Часы зла

Глава 13

Джессон прошел через салон в библиотеку, я за ним. Там он открыл ставни и поднялся на платформу. Но ни картонного театра, ни шкафчика с сюрпризом там уже не было. Как не было и столика из слоновой кости. Остались лишь два резных кресла.

— Ну вот, — сказал Джессон, усаживаясь в паланкин, точно то была исповедальня. — Предлагаю начать с «Неотерма 2300».

— А вы, я смотрю, из тех, кто сразу берет быка за рога.

— «Неотерм 2300», — повторил он.

— Это модель инкубатора. Я, видите ли, родился недоношенным.

— А «гроб-гроб»?

— Я потерял родителей, едва успев появиться на свет. Мама умерла от токсического шока, отец погиб в автокатастрофе, торопился к ней в больницу.

Джессон вздохнул:

— Бедняжка… Ну а ваши приемные родители?

Я пожал плечами:

— О, они в полном порядке.

— Однако вы немногословны.

— Мы никогда не были по-настоящему близки. И много лет подряд я терзал их одним и тем же вопросом: правда ли, что мои настоящие родители погибли? Я даже настоял, чтобы меня отвели к ним на кладбище. Мне было тогда всего шесть. И когда мы пришли на кладбище, я закатил там самый настоящий скандал. Мне, знаете ли, не понравилось, что могильная плита врыта в землю. Видно, подумал, что если люди будут ступать по ней, родителям станет больно. А в изголовье плиты находился надгробный камень. Помню, я сидел около него. Камень был сделан в форме раскрытой книги. Должно быть, я просидел там не меньше часа, водя пальчиком по полустертой надписи и пытаясь разобрать, о чем она говорит.

— И то было ваше первое воспоминание о книгах?

Вопрос потряс меня.

— Да, наверное.

— Ужасно. Хотя, должен сказать, Александр, теперь вы говорите об этом совершенно спокойно.

— Далеко не всякий человек, обуреваемый чувствами или эмоциями, демонстрирует их, мистер Джессон. Известно ли вам, что на протяжении довольно долгого времени Дьюи не включал эмоции в свою классификационную систему?

— И вы считаете, что он поступал мудро?

— Нет. Я лишь говорю, что библиотекари зачастую просто не дают этим самым чувствам воли. И знаете, Дьюи избегал таких категорий, как печаль и отчаяние, вовсе не случайно. Возможно, вы заметили, что все мои заметки соотносятся с вполне конкретными предметами. К примеру, вот одна из последних записей — здесь я упоминаю о том, что вы показали мне свой шкафчик.

— Напомните, кстати, что вы тогда говорили.

— Мы говорили о шкатулках с сюрпризом. Побочное дитя моего первого учителя, мистера Маккаркла. Он создал маленькую библиотеку, размером не больше вашей альковной коллекции.

— Вот только, наверное, содержание этой коллекции было иным.

— Отчасти. Просто уверен, что мистер Маккаркл ни за что бы не стал приобретать подборку выпусков «Бездельника» Джонсона, тем более переплетенных в пахучую свиную кожу.

— А вы уловили запах, верно? В точности такая же подборка была в библиотеке Бёрлингтона в Чизвике. Впрочем, не будем об этом. Расскажите еще о Маккаркле.

— Он один из тех, кто открыл мне глаза на мир книг.

— И когда же это было?

— В четвертом классе. Я впервые попал в его библиотеку. Помню, он подошел ко мне, опустился на одно колено. Глаза наши оказались на одном уровне, и он сказал: «Ты первый живой 597.8, которого я когда-либо видел». Естественно, я ничего не понял. Но когда он начал показывать мне свое собрание и продемонстрировал даже специальный путеводитель по амфибиям, тут я почувствовал: этот человек поймал меня, как, как… — Я пытался подобрать соответствующее сравнение.

— Как лягушка ловит муху?

— Да, примерно так. Вообще-то он был очень похож на книги, которые собирал: солидные, занимательные, умные, но ни в коем случае не нравоучительные. И в то же время мистера Маккаркла никак нельзя было назвать человеком, потворствующим исключительно своим желаниям. Он предпочитал формировать желания, а не подчиняться им. И при моем появлении говорил с сильным шотландским акцентом: «О, вот и ты, Александр! Сейчас покажу тебе нечто совершенно особенное!» Подводил меня к письменному столу с тумбами, начинал рыться в бумагах и книгах и наконец находил заранее отложенный для меня том. Как-то раз он протянул мне пакет в грубой коричневой бумаге, перевязанный бечевкой, и сказал: «А теперь послушай меня. Хочу, чтобы ты был первым. Самым первым, кто прикоснется к этой книге. И не вздумай отказываться, бери». Я сорвал бумажную обертку. В пакете оказалось редкое старинное издание «Путешествий Гулливера».

— Так это Маккаркл первым отправил вас в страну лилипутов?

— Да. И воспитал во мне любовь к библиотекам. Он многому научил меня. Как сортировать новые поступления, приклеивать оторвавшиеся корешки и переплеты, вести каталог. И я почти два года помогал ему. А потом поступил в колледж и увлекся классификацией Дьюи.

— Любители книг порождают других любителей книг, — заметил Джессон.

— Да, и иногда — на свою голову. Впрочем, если б я не повстречался с мистером Маккарклом, то вряд ли стал бы поступать в библиотечный колледж. А если б не поступил в этот колледж, то вряд ли работал бы на профессора Щаранского.

— Второе издание вашего шотландца?

— Скорее, улучшенное подарочное издание. Витольд Щаранский был не из тех, кто пачкает пальцы клеем, обновляя переплеты старых книг. Он вообще предпочитал манускриптам восемнадцатого века новую литературу. Был известен, как ученый, работами по палеографии, находил время и для чтения лекций по библиотечной классификации. И здесь более узкой его специализацией являлись ссылки. Весьма, знаете ли, сложный предмет. Он постоянно внушал нам, чтобы мы забыли о всяких там справочниках по цитатам, был категорически против бездумной зубрежки. И говорил: если мы хотим запомнить что-то, следует прежде всего вспомнить призыв Брехта. Могу вам процитировать:

Джессон одобрительно кивнул.

— Надо сказать, — продолжил я, — эти слова произвели на меня большое впечатление. Они не только служили мне путеводной звездой, но и заставили понять, каким радикальным преобразованиям следует подвергнуть библиотечное дело. Возможно, именно поэтому я и увлекся затем изучением трудов Мелвила Дьюи.

— Он ведь, кажется, Джон, или я ошибаюсь?

— Вы путаете его с реформатором системы образования. Мелвил Дьюи также руководствовался моральными императивами, но оставил более заметный след в своей области знаний. Именно он изобрел переплет с отрывными листами, систему вертикальных файлов и наконец общую систему классификации, которой теперь пользуются во всем мире. А известно ли вам, что именно Мелвил разработал идею переносной библиотеки? Да он, возможно, сделал больше для развития и распространения знаний, чем сам Билл Гейтс!

— Еще одно неизвестное мне имя.

— Ладно, не важно. Суть в том, что Дьюи создал метод, согласно которому всю Вселенную можно как бы поделить на десять основных классов. Если вдуматься, немного похоже на ваш шкафчик с сюрпризами. Кроме того, не кто иной, как Дьюи, заставил меня заинтересоваться стенографией. Сам он ратовал за модифицированную систему Линдсея, которая, в свою очередь, есть не что иное, как модифицированная система Питмана.

— Потрясающе!

— Вообще-то я не ожидал, что это вас так заинтересует.

— Но вы же сами видели, какое внимание я уделяю своему почерку.

— Тогда, наверное, вам будет интересно услышать об упрощенной системе правописания, за которую ратовал Дьюи. К примеру, он писал свое имя как «Д-Ю-И». А Майнус Маккаркл, являвшийся в определенном смысле его учеником и последователем, подписывал всю свою личную корреспонденцию одной горизонтальной чертой.

— Простите, не понял?

— Ну, просто заменял подпись графическим изображением своего имени. Майнус — стало быть, «минус». Надо сказать, сам я этим никогда не увлекался, хотя и написал по данной системе статью, еще когда служил мальчиком на побегушках.

— Вы были мальчиком на побегушках в библиотеке? — удивился Джессон.

— Да. Так там называют всех вновь поступивших сотрудников.

— Так как же это получается? Начинали вы мальчиком на побегушках, а потом вас сразу повысили до главы отдела? — Тут Джессон, видно, сообразил, что это может показаться для меня оскорбительным, и сказал: — Простите. Продолжайте.

— Темой моей работы было использование метода Линдсея у Дьюи. Профессор Щаранский весьма высоко оценил этот анализ и даже счел, что он может быть номинирован на премию. И можете верить, можете не верить, но я эту премию получил. А вместе с ней — и небольшой грант на поездку с целью посещения конференции по библиотечным проблемам, где меня наградили парой запонок, в точности такими же, какие некогда носил сам Дьюи. На них было выбито по большой букве «Р», что обозначало слово «Реформа». — Джессон покосился на мои запястья. — Я не ношу их. Никогда не носил.

— Почему?

— Потому что на этой конференции всплыли кое-какие неприглядные факты о моем герое. Нет, конечно, я уже был наслышан о его шовинизме. Каждому учащемуся библиотечного колледжа было известно, что Дьюи уделил куда больше внимания и места американским ассоциациям молодых христиан, нежели всему восточному буддизму в целом. Но я не знал, что он был настоящим фанатиком. Выяснилось, что он основал частный загородный клуб, девизом которого стало: «Здесь не место евреям, инородцам, туберкулезным больным, а также другим людям, чье присутствие может показаться нежелательным членам клуба».

— Получается, что ваш мистер Дьюи применял разделение по классам не только к книгам, — заметил Джессон.

— Кроме того, Дьюи, когда не преследовал евреев или негров, оскорблял своих коллег женского пола. В тысяча девятьсот шестом году против него даже выдвинули обвинение в злоупотреблении служебным положением. И на этой конференции демонстрировались материалы дела, разные там судебные бумаги, а также, в качестве вещественного доказательства, поврежденный корсет из китового уса, принадлежавший одной из потерпевших.

— Да уж. Ваш идол зря времени не терял.

— Экс-идол. Тот лектор сумел убедить меня, что буквы «Р» на запонках на самом деле означали не что иное, как «Расизм» и «Разврат». Стоит ли говорить, насколько я был разочарован в своем кумире. Я создал своего Дьюи, не имеющего ничего общего с реальным. Довольно характерная для меня ошибка, как утверждает моя жена. Все мои заблуждения происходили из неверного суждения о людях.

— Они у вас сохранились?

— Заблуждения?

— Да нет. Запонки.

— Нет. Я их выбросил. С заблуждениями расставаться куда как сложнее.

— А вы пытались?

— Ну, если вы имеете в виду, наблюдался ли я у врача, то да, какое-то время. Не слишком долго. Ник настояла, чтоб я проконсультировался у Креветки, так она называет моего психоаналитика.

— И что же, он помог?

— Да ни чуточки. По большей части испытывал на мне какие-то свои еще сырые теории.

— Полусырые креветки, это блюдо может быть страшно опасным для здоровья.

— Да нет, не очень, вы уж поверьте. Слышали когда-нибудь о библиотерапии?

— Уже по самому слову можно догадаться, что это такое. Лечение книгами?

— Да. Библиотерапию по большей части используют в тюрьмах. Видно, Креветка захотел расширить область применения, а потому прописал мне целый список книг, подобранный специально для помешавшегося на графологии эмоционально неустойчивого библиотекаря.

— И этот список…

— Полный бред. Названия вам ничего не скажут.

— Кошмар!

— Да уж. Впрочем, курс этой терапии был недолгим. Последняя разборка с Креветкой состоялась, когда я спросил, что означает диагностический код на бланке моей медицинской страховки. Креветка ответил, что для беспокойства у меня нет никаких оснований. Но я тем не менее беспокоился. Ведь в конечном счете именно беспокойство было одной из основных причин, по которой я угодил к этому врачишке в лапы. Я страшно возмутился и потребовал от него объяснений, что означает этот код и каким образом он может сказаться на моей дальнейшей карьере. Хотите знать, что ответил Креветка? «Очень хорошо, Александр. Раз вы настаиваете. Под этим кодом зашифрован ряд симптомов, указывающих на наличие у вас психопатических навязчивых идей и склонности к депрессивному неврозу».

— И это вас удивило?

— Между ощущением, что с тобой что-то неладно, и превращением твоего случая в клинический существует целая пропасть. Так что да, удивило. Впрочем, это слабо сказано. Его диагноз настолько огорчил меня, что я ушел, так и не поставив подписи на проклятом бланке страховки. И лишь потом спохватился, что это может вызвать нешуточные осложнения, особенно при устройстве на работу. Я вернулся и тем самым подверг себя еще большему унижению. Двери в кабинет Креветки были распахнуты настежь, сам он говорил по телефону. Вернее, так мне сначала показалось. Но на самом деле он наговаривал текст на диктофон, причем пользовался при этом чисто медицинским жаргоном.

— Поистине дьявольское изобретение эти диктофоны, — заметил Джессон.

— Да уж. А говорил он следующее: «Применение книг в качестве терапевтического вспомогательного средства вызвало лишь маргинальное улучшение состояния пациента, страдающего патологическим пристрастием к своей записной книжке, которую он сам называет „каракули-писульки“… Содержание пресловутой книжки дает основания полагать, что у пациента просматриваются также нарушения в области психосексуального соответствия плюс возможный невроз жизненного предназначения…»

— Поразительно, как вы это все запомнили, — перебил меня Джессон.

— Графоманьяки обычно страдают прекрасной памятью.

— Пожалуй. Ну а что касается этого «невроза жизненного предназначения»?

— Самому пришлось лезть в медицинский словарь. Выяснилось, что это некое подобие морального мазохизма, при котором пациент устраивает свою жизнь так, чтобы гарантировать регресс.

Дверцы кресла-паланкина распахнулись, из них показался Джессон.

— Наверное, нам следует сделать небольшой перерыв. Как насчет ленча? Паштет из гусиной печенки со свежими овощами и зеленью способен прогнать печальные воспоминания о Креветке?

— Думаю, да.

— Может, ваша жена захочет к нам присоединиться?

— Боюсь, что нет. Ник последнее время пребывает в состоянии стресса.

— Так тем более ей просто необходимо развеяться. К тому же у меня имеется прекрасная коллекция вин, сотернов, которыми настоящие гурманы предпочитают запивать гусиную печенку. Целая кладовая самых разнообразных вин, собранных мной для душевного успокоения.

Джессон позвонил и потребовал телефонный аппарат. Через несколько секунд появился Эндрю со старомодным аппаратом, который он подключил через не менее странно выглядевшую розетку.

Разговор по телефону не занял много времени.

— Ник? Мистер Джессон хотел бы пригласить тебя на ленч. Давай договоримся, где тебя встретить.

Она вздохнула.

— Хоть в бассейн ныряй за монетами, которые швырнул тебе хозяин, но уволь меня от этих встреч.

Я прикрыл трубку ладонью.

— Говорит, что работы просто невпроворот.

— Попробуйте попросить еще раз, Александр.

— Так ты никак не можешь, а, Ник? Мистер Джессон готовит совершенно потрясающие блюда.

— Pas pour moi![19] — И с этими словами она повесила трубку.

— Ну? — спросил Джессон. Я покачал головой. — Жаль. Тогда скажу Эндрю, чтобы накрывал на два прибора. Должен заметить, отказ вашей супруги лишний раз убеждает меня в несовершенстве матримониальной системы как таковой.

— А вы когда-нибудь были женаты, мистер Джессон?

— Довольно личный вопрос.

— Но я же поделился с вами весьма личными, даже интимными подробностями своей жизни. И разве не заслужил тем самым откровений и с вашей стороны?

— Справедливо. Нет, я никогда не был женат. Я, знаете ли, больше верю в дружбу, чем в любовь. Правильно говорил великий Платон: все мы рождаемся на этот свет для родины, для наших родителей, для наших друзей. Заметьте, он ни словом не упомянул при этом о мужьях или женах.

— Ну а что касается вашей родины и ваших родителей? Вы и о них не упомянули ни словом. Вообще вся ваша жизнь напоминает мне пустующее отделение в шкафчике.

— Может, будет лучше, если таковой она и останется в ваших воспоминаниях.

— Не забывайте, мы с вами заключили сделку, — сказал я и многозначительно покосился на заветную записную книжку.

— Всему свое время, — сказал Джессон и положил тем самым конец спору.