Час волка

Глава 1

Германия была страной Сатаны, в этом Майкл Галатин был совершенно уверен.

Когда они с Мышонком ехали в фургоне с сеном, истрепанная одежда со столь же истрепанным содержимым, с заметно изменившимися за две недели лицами, по причине отрастания бородок, Майкл рассматривал военнопленных, вырубавших деревья по обеим сторонам дороги. Большинство из них были измождены, и выглядели они стариками, но война умела делать так, что и юнцы выглядели древними. На них были мешковатые серые поношенные робы, и они махали топорами, как изработавшиеся машины. Охраняли их гревшиеся, набившись в грузовик, нацистские солдаты, вооруженные до зубов автоматами и винтовками. Солдаты курили и болтали, в то время как пленные работали; вдалеке что-то горело, завеса черного дыма застилала серый горизонт на востоке. Упала бомба, решил Майкл. Союзники участили воздушные налеты по мере приближения даты вторжения.

— Стой! — перед ними на дороге встал военный, и возница, опытный участник Сопротивления, немец по имени Гюнтер, натянул вожжи. — Ссаживай этих бездельников! — заорал военный, это был свежеиспеченый лейтенант, с красными полными щеками, как пышки. — Мы им тут найдем работу!

— Это добровольцы, — объяснил Гюнтер с чувством некоторого достоинства, несмотря на свою потертую крестьянскую одежду. — Я везу их в Берлин по поручению.

— Я поручаю им здесь дорожные работы, — отпарировал лейтенант. — Ну, давайте, слезайте! Живо!

— У-ух, дерьмо, — прошептал Мышонок в нечесанную нечистую бородку. Рядом с ним на сене полулежал Майкл, а дальше Дитц с Фридрихом, еще два бойца Сопротивления, которые эскортировали их с того момента, как четыре дня назад они добрались до золингенской деревни. Под сеном были спрятаны три автомата, два «Люгера», с полдюжины гранат и противотанковые фаустпатроны с прицельным устройством.

Гюнтер начал было протестовать, но лейтенант прошествовал вокруг фургона и заорал:

— Выходи! Всем выходить! Давайте, пошевеливайте ленивыми задницами!

Фридрих и Дитц, понимая, что лучше подчиниться, чем спорить с юным Гитлером, спустились из фургона. Майкл последовал за ними, последним вылез Мышонок. Лейтенант сказал Гюнтеру: — И ты тоже! Убери этот вонючий фургон с дороги и следуй за мной! — Гюнтер хлопнул вожжами по лошадиному боку и подогнал фургон к сосенкам. Лейтенант погнал Майкла, Мышонка, Гюнтера и двух других человек к грузовику, где им выдали топоры.

Майкл огляделся, оценил взглядом, что немецких солдат было тринадцать. Военнопленных было человек тридцать, они валили сосны. — Соблюдайте порядок! — рявкнул лейтенант, выглядевший как чисто выбритый шнауцер. — Вы, двое, туда! — Он жестом указал Майклу и Мышонку направо. — Остальные сюда! — указал налево Гюнтеру, Дитцу и Фридриху.

— Э… извините, сударь? — робко спросил Мышонок. — Э… что нам предстоит делать?

— Рубить деревья, конечно! — Лейтенант сузил глаза и глянул сверху вниз на бородатого и грязного Мышонка. — Ты также слеп, как и глух?

— Нет, сударь. Я только поинтересовался, почему…

— Ты должен просто подчиняться приказу. Иди работать!

— Да, сударь. — Мышонок, держа топор под мышкой, поплелся, куда указал офицер, а Майкл последовал за ним. Остальные перешли на противоположную сторону дороги. — Эй! — заорал лейтенант. — Недомерок! — Мышонок остановился и чуть согнулся, испуганный. — Единственный способ извлечь из тебя пользу для немецкой армии заключается в том, чтобы зарядить тобой пушку и выстрелить! — Несколько солдат рассмеялись, будто сочли это хорошей шуткой. — Да, сударь, — ответил Мышонок и пошел в поредевшие деревья.

Майкл выбрал место между двумя пленными и стал тоже рубить топором. Пленные не прекратили работу и никак не отреагировали на него. Щепки летели в холодном утреннем воздухе, запах сосновой смолы смешивался с запахами пота и изнурения. Майкл заметил, что у многих пленных к робам была пришита желтая звезда Давида. Все пленные были мужчинами, все были грязны и у всех было одинаковое выражение лица, изможденное, с остекленелыми глазами. Они спрятались, по крайней мере на время, в свои воспоминания, и топоры у них мелькали в механическом ритме. Майкл свалил тонкое деревце и отступил назад, утирая лицо рукавом. — Эй, там, не расслабляться! — сказал один из солдат, став позади него.

— Я не пленный, — сказал ему Майкл. — Я — гражданин Рейха. И заслужил, чтобы ко мне относились с уважением… мальчик! — добавил он, поскольку солдату было самое большее девятнадцать.

Солдат зло глянул на него, с минуту было тихо, слышались только стуки топоров, потом солдат прорычал что-то про себя и пошел дальше вдоль шеренги работающих, неся в руках автомат «Шмайсер».

Майкл вернулся к работе, острие топора серебристо засверкало. Под бородкой у него скрежетали зубы. Было двадцать первое апреля, восемнадцатый день с тех пор, как они с Мышонком покинули Париж и отправились в путь по маршруту, разработанному для них Камиллой и французским Сопротивлением. Эти восемнадцать дней они ехали в фурах, бычьих повозках, товарных поездах, шли пешком и гребли на лодке по империи Гитлера. Они ночевали в подвалах, на чердаках, в ямах, в лесу и потайных нишах в стенах и держались на той диете, которой могли их снабдить помогавшие им. Иногда они бы и вовсе голодали, не найди Майкл способ ускользнуть, сняв одежду, чтобы поохотиться на мелкую дичь. И тем не менее оба, и Майкл, и Мышонок, похудели, каждый из них потерял по десятку фунтов веса, они выглядели голодными, глаза запали. Но, опять-таки, такими же были большинство гражданских, которых видел Майкл: пайки уходили к солдатам в Норвегию, Голландию, Францию, Польшу, Грецию, Италию и, конечно, сражавшимся за их жизненные интересы в России, а люди в Германии, числом чуть меньшим, ежедневно умирали. Гитлер мог бы гордиться своей стальной волей, но из-за его стального сердца страна бедствовала.

Так что же насчет Стального Кулака? — думал Майкл в то время, когда острие его топора взметало в воздух щепки. Он упоминал это сочетание слов нескольким агентам от Парижа до Золингена, но никто из них не имел ни малейшего представления о том, что они могли бы значить. Все они, однако, были единодушны в том, что это — кодовое название в стиле Гитлера, идеально подходившее к его воле и сердцу, и мозгу, который, должно быть, тоже был из стали.

Чем бы ни был Стальной Кулак, Майкл должен был это выяснить, и необходимость этого росла с приближением июня и дня неизбежного вторжения союзников — штурм побережья без полного знания того, с чем им предстояло иметь дело, был бы самоубийством. Он повалил еще одно дерево. Берлин был менее чем в тридцати милях на востоке. Они дошли из такой дали по изрытой воронками и освещаемой по ночам бомбовыми взрывами земле, уклоняясь от эсэсовских патрулей, броневиков и подозрительных селян, для того, чтобы их зацапал желторотый лейтенантик, все интересы которого ограничивались рубкой сосен? Предполагалось, что Эхо в Берлине свяжется с Майклом — это было устроено Камиллой. На этом этапе любая задержка была чревата осложнениями. Отсюда — меньше чем тридцать миль, но топоры продолжают махать.

Мышонок срубил свое первое дерево и смотрел, как оно валилось. По обеим сторонам от него размеренно трудились пленные. В воздухе во все стороны густо летели щепки. Мышонок отдыхал, опираясь на топор, плечи у него уже ныли. Где-то дальше, в глубине рощи, застучал дятел, передразнивая топоры. — Давай, продолжай работать! — Солдат с винтовкой встал рядом с Мышонком.

— Я на минуточку отдохнуть. Я…

Солдат пнул его в икру правой ноги, не настолько сильно, чтобы сбить с ног, но достаточно, чтобы оставить синяк. Мышонок скривился и увидел, как его друг, человек, которого он знал только как зеленоглазого, прекратил работу и стал наблюдать за ними.

— Я сказал продолжать работу! — приказал солдат, казалось, не заботясь о том, немец Мышонок или нет.

— Ладно, ладно. — Мышонок опять поднял свой топор и прохромал чуть глубже в деревья. Солдат шел за ним по пятам, стараясь найти еще причину, чтобы пнуть маленького человечка. Сосновые иголки царапали лицо Мышонка, и он отводил ветки в сторону, чтобы подобраться к стволу.

И тут он увидел прямо перед собой две свисавших темно-серых мертвых ноги.

Он глянул вверх, потрясенный. Сердце у него тревожно забилось.

На ветке висел мертвый человек, серый, с бородой как у Иова, вокруг свернутой шеи обвилась веревка, рот был раскрыт. Руки у него были в запястьях связаны за спиной, одежда выцвела до оттенка апрельской грязи. Сколько лет было этому человеку, когда он умер, сказать было трудно, хотя у него были волнистые рыжие волосы, волосы молодого человека. Глаза вытекли, выклеванные воронами, и куски щек тоже были вырваны. Это была худющая, иссохшая оболочка, шею которой обхватывала проволочка, на которой висела табличка с поблекшими буквами: «Я дезертировал из своего взвода». Под этими словами кто-то нацарапал черным: «И ушел домой к Дьяволу».

Мышонок услышал чей-то придушенный вскрик. Это из его собственной глотки, дошло до него. Он будто бы почувствовал на себе эту петлю.

— Ну? Что стоишь тут, раззявив рот? Сними его.

Мышонок оглянулся на солдата. — Я… нет… пожалуйста… я не могу…

— Давай, недомерок. Принеси хоть какую-то пользу.

— Пожалуйста… Меня вырвет…

Солдат напряг мышцы, вожделея следующий пинок. — Я сказал снять его. Повторять не буду, ты, малявка…

Его швырнуло в сторону, и он, споткнувшись о сосновый пенек, уселся на заднее место. Майкл потянулся, ухватился за ноги трупа и сильно дернул вниз. Гнилая веревка подалась, к счастью обрываясь раньше, чем у трупа оторвалась голова. Майкл еще раз дернул, и веревка лопнула. Труп свалился и упал у ног Мышонка мешком с костями.

— Проклятье! — солдат с раскрасневшимся вскочил лицом, сдернул с карабина предохранитель и сунул ствол в грудь Майклу. Палец его держался на курке.

Майкл не пошевелился. Он уставился в глаза человека, глаза обиженного ребенка, и сказал: — Сохрани пулю для русских, — на чистейшем баварском диалекте, поскольку его новые документы удостоверяли, что он баварский фермер, разводивший свиней.

Солдат сморгнул, но палец его оставался на курке.

— Маннергейм! — крикнул лейтенант, шагая к ним. — Опусти винтовку, дурак! Они немцы, а не славяне.

Солдат тут же подчинился. Он снова накинул предохранитель, но все еще молча упрямо глядел на Майкла. Лейтенант встал между ними. — Иди, смотри за теми, — сказал он Маннергейму, показывая на группу пленных. Маннергейм поплелся туда, а офицер со щеками-пышками повернулся к Майклу. — Не трогай моих людей. Понял? Я мог бы позволить ему застрелить тебя, и был бы прав.

— Мы оба на одной стороне, — напомнил ему Майкл, взгляд его был спокоен. — Разве не так?

Лейтенант молчал. Слишком долго. Не заметил ли он какую-то фальш в моем диалекте? — подумал Майкл. Кровь у него застыла. — Дай-ка посмотреть на твои документы, — сказал лейтенант.

Майкл полез в свою покрытую грязью коричневую куртку и вынул документы. Лейтенант раскрыл их и стал изучать отпечатанные данные. Здесь в правом нижнем углу, сразу под подписью чиновника по выдаче разрешений, была официальная печать. — Фермер, разводящий свиней, — тихо пробормотал он и покачал головой. — Боже мой, до чего дошло…

— Я по-своему тоже воюю, — сказал Майкл.

— Наверно. Но если бы все действительно воевали, русские не прорвали бы фронт. Эти сволочи не остановятся, пока не дойдут до Берлина. На какую службу ты пошел добровольцем?

— Мясника.

— Представляю, что у тебя в этом есть опыт, верно? — Лейтенант брезгливо посмотрел на грязную одежду Майкла. — Когда-нибудь стрелял из ружья?

— Нет.

— А почему не записывался добровольцем раньше?

— Растил свиней. — Глаз Майкла уловил движение, через плечо лейтенанта он увидел, как один из солдат шел в сторону фургона с сеном Гюнтера, где было спрятано оружие. Он услышал, как Мышонок кашлянул, и понял, что тот тоже увидел.

— Черт возьми, — сказал лейтенант, — ты почти того же возраста, что мой отец.

Майкл смотрел как солдат подошел к фургону. Кожа у него на затылке напряглась. Солдат влез сзади на фургон и улегся на сене поспать. Несколько других солдат обзывали его и освистывали, но он только посмеялся и, сняв свою каску, положил голову на руки. Майкл видел, что еще три солдата сидели сзади на грузовике, остальные рассредоточились между пленными. Он глянул на Гюнтера через дорогу. Гюнтер перестал рубить дерево и смотрел на солдата, лежавшего, ничего не ведая, на их арсенале.

— Ты выглядишь вполне годным. Не думаю, что мясницкая служба будет возражать, если ты несколько деньков поработаешь на рубке леса, позащищаешь родину моим оружием. — Лейтенант сложил бумаги Майкла и вернул их ему. — Мы должны расширить эту дорогу для танков. Понятно? Ты послужишь во славу Рейха, и при этом даже не замараешь рук кровью.

Несколько дней, мрачно подумал Майкл. Нет, это совсем не подходит.

— Вы, оба, идите работайте, — приказал лейтенант. — Когда закончим работу, поедете дальше своей дорогой.

Майкл увидел, как солдат в фургоне сменил положение, пристраиваясь поудобнее. Он слегка подровнял сено, и если он нащупает под собой какое-нибудь оружие…

Просто ждать и смотреть, обнаружит он оружие или нет, было смертельно опасно. Лейтенант уже шел обратно к грузовику, уверенный в своих способностях убеждать. Майкл ухватил Мышонка за локоть и потянул рядом с собой в сторону дороги. — Ты молчи, — предупредил его Майкл.

— Эй, ты! — крикнул один из солдат. — Кто тебе сказал бросить работу?

— Нам хочется пить, — объяснил Майкл, обращаясь скорее к обернувшемуся лейтенанту. — У нас в фургоне ящик с едой. Вы ведь разрешите нам напиться, прежде чем продолжить работу?

Лейтенант махнул им рукой и влез на скамью грузовика, чтобы дать отдохнуть ногам. Майкл и Мышонок пошли через дорогу, в то время как пленные продолжали рубить и сосны с треском валились наземь. Гюнтер посмотрел на Майкла, глаза у него расширились от испуга, и Майкл увидел, что солдат запустил руку в сено, чтобы убрать то, что мешало его расслабленной позе.

Мышонок торопливо прошептал: — Он нашел.

— Ага, — выкрикнул солдат, когда его пальцы нащупали предмет и вытащили его. — Поглядите-ка, лейтенант Зельцер, что эти собаки от нас припрятали! — Он поднял кверху руку, показывая обнаруженную им бутылку, наполовину наполненную шнапсом.

— Доверяешь крестьянам, а они, вот, таят в секрете, — сказал Зельцер. Он встал. Другие солдаты нетерпеливо смотрели туда. — Там есть еще бутылки?

— Подождите, я посмотрю. — Солдат стал шарить по сену.

Майкл подошел к фургону, оставив Мышонка в шести шагах позади. Он выронил топор, залез глубоко в сено, и руки его сжали предмет, который, он знал, там был. — Тут есть кое-что, что утолит твою жажду, — сказал он, вытаскивая автомат и снимая предохранитель.

Солдат разинул рот, глаза у молодого парня были синие, как норвежский фьорд.

Майкл, не колеблясь, выстрелил, пули прострочили грудь солдата, отчего тело его заплясало, как марионетка. Едва прозвучала первая очередь, Майкл обернулся, направил ствол на солдат сзади на грузовике и открыл огонь. Топоры перестали стучать, и на мгновение как немецкие солдаты, так и пленные застыли неподвижно, словно раскрашенные статуи.

Но затем смятение чувств прервалось.

Три солдата свалились с грузовика, тела их были прошиты пулями. Лейтенант Зельцер бросился в грузовике на пол, вокруг него визжали пули, он потянулся к пистолету в кобуре. Солдат, стоявший рядом с Гюнтером, поднял винтовку, чтобы выстрелить в Майкла, и Гюнтер вогнал ему топор между лопаток. Другие два бойца Сопротивления бросились с топорами на двух других солдат, топор Дитца начисто снес одному голову, но Фридрих был застрелен в упор прямо в сердце, прежде чем смог нанести удар.

— Ложись, — закричал Майкл Мышонку, оцепенело стоявшему на линии огня. Его выпученные голубые глаза уставились на мертвого солдата на сене. Мышонок не двигался. Майкл шагнул вперед и прикладом автомата ударил его по животу — единственное, что ему оставалось делать, — и Мышонок согнулся пополам и упал на колени. Пистолетная пуля вырвала рядом с Майклом кусок дерева из фургона, чиркнув по пути по боку лошади, отчего лошадь заржала и поднялась на дыбы. Майкл присел на колено и пустил длинную очередь по грузовику, пробив шины и разбив заднее и переднее стекло, однако Зельцер уцелел, спрятавшись за деревянными сиденьями скамеек.

Гюнтер еще раз махнул топором, отрубая руку солдату, собравшемуся застрочить из «Шмайсера». Когда этот солдат свалился, корчась в агонии, Гюнтер схватил его оружие и полил пулями двух других, убегавших под прикрытие сосен. Оба они вскинулись и упали. Пистолетная пуля взвизгнула над головой Майкла, но Зельцер стрелял, не целясь. Майкл сунул руку через борт фургона, шаря в сене. Еще одна пуля выбила пучок щепок прямо ему в лицо, одна из них воткнулась в мякоть возле левого глаза. Но Майкл нащупал, что искал, вынул руку, пригнулся и выдернул чеку гранаты. Зельцер кричал, обращаясь ко всем, кто мог его слышать. — Стреляйте в человека у фургона! Убейте сукина сына.

Майкл швырнул гранату. Она ударилась о землю рядом с грузовиком, отскочила и покатилась под него. Тут он бросился на тело Мышонка и руками прикрыл собственную голову.

Граната взорвалась, гулко бухнув, взрыв приподнял грузовик в воздух с его просевших покрышек. Взревело оранжево-красное пламя, грузовик перевернулся набок, охваченный огнем. Затем он развалился на части от второго взрыва, происшедшего от воспламенения бензина и масла. Столб черного дыма с красной прожилкой в середине взлетел в небо. Больше Зельцер не стрелял. Посыпался дождь горящих тряпок и кусков железа с обгоревшей краской, лошадь фургона сорвала вожжи, которыми Гюнтер привязал ее к дереву, и безумно понеслась по дороге.

Гюнтер и Дитц, подхвативший винтовку убитого солдата, припали на колено посреди сосновых пней, стреляя по четырем солдатам, избежавшим пуль. Один из них в страхе вскочил и побежал, и Дитц пристрелил его в голову, не успел тот сделать и трех шагов. Тут двое пленных ринулись вперед, к оставшимся солдатам, с топорами на изготовку. Оба были застрелены прежде, чем успели применить топоры, но трое следовавших за ними достигли цели. Топоры взлетели и опустились, их острия окрасились в красное. Прозвучал последний выстрел, сделанный в воздух ослабевшей рукой, раздался последний вскрик, и топоры успокоились.

Майкл встал, подобрал отброшенный в сторону автомат. Тот был еще теплым, как остывающая печь. Гюнтер и Дитц поднялись из своих укрытий, поспешно стали осматривать тела. Когда обнаруживались раненые, гремели выстрелы. Майкл нагнулся и тронул Мышонка за плечо.

— С тобой все в порядке?

Мышонок сел, глаза у него были все еще мокрые и ошеломленные. — Ты ударил меня, — раскрыл он рот. — За что ты ударил меня?

— Лучше удар прикладом, чем пуля в животе. Стоять можешь?

— Не знаю.

— Можешь, — сказал Майкл и рывком поставил его на ноги. Мышонок все еще держал топор, костяшки его пальцев на топорище побелели. — Нам лучше убраться отсюда, пока не появились другие немцы, — сказал ему Майкл, он огляделся, ожидая, что пленные сбегут в лес, но они в большинстве просто сидели на земле, как будто в ожидании другого грузовика с нацистами. Майкл перешел дорогу, за ним в нескольких шагах следовал Мышонок, и подошел к тощему темнобородому человеку, бывшему среди партии лесорубов. — Что случилось? — спросил Майкл. — Вы теперь свободны. Можете уходить, если хотите.

Мужчина, выступавшие кости лица которого были обтянуты коричневой сморщенной кожей, слабо улыбнулся. — Свободны, — прошептал он с сильным украинским акцентом. — Свободны. Нет. — Он потряс головой. — Я так не думаю.

— Здесь есть лес. Почему бы вам не уйти?

— Уйти? — Еще один, тоще первого, поднялся на ноги. Лицо у него было с длинной челюстью, и он был наголо обрит. У него был акцент жителя севера России. — Куда уйти?

— Не знаю. Просто… Куда-нибудь отсюда.

— Зачем? — спросил темнобородый. Он поднял густые брови. — Здесь нацисты повсюду. Это их страна. Куда нам пойти, где бы нацисты опять нас не выловили?

Майкл не мог этого понять, такие рассуждения не воспринимались им. Как такое могло быть — чтобы у кого-то были сняты оковы, а он бы не прилагал усилий, чтобы не позволить надеть их на себя вновь? Эти люди долго были пленными, понял он. Они забыли смысл свободы. — Разве вы не думаете, что имеете шанс, который могли бы…

— Нет, — прервал его лысый пленный, глаза у него были темные, взгляд рассеянный. — Никаких шансов.

Пока Майкл разговаривал с пленными, Мышонок стоял, опираясь на сосну. Его подташнивало, ему казалось, что от запаха крови он вот-вот упадет в обморок. Он не был бойцом. Боже, помоги мне добраться до дома, молил он. Только помоги мне добраться до…

Один из казавшихся мертвыми немцев внезапно поднялся, футах в восьми от того места, где стоял Мышонок. У этого человек был прострелен бок, лицо его было серым. Мышонок увидел, что это был Маннергейм. И также увидел, что Маннергейм дотянулся до пистолета, лежавшего рядом с ним, поднял его и нацелил в спину зеленоглазого.

Мышонок закричал было, но смог издать только хрип, не имея достаточно сил для крика. Палец Маннергейма лег на курок, рука с пистолетом дрожала, он стал придерживать ее с помощью другой руки, измазанной красным.

Маннергейм был немцем, зеленоглазый был… тем, кем он был. Германия была страной Мышонка. Я дезертировал из своего взвода. Недомерок. И ушел домой к Дьяволу.

Все это в одно мгновение вихрем пронеслось в его сознании. Палец Маннергейма начал нажимать на курок. Зеленоглазый все еще говорил с заключенными. Почему он не поворачивается? Почему он не…

Время шло.

Мышонок услыхал собственный крик, — звериный крик, — шагнул вперед и вонзил острие топора в темноволосый череп Маннергейма.

Рука с пистолетом дрогнула, пистолет выстрелил.

Майкл услышал осиное жужжание над своей головой. Перед ним треснула и упала ветка дерева. Он обернулся и увидел Мышонка, державшего топорище, острие топора зарылось в голове Маннергейма. Тело солдата стало валиться вперед, и Мышонок вытащил топор, как будто ошпаренный. А затем и сам Мышонок свалился коленями в грязь, и так остался, рот его был открыт, по подбородку стекала тонкая струйка слюны, пока Майкл не помог ему встать на ноги.

— Боже мой, — прошептал Мышонок. Он моргал, глаза у него были красные. — Я убил человека. — У него выступили слезы и побежали по щекам.

— Вы пока еще можете уйти, — сказал Майкл темнобородому пленному, поддерживая Мышонка, норовившего упасть.

— Я не чувствую себя сейчас способным бежать, — был получен ответ. Человек посмотрел на свинцовое небо. — Может быть, завтра. Вы езжайте. Мы им скажем… — Он запнулся, его осенило. — Мы скажем, что напал десант союзников, — сказал он, и мечтательно улыбнулся.

Майкл, Мышонок и Гюнтер с Дитцем оставили пленных позади. Они прошли пешком вдоль дороги, держась края леса, и через полмили нашли свой фургон с сеном. Лошадь спокойно щипала траву на росистой лужайке.

Они как можно скорее поехали прочь, и черный дым, как знамена разрушения, теперь застилал горизонт как с запада, так и с востока. Мышонок сидел, уставившись куда-то в пространство. Губы его шевелились, но беззвучно, он упорно пытался избавиться от назойливо не исчезающего в голове образа юного солдатика, который, целясь, стоял перед ним до того, как он убил его. Все хлебнули шнапса из бутылок, не разбившихся при стрельбе, потом спрятали их обратно под сено. В такое время спиртное было бесценной вещью.

Они ехали, и с каждым оборотом колес становились все ближе к Берлину.

Глава 2

Париж Майкл видел при солнечном свете, на Берлин он смотрел в сером сумраке.

Это был огромный, расползшийся город. Он пах землей и чем-то острым, как погреб, надолго скрытый от солнечного света. Он тоже был древним, его массивные здания были такого же серого оттенка. Майкл подумал о каменных надгробиях сырого кладбища, где буйно расплодились смертоносные грибы.

В районе Шпандау они переехали реку Хафель, и на другой стороне их тут же вынудила уступить дорогу колонна автофургонов и грузовиков, направляющихся на запад. С реки Хафель дул холодный ветер, хлопавший нацистскими флагами на фонарных столбах. Мостовая растрескалась от гусениц танков. Над городом расползались струйки черного дыма из труб, ветер закручивал их вопросительными знаками. Каменные стены располагавшихся ярусами домов были украшены выцветшими плакатами и лозунгами, вроде: «Помните о героях Сталинграда!» «Вперед на Москву!» «Германия победоносна сегодня, Германия будет победоносна завтра». Эпитафии на надгробиях, подумал Майкл. Берлин был кладбищем, полным призраков. Конечно, были люди на улицах, и в автомобилях, и в цветочных лавках, и в кинотеатрах, и в парикмахерских, но там не было жизни. Берлин не был городом улыбок, и Майкл заметил, что люди здесь постоянно озирались, в страхе перед тем, что надвигалось с востока.

Гюнтер провез их по элегантным улицам района Шарлоттенбург, где здания были такого архитектурного стиля, навеять который могли только пивнушки, мимо замков, в которых жили не менее фантастические герцоги и бароны, по направлению к истощенному войной внутреннему городу. Дома ярусами были нагромождены как попало, кругом были мрачно выглядевшие строения с маскировочными занавесками в окнах; это были улицы, над которыми герцоги и бароны власти не имели. Майкл отметил нечто странное: кругом были только пожилые люди и дети, ни одного молодого лица, не считая солдат, проносившихся мимо в грузовиках и на мотоциклах, и тех людей, у которых были молодые лица, но старые глаза. Берлин был в трауре, потому что его молодость умерла.

— Нам нужно доставить моего друга домой, — сказал Майкл Гюнтеру. — Я ему обещал.

— Мне было приказано доставить вас в безопасное место. Именно туда я и направляюсь.

— Пожалуйста, — проговорил Мышонок, голос у него дрожал. — Пожалуйста… мой дом отсюда недалеко. Это в районе Темпельгоф, около аэропорта. Я вам покажу дорогу.

— Сожалею, — сказал Гюнтер. — Мне было приказано…

Майкл положил руку Гюнтеру на шею. Гюнтер был хорошим попутчиком, и Майкл не хотел с ним спорить, но и не собирался менять свои планы. — Я меняю приказ. Мы поедем в безопасное место после того, как мой друг попадет домой. Или делайте так сами, или дайте вожжи мне.

— Вы не знаете, какому подвергаетесь риску! — огрызнулся Дитц. — И, к тому же, подвергаете нас! Из-за вас мы потеряли товарища!

— Тогда можете слезать и идти пешком, — сказал ему Майкл. — Давайте, слезьте.

Дитц заколебался. Он тоже не был коренным жителем Берлина. Гюнтер тихо сказал: — Дерьмо, — и хлопнул вожжами. — Ладно. Где в Темпельгофе?

Мышонок с радостью сказал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.

Почти перед указанным местом им стали попадаться разбомбленные здания. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-42 сбросили здесь свой груз, развалины иногда почти перекрывали улицы. Некоторые здания теперь уже и вовсе нельзя было узнать — горы камня и дерева. Другие были расколоты или с огромными брешами от взрывов бомб. Дымный туман низко стелился по улицам. Здесь сумрак был еще гуще, в сумерках красное нутро догоравших куч мусора светилось как огни подземного царства мертвых.

Они проехали совсем недавние руины, где местное население с мрачными лицами и в мрачных одеждах копалось в развалинах. Языки пламени лизали упавшие балки, пожилая женщина рыдала, а старик пытался ее успокоить. Под покрывалами вдоль истрескавшейся мостовой были с немецкой аккуратностью ровно уложены тела. — Убийцы! — крикнула пожилая женщина, но смотрела ли она в небо или в сторону канцелярии Гитлера в сердце Берлина, Майкл не мог определить. — Да накажет вас Бог, убийцы! — прокричала она, а потом опять зарыдала, прикрыв лицо ладонями, не в силах вынести вида развалин.

Далее перед фургоном простиралась картина уничтожения. По обеим сторонам улицы дома были взорваны, сожжены или просто разрушены. Слоями висел дым, слишком густой, чтобы ветер мог его рассеять. В небо торчала фабричная труба, но сама фабрика была словно бы раздавлена, как гусеница под кованым башмаком. Развалины здесь совсем перекрыли улицу, так что Гюнтеру пришлось искать другой путь к южной части Темпельгофа. Чуть западнее яростно ревел огромный пожар, к небу вздымались красные языки. Бомбы, должно быть, падали этой ночью, — подумал Майкл. Мышонок сидел, осунувшийся, глаза у него были остекленелыми. Майкл хотел было коснуться плеча маленького человечка, но отвел руку. Сказать для утешения было нечего.

Гюнтер нашел названную Мышонком улицу и вскоре остановил фургон возле дома с указанным номером.

Стоявшие ярусами дома были из красного кирпича. Пожара здесь не было, зола остыла, ветер крутил ее у лица Мышонка, когда он слез с фургона и встал там, где были ступени к входной двери.

— Это не тот! — сказал Мышонок Гюнтеру. Лицо его было гладким от холодного пота. — Это не тот дом.

Гюнтер не отвечал.

Мышонок уставился на то, что прежде было его домом. Две стены и большая часть перекрытий рухнули. Лестница была страшно изуродована и шла по зданию наверх, как сломанный хребет. Возле обгоревшего по краям пролома, где прежде была парадная дверь, располагался предупреждающий знак: «Опасно! Проход запрещен!». На нем стояла печать инспектора по жилым строениям нацистской партии. Мышонку ужасно захотелось рассмеяться. Боже мой! — подумал он. Я прошел такой длинный путь, а мне запрещают войти в собственный дом! Он увидел среди обломков дома осколки разбитой синей вазы и вспомнил, что в ней когда-то стояли розы. Слезы стали жечь ему глаза. — Луиза! — закричал он, и звук этого страшного крика заставил Майкла вздрогнуть. — Луиза! Отзовись!

В поврежденном доме напротив, через улицу, открылось окно, из него высунулся старик. — Эй! — позвал он. — Кого вы ищите?

— Луизу Маусенфельд! Вы знаете, где она и дети?

— Все тела уже увезли, — сказал, пожав плечами, старик. Мышонок никогда его раньше не видел, в той квартире прежде жила молодая пара. — Пожар здесь был ужасный. Видите, как обгорели кирпичи? — Он для выразительности постучал по одному из них.

— Луиза… две маленькие девочки… — Мышонок зашатался, мир, жестокий Ад, закружился вокруг него.

— Муж ее тоже погиб, где-то во Франции, — продолжал старик. — Так мне, по крайней мере, говорили. А вы — родственник?

Мышонок не смог произнести ни слова, но все же ответил: криком муки, эхом отдавшимся между остатками стен. А потом, прежде чем Майкл успел спрыгнуть с фургона и остановить его, Мышонок побежал по идущей зигзагом лестничной клетке, обгоревшие ступени трещали у него под ногами. Майкл тут же бросился за ним, в царство пепла и тьмы, и услышал, как старик закричал: — Туда же нельзя! — а потом захлопнул окно.

Мышонок взбирался по лестнице. Левая нога у него провалилась на гнилой ступеньке, он выдрал ее и продолжил подъем. — Стой! — крикнул Майкл, но Мышонок не остановился. Лестничная клетка раскачивалась, кусок ограждения неожиданно оторвался и слетел вниз в кучу обломков. Мышонок на мгновение удержался, балансируя на краю, потом ухватился за перила с другой стороны и стал подниматься дальше. Он добрался до следующего этажа, примерно в пятнадцати футах над землей, и запнулся о груду обгоревших балок, еле держащиеся доски заскрипели под ним. — Луиза! — закричал Мышонок. — Это я! Я пришел домой! — Он вошел в анфиладу комнат, обрезанных обрушением части строения, обнажившим имущество погибшей семьи: покрытую золой печь, побитую посуду и случайно оставшуюся целой чашку, чудом уцелевшую после сотрясения; то, что некогда было столом из сосновых планок, теперь обгорело до ножек; каркас кресла, пружины торчали, как вывалившиеся кишки; остатки обоев на стене, желтые, как пятна проказы, и на них — светлые прямоугольники, где когда-то висели картины. Мышонок прошел по маленьким комнатам, зовя Луизу, Карлу и Люсиль. Майкл не мог остановить его, да и не было смысла пытаться сделать это. Он поднялся вслед за ним и держался к нему поближе, чтобы попытаться успеть схватить его, если он провалится сквозь пол. Мышонок вошел туда, где была гостиная, в досках были прогоревшие места, где сверху падали горевшие обломки и проваливались ниже. Кушетка, на которой любили сидеть Луиза и девочки, теперь представляла собой путаницу обгоревших пружин. А пианино, свадебный подарок от стариков Луизы, было абстракцией из клавиш и струн. Но целым остался камин из белого кирпича, столько холодных вечеров согревавший Мышонка с его семьей. Уцелел и книжный шкаф, хотя в нем осталось лишь несколько книг. И его любимое кресло-качалка тоже выжило, хотя и сильно обгорело. Оно было все там же, где он его оставил. И тут Мышонок глянул на стену рядом с камином, и Майкл услышал, как он захрипел.

Мгновение Мышонок не шевелился, потом медленно прошел по трещавшему полу и подошел к вставленному в остекленную рамку Железному Кресту — награде сына.

Стекло в рамке треснуло. Не считая этого, Железный Крест не пострадал. Мышонок снял рамку со стены, держа ее благоговейно, и прочитал вписанное в удостоверение имя и дату смерти. Тело его задрожало, в глазах мелькнуло безумие. На бледных щеках над грязной бородкой показались два ярко-пунцовых пятна.

Мышонок запустил Железным Крестом в рамке в стену, осколки стекла разлетелись по комнате. Медаль, упав на пол, издала легкий звон. Он тут же кинулся к ней, схватил ее с пола и повернулся, с лицом, пунцовым от ярости, чтобы выбросить ее в разбитое окно.

Рука Майкла поймала кулак Мышонка и крепко сжала его. — Нет, — твердо сказал он, — не выбрасывай ее.

Мышонок недоверчиво уставился на него, он медленно моргал, его мозговые шарики проскальзывали по смазке отчаяния. Он застонал, как ветер в развалинах его дома. А потом Мышонок поднял другую руку, сжал ее в кулак и двинул изо всех сил Майклу в челюсть. Голова Майкла метнулась назад, но он не отпустил руку Мышонка, как не пытался и защищаться. Мышонок ударил его второй раз, и третий. Майкл только смотрел на него, его зеленые глаза горели, а из разбитой нижней губы просочилась капелька крови. Мышонок завел кулак назад, чтобы ударить Майкла четвертый раз, но тут маленький человечек заметил, что челюсть Майкла напряглась, готовая принять удар. Все силы внезапно покинули Мышонка, мышцы его обмякли и ладонь раскрылась. Он слабо шлепнул ладонью зеленоглазого по лицу, а потом рука у него упала, глаза стали щипать слезы, колени подгибались. Он стал валиться на землю, но Майкл удержал его.

— Я хочу умереть, — прошептал Мышонок. — Я хочу умереть. Я хочу умереть. О, Боже, пожалуйста, дай мне…

— Вставай, — сказал ему Майкл. — Давай вставай.

Ноги Мышонка были как ватные. Ему хотелось на этот раз упасть и лежать так, пока молот Бога-громовержца не сокрушит землю. Он ощутил запах пороха от одежды другого человека, и этот горький аромат возродил в его памяти каждый страшный миг той схватки в соснах. Мышонок стал вырываться от Майкла и отшатнулся назад. — Не подходи ко мне! — закричал он. — Будь ты проклят, не подходи ко мне!

Майкл ничего не сказал. Гроза подошла, и она должна прогреметь, чтобы затем утихнуть.

— Убийца! — взвизгнул Мышонок. — Зверь! Я видел твое лицо там, в деревьях. Я видел его, когда ты убивал тех людей! Немцев! Моих людей! Ты пристрелил того мальчишку и даже глазом не моргнул!

— Не до моргания было! — сказал Майкл.

— Тебе это доставляло удовольствие! — продолжал свирепеть Мышонок. — Тебе ведь нравится убивать, так?

— Нет. Не нравится.

— О, Боже… Иисусе… ты и меня тоже заставил убить. — Лицо Мышонка исказилось. Он чувствовал, будто его выворачивало наизнанку от внутренних позывов. — Тот молодой парень… Я его убил. Я убил его. Убил немца. О, Боже мой! — Он оглядел изуродованную комнату, и ему показалось, что он услышал крики своей жены и двух дочерей, они кричали, в то время как взрыв бомбы возносил их до небес. Где я был, думал он, когда бомбардировщики союзников сбрасывали смерть на самых любимых людей? У него даже не сохранилось их фотографий, все его бумаги, его бумажник и фотокарточки отобрали у него в Париже. Это было так жестоко, что он не удержался на ногах и упал на колени. Он стал рыться в куче обгоревшего мусора, отчаянно пытаясь найти хоть какуюто фотографию Луизы и детей.

Майкл тыльной стороной ладони вытер кровь с губы. Мышонок рылся среди обломков во всех помещениях своей квартиры, но Железный Крест по-прежнему держал в кулаке. — Что ты собираешься делать дальше? — спросил Майкл.

— Это все ты сделал. Ты. Твои союзники. Их бомбардировщики. Их ненависть к Германии. Гитлер прав. Мир боится и ненавидит Германию. Я думал, что он сумасшедший, но он оказался прав. — Мышонок копался все глубже в обломках, фотокарточек не было, только пепел. Он обратил свой взор к обгоревшим книгам и стал искать фотографии, которые, бывало, стояли на полках. — Я предам тебя! Вот что я сделаю. Я предам тебя, а потом пойду в церковь и вымолю прощение. Боже мой!.. Я убил немца. Я убил немца своими собственными руками. — Он всхлипнул, и слезы потекли по его лицу. — Где фотографии? Ну где же фотографии?

Майкл опустился на колени в нескольких футах от него. — Тебе нельзя здесь оставаться.

— Здесь мой дом! — закричал Мышонок, с такой силой, что пустые оконные рамы задрожали. Глаза его покраснели и запали в орбиты. — Я здесь жил, — сказал он, на этот раз шепотом, сквозь комок в горле.

— Теперь здесь никто не живет, — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора ехать.

— Ехать? Куда ехать? — Он был словно тот русский пленный, который не видел смысла в побеге. — Ты — британский шпион, а я — гражданин Германии. Боже мой… зачем я позволил уговорить себя на такое! У меня душа горит. О, Господи, прости меня!

— Именно из-за Гитлера упали те бомбы, которые уничтожили твою семью, — сказал Майкл. — Думаешь, никто не скорбел над мертвыми, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, твоя жена и дети — единственные, чьи тела вытащили из развалин взорванного дома? Если думаешь так, то ты дурак. — Он говорил тихо и спокойно, но его зеленый глаз пронзительно смотрел на Мышонка. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дюнкерк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер усеял города трупами так далеко на север, юг, восток и запад, как только мог достать. Сотни тысяч, над кем скорбят. Повсюду многие люди, как и ты, плачут в развалинах. — Он покачал головой, ощущая смешанное чувство жалости и отвращения. — Твоя страна гибнет. Гитлер ее уничтожает. Но прежде, чем с ним будет покончено, он планирует уничтожить как можно больше людей. Твой сын, жена, дочери — кто они для Гитлера? Имели они для него какое-то значение? Не думаю.

— Заткни свой поганый рот! — Слезы блестели в щетине на подбородке Мышонка как фальшивые бриллианты.

— Я сожалею, что бомбы упали сюда, — продолжал Майкл. — Я сожалею, что они падали в Лондоне. Но когда к власти пришли нацисты и Гитлер начал войну, где-то просто обязательно должны были падать бомбы.

Мышонок не отвечал. Он не смог найти в мусоре никакой фотокарточки и сел на обгоревший пол, обхватив себя руками.

— У тебя здесь есть какие-нибудь родственники? — спросил Майкл.

Мышонок поколебался, потом покачал головой.

— Тебе есть куда уехать?

Еще одно покачивание головой. Мышонок шмыгнул носом и вытер влагу.

— Мне нужно завершить свою миссию. Если хочешь, можешь поехать со мной в безопасное место. Оттуда Гюнтер сможет вывезти тебя из страны.

— Мой дом здесь, — сказал Мышонок.

— Разве? — Майкл оставил этот вопрос висеть в воздухе, ответа на него быть не могло. — Если ты хочешь жить на кладбище, это твое дело. Если хочешь встать и поехать со мной, давай вставай. Я уезжаю.

Майкл повернулся к Мышонку спиной, прошел по изуродованным пожаром комнатам к лестнице и спустился на улицу. Гюнтер с Дитцем пили из бутылки шнапс, ветер становился более пронзительным. Майкл ждал рядом с входом в обгоревший дом. Он даст Мышонку две минуты, решил он. Если этот человек не выйдет, тогда Майкл будет решать, что делать дальше. Ему будет очень печально делать это. Но Мышонок знает слишком много.

Прошла минута. Майкл смотрел на детишек, копавшихся в куче почерневших кирпичей. Она нашли пару ботинок, и один из ребятишек погнался за другим. Потом Майкл услышал, как заскрипела лестница, и смог наконец расслабиться. Мышонок вышел из развалин на мрачный серый свет. Он посмотрел на небо, на окружающие дома так, будто увидел все это в первый раз.

— Ладно, — сказал он, голос его был усталым и бесцветным, распухшие глаза обведены красными кругами. — Я поеду с тобой.

Как только Майкл и Мышонок залезли обратно в фургон, Гюнтер хлестнул вожжами, и напрягшая задние ноги крестьянская лошадь тронулась. Дитц предложил Майклу шнапс, и Майкл отпил из бутылки, затем передал ее Мышонку. Маленький человечек покачал головой. Он задумчиво смотрел на свою правую ладонь. В ней лежал Железный Крест.

Майкл не знал, что бы он сделал, если бы Мышонок не вышел. Убил его? Вероятно. Он бы не задумался. Он был специалистом в грязных делах, и первым и самым главным для него была его миссия. Стальной Кулак. Франкевиц. Блок. Доктор Гильдебранд и газовое оружие. И, конечно, Гарри Сэндлер. Как все они взаимосвязаны и какой смысл имели нарисованные на зеленом металле пулевые отверстия?

Он должен выяснить это. Если ему это не удастся, то точно так же может не удаться вторжение союзников в Европе.

Он уселся, прислонившись спиной к борту фургона, и ощутил в сене рядом с собой автомат. Мышонок неотрывно смотрел на Железный Крест, завороженный тем, что такая маленькая холодная вещица должна стать последним, что имело какой-то смысл в его жизни. А потом стиснул награду в кулаке и положил ее в карман.

Глава 3

Явка располагалась в берлинском районе Нойкельн, месте с мрачными заводами и выстроенными в шеренги домиками, облепившими железнодорожные пути. Гюнтер постучал в дверь одного из таких домов, и ее открыл худой молодой человек с коротко подстриженными каштановыми волосами и лицом с выдававшейся челюстью, выглядевшим так, как будто оно никогда не знало улыбки. Дитц и Гюнтер последовали за своими подопечными в дом и вверх по лестнице на второй этаж, где Майкла и Мышонка ввели в гостиную и оставили одних. Спустя почти десять минут вошла женщина средних лет с волнистыми седыми волосами и принесла поднос с двумя чашками чая и нарезанным черным хлебом. Она ни о чем не спросила, и Майкл не стал спрашивать у нее. Они с Мышонком жадно уничтожили чай и хлеб.

Окна гостиной были закрыты маскировочными занавесками. Наверно через полчаса после того, как им подали чай с хлебом, Майкл услышал шум автомобиля, остановившегося снаружи. Он подошел у окну, чуть отодвинул занавеску и выглянул. Спускалась ночь, на улице не было ни одного фонаря. Дома были темными на фоне тьмы. Но Майкл разглядел черный «Мерседес», остановившийся у края тротуара, и увидел, как водитель вышел, обошел кругом и открыл дверцу с другой стороны. Сначала показалась красивая женская ножка, потом и она сама. Она глянула вверх, на полоску желтоватого света, пробивавшуюся сквозь край маскировочной занавески. Лица ее видно не было. Затем водитель захлопнул дверцу, и Майкл опустил занавеску на место.

Снизу послышались голоса: Гюнтера и какой-то женщины. Элегантный немецкий выговор, весьма рафинированный. В гласных звуках слышалась аристократичность, но в ней была странность, нечто такое, чему Майкл не мог дать точного определения. Он услышал, как кто-то поднялся по лестнице, услышал, как женщина взялась за ручку закрытой двери в гостиную.

Ручка повернулась, дверь открылась, вошла женщина без лица.

На ней была черная шляпа с вуалью, скрывавшей черты лица. В руках, обтянутых черными перчатками, она держала черный чемоданчик, а поверх темно-серого в полоску платья на ней был черный бархатный плащ. Но из-под шляпы выбивались золотистые кудри, густые белокурые волосы кольцами ниспадали на плечи. Женщина была стройной, высокой, примерно пяти футов десяти дюймов росту, и Майкл видел, как блестели сквозь вуаль ее глаза, когда она остановила свой взгляд на нем, потом перевела его на Мышонка и опять вернула к нему. Она закрыла за собой дверь. Майкл ощутил запах ее духов: нежный аромат корицы и кожи.

— Вы — тот самый человек, — сказала она светским немецким языком. Это была констатация факта, обращенная к Майклу.

Он кивнул. В ее акценте было что-то странное. Что же?

— Я — Эхо, — сказала она. Затем положила черный чемоданчик на стол и раскрыла его застежки. — Ваш попутчик — немецкий солдат. Что делать с ним?

— Я не солдат, — запротестовал Мышонок. — Я — повар. Был поваром, я имею в виду.

Эхо уставилась на Майкла, за вуалью черты ее лица оставались бесстрастными. — Что делать с ним? — повторила она.

Майкл понял, что она имела в виду. — Ему можно доверять.

— Последний человек, веривший, что можно доверять любому, уже мертв. Вы взяли на себя опасную ответственность.

— Мышонок… мой друг… и хочет выбраться из страны. Нельзя ли это устроить?

— Нет, — прервала Эхо. — Я не рискну ни одним из моих друзей, чтобы помочь вашему. Этот… — она быстро глянула на маленького человечка, и Майкл почти почувствовал, как она сжалась. — Этот Мышонок на вашей ответственности. Вы позаботитесь о нем сами, или придется мне?

Это была вежливая форма вопроса, убьет ли Майкл Мышонка сам или эту работу должны сделать ее агенты. — Вы правы, — согласился Майкл. — Мышонок — на моей ответственности, и я о нем позабочусь. — Женщина кивнула. — Он едет со мной, — сказал Майкл.

Наступило молчание: ледяное молчание. Потом: — Невозможно.

— Нет, возможно. В Париже я зависел от Мышонка, и сюда он приехал ради меня. Так что лично для меня — он человек проверенный.

— Но не для меня. И уж, в таком случае, вы тоже. Если вы отказываетесь выполнить свою работу в соответствии с правилами, я отказываюсь с вами работать. — Она застегнула чемоданчик и направилась к двери.

— Тогда мне придется действовать без вас, — сказал Майкл. И тут его осенило, в чем загадочность ее акцента. — Как бы то ни было, я не нуждаюсь в том, чтобы мне помогали янки.

Она остановилась, рука в перчатке замерла на ручке двери. — Что?

— Помощь янки. Я в ней не нуждаюсь, — повторил он. — Вы американка, не так ли? Это — в вашем акценте. Немцы, которые работают с вами, должно быть, залили уши свинцом, если не слышат его.

Казалось, это ее задело. Эхо ледяным голосом сказала: — К вашему сведению, братишка, немцы знают, что я родилась в Штатах. Сейчас я — гражданка Берлина. Вы этим удовлетворены?

— Это ответ на мой вопрос, но вряд ли он меня удовлетворяет. — Майкл слегка улыбнулся. — Думаю, наш общий друг в Лондоне дал вам все сведения обо мне. — За исключением, конечно же, того, что касалось способности бегать на четырех конечностях. — Я хорошо умею делать то, что делаю. Как я уже сказал, если вы отказываетесь мне помогать, мне придется выполнять эту работу самостоятельно…

— Вы погибнете, пытаясь сделать это, — прервала его Эхо.

— Может быть. Но наш общий друг должен был сообщить вам, что моим словам можно верить. Иначе я бы погиб уже в Северной Африке. Если я говорю, что отвечаю за Мышонка, то так оно и есть. Я о нем позабочусь.

— А кто позаботится о вас?

— На этот вопрос у меня ответа спрашивать не нужно, — сказал Майкл.

— Подождите минуточку! — встрял Мышонок, глаза у него все еще были распухшими от слез. — Может, и мне позволите сказать пару слов на этот счет? Может, я вовсе не хочу, чтобы обо мне заботились? Кто, черт побери, просит вас об этом? Клянусь Богом, в психушке мне было гораздо лучше! Тех психов все-таки можно было как-то понимать, когда они о чем-то говорили!

— Сиди спокойно! — огрызнулся Майкл. Мышонок сейчас был на волосок от пули палача. Маленький человечек шепотом выругался, Майкл снова обратил взор к женщине под вуалью. — Мышонок уже помог мне. Он может помочь мне снова. — Эхо презрительно фыркнула. — Не затем я приехал в Берлин, чтобы прикончить здесь человека, который рисковал ради меня жизнью, — взорвался Майкл.

— А… прикончить? — дыхание Мышонка сбилось, когда ему представилась вся картина.

— Мышонок едет со мной, — Майкл уставился на вуаль. — Я о нем позабочусь. А когда моя миссия закончится, вы поможете нам обоим выбраться из Германии.

Эхо не ответила. Пальцы ее постукивали по чемоданчику, в то время как в голове ее прокручивались колесики.

— Ну? — подтолкнул Майкл.

— Если бы наш общий друг был здесь, он бы сказал, что вы ведете себя очень глупо, — сделала она еще одну попытку, но только убедилась, что грязный зеленоглазый мужчина, стоявший перед ней, утвердился в своем решении и его теперь не переубедишь. Она вздохнула, покачала головой и снова положила чемоданчик на стол.

— Что происходит? — испуганно спросил Мышонок. — Меня собираются убить?

— Нет, — сказал ему Майкл. — Ты всего лишь поступил сейчас на работу в британскую разведку. — Эхо раскрыла чемоданчик, полезла в него и вынула папку с досье. Она протянула его Майклу, но после того, как тот взял его, поднесла свою руку к носу. — Боже, ну что за запах?!

Майкл раскрыл папку. Внутри были листы машинописи, подробное описание на немецком биографии барона Фридриха фон Фанге. Майкл не мог сдержать улыбки. — Кто это придумал?

— Наш общий друг.

Конечно, подумал он. В этом явно чувствовалась рука человека, с которым он в последний раз встречался как с шофером по фамилии Мэллори. За один день от фермера, разводящего свиней, в бароны. Из грязи в князи. Не так уж плохо, даже для страны, где титул можно купить за деньги.

— Семья эта достаточно реальная. Она входит в список немецкого высшего общества. Но хотя теперь у вас появился титул, — сказала Эхо, — от вас все еще пахнет фермером, разводящем свиней. Здесь вот кое-какая информация, которую вы запрашивали. — Она дала ему другое досье. Майкл просмотрел машинописные странички. Камилла шифром радировала Эхо его запрос, а Эхо проделала великолепную работу, собрав подробные сведения о полковнике СС Эрихе Блоке, докторе Густаве Гильдебранде и заводах Гильдебрандов. Здесь были и, смутные, но различимые черно-белые снимки обоих этих людей. Она приложила еще и машинописную страницу сведений о Гарри Сэндлере с фотографией охотника на крупную дичь, сидящего за столом в окружении нацистских офицеров с темноволосой женщиной на коленях. На плече у него сидел, вцепившись когтями, сокол с глазами, закрытыми клобучком.

— Вы очень хорошо все подготовили, — сделал ей комплимент Майкл. От вида жесткого улыбающегося лица Гарри Сэндлера все в нем напряглось. — Сэндлер сейчас еще в Берлине?

Она кивнула.

— Где?

— Наше первое условие, — напомнила она ему, — не трогать пока Гарри Сэндлера. Вам достаточно знать, что в ближайшее время Гарри из Берлина не уедет.

Конечно, она была права: сначала Стальной Кулак, а потом Сэндлер. — А как насчет Франкевица? — спросил он.

Это тоже было в вопросах, переданных Камиллой. — Я знаю его адрес. Он живет возле парка Виктория, на Катсбахштрассе.

— И вы меня туда отвезете?

— Завтра… даже сегодня вечером, я думаю, вам следует заняться изучением этих сведений и своей биографии. — Она жестом указала на досье на фон Фанге. — И, ради Бога, отмойтесь и побрейтесь. В Рейхе не бывает баронов от свиней.

— А как же я? — Мышонок выглядел оскорбленным. — Мне-то что, черт побери, полагается делать?

— Действительно, что? — спросила Эхо, и Майкл почувствовал, что она внимательно его рассматривает.

Он пробежался по основным сведениям из биографии барона фон Фанге. Земельные владения в Австрии и Италии, фамильный замок на реке Саарбрюкен, конюшня с породистыми лошадьми, гоночные автомобили, дорогая одежда от лучших портных: весьма заурядный набор для привилегированного человека. Майкл оторвался от чтения. — У меня будет камердинер, — сказал он.

— Кто? — пискнул Мышонок.

— Камердинер. Некто, кто будет заботиться о дорогих платьях, которые мне положено иметь. — Он повернулся к Эхо. — Кстати, а где эти самые платья? Надеюсь, вы не предполагаете, что я буду играть роль барона в рубашке, пропитанной свинячим дерьмом?

— Не беспокойтесь, об этом позаботятся. И о вашем камердинере тоже. — Она могла бы сейчас слегка улыбнуться, но из-за вуали судить об этом было трудно. — Мой автомобиль приедет за вами сюда в девять ноль-ноль. Водителя зовут Вильгельм. — Она закрыла чемоданчик и прижала его к бедру. — Надеюсь, на сегодня у нас все? Да? — Не дожидаясь ответа, она пошла к двери, ноги у нее были длинные, элегантные.

— Одну минуту, — сказал Майкл. Она остановилась. — Как долго, повашему, Сэндлер планирует оставаться в Берлине?

— Для того, чтобы знать о подобных вещах, барон фон Фанге, я и нахожусь в Берлине. Эрих Блок тоже в Берлине. И это вовсе не чудесное совпадение: оба, Блок и Сэндлер, являются членами Бримстонского клуба.

— Бримстонский клуб? Что это такое?

— О… — тихо сказала Эхо. — Вы это узнаете. Доброй ночи, джентльмены.

Она открыла дверь, закрыла ее за собой, и Майкл слушал, как она спускалась по лестнице.

— Камердинер, — Мышонок брызгал слюной. — Что, черт побери, я могу знать про то, как быть этим проклятым камердинером? За всю жизнь у меня было только три костюма!

— Камердинер — это человек, которого видят, но не слышат. Будь все время осторожным — и мы сможем убраться из Берлина, не попортив собственной шкуры. Именно это я имел в виду, когда сказал, что ты поступил на службу в разведку. Пока ты со мной, я тебя опекаю, но от тебя требуется делать то, что я скажу. Понял?

— Проклятье, нет. Что мне следует сделать, чтобы выдернуть свою задницу из этой щели?

— Ну, это достаточно просто. — Майкл услышал, как завелся мотор «Мерседеса». Он подошел к окну, слегка отодвинул занавеску и понаблюдал, как автомобиль скрылся в ночи. — Эхо хочет тебя убить. Могу предположить, что на это ей хватит одной пули.

Мышонок притих.

— Ночью у тебя будет время подумать об этом, — сказал Майкл. — Если будешь делать так, как я буду говорить, то сможешь выбраться из этой страны, которая станет трупом, когда сюда ворвутся русские. Если нет… — Он пожал плечами. — Решать тебе.

— Имею выбор: или получить пулю в голову, или мне в гестапо прижгут каленым железом яйца!

— Я сделаю все, чтобы наверняка такого не случилось, — сказал Майкл, зная, что если гестапо их схватит, раскаленное докрасна железо, приложенное к яйцам, будет самой милостивой из пыток.

В гостиную вошла седоволосая женщина и проводила Майкла и Мышонка вниз по лестнице, через дверь сзади дома и еще несколько ступеней в оплетенный паутиной подвал. Керосиновая лампа мигала, освещая крысиные чуланчики, по большей части пустые или забитые ломаной мебелью и другим хламом. Они дошли до винного погреба, где ждали двое мужчин, эти мужчины сдвинули в сторону большую полку с бутылками, открыв квадратный проем в кирпичной стене. Майкл с Мышонком последовали за женщиной по туннелю в подвал другого дома — тут комнаты были светлые и чистые, и в них — ящики с гранатами, автоматами и патронами к пистолетам, взрыватели, чеки и тому подобное. Седовласая женщина ввела Майкла и Мышонка в большое помещение, где за швейными машинками работали несколько мужчин и женщин.

По стенам помещения проходили полки с одеждой — в основном немецкая военная форма. С них сняли мерки, подобрали для них костюмы и рубашки и пометили, где подправить, для барона и его камердинера извлекли корзину с обувью, чтобы перемерить ее. Женщины, снявшие размеры с Мышонка, кудахтали и раздражались от того, что им всю ночь придется укорачивать брюки, рубашки и рукава пиджаков. Появился мужчина с ножницами и бритвой. Еще кто-то принес ведра с горячей водой и брусками грубого хозяйственного мыла, от которого сошли бы бородавки и у жабы. Под щелканье ножниц, с помощью бритвы и мыла Майкл Галатин — который не был новичком в превращениях — приобрел совершенно новую личину. Но по мере превращения ему вспомнился аромат кожи с корицей, и он обнаружил, что задумался о том, какое же лицо было под вуалью?

Глава 4

Черный «Мерседес» прибыл точно в назначенные девять часов утра. Был такой же сумрачный день, солнце спряталось за густыми серыми тучами. Нацистское командование такой погоде радовалось: когда смыкались тучи, бомбардировщики союзников ограничивали свою деятельность.

Двое мужчин, появившиеся из домика возле железнодорожных путей, разительно отличались от тех, которые вошли в него прошлым вечером. Барон фон Фанге был чисто выбрит, черные волосы аккуратно уложены, из глаз исчезла усталость; на нем был серый костюм с жилетом, светло-голубая рубашка с узким в полоску галстуком и серебряной булавкой. На ногах начищенные черные туфли, на плечи накинут бежевый плащ из верблюжьей шерсти. Черные замшевые перчатки довершали его облик. Было вполне очевидно, что его одежда сшита на заказ. Его камердинер, низенький полноватый человек, был также чисто выбрит и аккуратно подстрижен, чего нельзя было сделать с его неприлично большими ушами. На Мышонке был темно-синий костюм и одноцветный черный галстук-бабочка. Он выглядел совершенно несчастным: воротник рубашки у него был накрахмален до состояния ошейника, а новые сиявшие черным туфли сдавливали ступни как кандалы. К тому же ему пришлось освоить одну из обязанностей камердинера: носить чемодан из телячьей кожи, набитый платьями барона и своими. Но когда Мышонок помогал упаковывать чемодан, который подносил сейчас от дома до багажника «Мерседеса», то невольно благодарил портных за их внимательность к мелочам: все рубашки барона были помечены его монограммой, и даже на чемодане был вензель «ФФФ».

Майкл уже распрощался с Гюнтером, Дитцем и другими. Он уселся на заднее сиденье «Мерседеса». Когда Мышонок полез на заднее сиденье, Вильгельм — широкоплечий мужчина с нафабренными седыми усами — сказал: «Слуги ездят на переднем сиденье», — и резко захлопнул заднюю дверцу перед носом Мышонка. Мышонок, ворча себе под нос, занял место спереди. Майкл услышал, как в кармане маленького человека звякнул Железный Крест. Затем Вильгельм запустил мотор, и «Мерседес» мягко отчалил от бордюра.

Передние и задние места разделялись стеклянной перегородкой. Майкл ощущал в автомобиле запах Эхо, которым тот был пропитан. Автомобиль был безупречно вылизан: ни платка, ни клочка бумаги — ничего, что могло бы намекнуть на личность Эхо. Так Майкл думал до тех пор, пока не открыл блестящую металлическую пепельницу позади сиденья водителя. В ней не было ни пылинки пепла, но был обрывок зеленого билета. Майкл получше вгляделся в надпись на нем: «кино электра». Кинотеатр «Электра». Он вернул обрывок на место, закрыл пепельницу. Потом открыл маленькую шторку на петлях между собой и Вильгельмом: — Куда мы едем?

— У нас два пункта назначения, сударь. Первый — посещение художника.

— А второй?

— Ваши апартаменты, пока вы находитесь в Берлине.

— Дама к нам присоединится?

— Вероятно, сударь, — сказал Вильгельм, и больше ничего.

Майкл закрыл шторку. Он посмотрел на Мышонка, занятого попытками пальцами растянуть воротничок. Этой ночью, когда они спали в одной комнате, Майкл слышал, как Мышонок всхлипывал. Среди ночи Мышонок вылез из своей постели и долго стоял в темноте у окна. Майкл слышал тихое позвякивание Железного Креста, который Мышонок крутил в руке. Потом, спустя некоторое время, Мышонок глубоко вздохнул, шмыгнул носом и заполз назад под одеяло. Звяканье Железного Креста прекратилось, Мышонок заснул, сжимая медаль в кулаке. Теперь, по крайней мере на время, его душевный кризис прошел.

Вильгельм был замечательным водителем, и это было хорошо, потому что улицы Берлина представляли собой кошмар из телег, армейских грузовиков, танков и трамваев, приправленный еще и кучами гниющего мусора. Пока они ехали по направлению к дому Тео фон Франкевица, на стекло начал накрапывать слабенький дождик, а Майкл в уме перебирал все то, что узнал из досье.

В отношение Эриха Блока ничего нового там не было; этот человек был фанатично предан Гитлеру, истый член нацистской партии, чья деятельность с тех пор как он покинул концлагерь Фалькенхаузен была покрыта завесой секретности. Доктор Густав Гильдебранд, сын немецкого пионера в области создания газового химического оружия, имел поместье вблизи Бонна, возле которого размещались заводы Гильдебрандов. Но тут было кое-что новое: у Гильдебранда был еще дом и лаборатория на острове Скарпа, примерно в тридцати милях от Бергена в Швеции. Для загородного дома, пожалуй, было слишком далеко ездить из Бонна. А как зимнее жилище… нет, зимы так далеко на севере были слишком долгими и суровыми. Так почему же Гильдебранд работал в столь изолированном месте? Наверняка он мог бы найти себе и более идиллическое место. Это заслуживало пристального внимания.

Вильгельм медленно вел автомобиль вдоль парка Виктория, а дождь поливал деревья с набухшими почками. Они попали в еще один район стоявших рядами домов и мелких лавочек, под зонтиками спешили пешеходы.

Майкл еще раз открыл шторку. — Нас там будут ждать?

— Нет, сударь. В полночь герр фон Франкевиц был дома; мы узнаем, там ли он еще.

Вильгельм повел так, что «Мерседес» едва полз по улице. Высматривает условный знак, подумал Майкл. Он увидел женщину, подрезавшую розы в окне цветочного магазина, и мужчину, который стоял в дверях, пытаясь раскрыть неподдававшийся зонтик. Женщина поставила розы в стеклянную вазу и выставила их в окне, а мужчина раскрыл зонтик и вышел. Вильгельм сказал:

— Герр Франкевиц дома, сударь. Его квартира в этом доме. — Он показал на строение из серого кирпича справа. — Квартира номер пять, на втором этаже. — Он притормозил «Мерседес». — Я проеду еще один квартал. Удачи вам, сударь.

Майкл вылез, поднял воротник, защищаясь от дождя. Мышонок тоже полез было идти с ним, но Вильгельм удержал его за руку. — Барон идет один, — сказал он, Мышонок стал сердито вырываться, но Майкл сказал ему: — Все правильно. Оставайся в автомашине, — а затем зашагал к бордюру и в дом, указанный Вильгельмом. «Мерседес» проехал дальше.

Внутри дома пахло как в сыром склепе. На стенах были нацистские лозунги и призывы. Майкл увидал, что что-то в сумраке проскочило мимо. Был ли это кот или очень крупный грызун, разобрать было трудно. Он поднялся по лестнице и нашел потускневшую цифру «5».

Он постучал в дверь. Где-то ниже в коридоре захныкал ребенок. Голоса, мужской и женский, усилились и смешались в споре. Он опять постучал, нащупывая двухзарядный короткоствольный дамский пистолетик в кармане жилетки: подарок гостеприимных хозяев. Ответа не было. Он забарабанил кулаком в третий раз, начиная думать, не перепутал ли Вильгельм условный знак.

— Уходите, — послышался мужской голос с другой стороны двери. — У меня нет денег.

Это был усталый задыхающийся голос. Голос кого-то, чье дыхание было явно нездоровым. Майкл сказал: — Герр фон Франкевиц. Мне нужно поговорить с вами, пожалуйста.

Молчание. Потом: — Уходите. Я не могу разговаривать.

— Это очень важно.

— Я сказал, у меня нет денег. Пожалуйста… не беспокойте меня. Я болен.

Майкл услышал удалявшиеся шаги. Он сказал: — Я приятель вашего друга в Париже. Любителя оперы.

Шаги смолкли.

Майкл ждал.

— Я не знаю, о ком вы говорите, — прохрипел Франкевиц, стоявший близко к двери.

— Он говорил мне, что вы недавно делали несколько рисунков. Некую работу на металле. Я бы хотел обсудить ее с вами, если можно.

Следующая пауза была продолжительной. Фон Франкевиц был или очень осторожным, или очень запуганным человеком. Потом Майкл услышал звуки отпираемых запоров. Задвижка была отодвинута, дверь открылась на два дюйма. В проеме появился кусок белой мякоти лица, подобно лику призрака, возникшего из подземелья. — Кто вы? — прошептал Франкевиц.

— Я совершил долгий путь, чтобы увидеть вас, — сказал Майкл. — Можно войти?

Франкевиц был в нерешительности, его бледное лицо высвечивалось в темноте словно полумесяц. Майкл увидел серый глаз, покрасневший, прядь жирных каштановых волос, всклокоченных над высоким белым лбом. Серый глаз моргнул. Франкевиц открыл дверь и отступил, давая Майклу войти.

Квартира была тесной, темной, с узкими окнами, затемненными пленкой золы от берлинских заводов. Протершийся черный с золотом восточный ковер покрывал деревянный пол, который от этого едва ли ощущался мягче под ногами Майкла. Мебель была тяжелая и резная, вроде той, что хранится в пыльных музейных подвалах. Повсюду валялись подушки, подлокотники дивана цвета морской волны были накрыты шитыми покрывалами. В ноздри Майклу ударили квартирные ароматы: запах дешевых сигарет, сладкого цветочного одеколона, масляных красок и скипидара и горький запах болезни. В углу комнаты около узкого окна стояли кресло, мольберт и холст с пейзажем в работе: красное небо над домами, выстроенными из костей.

— Садитесь здесь. Тут удобнее всего. — Франкевиц смел кучу грязной одежды с дивана цвета морской волны, и Майкл сел. В позвоночник ему уперлась пружина.

Франкевиц, худой мужчина, одетый в синий шелковый халат и тапочки, прошелся кругом по комнате, отбрасывая тени от лампы, мимо картин и пучка увядших цветов в бронзовой вазе. Затем он сел в черное кресло с высокой спинкой, скрестил худые белые ноги и достал пачку сигарет и эбеновый мундштук. Нервными пальцами он вставил сигарету. — Так вы видели Вернера? Как он?

Майкл понял, что Франкевиц говорил про Адама. — Он мертв. Его убили гестаповцы.

Рот другого человека раскрылся, раздался легкий вздох. Его пальцы мяли сигаретную пачку. Первая спичка была отсыревшей, вспыхнула слабенькой искрой, прежде чем потухнуть. Сигарета раскурилась со второй спички, и он глубоко затянулся через мундштук. Из легких у него вырвался с дымом кашель, за ним второй, третий и целый залп. Легкие хрипели мокротой, но когда приступ кашля прошел, художник опять пустил дым через мундштук, его запавшие серые глаза увлажнились. — Мне очень жаль услышать это. Вернер был… джентльменом.

Пора было брать быка за рога. Майкл сказал: — Вы знали, что ваш друг работал на британскую разведку?

Франкевиц в молчании курил сигарету, в сумраке вспыхивал ее красный кружок. — Я знал, — наконец сказал он. — Вернер говорил мне. Я не нацист. Что нацисты сделали с этой страной и с моим другом… ну, у меня нет любви к нацистам.

— Вы рассказали Вернеру про поездку к складу и рисование пулевых отверстий на зеленом металле. Мне бы хотелось знать, как вам досталась эта работа. Кто вас нанял?

— Мужчина. — Худые плечи Франкевица приподнялись в пожиме под голубым шелком. — Я не знаю его имени. — Он затянулся сигаретой, выдохнул дым и опять хрипло закашлялся. — Извините меня, — сказал он. — Вы видите, я болен.

Майкл уже заметил покрытые коростой язвы на ногах Франкевица. Они были похожи на крысиные укусы. — Как этот человек узнал, что вы были способны сделать эту работу?

— Искусство — моя жизнь, — сказал Франкевиц, как будто этим все объяснялось. Но тут он встал, двигаясь по-старчески, хотя ему не могло быть больше тридцати трех лет, и подошел к мольберту. К стене была приставлена стопка картин. Франкевиц встал на колени и стал перебирать их, его длинные пальцы были так ласковы, будто он гладил спящих детей. — Мне доводилось рисовать возле кафе неподалеку отсюда. Зимой я обычно бывал в самом кафе. Этот человек зашел туда попить кофе. Он наблюдал, как я работаю. Затем пришел снова, и еще несколько раз. А, вот она! — он обратился к картине. — Вот над чем я трудился. — Он вытащил холст и показал его Майклу. Это был автопортрет, лицо Франкевица, отражавшееся в чем-то, что оказалось разбитым зеркалом. Осколки казались настолько реальными, что Майкл мысленно потрогал пальцем зазубренный краю одного из них. — Он привел еще одного человека поглядеть на нее: нацистского офицера. Я узнал, что второго человека звали Блок. Потом недели, может быть, через две первый человек снова пришел в кафе и спросил, не захочу ли заработать немного денег. — Франкевиц слабо улыбнулся, замерзшая улыбка на бледном хрупком лице. — Я всегда согласен брать деньги. Даже деньги нацистов. — Он мгновение рассматривал автопортрет: лицо на картине было фантазией самообольщения. Потом он вернул картину обратно в пачку и встал. По окнам стучал дождь, и Франкевиц понаблюдал, как капельки сбегали дорожками по мутному стеклу. — Однажды ночью за мной приехали, и меня повезли на аэродром. Там был Блок и несколько других человек. Прежде чем мы взлетели, мне завязали глаза.

— И поэтому вы не имеете представления, где приземлились?

Франкевиц вернулся к креслу и опять сунул в зубы мундштук с сигаретой. Он смотрел, как шел дождь, голубой дым выбивался у него изо рта, и легкие хрипели, когда он дышал. — Это был долгий полет. Один раз мы садились для дозаправки. Я почувствовал запах бензина. И я ощущал на лице солнце, так что понял, что мы летели к западу. Когда мы приземлились, я почувствовал запах моря. Меня провели на место, где сняли повязку. Это был склад, без окон. Двери были заперты. — Голубой клубок дыма медленно таял вокруг головы Франкевица. — У них были все краски и приспособления, необходимые для меня, собранные очень аккуратно. Там была маленькая комната в качестве жилья для меня: кресло с раскладушкой, несколько книг и журналов и «Виктрола». Там тоже окон не было. Полковник Блок привел меня в большое помещение, где были разложены куски металла и стекла, и рассказал мне, что ему хотелось, что было бы сделано. Дырки от пуль, сказал он, трещины в стекле, такие же, какие я сделал на разбитом зеркале на своем рисунке. Он сказал, что хочет, чтобы следы пуль были написаны на металле, и он пометил их куском мела. Я сделал работу. Когда я закончил, мне завязали глаза и опять повели меня к самолету. Еще один длинный перелет, и они заплатили мне и отвезли меня домой. — Он склонил голову набок, слушая музыку дождя. — Вот и все.

Вряд ли, подумал Майкл. — А как Ад… Вернер узнал об этом?

— Я рассказал ему. Я встретился с Вернером прошлым летом. Я был тогда в Париже с другим моим другом. Как я сказал, Вернер был джентльменом. Благородным джентльменом. Ах, да. — Он сделал подавленный жест мундштуком, и тут на его лице промелькнул страх. — Гестапо… они не… Я имел в виду, Вернер не сказал им обо мне, правда?

— Нет, не сказал.

Франкевиц с облегчением вздохнул. Набежал новый приступ кашля, и он его вытерпел. — Слава Богу, — сказал он, когда смог говорить опять. — Слава Богу. Гестаповцы… они делают с людьми страшные вещи.

— Вы говорили, что вас провели от самолета к складу. Вас не везли?

— Нет. Сделали шагов может тридцать, не более.

Тогда склад был частью аэродрома, подумал Майкл. — Что еще лежало на складе?

— У меня не было случая оглядеться. Все время рядом находился охранник. Я все же видел какие-то бочки и корзины. Это были, я думаю, бочки с маслом и какое-то оборудование. Шестерни и детали.

— И вы подслушали название «Стальной Кулак»? Верно?

— Да. Полковник Блок разговаривал с человеком, приехавшим для осмотра работ. Он называл того человека «доктор Гильдебранд». Блок сказал это несколько раз.

Тут было нечто, требовавшее уточнения. Майкл сказал: — Почему Блок с Гильдебрандом допустили, что вы их подслушали, если секретность была столь высокой? Вы, должно быть, были при этом с ними в одном помещении, да?

— Конечно, так оно и было. Но я работал, и может быть поэтому они решили, что я их не услышу. — Франкевиц пустил в потолок струю дыма. — Однако таким уж секретом это не было. Мне пришлось их написать.

— Написать их? Что написать?

— Слова. Стальной Кулак. Мне пришлось написать их на куске металла. Блок показал мне, какими должны были быть буквы, потому что я не умею читать по-английски.

Майкл молчал, пока это наконец не дошло до него. — Английский? Вы написали…

— «Стальной Кулак» английскими буквами, — сказал Франкевиц. — На зеленом металле. Точнее, оливково-зеленом. Очень тусклом. А пониже я нарисовал картину.

— Картину? — Майкл потряс головой. — Я не понимаю.

— Я вам покажу. — Франкевиц подошел к мольберту, сел в кресло и положил перед собой блокнот для рисования. Он достал угольный карандаш, когда Майкл встал позади него. С минуту Франкевиц молча думал, потом стал набрасывать рисунок. — Это очень грубо, вы понимаете. В последнее время рука делает не то, чего я хочу. Я думаю, это от погоды. Эта квартира по весне всегда сырая.

Майкл смотрел, как рисунок приобретал очертания. Это был большой бесформенный кулак, покрытый броневыми листами. Кулак сдавливал фигуру, которая еще не была нарисована.

— Блок стоял и смотрел из-за моего плеча, вот так же, как сейчас вы, — говорил Франкевиц. Карандаш рисовал худые ноги, болтавшиеся под стальным кулаком. — Мне пришлось сделать пять грубых набросков, прежде чем он удовлетворился. Потом я нарисовал его в красках на металле, пониже надписи. В школе искусств я был в первой тройке. Профессор говорил, что я многообещающий художник. — Он тщеславно улыбнулся, рука у него работала сама по себе. — Мне все время досаждают кредиторы. Я думал, что вы — один из них. — Он дорисовывал пару жиденьких рук. — Лучше всего мне работается летом. Когда я могу выбраться в парк, на солнышко.

Франкевиц закончил тело фигуры, куклы, стиснутой в кулаке. Он взялся за обрисовку головы и черт лица. — Однажды моя картина выставлялась на выставке. До войны. Это была картина с двумя золотыми рыбками, плававшими в зеленом пруду. Я всегда любил рыбок, они кажутся такими мирными. — Он нарисовал пару больших выпученных глаз и вздернутый нос. — Знаете, кто купил ту картину? Один из секретарей Геббельса. Да, самому Геббельсу! Эта картина, насколько мне известно, висит сейчас в рейхсканцелярии! — Он набросал прядь черных волос, свисавших на лоб. — Картина с моей подписью — в рейхсканцелярии. Да, этот мир — весьма странное место, не правда ли? — Он завершил рисунок, наметив черный квадратик усов, и отнял карандаш. — Вот. Это то, что я нарисовал полковнику Блоку.

Это была карикатура на Адольфа Гитлера, глаза у того вылезали из орбит, а рот был широко раскрыт в негодующем крике, поскольку именно его сжимал стальной кулак.

Майкл онемел. Мысли беспорядочно крутились в его мозгу, но не могли найти никакой зацепки. Полковник СС Эрих Блок, явно нацист, заплатил Франкевицу, чтобы тот нарисовал довольно нелепую карикатуру на рейхсфюрера? Это абсурд! Это было своеобразное неуважение, оказываемое лицу с положением, некая уловка, и сделано это было фанатиком Гитлера. Пулевые отверстия, пробитое стекло, карикатура, стальной кулак… для чего все это?

— Я не задавал вопросов. — Франкевиц поднялся с кресла. — Я не хотел знать слишком много. Блок сказал мне, что я могу опять им понадобиться, чтобы сделать какую-нибудь другую работу. Он сказал мне, что это — особое задание, и что если я кому-нибудь дам знать об этом, гестапо узнает и придет за мной. — Он разгладил складки на шелковом халате, пальцы у него опять задергались. — Я не знаю, зачем рассказал об этом Вернеру. Я знал, что он работает на другую сторону. — Франкевиц смотрел, как дождь струился по окну, на его изможденное лицо легли тени. — Я думаю… что сделал это… потому что… из-за того, как Блок смотрел на меня. Как будто я был собакой, которая умела делать трюки. Это было в его взгляде: он чувствовал ко мне отвращение, но я ему был нужен. И, наверное, он не убил меня потому, что думал, что я ему еще понадоблюсь. Я — человек, а не скотина. Вы понимаете?

Майкл кивнул.

— Вот все, что я знаю. Больше ничем не могу помочь. — Дыхание у Франкевица стало опять хриплым. Он отыскал еще одну спичку и вновь зажег уже потухшую сигарету. — У вас есть деньги? — спросил он.

— Нет. — У него был бумажник, полученный вместе со всей прочей одеждой, но денег в нем не было. Он засмотрелся на длинные белые пальцы Франкевица, потом снял замшевые перчатки и сказал: — Вот. Для чего-нибудь могут сгодиться.

Франкевиц без колебаний взял их. Голубой дымок выходил из его губ. — Благодарю вас. Вы истинный джентльмен. В мире осталось не много таких, как мы.

— Вам лучше уничтожить это, — Майкл показал на карикатурного Гитлера. Он двинулся к двери и остановился, чтобы прибавить напоследок. — Вы не должны были говорить мне про все это. Я ценю ваш поступок. Но одно я должен вам сказать: я не могу ручаться, что вы в безопасности, зная о том, что вы делали.

Франкевиц повел мундштуком, оставив в воздухе завиток дыма. — Есть ли в Берлине сейчас кто-нибудь, кто в безопасности? — спросил он.

На этот вопрос у Майкла ответа не было. Он стал отпирать дверь; ему начало становиться душно в сырой комнате с узкими мутными окнами.

— Вы придете еще навестить меня? — Франкевиц докурил сигарету и смял ее в пепельнице из зеленого оникса.

— Нет.

— Полагаю, это к лучшему. Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

— Спасибо. Я тоже надеюсь. — Майкл отодвинул последний засов, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. И тут же услышал, как с другой стороны Тео фон Франкевиц опять запирает ее; это был неистовый шум, звуки животного, торопившегося в клетку. Франкевиц несколько раз кашлянул, в легких у него хрипела мокрота, а потом прошел по коридору. Майкл спустился на улицу, которую поливал дождь.

Вильгельм мягко подвел «Мерседес» к бордюру, и Майкл влез в него. Потом водитель тронул, направляясь через дождь на запад.

— Вы нашли то, что вам нужно? — спросил Мышонок, видя, что Майкл не собирается делиться информацией.

— Только начинаю, — ответил он. Гитлер, сокрушаемый стальным кулаком. Пулевые отверстия на окрашенном в зеленое металле. Доктор Гильдебранд, изучавший газовое химическое оружие. Склад на полосе земли, где воздух пах морем. Начало, да, вход в лабиринт. И вторжение в Европу, зависшее в ожидании, когда ослабнут необузданные весенние шторма. Первая неделя июня, подумал Майкл. На весах сотни тысяч жизней. «Живи свободным», подумал он и хмуро улыбнулся. Тяжелое бремя ответственности легло на его плечи. — Куда мы едем? — спросил он через несколько минут Вильгельма.

— На вашу презентацию, сударь. Вы — новый член Бримстонского клуба.

Майкл собрался было спросить, что это такое, но внимание Вильгельма было занято дорогой, а дождь вовсю полосовал по дороге. Майкл уставился на свои руки без перчаток, в то время как в уме его крутились вопросы, а потоки дождя царапали по стеклу.

Глава 5

— Вот мы и приехали, сударь, — сказал Вильгельм, и оба, Майкл и Мышонок, увидели его сквозь вращение щеток на стекле.

Перед ними, задрапированный в дождь и опустившийся низко на остров на реке Хафель туман, возвышался замок с башенками. Вильгельм почти пятнадцать минут вел автомобиль по вымощенной дороге через берлинский Грюнвальдский лес, и теперь дорога уткнулась в берег реки. Но на этом дорога не заканчивалась: деревянный понтонный мост вел по темной воде к массивному гранитному въезду в замок. Въезд на понтонный мост был перекрыт желтым шлагбаумом, и, когда Вильгельм сбавил скорость автомобиля, молодой человек в форме рыжевато-коричневого цвета, в темно-синих перчатках и с зонтиком, вышел из маленькой каменной будки пропускного пункта. Вильгельм опустил стекло и объявил: — Барон фон Фанге, — и молодой человек проворно кивнул и вернулся обратно. Майкл сквозь стекло заглянул внутрь и увидел, как молодой человек набирал номер телефона. Над рекой по воздуху тянулись телефонные провода, шедшие к замку. Спустя минуту человек вышел опять, поднял шлагбаум и махнул Вильгельму рукой, чтобы тот проезжал. «Мерседес» въехал на понтонный мост.

— Это — отель «Рейхкронен»

— объяснил Вильгельм, когда они приблизились к въезду. — Замок был выстроен в 1733 году. Нацисты заняли его в 1939 году. Он предназначен для сановников и гостей Рейха.

— О, Боже мой, — прошептал Мышонок, когда внушительный замок замаячил над ними. Конечно, он видел его и раньше, но никогда так близко. И никогда даже не мечтал, что попадет в него. «Рейхкронен» предназначался для руководства нацистской партии, иностранных дипломатов, офицеров высокого ранга, герцогов, графов и баронов — настоящих баронов, вот как. По мере того как замок вырастал и въезд в него ждал, как раскрытый зев с серыми губами, Мышонок чувствовал себя все меньшим. В животе у него взбаламутилось. — Я не… Я не думаю, что мне можно сюда, — сказал он.

Выбора не было. «Мерседес» через арку въехал в большой двор. Широкие гранитные ступени веером сходились к двойным парадным дверям, над которыми были укреплены золоченные буквы «РЕЙХКРОНЕН» и свастика. Четверо молодых блондинов в рыжевато-коричневой форме вышли из дверей и поспешно спустились по лестнице, когда Вильгельм затормозил «Мерседес».

— Я не могу… Я не могу… — проговорил Мышонок, ощущая себя так, будто из него выкачали воздух.

Вильгельм окатил его ледяным взглядом. — Хороший слуга, — спокойно сказал он, — не подводит своего хозяина. — Затем была открыта дверца для Мышонка, над его головой появился зонт, а он стоял ошеломленный, в то время как Вильгельм вышел и обогнул автомобиль, чтобы открыть багажник.

Майкл подождал, пока ему откроют дверцу, как и подобало барону. Он выступил из автомобиля и встал под защиту зонта. В животе у него заныло, как и на затылке. Но здесь было не место для замешательства, и если он намерен выдержать этот маскарад, то должен сыграть свою роль до конца. Он подавил нервное напряжение и стал подниматься по ступеням быстрой спокойной походкой, так что молодой человек с зонтом с некоторым трудом подстраивался под него. Мышонок следовал в нескольких шагах позади, с каждым шагом ощущая себя все более маленьким. Вильгельм и двое слуг несли чемоданы.

Майкл вошел в фойе «Рейхкронена» — святилища нацистов. Это было огромное помещение, освещенное пятнами от располагавшихся низко над темно-коричневой кожаной мебелью ламп, персидские ковры сверкали золотым шитьем. Над его головой висела массивная вычурная люстра, в которой горели, наверное, около полусотни свечей. Из громадного беломраморного очага, который мог сойти за гараж для танка «Тигр», от груды поленьев с тихим ревом рвались языки пламени; в центре над очагом висел в раме большой написанный масляными красками портрет Адольфа Гитлера, по обеим сторонам которого располагались золоченые орлы. Играла камерная музыка: струнный квартет исполнял пьесу Бетховена. А в больших мягких кожаных креслах и на диванах сидели немецкие офицеры, по большей части с выпивкой в руках, либо занятые разговорами, либо слушавшие музыку. Другие люди, среди которых были и женщины, стояли группками, чинно беседуя. Майкл огляделся, оценивая в полном объеме впечатление от огромного помещения, и услышал, как Мышонок прямо сзади него издал от испуга тихий стон.

И тут — женский голос, очаровательный, как виолончель:

— Фридрих! — Голос показался знакомым. Майкл стал оборачиваться в направлении голоса, и услышал, как женщина сказала: — Фридрих! Дорогой!

Она подлетела к нему, ее руки обвились вокруг него. Он ощутил запах корицы и кожи. Она крепко прижала его к себе, белокурые локоны коснулись его щеки. А потом она глянула ему в лицо глазами цвета шампанского, а ее пунцовые губы искали его рот.

Он дал им найти его. На вкус она напоминала терпкое белое мозельское вино. Его тело плотно прижалось к его, и поскольку поцелуй продолжался, Майкл обнял руками ее тело и языком дразняще обласкал ее губы. Он почувствовал, как она дернулась, желая оторваться, но не имея сил, а он медленно ласкательно проводил языком по ее рту. Она неожиданно обхватила ртом его язык и втянула его с такой силой, что едва не оторвала. Ее зубы сдавили его язык, поймав его в ловушку с совсем не нежной силой. Таков цивилизованный способ объявления войны, подумал Майкл. Он прижал ее плотнее, а она стиснула его так, что у него хрустнул позвоночник. Так они и застыли на мгновение, прильнув губами, язык зажат зубами.

— Гм. — Мужчина прокашлялся. — Так это и есть счастливчик барон фон Фанге?

Женщина отпустила язык Майкла и откинула голову. Пунцовые пятна зарделись на ее щеках, а под густыми светлыми бровями гневно сверкнули красивые светло-карие глаза. Но на губах сияла радостная улыбка, и она сказала с напором возбуждения: — Да, Гарри! Разве он не хорош?

Майкл повернул голову вправо и уставился на Гарри Сэндлера, стоявшего не более чем в трех футах от него.

Охотник на крупную дичь, который почти два года назад подстроил убийство графини Маргерит в Каире, скептически ухмылялся. — Дикие звери очень хороши, Чесна. Особенно когда их головы висят на стене надо мной. Боюсь, что не разделяю вашего вкуса, но… имею удовольствие наконец познакомиться с вами, барон. — Сэндлер ткнул вперед огромной руку, и золотистый сокол, сидевший на обшитом кожей его левом плече, замахал для равновесия крыльями.

Майкл несколько мгновений вглядывался в руку. Мысленно он видел ее, сжимавшей трубку телефона при отдаче приказа об убийстве Маргерит. Он видел ее, выбивавшую шифрованные радиодонесения своим нацистским хозяевам. Он видел ее, нажимавшую на курок винтовки, посылая пулю в череп льва. Майкл принял руку и пожал ее, сохраняя вежливую улыбку на лице, хотя глаза его смотрели совсем на другое. Сэндлер усилил пожатие, захватив костяшки пальцев Майкла. — Чесна заговорила меня до смерти рассказами о вас, — сказал Сэндлер, в его красном лице была насмешка. Его немецкий был безупречен. У него были темно-карие глаза, не сулившие никакой теплоты, а пальцы крепко сдавливали руку Майкла, усиливая нажим. Костяшки у Майкла заломило. — Благодарен вам за то, что вы здесь, и ей теперь не придется больше надоедать мне рассказами.

— Вероятно, я надоем вам до смерти моими собственными рассказами, — сказал Майкл, улыбаясь все шире; он старался убедить себя не выказать ничем, что кисть его вот-вот сломается. Он глянул Гарри Сэндлеру в глаза и почувствовал, что между ними пробежал взаимный вызов: выживает самый выносливый. Его костяшки стонали, стиснутые медвежьей лапой. Всего лишь еще один миллиметр — и его кости треснут. Майкл улыбался и чувствовал, как пот проступает на его руках. Он был, во всяком случае на мгновенье, в милости убийцы.

Сэндлер, обнажив белые квадратные зубы, отпустил руку Майкла. Раздавленные пальцы заныли от хлынувшей в них крови. — Как я уже сказал, получаю истинное удовольствие.

У женщины, одетой в темно-синее платье, сидевшее на ней как влитое, были белокурые волосы, ниспадавшие кольцами на ее плечи. Ее лицо с высокими скулами и полными губами было таким же лучезарным, как свет солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи. Она взяла Майкла за локоть. — Фридрих, я надеюсь, ты не станешь возражать, что я тобой хвастаюсь? Я раскрыла Гарри секрет.

— О? Правда? И что же?

— Гарри говорит, что умыкнет новобрачную. Так ведь?

Улыбка Сэндлера слегка увяла, что не имело большого значения, поскольку она была с самого начала фальшивой. — Должен сказать вам, барон, что вы рискуете завязать смертельную схватку.

— Разве? — Майкл почувствовал, будто пол превратился в лед, а он старается не провалиться на тонком месте.

— Вы чертовски правы. Если бы вы не появились, Чесна вышла бы замуж за меня. Поэтому я собираюсь сделать все возможное, чтобы лишить вас этого трона.

Женщина рассмеялась. — О, Господи! Какое наслаждение! Когда из-за тебя дерутся двое красавцев-мужчин… — Она глянула на Вильгельма и Мышонка, стоявших в стороне. Лицо Мышонка посерело, плечи его опустились под невыносимой тяжестью «Рейхкронена». Багаж уже скрылся, унесенный в лифт бойкими посыльными. — Вы можете теперь идти в номера, — сказала она тоном человека, привыкшего повелевать и подчинять себе. Вильгельм жестко подтолкнул Мышонка в сторону двери с надписью «Treppe» (лестница), но Мышонок, не пройдя и нескольких шагов, оглянулся на Майкла со смешанным выражением испуга и замешательства на лице. Майкл кивнул, и маленький человечек последовал к лестнице за Вильгельмом.

— Хороших слуг найти так трудно, — сказала Чесна, источая высокомерие. — Мы идем туда, где можно отдохнуть? — Она жестом указала на освещенное свечами уединенное местечко на другой стороне фойе, и Майкл позволил ей вести его. Сэндлер прошел чуть сзади, и Майкл чувствовал, как тот примеривался к нему взглядом. Конечно, женщина, называвшаяся Чесной, была тем самым агентом, которого Майкл знал как Эхо, но кто же она такая? И как ей удалось так легко сойтись с цветом Рейха? Они были почти у намеченного места, когда юная хорошенькая темноволосая девушка заступила им дорогу и застенчиво произнесла: — Простите… но я смотрела все ваши картины. Мне кажется, вы прекрасны. Не могу ли я получить у вас автограф?

— Конечно. — Чесна взяла ручку и блокнот, поданные девушкой. — Как вас зовут?

— Шарлотта.

Майкл смотрел, как Чесна писала крупными разборчивыми буквами «Шарлотте. С наилучшими пожеланиями. Чесна ван Дорн». Она закончила росчерком и с ослепительной улыбкой вернула блокнот Шарлотте. — Вот, пожалуйста. В следующем месяце у меня выходит новый фильм. Надеюсь, вы его посмотрите.

— О, конечно же посмотрю. Благодарю вас! — Девушка, с виду взволнованная, взяла блокнот с автографом и вернулась туда, где сидела до этого, на диван, между двумя нацистскими офицерами среднего возраста.

В зале для отдыха, украшенном символиками немецкой пехоты и танковых войск, они сели за стоявший уединенно столик. Майкл снял плащ и повесил его на перегородку неподалеку. Подошел официант, Чесна заказала рислинг, Майкл попросил того же, а Сэндлер заказал виски с содовой и блюдо сырых отбивных. Официант, казалось, был привычен к такому заказу и удалился без вопросов.

— Гарри, вы что, вынуждены повсюду таскать с собой эту птицу? — спросила, поддразнивая, Чесна.

— Не совсем так. Но Блонди приносит удачу. — Он улыбнулся, глядя на Майкла. Золотистый сокол — красивое создание — также вперился в Майкла, и Майкл заметил, что у обоих, и у сокола, и у его хозяина, были одинаково холодные глаза. Его когти вцепились в кожаную вставку на плече дорогого, шитого на заказ, твидового костюма Сэндлера. — Вы что-нибудь слышали об охотничьих птицах, барон?

— Достаточно, чтобы стараться избегать их.

Сэндлер вежливо рассмеялся. У него было жесткое красивое лицо с квадратной нижней челюстью и боксерским вдавленным носом. Рыжеватые волосы на висках и затылке были коротко подстрижены, а на морщинистый лоб свисала прядь огненно-рыжых волос. Он весь источал надменную самоуверенностью и чувство силы. На нем была светло-голубая рубашка с галстуком в красную полоску, а на груди — маленькая золотая свастика. — Ловкая сволочушка, — сказал он. — Я поймал Блонди в Северной Африке. У меня ушло три года на то, чтобы ее выдрессировать. Конечно, она не ручная, а всего лишь послушная. — Он вынул из внутреннего кармана кожаную перчатку и надел ее на левую руку. — Она красива, верно? Знаете ли вы, что стоит мне подать ей сигнал, как она в пять секунд раздерет вам лицо на куски?

— Приятная мысль, — сказал Майкл. В яйцах у него словно бы слегка кольнуло.

— Я дрессировал ее на британских военнопленных, — продолжал Сэндлер, делая шаг на запретную территорию. — Мазал им лицо мышиной требухой, а Блонди ее выклевывала. Ну-ка, девочка. — Он издал низкий вибрирующий свист и подставил Блонди тыльную сторону кулака в перчатке. Сокол немедля перескочил с плеча на перчатку, его когти впились в нее. — Я считаю, что жестокость — основа благородства, — сказал Сэндлер, любуясь соколом. — Может быть, именно поэтому я хотел, чтобы Чесна вышла за меня замуж.

— О, Гарри! — Она улыбнулась Майклу; в ее улыбке было предупреждение. — Я никогда не знала, поцеловать его или дать ему пощечину.

Майкл все еще не мог выкинуть из головы замечание насчет британских военнопленных. Он тоже улыбнулся, но лицо его могло вот-вот опасно сменить выражение. — Надеюсь, ты сберегала поцелуи для меня?

— Я влюбился в Чесну в тот самый момент, когда увидел ее впервые. Это было на постановке… что это был за фильм, Чесна?

— «Пламя судьбы». Тебя привел посмотреть Гейндрид.

— Верно. Полагаю, вы тоже ее почитатель, барон?

— Почитатель номер один, — сказал Майкл и положил свою ладонь на ее ладонь и сжал. Актриса кино, понял он, вот кто она. И притом весьма преуспевающая в этом деле. Он вспомнил, что читал что-то о «Пламени судьбы»: это был нацистский пропагандистский фильм, снятый в 1938 году, один из фильмов, заполненных нацистскими флагами, радостными толпами, приветствовавшими Гитлера, и идиллическими ландшафтами Германии.

Прибыли бокалы с белым вином, виски с содовой и блюдо сырых отбивных. Сэндлер сделал глоток из своего бокала и стал кормить Блонди кусками кровавого мяса. Сокол жадно глотал их. Майкл почувствовал медянистый запах крови, и рот его наполнился слюной.

— Итак, когда же настанет этот счастливый день? — спросил Сэндлер, пальцы его правой руки были испачканы в крови.

— Первая неделя июня, — ответила Чесна. — Мы еще не выбрали точного дня, правда Фридрих?

— Нет, пока нет.

— Я мог бы сказать, что счастлив за вас, но ведь для меня это трагедия. — Сэндлер наблюдал, как кусочки мяса исчезали в изогнутом клюве Блонди. — Барон, вы чем-нибудь занимаетесь? Я имею в виду, кроме поддержания порядка в родовом поместье?

— Я занимаюсь виноградниками. А также садами. И еще мы выращиваем тюльпаны. — Все это было в его биографии.

— Ах, тюльпаны, — улыбнулся Сэндлер, не сводя с сокола внимательного взгляда. — Ну что ж, тогда вы, должно быть, очень занятой человек. Быть правителем на своей земле, в своих владениях — чудесное времяпрепровождение, не правда ли?

— Если только вам по силам выдержать круглосуточную работу.

Сэндлер уставился на него; в глубине темно-карих, лишенных какой бы то ни было теплоты глаз что-то поблескивало, точно острое лезвие ножа — злость? гнев? ревность? Он пододвинул блюдо с мясом на несколько дюймов поближе к Майклу. — Пожалуйста, — сказал он, — не покормите ли вы Блонди?

— Гарри, — заметила Чесна, — не думаю, что нам обязательно нужно…

— Буду рад попробовать. — Майкл взял кусочек мяса. Сэндлер медленно вынес руку в перчатке вперед, чтобы клюв Блонди оказался в пределах досягаемости Майкла. Майкл двинул к Блонди руку с кровавой пищей.

— Осторожно, — спокойно сказал Сэндлер. — Она просто обожает пальцы. Как же вы тогда будете рвать тюльпаны?

Майкл приостановился. Неподвижный взгляд Блонди был устремлен на мясо в его пальцах. Он почувствовал, что Чесна ван Дорн рядом с ним напряглась. Сэндлер ждал, рассчитывая, что богатый и ленивый тюльпанный барон пойдет на попятную. У Майкла не было иного выбора, кроме как продолжить уже начатое рукой движение. Когда его пальцы приблизились к клюву Блонди, соколиха принялась издавать тихие угрожающие свистящие звуки.

— Ого! — сказал Сэндлер. — От вас пахнет чем-то, что ей не нравится.

Это был въевшийся в поры тела Майкла волчий запах. Майкл помедлил, держа мясо примерно в четырех дюймах от клюва Блонди. Свист становился все выше и резче, словно из кипящего чайника шел пар.

— По-моему, вы не на шутку ее встревожили. Тш-ш-ш, девочка. — Сэндлер убрал от Майкла руку, а вместе с ней и сокола, и нежно подул сзади на шейку Блонди. Свистящие звуки постепенно утихли. Но пристальный взгляд Блонди по-прежнему был словно бы привязан к Майклу, и тот почувствовал, что соколихе хочется, снявшись со своего кожаного насеста, изодрать его когтями. «Яблочко от яблоньки, каков хозяин, такова и птица», — подумал он; за этим столом ему никто не внушал симпатии.

— Ну, да ладно, — сказал Майкл. — Стыдно позволить такому отменному мясу испортиться. — Он положил говядину в рот, разжевал и проглотил. Чесна в ужасе ахнула. Сэндлер просто сидел, ошарашенный и неверящий. Майкл небрежно отхлебнул вина и промокнул губы белоснежной салфеткой. — Одно из моих любимых блюд — «бифштекс-тартар», — пояснил он. — Это ведь почти то же самое, не так ли?

Сэндлер вышел из транса.

— Пригляделись бы вы к своему нареченному получше, — порекомендовал он Чесне. — Похоже, ему доставляет удовольствие вкус крови. — Сэндлер поднялся; на данный момент игра закончилась. — К сожалению, есть дела, требующие моего внимания, поэтому сейчас я с вами прощаюсь. Барон, надеюсь, позже нам еще представится возможность побеседовать. Вы, разумеется, будете заглядывать в Бримстонский клуб?

— Не премину.

— Коль скоро вы способны есть сырое мясо, Бримстонский клуб должен вам чрезвычайно понравиться. Буду с нетерпением ждать нашей следующей встречи. — Он хотел было еще раз обменяться с Майклом рукопожатием, потом посмотрел на свои испачканные кровью пальцы. — Вы извините меня, если я не пожму вам руки?

— Извиняться нет необходимости. — Тем более, что его суставы не были готовы еще к одному испытанию на прочность. Сэндлер с привязанным к левой, одетой в перчатку, руке соколом коротко поклонился Чесне и широким шагом вышел из бара.

— Очаровательно, — сказал Майкл. — Я встречал и более симпатичных змей.

Чесна посмотрела на него; она и впрямь была хорошей актрисой, поскольку ее лицо сохраняло мечтательное выражение счастливой влюбленной, в то время как глаза были холодными и неприветливыми. — За нами следили, — сказала она. — Если вы еще хоть раз попробуете засунуть свой язычище мне в горло, я его откушу. Вам ясно, милый?

— Означает ли это, что мне будет предоставлен еще один шанс?

— Это значит, что наше обручение — фикция, которую не следует путать с реальным положением дел. Это был лучший способ объяснить ваше присутствие и поселить вас в этом отеле.

Майкл пожал плечами, пожалуй, наслаждаясь пикировкой с этой сложной белокурой нордической знаменитостью. — Я лишь пытаюсь играть свою роль.

— Оставьте игру мне. Просто идите, куда я велю вам идти, делайте то, что я велю делать, и говорите, когда заговорят с вами. Не давайте никакой информации по собственному почину, и, ради Бога, не пытайтесь меряться эго с Гарри Сэндлером. — Она неодобрительно нахмурилась. — И что насчет сырого мяса? Вам не кажется, что вы немного переборщили?

— Быть может, и так, но ведь эту сволочь я отсюда выкурил, правда?

Чесна ван Дорн отпила вина, но не ответила. Приходилось признать, что Майкл прав. Сэндлер оказался оттеснен на второй план — другой, возможно, принял бы это легко, но только не этот охотник на крупную дичь. И все же… в некотором эксцентричном, странном роде это — действительно — было забавно. Она глянула поверх края бокала на своего собеседника. Определенно не того типа, что собирают тюльпаны, решила она. Полностью отмытый от грязи, без косматой шевелюры и бороды, он был очень красив. Но его глаза тревожили Чесну чем-то, чему она не могла дать определения. Они походили на… да, решила она: они походили на глаза опасного зверя и напомнили ей бледно-зеленые глаза горного волка, который напугал ее в Берлинском зоопарке, когда ей было двенадцать. Зверь уставился на нее холодными прозрачными глазами, и, несмотря на прутья решетки, Чесна задрожала и крепко прижалась к руке отца. Она знала, что думает волк: «Я хочу тебя съесть».

— Я хочу есть, — сказал Майкл. От сырого мяса у него разыгрался аппетит. — Здесь есть ресторан?

— Да, но еду можно заказать в номер. — Чесна допила вино. — Нам о многом нужно поговорить. — Майкл смотрел на нее, не отрываясь, и под его внимательным взглядом она отвела глаза. Подозвав обслуживавшего их официанта, она подписала счет, а потом взяла Майкла за руку и повела из бара, точно породистого пса на поводке. Как только они оказались в вестибюле и зашагали к ряду лифтов с позолоченными дверьми, Чесна включила свою великолепную улыбку, точно театральный юпитер.

Они уже были у лифтов, когда сиплый мужской голос произнес: — Фройляйн ван Дорн?

Чесна остановилась и обернулась, сияя улыбкой, готовая очаровать очередного искателя автографов.

Человек этот был воистину громадным: живой блиндаж, ростом около шести футов трех дюймов и весом по меньшей мере двести шестьдесят фунтов, с толстыми руками и могучими плечами. На нем была форма адъютанта СС, серое кепи с козырьком, а лицо было бледным и бесстрастным. — Мне велели вручить вам вот это, — сказал он, протягивая Чесне маленький белый конверт.

Чесна взяла его; ее рука по сравнению с рукой этого человека казалась рукой ребенка. На конверте значилось ее имя.

Сердце Майкла дрогнуло. Перед ним стоял человек по имени Бутц, который до смерти забил ногами в Безанкуре дядю Габи.

— Я должен доставить обратно ответ, — сказал Бутц. Его волосы были подстрижены очень коротко, а бледно-голубые глаза смотрели из-под тяжелых век — глаза человека, которому все прочие живущие на земле видятся хрупкими конструкциями из плоти и костей. Пока Чесна, разорвав конверт, читала письмо, Майкл быстро взглянул на сапоги эсэсовца — высокие, выше колен, с толстой подошвой. Их глянцевая поверхность отражала свечи в шандалах, и Майкл задумался, не эти ли самые сапоги вышибли зубы Жервезу. Он почувствовал, что Бутц наблюдает за ним, и, подняв взгляд, посмотрел в тусклые голубые глаза. Бутц коротко кивнул; его пристальный взгляд не выразил никакого узнавания.

— Передайте ему, что я… что — мы — будем в восторге, — сказала ему Чесна, и Бутц широким шагом удалился в сторону группы офицеров, стоявшей посреди вестибюля.

Приехал лифт. «Шестой», — велела Чесна пожилому лифтеру. Пока они поднимались, она сообщила Майклу: — Нас только что пригласил пообедать с ним полковник Эрих Блок.

Глава 6

Чесна отперла белую дверь и повернула узорчатую медную ручку. Когда Майкл переступил порог, на него пахнуло ароматом свежих роз и лаванды.

Гостиная была вся — величие белой мебели, с двадцатифутовым потолком и камином, выложенным зеленой мраморной плиткой. Створчатая застекленная дверь вела на балкон, выходивший на реку и лес за ней. На крышке белого «Стейнвея» стояла большая хрустальная ваза с розами и веточками лаванды. Со стены над камином сурово смотрел из рамы портрет Адольфа Гитлера.

— Уютно, — сказал Майкл.

Чесна заперла дверь. — Ваша спальня — дальше по коридору. — Она кивком показала, где.

Пройдя по коридору, Майкл оглядел просторную спальню с темной мебелью из дуба и написанными маслом картинками, изображавшими разнообразные самолеты «Люфтваффе». Его багаж был аккуратно разложен в шкафу. Он вернулся в гостиную. — Впечатляет, — сказал он, преуменьшая свои впечатления. Положив пальто на диван, он прошел к одному из высоких окон. Дождь еще шел, он тихонько постукивал в стекло, лес внизу был окутан туманом. — За это платите вы или ваши друзья?

— Я. И недешево. — Она прошла к бару с ониксовым верхом, достала с полки бокал и откупорила бутылку ключевой воды. — Я богата, — прибавила она.

— И все благодаря актерской игре?

— С тридцать шестого я снималась в главных ролях в шести фильмах. Разве вы обо мне не слышали?

— Я слышал об Эхо, — сказал он. — Не о Чесне ван Дорн. — Он открыл балконную дверь и вдохнул туманный, пахнущий сосной воздух. — Как же американка стала немецкой кинозвездой?

— Талант. Плюс к этому я оказалась в нужное время в нужном месте. — Она выпила ключевую воду и отставила бокал в сторону. — «Чесна» происходит от «Чисапик». Я родилась на яхте отца, в заливе «ЧисапикБэй». Мой отец был немец, а мать — из Мэриленда. Я жила в обеих странах.

— Почему же вы предпочли Мэриленд Германии? — многозначительно спросил он.

— Вы имеете в виду мою лояльность? — Она едва заметно улыбнулась. — Ну, что ж, я не из тех, кто верит в этого человека над камином. Как не верил и мой отец. Он покончил с собой в 1934, когда его дело прогорело.

Майкл открыл было рот, чтобы сказать «Сочувствую», но это не требовалось. Чесна просто ставила его в известность. — И все же вы делаете фильмы для нацистов?

— Я делаю фильмы, чтобы делать деньги. К тому же, есть ли лучший способ добиться их расположения? Благодаря тому, кто я и что делаю, я вхожа туда, куда не вхожи многие другие. Я как бы невзначай слышу массу сплетен, а порой даже вижу карты. Вы были бы изумлены, узнав, как способен бахвалиться какой-нибудь генерал, когда шампанское развяжет ему язык. Я — Золотая Девушка Германии. Мое лицо есть даже на некоторых пропагандистских плакатах. — Она вскинула брови. — Понимаете?

Майкл кивнул. О Чесне ван Дорн следовало узнать намного больше; не выдумка ли, подобно своим героиням, и она сама? Как бы там ни было, Чесна была красивой женщиной и держала жизнь Майкла в своих руках. — Где мой друг?

— Вы хотите сказать, ваш слуга? В крыле, предназначенном для прислуги. — Она жестом указала на белый телефон. — Можете связаться с ним, набрав после номера наших апартаментов девятку. А если вы голодны, можно заказать вам еду в номер.

— Голоден. Я бы не отказался от бифштекса. — Он увидел, что она остро взглянула на него. — Сырого, — объяснил он.

— Мне хотелось бы, чтобы вы кое-что узнали, — сказала Чесна после паузы. Она прошла к окнам и выглянула на реку; грозовое освещение разрисовало ее лицо узорами. — Даже если вторжение будет удачным — а шансы против этого — союзникам никогда не добраться до Берлина раньше русских. Конечно, нацисты ожидают вторжения, однако не знают точно, где или когда оно начнется. Они планируют скинуть союзников обратно в море, чтобы можно было все силы бросить на русский фронт. Но это им не поможет, потому что русским фронтом к тому времени будет граница Германии. И потому это мое последнее задание; когда мы выполним свою миссию, я уеду с вами.

— И с моим другом. С Мышонком.

— Да, — согласилась она. — И с ним.

В то время как ликантроп и кинозвезда обсуждали свое будущее, ста сорока футами ниже по двору отеля проехала серая, как ружейная сталь, штабная машина с эсэсовским флажком. Машина переехала через понтонный мост и покатила по мощеной лесной дороге — той, что привела Майкла с Мышонком в «Рейхкронен». Машина въехала в Берлин и, лавируя, стала пробираться на юго-восток, к заводам и загрязненному воздуху района Нойкельн. С востока плыли черные тучи, далекими разрывами бомб гремел гром. Машина подъехала к кварталу грязных домиков с верандами, и шофер остановил ее посреди улицы, не обращая внимания на движение. Ни один автомобиль не загудел; флажок СС подавлял всякое недовольство в зародыше.

Из машины вылез огромный неуклюжий человек в форме адъютанта СС, в сером кепи с козырьком и начищенных до блеска высоких сапогах. Он обошел авто и распахнул дверцу. На мостовую ступил пассажир, сидевший на заднем сиденье, — тощая как жердь фигура в форме, фуражке и длинной темно-зеленой шинели; он прошествовал в конкретный домик с верандой, здоровяк следовал по пятам. Ружейно-серая машина стояла, не двигаясь с места. Много времени это занять не должно было.

На втором этаже здоровенный кулак бесцеремонно постучал в дверь с пятнистой от времени цифрой «5».

В номере послышался кашель. «Да? Кто там?»

Офицер в темно-зеленой шинели кивнул.

Бутц задрал правую ногу и пнул дверь. Пронзительно взвизгнуло треснувшее дерево, дверь сломалась, но замок не дал ей вылететь из проема. От такого упрямства лицо Бутца залилось густым румянцем ярости; он пнул ее еще раз и еще. «Хватит! — крикнули изнутри. — Прошу вас, перестаньте!»

Четвертый удар ногой обрушил дверь внутрь квартиры. Там стоял облаченный в синий шелковый халат Тео фон Франкевиц с выпученными от ужаса глазами. Он попятился, зацепился за стол, оступился и упал на пол. Бутц вошел в квартиру, цокая подбитыми металлом сапогами. Открывались двери, из них выглядывали испуганные жильцы. Офицер в шинели гаркнул: «Назад, по норам!» Двери с треском начали захлопываться; защелкали запираемые замки.

Франкевиц на четвереньках быстро полз по полу. Он втиснулся в угол, умоляюще вскинул руки. «Прошу вас, не трогайте меня! — визжал он. — Прошу вас, не нужно!» Его мундштук с еще дымящейся сигаретой валялся на полу; он хрустнул под ногой приближавшегося к скулящему хозяину квартиры Бутца.

Бутц остановился, возвышаясь над Франкевицем горой плоти.

По щекам Франкевица ползли слезы. Он пытался вжаться в стену квартиры. «Что вам нужно? — выговорил он, задыхаясь, кашляя и плача одновременно. Он посмотрел на офицера-эсэсовца. — Что вам нужно? Я же сделал для вас работу!»

— Сделали. И действительно очень хорошо. — Офицер с узким, будто сдавленным с боков лицом прошел в комнату и с отвращением огляделся. — Ну и вонь! Вы что, никогда не открываете окон?

— Они… они… не открываются. — У Франкевица текло из носа, к стонам примешивалось хлюпанье.

— Неважно. — Офицер нетерпеливо отмахнулся рукой с тонкими пальцами. — Я пришел провести здесь небольшую чистку. Проект завершен, и ваши таланты мне больше не понадобятся.

Франкевиц понял, что это значит. Лицо его исказилось.

— Нет… умоляю вас, ради Бога… я работал на вас… я сделал…

Офицер снова кивнул, подав знак Бутцу. Великан пнул Франкевица в грудь; раздался хлюпающий треск — сломалась грудина. Франкевиц взвыл. «Кончай этот кошачий концерт!» — скомандовал офицер. Бутц подхватил с дивана цвета морской волны подушку, разорвал ее и вытащил горсть ваты, которой она была набита. Он ухватил Франкевица за волосы и впихнул набивку в судорожно разинутый рот. Франкевиц изворачивался, пытаясь вцепиться ногтями Бутцу в глаза, но Бутц увернулся от его скрюченных пальцев; он ударил Франкевица ногой по ребрам и проломил их, точно это была размокшая в соленой морской воде бочка. Заглушенные вопли уже не так раздражали Блока.

Бутц двинул ногой Франкевицу в лицо, раздробив нос и выбив челюсть. Левый глаз художника заплыл, на его лице остался фиолетовый кровоподтек в форме подошвы. Франкевиц в безумном отчаянии стал процарапывать себе дорогу сквозь стену. Бутц каблуком сломал ему позвоночник, и Франкевиц изогнулся, как раздавленная гусеница.

В маленькой сырой комнатке было холодно. Блок, человек не очень терпимый к неудобствам, прошел к маленькому камину, где посреди золы плясали несколько жиденьких огоньков. Он встал поближе к каминной решетке и попытался погреть руки: они у него почти всегда мерзли. Он обещал Бутцу, что отдаст ему Франкевица. Первоначально Блок намеревался убрать художника пулей, после того как задание будет полностью выполнено, так что уже не потребуется повторных обращений к Франкевицу, но Бутцу были нужны регулярные упражнения, как любой подобной скотине. Это было похоже на то, чтобы пустить добермана искать что-нибудь по своим же следам.

Ударом ноги в плечо Бутц выбил Франкевицу левую руку. Тот перестал биться в истерике, что Бутца разочаровало. Художник лежал неподвижно, пока Бутц продолжал топтать его каблуком.

Скоро это закончится, подумал Блок. Тогда они уберутся из этого гадюшника, вернутся в «Рейхкронен» и…

Постойте-ка.

Блок всмотрелся в маленький огонек на каминной решетке, где свертывался и догорал лист бумаги. Франкевиц совсем недавно что-то разорвал и бросил на решетку, и оно сгорело еще не полностью. В сущ— ности, Блок увидел кусочек того, что было нарисовано на бумаге: это было похоже на лицо человека с прядью темных волос, свисавших на лоб. Остался лишь один выпученный карикатурный глаз, остальное уже сгорело.

Это был знакомый рисунок. Слишком знакомый.

Сердце у Блока тревожно забилось. Он залез в золу и вытащил кусок бумаги. Да. Лицо. — То самое — лицо. Нижняя часть выгорела, но острая переносица была хорошо знакома. В глотке у Блока пересохло. Он пошарил в золе, нашел еще один не сгоревший кусок бумаги, на котором оказалось изображение стальной брови, прикрепленной заклепками.

— Отставить, — прошептал Блок.

Был произведен еще один удар ногой. Франкевиц не издал ни звука.

— Отставить! — заорал, вскакивая, Блок. Бутц удержался от следующего пинка, который размозжил бы Франкевицу череп, и отступил от тела.

Блок привстал на колено рядом с Франкевицем, ухватил его за волосы и оторвал его лицо от пола. Лицо художника превратилось в сюрреалистическое изображение, раскрашенное в синие и фиолетовые тона. Из разбитых губ свисала окровавленная вата, а из разорванных ноздрей бежали струйки крови, однако Блок слышал слабое хрипение легких Франкевица. Этот человек все еще цеплялся за жизнь. — Что это? — Блок сунул куски бумаги в лицо Франкевицу. — Отвечай! Что это? — До него дошло, что Франкевиц говорить не мог, тогда он положил бумагу на пол, избегая крови, и стал вытаскивать вату из его рта. Это была грязная работа, и Блок с отвращением нахмурился. — Держи его голову кверху и открой ему глаза! — приказал он Бутцу.

Адъютант вцепился в волосы Франкевица и попытался силой расцепить веки. Один глаз был уничтожен, вмятый глубоко в глазницу. Другой был налит кровью и выпучился, как будто передразнивая карикатурный глаз на куске бумаги, который держал Блок. — Смотри сюда! — приказал Блок. — Ты меня слышишь?

Франкевиц тихо застонал, мокрота булькала у него в легких.

— Это копия той работы, которую ты сделал для меня, верно? — Блок держал бумагу перед лицом человека. — Зачем ты это нарисовал? — Непохоже было, чтобы Франкевиц нарисовал это для собственной забавы, и поэтому тонкие губы Блока задали следующий вопрос. — Кто видел это?

Франкевиц кашлянул кровью. Его глаз дрогнул в глазнице и уставился на куски обгоревшей по краям бумаги.

— Ты сделал этот рисунок, — продолжал Блок, как будто разговаривая с ребенком-дебилом. — Зачем ты сделал рисунок, Тео? Что ты собирался с ним делать?

Франкевиц уже не смотрел, но пока еще дышал.

Так они ничего не добьются. — Да пошли они все к черту! — проговорил Блок, вставая и проходя по комнате к телефону. Он поднял трубку, тщательно вытер ее рукавом и набрал четырехзначный номер. — Это полковник Эрих Блок, — сказал он оператору. — Соедините с врачом. Живо!

— Пока он ждал, он еще раз рассмотрел бумагу. Сомнений не было: Франкевиц воспроизвел рисунок по памяти, а потом пытался его сжечь. Этот факт поднял в мозгу Блока тревогу. Кто еще видел этот рисунок? Блок должен был это знать, и единственным способом узнать это было сохранить Франкевица живым. — Мне нужна скорая помощь! — сказал он гестаповскому военному врачу, подошедшему к телефону. Он дал ему адрес. — Приезжайте как можно быстрее! — почти прокричал он и повесил трубку. Блок вернулся к Франкевицу, убедиться, что тот еще дышит. Если сведения умрут вместе с этим уличным художником-гомосексуалистом, тогда собственную шею Блока обнимет петля. — Не умирай! — приказал он Франкевицу. — Ты меня слышишь, подонок? Не умирай!

Бутц сказал: — Господин? Если бы я знал, что вы не хотели, чтобы я убил его, я бы так сильно не бил.

— Ничего. Давай выйди и дождись скорой помощи. — После того как Бутц процокал на улицу, Блок обратил внимание на холсты, стоявшие у мольберта, и стал их перебирать, откладывая в сторону, боясь отыскать какой-нибудь рисунок, подобный тому, что сжимал в кулаке. Он ничего не нашел, но это его не успокоило. Он проклинал свое давнее решение не уничтожать Франкевица, но ведь была вероятность, что понадобилась бы еще подобная работа, и довольно было одного художника для такого задания. Франкевица на полу охватил приступ кашля, и он сплюнул кровью. — Заткнись! — заорал Блок. — Ты не умрешь! Мы сможем удержать тебя живым! А затем мы все же тебя убьем, так что заткнись!

Франкевиц подчинился команде полковника и впал в беспамятство.

Гестаповские хирурги склеят его, размышлял Блок. Они скрепят кости проволокой, зашьют дыры и вставят суставы на место. И тогда он станет лучше прежнего Франкевица, а наркотики развяжут ему язык и заставят говорить: зачем он нарисовал эту картинку и кто ее видел. Они слишком далеко зашли со Стальным Кулаком, чтобы позволить провалить такую затею этой лежащей на полу отбивной.

Блок уселся на диван цвета морской волны, с подлокотниками, накрытыми расшитыми покрывалами, и через несколько минут услышал, как загудел клаксон подъезжавшей «скорой помощи». Он рассудил, что боги Валгаллы посмеялись над ним, потому что Франкевиц все еще дышал.

Глава 7

— Тост, — поднял свой бокал с вином Сэндлер. — За Сталина в гробу!

— За Сталина в гробу! — эхом повторил кто-то, и все выпили этот тост. Майкл Галатин, сидевший за длинным столом напротив Сэндлера, выпил не задумываясь.

Было восемь часов, и Майкл находился в номерах полковника СС Эриха Блока, в компании Чесны ван Дорн, двух десятков нацистских офицеров, немецких сановников и их подруг. Он был одет в черный смокинг, белую сорочку с белой бабочкой, а справа от него была Чесна, одетая в длинное черное платье с низким вырезом, в котором жемчужины укрывали кремовую пухлость ее грудей. Офицеры были в отглаженной парадной форме, и даже Сэндлер сменил твидовый костюм на официальный серый. К тому же он оставил свою птицу в своих номерах, факт, который, казалось, снял напряжение со многих, в том числе и с Майкла.

— За Черчилля под надгробным камнем! — предложил сидевший через несколько стульев от Чесны седоволосый майор, и все, включая Майкла, весело выпили. Майкл обежал взглядом стол, разглядывая лица гостей на обеде. Хозяин номера и его адъютант с подкованными ногами отсутствовали, но молодой капитан рассадил всех и повел застолье. После нескольких общих тостов, за погибших моряков-подводников, за храбрецов, расставшихся с жизнью под Сталинградом и за сожженные трупы в Гамбурге, официанты в белых куртках стали вкатывать блюда на серебряных тележках. Главным блюдом был зажаренный кабан с яблоком в пасти, которого, заметил Майкл, к общему удовольствию поместили перед Гарри Сэндлером. Охотник явно сам застрелил этого зверя вчера в лесном охотничьем заповеднике, и по тому, как он отрезал пласты жирного мяса и накладывал их на тарелки, было ясно, что Сэндлер умел обходиться с ножом для резки мяса не хуже, чем с ружьем.

Майкл ел сдержанно, для него мясо было чересчур жирным, и прислушивался к разговорам с обеих сторон. Такой оптимизм, согласно которому русские будут отброшены, а англичане приползут к ногам Гитлера с мирным договором, оправдывался только хрустальными бокалами и попахивал цыганщиной. Голоса и смех стали громче, вино лилось, а официанты продолжали подносить еду, и абсурдность стояла в воздухе так густо, что Гарри Сэндлер мог бы нарезать ее ножом. Такова была еда, к которой эти нацисты были привычны, и, похоже, их желудки хорошо принимали ее.

Майкл и Чесна провели в разговорах большую часть полудня. Она ничего не знала о Стальном Кулаке. Ничего она также не знала о занятиях доктора Гильдебранда или о том, что происходило на гильдебрандовском острове в Норвегии. Конечно, она знала, что Гильдебранд занимался разработками газового химического оружия — это был общеизвестный факт, но Гитлер, очевидно, помнил, как сам понюхал горчичного газа в первую мировую, и не слишком заботился открыть именно этот ящик Пандоры. Или, по меньшей мере, еще нет. Не было ли у нацистов запасов газовых бомб и снарядов? — спросил Майкл. Чесна не была уверена в точном тоннаже, но она была почти уверена, что где-то в Рейхе было по меньшей мере тысяч пятьдесят тонн такого оружия, лежавшего наготове, на случай, если Гитлер передумает. Майкл указал на тот факт, что эти газовые снаряды могли бы быть применены для разгрома вторжения, но Чесна с этим не согласилась. Она сказала, что потребовались бы тысячи бомб и снарядов, чтобы остановить вторжение, кроме того, газ, который разработал отец Гильдебранда, сжиженный горчичный газ времен первой мировой, и появившийся в конце тридцатых табун и зарин легко могли бы перекинуться на тех, кто им оборонялся, из-за непредсказуемости ветров побережья. Поэтому, сказала ему Чесна, газовая атака на союзников могла вместо этого обратиться на сами немецкие войска. Эту вероятность, должно быть, высшее командование уже обсуждало, и она не думала, что Роммель, ответственный за оборону «Атлантической стены», разрешил бы это. Как бы то ни было, сейчас союзники контролируют воздух, и они обязательно собьют любой немецкий бомбардировщик, который будет приближаться к побережьям предстоящего вторжения.

На этом они и остановились, придя к тому же, с чего начали, размышляя над смыслом надписи и карикатуры на Адольфа Гитлера.

— Вы не едите? Что случилось? Оно для вас недостаточно сырое?

Майкл оторвался от размышлений и воззрился через стол на лицо Сэндлера. После стольких тостов оно еще больше побагровело, и сейчас на нем была развязная улыбка. — Все в порядке, — сказал Майкл и заставил себя положить в рот кусок жирного мяса. Он позавидовал Мышонку, сидевшему за столом для прислуги за тарелкой мясного супа и бутербродом с колбасой. — Где ваш приносящий удачу сокол?

— Блонди? Недалеко. За следующей дверью. Знаете, я не думаю, что вы ей очень нравитесь.

— Это прискорбно.

Сэндлер собрался было ответить — несомненно, какой-нибудь плоской остротой, но тут его внимание было отвлечено рыжеволосой молодой женщиной, сидевшей рядом с ним. Они стали разговаривать, и Майкл услышал, как Сэндлер начал рассказывать что-то про Кению. Ну и скука же была убивать там кабана.

В этот момент дверь в зал открылась, вошел Эрих Блок, сопровождаемый шедшим сзади Бутцем. Тут же поднялся хор приветствий и аплодисментов, и один из гостей предложил тост за Блока. Полковник СС подхватил с одного из пронесенных мимо подносов бокал с вином, улыбнулся и выпил за свою долгую жизнь. Потом Майкл смотрел, как Блок, высокий, худой мужчина с худым лицом, одетый в парадную форму, увешанную наградами, обошел вокруг стола, останавливаясь, чтобы обменяться рукопожатиями и похлопать по плечу. За ним следовал Бутц, не в меру упитанная тень.

Блок подошел к стулу Чесны.

— А, моя дорогая! — сказал он и нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку. — Как ты себя чувствуешь? Прекрасно выглядишь! У тебя почти на выходе новый фильм, да?

Чесна сказала, что вот-вот выйдет.

— Это будет грандиозная вещь и даст всем патриотический подъем, верно? Конечно, так. — Взгляд его серых глаз — глаз ящерицы, подумал Майкл — нашел барона фон Фанге. — А, вот и счастливец! — Он подошел к Майклу, протянул ему руку, и Майкл встал, чтобы пожать ее. Бутц стоял позади Блока, рассматривая барона. — Фон Фанге, не так ли? — спросил Блок. Его рукопожатие было вялым, чуть брезгливым. У него был длинный узкий нос и заостренный подбородок. В коротко остриженных коричневых волосах были седые волоски на висках и спереди. — В прошлом году мне встречался какой-то фон Фанге. Это не из вашего семейства?

— Я бы не удивился. Мои отец и дяди путешествуют по всей Германии.

— Да, я встречался с кем-то из фон Фанге, — кивнул Блок. Он выпустил руку Майкла, после чего у того осталось ощущение, что он держал что-то жирное. У Блока были плохие зубы, все передние были уже из серебра. — Хотя и не могу вспомнить его имени. А как зовут вашего отца?

— Леопольд.

— Благородное имя! Нет, не могу припомнить. — Блок по-прежнему улыбался, но улыбка его была пустой. — А скажите-ка мне вот что: почему такой рослый молодой человек, как вы, не вступил в СС? При вашей родословной я бы с легкостью устроил вас на должность офицера по поручениям.

— Он разводит тюльпаны, — сказал Сэндлер. Произношение у него стало уже слегка нечетким, он протянул свой бокал, чтобы его опять наполнили.

— Семейство фон Фанге больше пятидесяти лет разводит тюльпаны, — пояснила более подробно Чесна, выдавая сведения, почерпнутые из списка немецких знатных семейств. — И, к тому же, они владеют отличными виноградниками и имеют право на собственную маркировку вин. Благодарю вас, что вы привлекли к этому внимание полковника Блока, Гарри.

— А, тюльпаны? — улыбка Блока стала чуть прохладнее. Майкл ощутил, что тот думал: должно быть, барон — размазня, для СС не подходит. — Ну, барон, вы, наверное, какой-то уникальный мужчина, если Чесна не смогла сдержаться. И это она хранила в тайне от своих друзей! Доверяй после этого актрисам, да? — Он нацелил свою серебряную улыбку на Чесну. — Мои лучшие пожелания вам обоим, — сказал он и направился поприветствовать кого-то слева от Майкла.

Майкл продолжил есть. Бутц покинул зал, и Майкл услышал, как кто-то спросил Блока про его нового адъютанта. — Он — нового образца, — сказал Блок, занимая место во главе стола. — Сделан из крупповской стали. У него в коленных чашечках пулеметы, а в заднице — гранатомет. — Раздался смех, Блок расплылся в улыбке. — Нет, до этого Бутц воевал против партизан во Франции. Я одолжил его моему другу, Харцеру. Бедняге взрывом оторвало башку, извините меня, дамы. Ну, как бы то ни было, пару недель назад я забрал его обратно к себе. — Он поднял наполненный вином бокал. — Тост. За Бримстонский клуб.

— Бримстонский клуб! — отозвалось эхом, и тост выпили.

Пирушка продолжалась, на столе появилась копченая семга, телячьи отбивные в коньяке, перепела, фаршированные сосисками, а затем богато украшенный торт и малина с охлажденным шампанским. Желудок у Майкла переполнился, хотя ел он с разбором; Чесна вообще едва ела, но большинство других наедались так, будто завтра должен был наступить Судный день. Майклу вспомнилось то далекое время, когда свирепели зимние ветры и мерзнущая стая собралась вокруг отрезанной ноги Франко.

Вся эта жирная, сальная еда не подходила к волчьей диете.

Когда обед завершился, были поданы коньяк и сигары. Большинство гостей покинуло стол, перекочевав в другие огромные комнаты с мраморными полами. Майкл рядом с Чесной стоял на длинном балконе с рюмкой теплого коньяка в руке и смотрел, как лучи прожекторов протыкали низкие тучи над Берлином. Чесна обвила его рукой и прильнула головой к его плечу, и они были одни. Он сказал нежным, воркующим голосом восхищенного любовника: — Какие у меня шансы проникнуть позднее внутрь?

— Что? — Она чуть не оттолкнула его.

— Проникнуть позднее сюда, — пояснил он. — Мне бы хотелось осмотреть номера Блока.

— Опасная это затея. Все двери снабжены сигнальными устройствами. Если у вас нет нужного ключа, то через минуту здесь будет просто ад.

— Вы можете раздобыть мне ключи?

— Нет, это слишком рискованно.

Он на время задумался, наблюдая балет прожекторов. — А как насчет балконных дверей? — спросил он. Он уже успел заметить, что запоров на них не было. Да и едва ли здесь были необходимыми замки, если они располагались на седьмом этаже замка, больше ста шестидесяти футов над землей. Ближайший балкон, справа, номера Гарри Сэндлера, был более чем в сорока футах от них.

Чесна посмотрела ему в лицо. — Вы, должно быть, шутите?

— Наши номера этажом ниже, так? — Он прошелся к каменному барьеру и высунулся вниз. Чуть менее чем в двадцати футах от них был другой балкон, но это были не номера Чесны. Их комнаты были за углом замка, на южной стороне, тогда как балкон номеров Блока выходил на восток. Он осмотрел стену замка: огромные каменные блоки, истерзанные погодой, были все в трещинах и щелях, и то тут, то там располагались резные украшения в виде орлов, геометрических узоров и искаженных страстями лиц химер. Узкий выступ опоясывал каждый ярус замка, но на седьмом этаже большая часть выступа выкрошилась. И все же здесь было достаточно опор для рук и ног. Если он будет очень, очень осторожен.

От высоты у него в животе схватывало, но тем, чего он боялся больше всего, были прыжки с парашютом, а вовсе не сама высота. Он сказал: — Я смогу влезть внутрь через балконные двери.

— Вы можете убить себя любым способом прямо здесь. Или, если хотите, можете сказать Блоку, кто вы такой на самом деле, и он всадит пулю вам в мозги, так что вам не придется стать самоубийцей.

— Я ведь серьезно, — сказал Майкл, и Чесна это поняла. Она хотела было сказать ему, что он явно ненормальный, но неожиданно на балконе появилась молодая хихикавшая блондинка, за которой вплотную шел нацистский офицер в возрасте, достаточном, чтобы быть ей отцом. — Дорогая, дорогая, — ворковал немецкий козел, — скажи мне, чего тебе хочется. — Майкл притянул к себе Чесну и увел ее в другой угол балкона. В лицо им подул ветер, принесший запах тумана и сосен. — У меня может не быть другой возможности, — сказал он, тон его был тоном любовника, жарким и тихим. Он стал перебирать рукой по ее элегантной спине, и она не отодвинулась, потому что немецкий козел и его сексуально озабоченная девочка наблюдали за ними. — У меня есть некоторый опыт скалолазания. — Это был курс лазания по утесам перед тем, как он уехал в Северную Африку: искусство использовать волосяную трещинку и нарост на камне в качестве опоры для ста восьмидесяти фунтов, то самое умение, которое он использовал в парижской Опере. Он опять посмотрел в сторону номера Гарри, но передумал. Нет смысла испытывать свое мужество раньше, чем это действительно понадобится. — Я могу это сделать, — сказал он, и тут учуял женский запах Чесны. Ее красивое лицо было так близко. Лучи прожекторов танцевали над Берлином словно балет призраков. Под минутным влиянием Майкл прижал Чесну к себе и поцеловал ее в губы.

Она воспротивилась, но только на секунду, потому что тоже знала, что за ними наблюдали. Она обвила его руками, ощущая движения мускулатуры его плеч под смокингом, и потом почувствовала, как его рука ласкала ее спину в том месте, где были ямочки. Майкл ощущал вкус ее губ, сладкий, как мед, наверное с чуточкой перца. Теплые губы, становившиеся еще теплее. Она положила ладонь ему на грудь, ладонь сделала легкое усилие, чтобы оттолкнуть его, но его рука за ее спиной не согласилась. Потерпев поражение, ладонь соскользнула. Майкл сделал поцелуй более страстным и обнаружил, что Чесна принимает то, что он предлагал.

— Вот чего я хочу, — услышал Майкл слова нимфочки, обращенные к козлу.

Еще один офицер выглянул на балкон.

— Сейчас начнется! — объявил он и поспешил назад. Козел и нимфочка ушли, девица все еще хихикала. Майкл прервал поцелуй, и Чесна раскрыла рот, чтобы отдышаться. Губы у нее дрожали.

— Сейчас начнется что? — спросил он ее.

— Собрание Бримстонского клуба. Оно бывает раз в месяц, в зрительном зале. — Она и в самом деле, как это ни было смешно, чувствовала головокружение. Высота, подумала она, здесь совершенно ни при чем. Губы у нее будто горели. — Нам лучше поспешить, если мы хотим занять места получше. — Она взяла его под руку, и он ушел вместе с ней с балкона.

Они спустились в переполненном лифте вместе с другими гостями, присутствовавшими на обеде. Майкл догадался, что Бримстонский клуб был одним из тех мистических союзов, которыми нацисты гордились в своей стране всеобщего порядка, корпораций и тайных обществ. В любом случае, ему не помешает присутствие на таком собрании. Он обратил внимание, что Чесна очень крепко держалась за его руку, хотя выражение ее лица оставалось приветливым. Актриса в своем амплуа.

Зрительный зал, за фойе на первом этаже замка, заполнялся людьми. С полсотни членов Бримстонского клуба уже заняли места. Красный бархатный занавес скрывал сцену, с потолочных балок свисали разноцветные лампы. Нацистские офицеры пришли разодетые в парадную форму, почти все остальные тоже были одеты официально. Чем бы ни был Бримстонский клуб, размышлял Майкл, проходя с Чесной вдоль прохода, предназначен он был для мелкопоместного дворянства Рейха.

— Чесна! Сюда! Пожалуйста, садитесь с нами! — Эрих Блок поднялся со своего места и помахал им. Бутц, который мог бы занять собой два стула, отсутствовал, а Блок сидел вместе с группой приглашенных к нему на обед гостей. — Продвигайтесь, — сказал он им, и они послушно сделали это. — Пожалуйста, садитесь рядом со мной. — Он показал на стул рядом с собой. Чесна села, а Майкл уселся на сиденье возле прохода. Блок положил свою ладонь на ладонь Чесны и широко оскалился. — Какая чудесная ночь! Весенняя пора! Так и чувствуется в воздухе, не правда ли?

— Да, чувствуется, — согласилась Чесна, улыбка у нее была приятной, но голос напряженным.

— Мы рады видеть вас с нами, барон, — сказал ему Блок. — Вы, конечно, знаете, что все членские взносы идут в фонд войны.

Майкл кивнул. Блок стал разговаривать с женщиной, сидевшей перед ним. Сэндлер, увидел Майкл, восседал в переднем ряду, с каждой стороны по женщине, оживленно беседуя. Сказки про Африку, подумал Майкл.

За пятнадцать минут зрительный зал заполнился мест на семьдесятвосемьдесят. Свет убавили, двери прикрыли, чтобы не пропускать не приглашенных. На публику надвинулась тишина. Какого дьявола все это затеяно? — подумал Майкл. Чесна все еще сжимала его ладонь, ее ногти почти врезались в его кожу.

Из-за занавеса вышел человек в белом смокинге, последовали вежливые хлопки. Он поблагодарил членов за присутствие на ежемесячном собрании и за щедрые вклады. Затем продолжил про наступательный дух Рейха и про то, как храбрая молодежь Германии раздавит русских и они убегут назад в свои норы. Аплодисменты стали еще реже, но некоторые офицеры были просто в восторге от таких радужных перспектив. Человек — устроитель церемонии, решил Майкл, — продолжал, ничуть не стесняясь, насчет блестящего будущего Тысячелетнего Рейха и о том, что Германия будет еще иметь три столицы: Берлин, Москву и Лондон. Сегодняшняя кровь, крикнул он громким голосом, будет украшать завтрашнюю победу, поэтому мы будем воевать дальше. И дальше! И дальше!

— А теперь, — бодро сказал он, — открываем наше представление!

Фонари погасли. Раздвинулся занавес, сцена осветилась огнями рампы и устроитель церемонии поспешил убраться.

Посередине сцены в кресле сидел мужчина, читая газету и куря сигару.

Майкла будто бы пригвоздило к месту.

Это был Уинстон Черчилль. Абсолютно голый, с сигарой, зажатой в бульдожьей челюсти, державший в коротеньких толстеньких ручках потрепанную «Лондон Таймс». Смех усиливался. Группа ударных и духовых инструментов, спрятанная за сценой, вымучивала комическую мелодию. Уинстон Черчилль сидел, куря и читая, скрестив белые ноги, а его «достоинства» свешивались вниз. В то время как публика хохотала и аплодировала, на сцену победоносно выступила девица, одетая только в высокие черные кожаные сапоги, и с плеткой о девяти хвостах в руке. На ее верхней губе был углем пририсован черный квадратик: гитлеровские усики. Майкл в смятение узнал в девице Шарлотту, собирательницу автографов. Она не испытывала ни малейшего стеснения, груди у нее тряслись, когда она подходила к Черчиллю, и тот неожиданно поднял глаза и испустил резкий пронзительный визг. Визг заставил всех захохотать еще громче. Черчилль упал на колени, подставив свой голый и вислый зад публике, и поднял руки, сдаваясь на милость победителя.

— Ты, свинья, — закричала девица. — Ты вонючая свинья-убийца! Вот тебе милость! — Она размахнулась плеткой и хлестнула Черчилля по плечам, оставляя красные рубцы на белой коже. Человек завыл от боли и униженно сел у ее ног. Она принялась хлестать его по спине и по заду, осыпая его бранью, как распоследний матрос, в то время как музыканты весело пиликали на своих инструментах, а публика корчилась от смеха. Правда и вымысел перемешались; Майкл понимал, что человек, конечно, не был премьер-министром Англии, а всего лишь актером, изображавшим его покорность, но плетка о девяти хвостах выдумкой не была, как не была выдумкой и ярость девицы. — Это за Гамбург, — кричала она. — И Дортмунд! И Мариенбург! И Берлин! И… — Она продолжала, перечисляя города, на которые попадали бомбы союзников, а когда из-под плети полетели брызги крови, публика взорвалась буйным восторгом. Блок вскочил на ноги, хлопая в ладони над головой. Другие тоже встали, радостно крича, в то время как девица продолжала размахивать плетью, а фальшивый Черчилль вздрагивал у ее ног. По спине этого человека текла кровь, но он не делал попыток встать или уклониться от плетки. — Бонн! — свирепела девица, ударяя плетью. — Швейнфурт! — На плечах и между грудями девицы сверкал пот, тело ее сотрясалось от напряжения, от пота угольные усы смазались. Плеть продолжала взлетать, и теперь спина и зад человека покрылись крест-накрест красными полосами. Наконец человек задрожал и упал, всхлипывая, а девица-Гитлер в последний раз опустила плеть на его спину и в знак триумфа поставила ногу в сапоге ему на шею. Она отдала публике нацистский салют и получила щедрое одобрение и аплодисменты. Занавес сомкнулся.

— Чудесно! Чудесно! — сказал, усаживаясь обратно, Блок. Легкий налет испарины выступил у него на лбу, и он промакнул ее белым носовым платком. — Видите, какие представления даются на ваши деньги, барон?

— Да, — ответил Майкл; изображать сейчас улыбку было труднее всего, что ему когда-либо приходилось делать. — И в самом деле вижу.

Занавес снова раскрылся. Двое мужчин разбрасывали из тачки по всей сцене блестящие обломки. Майкл понял, что они устилали пол битым стеклом. Они завершили свою работу, укатили тачку, а потом солдат вытолкнул на сцену худую девушку с длинными каштановыми волосами. На ней было грязное заплатанное платье, сшитое из мешков из-под картофеля, и ее босые ноги скрипели по осколкам стекла. Девушка стояла на них, опустив голову, и волосы ее затеняли лицо. К платью из мешковины была приколота желтая звезда Давида. Слева от сцены появился скрипач в белом смокинге, разместил инструмент между плечом и подбородком и стал играть зажигательную мелодию.

Девушка, без каких-либо человеческий эмоций и достоинства, стала танцевать по стеклу, словно механическая игрушка.

Публика смеялась и хлопала в ладоши, одобряя такое издевательство. — Браво! — кричал сидевший перед Майклом офицер. Будь у Майкла сейчас с собой пистолет, он бы вышиб этому подонку мозги. Такое варварство превосходило все, что ему приходилось когда-либо познать в лесах России; здесь и в самом деле было сборище зверей. Он едва сдерживался, чтобы не вскочить на ноги и не крикнуть девушке, чтобы она прекратила танцевать. Но Чесна почувствовала, как он напрягся, и посмотрела на него. Она увидела по его глазам внезапную перемену настроения и еще что-то такое, что испугало ее до ужаса. — Ничего не делайте! — прошептала она.

Под белым смокингом Майкла и накрахмаленной белой рубашкой на позвоночнике стала пробиваться волчья шерсть. Затем шерсть стала расползаться по коже.

Чесна сжала его ладонь. Глаза у нее помертвели, чувства отключились, будто выключенная лампочка. На сцене скрипач заиграл живее, и худой девушке пришлось заплясать быстрее, оставляя на полу кровавые следы. Выносить такое было почти свыше сил Майкла; эти зверства развязывали у него звериные инстинкты, и от этого у него начинало колоть кожу. Он чувствовал, как на руках у него пробивалась шерсть, затем на лопатках и на бедрах. Это был позыв к превращению, допустить которое в этом зрительном зале было бы катастрофой. Он закрыл глаза и стал вспоминать зеленеющий лес, белый дворец, волчьи песни: все это было так человечно и так далеко отсюда. Теперь скрипач играл неистово, и публика хлопала в такт ладонями. Лицо Майклу жег пот. Он ощущал острый звериный дух, исходящий от его тела.

Потребовалась страшная сила воли, чтобы сдерживать подступившую ярость. Она уже почти совсем захватила его, но он боролся с ней, крепко зажмурив глаза, а волчья шерсть уже охватывала его грудь. Полоска шерсти выползла из-под манжета сорочки на правой руке, вцепившейся в подлокотник со стороны прохода, но Чесна этого не заметила. И тут превращение отхлынуло, волчья шерсть уползала сквозь поры обратно в кожу, вызывая безумную чесотку.

Скрипач в дьявольском темпе раскручивал каскады мелодий, но Майкл слышал только как ноги девушки топали по стеклу. Музыка достигла апогея и резко смолкла, вызвав гром аплодисментов и крики: — Браво! Браво! — Он открыл глаза, они были влажными от ярости и напряжения. Нацистский солдат увел девушку со сцены. Она двигалась как сомнамбула, пойманная нескончаемым кошмаром. Скрипач, широко улыбаясь, кланялся; вышел человек с метелкой, чтобы убрать окровавленные осколки, и занавес закрылся.

— Великолепно! — сказал, обращаясь ни к кому, Блок. — Пока что это был самый лучший номер!

В зале появилась симпатичная обнаженная девица, катившая по проходу тележку с кружками пива и стаканчиками с мороженым и подававшая их истомленным жаждой членам Бримстонского клуба. Публика становилась все более развязной, кое-кто начал запевать непристойные песни. Ухмылявшиеся лица блестели от пота, под похабные тосты стучали кружки, расплескивая пиво.

— Сколько это будет продолжаться? — спросил Майкл у Чесны.

— Несколько часов. Теоретически, должно было бы всю ночь.

Что же касалось его самого, нельзя было терять ни минуты. Он пощупал в кармане ключ от комнат, который дала ему Чесна. Блок разговаривал с человеком, сидевшим с ним рядом, что-то ему объясняя и пристукивая при этом кулаком. Не про Стальной ли Кулак? — подумал Майкл.

Занавес опять раскрылся. Теперь на середине сцены стояла кровать, накрытая в качестве простыни русским флагом. На ней с руками и ногами, привязанными к столбикам кровати, лежала темноволосая обнаженная женщина, предположительно славянка. Двое обнаженных мускулистых мужчин с немецкими на касками на головах с короткими сапогами на ногах парадным гусиным шагом выступили с обеих сторон сцены, под громкие аплодисменты и возбужденный смех. Их оружие, пенисы, были вздернуты для наступления, и женщина на сцене съежилась, но убежать не могла.

Больше Майкл выдержать не смог. Он встал, повернулся спиной к сцене, быстро прошел по проходу и вышел из зрительного зала.

— Куда это направился барон? — спросил Блок. — Это же гвоздь программы!

— Я думаю, что… ему не совсем хорошо, — сказала Чесна. — Он немного переел.

— А-а. Слабый желудок, да? — Он ухватил ее ладонь, чтобы она тоже не сбежала, и его серебряные зубы блеснули. — Ну, тогда я буду вашим партнером, ладно?

Чесна стала было отнимать руку, но рука Блока сжалась сильнее. Она никогда не уходила раньше времени с собраний Бримстонского клуба; она всегда была послушной частью группы, и уйти сейчас — даже вслед за бароном — это могло бы вызвать подозрения. Она заставила себя расслабить мышцы, и на лице появилась актерская улыбка. — Мне бы хотелось пива, — сказала она, и Блок знаком подозвал одну из расхаживающих нагими разносчиц. На сцене раздавались вскрики, сопровождаемые одобрительными выкриками публики.

Майкл отпер дверь в номера и прошел прямо на балкон, где вдохнул свежий воздух и поборол подступившую к горлу тошноту. Ему понадобилась минута-другая, чтобы голова прояснилась; его мозг все еще ощущал себя как бы зараженным гнилью. Он посмотрел на узкий выступ, шедший от балкона по стене замка. Восемь дюймов ширины, не больше. На крошащихся каменных плитах держались еще барельефные орлы и головы химер. Но если он оступится или рука у него сорвется…

Теперь это все равно. Если уж идти, то надо делать это сейчас.

Он тихо перелез через ограждение балкона, поставил ногу на выступ и уцепился за глазную впалдину на лице химеры. Другой ногой он также нащупал выступ. Он замер на несколько секунд, уравновесился, а затем осторожно двинулся по выступу в ста сорока футах над землей Гитлера.

Глава 8

От дождя выступ был скользким. Ветер стал холоднее, его порывы ерошили волосы Майкла и задирали его смокинг. Он продолжал продвигаться, дюйм за дюймом, грудь его прижималась к каменной стене замка, а туфли царапали по выступу. До балкона следующих номеров было примерно тридцать футов, юго-восточный угол находился примерно восемью футами дальше. Майкл осторожно продвигался вперед, ни о чем не думая, кроме следующего шага, следующей зацепки пальцами. Он ухватился за орла, который вдруг внезапно треснул и от него посыпались крошки, в темноту падали обломки. Он удержался, прилепившись к стене, вцепившись скрюченными указательным и большим пальцами в трещинку в полдюйма шириной, пока не восстановил равновесие. Затем тронулся опять, нащупывая пальцами трещины в древних плитах, и его туфли пробовали на прочность выступ перед ним, прежде чем сделать следующий шаг. Он думал о муравье, который карабкается по боку огромного квадратного торта. За шагом следовал другой. Что-то хрустнуло. Осторожнее, осторожнее, сказал он себе. Выступ выдержал, и в следующий момент Майкл был уже у другого балкона и перебрался через ограждение. За балконными дверями занавески были закрыты, но прямо у другого конца балкона сквозь большое окно струился свет. Выступ проходил как раз под этим окном. Чтобы дойти до угла, ему нужно было пройти мимо него, а далее к расположенному выше этажу вело украшение из голов химер и геометрических фигур. Майкл прошел по балкону, сделал глубокий вдох и переступил через ограждение, снова вставая на выступ. Под руками у него было мокро, и от пота поясница стала влажной. Он продолжал двигаться, полагаясь на выступ, но не на руки, когда пробирался мимо окна; это была широкая спальня, на постели была разбросана одежда, но кровать была пуста. Майкл пробрался мимо стекла, с неудовольствием отметив, что на нем остались отпечатки его ладоней, и угол был как раз рядом.

Он стоял, прильнув к юго-восточной стене «Рейхкронена», ветер омывал его лицо, по облакам метались взад и вперед лучи прожекторов. Теперь ему предстояло расстаться с безопасным выступом и вскарабкаться на следующий ярус, используя барельеф как лестницу. В небе ворчал гром, и он поглядел вверх, рассматривая лица химер и геометрические фигуры, прикидывая, куда цепляться пальцами и носками. Ветер был врагом его равновесию, но с этим поделать ничего было нельзя. Иди дальше, сказал он себе, потому что угол был таким местом, где мужество убывало. Он вытянулся, сомкнул пальцы на одном из треугольников барельефа и стал подтягиваться. Один носок ботинка оперся на глаз химеры, а другой нащупал крыло орла. Он карабкался вверх по выступам камня, и ветер вихрился вокруг него. В двенадцати футах над шестым ярусом он уцепился пальцами за глазницы разинувшего рот демонического лица, и изо рта его вылетел в вихре перьев голубь. Майкл на мгновение застыл на месте, сердце у него колотилось, и около него, крутясь, опадали вниз перья. Пальцы у него были истерты до крови, но он еще восьми футов не добрался до выступа седьмого яруса. Он продолжил карабкаться по выщербленным камням барельефа, достал одним коленом до выступа и осторожно стал подтягиваться, чтобы встать на ноги. Выступ затрещал, и несколько обломков кладки сорвалось, но все-таки он держался более или менее прочно. Следующий балкон принадлежал номерам Гарри Сэндлера, и он добрался до него сравнительно легко. Он быстро пересек балкон, проскользнул на противоположную его сторону и — очнулся на выступе между ним и балконом Блока, который весь искрошился на куски. Оставалось только несколько обломков, между которыми зияли просветы. Самый большой просвет был около пяти футов, но из неустойчивой позиции Майкла он легко сходил за удвоенное расстояние. Ему придется прилипнуть к стене, чтобы преодолеть это.

Майкл пробирался по осыпающемуся выступу, балансируя на уступах, пальцы его цеплялись за трещинки в камне. Когда он очередной раз двинул вперед ногу и поставил ее на выступ, край выступа под ней вдруг стал осыпаться. Нога зависла в воздухе, грудь прильнула к стене, он вцепился в трещины и неровности пальцами. Плечи у него свело от напряжения, он слышал, как из зубов с шипением вырывалось дыхание. Давай! — подбодрил он себя. — Не останавливайся, черт возьми. Он заставил себя прислушаться к внутреннему голосу, и оцепенение, охватившее его колени, рассосалось. Он осторожно тронулся дальше, шаг за шагом, и дошел до места, где выступ обрывался.

— Он спросил у меня совета, и я его ему дал, — послышался под Майклом голос. Кто-то разговаривал на балконе шестого этажа. — Я сказал, что войска у него необученные, зеленые, желторотые, и если он бросит их в этот котел, их раздерут в клочья.

— И, конечно, он не послушал, — голос другого.

— Он посмеялся надо мной! Просто посмеялся. Он сказал, что уж, конечно, знает свои войска лучше, чем я, и такое советы ему не нужны. И вот теперь результат известен нам всем, правда? Восемь тысяч человек погибли под огнем русских, и еще четыре тысячи попали в их конц— лагеря. Вот я и говорю всем: думать тошно о такой дурацкой потере.

Майклу было тошно думать, как ему придется, прилипая к стене, преодолеть представший перед ним просвет. В то время, как двое офицеров разговаривали на балконе, он вытянулся вперед как можно дальше, скрючив пальцы, уцепился за трещины и напряг плечи.

Ну же! — подумал он и, прежде чем смог заколебаться, силой рук перенес свое тело так, что оно оказалось над просветом, мускулы плеч вздулись под рубашкой, а заплечья напряглись, выпирая словно змеи под кожей. Он повис на несколько секунд и попытался найти правой ногой опору на следующем обломке выступа. Кусок кладки не выдержал и свалился, за ним во тьму посыпались мелкие камешки.

— Это была бойня, — говорил первый офицер, голос у него повысился. — Самая настоящая бойня. Юноши, тысячами разрываемые на куски. Я знаю, я видел донесения. А когда про это узнает народ Германии, кое-кому придется за это расплачиваться.

Майкл не мог опереться ногой на выступ, потому что тот продолжал крошиться. Лицо у него покрылось потом, запястья и плечи уже сводило судорогой. Упал еще один кусок кладки и, падая, ударился пониже о стену.

— Боже мой, что это? — спросил второй офицер. — Что-то только что упало, вон там.

— Где?

Ну, давай же, давай! — подумал Майкл про себя и мысленно обругал себя за неуклюжесть. Он сумел носком правой ноги укрепиться на другом маленьком уцелевшем кусочке выступа, который, к счастью, не обломился. Его руки и плечи избавились от части нагрузки, но мелкие обломки продолжали сыпаться вниз, камешки падали, ударяясь с тихими щелчками о стену, отскакивая от каменных плит внизу.

— Вон там! Видите? Я точно слышал!

Еще несколько секунд — и двое офицеров перегнутся через ограждение, глядя вверх, и увидят, как он болтается, пытаясь удержать равновесие. Майкл скользнул правой ногой дальше, освободив место для левой ноги на обломке, а затем, отжимаясь на напружиненных плечах, вытянулся так, что его правая нога нашла твердую опору. Балкон Блока был рядом. Он отцепился правой рукой, ухватился за балюстраду и рывком перенес свое тело на прочную поверхность. Мгновение он отдыхал, тяжело дыша, мускулы его плеч и предплечий медленно отходили.

— Все это проклятое место разваливается на части, — сказал первый офицер. — Так же, как и Рейх, а? Черт возьми, я не удивлюсь, если балкон под нами провалится.

Наступила тишина. Майкл услышал, как один из них нервно прокашлялся, и следующим звуком был шум открывания и закрывания балконной двери.

Майкл повернул ручку на застекленной двери и вошел в номер Блока.

Он уже знал, где в этом номере располагалась столовая, а также кухня. Ему не стоило случайно забредать туда, потому что там мог оказаться кто-нибудь из официантов или кухонного персонала. Он пересек гостиную с высоким потолком, прошел мимо камина, обложенного черным мрамором, над которым висел обязательный портрет Гитлера, и подошел к закрытой двери. Он надавил на надраенную до блеска бронзовую ручку, и дверь поддалась. В этой комнате света не было, но он видел достаточно хорошо; полки с книгами, массивный дубовый стол, пара черных кожаных кресел и диван. Это, должно быть, был кабинет Блока на время его проживания в «Рейхкронене». Майкл закрыл за собой дверь, прошел по пушистому персидскому ковру — наверное, украден из дома какого-нибудь русского аристократа, мрачно подумал он — и подошел к столу. На нем была лампа с зеленым абажуром, которую он включил, чтобы продолжить свои поиски. На стене была большая, в рамке, фотография Блока, стоявшего под каменной аркой. Позади него были деревянные строения за кольцами колючей проволоки и кирпичная труба, из которой клубился черный дым. На каменной арке была надпись: «Фалькенхаузен». Концлагерь под Берлином, в котором Блок был начальником. Это был снимок человека, гордившегося своим детищем.

Майкл переключил внимание на стол. Пресс-папье было чистым, Блок, очевидно, был сама опрятность. Он подергал верхний ящик: заперт. Точно так же и другие ящики. За столом стояло черное кожаное кресло, в спинку которого была вделана серебряная эсэсовская эмблема, а возле кресла, прислоненный к нему и к тумбе стола, стоял черный портфель. Майкл поднял его. На портфеле были серебряные «молнии» СС и готические инициалы «ДГБ». Он положил портфель на стол и, раскрыв замочки, заглянул внутрь. Обнаружил папку и вытащил ее.

В папке лежали белые машинописные листы — официальные эсэсовские материалы Блока — на которых были в основном только числа. Числа были расположены столбиками, обозначавшими, видимо, суммы денег. Финансовые документы, догадался Майкл. Рядом с числами стояли какие-то инициалы: возможно, инициалы людей, сокращенные наименования предметов или своего рода шифр. Во всяком случае, сейчас у него не было времени их разгадывать. Общее впечатление было такое, что на что-то была истрачена очень большая сумма денег, и Блок или его секретарь расписал все расходы до единой немецкой марки.

В папке было еще что-то: квадратный коричневый конверт.

В нем было три черно-белых снимка, увидел Майкл, и он наклонился над ними, заставляя себя рассмотреть их более внимательно.

На первой фотографии было лицо умершего. Точнее, то, что осталось от его лица. Левая щека была превращена в отверстие с разорванными в клочья краями, дыры были по всему лбу, нос прогнил до зияющей дыры, и сквозь изодранные губы виднелись зубы. Еще дыры, каждая диаметром около дюйма, были рассеяны по подбородку и на распоротом горле. Все, что осталось от правого уха, было огрызком мяса, как будто кто-то сжег его газовой горелкой. Глаза человека глядели пустым взглядом, и Майклу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что век не было. Внизу снимка, сразу же под изувеченным горлом трупа, была черная дощечка. На ней было написано по-немецки мелом: «19/2/44, испытательный образец 307, Скарпа».

На втором снимке был профиль чего-то, что могло быть женским лицом. К черепу прилипла короткая прядка темных курчавых волос. Но большая часть кожи отсутствовала, а раны были настолько уродливыми и глубокими, что обнажились корни языка и носоглотка. Глаз превратился в белую спекшуюся массу, как кусок свечного воска. Через изъязвленное плечо шла черная дощечка: «22/2/44, испытательный образец 245, Скарпа».

Майкл на затылке ощутил покалывание холодного пота. Он взглянул на третий снимок.

Было человеческое существо мужчиной, женщиной или ребенком, сказать было трудно. От лица не осталось ничего, кроме сочившихся отверстий, объединенных блестевшей тканью. В этих ужасных остатках зубы были стиснуты, как будто сдерживая последний крик. Отверстия разъедали глотку и плечи, и на дощечке было: «22/2/44, испытательный образец 359, Скарпа».

Скарпа, подумал Майкл. Норвежский остров, где у доктора Густава Гильдебранда был второй дом. Очевидно, Гильдебранд развлекал гостей. Майкл собрался духом и еще раз посмотрел на снимки. Испытательные образцы. Безымянные номера. Вероятно, русские пленные. Но — Боже праведный! — что могло нанести такие повреждения человеческой плоти? Даже огнемет приносил более чистую смерть. Соляная кислота — единственное, что пришло ему на ум, способное произвести такой ужас, однако разодранные в клочья края тканей не наводили на мысль о сожжении ни химикатами, ни огнем. Конечно, он не был специалистом по разъедающим реагентам, но усомнился, что даже соляная кислота могла бы произвести такой жуткий эффект. Испытательные образцы, думал он. Образцы для испытания чего? Каких-то новых химических веществ, которые изобрел Гильдебранд? Чего-то ужасного, что можно было испытывать только на бесплодном острове вдали от побережья Норвегии? И какое это могло иметь отношение к стальному кулаку и карикатуре на задыхавшегося Гитлера?

Вопросы без ответов. Но в одном Майкл Галатин был уверен: он должен найти эти ответы до вторжения союзников, до которого оставалось чуть больше месяца.

Он положил снимки обратно в конверт, потом вернул конверт и бумаги в папку, а папку в портфель, застегнул портфель и поставил его обратно точно на то же место, откуда взял. Он потратил еще несколько минут, оглядывая кабинет, но ничто другое не вызвало у него интереса. Затем он выключил лампу, прошел через комнату и направился к входной двери. Он почти дошел до нее, когда услышал, как в скважину вставили ключ. Он резко остановился, быстро повернулся и поспешно проскользнул к балконным дверям. Он едва успел выскочить на балкон, как дверь отворилась. Возбужденный девичий голос сказал: «О, это выглядит божественно!»

— Полковник обожает роскошь, — донесся грубый ответ. Дверь закрылась и была опять заперта. Майкл стоял, прижавшись спиной к стене замка, и кинул взгляд сквозь стеклянную панель двери. Бутц явно нашел себе партнершу и затащил ее в номера Блока, пытаясь воодушевить ее на то, чтобы она разделась. Следующим шагом, если Майкл что-нибудь понимал в обольщении, будет вывести ее на балкон и сделать так, чтобы она оперлась на ограждение и у нее захватило дух от красоты. В свете этого здесь было далеко не лучшее место, чтобы укрыться.

Майкл быстро перелез через балюстраду на предательский с просветами выступ. На ощупь найдя в камнях трещину, зацепился за нее пальцами и двинулся назад тем же путем, каким пришел. Кладка трещала и осыпалась под его тяжестью, но он перебрался через провалы и добрался до балкона номеров Сэндлера. Уже стоя на балконе, он услышал, как за его спиной девица сказала: «Тут так высоко, правда?»

Майкл открыл балконные двери и проскользнул в них, осторожно прикрыв за собой. Номера были зеркальным отражением блоковских, только камин был из красного камня, а картина над ним была другим видом фюрера. Тут было тихо. Сэндлер, должно быть, еще бримстонил. Майкл пошел к двери и увидел, что возле нее стояла клетка, в которой на насесте сидел сокол. Клобучка на Блонди не было, темные глаза сокола неподвижно уставились на Майкла.

— Привет, сучка, — сказал Майкл и громко побарабанил по клетке. Сокол затрясся от злобы, взъерошив перья на загривке, и стал шипеть. — Я могу съесть тебя и выплюнуть твои косточки на пол, — сказал Майкл. Сокол нахохлился, тело у него затрепетало, как громоотвод в бурю. — Ну, быть может, в следующий раз. — Он потянулся к дверной ручке.

Он услышал слабый, почти музыкальный звук «пин-н». Что-то щелкнуло. Майкл обернулся к клетке с соколом и увидел противовес, спустившийся с потолка. Застрекотала цепочка. Майкл понял, что зацепил натянутую у двери струну, и времени на раздумье у него не осталось, потому что противовес поднял дверцу клетки и золотистый сокол устремился на него, раздирая когтями воздух.

Глава 9

В то время как Майкл балансировал на выступе на стене замка, Эрих Блок вытирал выступившие на глазах от смеха слезы. На сцене в представление включилась женщина-лилипут и громадный славянин, явный скудоумный идиот из какой-то Богом забытой деревни. «Штуковина», однако, была у него весьма значительной по размерам, и он ухмылялся смеху нацистов, будто бы понимал, в чем заключалась шутка. Блок поглядел на карманные часы; он пресытился безобразием, и в конце концов все задницы, большие или маленькие, были одинаково хороши. Он склонился к Чесне и тронул ее за колено жестом, далеко не отеческим.

— У вашего барона, должно быть, нет чувства юмора.

— Он себя нехорошо почувствовал, — и, уж если на то пошло, она тоже не чувствовала себя хорошо. Лицо у нее устало от всех этих фальшивых улыбок.

— Пойдемте, хватит этих представлений из пивнушек. — Он встал и подхватил ее за локоть. — Я закажу вам бутылку шампанского в зале для отдыха.

Чесне было слишком не по себе, чтобы суметь красиво уйти. Представление было еще далеко от завершения — впереди были жестокие номера с участием публики — но Бримстонский клуб был для нее ничем иным, кроме как возможностью общения с людьми. Она позволила полковнику Блоку сопроводить себя в зал для отдыха, думая, что в этот момент барон мог быть уже в номерах Блока, поскольку не было никакой паники по поводу сорвавшегося вниз тела. Человек этот — как бы его на самом деле ни звали — был явно ненормальным, но он не прожил бы так долго при его опасной профессии, если бы не был осторожен. Они уселись за столик, и Блок заказал большую двухлитровую бутыль шампанского, затем опять посмотрел на карманные часы и велел официанту принести на стол телефон.

— Дела? — поинтересовалась Чесна. — В такой поздний час?

— Боюсь, что да. — Блок защелкнул часы и убрал их в опрятную и хорошо сидящую на нем форму. — Я хочу услышать от вас все о бароне, Чесна: где вы с ним познакомились, что вам о нем известно. Насколько я помню, вы никогда не казались мне глупой женщиной.

— Глупой? — она вздернула брови. — Как это понимать?

— Эти герцоги, графы, бароны: все они — дешевка. Видишь их целыми днями, как они разгуливают, разодетые как манекены в магазинах одежды. Любой человек с хотя бы каплей аристократической крови прозакладывал себя в последнее время как золото, хотя при этом он всего лишь чугун. Здесь нельзя не промахнуться. — Он погрозил ей предупреждающе пальцем. Подошел официант с телефоном и стал вставлять вилку в соответствующую розетку.

— Гарри и я разговаривали вчера днем, — продолжал он. — Ему кажется, что барон, быть может — как бы это сказать? — заинтересован в чем-то еще, не только в любви.

Она ждала, чтобы он продолжил; сердце у нее забилось сильнее. Тонкий нос Блока учуял запах.

— Вы сказали, что узнали барона совсем недавно, да? И уже собираетесь выйти замуж? Ну, дайте-ка мне высказать свое мнение, Чесна; вы красивая и богатая женщина с великолепной репутацией в Рейхе. Даже Гитлеру нравятся ваши фильмы, а Бог свидетель, что самый любимый предмет в фильмах, любимых фюрером, — это он сам. Вы когда-нибудь задумались над возможностью того, что барон просто хочет жениться на вас из-за ваших денег и влияния?

— Да, задумывалась, — сказала она. Отвечено слишком поспешно, подумала она. — Барон любит меня ради меня самой.

— Но как вы можете быть в этом уверены, если не прошло достаточно много времени? Ведь здесь не тот случай, когда вы можете вот-вот исчезнуть с лица земли, так ведь? Почему бы не дождаться осени? — Он взял телефонную трубку, Чесна смотрела, как он набирал номер, и почувствовала, что кровь у нее стынет.

— Полковник Блок, — сказал он, представляясь оператору на связи. — Медиков, пожалуйста. — Он опять заговорил с Чесной: — Три месяца. Кому от этого станет хуже? Должен признаться, ни мне, ни Гарри этот человек не нравится. У него худой и голодный вид. Есть в нем какая-то фальшь. Извините меня. — Он опять переключил свое внимание на телефон. — Да, это Блок. Как прошла операция?.. Хорошо. Значит, он выправится?.. Достаточно, чтобы заговорить, да?.. И когда это может быть?.. Сутки — это слишком долго! Самое большое двенадцать часов! — Он говорил в трубку повелительным полковничьим голосом и подмигнул Чесне. — Слушайте меня, Артур! Я хочу, чтобы Франкевиц…

Чесне показалось, что она громко охнула. Впрочем, она не была в этом уверена. Ощущение было такое, будто горло у нее охватило стальной лентой.

— Чтобы Франкевиц мог отвечать на вопросы не позже, чем через двенадцать часов. Вы меня поняли? — Конец разговора. Он повесил трубку и оттолкнул телефон, как будто тот был ему чем-то неприятен. — Итак, мы беседовали о бароне. Подождите три месяца, и мы сможем узнать о нем все, что только можно. — Он пожал плечами. — В конце концов, это — моя профессия.

Чесна подумала, что сейчас закричит. Она испугалась, что могла выглядеть сейчас бледной, как труп, но если Блок и заметил, он ничего не сказал.

— А вот и шампанское! — Блок ждал, барабаня паучьими пальцами по столу, пока официант наполнял бокалы. — Ваше здоровье! — произнес он тост, и Чесне пришлось собрать все свое самообладание, чтобы не показать, как у нее дрожит рука, когда она поднимала бокал.

В то время, как пузырьки шампанского щекотали у нее в носу, опустился противовес, цепочка выполнила свое предназначение, дверь клетки открылась, и Блонди вырвалась на Майкла Галатина.

Когти стали рвать воздух там, где секундой назад было его лицо, потому что Майкл поднырнул, и Блонди по инерции перелетела через него. Она перевернулась в полете, крылья ее били по воздуху, и устремилась на него, тогда как он отскочил назад, защищая руками лицо. Майкл сделал финт вправо, уклоняясь с волчьей быстротой, но когда Блонди пронеслась мимо него, два когтя успели цапнуть его за правое плечу, вырвав клочья из его черной одежды. Она опять развернулась, издала яростный крик. Майкл отпрянул в сторону, лихорадочно высматривая, чем защититься. Блонди описала в комнате крутой поворот, потом внезапно рванулась в другом направлении и нацелилась ему в лицо, широко развернув крылья.

Майкл резко плюхнулся на пол. Блонди промахнулась, пыталась остановиться, протормозила по черному кожаному дивану, прорезав глубокие полосы в телячьей коже. Майкл откатился, вскочил на ноги и увидел перед собой открытую дверь: ванную с голубой плиткой. Он услышал за собой трепетание золотых крыльев, ощутил когти, готовые вцепиться ему в загривок, кинулся вперед, перевернувшись через голову, и через открытую дверь влетел в ванную. Когда он обернулся, лежа на полу из голубой плитки, то увидел, что Блонди уже развернулась и готовилась последовать за ним. Он вцепился в край двери, резко захлопнул ее и получил удовольствие от звука «фанн», когда сокол в нее врезался. Наступила тишина.

Убился? — подумал Майкл. Или просто приходит в себя? Ответ пришел через несколько секунд: шум неистово царапающих костей. Блонди пыталась атаковать дверь.

Майкл встал и оглядел убранство своей тюрьмы. Здесь была раковина, овальное зеркало, унитаз и узкий шкафчик. Ни окошка, ни другой двери. Он осмотрел шкафчик, но ничего путного в нем не нашел. Блонди все еще рвалась сюда, расцарапывая с противоположной стороны дверь ванной. Чтобы выбраться из номеров Сэндлера, ему нужно выйти из этой комнаты и миновать сокола. В любой момент Сэндлер может вернуться; времени ждать, пока сокол устанет, не было, а шанс, что он потеряет к нему интерес, был невелик. Майкл знал, что тот чувствует в нем волка и это приводит его в бешенство. Сэндлер явно не доверял системе охраны номеров «Рейхкронена»; тонкий провод, набрасываемый им на дверную ручку перед уходом на ночь, был весьма неприятным сюрпризом для любопытствующих. Охотник однажды — охотник всегда.

Майкл проклинал себя за недостаточную бдительность. Но в его сознании все еще стояли те страшные снимки. Однако то, что он узнал сегодняшней ночью, будет бессмысленно, если он не выберется отсюда. Блонди опять атаковала дверь, ее ярость росла. Он взглянул на свое отражение в зеркале и увидел разодранный по шву пиджак. Кусок сорочки тоже был выдран, но кожа нигде не была задета. Майкл взялся обеими руками за зеркало и вытащил его из крепления. Потом он повернул его так, что зеркало смотрело от него. Он поднял зеркало на уровень лица, как щит, и пошел к двери. Когти Блонди к этому времени, должно быть, продрали ее уже на дюйм. Майкл, держа одной рукой зеркало, глубоко вдохнул и другой рукой повернул ручку и распахнул дверь настежь.

Сокол закричал и отскочил. Он увидел в зеркале свое собственное отражение. Майкл, защищая зеркалом лицо, осторожно продвигался спиной в сторону балконных дверей. Он не мог пойти на риск столкнуться с Сэндлером в коридоре; он должен вернуться в номера Чесны тем же путем, каким выходил. Наверняка Бутц со своей драгоценной сейчас уже перестали терять время попусту и ушли с балкона. Майкл услышал шипенье мощных крыльев Блонди, летевшей к нему. Сокол на лету замер рядом со своим зеркальным отражением и бешено ударил когтями в стекло. Силой удара зеркало чуть не выбило из его рук, и он сильнее сжал края зеркала своими пальцами. Блонди взлетела еще раз и еще раз ударила, не по пальцам Майкла, а в яростном стремлении убить сокола, осмелившегося вторгнуться на ее территорию. Когти снова проскрежетали по стеклу. Блонди издала высокий клекот, пролетела круг по комнате и еще раз атаковала зеркало, Майкл тем временем спиной продвигался к балкону. На этот раз Блонди нанесла по зеркалу косой удар с силой, от которой Майкл пошатнулся. Нога его зацепилась за ножку низенького кофейного столика, он потерял равновесие и упал. Зеркало выскользнуло и со звуком пистолетного выстрела вдребезги разбилось о камни.

Блонди взлетела под потолок, делая крутые повороты вокруг хрустальной люстры. Майкл встал на колени; двери балкона были в двенадцати футах. И тут Блонди завершила последний круг и ринулась на него, расправив когти, чтобы вырвать незащищенные глаза.

Времени для размышлений не было. Сокол падал неуловимым для глаза мазком смертоносного золота.

Он настиг его, распахнув крылья. Когти протянулись вниз, и загнутый клюв уже собрался было вонзиться в нежные мерцавшие шары глаз.

Правая рука Майкла вскинулась вверх, он услышал, как шов под мышкой лопнул. В следующий миг там, где был сокол, золотом взорвались перья. Он почувствовал, как когти Блонди вонзились в его предплечье, разрывая до тела пиджак и рубашку, и тут окровавленная изувеченная птица кувырком летела прочь, как порванный листок, и ударилась и стену, разбрасывая перья. Блонди осела на пол, пачкая его кровью. Окровавленная масса, бывшая ловчей птицей, дернулась несколько раз и замерла.

Майкл поглядел на кисть своей руки. Поверх мощной волчьей когтистой лапы дыбилась шерсть, а под кривыми когтями было мокро от крови и внутренностей Блонди. Мышцы предплечья бугрились под рукавом, растягивая швы. Шерсть дошла почти до плеча, и он чувствовал, как начало ломить кости, менявшие форму.

Нет, — подумал он. — Только не здесь.

Он твердо стоял на человечьих ногах. Ему потребовался момент полного сосредоточения, чтобы остановить превращение, пока оно еще не возобладало над ним, потому что запах крови и ярость разжигали его кровь. Кривые когти убрались, причинив небольшую колющую боль. Шерсть сошла, и кожа от этого у него зачесалась. И тут все закончилось, и он опять стал человеком, за исключением острого звериного привкуса во рту.

Он поспешил на балкон. Бутц с девушкой уже скрылись в номерах Блока. Майкл пожалел, что теперь уже нельзя скрыть его следы, сделанного не воротишь; он перелез через ограждение балкона, встал на выступ и дошел до юго-восточного угла, где спустился на этаж ниже по резным каменным лицам химер и геометрическим фигурам. Еще минут через восемь-девять он ступил на балкон номеров Чесны и вошел внутрь, закрыв за собой балконные двери.

Только теперь он почувствовал, что можно перевести дыхание. Но где же Чесна? Все еще на сборище Бримстонского клуба, конечно. Возможно, ему тоже следовало еще разок появиться, но только не в разодранном соколом смокинге. Он прошел в ванную и вычистил все следы крови из-под ногтей на правой руке, потом переоделся в свежую белую сорочку и надел темно-серый костюм с лацканами из черного бархата. Он снова надел прежний белый галстук-бабочку, поскольку на нем кровавых пятен не оказалось. Туфли у него поцарапались, но ничего, сойдет. Он быстро огляделся в зеркале, чтобы убедиться, что не пропустил нигде красного пятнышка или золотистого перышка, а затем покинул номера и спустился на лифте в фойе.

Собрание членов Бримстонского клуба явно уже закончилось, потому что фойе кишело нацистскими офицерами и их подругами. Из хорошо промытых пивом глоток вырывался хохот. Майкл поискал в толпе Чесну и почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.

Он обернулся и оказался лицом к лицу с Гарри Сэндлером.

— Я разыскивал вас. Повсюду, — сказал Сэндлер. Глаза у него были красные, рот влажный и слегка раскрытый. — Куда вы уходили? — Пиво довершило то, что начало вино.

— Погулять, — ответил Майкл. — Я почувствовал себя не совсем хорошо. Вы не видели Чесну?

— Да, она тоже искала вас. Просила меня помочь. Хорошее было представление, правда?

— Так где же Чесна? — повторил Майкл и высвободился из-под руки Сэндлера.

— Последний раз я видел ее во дворе. Там. — Он кивнул в сторону выхода. — Она думала, что вы решили уехать назад домой и пособирать немного тюльпаны. Пойдемте, я приведу вас к ней. — Сэндлер жестом показал ему следовать за ними, и охотник на крупную дичь пошел, пошатываясь и качаясь, через фойе.

Майкл заколебался. Сэндлер остановился. — Пойдемте же, барон. Она ищет своего любимого мальчика.

Он пошел за Сэндлером сквозь толпу к выходу из «Рейхкронена». Как выйти из ситуации с распотрошенным соколом, он не знал. Но Чесна — умная, очаровательная женщина; она что-нибудь придумает. Он был рад тому, что Мышонок не видел того ужасного «представления», потому что от него у маленького человечка могли бы разрушиться последние иллюзии. Одно было Майклу совершенно ясно: им нужно найти то, над чем работал Густав Гильдебранд. И если возможно, им нужно попасть на Скарпу. Но Норвегия так далеко от Берлина, и в Берлине еще так много опасностей. Майкл спустился за Сэндлером по ступенькам, на которых охотник чуть не потерял равновесие и не свернул себе шею, что очень способствовало бы выполнению той задачи, которую Майкл собрался очень скоро выполнить. Они перешли через двор, где на камнях скопились дождевые лужи.

— Где она? — спросил Майкл, шагая за Сэндлером.

— Туда. — Он показал в сторону темной полосы реки. — Там сад. Может, вы мне расскажете, что за цветы в нем. Хорошо?

Майкл уловил что-то в голосе этого человека. Жесткость сквозь пьяное бормотание. Его шаги замедлились. Ему пришло в голову, что Сэндлер сейчас пошел быстрее, не пошатываясь на неровных каменных плитах. Сэндлер был не так пьян, как притворялся. Так что все это значит?..

Сэндлер сказал: — А вот и он, — спокойным, трезвым голосом. Из-за обломков обвалившейся каменной стены выступил человек. На нем был длинный серый плащ, на руках черные перчатки.

Позади Майкла послышались звуки: подошвы сапог, скребущие по камню. Майкл повернулся и увидел еще одного человека в сером плаще, почти сразу за собой. Человек сделал два длинных шага, и рука, уже занесенная, обрушилась на него. Кастет, зажатый в руке, ударил Майкла сбоку по голове и сбил его на колени.

— Быстрее, — торопил Сэндлер. — Берите его, черт возьми.

Подкатил черный автомобиль. Майкл, оглушенный болью, услышал, как открылась дверца. Нет, не дверца. Что-то более тяжелое. Крышка багажника? Его подняли, и его стоптанные туфли проволочились по камню. Его тело обмякло; все произошло так быстро, что мозг у него не мог прийти в себя. Двое мужчин подтащили его к багажнику автомобиля.

— Живее, — прошипел Сэндлер.

Майкла подняли, и он понял, что они собираются сложить его как багаж и бросить в резко пахнувший багажник.

О, нет, — решил он. Этого он не даст им сделать, только не это.

Он напряг мышцы и ударил назад правым локтем, попал во что-то костистое и услышал, как какой-то человек выругался. Его сильно ударили кулаком по почкам, рука обхватила его сзади за горло. Майкл забился, пытаясь ослабить хватку. Если бы только я мог встать на землю, думал он, теряя силы, я бы…

Он услышал в воздухе свист и понял, что опять на него летит кастет. Его ударило в затылок, отчего посреди белого призрачного пейзажа в голове запрыгали черные искры.

Резная вонь. Звук крышки гроба, захлопнувшейся над ним. Нет. Крышки багажника. Моя голова… о, моя голова…

Он услышал шум хорошо отлаженного мотора. Автомобиль двинулся.

Майкл попытался подняться, и, когда он все же сделал это, стальной кулак боли сомкнулся над ним и подмял под себя.