Час расплаты

Глава первая

Арман Гамаш осторожно закрыл досье и стиснул его в руках, чтобы слова не вырвались наружу.

Папка была тоненькая. Всего несколько страничек. Такая же, как и все остальные, лежащие вокруг него на старом деревянном полу маленького кабинета. И в то же время она отличалась от других.

Гамаш окинул взглядом тощенькие жизни, замершие у его ног в ожидании того, как он решит их судьбу.

Он занимался этим уже некоторое время. Просматривал личные дела. Брал на заметку крохотные точки в правом верхнем углу на ярлычке. Красные точки – отвергнутые, зеленые – принятые.

Не он поставил эти точки. Это сделал его предшественник.

Арман положил папку на пол и наклонился вперед в удобном кресле, опершись локтями на колени. Соединил ладони своих больших рук, переплел пальцы. Он чувствовал себя словно пассажир в межконтинентальном полете, разглядывающий поля внизу. Какие-то из них плодородные, какие-то распаханы под пар и набираются сил. Какие-то – бесплодные, лишь тонкий слой почвы на скальной породе.

Но как различить их?

Он читал, думал, пытался разобраться в том, что скрыто за скудной информацией, собранной в папках. Он размышлял об этих жизнях и размышлял о решениях своего предшественника.

Много лет, десятилетий, пока он служил главой отдела по расследованию убийств Квебекской полиции, его задача состояла в том, чтобы копать. Собирать улики. Обозревать факты и оспаривать ощущения. Преследовать и арестовывать. Рассуждать, но не судить.

А теперь он стал судьей и коллегией присяжных. Стал тем, кому принадлежит первое и последнее слово.

И Арман Гамаш, не особо удивившись, понял, что его устраивает такая роль. Она ему даже нравится. Да, нравится власть. Он был достаточно честен, чтобы признать это. Однако больше всего ему нравилось, что теперь он может не только реагировать на настоящее, но и формировать будущее.

И будущее находилось у его ног.

Гамаш откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу. Было уже за полночь, но он не чувствовал усталости. Чашка чая и тарелочка печенья с шоколадной крошкой стояли нетронутыми на столе.

Шторы слегка подрагивали, из приоткрытого окна тянуло холодом. Гамаш знал, что если отодвинет шторы и включит лампу на крыльце, то увидит, как первые зимние снежинки кружатся в ее свете. Медленно падают и приземляются на крыши домов маленькой деревни Три Сосны.

Снег покроет старинные сады, тонким слоем ляжет на машины и на скамью посреди деревенского луга. Он будет мягко падать на леса и горы, на речушку Белла-Белла, текущую за домами.

Стояло начало ноября, и снег, даже по квебекским стандартам, выпал слишком рано. Дразнилка, предвестник. И недостаточно глубокий для детских игр.

Но Гамаш знал: уже скоро. Очень скоро все изменится. И серый ноябрь превратится в яркую, сверкающую страну чудес, где катаются на лыжах и коньках. Устраивают сражения снежками, берут снежные крепости, лепят снеговиков и делают ангелов на снегу, упавшем с небес.

Однако сейчас дети спали, спали и их родители. Все в квебекской деревеньке спали, пока падал снег и Арман Гамаш думал о молодых жизнях, лежащих у его ног.

Через открытую дверь кабинета он видел гостиную в доме, который делил со своей женой Рейн-Мари.

На дощатом полу там и тут лежали восточные коврики. По одну сторону большого каменного камина разместился большой диван, по другую – два выцветших кресла. Приставные столики были завалены журналами и книгами. Вдоль стен стояли книжные стеллажи, светильники наполняли комнату приятным светом.

Комната словно звала его, и Арман Гамаш поднялся, потянулся и прошел в гостиную, сопровождаемый немецкой овчаркой Анри. Он пошуровал кочергой в камине и сел в кресло. Его работа еще не закончилась. Теперь ему предстояло подумать.

Он принял решение относительно большинства папок. Кроме одной.

Увидев ее впервые, он прочел содержимое и положил папку в стопку отвергнутых. Согласился с красной точкой, поставленной предшественником.

Но что-то не давало ему покоя, и он все время возвращался к той папке. Читал, перечитывал. Пытался понять, почему именно это личное дело, именно эта молодая женщина, единственная из всех, не дает ему покоя.

Гамаш прихватил эту папку с собой и наконец открыл. Опять.

Она смотрела на него с фотографии. Самоуверенная, вызывающая. Бледная. С черными как смоль волосами, кое-где выбритыми, кое-где торчащими, как иглы ежа. В носу, бровях и щеках – безошибочно узнаваемый пирсинг.

Она заявляла, что знает древнегреческий и латынь, но в то же время еле-еле сумела окончить среднюю школу, а последние несколько лет, судя по досье, ничего не делала.

Она заслужила красную точку.

Так почему же он все время возвращался к этому делу? К ней? Не из-за ее внешности. Он знал достаточно, чтобы не замечать этого.

Как ее звали? Амелия?

Да, подумал он, вполне возможно. Такое же имя носила мать Гамаша – ее назвали в честь женщины-авиатора, которая заблудилась в небе и пропала без вести.

Амелия.

Но, держа папку, Гамаш не ощущал никакого тепла. Напротив, он чувствовал некоторое отвращение.

Наконец Гамаш снял очки и потер глаза, прежде чем отправиться с Анри прогуляться по первому снежку.

А потом оба поднялись наверх – спать.

На следующее утро Рейн-Мари пригласила мужа позавтракать в бистро. Анри пошел с ними и тихо улегся под столом, пока они неторопливо потягивали café au lait[1] и ждали бекона в кленовом соке с омлетом и сыром бри.

Камины по обе стороны длинного помещения с балочным потолком горели, дрова весело потрескивали, в воздухе с запахом дымка витал разговор, а время от времени раздавался такой знакомый топот – приходящие клиенты сбивали снег с обуви.

Снегопад прекратился ночью, оставив лишь тонкий слой снега, едва прикрывший палую листву. Это был некий промежуточный мир – ни осени, ни зимы. Холмы, окружавшие деревню и защищавшие ее от внешнего, нередко враждебного мира, сами казались враждебными. Ну если непо-настоящему враждебными, то по меньшей мере негостеприимными. На их склонах торчали скелеты деревьев, чьи ветви, серые и голые, воздетые вверх, как будто просили о милосердии, хотя и знали, что не получат его.

Но на деревенском лугу стояли три высокие сосны, которые и дали деревне название. Полные жизни, прямые и сильные. Вечнозеленые. Бессмертные. Указующие в небо. Словно подзадоривавшие его сделать самое худшее из того, на что оно только способно.

Худшее было впереди. Но и лучшее – тоже. Впереди были и снежные ангелы.

– Voilà[2], – сказал Оливье, ставя на их стол корзиночку с теплыми румяными круассанами. – Пока ждете завтрака.

На корзиночке висел ценник. С люстры тоже свисал ценник. И «ушастые» кресла, на которых они сидели, тоже имели ценники. Все в бистро Оливье продавалось. Включая – как доверительно сообщал он гостям – его партнера Габри.

«Пакетик конфет – и он ваш», – раздавался голос Оливье, делавшего предложения посетителям, когда Габри в претенциозном переднике выходил в зал.

«Именно так он меня и заполучил, – признавался Габри, разглаживая передник, который он носил с одной-единственной, всем известной целью: досадить Оливье. – За пакетик ассорти».

Как только Оливье ушел, Арман пододвинул папку к жене:

– Ты не могла бы прочесть это?

– Конечно, – ответила она, надевая очки. – Какая-то проблема?

– Нет, не думаю.

– Тогда почему?.. – Она показала на папку.

До своей преждевременной отставки Гамаш нередко обсуждал с женой дела, по которым работал. Ему еще не исполнилось шестидесяти, и его уход из полиции скорее напоминал бегство. В тихую деревню, чтобы прийти в себя, отдохнуть от того, что находилось за этой грядой холмов.

Гамаш наблюдал за женой поверх чашки с крепким ароматным кофе, которую сжимал в руках. Они больше не дрожали, отметила Рейн-Мари. По крайней мере, часто. Она то и дело поглядывала на них – на всякий случай.

И глубокий шрам у виска тоже затянулся. А может быть, его заполнили любовь и чувство облегчения.

Гамаш все еще прихрамывал иногда, если уставал. Но, кроме хромоты и шрама, прошлое не оставило на нем видимых следов. Хотя Рейн-Мари никакие следы не требовались. Она никогда не забудет того, что произошло.

Она чуть не потеряла его.

Но в конечном счете они оказались здесь. В деревне, которая оставалась гостеприимной и в самые мрачные дни.

Они купили дом, обустроились, но Рейн-Мари знала, что наступит время, когда ее муж захочет и почувствует потребность вернуться к работе. Единственный вопрос, который возникал: а что потом? Что станет делать старший инспектор Арман Гамаш, глава самого успешного в стране отдела по расследованию убийств?

Ему поступало немало предложений. Его кабинет был завален конвертами с надписью «Секретно». К нему приезжало множество посетителей. Их направляли главы крупных корпораций, политические партии, предлагавшие ему избираться, полицейские организации, канадские и международные. К крыльцу обшитого белой вагонкой дома Гамашей подъезжали неприметные машины, из них выходили неброско одетые мужчины и женщины и стучались в дверь. Они садились в гостиной и заводили разговор о том, «что потом».

Арман вежливо выслушивал их, нередко предлагал ланч, или обед, или ночлег, если дело затягивалось допоздна. Но никогда не раскрывал свои карты.

Сама Рейн-Мари, оставив должность одного из главных библиотекарей в Национальном архиве Квебека, нашла работу своей мечты. Она устроилась волонтером в региональное историческое общество – разбирать многолетние завалы пожертвований.

Подобную работу ее прежние коллеги, без сомнения, сочли бы значительным шагом назад. Но Рейн-Мари это не интересовало. Она оказалась там, где хотела быть. Больше никаких шагов. Она остановилась. Рейн-Мари нашла дом в Трех Соснах. Она нашла дом в Армане. А теперь нашла и интеллектуальный приют, занявшись исследованием богатой несистематизированной коллекции документов, мебели, одежды и диковинок, оставленных историческому обществу по завещаниям.

Для Рейн-Мари Гамаш каждый день стал как Рождество – она разбирала коробки за коробками, коробки за коробками.

А потом, после долгих обсуждений с женой, Арман решил сделать свой следующий шаг.

В течение нескольких недель после этого, пока она корпела над стопками писем и старых документов, он просматривал папки, изучал секретные доклады, схемы, автобиографии. Сидя друг против друга в своей удобной гостиной, они исследовали каждый свою коробку, в то время как в камине потрескивал огонь, закипал кофе, а поздняя осень переходила в раннюю зиму.

Но если Рейн-Мари открывала мир, то Арман во многих отношениях делал противоположное. Он сокращал, обтачивал, сбривал, удалял омертвевшее, ненужное, нежелательное. Гниль. До тех пор, пока то, что оставалось у него в руках, не приобретало остроту. Копье, созданное им самим. И необходимое ему. Не должно быть никаких сомнений в том, кто стоит у штурвала и в чьих руках власть. И в том, что он готов воспользоваться ею.

Рейн-Мари знала, что он почти подошел к концу. Оставалось одно небольшое препятствие.

И они смотрели сейчас на это препятствие, невинно лежащее на столе среди крошек от круассана.

Арман открыл рот, чтобы заговорить, потом закрыл его и резко выдохнул.

– Меня что-то беспокоит в этом досье, но не могу понять что.

Рейн-Мари открыла папку и прочитала ее содержимое. Много времени на это не понадобилось. Через несколько минут она закрыла папку и мягко положила на нее ладонь – так мать кладет руку на грудь заболевшего ребенка. Чтобы убедиться, что сердце бьется.

– Девушка странная, этого у нее не отнимешь. – Она посмотрела на красную точку в уголке. – Я вижу, ты ей отказываешь.

Арман неопределенно взмахнул руками.

– Неужели ты собираешься ее взять? – спросила Рейн-Мари. – Даже если она и в самом деле читает на древнегреческом и латыни, для работы от ее чтения мало толку. Это мертвые языки. К тому же она вполне может врать.

– Верно, – согласился он. – Но если ты хочешь соврать, то зачем врать вот так? Странная выдумка.

– У нее нет подготовки, – сказала Рейн-Мари. – И ужасные выпускные отметки в школе. Я знаю, выбирать нелегко, однако есть и другие заявители, которые больше заслуживают получить это место.

Принесли завтрак, и Арман положил папку на сосновый пол рядом с Анри.

– Даже не могу тебе сказать, сколько раз я менял эту точку, – с улыбкой проговорил он. – Красная – зеленая. Зеленая – красная.

Рейн-Мари подцепила на вилку кусочек нежного омлета. Длинная ниточка сыра бри прилипла к тарелке, и Рейн-Мари ради забавы подняла вилку выше головы, проверяя, насколько вытянется ниточка, прежде чем порвется.

Оказалось, длины ее руки не хватает.

Арман улыбнулся, покачал головой и разорвал ниточку пальцами.

– Вот, мадам, я вас освободил.

– От сырных уз, – сказала она. – Спасибо, добрый господин. Но боюсь, наша связь гораздо прочнее.

Он рассмеялся.

– Ты думаешь, это ее настоящее имя? – спросила Рейн-Мари.

Ее муж редко бывал таким нерешительным, но она знала, насколько серьезен он в принятии решений. Ведь они влияли на всю оставшуюся жизнь людей, относительно которых принимались.

– Амелия? – спросил Гамаш и нахмурился. – Я задавал себе тот же вопрос. Похоже, я слишком сильно реагирую, тебе не кажется? Моей матери нет вот уже почти полвека. Я встречал и других Амелий…

– Не так уж и много.

– Non, c’est vrai[3]. Но все же встречал. И хотя это имя всегда будет напоминать мне о матери, я никогда не думал о ней как об Амелии. Она была maman.

Конечно, он был прав. И его вовсе не смущало то, что он, взрослый мужчина, говорит о «мамочке». Рейн-Мари понимала, что он просто вспоминает последний раз, когда видел отца и мать. Когда ему было девять. Когда они были не Амелия и Оноре, а мамочка и папочка. Они уехали на ужин к друзьям. И должны были вернуться и поцеловать его на ночь.

– Вполне вероятно, что это ее настоящее имя, – сказал Арман.

– Но ты сомневаешься. Тебе кажется, тут что-то другое.

– О господи, – пробормотал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Его взор был устремлен в окно. – По-моему, я еще не готов к этому.

– И мы тоже, – призналась Рейн-Мари, полагая, что он смотрит на припорошенный снегом деревенский луг. – Думаешь, что готов, но это всегда происходит так неожиданно.

– И приходит все раньше и раньше, – подхватил Арман.

– Точно. И кажется все злее и злее, – добавил Оливье.

– Но все же в ней есть какая-то красота, – сказал Арман и получил в ответ строгий взгляд Оливье.

– Красота? Вы шутите, да? – спросил тот.

– Нет, не шучу. Конечно, бывает, что она задерживается слишком надолго, – сказал Арман.

– И это вы говорите мне? – с горечью заметил Оливье.

– Она стареет и надоедает, – сказала Рейн-Мари.

– Стареет? – переспросил Оливье.

– Но если у вас правильные покрышки, то все в порядке, – закончила она.

Оливье поставил пустую корзиночку из-под круассанов обратно на стол:

– О чем это вы?

– О зиме, конечно, – ответила Рейн-Мари. – О первом снеге.

– А вы о чем? – спросил Арман.

– О Рут, – ответил Оливье, показывая в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью и уткой. Старую, холодную, злую.

Она вошла и оглядела помещение.

– Да, – сказал Оливье. – Правильные покрышки решат эту проблему.

– Пидор, – пробормотала Рут, ковыляя к ним.

– Карга, – пробормотал Оливье.

Втроем они наблюдали за старой поэтессой, которая заняла привычное место у огня. Она открыла сосновый ящик для одеял, используемый как кофейный столик, и извлекла оттуда несколько газет.

– Рут помогает мне разобраться со старыми газетами, которые мы нашли в стенах, когда делали ремонт, – сказал Оливье. – Вы же помните?

Арман кивнул. Оливье и его партнер Габри много лет назад превратили заброшенный магазин хозяйственных товаров в бистро, а когда меняли проводку и трубы, то вскрыли стены и нашли там много чего. Мумифицированных белок, одежду. Но главным образом – бумагу. Газеты, журналы, объявления, каталоги – их использовали для утепления, будто слово может удержать зиму на расстоянии.

Много горячих слов произносилось за квебекскую зиму, но ни одно не смогло остановить снег.

В хаосе ремонта газеты просто засунули в ящик для одеял и забыли о них. Много лет этот ящик простоял перед камином закрытый. Бессчетное количество чашек café au lait, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и, наконец, ног посетителей ставилось на его поверхность, пока несколько месяцев назад газеты вновь не были обнаружены.

– Вряд ли там есть что-то ценное, – сказал Оливье, возвращаясь к столу Гамашей, после того как принес Рут ее завтрак из ирландского кофе и бекона.

– И как эта женщина все еще жива? – спросила Рейн-Мари.

– Все дело в желчи, – ответил Оливье. – Она ведь чистая желчь. А желчь не умирает. – Он посмотрел на Рейн-Мари. – Наверное, не стоит надеяться, что вы захотите помочь ей?

– Кто же откажется поработать с чистой желчью? – усмехнулась она.

– Если Рут пропустит стаканчик-другой, то становится всего лишь противной, вы же знаете, – сказал Оливье. – Прошу вас. Пожалуйста. Ей понадобилось два месяца, чтобы стопка газет понизилась на дюйм. Проблема в том, что она не просто просматривает – она читает все подряд. Вчера она целый вечер изучала «Нэшнл джиографик» за тысяча девятьсот двадцатый год.

– Я бы сделала то же самое, mon beau[4], – сказала Рейн-Мари. – Но я вам вот что скажу. Если Рут примет мою помощь, то я – с удовольствием.

После завтрака она уселась на диване рядом со старой поэтессой и принялась разбирать содержимое ящика для одеял, а Арман и Анри направились домой.

– Арман! – прокричал Оливье.

Гамаш обернулся и увидел владельца бистро, который стоял в дверях и размахивал чем-то.

Это была папка с досье.

Арман побежал назад, чтобы забрать ее.

– Вы заглядывали внутрь? – спросил он.

Вопрос прозвучал так резко, что Оливье заколебался:

– Non.

Но под пристальным взглядом Гамаша он раскололся:

– Может быть. Ну да, посмотрел. Только ее фотографию. И имя. И немного биографию.

– Merci, – сказал Арман, взял папку и повернул обратно.

По пути домой Арман спрашивал себя, почему он так окрысился на Оливье. На папке было написано «Секретно», но он показывал ее Рейн-Мари, и никаких государственных секретов там не содержалось. А у кого не возникнет искушение заглянуть в папку с надписью «Секретно»?

Если они что-то и знали про Оливье, так это то, что у него нет иммунитета к искушениям.

А еще Гамаш спрашивал себя, почему он оставил папку. Вправду ли он ее забыл?

По ошибке или специально?

Снег вернулся вскоре после полудня, принесенный ветром из-за гор, и принялся крутиться, пойманный в чаше среди холмов. И Три Сосны превратились в снежный шар.

Рейн-Мари позвонила сказать, что ланч она съест в бистро. Клара и Мирна присоединились к раскопкам ящика для одеял, и они проведут здесь целый день – будут есть и читать.

Арману это показалось идеальным, и он решил заняться тем же самым дома.

Он потыкал кочергой в свежее березовое полено, только что положенное в камин в гостиной, и некоторое время наблюдал, как занялась и, потрескивая, начала сворачиваться кора. Потом сел у камина с сэндвичем и книгой, а Анри устроился рядом с ним на диване.

Но взгляд Армана все время возвращался к кабинету, наполненному нетерпеливыми молодыми мужчинами и женщинами. Они смотрели на него и ждали, когда старик решит, что с ними делать, – так старики уже тысячи лет решали судьбы молодых.

Он не был стар, хотя и знал, что в их глазах выглядит старым, если не древним. Молодые мужчины и женщины видели в нем человека, которому вот-вот исполнится шестьдесят. При росте около шести футов он был скорее солидным, чем грузным; по крайней мере, так он говорил себе. Волосы его были скорее седыми, чем каштановыми, и слегка завивались над ушами. Иногда он носил усы, а иногда бороду, но сейчас был чисто выбрит, и каждый мог увидеть морщины на его лице, измученном заботами. Однако большинство морщин, если проследить их до истоков, вели к счастью. К тому выражению, которое появляется на лице, когда человек смеется или улыбается. Или когда он тихо сидит и наслаждается прекрасным днем.

Но иные из этих морщин вели в другие места. В места дикие, глухие. Где происходили страшные вещи. Некоторые морщины на лице Гамаша вели в места бесчеловечные и безобразные. К ужасным сценам. К неописуемым деяниям.

И некоторые из них совершил он сам.

Морщины на его лице были параллелями и меридианами его жизни.

Молодые мужчины и женщины заметили бы также глубокий шрам на его виске. Этот шрам сказал бы им, насколько близок был к смерти Арман Гамаш. Но лучшие из них обратили бы внимание не на шрам, а на исцеление. И увидели бы в глубине его глаз, за шрамом, за болью, даже за счастьем нечто неожиданное.

Доброту.

И возможно, когда их лица покроются морщинами, на них тоже проявится доброта.

Вот что он искал в досье. На фотографиях.

Многие могут быть умными. Сообразительными. Любой поддается обучению.

Но далеко не все добры.

Арман Гамаш посмотрел в свой кабинет, на молодых людей, собравшихся там. Ждущих.

Он знал их лица, по крайней мере их фотографии. Он знал их биографии, по крайней мере в том объеме, в каком они решились рассказать о себе. Он знал об их обучении, их отметках, их интересах.

Среди этой толпы он заметил ее. Амелию. Она ждала вместе с остальными.

Его сердце екнуло, и он поднялся.

Амелия Шоке.

Он понял вдруг, почему так реагировал на нее. Почему оставил ее досье в бистро и почему вернулся за ним.

И почему она вызывала у него такие эмоции.

Он показал ее досье Рейн-Мари в надежде, что она даст ему разрешение, которого он ищет. Разрешение сделать то, что подсказывал ему разум. Отказать этой молодой женщине. Повернуться к ней спиной. Уйти, пока еще есть возможность.

И теперь он знал почему.

Анри похрапывал, роняя слюну на диван, в камине шелестел и потрескивал огонь, снег налипал на окна.

Вовсе не имя девушки вызывало у Гамаша столь сильную реакцию. Дело было в ее фамилии.

Шоке.

Фамилия необычная, хотя и не единственная в своем роде. Чаще она имеет форму Шокетт.

Гамаш прошел в свой кабинет, поднял с пола ее досье и открыл. Пробежал по безнадежно скупым строкам. Потом закрыл дрожащей рукой.

Он посмотрел на огонь, и у него мелькнула мысль бросить папку туда. Пусть сгорит в огне. Ведьма, приговоренная к сожжению.

Но вместо этого он спустился в подвал.

Там он отпер маленькую комнату, где хранились папки со всеми его старыми делами. В самом дальнем углу комнаты он открыл небольшую коробку.

И в ней нашел то, что искал.

Подтверждение.

Шоке.

Логика говорила ему, что он, возможно, ошибается. Да и какова вероятность? Но он сердцем чувствовал, что прав.

Тяжело ступая, Гамаш вернулся наверх, остановился у окна и долго смотрел, как падает снег.

Детишки в поспешно вытащенных из сундуков зимних комбинезонах, пахнущих кедром, носились друг за другом по деревенскому лугу и падали в мягкий снег. Обстреливали снежками всех, кто появлялся в поле их зрения. Лепили снеговика. Они визжали, кричали, смеялись.

Гамаш прошел в кабинет и следующий час провел в разысканиях. И когда Рейн-Мари вернулась из бистро, он встретил ее с большим стаканом скотча и новостью.

Ему нужно попасть на Гаспé.

– На Гаспе? – переспросила она, чтобы убедиться, что услышала правильно.

Меньше всего ожидала она этого. В ванную. В магазин. Ну, в Монреаль на встречу с кем-нибудь. Но на полуостров Гаспе? В сотнях миль отсюда, там, где край Квебека омывается соленой водой.

– Ты хочешь его увидеть?

Гамаш кивнул, и Рейн-Мари сказала:

– Тогда я еду с тобой.

Он вернулся в свой кабинет. Глядя в окно, он наблюдал за тем, как выбившиеся из сил дети один за другим падали на спину в снег и двигали руками и ногами вверх-вниз, делая ангелов.

Потом они встали и поплелись домой, поеживаясь, когда тающий снег проникал им за шиворот тонкой холодной струйкой. Он налип на варежки, на шапочки с помпонами. Лица у них раскраснелись, носы рассопливились.

Их ангелы остались лежать на снегу.

А Арман в своем кабинете, глубоко вздохнув, дрожащей рукой изменил точку на ярлычке папки Амелии. С красной на зеленую.