть слышно. – Ни одна тварь не будет пить твою кровь, пока я с тобой.

Когда Зелеев проснулся, с чугунной головой, около десяти, Александра не было в комнате. Он сел, ощущая, как кровь стучит в висках, а потом быстро встал и пошел посмотреть, нет ли Габриэла в ванной.

– Merde![94]

Вещи Александра были все на месте – но его собственный пиджак исчез, как исчез и старый чемодан, который он заметил вчера у стены. И пропала скульптура.

Бешенство разлилось по его телу, как горный поток. Какой он дурак, тупица и тряпка! Он подошел к надтреснутому тазу, налил холодной воды и ополоснул лицо, потом вынул платок из кармана и вытерся. Его бумажник остался в пиджаке – там достаточно денег для недельной дозы морфия, больше чем достаточно, чтоб купить Александру билет в один конец – на небеса. Может, он уже мертв, валяясь один, Бог знает где.

Зелеев вдруг отряхнулся, как собака – боль в его голове была просто чудовищной. Такого похмелья он не знал вот уже много лет. И это теперь, когда ему нужно решать, нужно думать, иметь ясную голову… Дверь распахнулась.

– Где тебя черти носили?

– Сделано!

– Где она?!

– В надежном месте.

– Ради всего святого, что ты сделал с моей скульптурой?

Александр опять дрожал – от волненья и усилий, ему нелегко было взбираться по ступенькам. Но глаза его были почти сияющими, и в них явно читалось удовлетворение. Он поставил чемодан и тяжело сел на кровать.

– Извини за пиджак, – сказал он, снимая его осторожно. – Мой собственный жутко заношен. А в твоем я выглядел почти респектабельно.

– К черту мой пиджак! – взревел Зелеев. – Где Eternité?!

Он схватил чемодан, но понял по весу, что он пустой, и отшвырнул его прочь.

– Александр, сукин сын, говори, что ты наделал!

– То, что ты мне сказал, – Габриэл неожиданно обмяк. Он уже использовал свою последнюю дозу морфия в семь утра – иначе он не мог бы справиться со своей задачей. А теперь он уже вплотную подошел к началу ломки и жутко боялся. – Она в банке, в Национальном Банке, на бульваре Рошешуар. В их сейфе.

Зелеев опустился на стул.

– Почему ты не разбудил меня?

– Зачем? – Александр все еще дышал с трудом. – Да и потом… мне было так важно сделать самому.

Русский молчал.

– Ведь именно этого ты и хотел, – сказал Александр. – Ради Магги.

– Да.

Александр посмотрел на него.

– Я напугал тебя. Извини.

– Пустяки.

– А что теперь? – вопрос был нерешительный, робкий. – Мне нужен врач, Константин.

Он запнулся.

– Если мне срочно не помогут – со мной все кончено.

Зелеев, немного придя в себя, пошел и взял с кровати пиджак, смахивая пыль и встряхивая его.

– Пойдем в отель Крийон – мне нужно принять ванну, а позже мы можем позвонить Магги.

– Нет.

– Почему?

– Я не могу идти в хороший отель в таком состоянии. Посмотри на меня… ты думаешь, я не понимаю, как я выгляжу? – он потер рукой глаза. – Да и потом, пройдет еще несколько часов – и я не смогу вести связную беседу. – Он взглянул наверх, и его рот задрожал от волнения. – Я хочу говорить с ней. Лучше сделать это прямо сейчас, или будет слишком поздно.

– Но сейчас еще нет и пяти в Нью-Йорке. Ты об этом подумал?

– Ты думаешь, она будет недовольна? – Его темные глаза были умоляюще заискивающими.

– Конечно, нет, – смягчился Зелеев. – Ты готов с ней говорить?

– Я не уверен, что вообще когда-нибудь буду готов.

За три с половиной тысячи миль от почтового отделения на бульваре де Клиши, в квартире Зелеева на Риверсайд Драйв, Мадлен услышала звонок телефона и оторвала голову от подушки, едва соображая после сна.

– Мадлен?

– Константин? – в гостиной было еще темно. – Что-то случилось? Плохое?

– Вот уж нет, – Зелеев сделал паузу. – Со мной рядом кое-кто, кто хочет с тобой поговорить.

– Кто это? – она терла глаза. – Ной?

– Твой отец.

Мадлен почувствовала, как ее ноги слабеют, и она схватилась за стену.

– Папа?

– Он здесь, здесь, ma petite. Даю ему трубку. Она едва могла дышать.

– Магги?

Горячие слезы хлынули у нее из глаз.

– Папа? – она тесно прижимала к себе трубку. – Это, правда, ты?

– Правда, я, – у Александра перехватило горло. – Как ты, Магги?

– Хорошо, папочка… – ее голос дрожал и прерывался. – А ты?

– Не так уж плохо, Schätzli.

– О, Господи! – проговорила она.

– Я знаю.

Это было так странно и неловко – неожиданное и растерянное словесное воссоединение двух людей, которые так лелеяли свое прошлое, любили свои воспоминания – почти что миф. Александр оставался для Мадлен ее удивительным, любящим и ласковым, всегда обнимавшим ее папочкой, трагичным в своих заблуждениях, но всегда бесконечно любимым. А он так мечтал увидеть опять свою Магги, свою малышку с упрямыми волосами, с запахом детства, великодушную и порывистую девочку Магги.

– У тебя теперь есть внук, – сказала она ему взволнованно и быстро. – Ты уже знаешь?

– Мне сказал Константин, – ответил Александр. – Твой муж… – он колебался. – Мне так жаль, Магги, так жаль…

– Как он нашел тебя, папа? Или это ты нашел его? Ты приедешь вместе с ним? – слова так и рвались из нее.

– Нет еще, Магги – но скоро… очень скоро.

Она услышал дрожь в его голосе.

– Но почему, папа? Почему?

– Пока это невозможно.

– Тогда я приеду к тебе!

– Нет, Магги.

– Ради Бога, не нужно… не нужно терять больше времени, – она умоляла. – Я люблю тебя, папа! Я так люблю! Все остальное неважно – неважно… ничто!

Мадлен рыдала, и голос ее обрывался, но она бросилась вперед, боясь потерять хоть секунду.

– Я знаю, что случилось тогда… той ночью в Цюрихе, но мне все равно… я хочу, чтоб ты приехал ко мне, приехал домой! Я хочу дать тебе Валентина… ты возьмешь его на руки… папочка!.. он такой чудесный… самый лучший ребенок на свете…

– Прости меня, Магги.

– За что? Что мне прощать?!

– Я знаю, что я наделал, Schätzli. И я никогда не смогу объяснить и искупить…

– Папа, не надо, это все…

– Нет, подожди, пожалуйста… Я просто хочу, чтоб ты знала, как я люблю тебя, Магги. Как я жалею обо всем, что случилось – больше, чем ты даже можешь представить – и чтоб ты знала, я буду пытаться… изо всех моих сил.

– Я слышу тебя, папочка, слышу, – Мадлен едва могла говорить, но она все пыталась сказать. – Мы будем ждать тебя, папочка… Руди и я… он скоро приедет… скоро. Константин сказал тебе про Руди? Он так вырос… он такой замечательный! Я даже и не мечтала, что мы снова будем все вместе…

В трубке затрещало, и его голос стал слабеть.

– Магги, ты еще меня слышишь?

– Да, папочка, да!

– Храни и благослови тебя Бог, Schätzli.

– И тебя, папочка, и тебя!

Связь прервалась – в трубке стало тихо. И в темноте гостиной, в тихой квартире на Риверсайд Драйв Мадлен стояла неподвижно с телефонной трубкой в руке, и слезы радости и потери лились по ее щекам.

Зелеев отвел Александра назад в ту жуткую комнату на рю Клозель, а потом опять ушел и вернулся, принеся два сэндвича с ветчиной, сыр и бутылку вина.

– Еще я купил аспирин, – сказал он Габриэлу. – Чтоб тебе стало полегче, если будет ломать. Да, и вот еще…

Он положил на стол книгу.

– Я помню, ты обожал Чандлера. Александр взял ее.

– Спасибо. – Его руки опять дрожали, и он быстро положил книгу на стол. – Тебя долго не будет?

Зелеев покачал головой.

– Мне нужно принять ванну и немного отдохнуть.

– Я закрою дверь.

Русский ободряюще улыбнулся, почти ласково.

– Не бойся так, Александр. Если никто не вышел из тени сегодня утром, когда ты шел в банк, значит… сомневаюсь, что они знают, где ты.

Он сделал паузу.

– Ты хочешь, чтоб я забрал с собой ключ от сейфа – для надежности?

– Нет, спасибо. Со мной полный порядок, – Александр снял свой изношенный пиджак. Он начал покрываться потом. Телефонный разговор выжал его, и он надеялся, что сможет уснуть. – Как я рад был слышать ее голос, Константин! Я никогда не смогу ничем отплатить тебе за твою доброту.

– Просто оставайся здесь, mon ami. Не исчезай опять. Это все, о чем я прошу, – Зелеев пошел к двери. – Когда я немного отдохну, разузнаю про хорошего врача. А потом вернусь сюда.

– И все же я не могу перестать благодарить тебя. За то, что примчался сюда по первому зову, а теперь… это больше, чем я заслужил.

Зелеев пожал его руку.

– Просто не огорчай больше Мадлен. Думай о ней. И о внуке.

Роскошь и комфорт отеля Крийон были просто бальзамом для Зелеева после похмелья, и вообще он устал. И он нырнул в глубокую ванну и нежился там, пока вода не остыла. А потом уснул на мягких хрустящих простынях в большой чистой постели, и все его сны были прекрасными: Мадлен, с золотистым алмазом Ирины на шее, и Eternité, выставленная на мягчайшем бархате на обозрение обмершей от восхищения публики…

Он проспал до шести, и резко проснулся, голодный, и съел превосходных жареных голубей на обед, выпил рюмку коньяку в баре, а потом, чувствуя себя бодрым и посвежевшим, заставил себя вернуться на рю Клозель.

Его нос морщился от отвращения, когда он поднимался по ступенькам и стучался в дверь. Как и в прошлый раз, ответа не последовало, и поэтому он забарабанил сильнее.

– Александр! – звал он громко, а потом, не услышав ничего в ответ, заколотил еще усерднее, и звал опять и опять.

Согнувшись, он приложился глазом к замочной скважине. Ключ был по-прежнему в замке. Ничего не оставалось, как только вышибить дверь. Немного отойдя назад и благодаря свою физическую силу он саданул по двери правым плечом, и дверь поддалась с сильным треском.

Габриэл лежал навзничь на кровати. Зелеев перевернул его, пощупал пульс на шее и понял, что он мертв, и заметил, что бутылка с аспирином на полу возле кровати была пустой. Два листка сложенной бумаги лежали на столе. Взяв их, Зелеев увидел, что это были листки обложки Чандлера, оторванные из-за отсутствия писчей бумаги. Он быстро пробежал их глазами. Почерк Александра был торопливым и дрожащим, но смысл записок был ясен. Он не хочет быть оставленным в одиночестве в Париже или отвезенным в Швейцарию. Он просит Константина о последней услуге – сделать так, чтоб его тело было отправлено в Америку, к его любимой дочери.

Его записка к Мадлен была очень короткой, но трогательной и мучительно-горькой.

«Я бы только огорчил тебя опять. Прости меня, если можешь».

Приехала полиция, и карета медицинской помощи увезла тело. Они взяли обе записки, дали Зелееву расписку и обещали вернуть их так скоро, как только возможно.

– Если хотите, мы вас уведомим, – сказал офицер, – что нет никаких осложнений.

– А они могут быть? – полюбопытствовал Зелеев.

– Это все вещи мсье Габриэла? – ответил вопросом на вопрос другой офицер.

– Насколько я знаю.

– У покойного не было дома, как вы нам сообщили?

– Он был наркоманом, – сказал Зелеев. – Он вел кочевую жизнь.

– И вы считаете, он умер от чрезмерной дозы аспирина?

– Бутылка была полной, когда я уходил от него днем.

Зелеев сделал паузу.

– Думаю, сегодня утром он употребил морфий, хотя мне сказал, что у него больше его нет. Только аспирин. – Зелеев посмотрел полицейскому в глаза. – Я дал ему только аспирин.

– Зачем вы это сделали, мсье?

– Потому что знал – ему что-нибудь потребуется. И подумал, лучше пусть он заглотит немного аспирина, чем пойдет искать наркотики. Бог знает, какой дряни он мог бы наглотаться.

– Вы не думаете, что у него были причины покончить с собой?

– Напротив, – ответил Зелеев. – Когда я уходил, Александр был… Он казался полным надежд и собирался искать помощи, чтоб покончить с наркоманией.

– А что вселило в мсье Габриэла эти надежды?

– Я сопровождал его на почтовое отделение – чтоб он мог поговорить по телефону с дочерью. Они не говорили друг с другом вот уже много лет, и этот разговор был для него огромной радостью. В сущности, единственным выходом. Она хотела, чтоб он приехал в Америку и жил с ней и внуком.

– Тогда, как вы думаете – почему же он принял такую дозу аспирина?

– Боязнь поражения, – спокойно ответил Зелеев. – Похоже, я недооценил тяжести его состояния. Совершенно очевидно, что его нельзя было оставлять одного.

Он опять сделал паузу.

– Хотя, конечно, он по большей части был один вот уже много лет.

– Итак, вы не знаете ничего определенно, мсье?

– Нет.

Зелеев сделал все необходимое для того, чтоб гроб с телом Александра мог быть отправлен в Нью-Йорк неделей позже. Зелеев не мог решиться сообщить страшную новость Мадлен по телефону, и он боялся за ее рассудок, если она будет встречать их в аэропорту.

Были улажены все формальности и подписаны необходимые бумаги, и он мог свободно покинуть Париж, но Зелееву нужно было сделать еще один визит. С того самого момента, когда он увидел труп Александра, он знал, что сделает это, что это было его право. Он поступает правильно.

Он вынул ключ из кармана брюк Габриэла, прежде чем позвонить в скорую. Если б они нашли его, начались бы бесконечные вопросы, и нет никакой гарантии, что скульптура добралась бы наконец до Мадлен. У него есть теперь ключ, и если необходимо, он может предоставить и acte de décès[95] и документы, дающие ему право на соответствующие распоряжения и сопровождение тела своего друга в Соединенные Штаты Америки.

Он приехал в банк на бульваре Рошешуар вскоре после десяти утра в свой последний день в Париже. Он вышел оттуда через час, с пустыми руками. Бешенство просто душило Зелеева. Предпоследний поступок Александра Габриэла был – сознательным или бессознательным, этого Зелеев никогда не узнает – предательством их дружбы. Его инструкции банку были четкими и недвусмысленными. Никто, кроме самого Габриэла или его дочери Мадлен Боннар, урожденной Магдален Габриэл, причем лично, не имел права доступа к содержимому сейфа.

– Но мадам Боннар живет сейчас в Нью-Йорке, – повторял Зелеев управляющему.

– Я уверен, что она захочет, согласно инструкции, посетить нас лично в Париже.

– Но я боюсь, ей будет тяжело приехать сюда.

– Тогда я очень сожалею, мсье – но до этого момента сейф останется невскрытым.

Зелеев знал, что теперь, сильнее, чем когда-либо, Мадлен не захочет возвращаться в Париж, и даже если б она захотела поехать, все это не так просто. Она недавно начала работать в Нью-Йорке без официальных документов, и у нее будут трудности с иммиграционной службой, когда она захочет возвратиться в Соединенные Штаты. Он клял последними словами неожиданную ясность и рассудительность ума Габриэла, который по идее должен был быть одурманен и разрушен наркотиками. Этот придурок сначала дал исчерпывающие инструкции Национальному банку, а потом сделал для Мадлен необязательным ее приезд в Париж для организации похорон во Франции. Если б Зелеев знал, что все так обернется, он бы уничтожил эту злополучную записку, никогда не позволил бы полиции прочесть ее.

Ему было трудно поверить, проглотить эту пилюлю, избавиться от горечи и бешенства, которое душило его, когда он думал об этом. Господи, каким он был идиотом! Eternité была в его руках – пусть ненадолго. А теперь он ее проворонил. Она заперта. Она ускользнула из его рук. Она – вне досягаемости. Ему придется вернуться в Нью-Йорк, к Мадлен, ни с чем. Кроме гроба.

Через две недели состоялись похороны. Шел теплый дождь. Стоя у открытой могилы отца, рядом с братом и Константином, Мадлен пыталась слушать пустые слова священника, старавшегося восхвалять человека, которого он даже не знал.

Это новое горе было совсем другим, оно так отличалось от всепоглощающей муки, которая разрывала ее после смерти Антуана. В этой утрате, она понимала – даже сейчас – было что-то от умирания мечты, которая питала ее большую часть жизни. Мадлен было семь лет, когда отец исчез из их дома, и с тех пор Александр был лишь постоянно ускользавшей грезой, которая иногда материализовывалась. И этот единственный телефонный звонок… когда оба они смогли наконец высказать, как они любят друг друга… этот звонок помог ей вынести боль страшной новости, которую привез ей Зелеев из Парижа, сделал даже этот момент безысходной агонии чуть легче. Если б Александр приехал в Нью-Йорк, и она видела б его день за днем… кто знает, может, ей пришлось бы осознать все его слабости. Ведь знать и осознать – это разные вещи. А теперь, навсегда, ее отец останется для нее некой абстрактной силой, в которой черпала надежду ее душа и фантазия.

Никто по-настоящему не знал Александра Габриэла. В его жизни были стороны, о которых, Мадлен понимала, она не знала совсем ничего – но разве это значило что-то, тем более теперь? Одна мысль разрывала ей сердце, когда она бросала комья холодной американской земли на его гроб. В сущности, он был похоронен заживо уже много лет – своей собственной болью и чувством вины, и скорбью. И Мадлен, даже под конец, так и не смогла ему помочь.

Он был ее отцом, и она любила его и любит сейчас.

14

– Что я могу Вам предложить сегодня, мсье?

– Как насчет белой рыбы?

– Превосходная, мсье.

– Я возьму два фунта. А осетр?

– Magnifique,[96] как всегда. Сколько вы хотите?

– Не торопите меня. Что мне лучше взять – белую рыбу или осетра?

– А почему не все вместе, мсье?

– Как пахнет рубленая селедка – можно просто умереть!

– Сегодня воскресенье, мсье – у вас хватит времени, чтоб съесть еще и это.

– От сельди у меня сердцебиение.

– Тогда только белую рыбу и осетра?

– Послушайте, да вы напористы, вы знаете это?

– Извините, мсье.

– Ничего, ничего, все о'кей – чтобы дать вам возможность побыть настоящим ловкачом, я куплю еще, пожалуй, фунт копченой лососины.

– Шотландской, мсье?

– Да вы что, думаете, я – Рокфеллер?

Шел 1965-й, и Мадлен работала упорнее и больше, чем когда-либо, больше даже, чем в Париже – но ей было все равно. Она нашла себе две работы, обе неподалеку от квартиры Зелеева. Одна из них – в Забар и K°, прославленном магазине деликатесов на Бродвее, известном в последние тридцать лет своим иудейским уклоном. Но сегодня в продаже были сорок видов хлеба, свежеподжаренного кофе, прилавки просто ломились от сыров и ставшей даже еще более популярной старой доброй копченой рыбы и разных колбас. По понедельникам и вторникам Мадлен работала в Забаре с двух дня до половины двенадцатого ночи, отдавая утро Валентину. Со среды по субботу она работала в утреннюю смену, и проводила с сыном день, прежде чем пойти на вторую работу в ресторан около Тайм Сквер. Там она обслуживала столики с шести вечера до времени закрытия и надевала смокинг, чтобы петь песенки из популярных шоу вместе с другими официантами и официантками. По воскресеньям, самым удобным для Зелеева дням, когда у него было много времени для Валентина, она работала весь день с девяти утра до полуночи в Забаре. Мерри Клейн, владелец, бранил ее, что она так надрывается на работе, но Мадлен, наоборот, старалась быть как можно больше занятой. Когда она работала, все ее горести уходили куда-то на самый краешек ее сознания – да и потом, чем больше она работала, тем больше денег было у нее для семьи.

Ее единственной целью теперь было создать спокойную и безопасную жизнь для Валентина. А еще она надеялась в один прекрасный день хотя бы частично вознаградить Зелеева за его щедрость и великодушие, и она хотела вернуть долг семье – неважно, как часто Руди повторял ей, что это просто ерунда. Но все это – в будущем, о котором она определенно знала только одно: то, что оно совершенно неопределенно. Единственным требованием Зелеева было – она должна снова начать петь. И когда она наконец предприняла первую, робкую и стыдливую попытку выступать, даже ночи ее стали заняты работой. По всему городу были разбросаны ночные клубы, где новичков привечали и поощряли – если, конечно, они приглянулись – спеть песню-другую. Шли месяцы, и Зелеев и Руди частенько сидели среди гостей в Бон Суар или в О-го-го! или Баре № 1, расположенных в Гринвич-Виллидж. Иногда она пела в Рэт Финк Рум у Джекки Кэннона, кабачке, где посетители пили, в основном для того, чтоб служить потом мишенью изощренных насмешек и измывательств Кэннона, и где уж совсем туго приходилось незнакомцам, которым «посчастливилось» чем-либо ему не угодить. В эти ночи Мадлен одевалась в черное, взбивала свои короткие волосы так, что они начинали отливать белым золотом в свете прожекторов, и называла себя Мадди Габриэл – потому что так легче произносить. И ей так нравилось.

Руди успешно перебрался на Манхэттен как раз перед Рождеством 1964-го. Он нашел квартиру на двадцатом этаже импозантного здания на Пятой Авеню, по своему вкусу, недалеко от Вашингтон-сквер. Каждое утро, встав гораздо раньше, чем обычно в Цюрихе, он шел в банк на Брод-стрит, в самом сердце района Уолл-стрит, и упорно осваивал искусство и науку обращения с вкладами. Он вдруг обнаружил, что делает это с удовольствием, чего с ним никогда не случалось раньше.

– Знаешь, оказывается, у меня есть интуиция, – говорил он с удовлетворением Мадлен. – Я даже и не подозревал об этом раньше! Я просчитаю пятнадцать различных вариантов, прежде чем приму решение.

Руди тоже понравилась жизнь Гринвич-Виллидж – она была таким восхитительным контрастом его дневному существованию удушенного белым хрустящим воротничком и галстуком молодого человека. Почти каждый вечер он отправлялся на обед в какой-нибудь из бесчисленных оживленных ресторанчиков и итальянских кафе на Бликер-стрит или забирался чуть подальше в саму Маленькую Италию или в колоритный треугольничек Чайнатауна. После приятного обеда он возвращался домой отдохнуть пару часиков, а потом, взбодренный и посвежевший, снова выходил из дома, чтобы поддержать сестру, когда она где-нибудь пела, или поняньчиться с Валентином, чтоб Зелеев мог тоже пойти послушать Мадлен. Руди легко заводил друзей; нью-йоркцам, с которыми он сталкивался, нравилась его открытая прямая натура и легкость в общении даже с незнакомыми людьми, и он чувствовал себя гораздо свободнее, внутренне и внешне, и смелее. Этот переезд так много ему дал, что Руди просто не мог нарадоваться, как это он так легко и удачно совершил самый мудрый в его жизни шаг. Единственным огорчением для него было то, что Мадлен по-прежнему упорно отказывалась принимать от него финансовую помощь.

– Одно дело – что ты покупаешь подарки Валентину, – настаивала она мягко. – Но деньги – это совсем другое. Пойми, Руди, я просто не могу позволить тебе платить за наше жилье, и мы не можем переехать к тебе. Ведь у тебя самого не так много места.

– У меня столько же места, сколько и у Константина.

– Но не больше, и даже если б и было…

– Ты бы не переехала, потому что банк платит за мою квартиру, – закончил за нее Руди.

– Не обижайся, пожалуйста, Руди, не обижайся.

– А я и не обижаюсь, но почему ты не хочешь понять, как мне хочется тебе помочь?

– Спасибо, я так тебе благодарна, но ты должен меня тоже понять.

– Я знаю, знаю. Я понимаю, – он уже слышал это и раньше. – Но почему я просто не могу одолжить тебе какую-то сумму – чтоб ты могла начать свою собственную жизнь, в своей собственной квартире? Я даже позволю тебе вернуть мне эти деньги – хочешь, даже подпишем необходимые бумаги, если тебе будет от этого легче.

– Да ну тебя, Руди! Я и так перед вами в неоплатном долгу – чем я смогу отблагодарить вас с Константином за вашу доброту?

Мадлен нежно погладила брата по щеке.

– Ну, же, Руди, не сердись. Если я когда-нибудь по-настоящему окажусь в беде, ты – первый, к кому я пойду просить помощи.

– Поклянись в этом.

– Руди, перестань!

Но Руди не так-то просто было остановить, и эти споры из лучших побуждений продолжались – месяц за месяцем, но Мадлен была неуступчива. Конечно, Руди был теперь ей по-настоящему родным человеком. Но деньги, которые он зарабатывал, были деньгами Грюндлей. Нет, ей не хотелось бы говорить это Руди – зачем давать ему повод задуматься и уйти куда-нибудь из банка? И ей вовсе не хотелось ранить его своей непреклонностью. А еще ее мучила одна вещь – хотя она и знала, что деньги, данные ей семьей во время болезни Антуана, были ее деньгами – по праву, но ей было все равно противно, что она их приняла. Больше она ничего у них не возьмет. Никогда.

У Забара были сотни постоянных покупателей. Были такие, что бывали в магазине по нескольку раз в неделю и уходили, нагруженные просто пугающими своими размерами сумками и свертками. Были такие, что заходили сюда каждый день за каким-то одним любимым деликатесом. Некоторые просто звонили в это гаргантюанское заведение и делали заказ на доставку на дом, и их даже не знали в лицо. Некоторые просто проводили здесь часик-другой, бродя по этажам, прежде чем купить в смущении какую-нибудь мелочь и уйти, чтоб наутро снова прийти и продолжать это своеобразное самоистязание.

Мадлен сразу узнавала постоянных клиентов в лицо. Она даже знала большинство по именам, но у нее был один, ее любимый. Это был высокий, большой, словно медведь, мужчина с внимательными карими глазами, вьющимися каштановыми волосами и дружелюбной, часто внезапной, улыбкой. И он был настоящим гурманом. Он заходил в Забар в разное время – но как-то так получалось, что он появлялся всегда в часы работы Мадлен. И хотя она знала, что его привлекают сюда покупки, она также заметила, что ему нравится, когда обслуживает его именно она. Его звали Гидеон Тайлер, он жил в Гринвич-Виллидж на Бликер-стрит, у него был офис неподалеку от магазина, и иногда он заходил, неся в руках старенький видавший виды саксофон. Это было все, что она знала о нем, и больше ей ничего не нужно было знать.

Она, конечно, не могла знать, что Гидеон был в Забаре в тот день, когда она пришла сюда на интервью, прежде чем получить работу. Он случайно подслушал ее разговор с Мерри Клейном, а потом отвел хозяина в сторонку и, не спрашивая его позволения, высказал ему свою точку зрения. Упустить такую девушку, которая так соблазнительно расписывает и предлагает кусок сыра рокфор, что его просто невозможно не купить – это все равно что прошляпить такой же увесистый кусок удачи! Лучшей продавщицы магазину нечего просто и желать.

– Вы что, учите меня моей работе? – улыбнулся Клейн, уроженец России.

– Я просто хочу сказать, мистер Клейн, что тратил бы здесь больше своего времени и денег, если б вы взяли ее на работу.

– Вы и так уже мой лучший покупатель, – заметил Клейн.

– Ну, тогда вам просто не придется уступить меня Манганарам.

– Ни в коем случае, – ответил уверенно Клейн. – Да и потом, вы что, держите меня за осла? Я ее уже принял.

На Манхэттене было не так уж много людей по имени Гидеон Барух Джошуа Тайлер. Своей фамилией он был обязан случайности, приключившейся с его дедушкой на Эллис Айленд в 1898-м. Русская фамилия была слишком труднопроизносимой для чиновника иммиграционной службы, чтоб ломать над ней голову, и хотя юноша на ломаном английском пытался объяснить, что он просто портной, a tailor,[97] по профессии, его так и не поняли или не захотели понять, и он навсегда превратился в Баруха Мойше Тайлера.

Двадцатилетний Барух и Марошка, его жена, поселились вместе с кузенами и кузинами, жившими на Ривингтон-стрит на Ист Сайде, там родились их трое детей, включая отца Гидеона, Эфраима – он появился на свет в 1900 году. Потом им наконец удалось обзавестись своим собственным жильем на Сотой улице в Гарлеме. Гидеон родился в 1920-м и жил в тесной трехкомнатной квартирке с родителями, двумя сестрами и бабушкой до 1933-го, пока все они не переехали в Джерси-Сити в предместье Гринвилля.

Гидеон, которому к тому времени уже исполнилось тринадцать лет, скучал по большому городу и присущим ему соблазнительным опасностям и приключениям. Знай только Мириам, его мать, что ее сын часто садится на троллейбус, идущий на Джорнал-сквер, а потом через гудзоновский тоннель переправляется в Гринвич-Виллидж, она бы уж точно упала в обморок. Иногда, очень редко, она отправлялась туда с подругой, в основном за единичными покупками, на Бродвей, а если они чувствовали прилив храбрости, то могли прогуляться до Вашингтон-сквер, где сидели на скамейке в тени вязов около величественной Арки Вашингтона. Они глазели на студентов Нью-Йоркского университета, мам и детишек из Итальянского квартала, и местных художников и артистов – и тогда они ощущали себя так, словно им давали представление в большом экзотическом цирке. И Мириам Тайлер всегда была рада спастись бегством назад в Гринвилл, в их знакомый и безопасный еврейский квартал.

Но Гидеон любил смешиваться с толпой и обожал ощущение риска. Его всегда удивляла и обижала узость кругозора и жизненного пространства родителей; он легко заводил друзей – среди евреев, протестантов, католиков, черных, итальянцев, восточных людей. Для Гидеона люди были просто людьми, и ничем больше; хочешь – дружи, не хочешь твое дело. Конечно, в Джерси-сити были кафе-мороженое, где можно было вкусно полакомиться «глазированным» или простым двухцентовым мороженым или особым яично-шоколадным кремом с сиропом, но Гидеон обожал тратить свои деньги именно в Виллидж. Да и потом, уже в тринадцать лет он обзавелся вкусами и привычками, которые бы уж точно шокировали его повернутых на кошерности родителей – позволял себе небольшое гурманство в китайских ресторанчиках Чайнатауна или покупал cannoli в Феррара в Маленькой Италии. Идея же самого Эфраима Тайлера о восхитительном вечерке вне дома всегда означала погрузиться в их старенький седан и поехать в кошерный ресторан в Ньюарке.

Их домик в Гринвилле был уютным, с прелестным ухоженным двориком, и у Гидеона даже была собственная спальня с рукомойником и зеркалом. Но все это было так скучно. Так безопасно.

Да, Гидеон обожал рисковать. Ему нравилось, когда в жилах загоралась кровь – он то и дело попадал в драки с разъяренными детьми итальянцев или в разборки с ножом среди типичных авантюристов Виллиджа – но при этом он чувствовал в себе и сильную тягу к наведению порядка. Но только к пятнадцати годам он понял, что есть места, куда не стоит совать нос, если не хочешь, чтоб его перешибли. Существовала нешуточная, настоящая опасность на улицах большого города – настоящие преступники, часто зловещие и порочные, по которым просто плакала тюрьма, или просто обычные люди, доведенные до озверения нищетой и отчаяньем. И, подрастая, Гидеон решил для себя: самое важное в жизни – это равенство, закон и правопорядок. Что ж, думал он, совсем неплохо принять участие в этой борьбе справедливости против насилия. И совсем неплохо б ему стать полицейским.

Внедриться в Полицейское Управление Нью-Йорка было совсем непросто. Начиная с того, что соискатель должен был быть официально жителем Нью-Йорка не меньше года. Во-вторых, времена были тяжелые – ходили разговоры о войне, и Америку все еще разъедала Депрессия; тысячи здоровых, сильных американцев были безработными, и конкуренция в поисках хорошей работы была очень сильной. Департамент установил свои «закупочные стандарты» для будущего урожая кадров – имевший шансы на успех новобранец должен был весить не меньше ста сорока фунтов и быть в идеальной форме, физически и умственно – его коэффициент интеллекта должен быть очень высоким, и он должен обладать почти всеми мыслимыми способностями, особенно теми, что необходимы для работы в полиции.

Гидеон ушел из дома в восемнадцать лет, переехав на Салливан-стрит в Гринвич-Виллидж. Там, в квартире на пятом этаже, с ним жили еще два новичка-офицера, с которыми он подружился. В девятнадцать он успешно сдал письменный экзамен на Гражданской Службе, получил документы, удостоверяющие его психологическое и физическое состояние, почетную грамоту, и был направлен в школу подготовки. Там он не только выжил, но и отличился и был готов приступить к своим обязанностям после своего двадцатилетия. Его родители были в шоке. Эфраим, портной – как и его отец и дедушка до него – имел виды на второй небольшой магазинчик в Нью Джерси и надеялся, что им будет заправлять его сын. Эфраим был добрым человеком – но и твердым в своих взглядах ортодоксом, читавшим Талмуд каждую свободную минутку, тогда как Мириам читала чувствительные любовные романы и поэзию – когда не жарила и не парила, или не шила и не наводила чистоту в своем любимом доме. Оба они были осторожными людьми, с унаследованным инстинктивным отвращением к любым действиям полиции и к полиции вообще. Оно родилось благодаря рассказам о кошмарных зверствах казаков – рассказам, занесенным на американскую землю Барухом и другими еврейскими иммигрантами, свидетелями погромов в Восточной Европе.

– Ты любишь справедливость – почему бы тебе не стать адвокатом? – твердила ему Мириам каждый вечер в пятницу, когда он приходил к ним на обед. Он так еще и не решился сказать им, что работает по субботам – как и все другие новобранцы. Религиозные чувства отца наверняка бы не вынесли такого удара.

– Но у меня никогда не было желания стать адвокатом, мама. Да и потом, у меня мозги не так устроены.

– Но еще не поздно – ты можешь поступить в колледж и будешь прекрасным адвокатом.

– Он мог бы быть портным, – вмешивался Эфраим. – А если он уж так любит закон, мог бы по крайней мере читать Талмуд, как достойный еврей.

– Я и так могу быть достойным человеком, папа, – твердо, но бережно отвечал Гидеон. – И оттого, что я начал служить в полиции, я не перестал быть евреем.

– Тебя подстрелят, – подавая куриный суп, Мириам в сотый раз начинала плакать. – Моего единственного сына застрелят на улице!

– Да не убьют его, мама, – начинала ее разуверять Абигайль, младшая сестра Гидеона.

Марианна, старшая, вышла замуж два года назад, и сейчас восседала за своим собственным обеденным столом в Бруклине.

– Меня не убьют, – быстро и нежно подхватывал Гидеон. – Я регулирую движение транспорта и чиркаю квитанции на парковку. Да я б скорей отрезал себе палец ножницами или проткнул руку иголкой, если б стал портным.

Но Мириам снова была в расстроенных чувствах – теперь уже из-за другого.

– А что ты ешь всю неделю? Ты говоришь, что умеешь готовить, но когда ты жил дома, ты ухитрялся спалить даже воду.

Слезы опять брызнули у нее из глаз.

– Эфраим! Если они его не подстрелят, он просто умрет с голоду!

Так и продолжалось, неделю за неделей, работа немного изматывала его, но он был крупным, сильным мужчиной, просто гигантом по сравнению с матерью. Но он был нежным и любящим, и она часто жаловалась, что он идет против своей природы, выбрав такую профессию и так огорчая своих родителей. Однако, не неодобрение Эфраима и Мириам заставило его бросить службу через два года после ее начала.

Он встретил, полюбил Сусанну Клейн, милую хорошенькую девушку из Бруклина, и женился на ней – и все это в течение первых трех месяцев 1941-го. Оба его родителя одобрили Сусанну, и невеста нашла восхитительной и грандиозной мысль иметь мужем красивого полицейского. Все ее подруги вышли замуж за совсем обычных мужчин: один был врачом, другой – кошерным мясником, еще были банковские служащие и аптекари. Быть женой офицера полиции означало некий безобидный маленький вызов традициям, ей даже казалось, что это более чувственно, и если она и понимала, что у Гидеона нет честолюбия, она сама могла восполнить это с лихвой. Сусанна уже нарисовала себе их радужное будущее и ждала его появления на горизонте: сержант – через год или два, лейтенант, затем – капитан, а потом – почему бы и нет – еврейский уполномоченный инспектор?

Между тем, у самого Гидеона были совсем другие мысли. Он любил Сусанну и свою семью, и ему многое нравилось в его работе и больше всего – его сослуживцы. Он знал, что его новая квартира, которую он нашел для них в северной части Бликер-стрит, между Салливан и МакДугал-стрит, была больше в его вкусе – его жена мирится с ней больше из любви к нему, и он это ценил. И он знал, что Сусанна, в сущности, не понимает, чем его так привлекает его работа, не понимает, как такой тонкий человек, как Гидеон, любящий музыку, цветы, хорошую еду, может одновременно обладать телом и волей уличного драчуна. Гидеон ел с удовольствием и пониманием истинного гурмана, наполнял их близость нежностью и теплом, покупал жене маленькие подарки, когда мог, а потом упорно тренировался каждый день, чтоб поддерживать себя в состоянии, необходимом для его работы. Он был высоким и широкоплечим, и выглядел привлекательно и внушительно в своей синей форме. Но все больше и больше он чувствовал себя в ней неловко.

Гидеон был всегда далек от политики, но ему не потребовалось много времени, чтоб понять – Полицейское Управление Нью-Йорка, как и другие полицейские подразделения, изобиловало враждовавшими между собой конкурентами, маневрировавшими и так, и эдак в борьбе за власть. Это горькое открытие потрясло его – ведь правила приема сюда были изначально правильными и справедливыми: здесь могли работать только лучшие, самые квалифицированные. Но на поверку оказалось, что очень часто важно не то, что ты делаешь и как ты исполняешь то, что тебе предназначено делать; важно, с кем ты заодно, кто тебя прикрывает и каково твое честолюбие. И это недавно приобретенное знание постепенно стало влиять на него – он стал чувствовать себя неуютно, стал спорить. И тогда на него посыпались обвинения, что он поднимает слишком много шума, создает много проблем или вообще не соответствует занимаемой должности. Лишившись иллюзий, он начал подумывать о том, чтоб бросить это занятие.

А потом японцы стали бомбить Перл Харбор, и Америка оказалась втянутой в войну, и весной 1942-го Гидеон Тайлер был призван в качестве пехотинца. Он служил три года на европейском театре военных действий, видел кровь, смерть, ужас, поддержку друзей, героизм и трагедию всего происходящего, а когда возвратился домой, получил почетное увольнение из армии с сохранением чинов и знаков отличия и оказался перед выбором – снова поступить на прежнюю работу, где для него сохранялась вакансия, или опять стать гражданским человеком. Он предпочел уйти в отставку.

Целый год он изо всех сил старался войти в колею нормальной жизни, но он был совершенно неподготовлен к какой-нибудь заурядной спокойной или скучной работе, и даже если б захотел, не смог бы стать портным – он не унаследовал ни крупицы таланта, ни тяги отца к иголке и ножницам. Сусанна, чьи честолюбивые мечты постиг крах, какое-то время старалась поддерживать его, но потом стала ощущать, что ей становится все труднее иметь дело со своим чокнутым мужем. Она делала все правильно, нашла работу на оборонном заводе, встречала его дома с распростертыми объятьями… но она ждала известной стабильности, чтоб растить детей – оба они хотели их больше всего на свете. Когда в 1947-м Гидеону стукнуло в голову, что он нашел то, что искал – он получил лицензию на работу частным детективом, Сусанна взорвалась. Через шесть месяцев их брак приказал долго жить.

Гидеон остался в квартире на Бликер-стрит, используя ее сначала еще и под офис, пока не нашел более подходящее для бизнеса помещение на Вестсайде, на Бродвее, недалеко от Девяносто Первой улицы. Он тяжело переживал развод, чувствовал себя виноватым, что оказался неподходящим мужем для Сусанны и причинил ей боль. Но шло время, и постепенно он начал понимать, что самой большой его ошибкой было то, что он женился слишком рано и чересчур импульсивно. И когда он узнал, что Сусанна помолвлена с каким-то дантистом, он почувствовал, словно часть вины свалилась с его плеч, и он снова стал радоваться жизни. Чаще всего, в те дни и ночи, когда он был на работе, он шпионил за людьми – а Гидеон вовсе не был по натуре соглядатаем. Его клиенты в основном хотели от него одного – помочь ему найти кого-либо или избавиться от кого-то, чаще всего при помощи развода, и большинство заказчиков нельзя было назвать приятными людьми. Но опыт и зрелость научили Гидеона понимать – не может быть каждое дело, или даже каждый день, всегда интересными или стоящими затрат его сил. И тогда он решил – он сам должен позаботиться о том, чтоб приятно и наполненно проводить свое свободное время. Как-то раз, ища в очередной раз улики, он наткнулся в одном месте на видавший виды саксофон, принес его домой и трудился над ним усердно и с любовью. Наконец, на нем можно стало учиться играть. И как раз тогда Гидеон познакомился с саксофонистом, который начал давать ему уроки музыки в обмен на разрешение бесплатно пользоваться кушеткой Гидеона в течение полугода. Гидеон научился вполне сносно играть на саксофоне, и инструмент стал его постоянным спутником – куда бы он ни пошел. Теперь, когда у него кроме вкусной еды была в жизни еще и музыка, он чувствовал себя вполне счастливым человеком. А если еще и подворачивалось интересное дело! О-о! Тогда Гидеон шел на работу с таким же удовольствием, с каким он садился за обеденный стол.

Именно еда и привела его к Мадди.

Вкусная еда была для Гидеона одной из приятных необходимостей жизни. Да и потом, он же не мог работать целыми днями и ночами без передышки? И иногда он давал себе отдых и отправлялся за чем-нибудь вкусненьким и хорошим кофе. Он старался всегда выкроить хотя бы пятнадцать минут, чтоб заскочить в свой любимый магазин. Но с того самого дня, как там стала работать Мадлен, Гидеон был вынужден признаться себе, что осетрина, колбасы и швейцарский сыр, несмотря на всю свою притягательность, отошли на второй план.

Девушка была сущим ангелом, самым милым и прелестным существом из всех, кого он только видел. Тайлер был ростом в шесть футов и три дюйма и крепко сложенным, но когда он впервые увидел Мадлен Боннар, у него перехватило дыхание, и ноги стали слабеть, и всякий раз, как он слышал ее голос, такой теплый, с легкой приятной хрипотцой и чудесным, мягким акцентом, по всему телу его пробегала дрожь. Почти шесть месяцев вид ее обручального кольца делал его неразговорчивым, но однажды, озабоченный тем, что не увидел ее на работе, он справился о ней у одного из служащих и услышал, что у нее простудился сын. И еще из короткого разговора узнал, что его ангел – вдова.

– Давно?

– Даже и не знаю. Она вообще мало рассказывает о себе.

– А она с кем-то общается?

– Она никогда не упоминала об этом.

Мадлен и понятия не имела о его чувствах. Ей нравилось, как он с ней говорил, с подчеркнутой вежливостью и дружелюбием, как справлялся о ее здоровье – словно действительно хотел знать, как она себя чувствует, и она вполне оценила то, что он никогда не пытался с ней флиртовать. Она представляла его себе с женой, или с постоянной девушкой, и, по крайней мере, двумя детьми. Но она никогда не расспрашивала его – как никогда не переступала черту, отделявшую ее от других покупателей. Они общались всего лишь в течение тех пяти минут, когда он делал свой выбор продуктов; их разговор вертелся вокруг соуса, который кончился только вчера, и есть ли у него настроение купить халву или мороженое, болтали о погоде – и это было все.

Так было до тех пор, пока однажды, в середине мая 1966-го, Тайлер не зашел в магазин, и, сделав покупки почти беззвучно, пошел было уже к выходу, но неожиданно вернулся. Мадлен стояла у прилавка с сырами.

– У меня есть два билета на концерт Мендельсона, в филармонию, сегодня вечером – вы не хотели бы пойти со мной?

Мадлен была потрясена этим неожиданным приглашением. И от кого – от этого, как была она убеждена, абсолютно сдержанного и по-прежнему едва знакомого ей человека – на личную встречу, вне магазина! Ее замешательство было так сильно, что она уронила острый нож, которым отрезала большой кусок сыра.

– О, Господи! – воскликнул испуганный Тайлер. – Вы не порезались?

– Нет, все хорошо, – она наклонилась, чтоб поднять нож, и уронила три камамбера на пол.

– Merde![98] – воскликнула она едва слышно и тут же стала пунцовой. – Ой, извините меня.

– Нет, это вы меня извините – с вами все в порядке?

– Да, спасибо.

– Билеты… – опять начал, покраснев, Тайлер. – Вы случайно не свободны сегодня?

– Нет.

– О-о…

– Да нет, я имела в виду…

– Ничего, ничего, все хорошо.

Словно его отругали, Тайлер засунул билеты назад в карман, извинился и вышел из магазина, оставив Мадлен в таком смущении, в каком она уже давно не была. Господь знает, она не хотела, чтоб это звучало так обидно и расстраивающе. Он был милым человеком и таким замечательным покупателем. Она быстро нагнулась, чтоб поднять сыры, и обрадовалась, что ее босса не было поблизости, что он не видел, как она была неуклюжа.

На следующее утро, когда он пришел, она уже была внутренне готова.

– Мистер Тайлер, можно вас на минутку?

– Конечно, но если вы о вчерашнем…

– Да.

– Послушайте, мне так неловко – я не должен был спрашивать.

– Но почему же? – Мадлен огляделась вокруг, чтоб убедиться – никто не слышит, и глубоко вздохнула. – Мистер Тайлер, позвольте мне объяснить…

– Но вам нечего объяснять.

– Нет, есть, – настаивала она.

– Ну хорошо, – со смущением сдался Тайлер.

– Я была бы рада пойти с Вами на концерт, но я работаю каждый вечер.

Она запнулась.

– А еще, я чувствую, что должна вам сказать – я не хожу на личные встречи…

– Я понимаю.

– Но мне нужны друзья.

У него немного отлегло от сердца.

– Тогда, может, в другой раз?

– Ну, если вы понимаете…

– Конечно, – Гидеон смотрел ей в глаза, чувствовал знакомую слабость в ногах и благодарил Бога, что это незаметно для других. – А где вы работаете по вечерам?

– Иногда – здесь, а в остальное время – в ресторане около Таймс-сквер.

– О, да вы занятая леди.

Он выяснил название ресторана и пошел туда назавтра. Это был субботний вечер, и очень оживленный. Он смотрел, как Мадлен приносила подносы, принимала заказы, наливала напитки, а потом, божественно прелестная в своем смокинге, пела вместе с другими песенки из «Оклахомы», «Вестсайдской истории» и «Оливера». Когда она задержалась у его столика, налив ему кофе, Гидеон был осторожно дружелюбен, боясь оказаться назойливым и бесцеремонным. Да и потом, ведь это он сам ее нашел, не она его, и это не давало ему права на дружеские отношения. Когда она принесла ему чек, он просто сгорал от смущения. Разве можно оставить деньги женщине, в которую влюбился? С другой стороны, он не хотел, чтоб она догадалась об этом; и если он даст ей щедрые чаевые, ей может показаться, что он смотрит на нее свысока. Но если он даст мало, она может подумать, что он мелочится из-за денег. Поистине, дурацкое положение!

Они стали настоящими друзьями две недели спустя – при идеально естественных, ненавязчивых обстоятельствах. Будучи любителем джаза, Тайлер часто посещал многие местечки в Гринвич-Виллидж, иногда – чтоб просто послушать, иногда – брал с собой свой саксофон, если симпатизировавший ему управляющий уделял ему пять минут. Управляющий сам был непрочь излить разочарования и неудачи прошедшего дня этому – кто знает? – может быть, будущему отличному исполнителю блюзов в стиле Чарли Паркера. Гидеон считал себя средним исполнителем и малого таланта, но его энтузиазм иногда так захватывал слушателей, что они были необыкновенно щедры на аплодисменты.

Этим вечером он сидел в нише кафе О-го-го! потягивая кофе, который уже остывал, когда вдруг услышал:

– Вы полюбили ее в прошлый раз, и поэтому мы пригласили ее снова. И вот – с вами снова она, искорка света Парижа в ночи – Мадди Габриэл.

Когда она появилась в островке света на сцене, Гидеон резко выпрямился, едва веря своим глазам. Она выглядела такой миниатюрной, хрупкой, такой головокружительно красивой, что, казалось, он мог задохнуться от восхищения и обожания. Оркестр заиграл вступительные аккорды прославленной пронзительно ранящей мелодии, Мадлен запела «Девушку из Ипа-немы».

Правой рукой Гидеон так сильно сжал чашку, что она треснула. Холодный кофе пролился на стол и его джинсы, осколок фарфора впился в его палец, но он ничего не заметил. На ней были черные брюки в обтяжку и черная простая однотонная блузка, обрисовывавшая ее грудь и подчеркивающая стройность ее фигуры. Плечи и изящные руки слегка отливали шелковистым серебром в свете прожекторов. Ее голос изумил его, привел в неописуемый восторг – он был сильный и хорошо поставленный, звучал так естественно. Она пела в стиле bossa nova одну из его любимых песен 30-х годов, «Ветреная погода». На глаза Гидеона навернулись слезы. Его чашку убрали, вытерли стол, но он не замечал ничего, кроме Мадлен. У него было такое чувство, что его вознесли на небеса, и у него не было никакого желания возвращаться с них. И когда она закончила, трудно было понять, откуда раздался самый бурный взрыв аплодисментов – от него ли самого, или с другого столика, где сидели двое мужчин – старый и молодой, очень похожий на Мадлен. Весь зал словно взорвался громом рукоплесканий.

Она заметила его, увидела его искреннее восхищение и улыбнулась ему теплой улыбкой. Через десять минут он уже познакомился с двумя самыми важными мужчинами в жизни Мадлен Боннар – Константином Зелеевым и ее братом Руди. Третий, маленький Валентин, крепко спал за кулисами в импровизированной постельке. Как только Гидеон увидел четырехлетнего малыша с розовыми щечками, длинными ресницами и такого по-детски красивого, он почувствовал, что сердце просто тает у него в груди. Мадлен увидела растроганное выражение лица Гидеона, то, как он смотрел на ее сына, и безо всякого сомнения поняла, что у нее появился еще один удивительный, особенный друг.

Нью-Йорк стал приобретать для Мадлен свое собственное очарование, ненавязчивую живую прелесть. Хотя большую часть времени она проводила на работе, у нее оставалось все же несколько свободных часов, когда она могла рассматривать город, и он постепенно становился ее новым настоящим домом. Она выбирала для прогулки какой-то один район поблизости и, беря с собой Валентина, старалась получше узнать эти улочки, скверы, аллеи, дома, понять дух и привычки их обитателей. Очень часто она ощущала себя словно туристом, мимолетным приезжим, восхищавшимся тем, что он видит, но остававшимся все же чуть-чуть отстраненным. Она вспоминала свои первые дни в Париже, неповторимое чувство ее причастности к городу, и понимала, что общение с Нью-Йорком было немного иного рода. Константин назвал это точно, со всей присущей ему поэтичностью – то был город контрастов. Конечно, они есть в любом из больших городов – но ни один из городов, как казалось теперь Мадлен, не мог быть таким неожиданным и полнокровным.

Она и Гидеон теперь стали часто встречаться. Он приходил в Забар дважды в день, взволнованный, но по-прежнему боясь показать свои чувства. Говорил ей простые обычные слова и беспокоился, как мало она заботится о себе.

– Вы едите недостаточно.

– Да что вы, я ем, как две лошади, – отвечала со смехом она.

– Что-то я никогда этого не видел.

– Ну вот, вы говорите, как Константин. Он тоже обо мне слишком беспокоится.

– И правильно делает – вы слишком много работаете.

– Ничего, я к этому привыкла, – она пожимала плечами. – И мне это нравится.

– Но вы ведь не высыпаетесь!

– А мне и не нужно много спать.

Гидеон называл ее Мадди – как и все, кроме Константина и Руди, которые по-прежнему звали ее Магги. Гидеону нравились звуки ее французского имени, когда его произносила она – но он ненавидел, как это звучит у него самого. Единственным иностранным языком, на котором бегло говорил Гидеон, был испанский – он был нужен ему почти ежедневно по работе. Он вспомнил, как ему нравилось прислушиваться к разным говорам и акцентам, когда он три года служил в армии в Европе. Но у него никогда не было тяги к иностранным языкам, и если он и учил французский в школе, то все давно благополучно забыл.

– Жалко, что я не говорю по-французски.

– Вы все забываете, что я – швейцарка, а не француженка, – засмеялась Мадлен. – Вы бы только послушали, как мы с Руди говорим на Schwyzertütsch – даже немцам трудно понять из него хоть слово.

– Но все равно несправедливо, что вам приходится тратить столько сил на английский.

– А мне нравится говорить по-английски. Все эти занятия в Колумбийском университете… правда, я думаю, одна неделя в Забаре научила гораздо большему… Там так много интересных людей, и все они говорят на одном общем языке.

– На каком?

– На языке еды.

Мадлен чувствовала себя хорошо и спокойно с Гидеоном. Она знала – он понимает, что ей не нужен любовник, ей хочется только дружбы, и поэтому она могла быть с ним простой и открытой, рассказывать ему о своем прошлом и объяснять свое настоящее. Она рассказала ему почти все: о своей семье в Цюрихе, об Амадеусе и Ирине, о своем отце и том, как обрадовался бы Александр, если б встретил настоящего живого частного детектива на Манхэттене – его мечты и истории из книг стали бы реальностью. Она даже доверила ему самое дорогое, ее Антуана – но, правда, она вспоминала лишь хорошие дни, их радость и счастье, потому что ни один человек в мире не мог и не должен был знать о глубине ее горя.

Гидеон все больше и больше поддавался ее очарованию. В начале их дружбы у него было искушение относиться к ней, как Мириам относилась к тем крошечным изумительным украшениям, которые дарил ей муж по большим юбилеям и к праздникам. Но постепенно он узнавал, насколько Мадди была сильнее, чем казалась. Она была женщиной, жившей чувствами. Душа и сердце диктовали каждый ее поступок – даже теперь, когда она наглухо закрыла ту часть души, что отдала Антуану Боннару. Но иногда Гидеону казалось, что под нежной кожей и плотью Мадди – несгибаемая сталь.

Отец и мать умерли, но у Гидеона оставались две его сестры, старшая, Марианна, переехала с семьею в Чикаго, а Абигайль поселилась в Филадельфии. У Гидеона было тоскливое желание – которое, Гидеон знал, не может осуществить – познакомить их с Мадди, сказать им – вот женщина, которую он любит, девушка, которую он ждал столько лет… Но пока он мог только отвести Мадди и Валентина в дом дяди и его жены, которые до сих пор жили в Гринвилле.

Однажды в воскресенье они пошли к ним на чай – Мадлен взяла выходной. Гидеон с удовольствием заметил восхищение, мелькнувшее в глазах дядюшки Морта, когда тот впервые увидел Мадди. Заметил он и инстинктивную плохо скрываемую тревогу тетушки Руфь. Гидеон знал причину тревоги – десять лет он ни разу не показывался с подружкой, и тут вдруг привел вместо девушки женщину с ребенком, иностранку и шиксу[99] с головы до ног.

– Гидеон так много мне рассказывал о вас, – сказала Мадлен, когда в смущении присела в гостиной.

– Да, похоже, больше, чем нам о вас, – рот Руфь Тайлер слегка искривился вопреки ее желанию быть вежливой.

– Но это вполне понятно, – спокойно ответила Мадлен. – Ведь я – просто друг, а вы – семья.

– Просто хорошие друзья, а? – спросил Морт Тайлер и подмигнул.

– Именно так, мсье.

– Пожалуйста, называйте меня Морт, хорошо? – С удовольствием.

– Сколько вашему малышу? – спросила Руфь.

– Мне четыре года, – вдруг сам ответил Валентин. Он рос, легко говоря на двух языках, а когда начал больше времени проводить без Мадлен и Зелеева, английский Валентина стал более непринужденным и американским по духу. Но, конечно, малыш перенял акцент матери.

Руфь Тайлер принесла чай, добавила в чашку Мадлен слишком много молока, но та выпила его, словно нектар, и приняла вторую чашку.

– О, мой Бог, – неожиданно воскликнула она.

– Что случилось? – спросила Руфь.

– Ваш сырный пирог!

– Да, и что с ним? Вам не нравится?

– Совсем наоборот! – Мадлен положила вилку на тарелку, рядом с большим куском пирога. – Гидеон мне рассказывал, что вы печете самые чудесные сырные пироги на свете, но, боюсь, я не вполне могла себе представить, насколько они вкусные.

– Это – старый еврейский рецепт, – сказала Руфь. – Вы умеете печь пироги, Мадди?

– Боюсь, нет.

– Гидеон говорит, что вы поете?

– Немножко, – скромно ответила Мадлен.

– Ее учил кантор, – добавил обманщик Гидеон, отлично зная, что Мадди учил Гастон Штрассер, но он обожал поддразнивать тетушку.

– Это ты серьезно? – немного оживившись, спросила Руфь, но не совсем веря.

– Конечно, тетушка Руфь. Как вы можете сомневаться? Леви были лучшими друзьями Мадди в Париже, Ной Леви имел на нее большое влияние.

– Ну и хорошо, – глаза Руфь заблестели, и она повернулась к Мадлен с новым интересом. – Скажите мне, дорогая, ваш покойный муж – упокой Господь его душу – он, случайно, не был евреем?

– Нет, мадам, – голос Мадлен был почти извиняющимся.

– Но этот Леви был, правда, кантором?

– Конечно, мадам.

– Ну, по крайней мере, это уже что-то, – Руфь взяла пирог, разрезанный на две части. – Еще кусочек, моя дорогая?

Валентин привязался к великану-американцу сразу. Гидеон знал, как часами играть с ребенком, никогда не утомляя его и самому не уставая от игр. Руди Габриэлу тоже понравился Тайлер. Достойный человек, так тепло и искренне относящийся к Мадлен, просто не мог быть никем иным, как только хорошим человеком.

И только Зелеев был недоволен.

– Разве тебе нужно проводить столько времени с этим мужчиной?

– С Гидеоном?

– Господи, да с кем же еще? С кем еще ты видишься так часто, когда у тебя и так мало свободного времени? Конечно, я имею в виду Гидеона.

– А чем он плох? – мягко и растерянно спросила Мадлен.

– Во-первых, у тебя с ним мало общего…

– А что еще?

– Он – детектив. Он ведет низкую и сомнительную жизнь.

– Чепуха.

– А ты думаешь – это романтично, быть частным сыщиком, ma chère?

– Гораздо романтичнее, чем стоять за прилавком целый день и приносить домой запах копченой рыбы. Определенно, что Гидеон никогда сознательно не гонялся за романтикой, как и я тоже.

– Ты сознательно делаешь вид, что не понимаешь, о чем я, – укоризненно заметил Зелеев. – Конечно, против своей воли, я должен допустить, что есть на свете вещи, которые приходится делать, чтобы выжить.

– Неподобающие занятия? – подкинула Мадлен. – Такие, как быть горничной или обслуживать столики в кафе или работать в магазине?

– Но этот человек гораздо старше тебя – кстати, сколько Тайлеру?

– Сорок шесть.

– Ну вот. Мужчина средних зрелых лет, которому не приходилось в шестнадцать лет убегать из дома. Должно быть, у него была не одна возможность выбрать в жизни более полезное занятие.

– Он был полицейским, Константин.

Она увидела на его лице гримасу и продолжала:

– И если б он не поступил на работу в полицию, мог бы стать портным, как его отец. Это бы вам больше понравилось? Сомневаюсь.

– Ты извращаешь мои слова, Мадлен. Гидеон Тайлер – ничем не примечательный человек. Конечно, он – не тот мужчина, который тебе нужен.

– Но он мой друг – не любовник.

Мадлен старалась не терять терпения, что иногда было довольно трудно. Она уже и раньше не раз сталкивалась с подчеркнутым снобизмом Зелеева и пыталась его вышучивать – но сегодня он зашел слишком далеко.

– Я знаю, ты слишком упряма, чтоб принять помощь от своего брата, – продолжал Зелеев. – Но ты могла б хотя бы познакомиться поближе с его друзьями. Чувственный, богатый уолл-стритский брокер – может, это бы сейчас подошло… Не идеальный вариант, но разумный.

– Да? Но сейчас это как раз тот тип людей, с которыми я не хочу иметь ничего общего.

– Но ты же общаешься с Руди.

– Он – мой брат, Константин.

Зелеев проглотил эту легкую отповедь, зная, что будет неумно сейчас продолжать. Мадлен недавно начала поговаривать о том, чтоб найти свое собственное жилье. Такая перспектива повергла его в глубокое уныние и расстройство. Его красивая, с решительным сердцем девочка будет жить в какой-нибудь затхлой серой комнатушке – чем это лучше жалкой квартиры, где она жила со своим мужем? И без него – без его руководства и влияния. Эта мысль заставила его содрогнуться.

– Гидеон – интересный, умный, добрый человек, – говорила Мадлен. – И он очень хорошо меня понимает.

– Да как он может понимать женщину твоего класса?

– Константин, вы стараетесь меня рассердить?

– Что за мысль, ma chère, – сказал он и замолчал, уже решив про себя, что откажется сидеть с Валентином в следующий раз, когда она захочет увидеться с Тайлером. Конечно, уже одно то, что она встречалась с ним каждый день во время работы, было плохо… но Зелеев-то уж точно не собирается поощрять" ее проводить время с каким-то еврейским неудачником-полицейским, чьи предки жили наверняка в захолустной российской дыре.

Спустя несколько недель, как-то в полдень, в среду, Мадлен уходила из Забара после окончания утренней смены. Гидеон стоял и ждал ее на улице, облокотившись об открытую дверь машины.

– Прыгайте внутрь. Мадлен засмеялась.

– Я вряд ли хочу ехать домой на машине. Эта прогулка пешком – единственная зарядка, какую я делаю.

– А я и не повезу вас домой, – сказал Гидеон.

– Но мне все равно нужно ехать?

– У вас ведь есть полчаса, правда? – он завел мотор. – Пожалуйста, Мадди – я бы не просил вас, если б это не было так важно.

– О'кей, – согласилась она. – Куда мы собираемся ехать?

– Это – сюрприз.

Он остановил машину на Сентрал Парк Вест, около одного из внушительного вида старых зданий, окна которых выходили на парк.

– Вот мы и приехали.

– Куда?

– Пойдемте.

– Но куда, куда?

– Посмотреть на сюрприз.

Мадлен смотрела, озадаченная, как Гидеон быстро разговаривал со швейцаром в униформе, прежде чем взять ее за руку, завести в один из лифтов и подняться с нею на двадцатый этаж.

– Ну вот, теперь мы совсем пришли, – сказал он перед дверью квартиры под номером 12 Ц.

Мадлен засмеялась.

– То же самое вы сказали внизу, у входной двери.

Гидеон отпер дверь.

– Но мы и вправду пришли.

Он ввел ее в холодный темный холл.

– Чья это квартира? – спросила Мадлен.

– Моя.

– Ваша?

– Похоже на то.

– Вы не могли бы сказать пояснее? – попросила она мягко.

Гидеон закрыл дверь.

– Похоже, мне оставили квартиру.

– Эту квартиру?

– Да, то, что вы сейчас видите перед собой.

– Что вы имеете в виду под словом «оставили»? – она казалась озадаченной. – Кто-то умер?

– Клиент.

Он смотрел на ее лицо в слабом свете.

– Я знаю, я сам это ощущал – не так-то просто принять, правда?

Он отворил несколько двойных дверей.

– Пойдемте, походим и осмотримся. Мне нужно знать, что вы думаете.

Они были в большой гостиной, даже огромной по манхэттенским стандартам, темной, как и холл, из-за ставень, закрывавших свет из окон, и немного пахнущей запустением из-за того, что здесь никто не жил. Но когда Гидеон раскрыл ставни, и полуденное солнце ворвалось в комнату сквозь окна, Мадлен оглянулась вокруг и увидела прекрасный паркет пола, роскошные карнизы, необыкновенно красивый мраморный камин. Посмотрев наверх, она увидела и восхитительную изысканную люстру.

– Dieu, – тихо произнесла она.

– Вот и я то же самое подумал, – Гидеон улыбнулся. – Здесь все такое стильное – кроме кружочков от моли.

– От моли?

– В каждом стенном шкафу. А еще они рассованы в маленьких мешочках по ящикам столов и шкафов. Такие же использовала моя мать, и только после того, как я покинул дом, я понял – не каждый свитер обязательно пахнет камфарой или другими подобными штучками.

– А кто же был этот клиент? – Мадлен была заинтригована.

– Старая леди по имени Лилиан Бекер. Я как-то, давно, занимался ее делом – десять, может, одиннадцать лет назад.

– А что вы для нее сделали?

– Я искал ее дочь, – Гидеон пожал плечами. – Ничего особенного, Мадди. Это было даже не настоящее дело о пропавшем без вести человеке, а так… Просто недоразумение. Они из-за чего-то повздорили за несколько лет до того, и старой леди захотелось опять увидеть свою дочь.

– И вы ее нашли?

– Во Флориде, – он припоминал подробности. – В Майами Бич. Ее совершенно не взволновало, что ее выследили – как и то, что ее мать хочет ее видеть опять. Подозреваю, я просто уговорил ее.

– Это было частью вашей работы?

– Может, и нет, но это было совсем нетрудно. И миссис Бекер мне неплохо заплатила – оговоренную сумму плюс издержки. Она была счастлива, и я был счастлив.

Гидеон сделал паузу.

– Как мне кажется теперь, воссоединение с дочерью преобразило всю ее жизнь. Я тогда сначала даже думал: может, она тяжело больна и хочет помириться с дочерью перед смертью – такой был у нее огорченный и уставший вид. Похоже, так оно и было. Зато потом… Месяц назад она была еще жива. Правда, ее адвокат мне сказал, что она перед этим долго лежала в больнице.

– Это так чудесно, что она о вас не забыла и позаботилась, – сказала Мадлен. – Но целую квартиру! Особенно такую большую…

Она задумалась на секунду.

– А как же ее дочь? Она не рассердилась, что мать не оставила ее ей?

– Как сказал адвокат, дочь получает дом где-то в Массачусетсе и виллу в южной Франции. И поэтому ей просто нет до меня дела – она знала о желании своей матери. И она не любит Нью-Йорк, да и потом, ей совсем неохота возиться с арендой.

– Если это арендованная квартира, – спросила Мадлен, – как же миссис Бекер могла вам ее оставить?

– Вряд ли в этом городе есть люди, которым в действительности принадлежат их квартиры. Лилиан Бекер оставила мне договор об аренде сроком на пять лет с перспективой продления, но так как она знала – я не смогу платить арендную плату, она даже учредила специальный денежный фонд для этих целей. Адвокат сказал мне, что вообще-то это нетипичный случай, но если арендатор в хороших отношениях с владельцем – тогда все о'кей.

Он помолчал.

– Просто фантастика, правда?

– Да, да, это замечательно! Когда вы сюда переедете?

– Я не перееду.

– Но почему?

– Вы можете представить меня себе здесь? Совсем одного, с привычками Виллиджа, с моим саксофоном?

– Стены кажутся толстыми.

Гидеон чуть помолчал, прежде чем ответить.

– Я подумал – если вам понравится… – он колебался. – Я подумал, может, вы с Валентином будете не против поселиться здесь.

Изумленная Мадлен почувствовала, как ее щеки стали горячими.

– Я не могу позволить себе такую квартплату.

– Но ведь ничего не нужно платить. Завещание, помните? Фонд.

Казалось, молчание повисло навечно.

– Но вы ведь все еще меня совсем не знаете, Гидеон…

– О, Господи! – воскликнул он расстроенно. – Я вас обидел.

– Нет, нет, – она покачала головой. – Я – тронута, а не обижена. – Она помолчала. – Если б я даже могла принять – я бы все равно не смела и мечтать о такой чудесной квартире. Но я не могу.

– А почему?

Она была все еще розовой от смущения и замешательства.

– Я как раз хотела вам сказать сегодня вечером, но вы пришли и увезли меня сюда… Я просто не успела…

– Сказать мне что?

– Я нашла квартиру. Я уже ходила на нее взглянуть, сегодня рано утром – а вечером я должна подписать договор об аренде. Мы ударили по рукам.

– А где это? – Гидеон казался расстроенным.

– Семьдесят четвертая, недалеко от Амстердам-авеню. Две спальни. Извините меня. Мне так неловко.

– Ну что вы! Не нужно…

Мадлен осторожно выбирала слова.

– Я не хочу того, что мне принесут уже готовым, на блюдечке, Гидеон. Я во многом так сильно зависела от Константина – с тех пор, как мы приехали в Америку. Я не знаю, выжила бы я без его помощи, но я уже давно готова встать на свои собственные ноги… я ждала потому, что мне не хотелось его огорчать. Но все же время пришло.

– Я понимаю, Мадди. А тут еще я…

– Вы хотите помочь, – она опять помолчала. – Вы исключительный друг, и я люблю вас за то, что вы думаете о нас. Но мне все же нужна моя независимость… Нет, я не имею в виду, что вы не хотите, чтоб я оставалась независимой, если бы я это приняла… но я буду так себя ощущать…

Она запнулась, почувствовав, что не может выразить свои чувства словами.

– У вас будет тяжело на душе?

– Да.

– Ну что ж, – сказал Гидеон с немного натянутой улыбкой. – В таком случае, мне придется сдаться и стать владельцем этой квартиры. – Он покачал головой. – Я никогда, в сущности, не одобрял легкие деньги, но, боюсь, я к ним привыкну.

Она улыбнулась.

– По крайней мере, вам теперь будет легче приходить к нам каждый раз, когда вам только захочется, – проговорила она, уверенная, что Гидеон хорошо понимал – Зелееву не нравятся его визиты.

– А когда я смогу на вашу квартиру взглянуть? Мадлен улыбнулась ему.

– Сейчас мне нужно идти домой, чтоб забрать Валентина, но мне хотелось бы, чтоб вы были рядом, когда я буду подписывать договор. Я так ценю ваши советы.

– Я польщен.

Мадлен и Валентин переехали на новое место в первую неделю 1967-го. Их квартира была на четвертом этаже симпатичного, респектабельного вида дома на Семьдесят четвертой улице. Всего несколько Домов отделяло ее от Амстердам-авеню. Зелеев жил неподалеку, всего в трех кварталах. Но это не мешало русскому жаловаться и пытаться вытащить ее оттуда назад.

– Тебе бы нужно поискать себе что-нибудь среди этих домов на Вэст-Энде, – говорил он ей. – У них есть марка, они добротно сделаны – и там швейцары у дверей.

– Но там плата дороже.

– Зато улица широкая – там гораздо светлее и безопаснее.

– Но у меня и так солнце весь день, – сказала Мадлен. – Да и потом, Гидеон и Руди несколько раз специально прошлись там ночью, и они думают – там не опаснее, чем в других местах.

– Но не так безопасно, как на Риверсайд Драйв.

– Но я же не могу вечно оставаться с вами, Константин, – мягко напомнила ему она. – Валентин подрастает, ему нужно больше пространства. Да и мне – и вам.

– Мне нужна ты.

– Но ведь вы меня не теряете. И никогда не потеряете…

– Вот как раз именно в этом я не уверен, – мрачно ответил Зелеев.

Валентину квартира понравилась. Он был нормальным, живым и энергичным ребенком, но сколько он себя помнил, у него никогда не было места, чтоб вволю поиграть. Конечно, Мадлен водила его в разные парки и на игровые площадки, но в квартире Константина ему все время приходилось быть осторожным, чтобы что-нибудь не сломать или не разбить. А теперь у него была своя собственная комната, и мама позволяла ему играть, где угодно – если только у нее не было гостей или тогда, когда ему уже пора было спать. Только в эти моменты они и спорили.

– Но я совсем не устал, мамочка, – сказал он как-то, в один из поздних вечеров, когда она пришла к нему укладывать его в кроватку. Он говорил правду, потому что ему казалось – когда наступают сумерки, ему еще больше хочется играть.

– Ну вот, опять то же самое, – говорила ему Мадлен. – Уже поздно, и тебе нужно спать.

– Но я не усну. Я буду просто лежать тут и смотреть в потолок.

– Тогда я немножко почитаю тебе на ночь. Валентин сел, прислонившись к подушкам.

– Константин говорит, что я ночная сова – как и ты, мамочка.

– Но даже совы должны спать, дорогой.

– А когда здесь дядя Руди, он разрешает мне не спать почти до твоего возвращения. – Он улыбался во весь рот.

– Правда? Ах, он разбойник!

– Он говорит, когда ты была маленькая, тебя не так-то просто было загнать в постель.

– Я всегда послушно ложилась в кроватку, – сказала Мадлен. – У меня не было выбора. Моя мама была со мной очень строга. Даже если мне совсем не хотелось спать, я должна была лежать тихо и делать то, что мне сказали.

– Но ведь тебе не хотелось спать, мамочка, не хотелось?

– Нет, не всегда.

– Тогда ты должна знать, каково мне. Мадлен потрепала его по волосам.

– Да, chéri, я знаю.

– Мама?

– Что, мой родной?

– А можно нам… у нас будут в квартире цветы? Пожалуйста. Я имею в виду эти… в горшках, чтобы было, как в саду.

– Конечно, chéri, это отличная идея.

– Мама?

– Что?

– А мы можем купить телевизор?

– Нет, мой дорогой. Не сейчас.

– А почему?

– Слишком дорого.

– Мама?

Мадлен поднесла к губам усмиряющий палец.

– Последний вопрос.

– Ты разрешишь Гидеону отвезти нас на Кони Айленд? Он говорит, там – здорово!

– Да, конечно, chéri, но я не знаю, когда. Я сейчас так много работаю сверхурочно.

– А мы можем поехать в следующее воскресенье? Гидеон говорит, там есть целый парк специально для детей.

– С воскресеньями все сложно, малыш. Ты же знаешь – я работаю в Забаре весь день.

Лицо Валентина стало грустным.

– Мне так скучно и грустно, когда ты на работе, мама.

– Я знаю.

Подгоняемая чувством вины, Мадлен взяла на следующее воскресенье выходной, чтоб Гидеон мог отвезти их на Кони Айленд. Они провели несколько приятных часов в детском парке, и Валентин смог вволю накататься на всем, чего только его душа пожелала, а потом пошли прогуляться у воды. Теплый ветерок обвевал их щеки, Валентин повизгивал от радости, носясь туда-сюда и с замиранием сердца смотря на парение чаек над океаном и шумный пестрый карнавал на стороне материка. Они забрели на пляж, сняли обувь и бродили, утопая ногами в песке и слушая шум прибоя. Мадлен крепко сжимала левую руку Валентина, а Гидеон – правую, на случай, если радость вдруг завела б его слишком глубоко в воду.

– Ему нужны друзья его возраста, – сказал Гидеон Мадлен позже, когда они сели на скамейку и наблюдали за Валентином, чьи губы и щеки были еще липкими от конфет, самозабвенно игравшим в песочнице. – Он такой отважный парнишка, – Гидеон засмеялся. – Пожалуй, он был бы непрочь покататься на «русских горках», если б вы ему разрешили – и если б он знал, что доставит нам удовольствие.

– Но он проводит все свое время со взрослыми, – сказала Мадлен, и ее блестящие глаза затуманились.

– Ему сейчас пять, Мадди, ему нужно в школу.

– Я знаю – я думаю об этом все время. Но как это возможно?

Она намеренно отгоняла мысли об опасной нестабильности их полулегального проживания в Америке. Она въехала как человек, прибывший на время, и уже больше двух лет работала, не говоря своим хозяевам, что у нее нет официального разрешения на работу. Позже это беспокоило ее все больше и больше, но она не знала, что предпринять.

– Вам нужно срочно что-то сделать, Мадди, – сказал Гидеон. – Или в любой момент кто-нибудь может донести, что здесь живет маленький мальчик, который никогда не выходит за порог дома в школу.

Мадлен знала, что он прав. Это же самое повторял ей Руди, и ее почти что пилил Константин. Видеть своего веселого подвижного мальчика, который нуждался в сверстниках и занятиях, сидящим здесь в одиночестве… – все это просто надрывало сердце Мадлен. Но она по-прежнему боялась рисковать, боялась предпринять любой официальный шаг, чтоб не разворошить осиное гнездо. Она сравнивала себя со страусом, прятавшим в минуту опасности голову в песок. Надеялась, что все само собой разрешится чудесным образом.

– Я придумал выход, – неожиданно сказал Гидеон.

– Какой?

– Давайте сначала взглянем на альтернативы, хорошо? Даже если вы решитесь пойти работать в вашем семейном банке – а вы не хотите, я знаю… должен сказать, что на самом-то деле нет ни одной банковской работы, для которой бы у вас была квалификация. И, значит, чтоб получить эту работу, вам нужно будет обратиться к своей матери, чтоб она для вас что-то подобрала.

– Не раньше, чем от этого будет зависеть жизнь Валентина, – твердо сказала Мадлен.

– Второй шанс для вас – отдаться на милость Департамента иммиграции. Они могут быть снисходительны – но могут и заупрямиться, потому что вы сознательно столько оттягивали.

– Вы думаете, они могут нас выслать? – спросила она тихо.

– Сомневаюсь, – Гидеон подавил дрожь. – Но все же я бы не стал рисковать.

– Тогда что же мне остается?

– Только одно, что может дать гарантии.

– Ради Бога, что же это? – Мадлен умирала от нетерпения. – Скажите мне.

– Замужество, – сказал Гидеон. – Брак с гражданином Америки.

Он хотел, чтоб голос его звучал спокойно и непринужденно, но его волнение и тревога все же закрались в его тон.

– Фиктивный брак.

– Вы шутите?

– Я хочу и могу это сделать для вас, – он почувствовал, что краснеет. – Конечно, мы будем жить отдельно – это будет просто соглашение между друзьями.

Он ждал ее ответа, но она молчала, и он продолжал:

– Мадди, я просто очень волнуюсь за вас и Валентина. Я не хочу, чтоб вам обрубили корни, которые достались вам так тяжело.

Мадлен была слишком поражена, чтоб отвечать. На секунду она даже забыла, где она, забыла присматривать за Валентином. Она знала, что такие браки были обычным делом во время войны, но теперь? И она была по-прежнему женой Антуана – душой и сердцем. У нее не было даже минутного искушения посмотреть на другого мужчину.

– Но это будет всего лишь клочок бумаги, – сказал Гидеон, угадывая ее мысли. – Это ничего общего не имеет с настоящим замужеством.

Мадлен попыталась взять себя в руки.

– А как же вы? – спросила она. – Разве это будет справедливо по отношению к вам, Гидеон? Вы можете влюбиться, вы можете захотеть жениться опять – ни одна девушка на свете не поймет…

– Что-то непохоже, что это случится, но… хорошо, если даже и так, мы сможем развестись.

– Это – безумие.

– А я так не думаю.

Она взглянула ему в лицо – такое доброе, сильное лицо.

– Многие люди делали мне добро, Гидеон, но это – самая добрая, самая бескорыстная вещь, какую только кто-либо хотел для меня сделать, и я так люблю вас за это.

– Тогда, хорошо? Вы согласны?

Чайка пронеслась над головой, и Валентин засмеялся.

– Но это безумие!

– Ну разве что совсем чуть-чуть.

– И это просто невозможно.

Они поженились седьмого апреля в ратуше. Руди и его друг, Майкл Кэмпбелл, двадцатишестилетний уоллстритский брокер, с которым Руди жил вместе в квартире вот уже девять месяцев, были свидетелями. Ну а Зелеев – тот недвусмысленно выразил свое неодобрение и раздражение по поводу того, что он назвал «шарадой», но тем не менее приготовил торжественный обед в своей квартире, чтоб отметить новый юридический статус Мадлен – он намеренно не называл это браком.

Ее имя по официальным документам стало миссис Гидеон Тайлер. В клубах, где она продолжала петь, завоевывая все большую популярность, она оставалась Мадди Габриэл. Но в сердце своем она по-прежнему была Мадлен Боннар.

Теперь Валентин посещал школу, именовавшуюся незатейливо ПС 87, которая была совсем близко от дома, и друзья стали звать его Вэл. Это было здорово для Мадлен, но каким-то образом фиктивный брак, казалось, провел незримую черту между Гидеоном и Мадлен. Ей казалось более мудрым пореже видеться со своим другом – чтоб чувствовать, что она не утомляет и не надоедает ему, навязывая себя или сына. Ей не хотелось ломать его жизнь. Когда он встретит кого-то, кого действительно полюбит, не уставала она ему повторять, он должен ей сразу сказать, и они исчезнут с его пути – a если это станет серьезно, если он станет подумывать о настоящей женитьбе, она гарантирует ему моментальный развод без секундного колебания.

Бывали минуты, когда Гидеону казалось – он больше не выдержит. Он знал, что, наверно, слишком стар для нее, знал, что она никогда не смотрела на него иначе, кроме как просто на друга – но всякий раз, как она упоминала слово «развод», он чувствовал себя так, словно его изо всех сил ударяли в солнечное сплетение. Он тоже давал ей больше «свободы», чем раньше, подписывал необходимые бумаги в качестве мужа, ходил в школу Валентина, когда было нужно, но никогда не относился к их браку так, как это могло бы ее расстроить. Он окунулся с головой в работу, взвалил на себя больший, чем обычно, груз дел, ходил по пятам неверных жен и мужей, брал у адвоката кое-какие уголовные дела, соглашался на роль телохранителя в случаях, когда свидетели нуждались в особой безопасности, и рыскал по Нью-Йорку в поисках пропавших людей. Он потерял аппетит и сбрасывал вес, тренируясь в гимнастическом зале в Бронксе, чтоб поддерживать себя в форме. И заставлял себя не делать Валентину подарки чаще, чем раз в месяц.

Руди Габриэл знал, что Гидеон любит его сестру, и Константин Зелеев – тоже знал. Но Гидеон заставил Руди поклясться на Библии, что тот ничего не скажет Мадди. А Зелеев и сам не сказал бы ей ни за что – даже если б Гидеон приставил к его виску пистолет и умолял его сделать это.

15

В сентябре карьера Мадлен неожиданно взлетела наверх, когда менеджер по имени Джоуи Т. Каттер услышал ее пение в Лила, вечернем клубе на Второй Авеню. Последние четыре месяца она регулярно пела там три раза в неделю. Она исполняла полдюжины песенок дважды за вечер. В один из вечеров она оставила микрофон и стала изящно ходить от столика к столику, напевая для каждого гостя – словно именно только для него она приходила сюда.

Каттер, пораженный искренностью ее чуть хрипловатого голоса и ее красотой, оставил ей визитную карточку с пометкой, приглашавшей ее посетить его офис в Брилл Билдинг.

– Вы хотите стать звездой – или просто петь? – спросил он ее, не успела она присесть. Она нервничала и неуверенно смотрела на него через стол.

– Если честно?

– Абсолютно.

Мадлен посмотрела на него, и он ей понравился.

– Если честно, мне никогда и в голову не приходило стать звездой. Мне говорили, что это – плохо, и, может, так оно и есть, но все, что я хотела – это петь, – она ему улыбнулась. – И если мне удавалось петь, чтоб зарабатывать на жизнь – для меня это было просто чудо. Как сказка.

– Вы замужем?

– Да.

– А вашему мужу нравится, что вы поете?

– Очень.

– У вас есть дети?

– Один сын.

– У вас проблемы с поездками?

– Это зависит от того, куда поехать и насколько.

– А сможет ли ваш муж присмотреть за ребенком, ну, скажем, неделю?

Мадлен пристально посмотрела на него.

– Это зависит от обстоятельств, мистер Каттер. Менеджер взял маленькую сигару и стал жевать ее кончик.

– Как насчет того, если я предложу вам номер-другой в кабаре, мисс Габриэл? В таких городах, как Бостон, Майами – может, даже в Лас Вегасе?

– Это звучит очень заманчиво, – ее сердце дрогнуло.

– Я говорю пока только о сопровождающих ролях, вы понимаете?

– Конечно, мистер Каттер.

– Но вас это не заденет, – сказал он иронично, – раз вы не стремитесь стать звездой, правда?

– Вовсе нет, – ответила она честно.

– Вы – француженка, верно?

– Я из Швейцарии.

– Швейцарка, правда? – Он задумался. – Но мы все же подадим вас как француженку – это лучше идет к вашему стилю.

Он сделал паузу.

– У вас когда-нибудь выходил диск?

– Диск?

– Ну, пластинка, вы знаете. Вас когда-нибудь записывали?

– Еще нет, – сказала она. – А вы думаете, я бы могла?

– Конечно, почему бы и нет? – Каттер опять пожевал свою сигару. – Мы говорим о пробном диске, мисс Габриэл. Я занимаюсь не только певцами. Я также разыскиваю композиторов-песенников. И что же получается? Вы записываете песенку определенного автора, и ее слышит кто-нибудь из представителей известных фирм грамзаписи… Он пожал плечами.

– Иногда певец выпускает диск, который хорошо продается, и вдруг кто-нибудь вспоминает, что на пробном собственном диске голос певца звучал еще лучше. Тогда, если вам повезет, вы можете получить контракт.

Он опять сделал паузу и подмигнул.

– Только не падайте в обморок.

Мадлен, у которой никогда не было своего агента или менеджера, была в восторге, когда ее заработки стали возрастать – даже в тех нескольких клубах, где она пела уже два года. И хотя ни одно из тех кабаре, о которых говорил Каттер, так еще и не материализовалось, она уже записала несколько демонстрационных дисков. Каттер, которому очень нравился ее стиль, воодушевлял ее работать еще больше, развивать то, что дано ей природой, учил ее управлять аудиторией и наиболее выгодно подавать свою внешность и поведение на сцене.

– Но могу я просто оставаться собой? – однажды спросила его она.

– Конечно, это будете вы – но, может, чуть-чуть еще лучше.

Прошел год, как Мадлен и Гидеон оформили свои отношения. Зелеев, придя к ней однажды вечером в крошечную гримерную в Лила, сделал неожиданное предложение. Может, сказал он, уже настало время съездить в Париж и забрать Eternité?

– Теперь ты можешь официально ездить туда-сюда, ma chère, и, если честно, мне больно думать, что наше прекрасное дивное сокровище пылится в сейфе.

Мадлен почувствовала легкую дрожь. Конечно, она тоже любила ее, и ей бы тоже хотелось ее снова увидеть, но мир, в котором она видела ее в последний раз, казался ей удаленным на миллионы лет от того, в котором она жила сейчас.

– Я даже и не знаю… – проговорила она. – Там она в безопасности.

– Но она может быть в такой же безопасности и здесь, в сейфе в Нью-Йорке, – подчеркнул Зелеев. – А здесь мы сможем еще и видеть ее время от времени.

Баснословная ценность скульптуры тревожила Мадлен еще и по другой причине. Она никогда не видела в творении ее деда ничего, кроме уникального выражения его любви к Ирине – но теперь, когда это стало ее, стало принадлежать ей, сама мысль о том, что это можно продать, стала обременительна. Как еще она могла отблагодарить их всех за их доброту – и как она могла дать Валентину все то, что так хотела бы дать?

– Я не уверена, – произнесла она нерешительно.

– Я не понимаю.

Она попыталась объяснить.

– На самом деле, мне всегда хотелось бы сделать с Eternité то, чего ждал бы от меня Опи. Но что?

– Амадеус никогда не загадывал наперед, – мягко сказал Зелеев. – С него всегда было достаточно мысли, что он причастен к ее созданию. Как-то раз он мне даже сказал, что ему все, равно что с ней станет потом.

– Но он думал о ней как о памятнике.

– Ирине? Конечно. И я так думал всегда.

– И той короткой жизни, которую они прожили вместе в Швейцарии.

Мадлен колебалась, боясь ранить Зелеева.

– Я не вижу смысла привозить ее в Америку – вообще.

Лицо Зелеева помрачнело.

– Я никогда не думал, что ты можешь быть нечестной, – сказал он с вызовом.

Она была удивлена.

– Не думаю, что я сейчас нечестна.

– А я думаю, – он усмехнулся. – То, что ты на самом деле чувствуешь, ma chère, так это страх. Тебе страшна сама мысль поехать в Париж – даже ненадолго. В этот город, который дал тебе самое большое счастье – и отнял его, и причинил самую большую боль и горе.

Он сделал паузу.

– Ты просто боишься.

С этим Мадлен поспорить не могла.

– С Константином все в порядке? – спросил ее несколько дней спустя Гидеон, заглянув в Забар, где Мадлен по-прежнему работала каждое утро шесть раз в неделю.

– Я думаю, да. А почему вы спрашиваете?

– Я имею в виду не его физическое состояние.

– Тогда что же? – Она удивилась и задумалась. – Я даже не знала, что вы его видели.

– Он ходит в гимнастический зал. В Глисон'з.

Мадлен пожала плечами.

– У него всегда был пунктик на том, чтоб держать себя в форме. За все время, пока мы жили вместе, он ни разу не пропустил там своих занятий.

Она улыбнулась.

– Если погода была подходящей, он шел еще и в парк, а если шел дождь или снег, делал зарядку дома или делал эти свои ужасные качки.

– Вы говорите, он всегда был фанатиком?

– На грани того.

– Ну вот, теперь он за гранью, – сухо сказал Гидеон. – Этому мужчине уже за семьдесят, но могу поклясться, Мадди, он старается соревноваться со мной. Нет, я знаю, это звучит нехорошо, но если бы вы только увидели – тогда вы бы поняли сами. Глисон'з – это, в основном, зал для борцов, и мне это необходимо для работы – но он, похоже, совсем спятил, что появляется там.

– Для него это так опасно?

– Бог свидетель, он даст сто очков вперед любому пожилому мужчине. Но, Мадди, он уж точно искушает свою судьбу! Прыжки, кувырки – это ладно. Но если я иду к боксерской груше, Константин пользуется ею сразу же после меня. Если я играю в спидбол – и он тут как тут. Если я толкаю штангу или гири… я видел, как он повторяет за мной, словно хочет быть уверен, что возьмет столько же, сколько и я.

Гидеон покачал головой.

– Но самое сверхъестественное – он все это делает, Мадди. А я ведь сам в отличной форме.

Мадлен заметила, что Мерри Клейн смотрит в их сторону.

– Мне нужно возвращаться к работе. Если честно, я даже и не знаю, что на это сказать…

– Я всегда знал, что Константин меня недолюбливает. И еще больше с тех пор, как мы поженились.

Он тряхнул головой.

– Может, мне самому следует охладить пыл в гимнастическом зале – чтоб ему было не так тяжело.

– Заставить его подумать, что вы – выдохлись, что он вас измотал, так?

– Он много значит для вас, Мадди, я знаю это. Я не хочу видеть, как он себе вредит, и, конечно, не хочу быть причиной его инфаркта.

– Наверно, мне нужно было бы с ним поговорить, – сказала нерешительно Мадлен. – Но я знаю, что в этом нет никакого смысла. Если уж Константину вошло что-то в голову – никто на свете не сможет его остановить.

Неделю спустя Зелеев пригласил Мадлен на обед.

– В моей квартире, во вторник – по-моему, ты не работаешь во вторник по вечерам, я не ошибся?

– Вы хотите, чтоб я пришла пораньше с Валентином, или попозже – одна?

– Попозже, ma chère. Определенно попозже. Когда Мадлен пришла, экзотическая гостиная с красными стенами была залита светом свечей, во льду виднелись шампанское и икра, серебряная супница с борщом стояла на столе.

– Mais comme c'est beau![100] – воскликнула она в восхищении. – Что мы празднуем, Константин? Может, я что-то забыла?

– Нет, ты ничего не забыла, – успокоил ее Зелеев. – Я просто хочу, чтоб ты отдохнула – расслабилась и порадовалась жизни; две милые способности, которые ты, я боюсь, можешь начать терять. – Он откупорил бутылку. – Немного шампанского?

Он был в странно приподнятом настроении – он был просто в ударе. Он налил ей шампанского, а сам пил короткими глотками холодную водку, совершенно отказываясь объяснить ей повод такого, как ей упорно казалось, вызванного чем-то торжества.

– Валентин шлет вам самый горячий поцелуй, – сказала она. – Он чуть-чуть рассердился, что его не пригласили, но потом вдруг стал очень взрослым и сказал, что я заслужила вечерок отдыха.

Она слегка засмеялась.

– Что это там печется? Запах просто потрясающий.

– Кулебяка с семгой – надеюсь, ты голодна, ma belle?

– Как волк.

– Тогда давай начнем.

Сначала они поели икры – белужьей, поданной с мелко рубленым яйцом, луком, лимоном и черным хлебом, а потом Зелеев разлил борщ в глубокие тарелки. Его манеры были блестящими, изысканными и отточенными – словно он был характерным актером, игравшим роль метрдотеля.

– Ну как, вкусно? – спросил он, садясь напротив нее.

– Просто нет слов!

Он ел понемногу, продолжая пить свою холодную водку, и посматривал на Мадлен, как бдительная, быстрая и зеленоглазая лиса. Она обнаружила, что смотрит на его безупречные волосы и усы, как всегда тщательно причесанные, и вдруг представила его себе возле зеркала в ванной комнате – как он долго расчесывает их и так, и эдак.

– Ты улыбаешься, ma chère, – сказал Зелеев. – Вот и хорошо.

Мадлен слегка покраснела.

– Вы едва прикоснулись к борщу.

– Я просто щажу себя. У нас еще будут вареники на десерт, в вишневом соусе.

– Обычно вы не такой подчеркнуто «русский», Константин, – сказала Мадлен.

– Но сегодня – не обычный вечер.

– А почему? – она спросила опять, но Зелеев только поднес свой указательный палец к губам заговорщическим жестом и не сказал ничего. Он налил ей еще шампанского, сам проглотил еще немного водки и принес главное блюдо из кухни.

Мадлен не могла припомнить, чтоб хотя бы раз чувствовала себя неуютно в обществе Зелеева. Но постепенно, пока вечер плавно катился по накатанным рельсам, внутри нее стало расти странное беспокойство. Все ее попытки поддерживать обычную беседу терпели неудачу, ее аппетит стал слабеть, подкошенный вкусной сытностью икры и борща, исчезая по мере того, как водка стала загораться краской на щеках ее старого друга, и она ощущала, как внутри него тоже росло напряжение.

– Я не уверена, что осилю вареники, – сказала она намеренно весело. – Все было так вкусно.

– Пустяки.

– Вам нехорошо, Константин? – спросила она осторожно. – Вы почти совсем ничего не едите.

– Никогда я еще не чувствовал себя лучше. Он встал, чтобы убрать со стола.

– Можно, я вам помогу? – спросила она, тоже вставая.

– Нет, – сказал Зелеев. – Ты посиди. Она села.

Когда он вернулся с кухни, он вынул маленькую бархатную коробочку из кармана и положил ее на стол перед Мадлен. Его руки дрожали.

– Вместо десерта. Мадлен посмотрела на него.

– Мой день рождения – в декабре, – сказала она.

– Я знаю это очень хорошо, – ответил он. – Я знаю про вас все, Магдалена Александровна.

– Что там внутри? – она старалась, чтобы ее голос звучал беззаботно и непринужденно, но против ее воли в него закралась предательская дрожь. – Этот вечер был сам по себе замечательным, Константин. Не нужно еще и подарков.

Ее живот вдруг свело странным и непонятным ужасом.

– Да и потом, мне нечего вам подарить.

Зелеев, встав около нее, наклонился и открыл коробочку. Внутри, на атласе, лежало золотое кольцо с большим роскошным зеленым изумрудом изумительного цвета.

– Этот камень оставила мне Ирина Валентиновна, – тихо и спокойно сказал он. – Он просто потрясающий, колумбийский изумруд.

Мадлен прикованно смотрела на кольцо, ее щеки просто пылали. Она не могла говорить, да и не знала, что сказать. Неожиданным сильным порывистым движением Зелеев схватил обе ее руки и опустился перед ней на колени. Она вдруг почувствовала чудовищное по своей неуместности желание расхохотаться, но ей удалось его подавить.

– Выходите за меня замуж, chérie, – сказал он, и голос его словно задохнулся.

Конечно, ее рассудок сыграл с ней злую шутку, подумала она. Константин просто не мог сказать то, что она только что услышала. Она припомнила озабоченность Гидеона его поведением, его тревогу, что Зелеев пытается соревноваться с ним таким эксцентричным образом, и поняла теперь, что он был прав. Но как это может быть? Ведь это был ее друг – в течение всей ее жизни, друг деда, почти что наперсник ее отца…

– Я хочу, чтобы ты стала моей женой, Мадлен, – сказал он, и глядя в его лицо, она поняла, что он был абсолютно серьезен.

– Пожалуйста, – пробормотала она, все еще в шоке, – встаньте, Константин.

– Не раньше, чем ты мне ответишь. Его чувства взорвались потоком слов.

– Я полюбил тебя с той самой минуты, как только увидел – эту изящную изысканную девчушку на ступеньках лестницы в Цюрихе, а потом полуподросшую девушку. Ты помнишь, Мадлен? Помнишь, как это было у нас? С самого начала? Как ты мне доверяла – инстинктивно, но верно. Эти инстинкты – мудрее, чем те, что пришли позже, чтоб смущать тебя.

– Константин, пожалуйста…

– Конечно, тогда я любил тебя как ребенка. Ты была самим воплощением чистоты и невинности, моя маленькая Магги, но я знал – как никто другой бы не мог угадать – что ты родилась для великих вещей. Я ждал, пока ты вырастешь в женщину, я жаждал увидеть то, что в тебе расцветает – и когда я встретил тебя опять в Париже, восемнадцать, ты стала самым красивым, самым завораживающим созданием, какое только я видел – вот тогда-то я и полюбил тебя так, как люблю и сейчас.

Он держал ее руки в своих, и Мадлен, все еще ошеломленная, попыталась их освободить, но его хватка была крепкой.

– Я не хочу это слушать, Константин, – умоляла она.

– Но ты должна – пришло тебе время выслушать это, – его было невозможно остановить. – Я знал, что ты была еще слишком молода… конечно… и если б я заговорил с тобой об этом, ты была бы в шоке, я бы не вынес… я не мог рисковать нашей дружбой. А потом, когда мы увиделись снова, ты была уже женой Антуана.

– И вы ревновали к Антуану? – прошептала Мадлен скептически. От предательства, которое она начала ощущать, ее стало мутить.

– Не сердись так, ma belle. Я принял то, что потерял тебя навсегда. Когда он заболел, я просто плакал о тебе. Я хотел, чтоб он снова поправился – ради тебя, и поэтому я так гнал тебя в Америку… чтоб снова он выздоровел, и опять ты стала счастливой.

Он остановился, чтобы перевести дух.

– А когда он умер, я понял твое горе, как никто другой, и знал – тебе нужно время, чтобы оправиться.

Ужас Мадлен возрастал. Все эти месяцы, когда она жила с Валентином в его доме, в его квартире, спала в его кровати много недель, умирала от горя и тоски по Антуану, Константин хотел ее, хотел, похотливо…

– Я знал, что уже стар, – начал он опять, – что я теряю драгоценное время – но я всегда понимал цену qualité. Один единственный год с тобой, год радости и полноты жизни стоил бы двадцати лет без тебя.

На какое-то мгновение у нее закружилась голова. Он все еще держал ее за руки, и она смотрела сверху вниз на его лицо. Она никогда не принимала всерьез его возраст, никогда не относилась к нему как к старику. Но тут она увидела все его семьдесят шесть лет – складки морщин, вялую бледную кожу, редкие, тщательно уложенные и какие-то неуместно рыжие до сих пор волосы – и она ясно поняла, что все часы суровой тренировки в гимнастическом зале не были соперничеством с более молодым Гидеоном. Эта тренировка предназначалась ей. Она заставила себя говорить, но ее голос сильно дрожал.

– Вы забываете, что я опять замужем, Константин. Она хотела остановить его, не причиняя ему боли больше, чем это было необходимо.

– Я – жена Гидеона.

Он отмахнулся от этого, отшвырнул это прочь.

– Развод – обычное дело в Америке, да это и не было настоящим браком.

– Но благодаря этому мы находимся здесь, это сделало нас американцами.

– Если ты хочешь остаться здесь, развод ничего не изменит, – он сжал ее руки еще даже сильнее. – Но если ты выйдешь замуж за меня, мы сможем поехать куда угодно. Я отдам тебе все, чем владею. Я покажу тебе, Мадлен, чудеса. Мы сможем поехать вместе в Париж… там я защищу тебя от прошлого… Мы сможем забрать Eternité – как хотели…

Ей наконец удалось освободить руки, но Зелеев, проворный и ловкий, быстро вскочил на ноги и взял в ладони ее лицо, поцеловал ее. Застигнутая врасплох, Мадлен попыталась вырваться, но руки его крепко держали ее щеки, и мягкие, старые, влажные губы жадно приникли к ее рту…

С невероятным усилием ей удалось оторваться от него и вскочить со стула, опрокинув его. Она задыхалась, и отвращение, которое душило ее, обнажилось у нее на лице и в залитых слезами глазах.

– Мадлен, прости… – он увидел, что он сделал.

– Не прикасайтесь ко мне.

– Прости меня… – он старался удержаться на ногах. – Я не хотел… я не хотел напугать тебя.

Она искала свою сумку, нашла на кресле и схватила ее.

– Мадлен, не уходи, пожалуйста, умоляю тебя… Но она уже открыла входную дверь и бежала вниз по ступенькам, прочь из этой квартиры, прочь от Зелеева, наружу, на Риверсайд Драйв, бежала к Семьдесят второй улице, к людям и проносившимся мимо машинам, к своему дому и ребенку, к своему рассудку.

Она редко видела его после этого вечера, избегая его так, как только возможно. Вместе с рассветными лучами солнца наутро к ней пришло какое-то понимание, сочувствие и бесконечная жалость. Она искала внутри себя чувство вины, спрашивая – может, она когда-нибудь его поощряла, завлекала его, но она знала, что этого не было никогда. Никогда, даже на долю секунды, она не видела в нем кого-то иного, а не старого и верного друга.

Она ненавидела себя за свою жалость, не хотела быть недоброй к нему и месяц спустя начала звонить ему раз в неделю, чтоб убедиться, что с ним все в порядке. Но в тех редких случаях, когда они виделись, Мадлен всегда делала так, чтоб они не оставались наедине. Она разрешила ему периодически видеться с Валентином – в парке, или внутри ресторана или кафе, но когда ей нужно было оставить с кем-то сына, она просила Руди или Гидеона, или девушку из агентства с хорошей репутацией. Она никому не рассказала о том, что произошло в тот вечер – даже своему брату; ей совсем не хотелось унижать своего старого друга, чья многолетняя доброта, щедрость и великодушие не могли быть просто так вот сняты со счетов из-за одного опрометчивого поступка.

Осенью объявился опять Джо Каттер с целым ворохом многообещающих предложений по поводу кабаре; весь октябрь она пела в отелях Бостона, Лэйк Тахо, округа Вашингтон и Майами Бич, а в начале ноября Мадлен уже выступала в Лас Вегасе, в том же шоу, что и Тони Бенетт. Руди и Гидеон по очереди присматривали за Валентином, пока она путешествовала, тот или другой летели вместе с ней, воодушевляя ее перед выходом на сцену и радуясь ее успеху. Публика обожала Мадди Габриэл, тронутая ее искренностью, она отогревала их сердца. К тому времени, когда она наконец возвратилась в Нью-Йорк, изнывая от желания поскорей увидеть Валентина, Джо Каттер уже подписал для нее соглашение на выступления в Нью-Йорке.

– У нас накопилось уже много материала для записи, – говорил он ей, довольно потирая руки. – Ты счастлива, золотко?

– Очень. Но еще больше я рада вернуться домой.

– Знаешь, ты выглядишь так, словно огребла миллион долларов.

– Спасибо, Джо, – засмеялась она и поцеловала его в щеку. – Можно вопрос?

– Хоть целую кучу.

– Ты когда-нибудь курил эти свои сигары?

Каттер хихикнул.

– Один раз. Только один раз. Кто-то мне сказал, когда я пошел в гору, что мне не хватает сигары – ну как занавески для окна, ты меня понимаешь? Вот только мне не понравилось курить. Мадлен засмеялась.

– И поэтому теперь ты их просто жуешь.

Мадлен приготовила свой первый настоящий обед в честь Дня Благодарения, пригласив всех хороших друзей, какие только жили в Нью-Йорке – своих и друзей Валентина. Мерри Клейна и Лилу Новак, терпеливо ждавшую ее, пока Мадлен разъезжала по стране, Джо Каттера и Бетти, его жену. И, конечно, Константина. Валентин мог веселиться со своим лучшим другом, Хауи Блуштейном, Руди пришел с Майклом, а Гидеон – с незнакомкой по имени Дасти, короткошерстной таксой. Это был подарок ко Дню Благодарения для Мадди и Валентина.

– Да она просто красавица! – в восторге воскликнула Мадлен. Прошлой осенью Ной написал, что Хекси умерла от старости, и Мадлен частенько подумывала о том, как чудесно было бы завести еще одну таксу.

– Она – жертва разбитого дома, – объяснил ей Гидеон. – Принадлежала моему клиенту, который нанял меня, чтоб доказать неверность его жены. Боюсь, что я доказал – decree nisi[101] было подписано окончательно несколько дней назад.

– Это означает, что они развелись, – сказал Руди Валентину.

– Я знаю, что это означает, дядя Руди, – надменно ответило дитя.

– И никто из них обоих не хочет оставить себе Дасти? – спросила Мадлен.

– Муж просто не в состоянии присматривать за собакой, а жена хочет путешествовать. В ее чемоданах нет места для таксы.

– А раз ты больше не работаешь у меня, – сказал Мерри Клейн, – то можно сказать, что таксе крупно повезло.

Дасти сразу же смогла распознать хороший дом. Ее прежняя хозяйка вечно сидела на диете, а какая уважающая себя такса второй раз взглянет на домашний сыр? Квартира Мадди была уютной, обжитой, и была полна ощущения настоящего безыскусного домашнего тепла и сердечности, а сегодня здесь еще так восхитительно пахло жареной индейкой и другими разными вкусностями. Весь вечер самой большой проблемой для собаки было решить, чьи колени самые удобные, чья рука – самая ласковая, и кто из гостей роняет ей самые белые кусочки мяса.

После обеда Мадди немного попела и всплакнула – к чему имела склонность, когда по-настоящему была взволнована, и Гидеон помог ей прибрать в доме после гостей, а потом пристегнул поводок к ошейнику Дасти, чтоб выйти с ней на прогулку.

Мадлен пошла с ним до входной двери.

– Вы всегда знаете, – проговорила она мягко, – что может сделать меня счастливой.

– Надеюсь, что да, – Гидеон посмотрел на нее с высоты своего роста, и его тоска и тяга к ней стала такой сильной, что, казалось, могла разорвать его изнутри. Она по-прежнему была его ангелом, и все таким же недостижимым, и бывали моменты – такие, как сейчас, когда он едва мог это вынести.

– Спасибо вам, – сказала она. – За все.

– Ну что вы, – ответил он и почувствовал, как у него перехватило дыхание. – Мне это только в радость. И ваш дом… это всегда больше, чем просто гостеприимство.

– Вы мне не льстите?

– Нисколько.

А потом она оказалась в его объятьях, прижалась к его груди и неожиданно то, что началось как просто проявление благодарности и дружеской приязни, превратилось в нечто другое. Они оба поняли это, ощутили прилив более сильного чувства и неожиданного – по крайней мере, для Мадлен, желания. Гидеон чуть отстранился – бережно, словно боясь ее хрупкости, и ужаснувшись, что мог испугать ее. Но он так хотел бы никогда ее не отпускать, и Мадлен – тоже. Она просто стояла растерянно и неподвижно, пока Дасти, взведенная, как маленькая пружинка, от нетерпения, не начала громко и выразительно лаять, и они отошли друг от друга почти с настоящим отчаяньем.

– Вам лучше взять ее на руки, – едва внятно сказала Мадлен.

– Да, – согласился Гидеон, не двигаясь с места. Она улыбнулась.

– Ну, идите.

И он пошел, и какое-то время Мадлен стояла неподвижно, пытаясь успокоиться и понять то, что же сейчас произошло. Она была так удивлена, но ощущение парящей легкости и счастья разливалось по всему ее телу. На какую-то секунду она искала в себе огорченье, протест – но их не было. Она вдруг подумала – как давно он чувствует это к ней? И ответ пришел немедленно – простой и ясный, и она поняла, что сама уже давно была слепой. Непростительно слепой.

Вспомнив о гостях, она обернулась. Константин стоял в дверях гостиной. И Мадлен поняла, что он наблюдал за ними.

И хотя это быстро исчезло, растаяло и растворилось в его улыбке, то, что промелькнуло в его глазах, когда она обернулась, пробрало ее дрожью ужаса до самых костей.

16

Прошло одиннадцать дней после Дня Благодарения. Гидеон полный боли и смущения, мучимый сомнениями, избегал Мадлен. Валентин и его приходящая няня, девушка по имени Дженнифер Малкевич, которая нравилась малышу, гуляли на игровой площадке в Центральном парке, когда Дасти пропала.

Маленькую собачку уже несколько раз спускали с поводка побегать вволю, и никогда не было никаких проблем. Ей понравилась ее новая жизнь, и такса не делала попыток убежать, особенно после того, как Мадлен стала давать Валентину пакетик с нарезанной колбасой, который он носил в кармашке своей куртки – так, на всякий случай, как приманку для Дасти. Но в этот раз такса стремглав умчалась в густые кусты и не вернулась, и никакие крики, колбаса и поиски по парку ничего не дали. Валентин был безутешен. Дженнифер плакала, чувствуя себя виноватой. Мадлен бродила тем вечером с Руди по парку больше двух часов и развесила объявления с обещанием вознаграждения почти на каждом столбе и дереве на милю вокруг. Но шли долгие дни и ночи, и никто не шел и не звонил.

Всю следующую неделю Мадлен сама забирала Валентина из школы, и они каждый день, в любую погоду, прочесывали парк, и сердце ее просто разрывалось, когда она видела лицо сына, оно загоралось надеждой – он окликал собачку опять и опять, пока они не сдавались наконец и не шли домой, заглядывая по пути в местное отделение полиции. Гидеон по телефону спросил Мадлен, хочет ли она, чтоб он сам попытался найти Дасти до Рождества. Но Мадлен мало на то надеялась, она уже слишком хорошо знала, что такое горе. Валентин узнал Дасти недавно, но успел ее полюбить, и пройдет очень много времени, прежде чем он сможет осознать, что потерял ее насовсем.

Во вторник днем, за восемь дней до Рождества, домой Мадлен позвонил Руди.

– У нас посетитель, – сказал он.

– Кто?

– Наш отчим.

Укол отвращения воткнулся ей в сердце.

– Он один? Что ему нужно?

– Он – один, и хочет тебя видеть, – Руди сделал паузу. – Он ждет уже полчаса. Он позвонил мне на работу, и мы с Майклом вернулись домой. Сейчас мы угощаем его чаем.

– Ну и как?

– Все идет как по маслу.

– Господи, – сказала она. – Мне придется прийти?

– Если ты не хочешь, чтоб он заявился к тебе.

Она была в Виллидже уже через сорок минут. Всю дорогу, пока ехала в такси сквозь деловую часть города, твердила себе, что Стефан Джулиус теперь для нее не опасен, что он не может ей навредить. Ее жизнь его вообще не касается. Эта уверенность пропала, как только она увидела его, сидевшего в мягком кресле спокойно и нагло, нога на ногу.

– Магдален, – сказал он и встал.

– Стефан.

Он выглядел старше, но все же не изменился.

– Теперь миссис Тайлер, насколько я знаю.

– Это верно.

– Твой американский период жизни – и американский муж ему под стать.

Он посмотрел вдаль, за ее спину.

– Ах, какая жалость, а я-то надеялся его увидеть.

– У него другие дела.

– Не беспокойся, – он снова сел. – Твоя мать шлет свою любовь тебе и твоему сыну. Валентин здоров?

– Вполне. Спасибо. Как мама и Оми?

– Твоя бабушка стареет, как и все мы, а у Эмили все прекрасно.

Он помолчал.

– Руди говорит мне, что ты делаешь успехи. Сдается мне, в нашем роду до сих пор не было ни одной певицы кабаре?

Он бросил взгляд на Майкла, сидевшего рядом с Руди на диване, и обронил:

– Что ж, все в этой жизни может случиться впервые.

– Сядь, Мадди, – сказал Майкл, указывая ей место рядом с ними. Она села, радуясь их присутствию и испытывая приступ тошноты при виде Стефана. Как всегда.

– Итак, теперь Мадди? – Стефан улыбнулся. – Очень мило. И звучит уютно – по-домашнему.

– Что привело вас в Нью-Йорк? – спросила Мадлен.

– Дела, дела… И, конечно, хотел повидать вас обоих, – он сделал паузу. – И навестить могилу.

Никто не проронил ни слова.

– С тех пор, как мы узнали, что твой отец был похоронен – довольно загадочная история, как нам показалось – на кладбище в округе Вестчестер, мы решили, что по крайней мере одному из нас следует отдать дань уважения его праху.

– Он хочет убедиться, что папа мертв, – сказала Мадлен Руди, белому, как мел, но внешне спокойному. – Что ж, в этом нет никакой тайны, – добавила она для Стефана. – Наш отец хотел, чтоб его похоронили рядом с теми, кого он любил и кто любил его.

– Уверен, никто из вас не был против этого? – спросил Руди.

– Ни против его смерти, ни против его похорон, – ответил Стефан. – Если честно, для него это просто облегчение – по сравнению с его жизнью.

Мадлен встала.

– Что-нибудь еще?

Гнев просто душил ее, клокотал в ее венах и, казалось, зажег каждый кончик ее нервов. Но этот гнев придал ей и силы.

– Только один вопрос. – Он был задан Стефаном осторожно. – Где скульптура? Я был бы непрочь взглянуть на нее – после стольких лет загадок.

– У меня ее нет, – сказала Мадлен. – А если б и была, сомневаюсь, что подпустила бы вас к ней даже на милю.

– Ты ее продала?

– Я никогда ее не продам.

– А ты не будешь так любезна сказать мне, где она?

– С удовольствием. Она – в банковском сейфе.

– В Нью-Йорке?

– Нет, – ответил Руди, вставая рядом с сестрой. – Какое вам до скульптуры дело?

– А ты ее видел, Руди?

– Нет.

Джулиус улыбнулся.

– Может, ее и вовсе не существует?

– Какое вам до этого дело, Стефан? – Мадлен повторила вопрос брата. – Конечно, она прекрасна и даже бесценна – но вам она вовсе не нужна. Имея все деньги Грюндлей и все эти ваши собственные поганые деньги, почему вы так упорно интересуетесь Eternité?

– Любопытство, – ответил он. – И потом, мне никогда не нравилось, когда меня надувают. Такой я чувствительный.

– Никто вас не надувает, – холодно отрезал Руди.

– И я также не в восторге, когда надувают мою жену.

– Единственный человек, которого всегда надували, это – Магги, – ответил Руди. – И вы это отлично знаете.

– Ах, Магги! – опять улыбнулся Джулиус. – Женщина, которая постоянно меняет имена. Один год – швейцарка, потом вдруг – француженка, а теперь вот – американка.

Он встал и опять обратил все свое внимание на Мадлен.

– Насколько я знаю, власти в этой стране не жалуют фиктивные браки, или я не прав?

– Не понимаю, что вы имеете в виду, – сказала холодно Мадлен.

– В самом деле?

– Думаю, вам пора уходить, – вмешался Руди.

– А ты, сколько ты платишь за то, чтоб отлынивать от ежегодного призыва в армию? Твой долг гражданина, а?

– Почему бы вам не вернуться в Цюрих и не поразвлечься слегка, выясняя?

– Ох, Руди! – Джулиус протянул правую руку и погладил своего пасынка по белокурым волосам. Руди, весь серый в лице, не шевельнулся. – Ты стал для меня таким большим разочарованием – и для мамы тоже. Бедная мама!

Он посмотрел свысока на Майкла, все еще сидевшего на диване, а потом, взглянув с отвращением на свою руку, достал носовой платок и вытер пальцы.

– Вон отсюда, – проговорил Руди.

– С превеликим удовольствием.

– Какой обаятельный человек, – сказал Майкл после того, как Джулиус ушел.

– Магги? – Руди взглянул на сестру. – Ты в порядке?

– Нет.

– Нет, – согласился он. – И я – тоже. Мадлен села, ее ноги ослабели – теперь, когда отчим ушел.

– Это просто нечто – то, как он действует на меня. Я вижу его только третий раз – с тех пор, как ушла из дома – и все равно по-прежнему в его власти выводить меня из себя.

– Из всего того, что рассказал мне о нем Руди, – медленно произнес Майкл, – я понял, что Джулиус привык получать все, чего бы ни захотел. Такие типы привыкли повелевать. А вы оба ускользаете из-под его власти, и это бесит его – просто до безумия. Он способен на что угодно.

– Мне не нравятся его угрозы по поводу твоего брака, Магги, – нахмурился Руди. – Ты думаешь, он начнет строить козни?

– Кто может знать? – Мадлен покачала головой. – Он грозил мне и в Париже… но ничего не предпринял. Хотя, конечно, грозил он Люссакам, а не мне напрямую.

– Может, Гидеону нужно переехать к тебе – на время? – предложил Майкл. – На случай, если отчим все же начнет делать пакости. А если и начнет, – добавил он, – ну и пусть, пусть себе лезет вон из кожи. Найдется куча людей, которые мгновенно ослепнут и поклянутся, что вы – самая счастливая пара на свете.

– Да я даже не видела Гидеона вот уже две недели. Откуда мы знаем, что Стефан за нами не следил?

Она криво улыбнулась:

– Может, один частный детектив следил за другим.

– Давайте-ка не будем доставлять ему удовольствие. Будто он довел нас до паранойи, – твердо сказал Руди. – Сдается мне, он приехал в город по делу, а мы для него – так, побочное развлечение.

Мадлен молчала, вспоминая, как в Париже отчим заставил ее чувствовать, будто за ней шпионят. Он выгнал ее из дома Люссаков. И, похоже, ему б легко удалось поломать ей жизнь, не встреть она тогда Антуана. Но тогда Стефану не повезло. А теперь – теперь она тоже не намерена ему в этом помочь. Валентину здесь хорошо живется, и она будет за это бороться. На какое-то мгновение она позволила себе погрузиться в воспоминания о тех минутах, которые они с Гидеоном пережили в День Благодарения. Ей уже почти начало казаться, что она просто придумала эту неожиданную, головокружительную близость. Но если быть честной с собой, это было на самом деле, и терпение и время могут подарить им это опять.

Если только Стефан не сделает что-то, чтоб это разрушить.

– Магги, да ты вся дрожишь, – сказал озабоченно Руди, беря ее руку.

– Все это так странно, – проговорила она. – Когда Стефан приехал в Париж, он добился только того, что я оказалась в объятиях Антуана. По странному капризу судьбы, он подтолкнул меня к величайшему счастью моей жизни. И все же…

– Что, дорогая?

– У меня такое чувство, что он – посланец несчастья.

– Какая скотина, – быстро сказал Майкл. – Успокойся, Магги, это все – чепуха.

– Правда?

На следующий вечер, в среду, в четверть девятого, вскоре после того, как Мадлен ушла из дома на работу в Лила, Дженнифер Малкевич читала на ночь Валентину одну из его любимых книжек в тщетной надежде, что ребенок наконец-то уснет. Он постоянно недосыпал, но, странно, это никак не сказывалось на его здоровье. Но Мадлен все равно очень беспокоилась.

Вдруг раздался звонок. Звонили во входную дверь с улицы.

– Если это Санта Клаус, что-то рановато, – засмеялся Валентин.

– Тогда я пойду и скажу ему, что он ошибся. Пусть приходит в следующую среду.

– Правильно, Джен, – Валентин взял книжку. – Могу я дочитать?

Звонок зазвенел опять.

– Застегни пижаму, малыш. Простудишься.

Дженнифер Малкевич нажала в холле кнопку домофона.

– Кто это?

Она слушала какую-то секунду, а потом отпустила кнопку и открыла входную дверь.

До Рождества оставалось еще семь дней, но посетитель держал в руках две нарядные коробки, обернутые в подарочную бумагу: одна была большой, а другая – поменьше. Валентин в пижаме выглянул из своей комнаты, издал вопль удовольствия и понесся было обратно, заметив укоризненный взгляд Дженнифер.

– Это мне? – спросил он с округлившимися глазами.

– Да. Та, что побольше. Посетитель улыбнулся Дженнифер.

– Вас не очень затруднит сварить мне чашечку кофе? На улице так холодно.

– Конечно. Сию секунду.

Она пошла на кухню и включила кран. Проходило всегда несколько секунд, прежде чем вода становилась холодной. Валентин выскочил из своей комнаты, побежал к коробке, лежавшей у телевизора, который мама наконец-то после концертного турне купила, и стал разрывать яркую обертку.

Посетитель пошел за Дженнифер на кухню и закрыл за собой дверь.

Гидеон, зная, что Мадлен поет сегодня вечером, вдруг ощутил сильное желание пойти и проверить, все ли в порядке с Валентином. Он позвонил в квартиру почти сразу же после десяти. Не получив ответа, он хотел уже было уйти. Но потом вдруг припомнил, что сегодня вечером Руди и Майкл отправились на обед на Уолл-стрит, и поэтому Валентин никак не мог находиться в их доме, а Константина Мадди теперь больше не просила взять к себе на время малыша. Вынув из кармана запасной ключ, который дала ему Мадди несколько месяцев назад, он открыл дверь и пошел наверх.

На первый взгляд все было в порядке. Огни мерцали на рождественской елке, был включен телевизор, Бинг Кросби напевал «Снежное Рождество». Большая пустая коробка лежала на полу, и клочки подарочной оберточной бумаги были разбросаны возле нее. Но Валентина нигде не было – ни здесь, ни в его спальне, ни в спальне матери.

Сердце Гидеона упало от испуга. Он увидел, что дверь на кухню закрыта. Прежде такого он не видел никогда. И он ее открыл.

Даже не пощупав пульс, он знал, что девушка мертва. Он смотрел на чайник в ее руке, на ее длинные коричневатые волосы набухшие кровью, вытекшей из раны в затылке. В ужасе он машинально оглянулся вокруг, ища глазами оружие. Но его не было. И в эту секунду он пришел в себя, и его захлестнула неистовая ярость, и жалость, и боль, его потянуло поднять девушку, унести от этого страшного места, распрямить уродливый надлом ее тела, пока смерть не сделала тело неподатливым. Но он знал, что этого делать нельзя, и, справившись со своими чувствами, не тронул ничего. Потребовалось какое-то время, пока он окончательно взял себя в руки и вернулся в гостиную.

Там он увидел вторую коробку – на обеденном столе. Маленькая белая коробочка, перевязанная голубой атласной лентой и словно просившая, чтоб ее открыли. Гидеон открыл ее и нашел там пропитанный кровью кусочек уха Дасти. И прочел записку:

«ЖИЗНЬ РЕБЕНКА – ЗА ÉTERNITÉ».

Она была напечатана на механической печатной машинке, и шрифт ее не так уж отличался от того, что выдавал его старенький ремингтон, когда Гидеон печатал отчеты.

Гидеон никогда не видел Eternité, загадочное сокровище Мадди – но он знал от нее, что скульптура прекрасна и просто бесценна. И он стал смутно припоминать – да, конечно, однажды Константин, за рюмкой водки, обронил… в Европе найдутся жесткие и алчные люди, готовые даже убить за нее.

Люди, которые не знают, что у Мадди на самом деле нет скульптуры, что она даже мельком не видела ее за последние десять лет.

Гидеон подумал – скольким людям Зелеев уже успел похвастаться своим творением? Когда русский перебирал лишнего, водка развязывала ему язык… и он терял здравый смысл.

Он опять взглянул на записку и впервые понял, что он весь дрожит. Страшная картина возникла у него перед глазами – Валентин в руках неизвестного Подонка, убившего Дженнифер… Неважно, умерла ли она сразу после удара по голове или медленно истекла кровью. Шустрый, красивый, сообразительный и пышущий здоровьем мальчуган, который давно уже стал единственным смыслом существования Мадди…

Гидеон пошел к телефону, взял трубку, но потом передумал и положил ее опять на аппарат. Если он сейчас вызовет полицию, если завертятся шестеренки официальной машины, они надолго задержат его для допроса, и пошлют машину в Лила и напугают Мадди. Нет, он должен увидеть ее первым, сам сказать ей страшную новость – как бы тяжело ему ни дались эти слова…

Мадлен пела «Yesterday», когда увидела Гидеона, входящего в клуб. Выражение его лица, угрюмость, которую она никогда не замечала за ним раньше", сказали ей, что произошло что-то ужасное. Заставив себя допеть до конца, она тихо переговорила с трио сопровождения, стоявшим позади нее, и пошла прямо к нему.

– Валентин?

Он коротко кивнул.

– Несчастный случай?

– Нет, Мадди, нет… пойдем, я расскажу тебе в машине.

За весь путь до дома – после того, как он рассказал ей все, что знал, и пока они стояли, застряв в трех автомобильных пробках – она не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. Но Гидеон, посматривавший на нее время от времени, видел, как руки ее были сжаты добела в кулаки на коленях, а когда он помогал ей выйти из машины в конце их казавшейся бесконечной поездки, на пальцах ее были крошечные капельки крови от ногтей.

– Не ходи туда, – сказал он наверху, глядя на закрытую дверь кухни. – Я вызову полицию, а потом мне придется оставить тебя ненадолго.

Он ни за что на свете не хотел бы оставить ее одну! Но есть вещи, которые он должен сделать как можно быстрее. А полиция пусть занимается тем, что ей положено делать – вместо того, чтобы зря тратить время, допрашивая его.

– Что ты собираешься делать? – она заговорила впервые, и ее голос был странным, словно полуудушенным от шока и страха.

Он нашел бутылку коньяка в шкафу и налил ей немного.

– Я пойду поспрашиваю, может, кто-то что-то слышал или видел – любые слухи. Сейчас важно все.

– Стефан, – сказала она неожиданно.

– Что?

– Мой отчим, – Мадлен была белой, как мел. – Он здесь, в городе. По крайней мере, был вчера – у Руди.

Она посмотрела на Гидеона остановившимся взглядом.

– Он мне угрожал.

– Угрожал? Как?

– Наш брак… – только и смогла сказать она. Гидеон сел на диван и протянул ей коньяк:

– Твой отчим не мог этого сделать. Правда?

– Но он спрашивал про Eternité, – сказала Мадлен. Она пыталась поднести рюмку к губам, но ее пальцы так сильно дрожали, что она не могла отпить и глотка. – Нет, конечно, он бы не смог – это безумие.

– Может, совпадение, – Гидеон пошел к телефону. – Расскажи все полиции, когда они приедут… расскажи им все, что ты знаешь или думаешь – неважно, насколько диким тебе это кажется.

Он дозвонился до полиции, а потом она пошла с ним к входной двери.

– С тобой будет все в порядке? – спросил он, зная, что это – невозможно.

– Иди, – тихо сказала она. – Со мной все будет хорошо.

– Вряд ли Руди и Майкл уже дома, но пытайся им дозвониться каждые пятнадцать минут. И скажи Руди, чтобы он быстрее ехал сюда. А кроме этих звонков… пусть линия будет свободной – на случай…

– На случай, если они позвонят.

– Может, лучше мне не уходить… – сказал, колеблясь, Гидеон.

– Если кто-то и может найти Валентина, так это – ты.

Мадлен быстро открыла дверь, и когда он протянул руки, разрешила себе тесно прижаться к нему на мгновение, а потом отступила назад.

– Иди, – проговорила она.

– Запри за мной дверь.

– Теперь уже поздно… – едва слышно сказала она, и впервые в голосе ее были слезы.

– Ох, Мадди…

– Иди.

Первыми приехали два офицера в форме. Спокойные, добрые и уверенные, они быстро записали то немногое, что могла сказать им Мадлен, бегло осмотрели кухню и остальные помещения квартиры, а потом позвонили в 20-й полицейский участок, чтобы связаться с детективами.

– И что будет теперь? – спросила Мадлен.

– Дежурный капитан и сержант патруля примут у нас это дело, мэм. Здание будет оцеплено – иначе сейчас тут будет слоняться куча разного народу, по дому, да и по всей улице.

– Что могу сделать я?

– Просто сидите и постарайтесь успокоиться, мэм. Они будут фотографировать, снимать отпечатки пальцев и расспрашивать всех ваших соседей – может, кто-то что-то видел; вы были бы удивлены, мэм, если б знали, как много люди видят, даже не отдавая себе отчета и не зная, что это – очень важно.

– Но мой сын? Кто ищет моего сына?

– Ребята из отдела поиска без вести пропавших будут здесь с минуты на минуту. Им понадобится все, что вы только можете им дать – фотографии, полное описание, одежда. Вы помните, в чем был одет ваш сын, мэм?

– В пижаме, – сказала она, и ее голос задрожал. – Хлопчатобумажная пижама, со слоником на кармашке рубашки. Он уже ложился спать, когда я уходила.

– И вы говорите – ваш муж вернулся первым? Это он нашел тело, и записку?

– И собачье ухо.

– Хорошо, мэм, – молодой офицер сделал паузу. – Только я не уверен, что понимаю – зачем он ушел и оставил вас здесь одну, миссис Тайлер? В таком состоянии… Вы сказали, он пошел искать вашего сына, я не ошибся?

– И поговорить с людьми.

– С какими людьми?

– Я не знаю. Я ведь вам сказала, он – частный детектив… его друзья, связи… – Мадлен смотрела на него. – Он сам был офицером полиции – много лет назад.

– Почему он оттуда ушел? – Война – его призвали.

– А потом – он не вернулся туда?

– Нет, – Мадлен поняла, как прав был Гидеон, уйдя до их приезда. Он сказал, что они будут зря тратить на него время и не ошибся. – Когда вы собираетесь начать искать моего сына? – спросила она.

– Они будут здесь скоро, – это дело нескольких секунд, мэм, и как только они получат то, что им необходимо, они сразу же начнут искать. Они оповестят всех в районе, расклеят объявления с фотографиями и описанием Валентина, и каждый полицейский на Манхэттене будет знать об этом и искать его. А тем временем другие офицеры будут искать здесь, поблизости от вашего дома – они зайдут в каждую квартиру, в каждое здание, а потом отправятся в другой квартал…

Приехали детективы, молодой офицер куда-то исчез. Следователи, заряженные новой, нерастраченной энергией, казалось, все свое внимание сосредоточили на Валентине. Но когда Мадлен дала им полное описание и несколько фотографий, сделанных в День Благодарения, они переключились на Дженнифер.

– А когда ее отсюда увезут? – устало спросила Мадлен появившегося вновь молодого офицера – всякий раз, как она вспоминала о теле бедной Дженнифер на кухне, чувства вины и ужаса становились непереносимыми.

– Еще немного потерпите, мэм. Они не могут спешить – вдруг они пропустят что-нибудь. Вы были бы удивлены, мэм, если бы знали, какие крошечные фитюльки иногда становятся главными уликами.

Они сняли ее отпечатки пальцев, обшарили каждый – как показалось Мадлен – сантиметр поверхности ее квартиры, сделали фотографии под всеми мыслимыми углами и допросили ее наконец. Они были явно недовольны, что их вызвали с таким опозданием, и что первый свидетель в этом деле ушел, не поговорив с ними, а когда Мадлен сказала им, что они с Гидеоном живут отдельно друг от друга, она увидела на их лицах подозрение.

– А как насчет моего отчима? – спросила она. – Я имею в виду… я не могу себе представить, что он мог сделать такое, но у него есть деньги и определенная власть – он мог нанять кого-нибудь, чтобы…

– Похитить вашего сына? Убить? – спрашивавший ее детектив смотрел на нее намеренно в упор. – А каковы мотивы? Эта статуя?

– Скульптура, – поправила его Мадлен, а потом сказала нерешительно: – Нет мотива… это дико – даже предположить такое. Просто он был здесь, а Гидеон велел мне рассказать вам все, даже дикие мысли.

– Что ж, по крайней мере хоть в этом он был прав, – сухо заметил полицейский.

Они ушли как раз перед рассветом, в четверть восьмого, после того, как медицинский эксперт решил, что тело Дженнифер Малкевич можно уже увозить. Они были у Мадлен больше восьми часов, и все это время она ощущала, что рассудок ее висит на волоске.

В какой-то момент ей даже показалось – если эта толпа незнакомцев немедленно не оставит ее одну хотя бы на время, она просто отключится. Но ей нужно было оставаться в здравом уме – ради Валентина. Один Бог знает, как это возможно, если Гидеон не вернет сына назад в ближайшее время… Нет, лучше не думать! Мадлен вспомнила это чувство отчаяния и беспомощности – она узнала его в ту ночь, когда с Антуаном случился удар, и она так молила Бога, чтобы никогда такого больше не испытать.

– Гидеон его найдет, – сказала она вслух, обращаясь к стенам.

Ее муж – который вовсе и не был мужем, стал ее самым близким другом. Их лучшим другом – Мадлен знала, как сильно он любил Валентина, и как ее сын обожал Гидеона.

Гидеон найдет Валентина.

Она побрела в кухню, бездумно, чтобы сварить кофе, но увидела остатки крови на раковине и бросилась прочь, с бешено бьющимся сердцем, чувствуя приступы дурноты и приближение обморока. Она попробовала опять позвонить Руди, но там по-прежнему никто не отвечал. Она попыталась вспомнить, где они обедали предыдущим вечером – ее брат и Майкл обожали отели, и бывало превращали эти уоллстритские пиршества в пирушку на целую ночь. Значит, тогда Руди может пойти оттуда прямо в банк – но час был ранний, и было бесполезно пытаться найти его там.

Она блуждала по квартире, видя лицо Валентина везде, куда ни смотрела. Она закрыла глаза и попыталась мысленно послать ему заряды силы, прося его быть храбрым и молясь, чтобы с ним ничего не случилось. Ничто на свете, ничто не имело сейчас для нее значения – кроме него, ее сына…

Поводок Дасти все еще висел на крючке у входной двери. Она привинтила этот крюк к стене всего три недели назад – низко над полом, специально для Валентина, чтобы он мог достать, не вставая на цыпочки. Мадлен подумала о таксе, о белой коробке, ставшей розовой внутри от ее невинной крови, и неистовая дикая ярость, какой она никогда не знала прежде, стала подниматься внутри нее, но Мадлен взяла себя в руки.

Сейчас не время думать об этом.

Если она будет думать о таксе, то станет представлять себе то, что произошло с Дженнифер, и что может твориться сейчас с Валентином. И если она только это представит, она сойдет с ума.

Когда около восьми часов прозвучал звонок, Мадлен побежала к домофону.

– Гидеон?

– Это – Константин, ma chère.

– Это Гидеон попросил вас прийти?

– Именно так.

Она отпустила кнопку и разрыдалась от облегчения. Должно быть, она сошла с ума, когда думала, что хочет быть одна – она так отчаянно нуждалась, чтобы кто-то был с ней рядом, кто-то, кому было до нее дело.

– Мадлен? – он стоял в дверях, элегантный, как всегда – в темно-сером кашемировом пальто, с изысканнейшей мягкой шляпой в руках.

– Слава Богу… – она бросилась в его раскрытые объятия, благодарная за их тепло, прижалась к нему, но потом отстранилась, невольно вспомнив то, что недавно произошло между ними. – Я так рада, что вы здесь, – сказала она, стараясь скрыть свою неловкость и чувство вины, которое снова кольнуло ее.

– Полиция ушла? – спросил он.

– Совсем недавно, – ответила она, – но мне кажется, словно я одна уже целую вечность.

– Но теперь здесь я.

– Проходите и садитесь. Что вам сказал Гидеон? Он уже что-нибудь узнал?

– Я хочу, чтобы ты собрала вещи – ну, небольшую сумку… самое необходимое на одну ночь.

– Зачем? Я не могу никуда ехать.

– Ты должна пойти со мной, ma chère, – настаивал Зелеев.

– Я не понимаю, – Мадлен была в недоумении. – Гидеон сказал вам, что я должна куда-то идти? А что, если позвонит похититель?

– Он не позвонит.

– Он может, – тон Мадлен стал тверже. – Вы так добры, Константин, правда, но сейчас не время мне быть у вас. Полиция хочет, чтобы я оставалась дома – на случай…

– Собирай свои вещи.

Мадлен с удивлением посмотрела на него, уловив резкость в его голосе.

– Думаю, вы не понимаете, Константин. Я остаюсь здесь. Могут быть новости… или вдруг понадобится, чтобы я что-нибудь сделала, – в глазах ее блеснули слезы. – Или Валентин вернется домой.

– Это ты не понимаешь, – сказал Зелеев, и теперь его голос был хриплым и грубым. – Ты будешь делать все, что я скажу. А если будешь тянуть время, еще хоть минуту, никогда больше не увидишь Валентина.

Он опустил правую руку в глубокий карман своего пальто, и Мадлен в ужасе увидела, как он вытащил нож. Резной кинжал Фаберже из его гостиной. Он вытянул руку перед собой, и острое лезвие блеснуло ярким бликом, а пальцы Зелеева крепко сжимали золоченую и нефритовую рукоятку.

– О, Господи! – едва проговорила она, и слова, казалось, повисли в воздухе, удерживаемые силою ее шока. – Только не вы…

Зелеев посмотрел в сторону кухни.

– Я ударил девчонку тупым концом. Понятно? – он коснулся рукоятки двумя пальцами левой руки. – Жаль, конечно, но…

Он пожал плечами и развел руками.

Мадлен вдруг стало совсем нехорошо. Всего месяц назад этот человек огорошил ее своим предложением выйти за него замуж. А теперь это. Она изо всех сил боролась со своей слабостью, с ускользающим ощущением реальности.

– Где Валентин?

– Он в безопасности, с ним все в порядке – пока.

– Где он?

– А вот это тебе нет нужды знать, ma chère. Все, что от тебя требуется, – это собрать вещи и дать мне свой паспорт.

– Ради Бога, зачем?

– Мы отправимся в небольшое путешествие, – он посмотрел на свои часы. – И у нас мало времени, так что делай это немедленно.

Его взгляд был пронзительным и колючим.

– И я хочу ключ.

– Какой ключ?

– Тот, что я дал тебе, когда привез твоего отца из Парижа. Ключ от сейфа.

Мадлен бессильно упала на стул.

– Так вот в чем причина этого?

Она не могла поверить. Это было невозможно.

– Вы убили девушку из-за скульптуры? – она неотрывно смотрела в это лицо, лицо, которое она знала – думала, что знала – многие годы. – Ивы можете из-за этого… убить моего сына?

– Мне семьдесят семь лет, – сказал Зелеев. – Конечно, я под стать мужчине на двадцать лет моложе – но все же время работает против меня. Я больше не намерен ждать, Мадлен.

– Я отдам вам ее, – поспешно, с рвением сказала она быстро, голос ее дрожал. – Если вы приведете Валентина домой, я поеду в Париж прямо сейчас и привезу ее.

Она протянула руку и коснулась его левой руки, но он стряхнул ее руку.

– Я не скажу ни единой душе о Дженнифер. Я клянусь в этом.

– Я тебе больше не верю, Мадлен, – ответил он спокойно.

– Но вы же должны знать, что я сделаю все, что угодно ради Валентина.

– Именно поэтому делай то, что тебе говорят сейчас.

– Я не могу.

– Тебе решать, ma belle, – улыбнулся Зелеев. – Или ты едешь со мной сегодня утром в Париж, отдаешь мне Eternité, и твой прелестный дорогой Валентин будет цел и невредим…

– Или? – казалось, ее сердце сейчас выскочит из груди.

– Или он умрет.

Хотя это было обычное буднее утро, машин на улицах было мало, и они быстро доехали до аэропорта и без труда купили билет. Ощущение того, что она оказалась во власти самого гротескного из кошмаров так пристукнуло Мадлен, что она даже не заметила, как проверяли их паспорта, как они садились в самолет. И теперь она сидела у круглого окошка, брала у улыбающейся стюардессы прохладительные напитки и слушала, но на самом деле не слышала голос командира из громкоговорителя. Она летела в Европу в первый раз за четыре года – с человеком, который был ее другом половину ее жизни.

С убийцей.

Вдруг он заговорил.

– Я не хотел убивать девушку, – сказал он мягко. – Я хотел сделать так, чтобы она заснула на час или два… чтобы мне удалось забрать Валентина и напугать тебя, и продолжать наказывать страхом. Чтобы ты поверила в записку.

– А Дасти? Вы ее убили?

– Она была жива, когда я уходил.

Мадлен взглянула на его профиль.

– Мне трудно… – начала она и покачала головой, – нет, не просто трудно – невозможно поверить, что именно вы вытворяете все это с нами, Константин. – Она запнулась: – Может, вы не в себе? Заболели? Что случилось… что заставило вас пойти на это? Вы – мой самый давний друг… Вы делали все, чтобы нам помочь, – всегда.

– Я должен объяснять?

– Если можно…

– Это не трудно понять – если ты выслушаешь.

– Я выслушаю.

Он посмотрел на нее.

– Я люблю тебя. Я говорил тебе не так давно, что люблю тебя – с тех самых пор, как ты повзрослела. Я всегда хотел вас, Магдалена Александровна.

Он отвернулся и уперся взглядом в спинку сиденья напротив них.

– Так же, как всегда хотел Eternité.

– Так почему же вы мне никогда не говорили? Что хотите ее иметь для себя?

– До последних лет ты даже не знала, где она. А потом она была уже заперта, пылилась в сейфе в Париже. Ты могла предъявить на нее свои правд. Но ты слишком боялась возвращаться туда. – Зелеев сделал паузу. – И я хотел ее не для себя, ma chère. Я хотел, чтобы она была нашей.

Она принадлежала ему по праву, говорил он. Драгоценности Малинских должны были быть оставлены ему, а не Амадеусу, этому простому жителю гор. Тогда, дома, до того, как она покинула Россию, и горести и беды погубили ее, Ирина любила Зелеева. И она была его первой любовью в этом пропащем мире – в те блистательные петербургские дни, когда она еще была здорова, сильна и полна радости жизни, которую Амадеус Габриэл уже в ней не застал.

– Я приехал в Давос в поисках Ирины и нашел там только твоего дедушку. Но я понял, что он тоже сильно любил ее, и ради Ирины, ради памяти о ней, я помог ему воссоздать ее любимый водопад.

Он искренне привязался к Амадеусу, отдал их совместному творению всего себя, вложил в него всю свою душу, умение и талант, но те первые раны до конца так и не затянулись. Ирина оставила ему один единственный изумруд, а этот простой ювелир-ремесленник отдал ему рубин, и потом, позже – когда их работа была окончена, еще три драгоценных камня и решил, что этого достаточно.

Самолет стал покачиваться, пассажиры вокруг них беспокойно заерзали на своих местах, экипаж с улыбками успокаивал их и проверял ремни. Но Зелеев, начав, казалось, уже не мог остановиться. Он говорил выплесками слов, монологами, слова лились из него потоком, и в них сквозила обида, которая копилась десятилетиями.

– Я никогда не говорил тебе о тех несправедливостях, которые мне пришлось вынести за все эти годы. Я хотел, чтобы ты поверила тем историям, которые я рассказывал твоему дедушке и Александру – о блестящей жизни, которую я вел в величайших городах Европы.

– Так это была неправда? – ни секунды не проходило, чтобы Мадлен забыла о Валентине, помнила – она здесь ради него, ради спасения его жизни. Но все же она боролась с собой, пытаясь говорить разумно, почти вежливо. – Ни одна из этих историй?

– Нет, все было не так уж и плохо – относительно, – улыбнулся Зелеев горькой улыбкой. – У меня всегда была работа – на это мог рассчитывать не каждый эмигрант. Но меня не ценили по заслугам. Те, кто понимал, кто уважал меня, говорили, что не могут позволить себе содержать мастера такого таланта и опыта, но большинству просто не было дела до меня.

Многие из них насмехались над прошлым. Они напоминали мне – будто сам я этого не знал – о размерах империи Мастера – больше пятисот ювелиров работали на Фаберже на уровне самого высокого класса, а я, Константин Иванович Зелеев, говорили они, был всего лишь сыном надомника.

– Но они были невеждами.

– И я презирал их за это, ненавидел за их тупость и чванство. Я знал себе цену. Я знал – если б хоть кто-то из этих невежественных крестьян лишь одним глазком увидел мое лучшее творение – о-о! они бы ползали у меня в ногах…

– Опи как-то сказал мне, – сказала с усилием Мадлен, – вы брали с собой Eternité, чтобы показать ее эксперту, но вернувшись, ничего не рассказали…

– Потому что я ни с кем не встречался, – его рот сжался тверже. – Был там один известный швейцарский коллекционер, Морис Сандоз. Он был знаменит своим собранием самых блестящих шедевров Мастера. Я узнал, что он – в Женеве, и поехал туда. Но его там не оказалось.

– И вы привезли ее назад в Давос – как обещали.

– Я всегда был человеком чести, Мадлен. Я бы никогда не предал твоего дедушку – как он меня.

– Вам кажется, что вас предали потому, что он оставил скульптуру мне?

– Естественно. Он всегда допускал, что ее бы и вовсе не существовало без меня. Я понимал, что он всей душой привязан к ней из любви к Ирине – при жизни. Но после смерти, я полагал, она будет моей – по праву.

Он сделал паузу.

– Если бы она перешла к тебе – как и хотел Амадеус… я бы проглотил свою обиду и разочарование. По крайней мере я бы знал, что она попала в нежные, любящие руки. И я знал, что ты умна и справедлива, и поймешь – Eternité заслуживает того, чтобы ее увидел мир. На какой-нибудь выставке.

– Но ее взял мой отец.

– Александр был дураком всю свою жизнь, одержимый наркотиками, страхом и комплексом неполноценности. Они-то его и погубили.

Если б Зелеев не примчался к Александру в Париж по первому зову, скульптура могла бы попасть в руки каких-нибудь ублюдочных, алчных воров, золото бы переплавили, бесценную финифть просто смяли – выжили б только драгоценности – в виде обычных камней.

– Александр Габриэл не стоил и мизинца своего отца или дочери, – сказал он Мадлен, после того, как стюардесса унесла их подносы с нетронутым лэнчем. – И даже в своей смерти, после того как я примчался за тысячи миль, чтобы помочь ему, он предал меня, оскорбил. Если бы он не сделал это невозможным, ma chère, я привез бы скульптуру тебе еще в 64-м, и наши жизни могли бы сложиться по-другому.

Они приземлились в Орли в четверть десятого вечера, и Зелеев повез ее в Крийон, держал ее за руку, когда им показывали большой и красивый номер с видом на площадь Согласия – комнату только с одной кроватью. Мадлен подумала – если он прибегнет к насилию, она просто умрет. Но она знала – она должна вынести даже и это, лишь бы был жив Валентин. Но Зелеев не прикоснулся к ней, только смотрел на нее, все эти часы, пока она не уснула; и даже потом, когда она часто просыпалась от своей неспокойной, тяжелой дремы, его глаза были открыты и глядели на нее. Он едва ли сказал ей пару слов за все это время – словно монолог выжал его до самого дна, лишил дара речи.

Утром, в десять часов, они поехали на такси в Банк Националь на бульваре Рошешуар и были допущены к сейфу без всяких проволочек. Мадлен показала свой паспорт и подписала необходимые бумаги. Зелеев даже не взглянул на скульптуру, все еще завернутую в грязную пижаму Александра. Он просто ощупал ее, зная, что она наконец-то в его руках, и положил ее в кожаную сумку, которую прихватил с собой.

В Крийоне они пошли прямо в комнату. Зелеев отпер дверь, открыл сумку и поставил скульптуру на инкрустированный стол из красного дерева, поближе к окну, чтобы солнечный свет, падал на нее, заставляя мерцать.

– Enfin,[102] – сказал он. – Наконец, и в подходящей оправе.

Он швырнул ей старую пижаму.

– Твоего отца – может, ты хочешь ее сохранить. Он пошел в ванную комнату, и Мадлен услышала, как он моет руки. Он вернулся, все еще вытирая их с брезгливой тщательностью турецким полотенцем. – Ты знаешь, ma chère, колонны при входе в отель были сделаны вашим однофамильцем, Жак-Энжем Габриэлом? Это всегда был мой любимый отель в Париже – и близко к Максиму.

– Константин?

– Qui, ma chère?

– Наконец она ваша.

– Что верно, то верно.

– А что теперь?

Он отнес полотенце в ванную, вернулся и встал перед ней.

Его по-прежнему яркие рыжие волосы блестели в лучах солнца, лившихся из окна, но лицо его было в тени.

– У тебя есть последний шанс, – сказал он.

– Какой? – спросила она тихо.

– Разводись с Тайлером. Выходи замуж за меня. Он сделал паузу, и голос его дрогнул.

– Я дам тебе все. Я буду любить и обожать тебя всю оставшуюся жизнь.

Ее ответ был быстрым и резким, без секунды колебания.

– Я лучше умру.

Он отвернулся, резко, словно она дала ему пощечину, и солнце ударило ему в лицо. И Мадлен смотрела, как последние остатки его любви к ней тают, растворяются в маске ненависти. И она поняла, что он собирается ее убить.

17

Уйдя от Мадлен около одиннадцати прошлым вечером, Гидеон быстро проехался по Манхэттену, связываясь с теми, кто, как он надеялся, могли слышать хоть что-то, что может стать важным. Даже самые отъявленные забулдыги могли оказаться полезными, когда дело касалось похищения ребенка – но на этот раз ему не удалось выудить ни крупицы информации. Тогда он стал действовать наугад, объезжая аэропорты, вокзалы и основные остановки междугородних автобусов в надежде, что кто-нибудь видел человека с шестилетним мальчиком с голубыми глазами. Потом он поменял тактику и стал проверять все лучшие отели города, чтобы определить местонахождение отчима Мадлен. Потребовался всего час, чтобы выяснить – Стефан Джулиус уехал, чтоб успеть на вечерний рейс самолета через несколько часов после того, как встречался с Мадди и Руди. Это исключало его из числа подозреваемых – если только он не нанял кого-нибудь себе в помощь, и в этом случае искать нужно будет неизвестно кого.

А потом Гидеону пришло в голову, что Константин Зелеев мог бы лучше других подсказать, кто мог знать о скульптуре или – как он сам обронил, выпив лишнего – хотеть ее настолько, что способен из-за нее убить или похитить ребенка.

Он пытался дозвониться до него всю ночь, но никто не отвечал, и тогда, около восьми утра Гидеон поехал к нему на Риверсайд Драйв и, позвонив в дверь, узнал от соседа, что Зелеев совсем недавно ушел.

– А вы уверены? Я всю ночь звонил…

– Уверен? По-вашему, я что, похож на слепого?

– Нет, сэр, – Гидеон помолчал. – Он был один?

– Совсем один.

– Могу я воспользоваться вашим телефоном?

– Интересно, наш дом похож на почтовое отделение?

– Но это действительно срочно, сэр.

– Тогда воспользуйтесь платным таксофоном. Дверь захлопнулась у него перед носом, и откуда-то из недр дома гавкнула собака. Гидеон заехал за угол, ища телефонную будку, когда первый укол тревоги заставил его похолодеть, волосы на затылке зашевелились от страха.

Он нашел телефон и позвонил Мадди. После того, как ему никто не ответил, он испугался уже в полную силу. Он попытался позвонить Руди домой и, не дозвонившись, стал рыться в телефонной книге, пока не нашел Цюрихский Грюндли Банк, и набрал номер Руди. Руди только что уселся за свой стол.

– Что стряслось?

– Быстро поезжай к Мадди – немедленно.

– Да что случилось?

Гидеон ему рассказал.

– Господи! – воскликнул Руди. – Уже выезжаю.

– И позвони в полицию.

Гидеон не вскрывал замок уже тыщу лет, но это искусство не так-то просто забывается. Первое, что он увидел, была пишущая машинка «ремингтон» на письменном с раскрытыми ящиками столе русского.

– Валентин! – позвал он. – Ты здесь?

Голос был тихим и испуганным.

– Гидеон?

– Где ты?

– В ванной.

Дверь была заперта, и ключа в замке не было.

– Отойди от двери и закрой лицо, – прокричал Гидеон. – Я ее сейчас вышибу.

– Вот будет здорово.

Гидеон позволил себе слабую улыбку и врезался в дверь. Валентин скорчился в углу, под раковиной, прижимая к себе Дасти.

– Он отрезал ей полуха, – сказал Валентин, готовый вот-вот разреветься.

– С тобой все в порядке? Дай мне ее, – Гидеон взял таксу в левую руку и поднял мальчика с пола правой рукой. Валентин тесно прижался к нему.

– Он тебе сделал больно?

Валентин покачал головой.

– Ты уверен? Дай посмотрю. – Гидеон отодвинул его на расстояние вытянутой руки. – О'кей, отлично. А теперь ты можешь мне рассказать, что случилось?

– Поехали домой, пожалуйста.

– Сейчас, сейчас, Вэл – сначала расскажи. Личико ребенка было заплаканным и усталым, но в глазах было облегчение.

– Я был дома, в постели вчера, и пришел Константин. Он дал мне пушистого тигра – я вытащил его из коробки там, на коврике – а потом он и Джен пошли варить кофе…

– А потом?

– Потом он вышел из кухни и сказал мне, что нашел Дасти, и что он позвонил маме в Лила, и она разрешила мне поехать с ним. И я поехал.

– Конечно.

Гидеон вывел его из ванной, усадил на диван и посадил все еще дрожавшую таксу к себе на колени.

– Что он сказал про Дасти?

– Он сказал, что нашел ее в парке, недалеко от того места, где мы ее потеряли. Но я понял, что он врет. Я спросил у него про ухо, а он ответил, что наверно это из-за драки с какой-нибудь собакой. Когда я пришел, Дасти была так рада мне, но она скулила и выла, как сумасшедшая, когда мимо нее проходил Константин. А ведь Дасти никогда не рычит, правда?

– А когда он запер вас в ванной?

– После того, как я спросил – когда мы поедем домой? Он сказал, что мы должны остаться здесь на ночь. Я сказал, что хочу показать ухо Дасти маме, а когда он ответил «нет», я заплакал. Тогда он втолкнул нас сюда и запер.

– Так ты был заперт всю ночь? – ярость Гидеона просто клокотала внутри него.

– Он даже не дал нам ничего поесть, – сказал Валентин. – Он был похож на настоящую ведьму. – Он помолчал. – Я больше не люблю Константина.

– Да, – сказал Гидеон. – И я тоже.

Гидеон позвонил к Мадлен, но Руди еще не приехал, никто не отвечал. Дав Валентину и Дасти попить воды, он быстро начал обыск, но он сам не знал, что он ищет, и не нашел ничего.

Он попытался позвонить Мадди опять, и на этот раз Руди сразу же взял трубку.

– Полиция вошла вместе со мной, – сказал ему Руди. – Но Мадди нет. Где ты, Гидеон?

Прежде чем Гидеон успел ответить, трубку взял детектив.

– Послушайте, Тайлер. Если вы не поедете прямо сюда, и, как вы понимаете, немедленно, вы можете сказать «прощай» своей лицензии. Это я вам обещаю.

– Я нашел мальчика, – сказал скупо Гидеон. – Но моя жена…

– С ним все в порядке?

– Он не ранен. Но я думаю…

– Мне неважно, что вы думаете, Тайлер. Я хочу, чтобы вы приехали немедленно.

В машине, во время короткой поездки к Семьдесят четвертой улице, Гидеон попытался сделать все, чтобы смягчить для мальчика то, с чем ему придется неизбежно столкнуться. С Дженнифер случился небольшой несчастный случай, говорил он Валентину, а Мадлен нужно было уехать ненадолго. Полиция здесь из-за того, что Константин сделал с ним и с Дасти, и если они будут задавать ему много вопросов, он не должен пугаться и должен рассказать все, что знает.

– А куда уехала мама?

Гидеон посмотрел на бледное измученное личико мальчика и решил, что доля правды будет лучше, чем ложь, которую ему еще, возможно, предстоит невольно услышать в предстоящие несколько часов.

– Я не знаю, Вэл.

– А с ней все хорошо? – голос ребенка зазвучал неожиданно испуганно.

– Конечно, – Гидеон помолчал. – Как только полиция закончит со мной, я пойду ее искать и приведу домой.

– Ты мне клянешься?

– Да чтоб я умер!

Они быстро и осторожно расспросили Валентина, но когда настала очередь Гидеона, допрос был въедливым, неприятным и казался бесконечным. Гидеон вдруг понял, что детективу понравилась идея, что этот странный муж – человек, который в юности добровольно отказался от службы в Полицейском Управлении Нью-Йорка – мог быть замешан в этом деле, понравилась гораздо больше, чем бредовое заявление, что какой-то невидимка-русский с его баснословной золотой скульптурой является виновником манхэттенского убийства и похищения ребенка.

– Посмотрите на это дело с нашей точки зрения, Тайлер. Прошлой ночью у нас было одно тело, пропавший ребенок и полубезумная мать. Этим утром вы, как в сказке, появляетесь с ребенком, а его мать – ваша жена, с которой вы не живете – предпочитает исчезнуть.

Гидеон боролся с собой, стараясь держать себя в руках.

– Вы же говорили с Валентином – он вам сказал, что сюда приходил Зелеев, что он пошел в кухню с девушкой. Он рассказал вам, что русский увез его и запер.

– Но этого зловещего русского мы и в глаза не видели, его здесь нет – чего нельзя сказать о вас.

– Да вы хоть собираетесь искать Зелеева?

– За кого вы нас принимаете – за кучку дилетантов?

– О Господи!

– Кому понравится человек, сующий нос не в свое дело, Тайлер?

Их препроводили назад на Риверсайд Драйв, чтобы Валентин показал детективам, где его держали, и Руди сказал, что возьмет мальчика, и они поедут показать собаку ветеринару. Гидеона отвезли в 20-й полицейский участок для дальнейшего допроса. Его освободили только после четырех часов дня, строго предупредив, чтобы он не утаивал ни малейшей крупицы улик, если он не хочет оказаться за решеткой.

Гидеон отправился прямо в квартиру Зелеева и начал повторный обыск. На этот раз он нашел то, что необходимо, в считанные минуты. Расписание авиарейсов, внутри ящика тумбочки. Оно было в мягкой обложке, и можно было без труда увидеть, на какой странице его недавно открывали. Засунув его в карман пиджака, он помчался вниз по лестнице, запрыгнул в свою машину и словно помешанный, понесся к Мадди.

– Ее паспорт, – сказал он по телефону Руди. – Ты знаешь, где она его держит?

– Я не уверен – но она хранит самые важные документы в шкафу, на дне ящика с бельем, в спальне.

Гидеон нашел их собственное свидетельство о браке, твердый конверт со свидетельством о смерти Антуана и act de mariage[103] с ним, свидетельство о рождении Валентина, несколько фотографий и предсмертную записку ее отца. Никакого паспорта.

Гидеон позвонил Руди.

– Они улетели в Париж.

– Ты уверен?

– Я ни в чем не могу быть уверен, но похоже на то.

– Ты сказал полиции?

– Еще нет, – Гидеон посмотрел на часы. – Слишком поздно, чтобы просить кого-то задержать их в Орли. Сегодня было два утренних рейса из аэропорта Кеннеди. Если не было никакой большой задержки, они уже покинут аэропорт до того, как сможет начать действовать Интерпол, – если только мне вообще кто-нибудь поверит.

– Что же нам теперь делать?

– Я позвоню в полицию – чем больше людей их будет искать, тем лучше. Но я не буду звонить им до тех пор, пока не окажусь почти что на борту самолета.

– Ты летишь?

– А что ты думаешь на этот счет?

– Я соберусь мгновенно.

– Но у тебя Валентин.

– Пришел Майкл. Да и потом, с каких это пор ты говоришь по-французски? Если хочешь найти что-нибудь в Париже, нужно иметь при себе человека, знающего язык.

– Я позвоню в аэропорт, а потом перезвоню тебе.

Спустя десять минут он опять разговаривал с Руди.

– На рейс Пан Амэрикэн все забито, но нам достались два места на Эль Аль – самолет вылетает в десять и доставит нас в Орли к одиннадцати утра.

– Раньше ничего нет?

– Безнадежно. Нет даже грузовых самолетов.

– Тогда я буду собираться поосновательней.

Руди сделал паузу.

– Может, ты заскочишь ко мне и заберешь меня? Я думаю, лучше рассказать Валентину, что происходит. Кажется, он думает – ты Филипп Марлоу и Супермен в одном лице.

Улыбка Гидеона была мрачной.

– Я буду у тебя около семи.

Он чувствовал свой бешеный пульс и попытался заставить себя успокоиться, зная, что они ничего не могут поделать, пока не доберутся до Парижа.

– А Майкл сможет побыть с Валентином, пока мы не вернемся?

– Конечно. И я думаю, нужно позвонить Джо Каттеру – пусть он скажет Лиле.

– Может, позвать еще Джо и Бетти? Валентину они нравятся.

– Я оставлю Майклу все номера телефонов – на всякий случай.

Руди колебался.

– Гидеон?

– Да?

– Что Зелееву нужно? Зачем он ее туда повез? Нет, я понимаю, что это из-за проклятой скульптуры, но ты думаешь – это все?

Гидеон почувствовал, как его сердце сжалось.

– Я хотел бы быть Господом Богом – чтобы знать.

Когда утром в пятницу Гидеон и Руди приземлились в Париже, у них уже было достаточно времени, чтобы все обсудить. Они пришли к выводу: так как Мадлен и Зелеев прилетели вечером, когда банки были уже закрыты, они должны были провести ночь в отеле – но уговорить хозяев парижских отелей позволить им взглянуть на книги регистрации прибывающих гостей было делом не более легким, чем найти банк, в котором Александр Габриэл оставил Eternité.

– Я просто не могу поверить, что она никогда не говорила тебе, где скульптура.

– Она была счастлива оставить ее там, где она есть. Ты же знаешь, она не хотела возвращаться сюда, и мы никогда много не говорили об этом. Ты же знаешь мою сестру – ее нельзя назвать практичной женщиной.

Гидеон стал вглядываться в улицы города. Париж был все таким же очаровательным, с этим только ему присущим шармом, каким Гидеон помнил его со времен войны, и в другое время он был бы рад и взволнован, что видит его снова – но теперь город казался ему воплощением ада на земле.

Таксист сказал что-то, чего он не понял.

– Он хочет знать, где нас высадить.

В Орли они сказали ему, чтобы он их отвез в центр города.

Гидеон открыл записную книжку, которую взял из гостиной Мадди.

– Скажи ему – бульвар Осман, 32.

– К Леви?

– Нам нужна любая помощь, какую мы только можем найти, – сказал Гидеон. – Нам нужны почтенные французские граждане.

Ной уже ушел, но Эстель была дома и знала, где его найти. Услышав, что Мадлен попала в беду, Ной бросил все и помчался домой. Он никогда не видел Гидеона, но Мадлен писала им про их фиктивный брак и об их большой дружбе. Ною потребовался только один взгляд на этого большого, кареглазого и полубезумного от тревоги американца, чтобы понять – вне зависимости от того, знает это Мадлен или нет – они идеально подходят друг другу.

– Раз вы не знаете точно название банка и его местонахождение, – подчеркнул Ной, – да и в любом случае – Зелеев уже побывал там и взял то, что ему было нужно, – вам лучше всего заняться отелями.

– А вы не знаете, где он обычно любил останавливаться, когда был здесь?

Ной покачал головой.

– Я видел-то его всего один раз, давно, когда Мадлен еще работала у Люссаков, и я и понятия не имел, где он жил в тот раз, а возможно, он предпочитал останавливаться каждый раз в разных отелях.

Он сделал паузу.

– Но я припоминаю, он говорил о grand luxe с большим удовольствием и Предпочтением. Если он прилетел в Париж, чтобы заполучить то, на чем уже давно свихнулся, вряд ли он выберет отель ниже классом, n'est-ce pas?

– Может, Люссаки помнят? – предположил Руди.

– Сомневаюсь, – сказал Ной.

– Я им позвоню, – вызвалась Эстель. – Но независимо от этого, я думаю, вам нужно начать поиски.

Они начали с Плаца-Атэнэ на авеню Монтень.

18

Зелеев почти совсем не разговаривал с Мадлен с той самой минуты, когда она сделала свою последнюю роковую ошибку. Теперь она понимала, что должна была принять его предложение, соглашаться на что угодно. И она также знала, глядя на его новое, изменившееся, словно гранитное лицо, что слишком поздно что-то предпринимать, чтоб он передумал. До этого момента для нее было просто невозможно – несмотря на страшное открытие, что это именно он убил Дженнифер, несмотря на их путешествие через океан, на долгую фантасмагорическую ночь и это утро в банке – все еще невозможно было даже подумать, что Константин Иванович Зелеев мог сойти с ума.

Он всегда был эксцентричным человеком, с прихотями и фантазиями, переменчивого и живого темперамента, человек невероятно высокого о себе мнения – но он не был сумасшедшим и не был, Мадлен все еще была уверена, злодеем. Он был ее другом. Или это была гротескная шарада? Если мысленно прокрутить назад эти годы, десятилетия, даже к той ночи, ночи изгнания ее отца…

Ей было страшно даже подумать.

Он заказал им обоим легкий лэнч, бутылку вина для нее и водку для себя. Когда пришел официант, Зелеев заплатил ему у дверей и сам ввез столик в комнату, все время наблюдая за Мадлен. А потом он опять запер дверь и сел между ней и телефоном. И стал читать.

– Опять Виктор Гюго? – обронила Мадлен, и ее голос был хриплым от страха.

– Для меня эта книга – всегда захватывающая, ты знаешь, – он наклонил голову, и Мадлен заметила, что на самом деле он не читает эту давно назубок затверженную книгу, а просто смотрит неподвижно в страницу.

– Ты должна поесть, – сказал он, даже не взглянув на нее.

– Я не голодна.

– Очень жаль.

В час дня Зелеев встал и принес из ванной два льняных полотенца, в которые завернул скульптуру – пальцы его были нежными и любящими.

– Пошли.

– Куда?

– К сейфам отеля.

– А потом?

– Увидишь.

– У вас теперь есть Eternité, – сказала она. – И нет больше причины мне здесь оставаться.

Она помолчала.

– Я хочу вернуться домой.

– Домой?

– К Валентину.

– И Тайлеру.

– К моему сыну.

Зелеев пошел к двери.

– Помни, – сказал он, и его голос был очень спокойным, – когда мы будем внизу. Жизнь Валентина все еще в моих руках, даже если я здесь.

Мадлен посмотрела в его жесткое лицо.

– Я даже и представить себе не могла, что дойду до того, что буду вас ненавидеть, Константин, – сказала она.

Он кивнул.

– Это просто замечательно, не правда ли – какие любопытные повороты есть у жизни про запас для всех нас?

Он открыл дверь.

– Пошли.

Они покинули отель в половине второго, не собрав свои вещи, оставив все в комнате. Константин надел свое кашемировое пальто, мягкую шляпу и черный кашемировый шарф. На Мадлен был брючный костюм с длинным пиджаком и широкими брюками – то, что было на ближайшей вешалке, когда Зелеев дал ей всего несколько минут, чтобы переодеться. Было очень холодно, и она дрожала, пока Зелеев просил швейцара найти такси, но ей казалось, что она точно так же дрожала бы, если б температура на улице скакнула до семидесяти градусов жары.

Подъехала машина-такси. Зелеев дал швейцару щедрые чаевые и буквально запихнул Мадлен на заднее сиденье, потом наклонился, сказал водителю сквозь открытое стекло, куда ехать, и наконец сам сел около нее.

– Куда вы меня везете?

– Небольшой сюрприз, – ответил он, и больше ничего.

Она быстро закрыла глаза и стала молиться. В тот момент, когда она увидела, что они приближаются к площади Данфер-Рошро, Мадлен поняла.

– Нет! – сказала она в ужасе. – Ради Бога, умоляю, Константин, нет!

– Потише, – сказал Зелеев. – Помни о Валентине.

– Я думаю – вы блефуете… насчет Валентина.

– Ты так уверена?

Они вышли из такси, и он просунул руку ей под руку, крепко прижав ее к себе.

– Не забывай про кинжал, ma chère. Клянусь тебе – если ты сделаешь хоть малейшую попытку привлечь к нам внимание, то я сделаю твоего сына сиротой тоже без малейшего колебания.

Она посмотрела на него, помня, что лежит там, куда он ее ведет.

– Я думаю… мне всегда казалось, что вы немного сошли с ума, когда привели меня туда много лет назад.

– Это было в 57-м, – сказал он. – Был апрель месяц.

– После меня мучали кошмары по ночам, целую неделю, – проговорила она, и неожиданно, с нахлынувшими омерзительными воспоминаниями пришло новое, странное чувство оцепенения и пустоты, словно кто-то впрыснул новокаин в ее мозг. – Тогда я думала, что никогда вам этого не прощу. И я жалею, что простила.

Но он продолжал вести ее по улице, словно она ничего не сказала.

– Отлично, – сказал он. – Дверь открыта. Мадлен смотрела на мостовую, на слова, которые видела одиннадцать лет назад, выложенные на асфальте.

– Пожалуйста, – сказала она. – Не заставляйте меня.

– Заткнись, – отрезал он и, вытащив свою руку из под ее руки, схватил ее цепко другой рукой и толкнул к кассе. – Мы идем вниз.

Она вспомнила все – словно никогда и не забывала: эти ужасные узкие, словно бесконечные ступеньки винтовой лестницы, страшное и головокружительное ощущение, что ты зарыт глубоко под землей. Он спускался вниз позади нее, так, чтобы у нее не было другого выбора – только идти, вперед и вперед, все ниже и ниже, пока, наконец, они не дошли до дна, и она оступилась, но Зелеев быстро подхватил ее под локоть и удержал.

– Иди, – сказал он. И теперь, хотя тоннель и не был широким, он опять взял ее под руку.

– Так, на всякий случай – чтоб обе руки были свободными, – объяснил он ей с гротескной галантностью. – Одна – для кинжала, а другая – для фонарика.

Он зажег маленький фонарик, который вытащил из правого кармана пальто.

– Вы можете меня отпустить, – прошептала Мадлен. – Я не убегу.

– Спокойно, – сказал Зелеев. – Просто иди.

Казалось, она даже не могла думать, она не чувствовала ничего, кроме безымянного ужаса, который сдавил ее грудь, как гигантская рука, сжимая ее сердце и живот. Тоннели все тянулись и тянулись, раздваивались и делали повороты, мокрая глина чавкала у нее под ногами, влажный холод проникал ей в ноздри, морозил горло – ей стало трудно дышать. Грязная мерзкая вода капала ей на голову с потолка, и Мадлен гадала – была ли канализация сверху или снизу, под ними. Земля под ногами была неровной, и она опять оступилась, ухватившись за него, и услышала, как он тихо прошипел проклятье.

– Извините, – произнесла она, но голос ее задыхался.

– Будь осторожнее, – сказал он, и они пошли дальше.

Мадлен вспомнила, что в тот раз здесь были туристы, влекомые курьезной смесью любопытства и страха, древнего, как мир, но сейчас они были одни – потому что кому придет в голову забираться в это жуткое небытие всего за несколько дней до Рождества? Никому. Только тому, кто сошел с ума.

– Bon Dieu, – выговорила она неожиданно громко, даже не понимая, что молится, и Зелеев, чтобы ее наказать, прижал ее еще теснее к себе – чтобы она чувствовала его силу, его мускулы, даже сквозь пальто и пуловер. – Bon Dieu, sauvez-moi…[105]

– Я же сказал – спокойно! Тихо! – прорычал он, и страх Мадлен, ее цепенящий, полузадавленный, ноющий страх, стал расти и шириться внутри нее, потому что она знала, что они приближаются к центру катакомб, их сердцевине, и она помнила это, о Боже! Как хорошо она помнила это…

Зелеев направил луч фонарика на надпись над раскрашенным в черное и белое входом, и она знала, что ее кошмар только начинается.

Они входили в империю смерти.

Гидеон, Руди и Ной выяснили, что Зелеев был зарегистрирован в Крийоне – вместе с одной особой, молодой женщиной. Телефон в их номере не отвечал, но они не отметились при выходе.

– Может, они в баре, – предположил консьерж. – Или, может, они еще в ресторане после лэнча?

– Мы уже смотрели, – сказал Гидеон. – Их там нет. Руди наклонился вперед и заговорил тихо:

– Нам просто жизненно важно осмотреть номер мсье Зелеева.

– Но это просто невозможно.

– Спроси его, воспользовался ли он сейфом, – вмешался Гидеон.

– C'est une affaire absolutment privée, Monsieur.[106]

Он дал понять, что дальнейшие расспросы нежелательны, и потребовалась вся выработанная банковской работой дипломатия Руди и предложение Ноя взять всю ответственность полностью на себя, пока они смогли выудить из него, что у них есть сейф на имя мсье Зелеева – и самый большой.

Было уже три часа дня, когда они наконец получили доступ к спальне. Гидеон увидел сумку Мадлен, кое-какие необходимые вещи, которые она второпях запихнула туда. И это неопровержимое доказательство того, что он был прав, что ее силой вытащил из дома сумасшедший старик и потащил ее в город, в который она была даже не готова вернуться, наполнило его новой, неистовой, но бессильной яростью.

– Где же они? – спросил Ной, зная, что у них нет ответа.

– Раз скульптура – в сейфе, почему они не здесь? – спросил с гримасой муки Руди.

– А если она знает, что это он убил девушку… – Ной замолчал.

Гидеон, ничего не говоря, упорно осматривал номер, обшаривая глазами каждый дюйм, ища хоть малейший ключ к разгадке – хоть что-то, что поможет им найти Мадди прежде, чем будет уже слишком поздно.

– Посмотрите-ка на это, – сказал Руди. Он взял с тумбочки открытую книжку, «Отверженных». – Что-то здесь было отмечено – стерто, но все же…

Он побледнел и передал книгу Ною.

– Переведи это Гидеону, хорошо?

– Канализация, – прочел Ной, – в старом Париже была местом упокоения всех неудач и всех усилий.

Он посмотрел на Гидеона.

– Ты читал эту книгу?

– Нет.

– Гюго без конца пишет о клоаке, канализации Парижа, целом лабиринте тоннелей под городом – по-моему, эти лабиринты вдохновляли его. Клоака – не просто стоки, – объяснял Ной, – там проложен водопровод, телефонный кабель и пневматическая телеграфная сеть. Эти тоннели тянутся из конца в конец. Кто-то сказал, что они тянутся до самого Стамбула.

Ной помолчал, голос его напрягся.

– Это – идеальное место, чтоб спрятаться. Гидеон словно наяву увидел вновь тело Дженнифер Малкевич, ее пробитую голову и кровь, сочившуюся из раны.

– А еще это, – сказал он тихо, – идеальное место, чтобы убить.

Они позвонили в полицию.

Константин Зелеев и Мадлен стояли в самом сердце огромного нелепого погребального дома, более древнего, чем городская канализация. Стены из костей, которые она не могла забыть все эти одиннадцать лет, словно наступали, окружали их, исподтишка, удушливо-мерзко. Кости давно умерших и черепа, расставшиеся с давно истлевшей плотью, сгнившей в гробах, из которых их вытащили более века назад. Мадлен смотрела на черепа, смотрела, как загипнотизированная, сквозь пустые глазницы, и невольное видение – черви, копошащиеся, жиреющие – вызвало у нее приступ такой дурноты, что, казалось, ее сейчас стошнит, или она упадет в обморок.

– Почти пришли, – сказал Зелеев.

Мадлен не могла говорить. Все оцепенение теперь испарилось, и не осталось ничего – ни отупляющей пустоты шока, ни ощущения нереальности происходящего. Ничто теперь не защищало ее от этого ужаса.

– Они обчистили все кладбища Парижа и превратили эти катакомбы в некрополь, – сказал Зелеев тихим, спокойным голосом. – Ты знаешь, ma chère? В восемнадцатом и девятнадцатом веках – когда им понадобилось место для новых трупов в могилах.

Он все еще вел ее вперед, но теперь он немного замедлил шаг.

– Эти тоннели тянутся на многие мили под городом, ты понимаешь? Ты видела цепи, барьеры, закрывающие многие проходы? – он указал своим фонариком. – Они – для нашей безопасности, чтоб мы не совершили ужасную ошибку. Потому что если мы свернем с этого пути, если мы заблудимся – нас уже никогда не найдут.

Внезапно он замолчал.

– Что?.. – начала Мадлен, но он дернул ее за руку, чтоб она замолчала.

Он тоже больше не заговаривал. Она подумала – он прислушивается, и она тоже напряглась и стала пытаться уловить хоть малейший звук идущих людей, кого угодно, кого она могла бы позвать – его кинжал больше не пугал ее так, как неизвестные, невообразимые ужасы и опасности, которые заготовил для нее Зелеев.

Но потом вдруг, безо всякого предупреждения, Зелеев зашевелился. Толкая Мадлен к одной из темных отверзтых пастей тоннелей, он вытянул одну руку, вырвал цепь из стены сильным коротким движением и потащил ее во тьму. Она начала кричать, но он хлестнул ее ладонью по лицу, придавил к стене, а потом быстро и грубо пальцами расцепил ее рот и запихнул туда носовой платок, почти весь, сплющив ее язык – так, что она задохнулась и закашлялась, и стала судорожно дышать, и горячие слезы хлынули у нее по щекам.

– Не сопротивляйся, – прошептал он близко у ее уха.

На какой-то момент ей показалось, ее мозг перестал работать. Она почувствовала, что на грани истерики, из которой она никогда не вернется, на волоске от смерти – намертво зажатая в объятиях человека, которого больше не знала. Незнакомца. Сумасшедшего. Убийцы.

– Теперь мы должны ждать, – сказал его голос ей в ухо, и она ощутила его теплое дыхание. И вдруг, как резкая вспышка света, пришло понимание – они ждут закрытия катакомб, того времени, когда будут совершенно одни.

Она заставила себя дышать через нос, пыталась не глотать, не чихать. Она неотрывно смотрела на тусклый свет, лившийся из основного тоннеля, оставленного позади. И молча, про себя, она молилась.

Долгое время никто не проходил мимо. Потом два голоса – мужской и женский, молодые и беззаботные, и веселые. И потом – снова тишина. А пятнадцатью минутами позже прошли два сторожа, уставшие и раздраженные, проверяя, не остался ли кто-то внутри. Мадлен молила Бога, чтобы они заметили оборванную цепь. Хватка Зелеева стала еще крепче, чем прежде. Голоса мужчин, отдаваясь эхом, стали все слабеть и слабеть, пока не пропали совсем.

Свет потух.

И тогда Зелеев заговорил.

– Я собираюсь тебе рассказать, – сказал он тихо, слегка ослабляя свою хватку, – об Александре Габриэле. Негоже тебе умирать, не узнав правды – о своем отце, о его жизни и смерти.

Мадлен застонала, и ее глаза, ослепшие в темноте, повернулись к нему, но ему не было до этого дела.

– Вы никогда не верили, не считали его способным на то, в чем его обвиняли, так, Магдалена Александровна? Вы были правы. Это я, я напал на ту женщину, на шлюху, – он сделал короткую паузу. – Действие водки, времени, места и вообще атмосферы. Александр был так накачан наркотиками, настолько был не в себе, что просто не мог ничего помнить. Было так легко заставить его поверить, что это он виноват – потому что это запросто мог бы быть он.

Мадлен почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног, стены поплыли на нее, и тьма навалилась ей на лицо, глаза, давя внутри нее жизнь. Неожиданно Зелеев выдернул кляп у нее изо рта, прислушиваясь к ее прерывающемуся дыханию, влажным платком отер ее лицо, зная, несмотря на темноту, что по нему льются слезы.

– Я знал, что его семья – богата, у них есть власть. Деньги и власть – что еще нужно, чтобы помочь в этом мире? Я знал, что он не кончит свои дни в тюрьме, тогда как я…

– Да вы просто чудовище! – Мадлен едва узнала свой собственный голос, низкий, хриплый и задыхающийся после кляпа – и от неожиданно взорвавшейся ненависти, от того, что он так вызывающе подтвердил ее давние подозрения.

– И это еще не все, – усмехнулся Зелеев. – Неужели ты правда верила, Что я оставил ту бутылку с аспирином твоему отцу без всякого умысла? Так, по неосторожности? Ну да, конечно, ты верила – ты всегда была во многом наивным ребенком.

Она смотрела в темноту остановившимся взглядом.

– Вы его убили, – вдруг отчетливо произнесла она.

– Не совсем – я просто помог ему, на случай, если он хочет умереть. Он говорил мне, что будет бороться, что хочет, чтобы ты гордилась им, ma belle Мадлен. И если б он, правда, хотел или был бы способен на это, может, он все еще был бы жив. Но я знал его слабость. Я оставил его в той жалкой комнате со сверхдозой аспирина, которого он, я уверен, хотел. Я знал, что к наступлению темноты он может быть уже мертв, и, конечно, так оно и случилось.

– А теперь вы собираетесь убить меня.

Это был не вопрос. Констатация факта.

– Если б ты только приняла мое предложение, Мадлен… если бы ты только была способна солгать! Если б ты только не была такой честной – и такой жестокой, мне никогда бы не пришлось рассказывать тебе эти вещи, и мы могли бы жить вместе, как муж и жена до моей смерти. Всего несколько коротких лет с тобой, с Eternité – это все, о чем я просил. Но теперь нет никаких альтернатив, – он заметно содрогнулся. – Я зашел так далеко не для того, чтобы умереть, сгнивая в тюрьме.

– И что же вы собираетесь делать теперь?

– Взять то, что мое по праву, – и жить.

– Но почему я должна умереть? – прошептала она. – Разве вам совсем больше нет до меня дела? Пусть не до меня, но Валентин?

Она вдруг похолодела от новой страшной мысли.

– Вы не убьете его, как меня? – она едва могла пошевелить правой рукой, но схватила его непослушными пальцами. – Вы не сделаете этого, Константин, ради всего святого. Вы не можете!

– Нет, – сказал он даже нежно. – Я этого не сделаю.

– Тогда выведите меня отсюда, – стала она тихо умолять его. – Я вам помогу… всем, чем хотите. Я скажу им, что вы не собирались убивать Дженнифер, и у вас останется Eternité…

– Я тебе не верю.

– Я вам никогда не лгала – вы сами это сказали…

– Но ты предала меня, так ведь, так? Меня предавали всю жизнь… сначала – Россия, потом – Ирина, потом – Амадеус и твой отец, и наконец – ты, ты тоже. После всего, о чем я мечтал для тебя… ты оказалась лишь немногим лучше, чем все другие Габриэли. Ты всегда разочаровывала меня, не оправдывала…

– Ваших надежд – не моих.

– А теперь, под конец, ты еще и наплевала на меня, на мою любовь к тебе.

– Это не так, Константин.

– Но даже теперь, – сказал Зелеев, – несмотря ни на что, я все еще хочу тебя, ты знаешь это, Мадлен? Здесь, во тьме, где я даже не могу увидеть твоего милого лица… я чувствую аромат твоих волос, твоей кожи…

Она почувствовала его лицо – так близко, и боролась с желанием оттолкнуть его.

– Тогда, пожалуйста, Константин, сделайте так, как я прошу, выведите меня отсюда…

Он все еще держал ее цепко своей сильной левой рукой, а другой расстегнул жакет и нащупал грудь, лаская ее сквозь пуловер и сжимая ее. Мадлен задохнулась, чувствуя подступившую тошноту, отчаянно желая освободиться, отшвырнуть его, кричать, царапать его лицо, ударить его в пах, но его тело, навалившееся на нее, было слишком тяжелым, да и потом она знала, что если сейчас будет бороться с ним, она пропала – он убьет ее без малейшего колебания.

– Поцелуй меня, – сказал он. Она даже не могла говорить.

– Если хочешь жить – поцелуй меня.

Его рот нашел ее рот, его мягкий, влажный, омерзительный язык силой вторгся сквозь ее губы, и Мадлен безотчетно застонала от отвращения. Его колено вдавилось у нее между ног, рука покинула грудь и стала двигаться ниже, по бедру.

– Нет! – она изо всех сил оттолкнула его, всем своим телом. Она услышала, как он взвыл, как животное, от боли, а потом, почти мгновенно, он опять взял себя в руки и придавил ее к стене.

– Теперь ты видишь? – он задыхался. – Ты видишь, как ты меня предаешь, какая ты маленькая сучка… лгунья! Я бы мог носить тебя на руках, я был бы самым лучшим, самым нежным любовником… какой тебе и не снился, но ты превратила меня в ничто, довела нас до этого.

Она ощутила, как он немного напрягся, и услышала слабый шорох, когда его свободная рука задвигалась, доставая что-то из кармана пальто. Нож, подумала она, и глаза ее широко раскрылись, глядя в никуда.

– Вас никогда не найдут, Магдалена Александровна.

Раздался щелчок, луч фонарика прорезал темноту, и Зелеев направил его вниз, на влажную глину. Мадлен на мгновенье зажмурилась от яркого света, а когда она опять их открыла и посмотрела на стену, то впервые увидела, что она сделана целиком из черепов – из маленьких, иногда просто крошечных детских черепов…

Он заломил ей руки за спину, быстро прижал ее всем весом своего тела, освободив свои обе руки. Его дыхание было горячим и влажным, и Мадлен слышала свое собственное, прерывистое от отвращения и страха. Зелеев залез во внутренний карман и достал маленькую стеклянную бутылочку, потом – большой, скомканный носовой платок, отвинтил пробку бутылки и брызнул содержимое на платок.

Мадлен почувствовала запах хлороформа.

Она глубоко вдохнула, собрала все свои силы, которые еще остались в ее измученном теле и толкнула его всем своим телом. Зелеев, застигнутый врасплох, потерял равновесие и сильно пошатнулся, и тогда она изо всех сил ударила его правой ногой, цопав ему в ногу. Что-то шлепнулось на землю, и она знала, что это – кинжал. Рыдая, хрипя, задыхаясь, она быстро нагнулась, скорчилась над землей и стала искать его, ее пальцы наугад шарили по влажной глине, но она нашла его.

– Сука, – он чертыхался и неожиданно схватил ее.

Одним прыжком Мадлен вскочила на ноги, держа кинжал мертвой хваткой, и, резко взмахнув рукой, всадила его в Зелеева. Она почувствовала сопротивление ткани пальто, а потом ощутила, как резное лезвие вошло, скользнув по кости – в его тело, в его плоть…

Зелеев вскрикнул – резко, отрывисто.

– За моего отца! – проговорила она, задыхаясь. Он упал на нее, нога его задела фонарик, и свет его бешено заметался по полукруглому потолку, его раненое тело стало еще тяжелее, чем прежде – и тут Мадлен вдруг поняла, что пропитанный хлороформом платок все еще в его руке, и почувствовала как он пытается добраться до ее лица. И тогда она стала мотать головой из стороны в сторону, колотила по его телу, пытаясь сбросить его с себя, но он изловчился и зажал ее нос и рот мокрым, отвратительно вонявшим платком…

Мадлен пыталась кричать – но чувствовала, как слабеет, скользит, падает на землю. А потом тьма стала еще чернее.

Они решили, что Ной останется в Крийоне на случай, если вернется Зелеев, а Руди и Гидеон поедут встречать полицию у главного входа в канализацию на набережной Д'Орсей.

Было уже около шести, когда заместитель управляющего отелем пришел вместе с одним из швейцаров отеля в номер Зелеева.

– У нас есть для вас новая информация, мсье Леви.

Швейцар, получивший до того несколько часов отдыха, только что вернулся в отель и узнал о переполохе от портье. И швейцар вспомнил, как искал такси для русского господина и белокурой дамы.

– Но они не поехали к клоаке, мсье.

– Откуда вы знаете?

– Да потому что господин сказал мне, прежде чем мне вызвать такси, что он хочет поехать на площадь Данфер-Рошро, – швейцар пожал плечами. – Конечно, потом они могли пойти на набережную д'Орсей, но по любопытному совпадению вход в катакомбы расположен именно на этой площади.

– Может, это ни о чем и не говорит, – вставил заместитель управляющего, – но я подумал, что будет лучше известить вас немедленно, мсье Леви.

– Вы были абсолютно правы, и я вам очень благодарен за это, – Леви, впервые в жизни позабывший про субботу и свою синагогу, стремительно соображал. Пытаться связаться с полицией займет гораздо больше времени, чем поехать прямо на место. – Если это возможно, мог бы я воспользоваться машиной отеля?

– Вы хотите поехать сейчас, мсье?

– Немедленно.

Когда Ной приехал на набережную д'Орсей, ко входу в катакомбы, он обнаружил там всплеск деловой активности. Расспросив четырех человек, прежде чем получить ответ, он узнал, что Гидеон уже внизу, изучает карты вместе с égouters, специалистами, которые чистили и поддерживали в нормальном состоянии канализацию, и которые вызвались ему помочь в его поисках.

– Ради всего святого!

Ной услышал Гидеона раньше, чем увидел его – американец был в бессильной ярости от медлительности полиции.

– Гидеон! – позвал его Ной, осторожно спускаясь вниз к нему, он был рад, что его не просили остаться тут или идти еще глубже. От мысли, что он может увидеть там хоть одну единственную крысу, по коже его пробегали мурашки.

– Ной, слава Богу! Можешь ты объяснить этим людям, что я хочу сейчас от них только одного – чтоб дали мне сапоги, а их карты – да пошли они на…!

– Гидеон…

– Я знаю, они хотят, как лучше, и я знаю, что Мадлен и Зелеев к этому времени могли уже забрести черт знает куда, но если мы еще даже не начали искать…

– Гидеон, ради Бога, дашь ты мне, наконец, сказать?!

– Что?

– Они не здесь.

Голова Гидеона вздернулась вверх, а в глазах блеснула надежда.

– Что?? Они вернулись? Они – в Крийоне? С Мадди все о'кэй?

– Нет, нет, просто послушай меня.

Отведя американца в сторону, Ной рассказал ему то, что услышал от швейцара, и еще – что он вспомнил в тот момент, когда швейцар упомянул катакомбы.

– Зелеев уже водил туда ее раньше – десять, одиннадцать лет назад. Он просто свихнулся на Гюго и на клоаке, и он подумал, что будет забавно взглянуть на них вместе с Мадлен. Она все рассказала Эстель – жена потом мне сказала, что Мадлен была просто в шоке, – лицо Ноя было страдальческим и виноватым. – Как это я раньше не догадался, когда увидел книгу! Но…

– Ничего, – перебил его Гидеон. – Как мне туда попасть?

– Отель дал мне машину и шофера.

– Я возьму ее, – Гидеон уже бежал туда, откуда пришел Ной, а сам Ной просто несся, чтобы от него не отстать.

– Но ты не можешь идти один, Гидеон.

– Могу, черт возьми, – Гидеон говорил быстро, отдавая команды. – Найди Руди – он здесь, разговаривает с полицией. Расскажи ему все, что ты знаешь – пусть он им скажет, чтобы они действовали быстро, а потом возвращайся в отель.

– Я поеду с тобой.

– Ты – кантор, – сказал Гидеон, с мрачной улыбкой взглянув на Леви, который уже просто едва дышал. – На тебе лежит ответственность, да и потом, мне нужно, чтобы ты был в Крийоне – вдруг и вернутся.

– У тебя есть оружие? – волновался Ной.

– У меня есть револьвер и фонарик – только не говори полиции, пока я не вернусь.

– Гидеон? – Ной, тяжело дыша, схватил его руку. – Будь осторожен.

Глаза Гидеона были очень мрачными.

– Я собираюсь найти Мадди, – сказал он. – Чего бы это ни стоило.

Мадлен боролась, пытаясь очнуться от сна, который мог стать вечным; ее нос и горло все еще были полны тошнотворного запаха хлороформа. Ее голова просто раскалывалась, ее мутило, и земля под щекой была мокрой, холодной и противно воняла. Она открыла глаза и увидела только черноту; подняв голову, она поднесла окоченевшую руку к лицу. Но она даже не могла увидеть своих пальцев – она была слепой…

А потом она вспомнила.

Ее сердце начало сильно колотиться. Медленно, осторожно, она села, оглядываясь по сторонам, и стала шарить рукой в поисках фонарика, и ее рука коснулась чего-то холодного и мягкого. Мадлен едва слышно вскрикнула и отдернула руку, рванулась назад и ударилась о стену плечом, но, вспомнив черепа и кости, отшатнулась и разрыдалась…

– Господи, Господи… – она боролась с собой, пытаясь успокоиться. Какое-то мгновение она прислушивалась – но вокруг была лишь тишина – зловещая, гробовая тишина. Если Зелеев был здесь, рядом с ней, он уже давно, должно быть, был мертв. С ним было все кончено, и больше он не мог причинить ей зла. – Найти его, – вдруг пробормотала она вслух.

Она опять скорчилась и, широко раскинув руки, стала шарить по земле. То, что ее так напугало, было его шляпой, его щегольской мягкой шляпой с поперечной вмятиной посередине. – Найди его, твердила она себе. Найди его и убедись, а потом ты можешь выбираться отсюда.

Но его нигде не было.

Мадлен знала, что ударила его кинжалом, она чувствовала, что резной клинок врезался в его плоть, скользнул по ребрам и пошел дальше легко, словно смазанный кровью.

Но он выжил, усыпил ее хлороформом. А потом он исчез.

Она отчаянно пыталась думать здраво, не впадать в панику, не сдаваться.

– Спички, – подумала она. Мадлен вспомнила, что клала их в карман жакета; она захватила их из пепельницы в отеле – безотчетно, безо всякой цели. И теперь, вслепую, она нашла их, оторвала одну спичку от упаковки и попыталась зажечь – но было сыро, и спичка сломалась, и Мадлен бросила ее на землю. Спокойно, спокойно, сказала она себе, спокойно, и оторвала еще спичку. Пламя вспыхнуло и погасло, оставив Мадлен после себя только запах серы. Она попробовала еще раз – теперь она прикрывала пламя ладонью. На секунду вспыхнул свет, и сотни безглазых черепов уставились на нее своими пустыми глазницами, словно насмехаясь, тысячи костей замерцали белым светом, и рука Мадлен затряслась так сильно, что она уронила спички и снова осталась в темноте.

Она никогда раньше не знала, что тьма может быть такой черной, такой густой и беспросветной. Она была чернее смолы и пахла смертью, и кровь Константина была на ее лице, на одежде – ей казалось, что она вся в его крови.

Она сидела, поджав колени и обняв себя за плечи. Ей хотелось уснуть. Она хотела умереть – сейчас, мгновенно, чтобы кончился наконец весь этот ужас. Она знала, что если пойдет дальше, покинет это место, она потеряется в лабиринте, будет умирать медленной смертью, во власти кошмара, пока последняя капля жизни не вытечет из нее.

Кровь тяжелыми ударами стучала у нее в голове, сердце колотилось так бешено, словно хотело выскочить из груди, голова ее кружилась, и ей стало казаться, что она начинает терять способность ориентироваться в пространстве. И Зелеев был где-то здесь, в темноте, поджидая ее.

И вдруг Мадлен поняла, что она ошибалась. Она не хочет уснуть, она не хочет умирать. Всей своей душой и телом, всем своим существом она хочет жить.

Гидеон в секундной задумчивости стоял у входа на площади Данфер-Рошро. Было тихо, и ни души вокруг. Потом он навалился на запертую зеленую дверь, и плечом и рукояткой пистолета вышиб ее. Она легко поддалась и открылась. Он вбежал в нее, включая фонарик, который он взял у молодого офицера у входа в коллектор. Он понесся вниз по ступенькам винтовой лестницы. Каждый мускул его тела был, как пружина. Леви был прав. Это было то самое место. Мадди была здесь, внизу, где-то там в темноте. Он мог бы своей жизнью поклясться, что не ошибается.

Гидеон боялся темноты – с самого детства, хотя редко кому признавался в этом. Ночные вылазки были в городе не проблемой – фонари горели до самого рассвета. Но он не любил темноту, ненавидел находиться под землей, редко ездил в метро, и ни за что на свете не согласился бы работать шахтером – даже если бы это было единственно доступной ему работой.

И теперь, подавляя эти глубоко загнанные внутрь страхи, он добрался наконец до дна, где кончались ступеньки, и свернул в первый тоннель, зная, что должен ступать мягко и двигаться тихо, слышать, но не быть услышанным. Это было самое отвратительное место, в каком он только когда-либо бывал. Но он отогнал эти мысли и стал думать только о Мадди и злобном сумасшедшем, который затащил ее в это жуткое, безжизненное небытие, в эту преисподнюю. Он чувствовал и слышал, как земля чавкает у него под ногами, влага капает с потолка на волосы, и представил себе канализацию наверху, реку нечистот, несущуюся по древней крыше у него над головой.

Мадди! Ему хотелось кричать. Мадди, я иду, не бойся, я иду к тебе. Но он справился со своей тоской и отчаянием, прибавляя шагу, однако сдерживая себя, чтобы не бежать. Ему казалось, что его собственное дыхание звучит громко в тишине, и он заставлял себя даже дышать потише. Зелеев мог увидеть его первым, увидеть его фонарик, револьвер в его правой руке. Свет сам по себе был опасен, но без него Гидеон стал бы такой же беспомощной жертвой, как и Мадди, – и совершенно для нее бесполезным.

В тот момент, когда он увидел первые черепа, он застыл, как вкопанный, пригвожденный к месту шоком и отвращением.

– Милостивый Господи, – сказал он, задыхаясь. – Я не смогу.

Он хотел повернуть назад, выбраться из этого ада, побежать вверх по этим проклятым ступенькам наружу, на свежий, чистый воздух. Но потом, борясь с собой, он вытащил из памяти воспоминания о том, как он впервые совсем еще ребенком побывал в павильоне ужасов на Кони Айленд. Тогда он думал, что просто там и умрет, никогда не выберется из того места, но кончилось тем, что он вернулся домой уставшим, как собака, но очень даже живым. Теперь ему было сорок восемь лет, и женщину, которую он любил, заманило в эту кошмарную ловушку настоящее чудовище – у Гидеона просто язык не поворачивался назвать Зелеева человеком. И он, Гидеон, обязан найти ее. Он посветил вокруг фонариком, заставляя себя не отводить взгляда от страшной стены из костей и черепов, и, думая о Мадди и о Валентине, который ждал их там, в Нью-Йорке, двинулся вперед, во второй тоннель.

Он пробыл под землей уже полчаса, когда почувствовал запах духов. Просто слабую струю аромата, след его, настолько мимолетный, что какую-то секунду или две он даже подумал, что, может, это было некое безумное по своему неправдоподобию исполнение желаний. По потом он закрыл глаза и вдохнул полной грудью, и тогда он с уверенностью понял, что она где-то здесь, недалеко.

И, не в силах сдержаться, он позвал ее.

Мадлен, на земле, в своем собственном аду, сжавшись в комок, поджав колени и стараясь сдержать непрерывную дрожь, выбраться из замкнутого круга своих мыслей, почувствовала, что у нее начались галлюцинации. Она знала, что такое бывает в пустыне, когда проведешь несколько дней без воды – видишь то, что хотел бы увидеть. Слышишь то, что хотел бы услышать больше всего на свете.

– Мадди…

Опять. Но это просто невозможно. Гидеона просто не может здесь быть. Откуда взяться ему в этой огромной гробнице – за тысячи миль от Манхэттена?

Но потом она поняла, что все это – правда, что это был его голос, и она подняла голову с колен и почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. И она ответила ему – так громко и ясно, как только могла:

– Я здесь!

То, что они почувствовали, невозможно было выразить словами.

– Мадди! Я иду! – он замолчал. – Мадди, ты одна?

– Да, – донесся ответ. – Одна.

Ее голос звучал отдаленней, чем прежде, звук был слабее и странно гулким и пустым. Было ужасно трудно понять, откуда шел голос, потому что эхо его отдавалось под потолком и вдоль стен.

– Говори со мной, Мадди, – крикнул он. – Не переставай говорить. Тебе нужно привести меня к себе…

– Гидеон, ты меня слышишь? Я не знаю…

– Я слышу, – он почувствовал, как у нее начинается паника. – Мадди, я слышу тебя! Не двигайся с места. Я иду, все будет хорошо.

Он почувствовал запах крови за долю секунды до сильнейшего удара, когда Константин Зелеев врезался в него сзади со всей быстротой, безжалостностью и обезумевшей мощью раненого быка. Гидеон упал, сильно ударившись головой и закувыркавшись по земле, и пистолет и фонарик вылетели у него из рук. Луч фонарика Зелеева полоснул по его глазам, потом метнулся бешеным зигзагом по земле, когда русский искал оружие…

Когда раздался выстрел, двухсотлетняя стена из костей, голых, лишенных плоти голов и рук давно умерших мужчин, женщин и детей, содрогнулась, зашаталась и обрушилась.

И засыпала двух мужчин на влажном глиняном полу.

От звука выстрела и грохота рушившейся стены паника охватила Мадлен с новой силой, подбросила ее на ноги и погнала прочь, прочь от страшных звуков, от Зелеева, вглубь лабиринта. Единственным звуком, который она слышала, было ее собственное прерывистое дыхание, захлебывавшееся от рыданий. С отчаянно заломленными руками, она неслась, как обезумевшая – два, три раза она врезалась в стены, от навалившегося на нее ужаса она перестала понимать: где она, что с ней и куда она бежит…

А потом вдруг она остановилась, внезапно, резко опустилась на землю, и рассудок снова вернулся к ней. И она поняла, что совершила самую большую и страшную ошибку. Если Зелеев жив, он ее не найдет. Но если остался в живых Гидеон – он тоже ее не найдет. Никто не найдет ее. Никогда.

Она заблудилась. Непоправимо, навсегда.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем раздался голос – из ниоткуда, из пустоты. Он шел издалека – мягкий и приглушенный.

– Мадлен!

Она сидела без движения, продрогшая до костей, и всем своим слухом, каждым нервом пыталась понять, чей же голос позвал ее. Катакомбы, древние и зловещие, съедали все естественные обертоны и характерные тона голоса, словно закутывая его в плотный, влажный туман.

– Мадди, – потом снова тишина. – Он мертв, Мадди, мертв. Все хорошо.

Она услышала их снова – звуки, слоги ее имени, словно умолявшие, звавшие ее – с любовью и лаской. Но потом опять, зловеще и вкрадчиво, из темноты стали подползать смерть и безумие. Все отупляющая, парализующая слабость стала завладевать ее телом, ее мозгом, всем ее существом. У нее нет больше сил, нет слез, нет страха, нет ничего. Одна пустота, приближение конца.

– Мадди, пой для меня, – позвал неожиданно голос. – Пой, чтоб я мог тебя найти…

Все кончики нервов Мадлен впились в нее, как иголки, возвращая ее назад из небытия, заставляя мозг выплыть из мрака навстречу проблеску мысли… Теперь она знала, что делать. Ей нужно пытаться – все, что угодно, только выйти отсюда, не думая, жизнь впереди или смерть.

Ее собственный голос зазвучал очень странно, болезненно отдавая в голову, возвращаясь эхом от жутких скелетов стены.

– Скажи, что мне петь! – крикнула она в мрак темноты. – Я не знаю. Скажи!

Казалось, ответа не было целую вечность. Он понял, он знал, что ей хотелось, что ей нужно услышать. Но нечеловеческое напряжение всех его чувств и возможностей тела словно выжало до капли его самого и сковало память.

Усилием воли он стряхнул с себя пустоту. И он вспомнил.

Его голос был уверенным, сильным.

– Мадди! Пой «Невозможно забыть».

Мадлен стала дрожать даже сильнее, чем прежде. Ей стало казаться, что ее разорвет на куски, что ее тело словно превратилось в одну натянутую струну, в одно огромное бешено бьющееся сердце. Оно не вынесет звука.

Он выбрал песню, которую она пела в Лила на другой вечер после их свадьбы и которую никогда не исполняла до того вечера. Мадлен вспомнила, что тогда она всплакнула немного и думала лишь об одном Гидеоне, своем лучшем и верном друге.

Константин устроил ужин в их честь. Но он не пришел на их свадьбу. Как не пришел тогда и в Лила.

И она собрала все свои силы и запела.

Желание поскорей отыскать ее было таким неистовым, что он метнулся бежать, как сумасшедший, на звук ее голоса. Но потом рассудок взял верх, и он включил свой фонарик, зная, что ему нужно оставлять какие-то метки, чтобы он мог по ним вывести ее назад к основному тоннелю.

Кости. Это было почти кощунством, и противно и жутко, но в этот момент он не стал произносить проклятий. Кости были тем единственным, что могло найтись под рукой. Он стал собирать их кучками – большеберцовые, бедренные, даже целые черепа…

– Продолжай петь! – умолял он ее. – Я иду, Мадди, – все будет опять хорошо – только пой! Просто пой!

И Мадлен пела – ее голос был хриплым и прерывающимся от холода, сырости, усталости, страха и шока, но она не остановилась бы ни за что на свете, даже, чтоб перевести дыхание, она пела и пела.

Он нашел вырванную цепь и понял, что он к ней все ближе, но мрак и запутанный лабиринт все же играли странные, зловещие шутки с его слухом, способностью ориентироваться и даже с возможностью сохранять равновесие. Он сворачивал, внезапно чувствовал, что он заблудился, впадал почти в безумное отчаяние и возвращался назад, не забывая поднимать кости там, где он бросил их раньше – пока не ощущал, что он на верном пути. Он не осознавал, что плачет, не замечал боли и усталости. Он хотел лишь одного – найти ее, обнять, вывести ее из этого ада, наверх, к солнцу, к свету…

Ее голос почти совсем затих, когда его ноздри ощутили слабый запах серы, а слух уловил новый, тихий, чиркающий звук…

И в луче фонарика он увидел ее.

Она скорчилась на земле, колени почти вдавились в грудь, но она пела почти беззвучно и чиркала спичками, зажигая одну, бросая, и зажигая другую.

– Мадди?

Казалось, она не слышала его – просто смотрела слепым взглядом на свет. Ее лицо было застывшим ужасом, блестящие, но невидящие глаза – огромными, и она все еще шептала слова песни «Невозможно забыть», не понимая, что уже нечего было слышать…

Гидеон прошел последние шаги, разделявшие их. Его ноги тряслись, он бессильно опустился возле нее и с порывистой нежностью коснулся ее щеки.

И тогда Мадлен перестала петь.

– Ты можешь встать? – спросил он, и его собственный голос был едва ли громче шепота.

Она кивнула, и, помогая ей встать, он увидел на ней кровь, и в отчаянье стал водить лучом фонарика по ее телу, пытаясь и боясь увидеть, где она была ранена.

– Не моя кровь, – с трудом прошептала она.

– Слава Богу!

Он попытался обнять ее. На какое-то мгновение она оттолкнула его. Когда глаза ее привыкли к свету, она увидела и поняла, что это и вправду был Гидеон, с лицом, перекошенным от страха и тревоги. И тогда она начала тихо и слабо плакать.

– Мадди, любовь моя, – очень осторожно он обнял ее и услышал, как она застонала на его груди от боли, облегчения и радости. – Теперь все хорошо, любовь моя, теперь все хорошо, – он приговаривал мягко, прижимая ее к себе, баюкая бережно, словно она была маленьким, хрупким ребенком.

Она что-то сказала, едва слышно, в его грудь.

– Что, моя дорогая?

Она подняла лицо – совсем чуть-чуть.

– Валентин? – она прижалась к нему. – Ты нашел Валентина?

– Он жив и здоров, – он поцеловал ее в волосы. – Жив и здоров.

Он взял ее на руки, поражаясь ее легкости. Освещая фонариком землю, пошел назад по своим собственным, абсурдно зловещим следам – назад, к живому, реальному миру…

– Dieu! – услышал он, и взглянул вниз, он увидел, что они проходят мимо тела Зелеева, полупогребенного стеной из скелетов, рухнувшей на него, когда грянул выстрел, покончивший с кошмаром.

– Не смотри, – шепнул он ей в ухо. И почувствовал, как она расслабилась – впервые, ему вдруг захотелось кричать от счастья, выплеснуть миру свою благодарность и ликование. Но вместо этого он шел молча и упорно, благословляя драгоценную ношу на руках.

Казалось, он шел уже целую вечность, когда показались винтовые ступеньки, и ему пришлось поставить ее на землю, хотя ему ни за что на свете не хотелось отпускать ее даже на секунду.

– Здесь очень тесно, – сказал он встревоженно. – Я не могу тебя нести. Как ты думаешь, ты сможешь идти сама?

– Я попытаюсь, – прошептала она.

– Я буду рядом, сзади тебя.

И оба они пошли очень быстро, не думая о том, как много им надо пройти. У Мадлен так закружилась голова, что она едва не упала на Гидеона, и он дал ей маленькую передышку, прежде чем идти снова наверх. Он поддерживал ее рукой за спину, помогая ей, защищая, пока оба они не почувствовали дуновения свежего, благословенного воздуха и не услышали приглушенный гул города, на который спустился ранний вечер.

Гидеону казалось, что он пробыл под землей много-много часов, хотя на самом деле прошло чуть больше девяноста минут. Многочисленные силы полиции лишь недавно прибыли, моторы некоторых машин еще работали, горели прожекторы, зеваки судачили, глазея на происходящее.

– Магги!

Руди бросился к ней. Его лицо было белым, как мел, и он буквально выхватил сестру из рук Гидеона и обнял ее сильно, до боли.

– Со мной все хорошо, – слабо прошептала она и обмякла в его руках.

– Слава Богу! – плечи Руди тряслись: он плакал навзрыд. Когда он немного успокоился, глаза его обратились к Гидеону с вопросом и страхом:

– Зелеев мертв, – коротко ответил Гидеон. – Кончено.

Руди кивнул с облегчением.

Инспектор полиции вышел вперед и набросил на плечи Мадлен шерстяное одеяло.

– Мы вызвали для вас скорую, мадам.

– Нет, нет, подождите минутку, – сказала Мадлен, тихо, но решительно, и посмотрела на Гидеона. Полицейский отступил назад понимающе. Брат, увидя выражение лица Гидеона, мягко подтолкнул ее в объятия высокого американца.

Они ни разу не целовались до этой минуты – как любовники, как муж и жена. Этот первый поцелуй, на морозном воздухе чистого прозрачного декабрьского вечера, был чем-то большим, чем просто соприкосновением губ, это была сама страсть, прорвавшая все преграды.

В поцелуе была разделенная радость, облегчение и благодарность жизни, физическое и душевное осознание того, что они снова живут. Но это было и проявление любви, которую они так долго скрывали, награда за те страшные часы, когда они боялись, что эта минута никогда не настанет.

Кошмар был позади. Впереди было только начало.

19

Выйдя по своему желанию из больницы меньше чем через сутки, Мадлен приехала к Гидеону в отель Сен-Симон, очаровательный и уютный отель, всего в нескольких минутах ходьбы от бульвара Сен-Жермен. С этими местами было связано столько воспоминаний – воспоминаний, которые она таила от самой себя все эти четыре года. Но теперь она была готова. После всего, что случилось, это было непросто – столкнуться лицом к лицу со своим счастливым и горестным прошлым. Но Мадлен не хотела больше бояться. Она будет приветствовать все – и радость, и боль, и откроет Гидеону милые ее сердцу сокровища памяти. Она была готова.

Почти весь этот первый день Гидеон провел в полиции, убеждая следователей оставить в покое Мадлен и не бередить ее душевные раны, и когда они поняли наконец, что он прав, они согласились. Руди, организовав все в отеле, должен был лететь обратно в Нью-Йорк в воскресенье утром. Он собирался вернуться назад с Валентином утром в понедельник – ему так хотелось порадовать Мадлен, собрав всю семью вместе на Рождество в Париже.

Мадлен лежала и слышала, как Гидеон говорит по телефону. Она попросила его сделать два звонка – сама она не могла из-за ларингита. Ее уставшее горло не выдержало, и у нее пропал голос. Гидеон позвонил ее сыну, а потом – в Квинз, убитой горем семье Малкевичей, чтобы сказать, что Дженнифер – отомщена, и ее убийца – мертв. Мадлен уснула и проспала почти всю субботу безо всяких снотворных. А вечером, проснувшись в спальне, в которой она была впервые вместе со своим мужем, Мадлен чувствовала себя такой бодрой, и все существо ее переполняло такое облегчение и радость, что она в ту же минуту подумала, что такое не может долго продлиться.

– Они ведь тебе говорили, – спросила она Гидеона, – что когда человек на волосок от смерти, его желание жить достигает наивысшего пика?

Она смотрела на него и видела, как он выжат до капли всем этим кошмаром и долгим общением с властями.

– Боюсь, что я скоро опущусь на грешную землю и разобьюсь.

– Нет – если смогу тебе помочь, – сказал Гидеон, наливая себе виски, и рука его слегка дрожала от усталости.

– Как жалко, – сказала тихо Мадлен.

– Что, дорогая?

– Что ты прозеваешь нашу первую ночь вместе, в одной постели.

– Кто сказал, что я собираюсь ее прозевать?

– Твоя жена.

– Это еще почему?

– Да потому, что ты уснешь, как только твоя голова коснется подушки.

Он был слишком уставшим, чтобы спорить.

– Извини, – сказал он.

– За что? – удивилась она.

– Как глупо – терять драгоценные минуты этой ночи, когда мы можем быть с тобой вдвоем.

Мадлен начала снимать с него одежду.

– У нас еще будет много, много ночей…

Он крепко проспал семь часов, и почти все это время Мадлен была рядом с ним – но не касаясь его. Она лежала, опершись о локоть, и смотрела на Гидеона. Она привыкала к этому мужчине, которого уже так хорошо знала, но вдруг поняла, что во многом он ей совсем незнаком. Когда Гидеон спал, ворочался во сне, и одеяло сползало в сторону, Мадлен, наконец решилась рассмотреть его получше, вглядываясь в каждую черточку, каждый волосок, в каждый мускул, каждый видимый изгиб его тела, такого безмятежного во сне.

А рано утром, когда он проснулся, она была уже готова встретить его, и Гидеон, который ждал, как ему казалось, уже целую вечность, теперь был весь переполнен благодарностью и почти экстатической радостью. Ничто, ни одно мгновение их драгоценной близости не должно было быть второпях, ни один глоток нектара ее наслаждения не будет отравлен его пылом и нетерпением…

Поначалу, какое-то время, хотя ее тело отвечало, загоралось и наполнялось жаждой желания, Мадлен почти сознательно держала в уме дистанцию. Она хотела запомнить каждую секунду, проникнуться ее значением, осознать и оценить драгоценное и волнующее изменение в отношениях с этим мужчиной, с этим отважным, спокойным, уверенным, замечательным человеком. Она была близка до того только с одним мужчиной, и у нее не было и капли вины в душе, что она берегла память о нем. Антуан всегда казался ей таким красивым, таким нежным и мягким даже в своей силе и мужском начале, таким интригующим ее девическое воображение – он казался ей мечтой, воплотившейся в жизнь и принесшей ей радость, счастье, жизнь и любовь. А теперь она была здесь, в этом же вечно прекрасном городе чудес и любви, с Гидеоном, ее новой любовью, с таким сильным, как большой медведь, стойким и красивым, таким земным, и надежным, и страстным мужчиной – и таким изумляюще искусным, что она, с удивлением, благодарностью и наслаждением подумала, что она просто взлетает от счастья…

И Мадлен позволила своим воспоминаниям отлететь, отпустить Антуана, зная, что в душе и сердце он всегда будет вместе с ней – но теперь там есть еще место и для новой любви, новой жизни. Оказывается, у человеческого сердца есть способность возрождаться, как феникс, и эта радость и счастье были только началом…

– Merci, mon amour, – прошептала она, чувствуя его глубоко внутри себя.

– Спасибо, любовь моя, – эхом отозвался Гидеон, и в глазах его блестели слезы.

Глаза Мадлен были закрыты, когда ее муж, ее возлюбленный, проникал все глубже и глубже, и она дрожала от счастья, прижимая его все теснее, теснее к себе, но мозг ее бодрствовал, запоминая, узнавая, все понимая…

– Это – жизнь, его и моя, – говорила она себе. – Теперь мы вместе – навсегда.

А потом, в течение нескольких следующих дней, когда приехали Руди, Майкл и Валентин, и рождественские каникулы начались и миновали, она водила их по дорогим ей местам, где бывала с Антуаном. Для нее это тоже было узнавание – узнавание вновь. И она отвела их во Флеретт на рю Жакоб, хотя сама отказалась зайти – потому что никогда, до самой смерти, она не простит Жан-Мишеля Барбье, владельца, за то, что он сделал ее мужу. В их последний вечер в городе Ной и Эстель устроили обед в их честь и пригласили Гастона Штрассера, и Люссаков, и Грегуара Симона, и Жан-Поля из ресторана. Этим утром Руди сходил в полицию и забрал у них Eternité, и все, кто пришел в дом Леви, смотрели на нее с восхищением и изумлением. Мадлен горько всплакнула, думая о чистоте и силе запретной любви, давшей жизнь Eternité, и зловещем, опасном наваждении, которое тянулось за скульптурой, как хвост кометы, принося горечь, горе и смерть тем, кто в него попадал.

Они сели на поезд, идущий в Цюрих, на следующее утро, потому что Мадлен хотелось поехать к своей семье как можно скорей. Она чувствовала, что должна немедленно восстановить справедливость и смыть грязь с чистого имени ее отца раз и навсегда. А еще – вернуть долг, который все еще тяжелым грузом лежал у нее на душе.

Руди рассказал матери по телефону о событиях двух последних недель. Эмили встретила их у парадной двери Дома Грюндлей, и когда руки ее потянулись к дочери, Мадлен не совсем отстранилась от этих объятий, однако в кольце обвивавших ее рук стояла неподвижно.

– Я просто не могу поверить, что все это случилось с тобой, – сказала Эмили. – Об этом даже подумать-то жутко.

Она протянула свою ледяную, нервно дрожавшую руку Гидеону:

– Мистер Тайлер, я знаю, что мы перед вами в неоплатном долгу.

Гидеон ответил на рукопожатие.

– Я так рад познакомиться с вами, фрау Джулиус.

Он обнял Мадлен за плечи, а Эмили прижала к себе Руди, потом поздоровалась с Майклом Кемпбеллом, а затем, с некоторым промедлением, взяла руку своего смущенного, чувствовавшего себя немного неуютно внука.

– Ты меня не помнишь, Валентин? – мягко спросила его Эмили.

– Нет, – честно ответил Валентин.

– Как он может помнить? – сказала Мадлен. – Он видел тебя всего один только раз – тогда ему не было еще и двух лет.

– Где Оми? – спросил Руди.

– В гостиной, со Стефаном, – Эмили замолчала. – Она себя не очень хорошо чувствовала, а плохие новости ее очень расстроили.

– Тогда, может, Мы поговорим без нее? – сказала Мадлен с нотой страсти в голосе. – Потому что то, что я собираюсь сказать, ее еще больше расстроит.

Эмили взглянула на нее почти с благодарностью.

– Нет, – ответила она. – Мне кажется, что эта что-то такое, что должны слышать мы все.

– Хорошо, – согласилась Мадлен и пошла к гостиной.

– Хочешь, я посижу где-нибудь в другом месте с Валентином? – догнав ее, предложил Майкл.

– Нет, спасибо тебе, – улыбнулась ему Мадлен. – Он тоже – наша семья, и ты – тоже.

Она протянула руку и погладила сына по голове.

– Правильно, chéri?

– Конечно, мама.

Она пересказала им все то, что – по словам Зелеева – произошло на Нидердорф-штрассе субботней ночью июня 1947-го – ночью, ставшей переломной в жизни всей ее семьи. Ночью, окончившейся изгнанием Александра Габриэла из дома и из страны, когда ей было всего семь лет, а Руди – четыре. Мадлен увидела, как ее бабушка побледнела и застыла, и Эмили начала плакать, а ее отчим приосанился на стуле и сел еще более прямо, чем всегда.

– Но он никогда этого не отрицал… – прошептала Эмили.

– Потому что верил Зелееву, – возразил Руди.

– Как и ты, мама, – Мадлен была достаточно спокойна.

– И ты не можешь ее за это винить, – вмешался Стефан. – Только не ты! Ведь ты сама – знавшая этого человека гораздо дольше и лучше, чем твоя мать, – ты сама верила, что он твой друг, пока он не попытался тебя убить.

– По-моему, вы не поняли, – ответила Мадлен, и ее голос был тихим, но сильным. – Дело совсем не в Зелееве. Я обвиняю ее – и мою бабушку тоже, в том, что они не верили в моего отца, как верила я. Права я или нет, справедлива или нет – я всегда буду винить их за то, что они разлучили его с детьми, старались отравить их любовь к нему. И сломали ему жизнь.

– Это сделал Константин Зелеев, – сказал Стефан. – Ты – честная женщина, ты должна знать, что, по сути, это так.

– В конце концов я могу кое-что допустить, – она помолчала. – Наш отец был слабым человеком, не без изъянов и был далеко не лучшим мужем, но разве это что-то меняет? Ведь он был не способен на насилие. Разве вы это не знали? Даже когда я была маленькой, я это знала. Этого невозможно было не видеть. Вы должны были знать – его жена и его мать. Особенно мать.

Хильдегард заговорила в первый раз, и ее голос дрожал, а в голубых глазах стояли слезы.

– Мне придется унести это с собой в могилу, Мадлен.

– Да, Оми, – сказала тихо и мягко Мадлен. – Мне очень жаль.

– Что же нам делать? – спросила Эмили.

– Ничего, – ответила Мадлен. – Просто я хотела, чтобы вы узнали правду.

Она улыбнулась Валентину, сидевшему рядом. Его маленькое личико было хмурым, он словно впитывал в себя все, прислушивался и старался понять. Он видел встревоженность и печаль на лицах старых леди, но заметил горе и какую-то странную удовлетворенность на лице матери. Гидеон и Майкл, двое посторонних, сидели молча. Им было больно смотреть на все происходящее – они понимали, что должны были чувствовать Руди и Мадлен. Но они знали – этот разговор был необходим.

Мадлен повернулась к Стефану.

– Конечно, вас не было здесь в 47-м, – сказала она. – Но я во многом перенесла на вас свою ненависть – с той самой минуты, как вы вошли в наши жизни.

Она сделала паузу.

– Я вас всегда не любила, а вы – меня, и сомневаюсь, что когда-то это изменится, – она взглянула в его холодные серые глаза. – Но то, что случилось с нашим отцом – это не ваша вина. И если я, как вы сказали – честная женщина, то должна вам признаться: больше всего я виню вас в том, что вы были заодно с моей матерью.

Челюсть Джулиуса была, как всегда, гордо вздернута, но какой-то едва уловимый проблеск уважения промелькнул в его глазах.

– Ваша жена, – сказал он Гидеону, – боюсь, всегда пробуждала во мне самое плохое, мистер Тайлер.

– Какая жалость, – спокойно ответил Гидеон. – Обычно она пробуждает в людях только хорошее.

Мадлен вынула скульптуру из сумки, в которой привез ее Гидеон, и поставила на низкий столик, где все могли ее видеть. Но когда она сказала матери, что только так она может возвратить долг – те деньги, которые они ей дали в 63-м, Эмили сказала решительно:

– Нет.

– Вы должны ее взять, – сказала Мадлен, почти резко. – Правда, она вещь красивая? – спросила она Стефана, видя в его глазах едва уловимое восхищение, когда он мысленно оценивал камни и искусность работы. – Возьмите ее в руки. Вы ведь хотите знать, она полая, или нет?

– Не трогай ее! – Эмили Джулиус окончательно потеряла душевное равновесие. – Она твоя, Магги – ты же знаешь, она твоя.

– Я не знаю, чья она по праву, – ответила Мадлен, уже более мягко. – Я знаю только – мой дедушка не хотел, чтобы она принесла кому-то хоть крупицу несчастья. И больше ничего. По крайней мере, она снова в Швейцарии – и это его бы обрадовало…

– Магги… – пыталась перебить ее Эмили.

– Делайте с ней, что хотите – продайте, если так нужно.

– Магги, пожалуйста, послушай меня, – Эмили, даже сейчас боясь идти против мужа, не рискнула взглянуть на Стефана. – Ты нам ничего не должна, ни единого сантима. Наоборот, это мы тебе много должны.

Ее пальцы теребили носовой платок, лежавший на коленях.

– Твой дедушка оставил письмо…

– Мама, пустяки, все в порядке, – остановила ее Мадлен.

– Нет, дай мне сказать… пожалуйста.

– Говори, мама, – сказал тихо и спокойно Руди.

– Он хотел, чтобы Eternité осталась у тебя – так же, как и его дом, и все, что у него было. Бог свидетель, его имущество не так уж велико, но ведь это неважно. Все это может быть тебе очень дорого, Магги, и ты должна это получить, – Эмили начала плакать опять, беззвучно, прижимая ко рту платок.

– Не надо, – сказал Стефан и встал, чтобы обнять свою жену. – Не расстраивай себя так – в этом не ты виновата.

– Это было назло, – коротко сказала Хильдегард. – Глупая, бессмысленная месть – и все из-за меня, из-за гордости отвергнутой женщины.

Она посмотрела своей внучке прямо в лицо.

– Никто не собирался лишать тебя этого, Магдален, лишать навсегда. Когда обнаружилось письмо, твое бегство все еще казалось нам временным – просто умопомрачением, от которого ты скоро оправишься.

– Мы не могли предвидеть того, что случилось – что ты окажешься такой сильной, решительной, – подхватила Эмили. – Что твой муж так тяжело заболеет, и тебе так остро будут нужны деньги. Письмо было брошено в огонь в приступе гнева, под влиянием минуты, и к тому времени, как ты приехала просить нас о помощи, было уже поздно признаваться в содеянном нами.

– В содеянном мной, – резко вмешавшись, отрывисто бросил Джулиус. – Скульптура – твоя, Магдален. Забери ее ради Бога.

Он взял ее со столика и отдал ей в руки.

– Одни только камни стоят целое состояние – чего не могу сказать о работе, поскольку не знаю. Но когда я хочу купить скульптуру, я иду на аукцион и торгуюсь, а когда хочу купить жене драгоценности, то иду покупать ожерелье в Картье.

Понимая, что осознание вины дорого стоило Эмили, гости не уехали сразу. Мадлен ночевала в доме на Аврора-штрассе впервые за тринадцать лет. И поздно вечером, когда Валентина положили спать, а Гидеон с Майклом пили коньяк в библиотеке, Мадлен и Руди сидели в гостиной у камина, в котором уютно потрескивало большое полено, и говорили с Эмили уже более непринужденно, спокойно и открыто – такого искреннего разговора с ней не мог припомнить даже Руди.

Мадлен было шестнадцать, когда она уехала из Цюриха, а теперь ей оставалось меньше года до тридцати. Но во многом она ощущала себя все такой же – живущей импульсивно, сильными, долго не затухающими чувствами. Она всегда останется честной и часто даже опрометчивой, и будет делать ошибки из-за своего сильного характера. Но она так много узнала – больше о любви и меньше – о ненависти. Все эти годы она была убеждена, что по-настоящему ненавидит свою мать, и только теперь она поняла, что чувство это было ничем иным, как горьким, часто просто невыносимым разочарованием. Она никогда не сможет простить до конца, и, конечно, никогда не забудет совсем. И она не совсем поверила Эмили, когда та прошлым вечером сказала, что всегда любила Мадлен. Но мать еще сказала, что уважает ее и брата. Может, подумала Мадди, это почти так же важно, как любовь.

Руди и Майкл возвратились в Нью-Йорк, а Мадлен, Гидеон и Валентин поехали в Давос. Конечно, Мадлен не могла не повидать дом, с которым у нее было связано столько дорогих ей воспоминаний. Но была и еще одна причина. Оба они уже решили – если на их предложение согласятся, они отдадут Eternité на постоянную экспозицию в музей в Давос Дорфе. Пусть скульптура вернется в мир, который вдохновил на ее создание.

Какая-то незнакомая семья жила в деревянном домике в долине, но они оказались добрыми людьми. Они слыхали об Амадеусе и Ирине, и они пригласили гостей зайти внутрь, взглянуть на дом, посидеть на солнечной террасе, которую прадедушка Валентина собственными руками сделал для своей любимой.

И как раз тогда, когда они пошли на маленькое кладбище, где любовники лежали рядом, бок о бок, Мадлен впервые подумала о погребении Константина Зелеева. Ей вдруг стало больно от мысли – несмотря на все, что он ей сделал, – что у него нет никого, кто бы о нем горевал и знал, где он похоронен. И Гидеон отвел ее в сторону, пока Валентин играл на снегу, рассказал ей то, что не хотел говорить в Париже.

Полиция спустилась в катакомбы после того, как оттуда вышли Мадлен и Гидеон; они увидели обрушившуюся стену из костей и кровь. Но они не обнаружили тела Зелеева.

– Но это просто невозможно! – изумилась Мадлен, содрогнувшись. – Я видела его – и ты тоже.

Она в упор посмотрела на Гидеона.

– Я ударила его кинжалом в бок – я чувствовала, как клинок вошел в него.

Гидеон обнял ее, крепко прижимая к себе.

– А я знаю, что моя пуля пробила ему грудь.

Старый человек никогда бы не смог в таком состоянии взобраться по ступенькам, не мог бы покинуть старинный некрополь живым. Официальное заключение парижской полиции и Интерпола было таково – Зелеев блуждал вслепую и забрел еще дальше в лабиринт, безнадежно заблудился и вскоре после этого умер.

– Похоронен заживо, – Мадлен опять сильно содрогнулась.

– Он получил именно то, что приготовил для тебя, – бережно сказал Гидеон.

– Да. Это так.

Они хотели сделать еще один визит перед тем, как вернуться в Нью-Йорк. Они поехали к родителям Антуана в Нормандию. Клод и Франсуаза Боннар ждали долгие, тяжелые годы, прежде чем увидели своего внука опять. Но помня, как горько оплакивала Мадлен Антуана, они были счастливы увидеть ее спокойной рядом с большим американцем. Таким не похожим на их сына.

Мадлен пошла одна – впервые – на его могилу. Она несла бархатистые, темно-красные розы – такие, какие он ей чаще всего дарил. Долго сидела на траве у его надгробия и говорила с ним, рассказала все, что с ней произошло за эти годы, о своей американской жизни, о Валентине и о Гидеоне. И когда она покидала церковный дворик, такой неброский, трогательно красивый даже в этот блеклый зимний месяц, она ощутила то же, что поняла в их первую ночь с Гидеоном. Что ее горе, ее боль потери Антуана не прошли и не пройдут никогда – даже если б она прожила и сто лет. Но теперь в ее сердце есть еще место и для счастья, и для новой любви.

20

Они прилетели назад, в Нью-Йорк, и Гидеон переехал в ее квартиру. А четыре месяца спустя, после того, как они узнали, что Мадлен беременна, они все перебрались в красивую квартиру на Сентрал Парк Вэст, оставленную Гидеону Лилиан Бекер. И хотя Джо Каттер подыскал Мадлен целую кучу ангажементов в Лас Вегасе и Флориде, он не позволил своей любимой клиентке петь после пятого месяца беременности. Она записала первый альбом для Коламбии в ноябре 1969-го. Но перед этим, решительная, как и всегда, она поставила Джо условие – она согласится на запись, только если «Les Nuits lumineuses» будут на диске.

– Но они никогда на это не пойдут, помяни мое слово, – говорил ей Джо, по привычке пожевывая сигару.

– Тогда я не хочу записывать этот альбом.

– Мадди, ты – крепкий орешек.

– Я просто беременна. И ты должен меня смешить.

Они веселили ее, и она продолжала петь в Лила большинство вечеров. А однажды она пошла на работу и вдруг почувствовала приближение родов, и пять часов спустя родила дочку, которую назвали Алекса.

А когда Алексе, прелестной девчушке с густыми, непослушными золотистыми кудряшками и бирюзовыми, как у матери, глазами, было уже два года, а Валентину – десять, когда казалось, что прошла уже целая вечность со времен их страшного приключения в Париже, и дом Константина Зелеева на Риверсайд Драйв давно был закрыт, а все его имущество было выставлено на продажу на аукционе – Мадлен и Гидеону позвонили из музея в Давосе и сказали, что музей был ограблен прошлой ночью. И почти ничего не пропало. Только Eternité.

Спустя три дня, воскресным вечером в середине марта 1972-го Гидеон и Мадлен смотрели теленовости по 2-му каналу и услышали, что днем какой-то неизвестный вошел в Музей современного искусства, поставил на музейный столик массивную золотую с финифтью скульптуру и всего несколько мгновений спустя смертельно ранил себя старинным кинжалом.

На следующий день Гидеон пошел на опознание. Русский выглядел постаревшим, усы и редкие волосы были теперь седыми, а так одержимо, маниакально холеное сильное тело теперь было бессильно распростерто на столе.

– Собственно говоря, у нас не было особых сомнений, – сказал сопровождавший его детектив. – На теле обнаружены два шрама, соответствующие вашему описанию – один на его левом боку, а под другим – старая пуля в груди. Но мы хотели быть уверены.

– Это – Зелеев, – сказал Гидеон. Вечером после похорон Мадлен спросила его:

– Как ты думаешь, он всегда был таким? Безумным, жившим своими прихотями, порочным человеком? Или мы невольно стали причиной, что он так изменился? – ее глаза искали ответа. – Может, все мы предали его дружбу?

– Не думаю, – сказал Гидеон, твердо и убежденно. – И если честно, я не думаю, что теперь это имеет значение.

– О, нет, – возразила Мадлен. – Нет, Гидеон. Имеет.

– В таком случае, – ответил Гидеон, – поступим так, как всегда учили мои родители. Не будем говорить плохо о мертвых.

Она молчала.

– Зелеев, – задумчиво сказал Гидеон, – был очень одаренным человеком. Он хотел обладать всем. И в нем было много хорошего. Я тебя понимаю – но рискну предположить… Прости, Мадди, но, мне кажется, – он всегда был подонком. Он вбил крюк, когда ты была еще совсем ребенком, Мадди, и потом подтолкнул к нему твоего отца. Как бы там ни было, смерть твоего отца на его совести. Он состряпал ее. И он отрезал ухо маленькой собачке. Он отнял жизнь у чудесной, ни в чем не повинной девушки. Он похитил твоего сына. И он сделал все, на что только был способен его проклятый обезумевший мозг, чтоб попытаться убить и тебя, – Гидеон остановился, чтобы перевести дыхание. – И, знаешь, Мадди, я рад, что он похоронен по-человечески. И я рад этому больше, чем многим вещам за последние годы – а ведь я радовался очень многому.

– Ну что ж, хорошо, – медленно проговорила Мадлен, слегка улыбнувшись себе вопреки. – Если ты думаешь именно так…

– Да, – Гидеон помолчал. – Ну, а что теперь?

– Дети уснули, а Дасти уже погуляла.

– Итак?

Она улыбнулась опять.

– По-моему, ты собираешься налить нам что-нибудь выпить.

– А потом?

– А потом ты поможешь мне все это забыть.

– А у меня получится?

– У тебя это получалось всегда.