Частная жизнь парламентского деятеля

— С ним что-то случилось?.. Что бы с ним такое было?..

Но он не слушал. Безпокойный взор его озирал толпу и наблюдатели говорили:

— Он ищет кого-то?..

Первая фигура, замеченная Мишелем среди равнодушных, был Граваль, с его бакенбардами с проседью, безукоризненно подстриженными и мутными глазами, прикрытыми очками в золотой оправе. Он хотел избежать его, но не мог. Граваль, заметивший его, пошел в нему на встречу, с улыбающимся лицом, протянутой рукой, дружеским, почти фамильярным жестом:

— Как я рад вас встретить, cher monsieur, и поблагодарить вас… Да, поблагодарить. Я знаю, что с вами советывалась… И не могу вам выразить, как я польщен вашим лестным обо мне отзывом… Короче сказать, все решено сегодня поутру… мне дан был положительный ответ… и свадьба произойдет в возможно скорейшем времени. Вы знаете, что моя невеста разсчитывает на то, что вы будете у нее свидетелем. И вы были так добры к ней… Впрочем, вы увидите ее сегодня вечером… она должна приехать.

Он говорил все это с развязностью коротко знакомаго человека и каждое его слово точно ножем резало душу Тесье. Разговаривая с ним, Граваль, довольный тем, что может публично показать свою близость с ним, отвел его в уголов камина и охранял от других знакомых. За ними зорко наблюдали, спрашивая себя:

— О чем они могут так долго разговаривать?

Между тем Диль, только что прибывший и заметивший эту маленькую сцену, пробрался за спину Граваля и сказал, ударив его по плечу:

— Поздравляю, mon cher!..

Граваль удивился:

— Как? вы уже знаете?

— Само собой разумеется все всегда узнается немедленно.

И прошел дальше, бросив на Тесье недобрый взгляд, зоркий, пронзительный; которым он как будто заглядывал на дно совести людской и черпал там презрение.

— Понимаете вы это? — начал Граваль.— Дело, решенное всего лишь несколько часов тому назад…

— Ничто не остается тайным,— отвечал Мишель. Вот единственная фраза, какую извлек из него Граваль и счел нужным подтвердить ее:

— Ничто не остается тайным, вы правы, cher monsieur… люди вечно суют свой нос куда не следует. Стоит шевельнуть пальцем человеку и если он пользуется известностью, то весь свет об этом тотчас узнает… Да, верно, нячто не остается тайным…

Наконец Граваль, увидя, что Мишель не отвечает, оставил его, боясь, как бы не досадить ему и предоставил ему смешаться с толпой черных фраков и декольтированных платьев, Тесье обошел анфиладу салонов, на каждом шагу останавливаемый разными лицами. Но вдруг, разговаривая с Пейро, он почувствовал, что весь похолодел: де-Керие проходила в некотором разстоянии, не видя его, в сопровождении Бланки. Она его увидела и остановилась как ввопанная; повернув в нему голову, она побледнела, бросила на него долгий взгляд и пошла дальше как раз в ту минуту, как де-Керие обернулась, ища ее глазами. Мишель тоже побледнел и таким отчаянным взглядом проводил ее, что Пейро невольно последовал за направлением его взгляда, но не увидел, кому он был предназначен. Вокруг них шептались:

— Завтра надо будет прочитать Ordre; мы узнаем может быть, что означает его присутствие здесь…

Тесье, пожав руку журналисту, направился в выходу.

Но он не мог так уехать; ему страстно хотелось хоть раз еще увидеться с Бланкой. Как она хороша в своем бледно-розовом платье, со смертельной грустью на лице! Тесье вернулся, обошел все залы и, наконец, увидал ее под руку с Гравалем: любезно разговаривая с историвом, m-lle Эстев улыбалась ему. Мишель не выдержал; действительность разбила его мечты. Он уехал.

— Зачем он приезжал? — говорили во многих группах. — Пейро мысленно задал себе тот же вопрос и вдруг услышал, как Диль отвечал кому-то своим шипящим голосом:

— Да, они скоро станут близки с Гравалем. — Вы ведь знаете, что Гравал женится на m-lle Эстев, этой вот худенькой, белокурой молодой девушке, которая, видите, входит в залу, Кажется, Тесье и устроил эту свадьбу.

Только через два дня Мишель был в силах заговорить с женой о Бланке.

— Я хочу сообщить тебе одну интересную новость,— сказал он ей во время завтрака,— m-llе Эстев выходит замуж.

У Сусанны вырвалось движение еще недоверчиваго изумления.

— Да? за кого же? — снросила она.

— За бывшаго депутата, историка Граваля.

С минуту Сусанна колебалась.

— Хороший брак, нечего сказать,— вырвалось у нея недружелюбное восклицание, но молодая женщина сейчас же поняла, что эти слова были глубоко неприятны ея мужу и пожалела о том, что сказала.

— Вероятно с тобой советовались? — спросила она.

— Да, со мной советовались,— сухо ответил Тесье.

Точно невидиная сила подталкивала Сусанну встать, подойти в мужу, обнять его голову и сказать:

— Ты поступил честно, я тебя люблю. — Но она не двинулась; другое еще более сильное чувство остановило ее. Она молча думала о том, что сейчас услыхала. — Да, Бланка выйдет замуж, но ведь она вечно будет стоять между нею и мужем, потому что Мишель любит ее по прежнему. Разве важно то, что их разделит еще более непреодолимая преграда? Что в том, что и Мишель, и молодая девушка ставят новыя препятствия чувству? Ведь их любовь сильнее всего; они не будут видаться, будут страдат, но страсть от этого не исчезнет. Вдруг в голове Сусанны мелькнула нехорошая мысль: кто знает, разъединит ли их этот брак? Может быть, наоборот, он поможет Бланке упасть в объятия Мишеля? Кто знает, не думали ли они об этом? Помолчав немного, Сусанна сказала недружелюбным тоном:

— Я надеюсь, что она будет счастлива.

Тесье ничего не ответил.

Лауренция, слушавшая все время молча, громко сказала:

— Когда я выросту, я выйду замуж за маму.

— Дурочка,— ответила Анни,— разве это можно?

Сусанна поцеловала малютку.

— Правда нельзя? — спросила у нея Лауренция.

Мишель даже не улыбнулся.

Завтрак окончился, муж и жена разошлись каждый в свою сторону. Ни дружеским словом, ни улыбкой не обменялись они.

VII.

Иногда жизнь людей, занятых общественной деятельностию, складывается в мучительное существование. С виду они вполне поглощены множеством внешних и разнородных обязанностей, а в действительности, только роковая тайна держит их в своей власти. Они движутся, работают, борятся, являются перед публикой, направляют желания толпы или господствуют над ней, завоевывают себе известность и богатство, посторонние зрители восхищаются ими, им завидуют, считают вполне счастливыми, видя, что их тщеславие удовлетворено, предполагая, что они могут дать волю всем своим высоким способностям, свободу развиваться лучшим сторонам своего “я”. На деле же не то: в глубине души этих избранников живет чувство более могучее, нежели их деятельность или честолюбие.

Они преодолевают препятствия, мешающия их славе или успеху предприятий, а в самых укромных тайниках их сердца гнездится скорбное подавленное чувство. Свет считает, что у этих людей есть все, но им не достает именно того, чего они горячо желают и для достижения заветной цели они ничего не могут сделать, так как страшное препятствие находят в самих же себе. Чтобы завоевать славу, могущество, чтобы стать в первых рядах общества, у них нашлось много сил, было большое искусство бороться, но, в этом отношении, все их способности не могут помочь им, или вернее, служат только на то, чтобы мучить себя же, смирять свои желания, заставляют героически отступать перед простым разрешением задачи, к которому так скоро, инстинктивно приходят обыкновенные люди. Они знают свет и все противоречия нашего современнаго общества, знают, как мало ценит оно добродетель, как широко понятие о долге и как презирают всех, кто вместо того, чтобы удовлетворять своим желаниям, подавляет их; им отлично известно, что самому большему осуждению они подвергнутся за эту борьбу, которая именно и обратит им в вину то, что для других составляет только случайность или привычку; они вспоминают, что общественное мнение снисходительно смотрит на смелых, которых принимает за сильных духом и не одобряет колеблющихся, считая их слабыми и все эти мысли, все искушения с страшной силой волнуют их кровь, усиливают горячку желаний. Но они не сдаются и с горем на душе, с растерзанным сердцем продолжают свое дело, играют свою роль, остаются безупречными и молчаливо завидуют тем, кто просто отдается внушениям своих инстинктов. Маленькое утешение находят они в сознании своего нравственнаго превосходства. Иногда люди эти окончательно торжествуют и никто кроме них самих не знает этого, только им понятно, какою ценой куплен этот триумф; внутренняя трагедия развивается в тишине и неизвестности. Иногда они бывают побеждены, падают и тогда падение тем смертельнее, чем с большей высоты оно совершилось. Общественное мнение терзает их еще яростнее, если они долго заставляли себя уважать; упреки самые незаслуженные так и сыпятся на них: их называют слабыми, потому что их воля наконец разбилас, их выставляют лицемерами, так как они стыдятся своей вины, развращенными за то, что их совесть ясно указала им всю глубину пропасти.

После пережитаго кризиса Тесье был так деятелен и силен как никогда; он ловко владел словом, и вел дело с необыкновенно тонкой разсчетливостью. Скоро забылось его странное поведение в день дебатов о кредитах.

Несколько человек из его партии, сначала раздраженные его поступком, потом начали даже спрашивать себя — не было-ли это просто умной тактикой? его молчание объяснили разсчетом и перестали о нем думать. Мишель являлся в палату, говорил в коммиссиях, посылал в “Порядок” свои статьи, хотя и не подписанныя, но имевшия ему только свойственный отпечаток, и никто из видевших его или читавших его произведения не мог-бы догадаться, что этогь сильный борец изнемогает и что, когда ему не нужно действовать или говорить, полное отчаяние охватывает его, почти доводя до безумия. Часто Тесье обсуждал какия нибудь цифры, или проекты законов, а мысли его были далеко и он точно раздвоялся. Со своей обычной леностью Мишель продолжал делать дело, но душа его отсутствовала и самыя сумасбродныя предположения роились в его больном мозгу; иногда ему приходило безумное желание похитить Бланку в тот вечер, когда будет подписываться контракт, в день венчания, между гражданским и церковним браком, или во время свадебнаго обеда. Он до мельчайших подробностей обдумывал весь этот воображаемый роман: они противятся искушению, стремятся довести свою жертву до конца, но в роковой день, думая о том, что Бланка станет женой другого, видя мысленно ужасныя, мучительныя картины, Мишель теряет последния силы, он подходит к ней и говорит только: “пойдем”. Она все понимает сразу и, ответив: “хорошо”, идет за ним в своем белом подвенечном платье. Под руку они минуют толпу приглашенных и делают это так уверенно, что ни у кого не является и тени подозрения. Самая чудовищность этого огромнаго скандала послужит им почти извинением; но мечтая так, Мишель сейчас же представлял себе что будет дальше, воображал отчаяние Сусанны, вспоминал о детях, о своем разбитом домашнем очаге, о стыде и угрызениях совести, которыя вечно будут терзать его и его сообщницу, Снова решаясь смириться, он мысленно измерял глубину своей жертвы и спрашивал себя: для кого он ее приносит? ведь дома он чувствует себя почти чужим; Сусанна вечно укрывается между детьми и ея глаза недоверчиво смотрят на него; девочки разучились улыбаться отцу, кругом Мишеля словно развалины прошлаго и он видит все горе, причиненное им, чувствует себя одиноким среди оскорбленных, любивших его существ. Часто он твердил себе, что домашние сами отталкивают его.

В день заключения контракта де-Керие хотели дать вечер и вот за неделю до этого Тесье неожиданно получил письмо от Бланки.

— “Я уже не думала, Мишель, что когда нибудь еще напишу вам. Но мне необходимо поговорить с вами. Мне кажется, я сума схожу. К кому же другому мне обратиться? У меня никогда никого не было кроме вас, да и теперь, несмотря на все, что нас разделяет, у меня только и есть что вы!.. Умоляю, помогите мне, скажите, что делат? Я хочу поговорить с вами о моем замужестве. Сперва я относилась к нему хладнокровно — ведь день венчания не был еще окончательно назначен; а к Гравалю я ровно ничего не чувствовала и даже решила употребить все усилия, чтобы сделать счастливым моего мужа; было бы несправедливо заставить и его страдать по нашей вине;— ужь без того довольно мы причинили слез. Однако, с самаго начала я ему сказала, что не люблю его и соглашаюсь сделаться его женой только для того, чтобы выйти из дома, день ото дня становившагося для меня все более и более ненавистным. Мне казалось, что и он женится на мне по соображениям вроде моих. Но он меня полюбил и с той минуты, как я увидела это, я уже не равнодушна к нему, я его ненавижу. По вакому праву он меня любит? Разве он не знает, что я принадлежу другому? Разве это не видно? Разве это не написано на моем лице? О, я его презираю! Ведь это же было низостью — явиться просить моей руки, пользуясь моим одиночеством, моим отчаянием. Я сама не понимала, что делала, когда ответила ему “да”. В ту минуту я была готова на все, лишь бы отделаться от унизительнаго положения в доме моего отчима, готова была согласиться стать женой всякаго, кто помог бы мне уйти оттуда, где все оскорбляло, унижало меня. Кроме того, вам этого хотелось, я надеялась найти в себе силу исполнит ваше желание и, повторяю, я не понимала того, что делаю, совсем не понимала. Теперь я ясно вижу всю невозможность этого. Сегодня вечером, или лучше сказать, вчера (теперь ведь два часа ночи) мы были в гостиной. Мой жених привез мне прелестную шкатулку в стиле Людовика XV, меня тронуло это внимание, я хотела быть с ним полюбезнее. Мама сочла нужным, под первым попавшимся предлогом, уйти из комнаты. Мы остались одни и мне сейчас же сделалось не по себе, по моим глазам Граваль заметил это: “Что с вами, Бланка,— спросил он меня,— вы дрожите, точно боитесь меня?” Мне и действительно было страшно с ним. Я не отвечала и он взял мои руки, поцеловал их, я не знаю, что сделалось со мной в эту минуту, Мишель, я потеряла голову, вырвалась, убежала к себе в комнату и заперлась. Я не хочу, чтобы он прикасался ко мне, я этого не хочу, Мишель, не могу. Лучше уйти в монастырь, умереть. Я не могу быть вашей, но и никому другому я не в силах принадлежать. Я слишком понадеялась на себя, я не могу быть его женой, он мне противен. Притом ведь то, что я хотела сделать, отвратительно; обмануть порядочнаго человека, который только тем виноват, что он не вы! — не понимаю как вы, такой честный, могли мне посоветовать этот ужасный обман?

“Не знаю, что там было внизу; ко мне стучались, я не отвечала и они оставили меня в покое, верно желая дать мне время одуматься ночью, надеясь, что я образумлюсь, но завтра поднимется буря, так как мне придется объявить им, что я отказываюсь быть женой Граваля. При мысли о том, какая сцена предстоит впереди, я невольно содрагаюсь. Помогите мне, умоляю вас. У меня сил больше нет, я страшно несчастна. Если бы вы могли знать все, что я выстрадала здесь! С тех пор, как мы не видимся, никто ни разу с участием не взглянул на меня, никто не сказал ни одного добраго слова. Все спуталось в моем уме, я не вижу куда иду, боюсь всех, боюсь себя. Завтра утром, пока они еще не встанут, я выйду из дому и сама пошлю мое письмо, чтобы оно пораньше дошло до вас. Мишель, послушайтесь голоса сердца; если вы хоть чуть-чуть еще любите меня, помогите мне. Я надеюсь только на вась. Пока вы не решите за меня, я на все, что они скажут, буду отвечать молчанием. Каково бы ни было ваше решение, я обещаюсь подчиниться ему, конечно, если только вы не станете снова говорить об этом замужестве. Я надеюсь вы не будете так жестоки, вы ведь знаете, что я не могу согласиться на него; может быть, только вы одни сумеете сделать так, чтобы меня больше не мучили, и позволили располагать собой. Вот что: если уж нет другого выхода для меня, если в мире нельзя найти такого уголка, где бы я могла жить как другие люди, скрывая свое горе — я поступлю в монастырь. Тогда в Лионе я не могла принять эту мысль, но с тех пор не раз мне приходили на память слова аббата Соваля. Я их часто повторяю себе и теперь, после доигаго страдания, лучше понимаю их. О, конечно, монастырь еще отталкивает меня, я знаю, что у меня нет достаточно веры, что и в келью я принесу с собой туже рану в сердце, но там, по крайней мере, я хоть найду тишину и покой и, кто знает, быть может, мало по малу успокоюсь. Я так несчастна, так измучена, что пока это мне представляется невозможным, а между тем, я знаю, что много страданий умолкло в монастырских стенах. Koнечно, придется внутренне бороться, понадобится много силы воли, чтобы дойти до относительнаго душевнаго мира, а у меня нет больше твердости, нет сил. О, Мишель, если бы мне можно было укрыться у вас, я бы ожила, переродилась! Но, конечно, я понимаю, что это немыслимо; видите, как я благоразумна? Но придумайте, придумайте, как мне выйти из этого дома. Отошлите меня куда нибудь; вы это можете сделать, вас послушаются. Пожалуйста, скажите Сусанне, что вы не в праве безучастно бросить меня на произвол судьбы, скажите ей, что вам положительно необходимо в последний раз увидеться со мной, чтобы помочь устроить мое несчастное существование. Она добра, она поймет, она вам позволит позаботиться обо мне, освободить меня, избавить от страшнаго несчастия и отослать подальше отсюда. Теперь так поздно, или вернее рано, что не стоит ложиться; я сяду в кресло и буду ждать когда можно будет отослать письмо. Господи, если бы было можно заснуть и проснувшись понять, что все случившееся за эти три года было только дурным сном, проснуться в моей маленькой комнатке, в Аннеси, увидать розовый солнечный свет, пробивающийся через кретоновыя занавески и начать быстро одеваться, боясь опоздать на одну из наших прогулок. Вы еще не любили меня тогда и я так была счастлива! Но в чему вспоминать прошлое, невозвратное прошлое! Мучительная, ужасная действительность стоит передо мной.

Мишель, мой милый Мишель, помогите мне не ради любви, а ради того, что я была вашей приемной дочерью, ради того, что кроме вас у меня нет никого! Бланка”.

Тесье еще перечитывал это письмо, и мысли его витали далеко, далеко от деловых забот, когда в кабинет вошла Сусанна. Уже давно она не переступала порога этой комнаты. При виде жены Мишель вздрогнул, точно внезапно разбуженный человек.

— Что случилось, что надо? — спросил он.

Сусанна села на стул и немного помолчала, точно собираясь сообщить что-то важное.

— Мне нужно поговорить с тобой,— начала она слегка дрожащим голосом. — Сейчас у меня была г-жа Керие, она ездила в палату и, не застав тебя там, приехала сюда. Я боялась, что она тебе помешает и поэтому сказала, что ты уехал.

Мишель нахмурил брови.

— Ты хорошо распоряжаешься моим временем,— иронически заметил он.

— Право,— объясняла Сусанна,— я не думала, чтобы у тебя с нею могли быть важныя дела, единственно поэтому я приняла ее.

Сусанна остановилась, ожидая вопроса, но Тесье молчал.

— Г-жа Керие хотела говорить с тобой,— продолжала жена,— она сильно озабочена; повидимому, m-lle Эстев берет свое слово назад и не хочет выдти за Граваля.

Оба долго молчали.

Мишель, широко раскрыв глаза, смотрел в пространство, точно обдумывая что-то.

— Я знал это,— сказал он наконец.

У Сусанны вырвалось гневное движение, но она сдержалась.

— Ты это уже знал? — спросила она. — Каким образом?

Мишель взял письмо Бланки и протянул его жене, сказав тихо:

— Прочти.

Бумага дрогнула в руке Сусанны.

— Что же ты думаешь делать? — спросила она, снова отдавая письмо.

Мишель прошелся по кабинету, снова сел и проговорил с усилием:

— Я должен поговорить с нею.

— Говорить с нею, зачем? разве не довольно просто написать?

— Нет, этого мало, я хочу говорить с нею, я должен сказать ей все то, что уже писал ей тогда, она послушалась однажды, значит послушается и теперь, т. е. поймет, что ей необходимо выйти замуж, необходимо для нея, для меня.

— У тебя хватит мужества сказать ей это? Ты значит не любишь ее больше?

В последних словах Сусанны прозвучала радость.

— Да, у меня хватит мужества сказать ей это,— повторил Мишель и замолк.

Сусанна поняла весь смысл этой недоговоренной фразы и омрачилась.

— Если ты хоть немного еще любишь ее,— глухо вымолвила она,— тебе не следует видеться с нею.

— A между тем я увижу ее,— с мягкой настойчивостью ответил Тесье.

Глаза Сусанны вопросительно глянули на него, ей хотелось прочест, не были ли его слова косвенным ответом на ея мучительный вопрос. Но он оставался непроницаемо спокоен.

— Если ты ее хоть немного любишь…— повторила она, и вдруг ея мысли внезапно переменили направление, в ней проснулась нежность к мужу, она подошла к нему, и обвив руками его шею, с прежним чувством поцеловала его долгим поцелуем, сказав:

— Мишель.

Тесье прижал ее в себе, еле сдерживая слезы. Его сердце словно растаяло от этого сочувствия, от неожиданной ласки.

— Я верю тебе,— сказала Сусанна. — Иди, ты можешь идти, я знаю, что ты всегда поступишь так, как должен поступать.

Она ушла оставив его одного. Несколько минут Мишель сидел с видом человека подавленнаго, потом встал и неуверенно пробормотал:— как должен, как должен? Нужно будет…

Он позвонил, велел заложить карету и пока запрягали лошадей, оделся; потом поехал к Керие.

Много месяцев не переступал Мишель порога этого дома. Новые слуги даже не узнали его. — Скажите m-lle Эстев, что Тесье хочет говорить с нею,— сказал он. Его ввели в маленькую гостиную; эта была исключительным местопребыванием Бланки, которая старалась, по возможности, жить своею отдельною жизнью. В небольшой комнате, обитой розовато-лиловой материей, все было изящно и просто. Во всем проглядывал почти суровый вкус Бланки; Тесье хорошо знал эту гостиную, от каждой вещи на него веяло задушевным воспоминанием о прожитых здесь часах.

— M-lle Эстев просит вас подождать,— сказал слуга вернувшись.

Тесье в нервном волнении подошел сперва к фортепиано, перелистовал стоявшую на нем партитуру “Лоэнгрина”, потом остановился подле бюро во вкусе Людовика XV, взял в руки томик стихотворений Сюлли-Прюдома в пергаментном переплете и открыл его на том месте, которое было заложено лентой. Несмотря на то, что его ум был поглащен заботой, он невольно задумался над стихами:

Время и разстояние ничего не значат. Если уста стремятся прильнуть к устам, оне сольются во едино, постоянство и желание превозмогут все!

Везде можно проложить себе путь. Море, горы, пустыни не составляют преград. Любящия сердца будут все становиться ближе и ближе одно к другому и наконец наступит для них день блаженства.

Но есть препятствие, которое непреодолимее пустынь, вод и скал, невидимое и могучее.

Это честь. Никакия хитрости, никакия усилия воли не в состоянии победить ее, потому что она борется с сердцем его-же собственным оружием.

Несчастные люди с возвышенной душой! вы знаете как она сурова. Ведь ваша печаль произошла от отвращения к падению.

Наклонившись над пропастью, вы подчиняетесь приговору своего тайнаго судьи и, как жестокие тюремщики, следите за исполнением его приказаний.

Чистыя, любящия сердца, как странны ваши мучения! Чемь ближе вы одно к другому, тем отчужденнее чувствуете себя. Как часто среди маскарада жизни вы с улыбкой на лице, под видом холодной небрежности, скрываете кипящее в душе отчаяние.

Сколько вечно подавленных стонов, сколько сдержанных рыданий таится под вашим наружным равнодушием! Сколько в вас никому невидимаго, никому неизвестнаго героизма!

Вы не хотите даже безнаказанно воспользоваться запретным счастием и предпочитаете ему — печаль и горе. Даже в могиле ваши уста ждут права соединиться!

Тесье закрыл книгу и глазами искал чего нибудь, чтобы могло занять его, но в эту минуту в комнату вошла Бланка. Она очень изменилась, особенно ея теперешния манеры не походили на прежния: походка, движения, все в ней носило отпечаток усталой небрежности, которую часто видим у людей, погруженных в безъисходное горе; впечатление еще усиливалось от мертвенной бледности ея тонкаго, немного похудевшаго, одухотвореннаго лица. Жестом указав Мишелю на кресло, она, не протягивая руки, села против него.

— Я вас ждала, мой друг,— заговорила Бланка,— что вы мне скажете?— Ея чистый кристальный голос звучал ласково, гармонически и монотонно.

Мишель не сразу ответил; волнение сдавило ему горло; он несколько мгновений искал слов и не находил их, непреодолимая сила влекла его броситься в ея ногам.

С большим трудом ему удалось удержать свое порывистое дыхание и сохранить наружное спокойствие,— он медленно произнес:

— Я пришел, потому что это было необходимо, Бланка, я пришел, чтобы сказать то, что должен.

Почти умоляющим жестом она протянула к нему руки и прервала его речь:

— Нет, прошу вас, не заставляйте меня страдать.

— Бланка, моя милая Бланка,— начал было Мишель.

Но m-lle Эстев снова остановила его:

— Если вы опять хотите повторить мне то, что уже раз написали, я лучше не буду слушать. Зачем говорить мне это? Это, все равно, ни к чему не поведет, я не послушаюсь вас, а мне будет так больно.

— Я знаю, Бланка. Ведь и мне не легко так говорить с вами? Я не понимаю сам, откуда у меня хватает сил против сердца убеждать вас и просить вас до конца довести жертву, которая должна разбить и мою, и вашу жизнь, Дорогая моя, в продолжении шести месяцев я только и думал о вас; не было ни одного мгновения, в которое я бы не страдал за вас; я любил вас с каждым днем все сильнее и сильнее, тем более, что видел, как расширяется пропасть, лежащая между нами.

В сердце Бланки вспыхнула радость, которая всегда охватывает женщин, когда мы говорим им, что их любим.

— Правда? — спросила она.

— Вы знаете это,— ответил Мишель,— но вы, быть может, не понимаете, каких страшных усилий мне стоит не поддаться искушению и не погубить вас. Только подумайте: мне пришлось жать руку этому человеку, чуть не поздравлять его, подумайте, он говорит со мной о вас, вспомните, что я буду вашим свидетелем, что я, я сам, своими руками, отдам ему вас. Я никогда не знал, что такое ненависть, но его… его я ненавижу.

— Вы ненавидите его и хотите, чтобы я была его женой? — прервала Бланка.

Это возражение смутило Тесье.

— Вы сами, Мишель, видите,— продолжала молодая девушка,— что это невозможно, выше человеческих сил, чудовищно… и безчестно, да, безчестно относительно его; ведь если бы он знал, что мы любим друг друга, он бы сам с ужасом отказался от этого брака. И повторяю: все это чудовищно, чудовищно! Нельзя так принуждать себя против воли, против сердца… Я, по крайней мере, не в состоянии. Я выхожу из себя при одной мысли, что вы требуете этого так настойчиво, точно это может быть вам приятно. Если бы вы любили меня, если бы вы меня когда нибудь побили…

— Бланка!..

— Да, если бы вы меня любили, у вас бы не было такого героизма. У меня же его нет… Нельзя быть сильным, когда любишь.

Этот упрек всегда попадает в цель. Женщины это знают и это их великое оружие, так как мы ни за что не миримся с тем, чтобы сомневались в нашей любви.

— Я умоляю вас, Бланка,— с жаром сказал Тесье,— не говорите мне этого, я совсем не так мужествен, как вы думаете, и мои силы истощаются. Я не герой, я просто человек, несчастный человек, который чувствует, что все ускользает от него, но во что бы то ни стало хочет исполнить свой долг до конца.

— Ваш долг? И вы уверены твердо, в чем он состоит? Неужели он велит вам заставить меня выйти замуж против воли? По какому праву вы это делаете? Мы не смеем видеться, не смеем любить друг друга,— хорошо, мы не будем видаться. Но разве из этого вытекает для меня необходимость выйти замуж за Граваля? Будьте же последовательны. Если я не хочу быть его женой, зачем принуждать меня? Все, моя мат, отчим, вы сами — все, все меня мучат заботой о моей будущности. Разве я думаю о ней? Под тем предлогом, чтобы моя жизнь устроилась так, как существование других людей, вы хотите, чтобы я принесла себя в жертву и обманула честнаго человека. Да, обманула; вы же не станете меня уверять, что я не обману его, отдав ему руку в то время, когда другому принадлежит сердце. Подумайте, умоляю вас, и потом попробуйте сказать, что я не права, что то, чего вы от меня требуете, не чудовищно.

— Вы молоды, Бланка, вы думаете только о настоящей минуте. Но поймите: мы разлучены навсегда, я ничего не могу сделать для вашего счастья. Я был виноват; страшно виноват, внушив вам любовь к себе. Но кто знает, может быть, будущее, на которое я вас толкаю, заменит вам счастье. Вы никого не обманете; ему будет хорошо; кто может быть несчастливым с вами?..

— О, пожалуйста без фраз!

— Я и не говорю их, уверяю вас; через несколько лет вы меня забудете… Не отрицайте этого; вечнаго нет ничего. Да, потом…

Она встала с жестом отчаяния, сказав:

— Молчите, вы меня сводите с ума. Я кончу тем, что соглашусь только ради того, чтобы не слушать вас. A я не хочу соглашаться, не хочу и не могу!.. Она упала на прежнее место и, закрыв лицо руками, говорила глухим голосом:— Лучше бы я умерла, этобы все примирило, все устроило. И если я еще живу, то только из боязни, что вы будете себя упрекать, понимаете, только ради того, чтобы у вас не осталось раскаяния. Позвольте же любить себя хоть издали, не видя, не слыша вас; а главное, не говорите так, как сейчас говорили!

Бланка разразилась слезами, горе сломило ее; ни сдерживать, ни скрывать его она уже не могла больше. Мишель боролся, он смотрел на несчастную девушку, охваченную безъисходным отчаянием, видел, как она безпомощно рыдала и эти слезы, жалобы, точно мощное дыхание бури подняли его и бросили к ея ногам.— Нет, Бланка,— шептал он,— нет, я больше не скажу ничего неприятнаго вам. Нет, я не буду просить, что бы вы принесли себя в жертву, чтобы вы стали женой человека, котораго никогда бы не полюбили. Слушайте же: я вас люблю, люблю, люблю, ничего другого я не буду говорить. Не плачьте, дорогая моя, мне так тяжело видеть ваши слезы. Смотрите, я весь ваш, я больше не противлюсь чувству, у меня нет воли, я вполне принадлежу вам.— Он отнял от глаз ея руки, покрыл их поцелуями, его губы искали ея губ. Счастье засветилось о влажных еще глазах молодой девушки; но она слабо отталвивала Тесье.

— Вам не нужно было приезжать,— сказала она,— было лучше все мне предоставить, забыть меня…

— Я ни о чем другом не мог думать,— отвечал Мишель.— У нас не хватило сил. Разве мы виноваты в том, что так любим друг друга?

Их губы слились в поцелуе.

— Нет, нет,— сказала Бланка, закрывая лицо, но Мишель снова привлек ее к себе.— Я не оставлю вас,— сказал он,— я хочу, чтобы вы навсегда стали моей.

— Молчите,— еле слышно произнесла она.

— Это не может так продолжаться,— с силой говорил Мишель,— жизнь проходит, а мы любим и страдаем.

— Вы должны принадлежать мне, не смотря ни на что. Я не знаю как, но это будет! Не прощайте, а до свидания. Я вернусь за вами.— Бланка стояла перед ним и он горячо обнял ее, поцеловал в волосы, в лоб, в губы. Потом, оторвавшись от молодой девушки, быстро ушел. Трепещущая, разбитая Бланка осталась одна.

Еще с минуту длилось нервное возбуждение, охватившее Тесье. Он отдавался своему чувству без разсуждений. Последнее испытание разрушило все, что сдерживало его до сих пор — его обязанности, положение, привязанность к семейству, ничто больше не имело силы. Тем хуже для всех, он не будет больше бороться, он побежден. Он чувствовал, как им овладевала слабость, которая обыкновенно является в человеке, когда его постигает огромное, неотвратимое как судьба несчастие.

Как всегда бывает при подобных внутренних кризисах, Тесъе чувствовал потребность в физическом движении. Он отослал карету и пошел домой пешком, выбирая уединенныя улицы. Забываясь, он жестикулировал, говорил вслух, оправдываясь или повторяя отрывочныя слова. Мишель, машинально, по привычке, вернулся к дому, и только перед своей дверью пришел в себя и вспомнил, что его ждет Сусанна, что она знает, где он был, что ему сейчас придется объясняться с ней, признаться во всем или изобрести новую ложь.

До этой минуты он не думал о том, что скажет жене, а между тем наступила решительная минута. Чтобы обдумать свои слова, или просто выгадать время, Тесье снова пошел, куда глаза глядят. Нет, недавний его порыв не изменил ничего, он как в замкнутом вругу вечно возвращался в точке отправления. Тираническия обязанности по прежнему угнетали его и казались даже еще безпощаднее, еще тяжелее. Сегодня, как вчера, как в тот день, когда Сусанна узнала его тайну, было необходимо выбирать. Задача оставалась нерешенной и теперь даже казалась еще более жестокой после всего, что Мишель пережил и передумал не придя ни в кавому исходу. Да, точно герою древней трагедии ему приходилось выбирать между чувством и долгом. Это второе решение будет безповоротным. Разве можно колебаться? ясно, что следует сделать: взять перо снова, написать Бланке то, что уже раз он написал ей и смириться перед судьбой. Но нет, нет… он не может сделать этого, он потерял свободу после того, что сейчас случилось; поцелуи связали его с Бланкой, он снова жаждал их и невольно улыбался при воспоминании о том что было. Значит придется сказать Сусанне — я побежден, я ее люблю больше нежели тебя, больше чем наших детей, какой бы ни было ценой я хочу, чтобы она стала моей. Или то, или другое — средины нет, не может быть и никаких компромиссов.

— Я не могу, не могу больше — шептал несчастный.— Время шло и Мишель тихонько повернул в дому; от внутренней муки лоб его увлажнился. На минуту мысль о самоубийстве мелькнула в его мозгу. Разве смерть не все примиряет? Однако он подавил это желание, как боец готовый бороться до конца. Его смерть ни к чему бы не повела, ничего бы не исправила. Убив себя он только всю тяжесть своего горя оставил бы другим. Но и отталкивая эту мысль — Мишель, невольно, с наслаждением, думал о смерти: ведь так хорошо умереть любя. В любви и смерти так много схожаго — обе сотканы из безсознательности и забвения.

И вдруг Мишелю ясно представилось, как губы Бланки прижимались к его губам. Нет, нет, он никогда не откажется от ея поцелуев, без них он жить не может…

Тесье снова стоял у своего порога и под влиянием этих мыслей теперь решительно вошел.

Анни и Лауренция с няней сходили с лестницы.

— Здравствуй, папа,— крикнули девочки, встретясь с отцем.

Тесье ничего им не ответил и прошел в маленькую гостиную. Сусанна, как это и предчувствовал Мишель, ждала его. Сначала она ожидала мужа с наивным ослеплением, веря, несмотря на очевидность, несмотря на разсудок, что все окончится благополучно и просто. Она думала о их положении, восхищалась твердостью Мишеля, жалела Бланку и радовалась тому, что чувство к жене взяло в нем перевес. Сусанна ощущала прилив доброты и нежности, представляла себе, как почти материнской лаской она постарается смягчить нанесенную ему рану.

Время шло. Нервы Сусанны начали раздражаться. Что он делает? Разве разговор может тянуться так долго? Сусанна старалась успокоивать себя, но все придуманныя объяснения были так мучительно неправдоподобны. Невольное сомнение закрылось в душу Сусанны; она постаралась отогнать его, упрямо уверяя себя, что все кончится хорошо. Нет, она не оскорбит мужа подозрением.

Она хотя развлечься, заняться чем либо, но мысль, бросавшая ее в жар и холод, не выходила из головы. Почему, почему он не возвращается?

Когда, наконец, Тесье вошел в комнату, Сусанна сразу инстинитивно поняла, что ошиблась в ожидании, сразу заметила, что Мишель вернулся совершенно другим человеком. Острое, болезненное чувство охватило ее. Она теряла силы и только с величайшим трудом ей удалось твердо спросить:— Что же?

С убитым видом Мишель сел против жены. Несколько минут длилось мучительное молчание.

— Что же,— повторила Сусанна дрожащим голосом,— устроивается все?

— Нет,— глухо ответил Мишель.

Раздраженная Сусанна поднялась с места и, выпрямившись, стала против Тесье.

— Значит она не послушалась тебя? Она слишком любит тебя, чтобы исполнить твое требование?

Опять наступило молчание и снова Сусанна первая заговорила, спросив:

— A ты?

Мишель не отвечал.

— A ты,— почти с угрозой повторила Сусанна,— говори, мне же нужно знать.

— О, я! — ответил Мишель с неопределенным жестом.

— Значит, ты снова любишь ее? — продолжала Сусанна.

— Напрасно я виделся с ней,— еле слышно произнес Тесье.

Сусанна вскрикнула, она все поняла.

— Зачем ты сказал мне это? — простонала она и заплакала.

Теперь она плачет! Слезы, вечно слезы! Мишель встал, чтобы подойти к жене; но что сказать ей? Ту, другую, он мог утешить — а ее нет. Он даже не смел взять ее за руку, поцеловать в лоб и мог только выговорить:

— Ведь ничто не изменилось. Если ты потребуешь, мы не будем видаться.

Слова эти звучали неуверенно и холодно. Не поднимая опущенной головы, Сусанна тихо плакала, она походила на обреченную жертву.

— Сусанна,— позвал Тесье. Она не двинулась. Мишель неуверенно взял ее за руку, но молодая женщина без раздражения отстранила его, говоря:

— Нет, нет.

Полный отчаяния, Мишель, молча, смиренно стоял перед женой.

— Я ничего не могу сделать, ничего,— наконец прошептал он.

— Мне бы хотелось остаться одной на несколько минут,— ответила Сусанна, и он ушел. Некоторое время молодая женщина еще плакала, потом слезы ея высохли, лицо приняло обыкновенное выражение. Она прошла к себе в комнату, поправила прическу, освежила заплаканные глаза, потом направилась в детскую. Там она, как ни в чем не бывало, поцеловала детей, послушала их болтовню, помогла Лауренции решить трудную головоломку и мимоходом спросила у няни:

— Где г. Тесье?

— Я видела, как они прошли к себе в кабинет,— ответила та.

Сусанна пошла в двери, Лауренция попробовала удержать ее, сказав:

— Мама, посиди с нами еще минутку.

Благоразумная Анни тоже прибавила:

— Да, мамочка, одну минуточку.

— Нет,— ответила им Сусанна,— теперь я должна пойти в папе.— Снова поцеловав детей, она направилась в кабинет. Мишель не ждал ее, он изумился, увидя в жене полную перемену: на лице Сусанны не было и тени тех мучительных ощущений, которыя несколько минут тому назад волновали ее. Напротив, на ея чертах лежало светлое спокойное выражение. Что вызвало его — полное ли смирение перед судьбой, или великое усилие воли? Она остановилась в нескольких шагах от мужа и с состраданием взглянула на него. Мишель тоже молча отвечал ей взглядом. Он был счастлив, чувствуя, что видит перед собой не оскорбленную жену, пришедшую осыпать его упреками, а друга, который готов облегчить его страдания. Он ощущал тоже, что чувствует больной, забытый всеми, который вдруг видит неожиданную помощь.

Сусанна подошла к нему и ласковым материнским жестом положила ему на голову руку, тихо сказав:— Мой бедный друг!

Никакого враждебнаго чувства не было в эту минуту между мужем и женой, и Тесье ясно, как еще никогда, понял всю глубину их общаго несчастия. Он сознавал, что все недобрыя чувства, волновавшия Сусанну в то время, когда она отстаивала свои супружеския права, теперь замолкли; ни ревности, ни гордости не осталось в ея просветленной душе. Она страдала и только. Полная горя, глубоко сочувствуя своему бедному мужу, она пришла к нему и, кто знает, быть может, съумеет в своем сердце почерпнуть какое нибудь облегчение его страданиям.

— А, ты поняла и простила,— сказал он.

— Поняла и простила, да,— слабым голосом повторила Сусанна.

Мишель поцеловал ея руку. Молодая женщина не сопротивлялась и снова заговорила. Мало-по-малу голос ея окреп.

— Да,— звучали ея слова,— много времени должна была я употребить на то, чтобы понять и простить, но я видела, как ты страдаешь и борешься, мой бедный друг. Мне не за что сердиться на тебя; все, что было в твоих силах, ты сделал. Разве ты виноват в том, что оказался слабым.

Еле уловимый оттенок презрения послышался в ея последних словах, но Мишель не заметил его; он весь превратился в слух.

— Да,— продолжала Сусанна,— я много думала обо всем этом, особенно там, в Аннеси, подолгу оставаясь одна. Я ни о чем другом и думать не могла. Мало-по-малу я примирилась с совершившимся. Сначала мне казалось, что такое положение вещей может длиться вечно, но сейчас я ясно поняла, что это немыслимо. И знаешь до чего я додумалась? Я нашла единственный исход, ужасный и для меня, и для тебя, но который спасет нас обоих.

Она, приостановилась, точно собирая силы.

— Ты не догадываешься,— спросила с грустной улыбкой Сусанна,— о чем я говорю?

Мишель отрицательно покачал головой.

— A между тем, прежде тебе самому приходила в голову эта мысль, только потом ты прогнал ее. Теперь же необходимо на это решиться, необходимо…

Голос Сусанны снова упал, когда она произнесла:

— Я говорю о разводе, мой друг.

Мишель вздрогнул.

— Что с тобой? — вскрикнул он,— в уме ли ты?

— Да, Мишель,— с убеждением продолжала она,— это избавит нас от невыносимаго положения, которое должно окончиться. Ты станешь свободен и развод будет для тебя легче нашей теперешней совместной жизни.

— Перестань, пожалуйста,— прервал ее Тесье,— в том, что ты говоришь, нет смысла.

— Напротив очень много, ты сам со мной согласишься. Теперь тебе представляются различныя препятствия для этого; ты, без сомнения, думаешь: как согласиться на развод, против котораго я говорил, стать в явное противоречие с моими принципами? Ведь это поколеблет мое положение; уменьшит мое общественное значение!

Мигаель покачал головой, сказав:

— Нет, Сусанна, я и не думаю об этом. Поверь мне: если бы для того, чтобы вывести нас из нашего мучительнаго положения, мне пришлось только пожертвовать моим общественным значением, я бы ни минуты не колеблясь сделал это. Дело не в том, ты, Сусанна, дети…

— Что я! — сказала она и в ея голосе послышалась горечь.— Что обо мне говорить теперь! Я уже выстрадала все, что только можно перестрадать. Гораздо тяжелее развода была для меня та минута, в которую я узнала, что ты меня больше не любишь. Но o моих правах на тебя я не горюю. Мне больно видеть, как далек ты стал от меня, до того далек, что смотришь на меня почти как на врага.

— Право, Сусанна, никогда…

— Не опровергай меня, я безошибочно читаю в твоем сердце. Прошу тебя тоже не приписывай мне великодушия; Боже ты мой, если бы я только предполагала, что, удержав тебя против воли, я могу быть счастлива, я бы это сделала. Но я знаю, что в таком случае мы бы были все равно, что два каторжника, прикованные к одной цепи, которые под конец всегда ненавидят друг друга. A я не хочу этого.

— Тебе нечего бояться,— возразил Мишель.

Сусанна пожала плечами и, точно заглянув в недавнее прошлое, продолжала:

— Мне казалось прежде, что не видясь с нею, ты ее забудешь и потому потребовала от тебя полнаго разрыва. Я вижу теперь, что ошибалась, что ты любишь ее больше чем прежде. Неужели ты хочешь, чтобы я насильно удержала тебя, чтобы ты был точно на привязи? Я слишком горда и недостаточно жестока для этого. Как видишь, я не препятствие.

— Ты отлично разсуждаешь,— возразил Тесье,— но сама, конечно, не веришь тому, что говоришь. Ты должна знать, что ни m-lle Эстев, ни я ни за что не согласимся на этот исход из нашего положения, так как он был бы величайшей несправедливостью. Тебе известно, что мы главное не хотим, чтобы кто нибудь был несчастлив из-за нас. И если нашей совместной жизни угрожала опасность…

— Если нашей совместной жизни грозила опасность? — с жаром прервала его Сусанна,— а этого не было? Попробуй сказать, что ты не мечтал бежать с ней!

Мишель не ответил.

— Ты видишь? — сказала Сусанна,— ты сам видишь, несчастный, до чего ты дошел. Неужели ты не понимаешь, что я хочу нас обоих избавить от позора и выбираю для этого наименее болезненное и унизительное средство. Таким образом я сохраню хоть известную долю достоинства, заметь я, а не ты. Ты во всяком случае — падешь.

— Смотри, Сусанна, ты пожалуй наконец заставишь меня думать о том, о чем я не хочу думать!

— О, ты и без меня ужь давно, может быть безсознательно, мечтаешь об этом. Безсознательно, так как вероятно тебе не приходило в голову, что я сама могу предложить такое разрешение задачи, котораго ты жаждешь. Вы, мужчины, так непроницательны!.. Одным словом ты размышлял, но как, я не знаю; наверно все твои мысли были непохожи на мои… Но не все-ли равно? Следуя по различным дорогам, мы пришли к одному и тому-же результату. Ты сделаешься свободным, как мечтал, а я подчинюсь решению судьбы.

— Ты подчинишься судьбе, но это еще не все, в несчастью. Ведь у нас есть дети, две девочки. Неужели мы сделаем их дочерьми разведенных родителей? Разве ты не знаешь, что во Франции развод установлен законом, но общество дурно смотрит на него, что Анни и Лауренция всю жизнь будут точно завлеймены. A еще: возможно ли правильно воспитать их, если у них останется не настоящая, а на двое разделенная семья. Сусанна, подумай хорошенько и согласись нести нашу общую цепь, как я соглашаюсь.

Несколько времени Сусанна стояла молча, размышляя обо всем, что сказал Мишель.

— Дети,— начала она наконец,— да, дети… О, если бы не девочки, меня бы уже давно не было здесь.— Ея лицо исвазилось страданием.— Но ведь если оне существуют, ведь и мы живем тоже. У них есть права, но и у нас тоже. Я не могу им принести в жертву все, все, даже собственное женское достоинство. Я не могу даже ради них жить так, как я живу с тех пор… с тех пор, что знаю все. Это слишком. Всяким силам есть предел. Я мысленно взвешивала жертву, которую пришлось бы принести им и она оказывается слишком тяжела для меня.

— Однако, для них мы должны идти на все,— возразил Тесье.— Послушай, Сусанна, нам нечего теперь скрывать что либо друг от друга и я тебе выскажу все, что у меня есть на душе, даже самыя затаенныя мои мысли. Правда, были минуты, когда я ненавидел тебя, да, да действительно, ненавидел. Помнишь, там, в тот день, когда я ей писал, а ты, что-то подозревая, смотрела на меня недобрым взглядом. Тогда между нами не было ни малейшей дружеской связи, было только принуждение, цепь. В эти минуты я, действительно, думал о разводе, и если бы вопрос шел только о тебе, я, может быть, не оттолкнул-бы этой мысли. Но я думал о них, о двух бедняжках, и мне казалось, что оне всего могут требовать от нас, что мы вполне принадлежюс им. Дело уже идет не о чувстве, а o долге, мы не смеем стараться уравновесить наши желания с их интересами; оне важнее всего. Теперь ты не можешь не видеть, что развод невозможен.

Сусанна молча слушала эти признания, которыя окончательно разбивали ея сердце, но лицо молодой женщины оставалось вполне спокойно.— Да, сказала она, ты очень откровенен. Если у меня была еще хоть тень иллюзии, теперь я знаю, что значу для тебя… Ты прекрасно, логически, хладнокровно разсуждаешь, но разве ты думаешь, что детям будет легче, если вместо развода, ты просто уедешь с твоей… подругой. Ты думаешь, что в этом случае оне будут менее страдать в будущем.

— Но я не уеду,— с жаром произнес Мишель.

— Кто знает!

— Я не уеду,— повторил он,— никто не просит этого у меня.

— Никто не просит, но твое сердце требует.

— Ты видишь, что я сопротивляюсь ему.

— Да, в спокойныя минуты, а оне все становятся реже и реже.

— Я буду спокойнее, если ты согласишься дать мне немного свободы.

— Компромиссы? Ни за что! Прежде всего, Мишель, не нужно делать низостей. A это было бы низостью… с моей стороны, да и с твоей тоже. Видишь, как мы ни кружимся, а все приходим в одной и той же точке. Если бы ты вернулся в нам вполне искренно, честно…

Мишель прервал ее.

— Разве я виноват в том, что у меня не хватает сил?

— Разве ты виноват? — спросила Сусанна,— не я ли по твоему виновата! Но не в том вопрос. Если бы ты совсем вернулся ко мне, вполне, без задней мысли, о, я бы скоро все забыла, все простила. Но твоя жена и дети не хотят довольствоваться половиной тебя. У Анни и Лауренции в жизни будет одной лишней тягостью больше — вот и все. Я научу их нести ее. По крайней мере, мы с тобой честно выйдем из того положения, в котором многие потеряли не только счастье, но и собственное достоинство. Не знаю, будеш ли ты счастлив, я же вполне несчастной не буду; моей поддержкой станет мысль, что я принесла ту жертву, на которую у тебя не хватило сил. Во всяком случае нам будет лучше, чем теперь. Ты видишь, мой милый, что тебе придется согласиться, сделаться свободным. Мишель страшно боролся в душе; может быть в первый еще раз он чувствовал всю цену того, что терял, понимал всю силу привязанности и привычки. Ясно представилась ему его раздробленная семья, он точно видел, как покинутая Сусанна стареется в одиночестве, вообразил себе своих дочерей, лишившихся отца, заклейменных тенью, которую он набросил на них; так как светская логика часто смешивает жертву с виноватым. Все это так живо нарисовалось в его уме, что от внутренней муки у него на лбу выступил холодный пот. И между тем Тесье сознавал, что Сусанна права, что непреодолимая сила влечет его к Бланке, что все случившееся недавно, вся его борьба, только усилила это влечение; он понимал, что придет минута, когда он не будет в состоянии противиться ему, а совесть замолкнет. Зачем же продолжать агонию этих двух жешцин, которыя страдают из-за него, а также и свои собственныя муки? Если еще отложить развязку, она станет только мучительнее.

— Боже мой, как бы я хотел умереть,— сказал он, хватаясь за голову.

— Без сомнения, мой друг, но от этого не умирают,— спокойно сказала Сусанна и в ея голосе прозвучала ирония. — Я вижу, что ты поддаешься, ты не возразаешь. Ну, Мишель, если у тебя не хватило мужества исполнить твой долг, по крайней мере, пусть его хватит на то, чтобы смело нарушить обязанности. Поступи прямо, не колеблясь. Дай себе отчет в своих желаниях и действуй сообразно с ними.

— А,— возразил он,— я презираю, я ненавижу себя; я чувствую, что я делаю подлость, Сусанна, но я не могу больше, не могу.

Едва Мишель согласился на развод, как Сусанна внезапно изменилась. Все, что в ея голосе и жестах было ласковаго, почти материнскаго, внезапно исчезло. Она встала и заговорила твердо; ирония, слышавшаяся раньше в ея некоторых выражениях, теперь усилилась. Она стояла перед мужем с видом посторонней женщины, прощающейся после деловаго визита.

— Я знала, что ты, наконец, сознаешься в том, что я права,— говорила она,— ты не скоро сдался и я благодарю тебя за это. Теперь, что решено, то и решено окончательно. Только ради меня ты должен действовать как можно скорее. После завтра или ты, или я должны уехать из дому. Лучше, я думаю, чтобы уехал ты… Ты наведешь справки, как устроить это дело, я тоже. Наши поверенные переговорят обо всем.

Выпрямившись, гордо, она ушла, не взглянув на мужа. Мишель сделал было движение, чтобы удержать ее, но остановился. Все было кончено.

Часть четвертая. VIII.

Пока ничто еще не было решено окончательно, пока Тесье колебался, он казался слабодушным человеком. Но основной чертой природы Мишеля была потребность действовать и он воспрянул духом с той минуты, в которую, окончательно заглушив в себе сомнения, отнимавшия у него нравственныя силы, согласился на развод. Он сейчас же ясно обсудил свое новое положение. Прежде, при мысли об этой жизненной задаче, Тесье всегда представлялось два или три возможных ея разрешения. Теперь необходимо было только сделать одно: изо всех сил постараться поскорее привести в исполнение принятое решение, скрывая, на сколько возможно дольше, настоящую причину развода, и совершенно стушеваться; только это и могло хоть несколько уменьшить скандал и спасти известную долю его собственнаго достоинства. Стушеваться! Но ведь это значит сразу отказаться от всего, что до сих пор составляло весь интерес его общественной жизни, бросить мысль о любимой карьере, заглушить в себе честолюбие, желание делать добро; с большой высоты спуститься на средний уровень, даже ниже, и отдать себя на растерзание зависти, ненависти, злопамятству, всем недобрым чувствам, которыя сдерживались прежде общественным уважением. Но Тесье не колебался; он сейчас-же сказал себе, что поступит именно таким образом, точно это, как необходимое следствие, вытекало из решения начать развод. Без сожаления, без горечи в душе, с чем-то даже вроде внутренняго удовлетворения, Мишел приносил любви в жертву все, что было у него, и его сердце точно переполнялось гордостью, когда он мысленно говорил своей страсти:— Бери все, все это твое! ты у меня остаешься, а это главное!

— По крайней мере,— думал Мишель,— меня нельзя будет обвинять ни в корыстолюбии, ни в разсчетливости, ни в трусости. Все скажут: он сумашедший, но никто не станет презирать меня. В том, что я делаю, есть известная доля величия и всем придется признать это. Это посмеет бросить камнем в человека, который добровольно отказывается от всего? — раздумывая таким образом, Мишель невольно заметил, что общественное мнение значит для него больше, нежели он сам предполагал.

— Не все ли мне равно, что скажут,— продолжал он свои размышления. Но Тесье отлично знал, что это ему далеко не все равно, и навязчивыя мысли преследовали его; он отделывался от них только погружаясь в сладкия думы о Бланке, которая наконец-то будет принадлежать ему! Он мысленно видел себя с любимой женщиной далеко, далеко, на каком-либо из островов Средиземнаго моря, на залитой южным солнцем отмели, или подле одного из итальянских озер; словом, в рамке пейзажа, точно нарочно созданнаго служить приютом блаженства. Бывало, во время своих быстрых, как сон, путешествий, проносясь мимо этих очаровательных мест, он думал: хорошо бы здесь быть счастливым!

Где-то далеко, далеко, на безконечно большом разстоянии люди будут страдать, волноваться, бороться, а они с Бланкой ни о чем не узнают и никто не услышит больше о них самих. Они забудут о внешнем мире, не касающемся их, забудут всех посторонвих, чужих людей. Но тут мысли Мишеля прерывались; предвкушаемое счастье омрачилось тенью; среди сладкой мечты, ему слышался тяжкий, печальный вздох когда-то любимых близких и этот вздох, чудилось ему, всегда будет звучать вечным упреком. Тесье удавалось, хотя и с большим трудом, отгонять эти навязчивыя мысли.— Что сделано, то сделано,— размшшшл он.— Решение принято безпокоротно, его так же невозможно изменить, как совершившийся факт.

После объяснения с женой, вечером, Мишель писал Бланке:

“Дорогой друг мой, мы с Сусанной пришли к очень важному соглашению, оно положит предел нашим безвыходным терзаниям. Сусанна поняла, что для нашего положения необходимо найти развязку; она увидала, что то, чего она тогда потребовала, ни к чему не повело, так как разлука не разъединила нас с вами. Я ей разсказал обо всем, что произошло сегодня, вернее, только намекнул об этом; из моих слов она, очевидно, заключила, что наша любовь ;— ;сильнее всех препятствий и неожиданно предложила мне развод. Кажется, давно, еще с нашего пребывания в Аннеси, где нам обоим жилось так тяжело, она думала о нем. Мне тоже часто приходила в голову эта мысл; но я бы никогда первый не заговорил о разводе, так как такое разрешение вопроса казалось мне всегда страшной несправедливостью. Я и до сих пор считаю развод несправедливостью, а между тем соглашаюсь на него. Не думайте, что я ухватился за предложение Сусанны как за спасительный буек; нет, я изложил ей все последствия развода для меня, для нея и для детей; моя жена, предвидя мои возражения, опровергла их, и я думаю, она права. Важнее всего вопрос о детях; я чувствую, сколько в нем действительно ужаснаго, но также для; ;меня ясно, как день, и то, что нам с женой невозможно жить вместе; нас связывают только искусственныя узы и оне грозят превратиться в невыносимую цепь. Развод только оформит то отчуждение, какое уже существует на деле. Полная разлука будет легче. Перед отьездом из дому (я уеду завтра вечером), я еще в последний раз поговорю с Сусанной; нам с ней необходимо условиться насчет процесса, он будет очень сложен, потому что нельзя получить развода без причины. Нам придется придумать повод, так как, понятно, ваше имя не должно быть упоминаемо. Нам всем выгоднее, чтобы было как можно меньше пгума. Сусанна не на столько мелочна, чтобы из ревности, или обиды компрометировать нас; мы сохраним нашу тайну, но мне придется во всем сознаться де-Торну, который вместе со мной руководит нашим делом в палате; он имеет полное право узнать, почему я бросаю свою карьеру; я забыл вам сказать, что отказываюс от общественной деятельности и завтра же посылаю просьбу уволить меня из числа депутатов. Если нам удастся скрыть мои дальнейшия намерения, я немедленно, после развода, уеду на несколько времени и, когда меня достаточно забудут, вернусь, чтобы просить вашей руки; в противном случае, мы обвенчаемся сейчас-же после процесса и скроемся вместе.

“Я так хорошо вас знаю, что нисколько не сомневаюсь в том, какое впечатление произведет на вас мое письмо, отлично понимаю, что не обрадую вас им, что теперь тысячи угрызений совести начнут терзать вашу душу. Не мучьте себя, Бланка. Если кто нибуд виноват во всем этом, то именно я один, заставивший полюбить себя. Кроме того, я твердо верю, что свету мы будем казаться преступнее, нежели есть на самом деле; мы столько страдали, боролись, согласились на тяжкую жертву и были готовы продолжать ее нести; но разве мы могли вырвать из сердца все, даже воспоминания? Если нам теперь приходится сдаться, то только потому, что та, которая одна могла дать нам свободу, освобождает нас; я знаю, свет нас осудит очень строго, он бы отнесся к нам снисходительнее, если бы мы были не так честны, я же убежден, что никто в подобных обстоятельствах не мог бы поступить менее преступно, нежели мы. Я очень рад, что могу сказать себе это именно в ту минуту, когда вся моя совесть глубоко потрясена, не стану от вас этого скрывать, да и что бы вы подумали обо мне, если бы я накануне отречения ото всех моих самых давнишних привязанностей не мучился и не тосковал? Я ничего больше не прибавлю: теперь я не могу, не смею говорить о моей любви, да и вы бы не захотели меня слушать.

“Прощайте, дорогая. Еще раз прошу: не противьтесь тому, что уже сделано. Несколько дней не пишите мне. Очень может быть, что в виду всего происходящаго, станут распечатывать мои письма и дня в два все узнается. Мишель”.

Это письмо Мишель окончил довольно поздно. Утром рано он отправил его, приказал лакею приготовить все нужное для путешествия, а сам поехал к де-Торну.

Депутат собирался на свою ежедневную утреннюю прогулку верхом.

— Вы сегодня не поедете в Булонский лес, мой милый друг,— спокойно сказал ему Тесье,— мне необходимо сейчас же поговорить с вами.

Де-Торн очень не любил нарушать своих гигиенических привычек, но ничего не возразил; несколько недовольным жестом он пригласил Мишеля пройти в свой кабинет.

— Какое такое важное дело могло случиться? Не свергаем ли мы после завтра министерство? — спросил он.

— Нет,— ответил Мишель,— совсем другое… я хочу с вами поговорить лично о себе, сообщить вам новость, которая вас несколько удивит: я начинаю бракоразводный процесс.

Как ни привык де-Торн всегда оставаться непроницаемо спокойным, но в эту минуту у него вырвался жест изумления, а его черты изобразили испуг.

— Что вы говорите, это невозможно, Тесье, это-бы погубило вас!…

— Я знаю, что я пропал,— сказал Мишель,— по крайней мере, в том смысле, какой вы придаете этому слову, тем не менее все будет так, как я говорю, и вы первый узнаете эту новость.

Де-Торн, заложив руки за спину, шагал взад и вперед по кабинету.

— Причина? — наконец резко спросил он.

— Нужно-ли, мой друг, объяснять вам ее? Это почти ни в чему не послужит; вряд ли вы поймете меня. Но вы больше всех остальных имеете право знать истину: для развода есть причина и будет предлог. Предлог придумают поверенные, причину же мы, по возможности, постараемся сохранить в тайне. Говоря без оговорок, я развожусь, чтобы жениться на молодой девушке, которую люблю.

Де-Торн поднял руки к небу.

— Вы с ума сошли,— вскрикнул он.

— Нет, де-Торн,— спокойно продолжал Мишель,— я не сумасшедший, а влюбленный человек; да, я просто влюблен. В мои лета, в моем положении это необыкновенно, я знаю, но это так. Что станете делать? В жизни встречаются обстоятельства, с которыми приходится считаться. Больше двух лет я борюсь, противлюсь чувству и никто не видит этого. Я вам не разсказываю всей истории. К чему? Вы практик, и вас главное интересует результат; его вы и знаете.

Де-Торн молча думал. Этот человек привык никогда ни в чем не отчаяваться:

— Может быть, удастся еще все уладить,— пробормотал, наконец, он.

— О, нет,— отвечал Мишель,— уверяю вас, тут ничего придумать нельзя. Устроить видимое согласие между министерскими партиями трудно, а уладить вопросы подобнаго рода еще труднее.

— Несчастный, у вас есть жена, дети…

Мишель потерял некоторую долю своего полнаго хладнокровия.

— Да,— ответил он глухо,— это-то и есть самое тяжелое, самое ужасное. Но моя жена, де-Торн, поняла, что развод необходим, что его избежать нельзя, что это будет более достойно нас обоих. Я раньше нея думал о таком исходе, однако, первый ни за что бы не заговорил о нем. Она сама предложила развод.

Де-Торн пожал плечами, презрительно сказав:

— Это, если хотите, очень возвышенно, но совершенно безсмысленно. Ваша жена прежде всего должна была думать о детях.

— Не судите по наружности,— ответил Мишель, впадая снова в раздражавшее его собеседника спокойствие,— может быть, я поступаю совсем не так безчестно, как это кажется. Если бы мы с вами хотели заняться психологией, вероятно, в этом случае было-бы над чем поломать голову. Уверяю вас, моя жена думала о детях, но тоже и о себе самой; кто знает, не потому-ли она возвращает мне свободу, что не может быть достаточно снисходительной?

— Какия тонкости, мой милый. Позвольте мне не отвечать на ваши нудрствования… Если только m-me Тесье вспомнила о вашем положении…

— Как же вы хотите, чтобы забота о моем общественном положении сделала то, чего не могла сделать мысль о детях,— довольно нетерпеливо перебил его Мишель.— Мое положение, неужели вы полагаете, что кто либо из нас думал о нем?

— Она, не знаю, вы же — наверно нет; иначе вы бы сказали себе, что через несколько месяцев, быть может, дней общественное мнение, точно сильный прилив волн, вознесло бы вас очень высоко, что вы воплощаете в себе великое национальное движение, что тысячи людей возложили на вас все свои патриотическия надежды, что, вместо победы, которую вы могли выиграть для вашей партии, вы дадите нашим противникам страшное оружие. Разве вы не знаете, что они скажут: хорош Тесье, этот безупречный, добродетельный человек, стремящийся нравственно возродить страну.

— Я обо всем этом думал, друг мой, но вы, кажется, предполагаете, что я еще остался общественным деятелем, тогда как сегодня же вечером, уезжая из дому, я пошлю мою отставку!

Де-Торн, севший за рабочий стол, сильно ударил по нем кулаком.

— Это еще что! — крикнул он.

— Да, сегодня же вечером,— тихо повторил Мишель.

— Вы еще безумнее, нежели я думал; раз вы подадите в отставку, зло станет непоправимо.

— Это и без того так.

— Да нет же! С неделю, много с месяц, все покричат, потом умолкнут. Подобные поступки у нас не уничтожают человека. Мы не англичане!

— Это говорил и Диель.

— И что же? разве на собственном примере он не доказал всю справедливость своих слов?

— Постойте! Диель говорил, что людям, которые часто сбиваются с прямого пути, это легко прощается; но я, к несчастью, не привык к этому и не сумею заставить себя простить.

— Что за странная идея?

— Напротив, я говорю правду. Вы, знаток людей, должны были убедиться, что честный человек гибнет при первом же падении. Скажите-ка мне, как бы на моем месте поступил циник, вроде Диеля, не мудрствующий, безнравственный человек или просто кутила? Он бы раздвоил свою жизнь, приняв все предосторожности, чтобы тайна его не раскрылась, тщательно маскируя свое счастье (так как ведь наверно этот человек был бы счастлив).

— Если вы так хорошо знаете, как другой поступил бы на вашем месте, почему же сами-то не сделаете того же?

— А, вот что. Я не поступаю так потому, что во мне нет необходимых для этого задатков: я не циник, не потерявший совесть безумец, не кутила; я лучше своих поступков, моя душа выше моих слабостей.

Де-Торна удивили эти слова.

— Все это фразы! Послушайте, в состоянии вы говорить разсудительно?

— Вы сами видите: я спокоен.

— О, вы думаете, ваше спокойствие утешительно? Ну, все же попробуем потолковать.

— Потолкуем.

— Если я вас хорошо понял, вы мне сейчас объясняли, что вы лучше того, чем кажетесь, и даже лучше большинства ваших современников? Я верю вам; что же из этого следует? Там, где другой сделал бы небольшой вред, вы разрушаете решительно все; что было бы простым происшествием в жизни обыкновеннаго человека, для вас делается катастрофой; вместо того, чтобы согласиться на компромисс, как сделала бы слабая личность, вы ставите в опасное положение ваше дело, вы уничтожаете себя, нравственно убиваетесь.

— Верно.

— И вы хотите, чтобы я вами восхищался.

— Извините, мой милый, я не прошу вашего восхищения.

— Не желаете.

— Ничуть, я ничего не хочу от вас. У нас с вами есть общие интересы и я просто заранее сообщаю вам о том, что со мной случится, предупреждаю, чтобы вы могли принять необходимыя, по вашему, меры.

— Во первых, необходимо употребить все возможные способы, чтобы удержат вас.

— Все возможные способы? вы бредите; меня удержать нельзя, я свободен в своих поступках.

— Нет, не свободны. Если бы дело шло только о вас и о ваших домашних, я бы из чувства долга, дружески переговорив с вами, пожал плечами и бросил все. Но слишком важные интересы связаны с вашей личностью. Вы общественный деятель, Тесье, т. е. человек, не принадлежащий себе. Дело идет о будущности вашей партии, быть может, даже больше, о будущности вашей страны — и всем этим вы хотите пожертвовать ради девчонки.

Мишель с гневом протянул руку.

— Сердитесь, сердитесь,— сказал де-Торн,— мне это больше по вкусу. Сию минуту вы сказали, что у вас есть совесть, к ней одной взываю я; совесть подскажет вам, свободны ли вы и принадлежите ли только себе, или нет.

Тесье снова принудил себя казаться спокойным.

— Я знаю, что я дурно поступаю,— серьезно проговорм он,— я знаю, что я не в праве делать то, что делаю. Но не имея на это права, я силой беру себе его потому что… потому что иначе… я не мог бы жить.

— Не могли бы жить? — повторил де-Торн и нетерпеливо прибавил:— Если вы не в состоянии противиться вашей страсти, делайте то, что делал бы всякий на вашем месте. Вы сами признаете, что совершаете нехорошее дело, выберите-же, по крайней мере, тот из дурных поступков, который принесет меньше роковых последствий. Вы не можете победить своей любви к этой молодой девушке; она, конечно, тоже, любит вас; ну, так не разыгрывайте героизма и просто возьмите ее себе в любовницы!

В глазах Мишеля блеснула молния.

— Берегитесь,— прогремел он, но, снова овладев собой, продолжал:— Нет, то, что вы считаете менее дурным, по моему, безконечно хуже. Вы везде тот же положительный практик, как в палате; вы судите людей только по их поступкам, я — по их сущности. Правда, я разрушу мою семью, поврежу нашему делу, разобью всю свою жизнь, это ужасно отвратительно, я преступник; но еще бы преступнее был я, если бы послушался вас; тогда я спустился бы на уровень Диеля, котораго вы привели мне в пример. A что было бы с той, о которой вы говорите? Вы не берете ее в разсчет, в виду, по вашему, более важных интересов, но я то? Знаете ли, весь этот скандал, все эти несчастия, только и пугающия вас, составляют, в моих глазах, мне некоторое извинение. О, конечно, ничтожное извинение; я, несмотря на него, обвиняю себя, но, быть может, по крайней мере, оно спасет меня от собственнаго презрения.

— Свет не то скажет, уверяю вас.

— Я знаю, что на меня не так яростно накинулись бы, еслибы я поступил по вашему совету. Но что мне до того? По крайней мере, в собственном сознании я несколько меньше виноват. Я не хочу думать, что скажут обо мне люди ничего не знающие, слепо судящие только по голому факту. Я спрашиваю себя, какой приговор вынесу себе сам, заглядывавший себе в глубину совести, страстно ищущий менее безчестнаго, в собственных глазах, выхода из моего положения, разрешения задачи, за которое я мог бы себя не так сильно упрекать и которое дало бы мне хоть немного счастья, или забвения.

Де-Торн не прерывал Тесье, он почти с сочувствием смотрел на Мишеля, казалось, депутат удивлялся мыслям, нахлынувшим на него.

— Ах,— сказал он, немного помолчав,— что за бич Божий эти избранники со слишком возвышенной душой, с утонченными чувствами. Ошибки, пороки, слабости других людей не производят излишних потрясений, несчастий; и с ними все идет себе кое-как; хорошо-ли, дурно-ли, но мир двигается вперед. Каждое новое поколение немного лучше предшествующаго. Но те другие, лучшие люди, именно и мешают его медленному прогрессу. Знаете, как сказано в Евангелии: больше радости об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии. К несчастью, мне сдается тоже, что больше горя об одном павшем праведнике, нежели радости о ста покаявшихся грешниках.— Понимаете ли вы, Тесье, что влечет за собой падение человека подобнаго вам? Неужели вы не предвидите, что потрясете все общественное здание?

— Ба,— сказал Мишель, стараясь казаться равнодушным,— теперь мне придется обратиться к вашим практическим и положительным возражениям. Людей нужных мало, незаменимых вовсе нет… Другой заменит меня, и, вероятно, это будете вы; вы станете руководить нашим делом не с таким одушевлением как я, но за то увереннее, с большей определенностью, а это, может статься, будет еще лучше. Чем-же в действительности окажется потрясение, произведенное моим падением? Оно выразится только массой статей, которыя около двух недель, с месяц, будут твердить об одном и том-же. Затем газеты довольно скоро успокоятся, так как я не буду отвечать и, надеюсь, “Порядок” не сделает глупости защищать меня. И так, все забудется; от всего этого ненужнаго шума не останется и следа; никто и не вспомнит о мирном гражданине, который, не имея достаточно сил исполнить свой долг, уедет из Парижа и где нибудь, в неизвестной глуши провинции, станет разводить огороды. Со мной случится то же, что с телом, падающим в воду: шум, круги, которые становятся все шире и шире — потом ничего больше. Нет, нет, друг мой, мое падение не помешает миру существовать.

— Но вы, сами! Это полное отречение…

— Да, я отказываюсь от всего, что имею, от всего, что еще мог бы иметь, от честолюбия, от возможности приносить добро, и делаю это, не скажу без сожалений, но вполне сознательно. Я хочу стушеваться и, если возможно, быт счастливым.

— Вы не уверены в этом?

— Во всяком случае я буду страдать иначе, а эта стоит жертвы, поверьте мне… Да, я отказываюсь от всего, и исчезаю… Когда вы услышите, как злословят на мой счет, друг мой, не трудитесь меня защищать.

Де-Торн начал отчаяваться в успешности своей аргументации.

— Позвольте мне еще договорить,— сказал он, удерживая Мишеля, который, протягивая ему руку, встал,— не думайте что наша партия бросит вас; она знает, что вы ея сила, ея душа, и всегда поддержит вас, как бы это ня было трудно; мы будем со всей энергией защищать вас, покроем нашим авторитетом; ведь французы все таки не шотландские пуритане и вам нечего опасаться участи Парнеля.

— Неужели вы думаете, что я захотел-бы разыграть эту роль? — с живостью возразил Мишель,— с страстным вниманием я следил за его жизнью, видел, как он боролся и погиб. Он почти велик; во всяком случае, это был честный человек, иначе он бы не умер. И что же? Сопротивление только уменьшило его значение; безполезная энергия, употребленная им при падении, только испортит последния страницы его истории… Нет, нет, ;я ;чувствую, знаю, что, когда делают то, что я готовлюсь сделать, можно сохранить собственное достоинство только стушевавшись, заставив забыть себя. Мои сторонники могут выбросить меня за борт, как ненужный балласт, или попытаться защитить меня. Пусть они думают только о том, что выгоднее для дела, оставив в стороне мои натересы. У меня их больше нет… Я осужден и сам привожу в исполнение приговор — изгоняю себя… Прощайте!

— Тесье, умоляю, хоть сегодня не делайте ничего безповоротнаго, подождите дня два, день, подумайте еще.

— Нет, нет, я уже все обдумал и мои размышления не были настолько сладки, чтобы мне снова хотелось перебирать их. Как друг, протяните мне руку, простите меня за то, что я вам причиняю затруднения, не поминайте лихом и не приписывайте моему исчезновению того значения, какого оно не имеет. Я погибший в бою солдат, вот и все. Вы, живущие, идите вперед и, если нужно, топчите трупы убитых братьев; ведь они не чувствуют наступающих на них ног!..

В то время, как Мишель входил в де-Торну, Бланка Эстев ехала в дом Тесье.

— Г-жа Тесье дома? — спросила она у незнакомаго ей слуги.

— Г-жа Тесье не принимает.

— Отнесите ей мою карточку, меня она пожелает видеть.

Слуга колебался.

— Мне необходимо говорить с ней,— прибавила Бланка.

Слуга наконец ушел и скоро вернулся за молодой девушкой.

И раньше уже Бланка была взволнована, а когда она воша в гостиную, с которой у нея соединялось столько восмининаний, ее охватило жгучее чувство внутренней боли. Все было по прежнему в этой комнате; Бланка смотрела на знакомыя вещи и невольно думала, что только оне одне и не изменились здесь. Наконец в гостиную вошла Сусанна; она была спокойна тем принужденным спокойствием, какое является у людей, твердо решившихся на что либо. Тоже выражение было и на лице Тесье, когда он говорил с де-Торном.

Бланка подошла к жене Мишеля и сказала ей дрожащим голосом:

— Я узнала обо всем, что случилось вчера. Я не могу, я не хочу принять вашей жертвы… Я легкомысленна, виновна, но не безсердечна. Конечно, в ваших глазах для меня нет оправданий, в моих собственных я нахожу извинение себе в том, что страшно несчастна. Если вы потребуете, я уеду из Парижа куда нибудь очень далеко, я никогда больше не увижу его, но я не хочу составить несчастье вашей семьи, разрушить ваш домашний очаг, погубить его…

Сусанна слушала и ея лицо было спокойно, взгляд ясный, а на губах показалась невеселая усмешка. Она села сама и жестом указала Бланке на кресло.

— Бедное дитя,— сказала молодая женщина; искусственная кротость ея тона мало скрывала горькое направление мыслей.— Бедное дитя! Неужели вы думаете, что еслибы я могла еще сохранить его, я бы вам его отдала? Разве вы думаете, что и у меня нет эгоизма? Не восхищайтесь мною; между нами невозможна борьба великодушия. Вы говорите так, точно еще можете хотеть или не хотеть; то, что должно было случиться, уже совершилось, я склоняюсь перед судьбой. Поступите и вы по моему примеру и, без сопротивления, подчинитесь ей.

— Нет,— возразила Бланка,— это было бы несправедливо, несправедливо и жестоко! Вам только горе, а вдруг я, крадущая у вас все, буду счастлива!

— Будете счастливы? Вы в этом уверены? Но и у меня есть утешение — дети. Я покинута, страдаю, это правда, но за то между вами с ним вечно будет стоять раскаяние. Неужели вы находите, что моя участь хуже вашей?

— Вы сами видите, что то, чего вы требуете, немыслимо. Он не такой человек, чтобы вынести раскаяние. Он бы слишком страдал…

— Я не знаю, будет-ли он страдать или нет и не хочу знать этого. Скажу откровенно, я столько вывесла, что его горе меня мало трогает.— Не хотите-ли вы, чтобы я еще плакала над его судьбой? У меня не может быть такого романическаго воображения, как у двадцатилетней девушки, я уже пережила возраст, когда всем жертвуют радя любимаго человека. Повторяю: ни его, ни вас я не брала в разсчет, а заботилась только о себе. Одно нужно: кончить все это и именно кончить таким образом. Ни вы, ни он не имеете сил забыть; у вас никогда и не будет достаточно сил для этого, или-же оне явятся слишком поздно. И вы хотите, чтобы я насильно удерживала его, чувствуя, что он отшатнулся от меня, ненавидит, желает, быть-может, избавиться от помехи.

— О,— вскрикнула Бланка,— как вы можете думать, чтобы когда нибудь подобная мысль…

Сусанна перебила ее, пожав плечами:

— Почему-же нет? О, я допускаю, что он, пожалуй, открыто никогда не пожелает моей смерти, но он будет думать о ней и я когда нибудь замечу это… Впрочем, зачем даже идти так далеко; подумайте, хорошо ли нам будет жить вместе, после того, как подобныя воспоминания и недоверие погубят последние остатки привязанности. Нет, нет, видите, есть положения, в какия попасть женщина никогда не может согласиться.

— Но разве я то могу стать в то положение, какое вы мне создаете ценой вашего счастья и страшнаго скандаиа? Вы из собственнаго уважения уступаете мне его, и я из уважения к себе отказываюсь от него!

— Отказываетесь? Но вы не можете от него отказаться; он ваш… вы сами взяли его… Вам не за что благодарить меня, я не приношу вам его в дар, а просто говорю, вы отняли его — берите! О, конечно, в начале вы не думали, что дело примет такой оборот! Господи, я не считаю вас обоих хуже, нежели вы есть на самом деле, не обвиняю в низком разсчете! Как неосторожныя дети, вы играли с любовью, не спрашивая себя, куда это вас заведет, и надеясь иметь возможность управлять ею. Потом, как всегда случается, любовь ваша создала то положение, в каком мы теперь очутились все. Страсть держит вас в своей власти и вы не можете освободиться от ея тирании, да еслибы и могли, то не захотели бы. Я теперь понимаю, что это не вполне ваша вина, так как и вы, и он лучше того, что делаете.

Бланка слушала, не вполне понимая смысл речей оскорбленной женщины.

— Как вы добры,— сказала она и хотела взять руку Сусанны.

— Дайте договорить,— продолжала молодая женщина, отстраняясь,— не восхищайтесь моей добротой. Право, мне почти жаль вас, до такой степени вы мало сознаете то, что вы делаете, и что вас ожидает. Если бы вы поняли меня, вы бы догадались, что я прощаю вас, потому что сами то себя вы никогда не простите. Видите-ли, в моем прощении кроется месть.

Бланка испуганно смотрела на нее.

— О, кончим — проговорила Сусанна,— этот тяжелый и ненужный разговор.— Прощайте, вы знаете дорогу.

Жена Тесье ушла первая, точно она была чужой в этом доме.

На лестнице Сусанна столкнулась с Мишелем. Он шел к себе в кабинет; муж и жена поздоровались легким наклонением головы. Оба были непроннцаемо спокойны и холодны.

Долго просидел Мишель в кабинете, приводя в порядок бумаги. Большую часть он их сжег, оставил только несколько необходимых документов. Между деловыми письмами у него хранилось несколько незначительных записов Бланки. Он перечитал их и тоже бросил в камин. Огонь весело пожирал все, что до сих пор составляло жизнь Тесье. Мишель взглянул на маленькую связку писем и портфель с документами, невольно прошептав: “Только-то!” Его прежде загроможденный стол теперь был пуст; присев в нему, Тесье твердым почерком написал просьбу об отставке, потом еще несколько коротких писем.

Окончив все, он несколько минут задумчиво сидел в кресле, смотря на давно знакомыя вещи, которых он больше никогда не увидит, и в его уме роились воспоминания, связанныя с ними.

— Неужели это правда,— вдруг подумал он, и сейчас же ответил громко:— еще-бы!

Тесье встал, прошелся по вабинету, позвонил камердинера.

— Вещи уложены? — спросил он.

— Да-с.

— Хорошо; велите закладывать.

Уже на пороге Мишель столкнулся с Пейро; журналиста приняли, как всегда.

Пейро услыхал от де-Торна о разводе Тесье и пришел, чтобы узнать кое-какия подробности. Надо сказать, что в эту минуту он руководился желанием разрешить психологическую загадку, а не профессиональным любопытством.

С недовольным жестом Мишел вернулся.

— Что вам угодно, любезный друг? — спросил он стоя.

Пейро запасся предлогом.

— Я бы хотел знать, как “Порядок” должен отнестись в вопросу о новой стачке в Анзене?

— Там стачка? — спросил Тесье,— я сегодня не читал газет.

Пейро с удивлением смотрел на него и Мишель прибавил:

— Есть нечто другое, что, вероятно, будет вам еще неприятнее, хотя это дело личнаго свойства; я подал в отставку из депутатов.

Пейро хотел сказать что-то, но Тесье не дал ему говорить и произнес ледяным, не допускающим вопросов тоном:

— Вы несколько удивлены, а между тем это уже сделано. Я написал письмо и скоро его пошлю. Редакторство в “Порядке” я тоже бросаю, завтра соберу экстренное собрание администрации журнала и откажусь. Наверно я не знаю, кто будет моим преемником, но предполагаю его, и со своей стороны поддержу его. Мне кажется, вам предложат быть главным редактором.

Пейро поблагодарил.

— Я не безпокоюсь ни о будущности журнала,— прибавил Тесье,— ни о ходе нашего дела. Мне не замедлят найти более достойных преемников.

Пейро сделал было отрицательный жест, но Мишель повторил слегка дрогнувшим голосом:

— Да, мне найдутся более достойные преемники. Вы сами скоро напишете это.

Тесье встал, давая понять, что разговор окончен. Едва ушел Пейро, как Мишелю доложили о приходе монсиньора Русселя.

— Скажите его священству, что сегодня вечером или завтра утром я сам заеду в нему,— ответил Тесье, затем сложил свои бумаги в адвокатский портфель, вышел из кабинета и прошел в маленькую гостиную, где, по его мнению, Сусанна должна была его ожидать. Она, действительно, ничего не делая, сидела перед своим рабочим столом. Анни была у нея справа, Лауренция слева. Все трое составляли очаровательную картину спокойнаго семейнаго счастья. Горло Мишеля сжали подступившия рыдания; энергическим усилием он подавил их.

— И так, я еду,— проивнес Тесье; он говорил жестко, чтобы его голос не дрожал.

— Хорошо, все-ли у тебя есть? — спросила Сусанна, не глядя на мужа.

— Да.

С минуту Мишель колебался.

— Мне необходимо сказать тебе два слова,— выговорил он наконец.— О, детям незачем уходить, оне ничего не поймут. Я думаю, ты согласишься со мною, что истинная причина этого… путешествия должна остаться только между нами.

Сусанна подумала с минуту и ответила:

— Конечно.

— Значит, в этом отношении мы согласны. Прощайте, дети; прощай Анни, прощай моя маленькая Лауренция.— Он поцеловал девочек.

— Мы не знали, что ты уезжаешь, папа,— сказала Лауренция.

— Когда ты вернешься?

— Не знаю!

— Ты едешь далеко?

— Да.

— В Россию?

— Нет, не в Россию, в другое место.

— A ты привезешь нам что-нибудь, очень хорошенькое?

— Да, мои милочки.

Анни держала его за руку. Он тихонько высвободился и обернулся к Сусанне. Молодая женщина неподвижно смотрела в пространство.

— Прощай, дорогой друг,— сказал Тесье нетвердым голосом, взяв жену за руку, он поцеловал ее в лоб подле волос. Сусанна вздрогнула; Мишель почувствовал это и смутился. Рыдания снова начали душить его и крупная слеза выкатилась из глаз, но лицо осталось спокойно. Что-то на воздухе заняло детей и они, смеясь, подбежали к окну, повторяя между смехом:

— Прощай, папа, прощай.

Тесье ушел. Сусанна поднялась с места и неподвижно стояла перед своим рабочим столиком, потом вдруг упала в кресло и залилась слезами.

— Мама, мама, что с тобой? Ты плачешь от того, что папа уехал? но ведь он же вернется!

Сусанна прижала детей в себе.

— Нет, мои милочки,— сказала она со слезами,— папа не вернется никогда, никогда.

Анни и Лауренция, не понимая слов матери, тоже заплакали.

Мишель не слыхал ничего. С обычным видом, не оборачиваясь назад, он вышел из дому.

— На какую железную дорогу приважете ехать,— спросил кучер.

— В Grand-Hôtel,— ответил Тесье, садясь в карету.

Отставка Тесье наделала много шума, репортеры употребляли всевозможныя усилия, чтобы разузнать что-либо. Скоро им стало известно, что он живет в Grand-Hôtel. Появилось множество предположений о причине его поступка, но только одна статья и была очень близка к истнне, говорили, что журналист, написавший ее, получил сведения от Диеля. Он указывал на совпадение разрыва брака Граваля с отставкой Тесье. “Впрочем,— заключал автор,— надо подождать; то, что случится дальше, вероятно, даст нам более положительныя данныя и выяснит все. Жизнь человека, который играл такую роль, как Мишель Тесье, принадлежит обществу. Он стоял на такой высоте, на которой ничто не может быть скрыто. Его добродетельные принципы, в свое время составлявшие его силу, дают теперь право всем стараться проникнуть в его тайну”.

Через неделю, в воскресенье, Монде, все понявший из журналов и газет, приехал по Лионской железной дороге и направился в маленький домик на улице St-Georges. Со времени отъезда Мишеля, чтобы отделаться от любопытных, Сусанна не принимала никого.

— Госпожа Тесье никого не принимает,— ответили Монде.

— Отнесите ей мою карточку,— возразил Жак.— Слуга колебался и Монде прибавил:

— Я вам говорю, что мадам Тесье меня ждет.

Хотя Сусанна и не ждала Монде, но его появление ничуть не удивило ее. Она радостно встретила его в маленькой гостиной. Но вдруг, при входе этого друга, она с болезненной ясностью вспомнила, как они вместе провели тут тот, уже давно прошедший день, в который, по роковой случайности, она узнала тайну Мишеля. Это воспоминание блеснуло перед ней точно молния; на мгновение она закрыла глаза. Невольно, поддаваясь влечению общаго горя, и Монде и Сусанна обнялись; молодая женщина заплакала.

— Значит, правда? он уехал,— спросил ее Монде. Она утвердительно вивнула головой.

— С ней?

Сусанна сделала отрицательный жест.

— Что же тогда?

— Я вам все скажу.

Колеблясь, с остановками, прерывая разсказ, Сусанна передала ему всю их грустную историю; ей было стыдно обнажать перед ним сердечныя раны, а вместе с тем радовала возможность облегчить душу отвровенностью с этим сочувствующим другом, излить свою печаль перед человеком, вере котораго Мишель тоже нанес страшный удар. Слушая ее, Монде почти воочию видел ту бурю, которая разбила и развеяла все прекрасное существование Мишеля. Время от времени он повторял:

— Это невозможно, невозможно!

— Да, кажется невозможным,— сказала Сусанеа,— а между тем это так, и только теперь я начинаю понимать всю глубину несчастия. Видите, он все потерял; бросил, вышвырнул за борт. Он утопающий, мы обломки… И зачем все это, для кого? Можете вы это понять?

Монде неодобрительно покачал головой,— он сделал тоже движение летом, слушая признания Мишеля.

— A дети? — спросил Монде.

— Он так спокойно поцеловал их на прощанье, точно уезжал дня на три.

— Бедняжки!

Монде начал ходить по комнате, стараясь придумать что-либо, но безуспешно.

— Неужели ничего нельзя сделать? — сказал он.

— Что же было бы возможно?

— Вернуть его.

Сусанна сделала энергический, отрицательный жест.

— Почему же нет? — спросил Монде.— Непоправимаго пока еще ничего нет.

— Но раз он уехал, значит, я сама хотела, чтобы он уехал. Я первая заговорила с ним о разводе. Он отказывался, предвидел все несчастия… и если он согласился, то только потому, что я из всех сил этого требовала.

— A между тем, теперь вы сами жалеете.

— Я ни в чем не раскаиваюсь!

— Не говорите этого. Вы действовали в порыве страсти.

— Страсти? Нет, это годится разве для него.

— Ну, под влиянием вспышки — гнева, обиды… Но теперь, вы видите, как опустел ваш дом, осиротели дети, знаете, что Мишеля терзает пресса и вся будущность его погибла, и говорите себе, что все лучше такого падения… Он, конечно, тоже понимает это!

— Без сомнения! Мишель все понимает, он так умен! Только он уже не в силах управлять своими действиями, он слеп, он сам не знает, куда идет. О, Боже мой, не нужно ужь слишком презирать его, он сделал все, что мог, боролся, я это видела; но он побежден, вот и все. Что-же вы можете сделать тут? Мишель ушел, когда мы плакали…

— Где он?

— В Grand-Hôtel’е.

— Ну, я с ним увижусь и скажу ему то, что друг может сказать. Если у него осталась хоть капля здраваго смысла, хотя атом воли, я возвращу его к вам.

Сусанна колебалась с мгновение, но ея гордость сдалась.

— Поезжайте,— сказала она,— хотя я и не надеюсь.

В Grand-Hôtel’е, Монде думал, что он никогда не доберется до Мишеля. Тесье никого не велел принимать, В ту минуту, когда Жак уже отчаявался в успехе, он увидел Тесье, который тоже заметил его и подбежал к нему.

— Ты, мой друг, меня не покидаешь! Пойдем, пойдем, поговорим.

И он отвел его в небольшое помещение, состоявшее из спальной и залы во втором этаже; тут было банально, пусто, не виделось ни бумаг, ни книг. Несколько газет только и напоминали о былой деятельности Тесье.

— Что ты сделал, несчастный,— сказал Монде.

— Разве и ты, как все другие, бросишь в меня камнем? — ответил Мишель и прибавил, смяв лежавпгия на столе газеты: — Осудишь, вот как эти листки, которые теперь разрывают меня на части.

— Нет, конечно, не так как они, потому что я тебя порицаю и жалею одинаково сильно. Мне даже кажется, жалею больше, чем осуждаю. Да, ты поступал дурно и не будешь счастлив. Такой человек, как ты, не может быть счастлив, делая зло. Ты даром, совершенно даром испортил себе жизнь. Слушай: непоправимаго еще ничего нет; ты можешь вернуться домой и скандал затихнет.

— Разсчитывай,— заметил Мишель с ироническим смехом,— при том-же это и невозможно,— добавид он.— Если я вернусь в дом, моя жена уедет оттуда.

— Нет, мой друг, я сейчас был у нея. Сусанна мне разсказала все; теперь она видит то, чего не видала прежде. Она примет тебя, простит. Твоя жизнь пойдет совершенно так, точно ты не прерывал ее.

— И ты нарочно ехал из Аннеси,— перебил его Мишель,— чтобы сказать мне это?

Замечание Тесье смутило Жака.

— Впрочем, ты прав,— прибавил Тесье,— все бы в моей жизни пошло так, точно я не нарушад ея течения. Но этого-то я именно и не хочу. Я до конца боролся, сама Сусанна виновата в моем поражении. Тем хуже для нея! Я не отступаю, зачем? начинать все съизнова. Нет, то, что совершилось, непоправимо, судьба распоряжается мной.

— О, судьба! Когда на человеке лежат обязанности, в роде твоих, нечего говорить о судьбе.

Этот разговор начал раздражать Мишеля.

— Обязанности? — заговорил он энергично,— не будем толковать о них, мой милый! Я их не знаю больше, уничтожил старыя и создал себе новыя. Ты так разсуждаешь, точно я спокойно могу слушать тебя? Ты по прежнему мне друг, Монде? Ну, так я тебя попрошу, оставим все это и пойдем завтракать.

Он отворил дверь, знаком приглашая Монде пройти в столовую; в эту минуту ему подали визитныя карточки де-Торна и монсиньора Русселя.

— Я-же никого не принимаю,— крикнул он, и взяв Монде за руку, сказал почти угрожающим тоном:— я не хочу, чтобы мне надоедали.

IX.

;;

;Сусанна к Монде.;

“Благодарю вас, дорогой друг, за милое письмо. Вы угадали: в настоящих ужасных обстоятельствах моя жизнь истая мука; я совершенно одинока и мне страшно необходима дружеская поддержка, возможность говорить вполне откровенно с добрым, хорошим человеком, способным меня понимать, способным страдать вместе со мной. Мне еще тяжелее от общаго равнодушия. Из всего множества людей, бывавших у нас в доме, едва ли найдется несколько, которые считают своим долгом выразить мне банальное соболезнование. Монсиньор Руссель два или три раза заехал во мне, тоже и м-м де-Торн; кроме них в моей гостиной несколько раз появлялись смущенныя личности с вытянутыми физиономиями, не знающия что сказать. Едва коснувшись единственнаго предмета, о котором я думаю, оне уходили, стараясь не шуметь, как выходят из дому, в котором случилось горе. Вы знаете, у меня нет подруг; их мало у женщин! Мы всегда бываем так заняты мужем, детьми, нашими светскими обязанностями, что на дружбу у нас не хватит времени. У меня теперь только и есть, что дети; бедныя малюточки не всегда могут мне наполнить жизнь; но все таки оне драгоценный источник радости и утешения; я читаю в их душах, чувствую себя такой необходимой для них! Знаете, я нахожу, что дети гораздо выше нас? В них столько доброты, деликатности, нежности, что надо просто удивляться, как все это может быть так сильно развито в этих маленьких сердечках. Их ласки смягчают душевную боль. И Анни и Лауренция действительно очаровательны! Неизменная веселост Лауренции так невинна, наивна, что невольно ободряет меня. У Анни же чувствительное, глубокое, преданное и верное сердечко. Вы знаете, отец особенно любил ее и она его не забыла. Вчера вечером (каждый день я прихожу укутывать их) я застаю ее в слезах, целую и несколько раз спрашиваю, что с ней; она мне все повторяет: “ничего мама, ничего”. Потом, наконец, обняв меня и рыдая, она говорит: “я думаю о папе и потому плачу”.

“Быстро положив девочку в кроватку, я убежала, чтобы тоже не расплакаться. Эти милыя создания трогают меня невыразимо. Я с мукой спрашивала себя, как-то теперь сложится их жизнь, ведь, кроме меня, у них не осталось никого. Когда я раздумываю о будущности их, я раскаяваюсь в том, что сделала, и чувствую, что относительно их не исполнила своего долга. Им в жертву я должна была принести все, все вынести, чтобы только оне были счастливы, я мало думаю о них, слишком о себе самой. Но теперь ужь поздно… Впрочем, не столько из-за них иногда я сожалею о моем решении. Если бы вы знали, что за ужасная вещь бракоразводный процесс; если бы вы знали, сколько мучений приходится терпеть, сколько мелких унижений! С страшному стыду и горю, который испытывает покинутая жена, присоединяются еще все эти мелкия муки! Если бы вы знали, как больно, когда посторонние люди, поверенные, адвокаты, судьи, вторгаются в вашу интимную жизнь, роются в ваших тайнах, оскорбляют самыя воспоминания. Мне было страшно трудно заставить моего адвоката Д. понять, каково наше действительное положение; а он еще считается ловвим специалистом в этих делах. У него следующая точка зрения: нужно, чтобы из этого процесса вы ввнесли все выгоды, которыя вам только может дать закон, т. е., чтобы дети остались при вас и вы от мужа получали хорошее содержание. Он никак не хотел понять, что эти два вопроса уже заранее решены между нами, что я не хочу пенсии (ведь наследство, четыре года тому назад полученное мною от тетки, вполне обезпечивает нас с детьми) и что Мишель не потребует от меня Анни и Лауренции; вместе со мной он жертвует и ими своей слепой страсти; не могла я втолковать поверенному и того, что все постановления суда ни на иоту не изменят решеннаго нами. Д. непременно хочет добиться какой нибудь лишней уступки. По его мнению, процесс это род поединка: если возможно нужно убить противника, или хоть ранить его. Нет сил переубедить моего адвоката! Он очень хитер и, во что бы то ни стало, непременно хотел разузнать тайны Мишеля; благодаря, знаете, той отвратительной статье, единственной близкой в истине, он может быть и мог бы добраться до правды… Мне было очень трудно не попасться, когда он лукаво допрашивал меня. Зачем этот человек старается узнать больше, чем хотят ему сказать? Конечно, впрочем, ему было бы выгодно усилить еще больше скандал, чтобы составить себе громкую рекламу, уничтожив в прах общественнаго деятеля, упавшаго с большой высоты очень низко. Но этого не будет.

“Эта безконечная процедура, вся основанная на лжи, ничто иное, как душу раздирающая комедия, какой-то безпорядочный маскарад! Для развода, вы знаете это, нужен повод, а у нас, повидимому, нет его, по крайней мере, нет достаточно уважительнаго, по мнению закона. Пришлось изобрести предлог; самым подходящим явилось то, что эти господа называют “оскорбительныя письма и оставления супружескаго жилища”. Оскорбительныя письма? Поверите ли, друг мой, у него нашлось печальное мужество прислать мне их. Я знаю, что он ни слова не думал из того, что писал, но между тем, я читала все это со страшной болью в душе. Если бы мне пришлось сделать что либо подобное, у меня бы просто не хватило сил заставить себя сыграть такую роль, и тем отречься от всего нашего прошлаго, загрязнить воспоминания! Только подумайте, эти письма прочтут в суде, я перенесла унижение получить их, а еще мне предстоит худшее: я должна буду слушать, как адвокат читает их, указывая судьям на дерзкия, оскорбительныя выражения, а члены суда, взвесив каждое слово, станут разсуждать, достаточно ли оскорбительны эти письма, чтобы быть поводом к разводу. Скажите, ради Бога, в ком больше жестокости — в законе ли, который требует такого лидемерия, или в человеке, соглашающемся на него? Если бы к этим ужасным письмам он прибавил хотя несколько слов, чтобы попросить прощение за свою отвратительную роль! Но Мишель не сделал этого! Я думаю, он не доверяет мне, боится написать хоть слово, противоречащее тому, что сочиняет его поверенный для успеха процесса, ему страшно, что я покажу это письмо и, пожалуй, замедлю или совсем помешаю произнесению в суде желаннаго для него решения, которое он старается ускорить посредством всех еще оставшихся у него связей. Но ему нечего бояться! Скольбо бы ни пришлось мне страдать, я не захочу изменить сделаннаго. Поправить того, что разделяет нас, нельзя, и когда приговор будет произнесен, мы не станем дальше друг от друга, чем теперь. Самая лицемерная из всех этих пародий, самая варварская и безполезно жестокая — “увещание”. Пришлось перенести и это; закон не поступается ничем. Представьте: в тот день, который председатель суда нарочно посвящает подобным попыткам примирения, одним супругам приходится явиться к нему. Приемная переполнена разводящимися; все стараются принять равнодушный вид или изподтишка, с ненавистью, наблюдают друг за другом. В комнате так много народа, что, вероятно, каждое “увещание” не может затягиваться долго, мне это представляется чем-то вроде гражданскаго брака; несколько обычных вопросов, ответов, которых почти не слушают, и все готово. Мы на особом положении, потому председатель перед нами торжественно разыграл всю свою роль до конца. Он усадил нас, точно мы приехали к нему с визитом, говорил с нами примирительным тоном, любезно, вежливо, ласково, остроумно. Это длилось, по крайней мере, минут двадцать; речь его так и лилась. Мы слушали, подчинившись своей участи, избегая смотреть друг на друга. Собственное краспоречие опьяняло председателя, его доводы казались ему до того убедительными, что он внезапно произнес: “И так все улажено, не правда ли, нет более развода?” Я подала жалобу и потому он обратился ко мне. Нужно было ответить, но волнение мешало мне говорить, сама не знаю, что я пробормотала ему. Наконец, председатель понял, что он попусту расточает свое красноречие, проговорив с сокрушением: “Как жаль, как жаль!” и отпустил нас. “Я исполнил свой долг”, сказал он, вставая с кресла и с грустнын жестом проводил до двери, Когда мы проходили через приемную, Мишель подошел во мне и тихонько сказал “прости”, я ничего не ответила, я поняла, что он просит прощения только за эту комедию, за ложь, а не за что-либо другое. В последний раз мы виделись в тот день, когда он приезжал согласиться со мной, как вести дело, чтобы оно двигалось быстрее, и снова встретимся, вероятно, только на суде. Кончится ли это когда нибудь! Мне все приходит в голову сравнение с долгой агонией, которую смерть не приходит прекратить. A этот остаток безумной надежды… надежды на что? Ведь ничем, рениятельно ничем нельзя поправить сделаннаго зла, ведь самое худшее что может случиться, это если нам откажут дать развод.

“Когда все окончится, я на несколько дней приеду к вам, а потом ужь выберу место, где поселиться.

“В Аннеси у меня много воспоминаний, но за то это единственный уголов в мире, где я найду сочувствие, где меня встретят дружески;

“Прощайте, милый друг, целую всех вас, какие вы счастливцы! Сусанна Тесье”.

;Мишель к ;; Монде.;

“Милый друг, зачем ты упрекаешь меня? Ты знаешь лучше, нежели кто нибудь, что это безполезно. Сделаннаго не вернешь даже и при желании, а я, вдобавок не смотря на все, что приходится выстрадать, ни за что на это не согласился бы. Если бы мной даже не руководила слепая, непреоборимая страсть (а этого нет, моя любовь еще сильнее с тех пор, как устранилась единственная преграда, сдерживавшая ее), неужели ты думаешь, что даже в этом случае, при малейшей деликатности чувства, мы бы с Сусанной могли съизнова начать нашу совместную жизнь, после всего, что нам пришлось пережить, после всей этой тяжелой процедуры?

“О, этот процесс, который тянется уже больше двух месяцев, уверяю тебя, он нас разъединил сильнее, чем приговор, которым все завершится. Он разбивает все остатки нашего прошлаго, грязнит воспомивания, уннжает душу, И подумать, что я защищал существующий порядок вещей, законы! Нечего сказать, прекрасно это все! стоит тратить силы на то, чтобы поддерживать подобное здание. Я в первый раз вижу близко юридический механизм, который должен регулировать нравственность общества, и нахожу его отвратительным, в нем ясно выказывается все лицемерие, ложь, фальшь и жестокость наших учреждений. Закон о разводе, против котораго я когда-то говорил, теперь мне представляется логическим дополнением к теперешней форме брака; оба так мало действительны! Ты себе представить не можешь, на какой низкий уровень развод ставит нас, каким унизительным условиям подвергает, какой смешной и постыдной комедии требуют от нас! Если законоведы, утвердившие развод, не были все до единаго холостыми людьми, им нет извинений, потому что они ровно ничего не поняли в своей задаче. Они для развода непременно потребовали факта. Но что такое факт? Нас не разделял никакой ;факт ;и пришлось изобрести его, вследствие этого, содрогаясь от стыда и негодования, стараясь не читать, я списываю оскорбительныя письма, которыя составил для меня мой поверенный; а он занимается этим ремеслом с невозмутимой ясностью духа. Еще надо радоваться, что закон признает достаточным этот сравнительно не тяжелый довод, а то мне пришлось бы при свидетелях ударить мою жену, или разыграть комедию и попасться с поличным, заранее нанявши для этого какую нибудь несчастную девушку! Вот какие умные способы при думал закон, чтобы, охраняя святость брака, дать возможность людям расторгать его. Закон требует фактов, ему их и дают; ты видишь какою ценой! Но неужели, скажи сам, положение вроде нашего не в тысячу раз более убедительно, чем всевозможные факты в мире? Разве такое чувство, как мое, не более удаляет меня от жены, нежели дурное обращение с ней или приключение в отдельном кабинете? Нет! У меня нет любовницы, следовательно, по закону, я безупречный муж и жене нечего требовать от меня. О, если я когда нибудь вернусь к делам… Правда, что этого никогда не будет.

“Моя проклятая известность, конечно, еще усложняет положение. Несмотря на то, что теперь я просто гражданин, менее, чем кто либо из французов, имеющий возможность стать министром, понадобится несколько месяцев, чтобы со мной обращались, как с первым встречным торговцен. Поверенные, адвокаты, судьи смотрят на меня, как на интересное животное, считают, что они с особенной тонкостью и искусством должны проделать надо мной всю процедуру. Увещание было, действительно, необыкновенное! Как это люди так мало знают человеческую природу! Признаюсь, вся эта комедия глубоко взволновала меня; у председателя я увидался с Сусанной; как она похудела, постарела! Как была печальна! Бедная, какое страшное зло я сделал ей, а между тем ни на минуту не переставал быть к ней глубоко привязанным. Председатель разливался в красноречии, высказывал глубокие принципы нравственности, а в моем воображении проносились все хорошия воспоминания из нашего прошлаго, которое исчезло, как сон, точно никогда и не существовало. Какая страшная несправедливость в том, что ея и мое положение так различны: я, сделавший зло, получу то, к чему стремлюсь, буду счастлив, если это допустит моя совесть; она же, только страдавшая, одинока, повинута, ей нечего ждать впереди. Конечно, у нея есть дети… Дети! Я постоянно думаю о них, особенно об Анни. Она всегда ведь была моей любимицей за свою глубокую, чувствительную природу, точно предназначенную страдать, она тоже меня очень любила. Как нежно, бывало, гладили мою бороду ея маленькия рученки! Как мило разсказывала она все историйки, какия только знала! Замечает ли Анни, что я уехал? Спрашивает ли когда-нибудь о папе? Не знаю. Только по окончании развода, я постараюсь время от времени видеться с ними. Часто мне даже приходит в голову, не лучше ли никогда не видеть их. Пусть оне думают, что я умер, Никто не станет говорить с ними обо мне и впоследствии, в смутных воспоминаниях ранняго детства, им будет еле мерещиться мой образ. Хорошее понятие иначе оне составят о семье, поняв, что их мать одна, а отец живет с другой женщиной. Им я приношу тоже огромное зло, быть может большее нежели думаю сам. Странная моя судьба! Еще, кажется, ни один человек в мире не любил добра и правды сильнее меня, не верил в них тверже чем я, а между тем, немногие делали столько зла себе и тем, кого любили. Часто мне представляется, что все причименное горе, все загубленное, испорченное — ровно ни к чему не послужит. Неужели все эти муки могут создать какое бы то ни было счастье? Невозможно, правда? Это было бы проклятое, отравленное, дурное счастье, а ни я, ни Бланка не способны наслаждаться подобной участью.

“Вот уже два месяца, как я живу в Grand-Hôtel’е. В гостиннице лучше, чем где либо, можно спрятаться, скрыться. Я кое как убиваю время, хотя это не в моем характере.

“С Бланкой я не вижусь и не пишу ей; она мне тоже не пишет. Мы ведем себя очень осторожно. Во что бы то ни стало, необходимо, чтобы ея имя не было произнесено во время процесса. Я стараюсь об этом не ради себя (мне ужь нечего терять), но ради нея, которая бы страдала жестоко, видя, как ее судит общественное мнение. Стыдливость такого рода составляет крупную добродетель и необходимо щадить ее.

“Удастся ли это? Надеюсь, да, несмотря на отвратительную статью, в которой я узнал чертовское ясновидение и злость Диеля. Отвечать на нее было невозможно, это только ухудшило бы дело. Я думаю, что месяца через два развод окончится. Кажется, такого рода процесс должен тянуться, по крайней мере, четыре месяца.

“Чтобы все двигалось скорее, мне пришлось обратиться к протекции моих прежних знакомых. К счастью, мне помогли; не ради моего положения (все ведь отлично знают, что я уже не то, чем был прежде), но потому, что всем выгоднее покончить дело: моим партизанам хочется как можно скорее избавиться от меня; противники желают, чтобы скандал непременно состоялся, потому процесс идет без задержек. A другие-то несчастные, агония которых тянется около года, которые напрасно силятся заставить колесо, раздавливающее их, двигаться быстрее и тем сократить свои муки. Правда, за то они не подвергаются тому, чтобы их несчастия делались достоянием толпы. Господи! как мне хочется скрыться от всех, уехать с нею куда нибудь, где бы никто не знал моего имени, а мы сами не понимали бы, что говорится кругом, и забыть обо всем на свете!

“Прощай, дорогой друг. Несмотря ни на что, люби меня по прежнему. Не брани меня больше и будь счастлив тем, что ты живешь без приключений, в прелестном любимом уголке, с близкими людьми, которым никогда не принес страданий. Твой М. Тесье”.

;Сусанна к Монде.;

“Через несколько дней все будет кончено, Поверите ли, дорогой друг, я жду этого жизненнаго перелома и с нетерпением, и с горем. Иногда меня охватывает отчаяние, при мысли, что в ту минуту, когда судья произнесет приговор, точно пропасть образуется между мною и моим прошлим счастьем, моими светлыми воспоминаниями, единственной любовью, любовью, которая с летами должна была перейти в спокойную привязанность и наполнить все существование до глубокой старости, до смерти. Вместе с тем мне невыносимо ждать, мучиться, точно в лихорадке, которую усиливают последния совещания с адвокатом. Главное же я не в силах переносить ужаса ожидания этого рокового дня. Ведь мне придется, точно преступнику, выступить перед судом. Все эти предварительныя подготовки тянутся через-чур долго, слишком многое ими затрогивается; голова слишком напрягается, доходишь чуть ни до безумия! О, как мне хочется поскорее уехать из Парижа с моими бедными сиротками. Оне веселы, играют, не знают ничего. Вот уже четвертый месяц оне не видали отца и начали забывать его. Первое время Анни часто говорила о Мишеле, спрашивала, вернется ли он? Теперь же почти не упоминает о нем, а если и говорит, то без малейшей грусти. Лауренция, пожалуй, даже не узнала бы его. Хорошо бы вечно оставаться ребенком, чтобы иметь способность так забывать. Захочет ли впоследствии Мишель увидать их? Вряд ли. Это вызвало бы в его душе лишний упрек совести, омрачило бы его новое счастье. К тому же что он может сказать дочерям? Когда оне выростут и поймут все, оне его будут судить и подумают “отец бросил нас!” Бедныя, милыя малютки! Оне и не подозревают, что значит лишиться отца, оне не знают, что в их жизни явилась новая опасность, что только мне одной придется охранять их. Право, мне делается страшно при мысли, какая огромная ответственность ляжет на меня; что никто не будет облегчать мне ее. Подумайте, одна я должна воспитать их, одна отвечу за то, каким образом сформируются их души, а это тяжелая задача!

“Не согласны ли вы со мной, что нравственная жизнь родителей, так сказать, приготовляет и определяет жизнь их детей. Следуя таинственному и непреложному закону, добро порождает добро, здо производит зло. Меня часто преследует мысль и я спрашиваю, что навлечет на девочек поступок их отца? Если, действительно, нами управляет этот роковой закон, то семена несчастия и зла уже зародились в их судьбе и со временем дадут ростки. По временам у меня бывает (или мне чудится, что бывает) предчувствие того, что ждет моих девочек впереди; особенно я боюсь за Анни, она вечно печальна, задумчива, и это, право, неестественно и грустно видеть в девятилетнем ребенке. Она никогда не играет, говорит мало, точно вечно думает или мечтает о чем-то; ведет она себя как-то машинально хорошо, и, мне кажется, ея обманчивое спокойствие скрывает задатки бурь; в ея больших темних глазах еще не светится ясно выраженная мысль, а между тем они смотрят так печально, что невозможно видеть их, не спрашивая себя: какие-то образы отразятся в них? Какия слезы из них потекут? Бедныя дорогия дети! Мне бы хотелось, чтобы всю жизнь оне прожили так счастливо, как я двенадцать лет; двенадцать лет, промелькнувших так быстро! Я хотела-бы, чтобы у них было спокойное, здоровое счастье, без поздних сожалений, без стремительных желаний, словом, такое, какое было у меня. В нашем несправедливом свете есть столько обездоленных никогда не знавших счастья, что, когда было целых двенадцать хороших лет, казалось бы, следовало свою жизнь считать полной, и спокойно перенести горе, нахлынувшее потом. Нет-же, неправда! после сладкаго сна еще тяжелее проснуться; раз уже года счастья прошли, они считаются ни во что. Прошлое умерло и никогда не вернется. Я только страдаю и боюсь того, что меня ждет впереди. Не легко мне будет жить в тяжелом утомительном уединении… Женщине так трудно быть одной, и я так боюсь одиночества! Видите, мой друг, какия безпокойства, какия думы волнуют меня перед роковым днем. Мне необходимо было кому нибудь поверить их, а только с вами я и могу говорить откровенно. Сейчас-же, по окончании развода, я с детьми уеду в Аннеси и проживу там несколько недель, потом, потом наступит неизвестное, неопределенное будущее. Сусанна Тесье”.