Чаттертон

6

Таковы обстоятельства, имеющiя касательство токмо до моея совести, но я, Томасъ Чаттертонъ, по прозвищу Томъ-Гусиное-Перо, Томъ-Одинъ-Одинешенекъ, или Бедняга Томъ, привожу ихъ здесь заместо Завещанiй, Показанiй, Дарственныхъ и протчихъ тому подобныхъ крючкотворныхъ бумагь. Итакъ, принимайте нижеследующiй Разсказъ какъ онъ есть, хотя Лучшаго, могу поклясться, вамъ не поведалъ бы Никто иной: ибо кто присутствовалъ при моемъ Рожденiи, какъ не я самъ, хотя, можетъ статься, то былъ одинъ изъ редкихъ Случаевъ, когда Матушка моя породила лучшiй плодъ, нежели когда-либо выходилъ изъ моей Головушки. Родился я на Пайлъ-стритъ, въ месяце Апреле Господня Лета 1752-го, въ семъ зловонномъ Умете Бристоле, въ твердой и незыблемой Надежде, да унижаемъ, попираемъ и презираемъ буду отъ благочестивыхъ и многочтимыхъ уроженцевъ сего Града, кои, подобно Андроцефалогамъ, Умъ свой имеютъ тамъ, где Удъ помещаться долженъ. Отцу моему мертву бывшу, кругомъ меня объ ту пору находились Женщины, каковое дело вполне причиною могло явиться того (такъ объяснялъ я своей Матушке, отъ чего зашлась она Смехомъ, ажъ до Плача), что малым ребенкомъ поражали меня незапные гистерическiе Припадки: ибо отчего бы мне, великому Пародисту, и не передразнивать было слабый Поль? А если и не Женщины, то тоска, Сплиномъ рекомая, томила меня. Одна из первыхъ Сатиръ моихъ, писанная мною о седми годахъ отъ роду, сему предмету посвящалась.

Отецъ мой былъ певчимъ въ церкви Св. Марiи Редклиффской, яже располагалась насупротивъ дома нашего на Пайлъ-стритъ въ толикой близости, что съ легкостiю могь я счесть все трещинки въ ея каменной Кладке; а поелику преставился онъ за три всего месяца до собственнаго моего Рожденiя, то нередко мне взбредало на умъ, что мне слыхивать приводилось его пенiе, въ утробе матерней сидючи: отсель и собственная моя любовь къ Музыке, къ темъ даже нестройнымъ Напевчикамъ, кои долетаютъ изъ Общественныхъ Садовъ и затуманиваютъ очи мои Слезами. Матушка моя была доброй женщиной и не уставала наставлять меня въ Добродетеляхъ и похвальныхъ Качествахъ Отца моего: "Твой Батюшка, – говаривала она, – толико любилъ сiю Церковь, какъ-еслибъ собственными Руками ее выстроилъ". После она вздыхала, а после смеялась, откладывая Нитку съ Иголкою, дабы заключить меня въ Объятiя. "Отчего мы такъ нахмурились? – спрашивала она, видя мой насупленный взглядъ, устремленный на нее. – Боже, какого ты послалъ мне малыша, что такъ печалится воспоминанiямъ своей бедной Матери!"

Вечерами я сиживалъ съ нею у Очага, обвивъ Руками ея шею, а она разсказывала мне старинныя гисторiи. "Триста летъ тому назадъ, – сказывала она, – церковный Шпиль поразилъ ударъ Молнiи, и тотъ рухнулъ, упавъ на коровiй Выгонъ по соседству – тамъ, где теперь лавки Пирожника и Книгаря". Триста летъ назадъ! Слова сiи, словно Заклятiе, завораживали меня: въ ту пору, когда не было еще на свете ни меня самого, ни даже Отца моего, эта самая Церковь уже стояла вотъ здесь! Я былъ тогда совсемъ еще Ребенкомъ, однакожъ съ техъ Дней зачастилъ къ Св. Марiи Редклиффской. Всякiй разъ, входя подъ Портикъ ея, преклонялъ я главу; а быль я Мальчикомъ вздорнымъ, Выдумщикомъ одинокимъ, индо и казалось мне, будто я вступаю въ собственный моего Отца домъ (разумея сiе отнюдь не въ смысле Благочестiя), и моей Фантазiи все погребальные памятники представлялись его же Образами, закостеневшими въ Смерти, изъ лапъ коей желалъ я вырвать его. Итакъ, вы теперь видите, какъ соделался я страстнымъ почитателемъ Старины.

Въ те далекiе Дни, помнится, надевалъ я свое коричневое суконное пальто, круглую шляпу и отправлялся бродить по Полямъ, льстяся набрести на сокрытые Могильники или надписи, высеченныя въ Камняхъ. Я растягивался на скошенной траве или прислонялся къ дереву и съ восхищенiемъ устремлялъ свой взоръ къ Церкви, возвышавшейся надъ окрестными полями и тропинками. "Тамъ, – говорилъ я себе, – тамъ то место, где Молнiя поразила шпиль – и тамъ то место, где прежде разыгрывали Представленiя. Тамъ, на западной стороне, древнiе чернецы благословили источникъ въ праздникъ Св. Марiи – и тамъ, можетъ статься, любилъ сиживать Отецъ мой вечерами, когда утомлялся онъ Пенiемъ". И всё это чудеснымъ образомъ сливалось въ моемъ воображенiи, такъ что я впадалъ въ некiй Экстазъ.

О сiю пору поступилъ я въ Школу подъ началомъ наставницы, где стали меня обучать, какъ высчитать цену на Зерно и на протчiя подобныя надобности бристольскiя (ибо не ведають иной Любви, окромя какъ къ Выгоде, въ семъ Гноище, сей Выгребной Яме, семъ Кладбище для Купцовъ да Потаскухъ), а после того перешелъ я въ Колстонскую школу, что на Редклиффъ-стрить. Несть на свете ничего грязнее и упрямее Школяра, и изо всехъ моихъ силъ пытался я сдержать свой неумеренный Хохотъ, когда сотоварищи мои болтали о своихъ Братишкахъ и Сестренкахъ, о Родителяхъ и ручныхъ Мышкахъ, объ игре въ Мячъ и урокахъ Правописанiя. Меня прозвали они Томъ-Петушокъ, или Золотой Гребешокъ, за мои рыжiе власы; но сами они такъ и не узнали, подъ какими Кличками ходятъ у меня самого. Звали меня и Томъ-Одинъ-Одинешенекъ, за мою любовь къ уединенiю; но я не былъ одинокъ, ибо имелось у меня толико Товарищей, колико то было мне потребно, изъ моихъ Книгь. Отецъ мой некогда купилъ сотню пыльныхъ Томовъ, и ихъ снималъ я съ Полокъ (распугивая Мышей) съ толикимъ Благоговенiемъ, словно бы писала ихъ собственная его Рука: и я читалъ книги о геральдике, объ Аглицкихъ древностяхъ, съ метафизическими разсужденiями, математическими изысканiями, по музыке, астрономiи, медицине и иное тому подобное. Но ничто такъ меня не завораживало, какъ Гисторическiя сочиненiя, и воистину не научили бы меня толикому въ Колстонскомъ заведенiи, еликому обучался я дома: въ Школе книгъ было мало, а въ своей Каморке изучалъ я Спейтова Чосера и Камденову Британнику,[46] Персiевы Памятники[47] и Библiотеку Музъ миссъ Элизабетъ Куперъ; и пребывалъ я въ Мире и Покое, ибо мiръ Отца моего сталъ схожъ съ моимъ собственнымъ.

Николи не оставлялъ я своего чтенiя, но пришла и такая пора, когда я переменилъ его, ино случилось сiе темъ зимнимъ утромъ, когда Матушка моя показала мне старинную рукопись на Францускомъ, съ изукрашенными заглавными буквами и прекрасно сохранившимися древними Вычурами. "Томъ, – сказала она, – Томми, погляди-ка на сiю заплесневелую Харатью, что лежала въ одномъ изъ Песенниковъ твоего отца. Цвета тутъ больно хороши для такой-то ветоши, какъ ты думаешь? Продадимъ ее – или пустимъ сiю бумагу на Дрова?"

Я пришелъ въ изумленiе, ибо рукопись была совершенна въ своемъ роде. "Ты нашла сокровище, – сказалъ я матери, обнимая ее, – кое возпламенить можетъ премного больше, нежели токмо огонь въ зимнюю пору. Сiе поистине безподобно!" И я коснулся перстами яркихъ золотыхъ и зеленыхъ полосокъ, украшавшихъ Заглавныя буквы, коими блисталъ манускриптъ, яко Коверъ пестротканый или Лугъ цветочный.

"Ахъ, – молвить она, подивившись моему Воодушевление. – Да такаго добра куда больше въ Церкви хранится. Твой бедный Батюшка часто мне объ томъ сказывалъ".

"Дражайшая Сударыня моя и Вдовица, – рекъ я, отчего она разхохоталась паче воли своея, – дай же мне, молю, точнейшее Описанiе того места, иначе я погибну непременно".

"Ну, полно, Том, ты черезчуръ еще юнъ для погибели. Надобно мне спасти тебя". И взялась она раздумывать, где бы могь батюшка мой найти ту Харатейную грамоту: "Никакъ, въ Ризнице? Ну нетъ, только не тамъ, ведь тамъ вечно сидитъ этотъ старикъ мистеръ Кроу съ вонючею своей Понюшкою… Въ Башне? И то нетъ, слишкомъ ужъ высоко для него… Или – да нетъ… Ну наконецъ-то, Томъ! Это было въ запертой каморке надъ севернымъ Крыльцомъ, где поговаривали еще о Летучихъ мышахъ и всякой такой всячине. Тамъ же и все ветхiе Сундуки да Шкапы".

Я снова обнялъ ее. "Матушка, – сказалъ я, – ты одна стоишь тысячи Девственныхъ Весталокъ!" (Ибо я недавно лишь читалъ Гисторiю Рима Мюди.)

"Надеюсь, что я скромна, Томъ, – ответствовала мне она, – но Девственницей меня не назовешь – коли не наступить второй Векъ Чудесь".

"Я сотворю Чудо, – рекъ я. – Я вновь озарю Прошлое яркимъ светомъ".

И я мигомъ помчался на поиски мистера Кроу, служителя при церкви Св. Марiи Редклиффской, непоседливаго старика, не разлучавшагося со своею Табакеркою и потому вечно сопевшаго и пыхтевшаго. "Мистеръ Кроу, вымолвилъ я, наконецъ нашедъ его въ Ризнице, бдяща надъ печально разложенными Разчетами, – льзя-ль мне обезпокоить васъ и попросить о ключе отъ каморки надъ севернымъ Крыльцомъ?"

Онъ хорошо зналъ меня, и зналъ, что я во всехъ отношенiяхъ сынъ своего Отца. "Тамъ нетъ ничего, окромя Пыли да древнихъ Ветошей, Томъ, ответствуетъ онъ. – Ничего для маленькихъ детей".

"Мой Батюшка нашелъ тамъ Харатьи, – отвечалъ я. – Я пришелъ, чтобы отыскать другiя, имъ подобныя".

"Ахъ-да, есть тамъ и Бумаги". Онъ чихнулъ и утеръ Носъ Рукавомъ, по всегдашнему своему Обыкновенiю. "Но оне Изодраны и Подгнилы. Оне никуда не годятся, разве токмо пустить ихъ на полоски для Мотковъ, или на Дурацкiе Колпаки для такихъ-вотъ Мальчугановъ, какъ ты". Онъ разсмеялся и слегка фыркнулъ.

"Достопочтенный мистеръ Кроу, – началъ я, и онъ паки разсмеялся. Коли я и Дуракъ, такъ, пожалуй, явите поблажку моему Сумасбродству. Ибо говорить, что Человекъ, лишенный Разсудка, близокъ къ порогу Мудрости". "Томасъ Чаттертонъ, – сказалъ онъ, – у тебя на молодыхъ Плечахъ сидитъ старая Голова".

"Тогда старыя Бумаги принадлежать мне по Праву Первородства".

Онъ смерилъ меня Взглядомъ и затемъ улыбнулся. "Ну, – промолвилъ онъ, – правду сказать, такъ церкви боле нетъ въ нихъ нужды". И онъ повелъ меня по винтовой лестнице близъ севернаго Крыльца къ старой каморке Архива; онъ отомкнулъ толстую деревянную дверь, а после оставилъ меня тамъ съ великою Поспешностiю, поелику Хладъ сталъ пробирать его Кости (или такъ мнилось ему).

Говорять, будто для каждаго Человека настаетъ такой Мигь, когда онъ зрить, какъ разворачивается предъ нимъ вся его Судьба, словно бы въ некоемъ Виденiи, – такъ-воть, вообразите собственное мое Изумленiе и Радость, когда увидалъ я въ голой каменной Каморке два деревянныхъ Сундука. Я поспешилъ отпереть ихъ, а внутри безпорядочно громоздились старыя Бумаги, Пергамены, Разчеты и Разписки, словно груда Листьевъ, отряхнутыхъ наземь после Урагана. Съ превеликой бережностiю и осторожностiю взялся я перебирать ихъ, и казалось, будто Харатьи жгуть мне Руки – таково было мое Ликованiе при виде ихъ; одне по Латыни или по Француски писаны были, а другiя изчерканы Цифирью – какъ видно, Церковные Счета или Табели о Барышахъ. Но были и такiе Обрывки, въ коихъ ясно мой взоръ различалъ Аглицкiй языкъ (хотя бъ письмена сiи и глядели витiевато), и, оставивъ покаместъ протчiя Бумаги въ Сундукахъ, эти я прихватилъ съ собою домой. Дрожащими Перстами разложилъ ихъ я въ своей Комнатенке, и, пускай были оне попорчены и писаны исконными Готическими литерами той поры, осилилъ я ихъ безо всякаго труда: по правде сказать, и разбирать тамъ особливо многаго не было – лишь клочки Словесъ или предложений. Но мне и того было довольно: Воображенiе мое забурлило, и я взялся переписывать ихъ собственною Дланью. Здесь имелись такiя выраженiя, какъ "паки посылаеть семо писанiе", "далъ ми еси зелно хотенiе", "елико сонмища оныхъ премногiя", – и мне тотъ-часъ пригрезилось, будто со мною, лицемъ къ лицу, говорять Мертвые; а когда взялся я выписывать слова ихъ, дотошно копируя написанiе Подлинниковъ, я словно бы сделался однимъ изъ этихъ Мертвыхъ и такъ сумелъ съ ними заговорить. Я пришелъ въ толикiй Ражъ, индо, оставивъ переписыванiе, обнаружилъ, что и самъ могу далее продолжать такожде: было тамъ одно премилое предложенiе, сиречь: "и прiяша его за руци и нози", и сюда я прибавилъ: "и принесоша его въ полату и покладоша ему нарочиту постелю". Самыя эти словеса были призваны изъ глубинъ существа моего, и явились съ таковою Легкостiю, какъ-еслибъ я писалъ на Языке собственныя моея Эпохи. И хотя я быль тогда лишь Школяромъ, объ ту самую пору и порешилъ я совокупить ветхiе сiи Обрывки съ собственнымъ моимъ Генiемъ: такъ возсоединиться должно Живымъ съ Мертвыми. И съ того самаго мига пересталъ я быть простымъ Мальчишкою.

Итакъ, я, Томасъ Чаттертонъ, отъ роду Двенадесяти летъ, приступилъ къ собственной моей Великой Книге Прошлаго. Первой моею задачею стало раздобыть себе не менее доброе Родословiе, нежели у всякаго Дворянина Бристольскаго, и сiе свершилъ я, совокупивъ собственныя познанiя въ премудростяхъ Геральдическихъ съ некимъ документомъ, каковой – приведу тутъ свои же слова – былъ "недавно лишь найденъ въ церкви Св. Марiи Редклиффской и писанъ языкомъ оныхъ Дней". И всё сiе исторгалось изъ существа моего столь вольно, что я не въ силахъ былъ обуздать ретивой своей Изобретательности, и съ поспешностiю сочинилъ Доподлинную Гисторiю Бристоля и самой Церкви. Метода моя была такова: я уже разполагалъ въ Томахъ, взятыхъ съ Батюшкиныхъ полокъ или купленныхъ у Книгарей, различными Хартiями и Памятниками и протчей подобной Всячиной; къ нимъ присовокупилъ я читанное у Риката, Стоу,[48] Спида, Холиншеда,[49] Леланда[50] и премногихъ другихъ изследователей Старины. Буде занималъ я по кусочку у каждаго, пусть и совсемъ краткому, я уверялся, что въ Совокупности они слагаются въ совсемъ инакiй, новый Разсказъ – и словно бы уже Чаттертоновъ Разсказъ. Вставлялъ я и собственныя разсужденiя касательно медицины, драмы и филозофiи, причемъ хитроумно измененныя стариннымъ Почеркомъ и Написанiемъ, коимъ я уже выучился, зато измышленныя мною съ толикою Силою, что соделались они куда подлиннее, нежели Векъ тоть, въ коемъ во плоти я обретался. Я возпроизводилъ Былое и наполнялъ его таковыми Подробностями, будто бы я наблюдалъ его сей же чась предъ собою: такъ Языкъ оныхъ Дней пробудилъ и самую Действительность, ибо, пусть я и ведалъ, что самъ сочинилъ сiи Гисторiи, ведалъ я и то, что оне истинны.

Но недостаточно мне было токмо Писать. Лукавые граждане Бристоля судятъ обо всемъ лишь по внешнему Виду, и для того, дабы перехитрить и посрамить ихъ, я узналъ, как придать моимъ собственнымъ Бумагамъ сходство со Стариною. Въ свою Каморку пронесъ я тайком мешочекъ толченаго Угля, изрядную плитку желтой охры и бутылочку чернаго свинцоваго порошку, коими Средствами могь бы я сотворить видимость славнаго Века толико же верно, какъ-еслибъ мои новодельныя Бумаги извлеклись на светь прямехонько изъ Сундуковъ Св. Марiи Редклиффской. Я натирал Харатьи охрою со свинцомъ, а порою, дабы и паче состарить свои Писанiя, выволакивалъ ихъ въ Пыли или держалъ ихъ надъ Свечою – каковое действiе не токмо полностью переменяло цветъ Чернилъ, но и темнило и съеживало самое Харатью. Я былъ усерднымъ Ученикомъ, однакожъ спервоначалу въ трудах моихъ наблюдалось более безумiя, нежели благоразумiя; и Матушка моя, заслышавъ многоразличные Стоны и Проклятiя изъ моей Каморки въ первый День, что приступилъ я къ нимъ, вошла ко мне и увидала меня въ облаке Угольномъ. Я такъ былъ перепачканъ охрою и свинцомъ, что она воздела горе руки и сказала: "О Боже мой, ужъ не перекрашиваешься ли ты в Цыганята, Томъ?"

"Достойная Мать достойнаго сына, азъ есмь странствующiй Лицедей, а сiя Каморка – мой Феатръ".

Она понюхала воздухъ. "Плесневелая Рухлядь всё это, а не пiеса. Фи! Чую я, виноватъ въ этомъ мистеръ Кроу!"

"Дражайшая вдовица и щедрая дама Бристольская, – отвечалъ я, – ты черезчуръ любопытна да востроноса для своего беднаго Сына. Тебе следъ покинуть мою Комнату – это моя Комната". Но, завидя, что она несколько обижена на то, я торопливо продолжилъ: "Сiя плесневелая рухлядь, какъ ты выразилась, принесеть намъ Состоянiе. Я набрелъ – съ помощiю достопочтеннаго мистера Кроу, признаю, – я набрелъ на подлинныя Повествованiя о нашемъ замечательномъ Граде и кое-какiе славные Анекдоты касательно нашихъ виднейшихъ Семействъ". (Столь велика была моя Вера въ собственное Дарованiе, что я утаилъ Истину даже оть нея.) "Найдется премного пузатыхъ Горожанъ, кои заплатятъ и впредь захотятъ платить немалую мзду за сiи Памятныя заметы объ ихъ знаменитыхъ Предкахъ". И далее я сказалъ, приукрашивая свою добрую Шутку и исправную Уловку, обдумывая ее: "Сiе усладить нашу милую Знать и темъ-же часомъ наполнить нашъ Кошель".

И воть моя Матушка, языкъ имевшая столь длинный, что при разговоре запросто могла бы ловить имъ летнихъ жуковъ, не замедлила разпространить по всему Городу сiю Весть – сиречь, что ея дорогой и ученейшiй Сынокъ нашелъ во стенахъ Церкви некiя старинныя Бумаги, каковыя окажутся не токмо любопытны, но и ценны (какъ изволила она выразиться) для любезныхъ Горожанъ Бристольскихъ. И въ скоромъ времени я уже явилъ тому доказательства, подделавъ для мастера Бейкера, мастера Кэткотта, мистриссъ Хиггинсъ, и иже съ ними, различные Памятники, кои превозносили Добродетели ихъ Бристольскихъ предковъ. А когда те вопрошали: "Какъ же ты напалъ на сiе?" я отвечалъ: "Сiе подлинное свидетельство, писанное на древнемъ Пергаменномъ Свитке и обретенное въ Сундукахъ, что въ церкви Св. Марiи Редклиффской. Можете спросить у служителя, мистера Кроу, который и провелъ меня туда". И столь пылкой была ихъ Надежда, столь упрямой ихъ Вера въ то, что они произходятъ отъ благороднаго Корня, а не отъ Свиней и Шлюхъ, коихъ собою напоминали, – что вмале Умы ихъ легко поддались Убежденiю.

Итакъ, въ моемъ Кармане стали позвякивать Монетки, хотя мне по душе были совсемъ иные Звуки. Въ моихъ помыслахъ царила Поэзiя. Я придумалъ себе монаха XV-го века Томаса Роули; я облачилъ его въ Рубище, затмилъ его очи Слепотою и заставилъ его Петь. Я сочинялъ поэмы Эпическiя и стихи Лирическiе, Элегiи и Баллады, Песни и Акростихи – и всё это темъ витiеватымъ вымышленнымъ Стилемъ, каковой вскорости сделался вернейшимъ Слепкомъ моихъ подлинныхъ Чувствованiй, – ибо, какъ я писалъ, рукою Роули, "Окрестъ бо купно бысть", что означаетъ: "Все вещи суть Единаго частицы". Я употребилъ сiе въ иномъ смысле, вместе со следующимъ:

Такъ въ каждой Строке мы зримъ Отзвукъ, ибо истиннейшiй Плагiатъ воть истиннейшая Поэзiя.

Сiи старинные Стихи разослалъ я затемъ по разнымъ Журналамъ и въ Лондоне, и въ Бристоле, съ приложенiемъ одинакаго Постъскриптума: "Это Поэма, писанная Томасомъ Роули, Священникомъ, кою обнаружил я в Архиве Церкви Св. Марии Редклиффской; посылаю целикомъ Образчикъ Поэзiи техъ Дней, зело превозходящей наши былыя сужденiя объ оной". И вотъ Древность была вверена моимъ заботамъ, словно слепой пророкъ, ведомый мальчикомъ. Я продавалъ свои Стихи и Книгарямъ, и хотя въ Лондоне меня ждалъ некоторый успехъ, по большей части слава Томаса Роули ходила по Бристолю, и Торговля моими Трудами велась весьма бойкая. Нашелся одинъ книгопродавецъ, заподозрившiй истину, сиречь – что стихи эти моего собственнаго Сочиненiя. То былъ Сэмъ Джойнсонъ, молодой Человекъ, недавно пустившiйся въ Торговлю, который одалживалъ мне Книги и Брошюры задолго до сотворенiя Роули. Онъ зналъ, что я за яркая Искорка, и сколь Душа моя лежитъ къ Учености, но на сей разъ онъ ничего не сказалъ и приобрелъ мои Стихи, не обронивъ ни малейшаго Намека касательно ихъ Произхожденiя. Вы спросите, пожалуй: отчего же не выказалъ ты себя подлиннымъ Авторомъ и темъ не заявилъ о собственной своей Заслуге? Но вы забываете объ изящномъ Городе Бристоле, семъ сущемъ Корабле Дураковъ, где Капитанами – лишь Чинъ да Злато. Мне же, юноше Рода низкаго и Воспитанiя несовершеннаго, грозило лишь хуленiе и небреженiе что бы я самъ ни написалъ. А я – пiитъ прирожденный, каковое званiе стоить выше, нежели Дворянство, и уже въ те Дни я былъ слишкомъ гордъ, чтобы стать Предметомъ низменныхъ Шутокъ и въедливыхъ Придирокъ убогихъ Бристольцевъ.

И такъ вотъ случилось, что дондеже крепко я былъ привязанъ къ этому Умету и Блудилищу, кое стыжусь я называть Роднымъ своимъ городомъ, – все мои Думы начали обращаться къ Лондону, где (какъ думалось мне) мой Генiй сможетъ возсiять яркимъ пламенемъ и поглотить всехъ, кто его узритъ. Я впервые поделился симъ Замысломъ съ Сэмомъ. Джойнсономъ какъ-то утромъ, стоя подле одной изъ его Полокъ, заполненныхъ ужасною современной Писаниною. "Лондонъ – вотъ магнить, влекущiй меня къ себе, – сказалъ я. Здесь же мне не по себе, словно Потаскушке въ Монастыре.

"Ну-ну, – отвечаетъ Сэмъ, глядя мне въ Лицо блестящими своими Очами. Смотри, какъ-бы тебя не притянуло къ Скаламъ".

"А что за Песни распевали Сладкогласыя Сирены, Сэмъ?"

Онъ разсмеялся моимъ Созвучiямъ. "Ужъ не те песни, что ты сочиняешь, Томъ". Онъ смолкъ. "Хотя, по правде, откуда жъ мне-то знать наверняка". Онъ слегка закашлялся, сказавъ, что это отъ Пыли. "Ну-ну, – проговорилъ онъ наконецъ, – въ Лондоне ты хотя бы сможешь работать подъ покровомъ тайны, тебе ведь этого хочется".

"Съ чего бы это вдругъ?" – резкимъ тономъ спросилъ я его.

Но онъ лишь снова одарилъ меня своимъ проницательнымъ Взглядомъ и ничего более не сказалъ.

Когда я разкрылся передъ Матушкой, сообщивъ ей, что намеренъ уехать, она издала тихiй Стонъ и, тяжело осевъ на плетеное Креслице, продавила его. Это разсмешило ее. "Ты, помнится, такъ брыкался у меня въ Утробе, – сказала она мигь погодя. – Я знала, что тебе не терпится пойти своим путемъ. Да только берегись Сифилиса, Томъ. Женщины-то въ Лондоне, говорять, сущiя Потаскушки".

"Значить, оне совсемъ не походятъ на скромныхъ Бристольскихъ Девъ?" Она попыталась улыбнуться въ ответъ, да только приложила Передникъ свой къ Глазамъ, дабы утереть Слезинку.

Более толковать было не о чемъ, и воть, въ первую Апрельскую неделю 1770-го года селъ я въ коляску и покатилъ въ Лондонъ: казалось, съ каждымъ звукомъ Рожка приближался я къ своей Фортуне, а Ветръ, пусть и холодившiй мои Ланиты, согревалъ мое Сердце. Когда въехали мы въ Леденхоллъ и Старое Гетто, я уже почиталъ себя здешнимъ Гражданиномъ и затерялся въ Лабиринте Восхищенiя гораздо ране, нежели выпало мне затеряться въ Лабиринте Улицъ. Въ Холборне у сестры Сэма Джойнсона имелся домъ съ комнатами, отдававшимися внаемъ, и я направилъ туда свои стопы, по указанiю Сэма. Тамъ приветствовали меня съ великою радостiю и препроводили въ крохотную Каморку надъ тремя пролетами Лестницы: отсюда, изъ своего воздушнаго Укрытiя, взиралъ я на Дымоходы и Крыши, грезя о своей скорой Славе.

Но коль скоро взялся я устремить свой Бегъ по кругу большой Поэзiи, то и Скачки выдались не изъ легкихъ; на следующее Утро, когда посетилъ я Присутствiя техъ Журналовъ, въ коихъ печатались мои Сочиненiя, когда былъ я еще простымъ Бристольскимъ мальчишкою, я обнаружилъ, что они более испытываютъ нужду въ Сатирахъ, нежели въ Песняхъ. Разумеется, и ихъ я сочинялъ съ изрядною охотою, ибо я Презреннымъ почитаю техъ, кто не умеетъ писать по Заказу: для Города и Деревни писалъ я политическiя Сатиры противу всехъ Партiй – будь то Виги или Тори, Паписты или Методисты; для Политического Реестра сочинялъ я сущiе Пасквили, каковые принимали они съ удовольствiемъ, хотя и не ведали истинной Силы моего Удара; и, зная самъ, сколь хорошо дается мне Искусство Перевоплощения, взялся я писать для Двора и Города мемуары грустнаго пса (дворянина, преследуемаго Приставами), злодея, заточеннаго въ Ньюгейте, пожилой Вдовицы, тоскующей по Мужчине, и юной Девицы въ самомъ цвету, готовой уже къ тому, чтобъ ея сорвали. И все сiи воспоминанiя разсказалъ я, естественно, собственными ихъ Голосами, словно то были подлинныя Гисторiи. Такъ, оставаясь юнымъ Томасомъ Чаттертономъ для техъ, кто меня встречалъ, я пребывалъ сущимъ Протеемъ для техъ, кто читалъ мои Произведения.

А ныне долженъ я воззвать къ плачущей Музе и прибегнуть къ Элегiи, ибо, говоря вкоротке, мне нечемъ было жить. Слишкомъ скоро довелось мне узнать, что писательство – это сплошной Жеребiй, а Вкусы весьма переменчивы, ибо спустя считанныя недели обнаружилъ я, что мои Роулианскiя сочиненiя ввержены въ презренiе (да и кто бы въ нашъ безумный размалеванный Векъ сталъ искать прибежища въ Прошломъ?), на мои Сатиры взираютъ свысока, а мои Пасквили съ Холодностiю уничтожають. Въ самомъ деле, столькимъ Уколамъ подверглась моя Гордость, и столько Препонъ чинилось моему Продвижение, что немудрено мне было сникнуть и пасть подъ ихъ тяжестiю: по утрамъ я обходилъ Книготорговцевъ и Газетчиковъ, хоть я слишкомъ былъ гордъ, чтобъ Упрашивать ихъ напечатать мои сочиненiя; после, со встревоженными Мыслями, пускался я бродить по Паркамъ и по Пригородамъ, и въ Кармане моемъ для унятiя Глада лежалъ одинъ лишь Баранiй Языкъ; а ввечеру ступалъ я обратно, къ моему Жилью, дабы глазеть тамъ на пустую каминную Решетку. Хозяйка моя, госпожа Ангелъ – сестра Сэма Джойнсона, какъ упоминалъ я выше, – частенько звала меня къ себе на Кухню или въ Гостиную, чтобъ я посиделъ тамъ съ ея домашними и поужиналъ бы; но, признаюсь, человекъ я по натуре самолюбивый и своенравный, и потому никакъ я не могь обнаружить предъ другими своей Нищеты или возпользоваться чужой Милостiю. Заместо того, заострялъ я свое Перо и усаживался писать, питая смутную Надежду, что Поэзiя, можетъ статься, прогонитъ отъ меня все Беды; но то были стихи бедности, сочиненные въ Скудости и Безпокойстве: они не принесли мне ничего, опричь Разходовъ на Чернила. И достигь я толикой Глубины Отчаянiя, что решился я въ Уме на следующее: коль скоро изучилъ я еще мальчикомъ Медицину, читая разныя книги, то вполне могу сделаться помощником Врача въ Плаванiяхъ къ Африке. Но таковыя Странствiя были не для меня: мне предстояло Плаванiе совсемъ инаго рода, ибо въ сей-то Мигъ и заглянулъ ко мне Сэмъ Джойнсонъ (какъ я думаю, призванный сестрою). Я былъ радъ сверхъ меры сызнова повидать его, хотя позаботился ничемъ того не выказать. Онъ окинулъ меня быстрымъ Взглядомъ, столь мне знакомым, и для начала спросилъ, не хочу ли я отведать Шоколатнаго Блюда вместе съ сестрою его, но я съ превеликою Признательностiю отклонилъ сiе приглашенiе. Затемъ онъ предложилъ сходить самъ-другь подкрепиться въ дешевую харчевенку на Шу-Лейнъ; но я вдругорядь отказался, понимая, что онъ видитъ на Лице моем явные знаки Глада или Изможденiя. "Я только что отобедалъ, – сказалъ я, но посижу съ вами, покуда вы будете есть".

"Нетъ-неть, Томъ. Но могу я уговорить тебя хотя бы разделить со мною малую толику Вина? Въ этомъ, я полагаю, никакого Вреда не будетъ?"

После некотораго колебанiя я согласился, и онъ велелъ Сестриной Стряпухе принесть Бутылку и два Стакана. Затемъ онъ пристроился на Краешке моей Кровати (поскольку Обстановка въ моей Чердачной каморке была скудна) и сказалъ: "Ну, Томъ, какъ теперь движется твое Ремесло въ Лондоне?"

"Превозходно". Он всегда былъ скоръ на правдивыя Догадки, и потому я тугь-же прибавилъ: "А какъ обстоитъ съ поэтомъ Роули въ вашей Лавке?"

"Монахъ сей черезчуръ плодовитъ, – сказалъ онъ, глядя мне прямо въ глаза. – Мне ужъ не продать такъ много, какъ прежде. Противъ него возвышаются кое-какие Голоса".

"Голоса?" Я поднялся со Стула и подошелъ къ Оконцу, откуда мне были видны Лондонскiя Крыши, а надъ ними – большой Куполъ Св. Павла.

"Кое-кто поговариваетъ, будто онъ всего лишь Выдумка".

Я тотъ-часъ поворотился. "Онъ такой же настоящiй, какъ и я самъ!"

"Да. Знаю. Роули сейчасъ и стоитъ предо мною".

"Не могу взять въ толкъ, о чемъ вы говорите, Сэмъ Джойнсонъ".

"Я понялъ, что это твои собственныя сочиненiя, сразу же, какъ только ты принесъ ихъ ко мне, – съ такимъ нетерпенiемъ и с такой пылкостiю желалъ ты услыхать мое Мненiе".

"Нетъ…"

"Ну перестань, Томъ, въ Притворстве боле нетъ нужды". Онъ поднялся съ моей узкой Кровати и положилъ Руку мне на Плечо, и теперь мы оба смотрели въ Оконце. "Коли ты въ такомъ Стесненiи, какъ ныне, къ чему приведетъ Скрытность?" Онъ помолчалъ немного, а потомъ добавилъ: "Монахъ ведь не веченъ. Ты заездилъ его нещадно".

Онъ былъ Правъ: въ дальнейшемъ Маскараде не было более нужды, и, такъ какъ Катастрофа близилась неминуемо, я не могъ долее сдерживаться. "Но долженъ же я писать, – сказалъ я. – Мне нужно какъ-то жить. А воздухъ иль трава не годны на Пропитанiе".

"Знаю. Потому-то я и решилъ навестить тебя, Томъ". Затемъ онъ прибавилъ, более мягкимъ тономъ: "Ты можешь прекрасно прожить и безъ Роули, коли захочешь. Нисколько не сумлеваюсь, что внутри тебя сидятъ и другiе Авторы".

"Какъ выразился бы Юний,[53] ваше Сужденiе несколько Таинственно, сэръ".

Джойнсонъ покружилъ по комнате, а потомъ остановился насупротивъ меня. "Ныне, – сказалъ онъ, – ныне насталъ светлый часъ для новыхъ Открытiй. Подумай только: Акенсайдъ[54] въ сей самый мигъ лежитъ въ Гробу на Берлинггонъ-стритъ, Грей[55] боленъ Ракомъ и едва ли ужъ поправится, Смартъ[56] какъ буйнопомешанный привязанъ къ Стулу. Все еще не понимаешь?"

"Продолжайте-жъ".

"Стихами Дайера[57] и Томсона[58] премного восторгаются, и пусть оба они почили въ Бозе вотъ ужъ двадесять летъ тому, кто знаетъ – не найдутся ли еще какiя изъ ихъ сочиненiй?" Онъ смолкъ. «Теперь-то ты меня понимаешь, Томъ?»

"Сдается мне, я понимаю вашъ Умыселъ. Вы хотите, чтобъ я взялся подделывать стихи помянутыхъ мужей".

"Я не говорилъ – Подделывать. Разве творенiя Роули – подделка?" Онъ призадумался, подбирая Слова. "Разве это не подражанiе въ мiр? Подражанiй, какъ учатъ насъ Платоники?"

"Да отчего жъ мне надобно снисходить до подражанiя, – я сделалъ упоръ на этомъ Слове, – стихамъ Пiитовъ, кои уступаютъ мне въ таланте?"

Онъ спокойно погляделъ на меня. "Гордостiю ведь сытъ не будешь", сказалъ онъ наконецъ. Потомъ взялъ меня подъ Руку и добавилъ сердечнымъ тономъ: "А когда ты наконецъ признаешься, что это твои собственныя Сочиненiя, таковая Исповедь принесетъ тебе Славу".

"Славу великаго Плагiатора?"

"Нетъ, Славу великаго Пiита. Ты докажешь свою Мощь темъ, что выполнишь ихъ Работу лучше, чемъ то удавалось имъ самимъ, а къ тому же и темъ, что выполнишь свою собственную".

Это былъ умный Ударъ, заставили меня вразплохъ. "Я этимъ уже занимался, – сказалъ я, – еще когда былъ Школяромъ. У меня въ Бристоле лежатъ копiи поэмы моей Времена Года Шиворотъ-Навыворотъ, подъ Томсона, и Уборная безъ Завесь, подъ Голдсмита[59]".

"Знаю. Твоя Матушка показывала ихъ мне. Если и существуетъ въ глазахъ Неба нечто более достохвальное, нежели любящiй Сынъ, то это любящiе Родители".

"Ахъ она старая Пройдоха, – сказалъ я. – Такъ-воть кто васъ надоумилъ". Но Комичность беседы развлекла меня, и я принялся смеяться.

"Да нетъ же, – говорить Джойнсонъ, вторя мне смехомъ. – Она тутъ не при чемъ – это мой собственный Замыселъ".

"И ваше Ремесло къ тому-жъ".

"Наше Ремесло".

"Такъ это и есть нашъ Сговоръ, верно? Я отдаю вамъ Стихи, столь схожiе съ Подлинниками, что самъ Пiитъ не разпозналъ бы ихъ, а вы затемъ торгуете ими какъ сочиненiями Дайера и протчихъ?"

"Прибыль – поровну".

"Прибыль – Поровну". Но затемъ иная Мысль посетила меня: "Но ведь Имя мое давно известно въ Бристоле. Какъ же, после Роули, сумеемъ мы сохранить таковую Тайну?"

"Объ этомъ я уже подумалъ, – сказалъ онъ торжественно. – Возможно, придется сокрыть тебя въ Безвестности на некоторое время. Тебе следуетъ оставаться Загадкой, даже для самого себя".

"И какъ-же сего достичь?"

"А вотъ-какъ: тебе нужно сгинуть, подобно Призраку".

"И всё сiе – безъ Некроманцiи?"

"Ну, – протянулъ он, склонивъ Голову набокъ. – Имеется одинъ способъ". Онъ усмехнулся мне. "Я размышлялъ о твоей Смерти, Томъ".

"Думаю, теперь пора мне выпить Вина".

Онъ наполнилъ мой Стаканъ по самую Кромку. "Ибо что иное столь Укромно и Потаенно, Томъ, какъ не Могила?"

"Вижу, это весьма важная Тема".

"Коли ты такъ ловко воплощаешься въ другихъ людей, отчего бы тебе не воплотиться въ собственный свой Рокъ?"

Я столь былъ Ошарашенъ, что несколько Минуть не могъ проронить ни словечка. "Вы хотите сказать – отчего бы мне не разыграть собственную кончину?"

Онъ сызнова разсмеялся и опять наполнилъ мой Стаканъ, который успелъ я осушить. "Разве найдемъ мы лутшую Защиту, чемъ эта? Кто заподозритъ, что ты продолжаешь Стихотворствовать после столь суровой Перемены?"

Это была и вправду превеселая Шутка. "И какъ же мне сподобиться сего блаженнаго состоянiя, Сэмъ?"

"Самоубивствомъ. Сестра моя разпуститъ по Свету слухъ, будто ты скончалъ свои деньки, и никто не усумнится въ Правдивости сей вести. Въ этомъ Приходе легко получить заключенiе о felo de se: бедняки мрутъ здесь какъ мухи, всехъ не пересчитаешь. Разумеется, тебе придется разыграть сцену Смертнаго Одра – Свидетелей ради…"

Онъ собирался изложить Остатокъ своего Замысла, но я перебилъ его: "А что потомъ?"

"Ты будешь работать себе съ Миромъ столько, сколько пожелаешь".

И въ самомъ деле, после всехъ Невзгодъ и Оскорбления, что выпали мне на долю, отрадно было возмечтать о томъ, чтобы творить въ тиши и безвестности – отрадно еще и оттого, что сей путь приведетъ меня къ Трiумфу надъ теми, кто ныне обдаетъ меня презренiемъ. Книготорговцы и Издатели, называвшiе меня сущимъ Ребенкомъ, вскоре начнуть рукоплескать творенiямъ этого Ребенка, пусть и подъ чужими Именами, – а когда я откроюсь, объявивъ, кто я есмь воистину, то посрамлю ихъ и сломлю ихъ и докажу мой собственный Генiй.

И такъ случилось (если забежать немного впередъ), что после своего безвременнаго Ухода изъ здешней Жизни я принялся поначалу за новонайденныя Произведенiя мистера Грея, мистера Акенсайда, мистера Черчилля,[60] мистера Коллинза[61] и разныхъ протчихъ: я даже копировалъ мистера Блейка единственно изъ любви къ его Готическому штилю, но это лишь такъ, Шутки ради. Великому Генiю подъстать изобразить все что ни есть, и я постигалъ ихъ Страсти, едва только приноравливался къ ихъ Штилямъ: то была не какая-нибудь холодная Пародiя, но скорее…

– На этом всё обрывается, – сказал Чарльз Вичвуд, откладывая рукопись, которую он читал вслух. – Вот так.

В этот момент Филип Слэк обнаружил, что он соскользнул со своего стула и теперь сидит развалясь на полу и трет глаза.

– Что-то я не могу… – начал он было. Затем принялся разглядывать свои коленки и пробормотал: – Подлинник, – обращаясь к ним.

– Что-что?

– Это подлинник?

– Разумеется, подлинник. Ошеломляющий подлинник. Невероятный подлинник. – Чарльз помедлил. – А тебе не показалось, что это подлинник?

– Да нет, показалось.

Этого хватило, чтобы поддержать воодушевление Чарльза.

– Они произведут настоящую сенсацию. – Он поднес бумаги ко рту. – Я так их обожаю, что прямо целиком и проглотил бы!

Филип попытался не пугаться такому заявлению, но он прекрасно знал привычку друга поедать книги.

– Должно быть, они очень хрупкие, – пояснил он своим коленям.

– А, это только копии. Вивьен пересняла их на какой-то машине у себя на работе.

– Скрепя сердце, – сказала та спокойным голосом. Она вошла в комнату, услышав, что Чарльзово чтение наконец закончилось.

– А может, скрипя сердцем? – Чарльз был в восторге от своей шутки. – А может, сердясь на скрип? А может, сердясь на скрепки? – Он смеялся и кружился вокруг собственной оси посреди комнаты. – Копия должна быть обязательно, – сказал он Филипу, не прекращая своего круженья. – Если бы не копия – как бы мы тогда узнали, что это подлинник? Всё на свете скопировано.

Филип некоторое время совещался по этому поводу со своими коленками.

– Полагаю, – сказал он наконец, – что ты прав.

– Да нет, я хочу сказать, что все остальные документы тоже скопированы. – Чарльз перестал вращаться и, слегка покачиваясь, направился к письменному столу. Он подобрал кипу бумаг и протянул ее Филипу, который безуспешно пытался подняться с пола, чтобы взять их почитать. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы понять, что там собраны стихотворения, относящиеся к нескольким разным стилям, но переписанные одной рукой. Он отдал листки Чарльзу.

– Нет, – сказал он серьезно. – Я могу читать только в полном одиночестве.

– Ах ты, одинокий мой чтец. – Чарльз схватил Филипа за руку и, дернув, поставил его на ноги. Затем взял его под руку и начал энергично кружить по комнате, говоря: – Одни принадлежат Крэббу,[62] другие – Грею, третьи Блейку. Там есть несколько очень знаменитых стихотворений, но теперь-то мы знаем, что это Чаттертон подражал им всем. – Он стиснул руку Филипа, и они продолжали бродить по комнате, описывая все более тесные круги. Понимаешь, что происходит? Джойнсон убеждает Чаттертона сфальсифицировать собственную смерть, потом Чаттертон фальсифицирует величайшие поэтические произведения своей эпохи, а потом Джойнсон распродает их. Элементарно. – Он неожиданно затормозил, и Филип, подавшись вперед, споткнулся. – Знаешь, продолжал Чарльз, успев подхватить друга, прежде чем тот упал, – наверное, им написана добрая половина всей поэзии XVIII века.

Филип прислонился к стене, тяжело дыша после совершенных пробежек.

– Он величайший фальсификатор в истории, – вот всё, что ему удалось проговорить.

– Нет! Он не был фальсификатором!

– Тогда величайшим плагиатором в истории?

– Нет! – Чарльз посмотрел на него с победным воодушевлением. – Он был величайшим поэтом в истории!

– Заварю-ка я вам чая, – спокойно сказала Вивьен. – Филип что-то раскис.

Как только она ушла на кухню, у Чарльза переменилось настроение: он улегся на диван и стал глядеть на дождь за окном; в сумеречном освещении его лицо казалось очень бледным.

– Флинт датировал почерк, – сказал он немного погодя. – Такое впечатление, что он знает всё на свете.

Филип заметил задумчивое настроение Чарльза и потому отвечал важным тоном:

– Он везучий человек.

– Спору нет, но этот везучий человек вечно нервничает. Откуда ему знать – когда придет конец этому везению. – Казалось, всякое оживление покинуло его, и он со вздохом повернулся к Филипу: – Взгляните на лилии полевые, и тому подобное. – Внезапный порыв ветра плеснул в комнату дождем из открытого окна, и Филип подошел прикрыть его; лицо Чарльза было влажным, но он этого не замечал. – А ты нашел что-нибудь про Чаттертона в своей библиотеке?

– Нет. Ты не хочешь вытереть лицо? – Чарльз отрицательно покачал головой, и Филип, которому стало как-то не по себе от его внезапной молчаливости, почувствовал потребность продолжить разговор. – Странное дело, я почитал кое-какие романы Хэррисона Бентли…

– Ну да.

– …и они оказались очень похожи на книги Хэрриет Скроуп. Сюжеты один к одному. Не то чтобы это имело какое-то значение, – поспешил добавить он. Он уже пожалел, что упомянул об этом; ведь он решил ничего об этом не говорить. – Это совсем не важно.

Казалось, Чарльза это не заинтересовало и не удивило.

– Ах вот оно как. Надо же. Любопытно.

– Что именно?

– Чаттертон. – В комнату возвратилась Вивьен, и Чарльз спрыгнул с дивана. – Мы как раз обдумывали свой следующий ход, Виви. – Филип покраснел. – Филип говорит, что нам нужно найти издателя. Он уверен, тогда мы страшно разбогатеем!

Вивьен ничего не ответила, и Чарльз продолжал:

– Завтра я работаю у Хэрриет, так что спрошу ее совета. Ей всегда можно довериться.

В ту ночь он не мог уснуть. Вивьен лежала рядом, а перед его глазами неотступно стоял почерк Чаттертона. Он вытянулся и раскинул руки, став похожим на букву «Т»; затем он перевернулся на бок и, согнув руки в локтях, изобразил букву «Ч». Когда же наступила самая непроглядная и самая беззвучная пора ночи, он поднялся с постели и неслышно пробрался в другую комнату. Он включил свет и, моргая, стал всматриваться в бумаги, которые показывал Филипу в тот вечер. Дойдя до этих строк, он остановился и прочел их вслух:

Он подпер рукой голову и заплакал.

В комнату вошла Вивьен и склонилась над ним.

– Опять болит? – спросила она.

– Да, – сказал он. – Да, опять болит.

7

Хэрриет Скроуп пыталась рассмотреть свои десны в зеркале с рамой из золоченой бронзы, висевшем над камином; она вытягивала шею и скалилась на собственное отражение, чуть не падая при этом, но ей так и не удавалось ничего разглядеть. "Никогда! – громко заявила она. – Никогда больше не впущу к себе в рот этого негодяя!" Зазвенел дверной звонок, а поскольку она как раз недавно закончила долгий телефонный разговор с Сарой Тилт о прегрешениях ее дантиста, то она наполовину ожидала, что это ее старинная подруга решила материализоваться у нее на пороге. Поэтому она поспешно открыла дверь, прокричав:

– Привет, дорогая! – и тут увидела, что это Чарльз Вичвуд. – А, доброе утро, – проговорила она уже тише. – Я думала, это кто-то другой. – Она совсем позабыла, что сегодня Чарльз должен был прийти к ней для работы.

– Нет, – ответил тот. – Это все-таки я. – Он держался как-то весело и беспечно, несмотря на свой несколько осунувшийся вид.

– Ну, раз ты в этом уверен. Чужака я бы не пустила в свой уютный домишко. – Она провела его по коридору в гостиную и церемонно указала на свободный стул. – Сегодня я побывала в руках у мясника, – сообщила она, усевшись напротив него.

– Да? И что же на обед?

– Да какое там! Это даже не мясник – настоящий живодер. Мой так называемый дантист. Терпеть не могу все эти штуковины, которые он сует мне в рот. Жесткие, жуткие штуковины. Чарльз, я вконец обмякла в его так называемом кабинете, я чувствовала себя какой-то тряпичной куклой. И не спрашивай даже, что он натворил с моими бедными деснами. – Она переменила положение пальцев, так что теперь ее руки сомкнулись замком на коленях. Ну, так как ты поживаешь? – добавила она небрежным тоном, как если бы предыдущая ее тирада вовсе не имела места.

– Потихоньку.

Хэрриет важно кивнула в ответ на услышанную новость.

– И я тоже потихоньку. – Оба некоторое время помолчали. – Я вижу, сказала она, – близится Рождество. – Она показала на сверток в коричневой бумаге, который принес с собой Чарльз и который теперь был притиснут к его стулу. Рядом лежала пластиковая сумка, набитая бумагами. – Я бы не отказалась от новой шубки.

– Я тут кое-что принес показать вам, Хэрриет. – Чарльз хотел было встать с места, но кот, прыгнувший к нему на колени, казалось, пригвоздил его к стулу. – Вы что-нибудь знаете о Томасе Чаттертоне? – Мистер Гаскелл внезапно покинул его со странным взвизгом, и теперь Чарльзу удалось нагнуться за сумкой.

– О Чаттертоне?

– Рассказать вам один секрет?

– Да, конечно. Обожаю секреты. – Ей всегда почему-то казалось, что секреты молодых касаются секса, и она провела языком по верхней губе.

– Он не умирал.

– Отлично. – По-видимому, услышанное доставило ей удовольствие. – А что же тогда с ним случилось? Он что, залег на зимовье? – Она быстро встала и, подойдя к алькову, налила себе джина. – Лекарство, – сказала она, помахивая ложечкой. – Лекарство для моих бедных десен.

– Я на полном серьезе. Томас Чаттертон не умирал.

– Ну-ну, давай. Еще сюда лапшички. – Она повернулась боком и выставила правое ухо: – Давай вешай.

Чарльз с благодарным видом отклонил такое приглашение.

– Да нет же, я не говорю, что он не умирал вовсе. Он умер, но совсем не тогда, когда принято считать. Не тогда, когда все думают. И у меня имеются доказательства. – Он снял оберточную бумагу с картины, и, пока он это делал, Хэрриет отметила, какими медлительными и неуклюжими стали все его движения. – Вы узнаете это лицо?

– Обыщите меня. – Она подняла руки вверх, как будто сдаваясь для обыска полицейским.

– Это Чаттертон в преклонном возрасте.

Она отхлебнула еще ложку джина, пытаясь вспомнить что-то из своего недавнего разговора с Сарой Тилт. Мелькала там какая-то строчка про сук, или ветвь, которую сломили…

– Но разве это не тот мальчишка, который совершил самоубийство?

– В том-то и дело. Он не покончил с собой. Он продолжал писать стихи под чужими именами.

– Ты хочешь сказать, он был плагиатором? – Лицо Хэрриет переменило выражение, и она на минутку отвернулась. – Это лекарство горькое, – сказала она в сторону алькова. Но повернувшись снова к Чарльзу, она взяла у него портрет и стала внимательно его рассматривать. – Похож на Мэтью Арнольда,[63] – сказала она. – Совсем не в моем вкусе. – Она отложила картину. – А его поймали? – Чарльза явно озадачил ее вопрос. – Его разоблачили?

– Кто?

– Ну, как же. Стражи города, разумеется. – Это была странная фраза, и Хэрриет, произнося ее, скрестила пальцы у себя за спиной.

– Да нет, ничего такого не было. Он же не сделал ничего дурного…

– Я знаю! – сказала она громко.

– …и в любом случае, он во всем сознался. Видите ли, это я как раз и собирался вам показать. – И он передал ей фотокопии рукописей, обнаруженных в Бристоле.

Она подержала их на расстоянии вытянутой руки.

– Такое впечатление, – сказала она медленно, – что это писано черт знает в каком году.

На миг воображению Чарльза представился пустой телевизионный экран.

– Он написал это около 1810 года.

– Ну, – проговорила она очень важным тоном, – это было задолго до меня.

Чарльз пропустил это мимо ушей.

– Я надеюсь быстро найти издателя. – "Боже мой, еще одна книга", такая была первая мысль Хэрриет, а Чарльз продолжал: – Это уничтожит все академические теории. Все они и гроша ломаного не стоят.

– В самом деле? Это хорошо. – Хэрриет всегда задевало невнимание со стороны академических критиков; по правде, во всех университетских преподавателях она видела личных врагов. – Пусть скушают конфетку, сказала она.

– Вы хотите сказать – проглотят горькую пилюлю?

Она махнула пустым стаканом в сторону Чарльза.

– Что они знают о Хэрриет Скроуп, которую знает только Хэрриет Скроуп? Я говорю – конфетку. А теперь расскажи мне всё с самого начала.

И Чарльз вновь поведал историю Томаса Чаттертона и его подделок. Придя в возбуждение, Хэрриет просунула ладони между ляжек и стиснула – да с такой силой, что, когда Чарльз добрался до конца своего повествования, ее руки казались совершенно бескровными и сморщенными.

– …я буду купаться в роскоши, – говорил Чарльз.

– А где это – Роскошь?

– …ну, то есть, если я это опубликую.

Она встала, вскричав:

– Конечно, мы это опубликуем! Теперь-то они уж не смогут нас игнорировать! – Чарльз не совсем понял, что она хотела сказать словом «нас», а она, как будто немного подумав, добавила: – Чарльз, а почему бы тебе не оставить все эти бумаги у меня? Я со всякими старинными штучками в ладах. – Чарльз приготовился было отвергнуть ее щедрое предложение, но одно только выражение тревоги, на миг мелькнувшее у него на лице, уже предупредило Хэрриет о том, что она хватила лишку. – Как глупо с моей стороны, – добавила она. – О таких мелочах мы поговорим попозже. Ободрительно улыбнувшись ему, она переменила тему: – Не кажется ли тебе, дорогой, – продолжала она, – что нам пора засесть за мою книгу? Это нас развеселит.

Чарльз уже позабыл, что пришел помогать Хэрриет с ее мемуарами, но тут же изобразил радостную готовность.

– Это было бы прекрасно, – сказал он. Он все еще раздумывал – что же Хэрриет имела в виду, говоря о «нас».

Она направилась в свой кабинет, находившийся по другую сторону от коридора, и немного погодя крикнула оттуда:

– Может быть, Матушка, – это второй Чаттертон! Может быть, на самом деле мне не одна тысяча лет!

Вернулась она так же неожиданно, как и ушла, неся перед собой груду машинописных страниц. С видом явного отвращения она плюхнула их на колени Чарльзу.

– Эта безмозглая сука их отпечатала, но… – тут Хэрриет принялась подражать дрожащему голосу своей бывшей помощницы, – ей представля-алось, что, собственно, она не знает, что можно сделать со всем этим. Так сказать.

Пока она все это говорила, взгляд ее оставался прикован к сумке с Чаттертоновыми манускриптами.

Чарльз начал пролистывать страницы, которые вручила ему Хэрриет. На одних были напечатаны целые параграфы или предложения, а на других – только отдельные имена и даты.

– Вам нужно сохранить всё как оно есть, – сказал он. – Тогда получится поэма.

– Но я не хочу писать никаких поэм. Я хочу написать книгу.

Чарльз склонил голову набок и улыбнулся.

– А в чем, собственно, разница?

Она сурово уставилась на него.

– Тебе следует это знать. – Она тут же раскаялась в своем тоне и добавила сладким голосом: – Тебе следует знать, что я имею в виду. Тебе-то ведь удалось и то и другое, верно?

– Как там говорил Монтень: "Не только я делаю книгу, но и книга делает меня"?

– Какая чудесная мысль, Чарльз. – Она помолчала, не зная, что еще сказать. – Думаю, ты прав.

– Это не я, а Монтень.

– Да какая разница? – Она снова бросила взгляд на Чаттертоновы рукописи и, стоя над Чарльзом, попыталась тайком подтащить их к себе ногой. Но сумка только упала набок, и Хэрриет поспешно сказала громким голосом: Ну, продолжай же. Спроси меня что-нибудь о заметках, которые я надиктовала этой глупой сучке. Ах, посмотри-ка, твоя сумка упала. Тебе стоит получше о ней заботиться. Давай я подберу ее и положу куда-нибудь в надежное место.

– Не беспокойтесь, Хэрриет. Здесь и так вполне надежное место. – Он лучезарно улыбнулся ей, и она, нахмурившись, отвернулась, чтобы отыскать себе стул.

– Ну так продолжай, – сказала она. – Задай мне какой-нибудь вопрос.

Чарльз извлек из машинописных листков одну страницу и неуверенным голосом зачитал:

– "1943 год. Коллаж. Джон Дейвенпорт. Т.С. Элиот. Отель «Расселл».

– В ту пору я напивалась каждый день, а по вторникам – дважды. – Ее привело в восторг это воспоминание, хотя в действительности это была всего лишь фраза из одного ее романа.

– Кто этот Дейвенпорт?

– Уже не помню. Какое-то ничтожество, наверно. – Она снова почувствовала панику – панику, которая возникала всякий раз, как ее расспрашивали о прошлом. – Ну, Элиот был просто душка. Он опубликовал два моих первых романа. – Она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Разумеется, он ничего не понимал в беллетристике. Ты записываешь, дорогой? – Чарльз вначале корябал что-то на бумаге – мертвые, безглазые лица, – но теперь принялся записывать за Хэрриет. – Рекомендовала меня Джуна Барнз. По правде сказать, жуткая была женщина. – Хэрриет вздохнула. – Ну, во-первых, она была лесбиянка. И к тому же, американка. – Она поежилась всем телом, словно ее старомодное платье от Шанель внезапно сделалось слишком тесным. Однажды она меня попыталась поцеловать взасос. Вообще-то, я не прочь поцеловаться или пообниматься с кем-нибудь из подружек (ты ведь знаешь Сару Тилт?), но засос – это уж слишком. Терпеть не могу грубости. Прямо тошнит от такого.

Чарльз записал: «засос» и остановился.

– Вы хотите, чтобы я об этом упоминал?

– Ну, надеюсь, она уже умерла. – Хэрриет снова встревожилась: – Она ведь умерла, правда?

– Я проверю.

– Вот здесь-то, Чарльз, ты и пригодишься. Чтобы всё проверить. – Она зевнула и поторопилась прикрыть рот ладонью. – А затем Элиот повел меня в отель «Расселл». Но только на чашку чая, не подумай чего-нибудь. – Она закрыла глаза и принялась легко скользить пальцами по коленям: так она всегда обычно сочиняла свои романы. – Но это не значит, что я не была очень хороша собой в молодости. Конечно, была. Люди пялились на меня на улице. Она внезапно открыла глаза и посмотрела на Чарльза. – Они готовы были не одну милю пройти, чтоб только поглядеть на мои ноги. – Чарльза это поразило, и она рассмеялась. – Не пугайся, дорогой. Матушка просто шутит. Она никогда не была картиной в раме. – Потом она вздохнула. – Но Элиот взял меня под крыло.

Чарльз на миг прекратил писать и взглянул на Хэрриет.

– Неужто пожилой орел?..

– Что?

– Это цитата из Элиота.

– А мне показалось – Шекспир.

– Это был Элиот.

– Ну, ты же знаешь этих писателей. Они украдут всё что… – Ее голос внезапно пресекся, и она взглянула на свои дрожащие руки.

– Всё что угодно, правильно. – Чарльз откинулся на спинку стула и добродушно улыбнулся, глядя в ее сторону. – Это называется зуд влияния.

– Да? – Казалось, ее несколько утешило такое определение. – Верно. Зуд.

– Влияния.

– Ну, разумеется, это относится и к романистам. – Она сделала паузу и облизнула губы: – Несомненно, – продолжала она, – между моими книгами и книгами других писателей имеется сходство.

– Других – это таких, как Хэррисон Бентли? – Чарльзу вдруг припомнилось замечание, которое обронил накануне вечером Филип Слэк, и теперь он задал этот вопрос с победным видом, желая показать свою широкую начитанность.

– Что-что? – В лице Хэрриет не осталось ни кровинки, и Чарльзу стали видны крупинки розовой пудры у нее на щеках. Казалось, ей было трудно говорить: – Да нет, отчего. Разве? – Она поднялась со стула: – Я кое-что потеряла, – сказала она и поспешила прочь из комнаты. Она взбежала по лестнице и направилась прямиком в спальню, а там остановилась перед зеркалом в человеческий рост на платяном шкафу. "Матушка влипла, – сказала она своему отражению. – Матушка серьезно влипла". Потом она расстегнула молнию на своем красном платье, швырнула его на кровать с глумливым возгласом и, достав из гардероба старую коричневую юбку со свитером, быстро надела их. "Ты восхитительна, – сказала она. – А теперь тебе надо думать. Думать!" Она подошла к верхним ступенькам и крикнула вниз, обращаясь к Чарльзу: – Я вернусь через пару минут! – И прибавила: – Женские дела! – Но Чарльз ее не слышал. Он смотрел в окно, роняя листки бумаги, а сознание его расширилось и опустело, сделавшись как небо, куда он мечтал воспарить.

Хэрриет сидела на краешке кровати, рассматривала складочки на своих кожаных туфлях, сгибая и разгибая пальцы ног, и думала – откуда Чарльз узнал о связи между ее романами и романами Хэррисона Бентли: это было открытие, которого она всегда боялась, это было откровение, которое она всегда подавляла и которое пробуждало в ней огромную тревогу. Невероятно, чтобы Чарльз обнаружил это сам: он слишком ленив для этого. Должно быть, кто-то другой навел его на след… может быть, в Таймс Литерари Сапплмент появилась чья-то статья о ней… может быть, ее вот-вот разоблачат. Она захлопнула ногой дверцу шкафа, и отразившаяся в его зеркале комната яростно крутанулась перед ней.

А произошло следующее: ее первый роман, вышедший в начале пятидесятых, получил скромную известность. Это была работа стилиста, и ее хвалили другие стилисты; на обложке американского издания приводились добрые слова Джуны Барнз и Генри Грина. У Хэрриет ушло шесть лет на написание этой книги (одновременно она работала секретаршей в маленьком литературном журнале), так как писала она очень медленно – порой выходило не больше одного предложения или даже одной фразы в день. Однако она говорила себе, что слова «священны», что они постепенно образуют собственные связи и собираются в особые скопления значимых звуков; когда они приходят в состояние готовности, они извещают Хэрриет о своем присутствии, а ей остается лишь записать их. Вот и всё, что от нее требуется. Единственная целостность, которой обладал ее роман, пребывала где-то в недрах ее собственного сознания.

Поэтому после первого романа она не знала, что будет дальше: она уже привела свое сознание "в соответствие со временем", как она выражалась, и теперь не могла понять, стоит ли ожидать от него какого-либо дальнейшего прогресса. Слова исчезли столь же таинственным образом, что и появились некогда. Друзья и коллеги ждали от нее нового романа; она это знала, но приходила в замешательство, задумываясь о его написании: она не находила внутри себя сколько-нибудь крепких связей с миром – и потому не находила способа его описывания. Даже когда ей удавалось что-то написать, вдохновение ее было произвольно и непоследовательно; то ее «осеняло» где-нибудь в магазине, то в автобусе, а потом ей становилось ясно, что, не пойди она в тот день за покупками или не отправься в ту самую часть города, – то эта идея или фраза так и не возникла бы. Поэтому ее труд казался зыбким и даже бесплодным. Да к тому же ей было совершенно не о чем писать.

Именно тогда ей пришла в голову мысль обратиться за сюжетом к какому-нибудь другому источнику. В течение двух недель она читала все наиболее интересные рассказы в газетах, но ее ставило в тупик всё, хотя бы отдаленным образом связанное с настоящей жизнью. Она даже пыталась следовать за людьми на улице, чтобы понаблюдать, куда они идут, с кем встречаются, но одна неприятная сцена (когда какой-то старикашка обернулся и обозвал ее шлюхой) убедила ее в том, что это неразумно. И вот однажды майским вечером, устав от самой себя и своих неудач, она забрела в букинистический магазин на Чансери-Лейн. Обычно подобные места нагоняли на нее тоску, поскольку ей сразу же представлялось, как на таких же полках валяются позабытыми ее собственные книги, – но на сей раз она ощутила странное утешение при виде пыльных книг, обступивших ее длинными рядами. Она взяла наугад Завещание Хэррисона Бентли и, едва начав читать, уже поняла, что нашла ответ на мучивший ее вопрос. Раз она считает, что сам сюжет имеет лишь второстепенное значение, то почему бы ей не позаимствовать, например, вот этот – и не использовать его в качестве нехитрого, явно примитивного вместилища для своего собственного стиля? Итак, она купила потрепанный роман и принялась за работу. Теперь, опираясь на историю из Завещания, она обнаружила, что слова приходят к ней легче, чем прежде. Если раньше фразы и даже отдельные слоги возникали как фрагменты некоего целого, которое она была не в силах ни разглядеть, ни уразуметь, то теперь она могла сама выстраивать нужные связи; она двигалась от предложения к предложению так, словно переходила из комнаты в комнату в просторном особняке, держа в руке светильник. И она с удивлением огляделась вокруг себя, наконец-то впервые почувствовав, что способна описывать то, что видит.

Этот второй роман, "Прекраснейшее искусство", тоже имел успех; снова ее хвалили за стиль (Манчестер-Гардиан назвал ее "лепидоптеристом языка"), и то обстоятельство, что о сюжете романа упоминали лишь косвенно и вскользь, побудило ее и для следующей своей книги использовать очередное повествование Хэррисона Бентли. Но ее самоуверенность возросла вместе со способностями, и для Молниеносной почты она взяла только начало его Сценического огня. Она придумала других персонажей, изменила их взаимоотношения, так что под конец слегка вырисовывалась лишь начальная ситуация, взятая у Бентли (разумеется, это было всё, что Филип Слэк понял из того пересказа, который он прочел в сыром подвале публичной библиотеки). Использование сюжета, пусть даже изобретенного другим автором, раскрепостило ее воображение; и с тех пор все ее романы были ее собственными произведениями. Но в последние годы даже и эта самобытность начала ее утомлять. Когда-то ей доставляло огромное удовольствие наблюдать, как ее персонажи движутся и развиваются с течением времени, но теперь это зрелище перестало ее радовать. С удовольствием она вспоминала лишь о том, как писала свой первый роман, со всеми его отклонениями и диссонансами; и она впервые начала восхищаться той нервозностью и обособленностью, которые были присущи ей в ту пору. Она позволяла языку увлекать ее за собой; она не пыталась сама направлять его куда бы то ни было. И она была тогда серьезной писательницей, настоящей писательницей: она не знала, что собирается сказать.

Именно это новое ощущение собственной жизни усилило ее тревогу из-за тех романов Хэррисона Бентли. Она успела позабыть этот ранний эпизод – во всяком случае, она не придавала ему особого значения, – но когда она начала подумывать о мемуарах, тот давний случай с плагиатом обрел в ее глазах такую важность, что она была не в силах с ним справиться. Она не видела никакого выхода. Она не могла заставить себя признаться в том заимствовании – прежде всего, из гордости; но ведь даже если она сама не сознается в плагиате, то, так или иначе, кто-нибудь может раскусить ее, и тогда подозрение коснется всех остальных ее сочинений – даже первого романа. Тревожные размышления только усугубляли такую сложность, и казалось, что все прошлое сошлось клином на этой истории. Деваться было некуда. И вот она сидела на краешке кровати, обхватив ладонью лоб, а дверца шкафа с шумом захлопывалась.

Но наконец, с видом благородного спокойствия, Хэрриет спустилась вниз по лестнице.

– Матушка вернулась! – закричала она еще с полдороги. – Она цедила зелень, – добавила она с важностью, входя в комнату.

Чарльз не знал этого выражения.

– На обед?

Она так сосредоточилась на том, что собиралась сказать, что ответила с неожиданной обстоятельностью:

– Нет, не на обед. Сегодня мне хочется спагетти.

Голос Хэрриет пробудил Чарльза от мечтательности, и он принялся делать хаотичные пометки на полях страниц, которые она дала ему. Она понаблюдала за ним с нарочитым умилением, а затем спросила медоточивым голосом:

– Так что ты говорил про Хэррисона Бентли?

Она яростно почесала руку и осталась стоять с ладонью в воздухе, а Чарльз между тем продолжал заниматься ее записками.

– А-а. Ничего.

– Ничего! – Что-то в ее голосе заставило Чарльза поднять голову, и он заметил, что ее левое веко дергается. – Я только хотел сказать… – Он задумался. – Да я не думаю, что это так уж важно.

– Да, ты прав. Это совсем не важно. – Она поднесла руку к дергающемуся глазу, и Чарльз сделал усилие, чтобы не рассмеяться, пока другой глаз спокойно на него смотрел. Она медленно опустила руку, проведя ею по лицу; глаз успокоился. Потом она погрозила ему пальцем, говоря:

– А ты скверный мальчишка, оказывается. Вывел Матушку на чистую воду. Когда-то Бентли действительно на меня повлиял, но это было давным-давно. Она говорила, не задумываясь, так как эти самые слова она уже повторяла про себя много раз: – Так или иначе, а писатели не в вакууме творят. Мы используем множество историй. Важно не откуда они берутся, а что мы с ними делаем. Я насобирала кучу материала бог весть где, но никто… – тут голос ее повысился, – …никто и никогда еще не обвинял меня в плагиате!

– Да нет. Всё правильно. – Чарльз не вполне понимал, что еще сказать: – Поэтому всё это и неважно. Я же вас не обвинял.

Она не ожидала от Чарльза такой благожелательности, и его равнодушие немедленно уняло ее страх. Зазвонил телефон, но некоторое время она не замечала звонков, глядя на него с облегчением.

– Ты действительно хочешь сказать, что это неважно? Значит, ты нигде про меня не читал?

– Конечно, нет. Да и почему это должно быть важно? Ведь так поступают все.

Включился автоответчик: "Это Хэрриет Скроуп. Меня нет дома…". Внезапно ощутив глубокое облегчение, Хэрриет рванулась к телефону, выключила магнитофонную запись и прокричала в трубку:

– Это я! Это Хэрриет Скроуп во плоти! – Звонила Сара Тилт. – Ах, дорогая, я только что о тебе говорила! – Она подмигнула Чарльзу и, зажав трубку ладонью, прошептала: "Моя любимая ложь во спасение". Она снова прислушалась к голосу Сары. – Не рассказывай мне сейчас, дорогая. Раз уж ты тут за углом, заходи. Здесь Чарльз. Он до смерти хочет тебя видеть. Наступила пауза. – Чарльз Вичвуд. Поэт. – Она положила трубку.

– Кого это я до смерти хочу видеть?

– А, это только Сара Тилт. Я всегда ей это говорю. Ей так легче общаться с людьми.

– Да мне в самом деле уже пора. Моя жена…

– Ах да, как она поживает? – Хэрриет подобрала сумку с Чаттертоновыми рукописями и с рассеянным видом принялась похлопывать ее ладонью. – Она замужем?

Чарльз, внезапно встревоженный ее действиями, не вполне верно расслышал вопрос.

– Сейчас она работает в галерее. Уж не знаю, почему. Вы слышали про Камберленда и Мейтленда?

– Ах да, Камберленд и Мейтленд. – Она положила сумку на столик из черного дерева в углу комнаты и принялась исследовать ее содержимое. Камберленд и Мейтленд. – Она вынимала страницы одну за другой и внимательно их изучала, продолжая машинально повторять: – Камберленд и Мейтленд. Верно.

Потом она приподняла кипу рукописей:

– Может, оставишь у меня для сохранности, милый?

– Очень любезно с вашей стороны, – заговорил Чарльз, – но мне и вправду надо над ними еще поработать…

Раздался звонок в дверь. "Мать твою", – чуть слышно пробормотала Хэрриет, а когда она вышла, чтобы впустить Сару Тилт, Чарльз поспешно запихнул бумаги обратно в сумку, подобрал портрет и отправился за ней в прихожую.

– Как по-французски «паломник»? – неожиданно спросила она.

– Кажется, pelerin?[64]

– О, – воскликнула Хэрриет, распахивая дверь перед своей подругой. Ma pelerine triste![65]

– Не понимаю, о чем ты. Я просто мимо проходила. – Сара попятилась в сторону от Хэрриет и ускользнула от нее в коридор. Но там она столкнулась с Чарльзом, который стоял в тени, и тихонько взвизгнула.

– Правильно, давай визжи. – Хэрриет стояла, уперев руки в бока. – Это мужчина.

Сара пробормотала, что пора бы заводить новые очки, и, топчась и пытаясь «уступить» друг другу дорогу, они с Чарльзом очутились в кабинете Хэрриет. Здесь, при солнечном свете, который просачивался сквозь старинные ставни, Саре удалось разглядеть портрет Чаттертона, который держал Чарльз.

– О, – сказала она. – Кто это? – Она по-настоящему заинтересовалась картиной и уже собиралась взять ее в руки, чтобы рассмотреть повнимательнее.

Внезапно появилась Хэрриет.

– Я вас представила? Сара Тилт. Чарльз Вичвуд. – Она так оттарабанила имена, словно они никому в особенности не принадлежали. – Чарльзу пора уходить, дорогая. Он женат. – Затем она с кокетливой улыбкой взяла его под руку и стала выпроваживать к парадной двери.

– Это Томас Чаттертон, – проговорил Чарльз, оборачиваясь через плечо. – Ему очень жаль, что он не смог поговорить с вами подольше.

Хэрриет почти вытолкнула Чарльза за дверь, но на пороге успела шепнуть:

– Ты уверен, что так поступают все? Понимаешь, о чем я?

– Да, все копируют.

Он собирался сказать что-то еще, но она оборвала его, помахав на прощанье в своей любезнейшей манере, а потом, когда он ушел, соскользнула на пол в коридоре.

– Я уж думала, – сказала она, – он никогда не уберется.

– А что это он говорил про Чаттертона?

– Дорогая, он слабоумный. Он тебе еще и не такое наговорит. Казалось, она распласталась между стеной и полом, вытянув перед собой ноги и расставив носки врозь. – Ты не поможешь Матушке подняться, а? – Сара приблизилась к ней с выражением угрюмой решительности и, просунув одну руку под локоть Хэрриет, а второй обвив ее шею, попыталась поставить ее на ноги. Однако данная операция заняла больше времени, чем требовалось, потому что правая нога Хэрриет и часть ее руки зацепились за зонт, оставленный возле двери. – Он так и тычется в меня! – сказала она. – Ты только погляди! Наконец ей удалось придать своему телу вертикальное положение, и обе старухи, тяжело дыша, прислонились к стене. Потом Хэрриет наградила прощальным пинком зонтик и повела Сару в гостиную. Там она направилась прямиком к альковным бутылкам.

– Я тоже, пожалуй, выпью, – громко сказала Сара. – По-моему, Чарльз очень мил, – продолжила она, когда ей наконец вручили джин с тоником. – И вовсе не слабоумен.

– Это была просто фигура речи. – На самом деле Хэрриет, окончательно успокоившись насчет своего плагиата, снова думала о Чаттертоне и связанном с ним открытии: ей уже представлялось нелепым, что такое важное дело оказалось в руках Чарльза, и она с изрядным негодованием напомнила себе, что манускрипты, которые она видела, не являются ничьей собственностью. В любом случае, академики куда больше заинтересуются ею, чем каким-то безвестным молодым поэтом. Но как ей заполучить от Чарльза эти бумаги? Там я висела, – неожиданно сказала она, – словно на кресте, распятая между Клеопатрой и старушкой Хаббард…

– Давая крен в одну сторону?

– Там я сидела на моем чудесном диване эпохи регентства. – Она указала в сторону этого провинциального предмета мебели середины века.

– Который в пятнах?

– Ну, ты бы тоже пошла пятнами, если б просидела не двигаясь пару веков, вся утянутая в голубой шелк!

– Иногда мне кажется, что это со мной и происходит.

– Это когда он появился?

– Кто – он?

– Чарльз Вичвуд, разумеется. Так называемый поэт. – Потом она спросила, совершенно неожиданно: – А ты как поживаешь? – Сара приготовилась к основательной беседе.

– Ну, в бедрах…

– Твои бедра – это твой крест, разумеется. – Голос Хэрриет прозвучал не особенно сочувственно. – Может, это напряжение в области бикини?

– У меня какие-то стреляющие боли.

Хэрриет снова вмешалась:

– Знаешь, я поняла, почему ирландцы все время говорят – "Матерь Божия", когда им плохо.

– И почему же? – холодно спросила Сара.

– Так они зовут собственную мать, чтоб никто не догадался. – Она вздохнула и взглянула в окно на неспокойное небо. – Наверное, это Паскаль и называл боязнью бесконечного пространства. Еще по одной? – Хэрриет подняла свою ложку и постучала ею по пустому стакану.

– Почему бы нет? – Сара, видимо, смягчилась. – Однова живем, так ведь?

– Ну, в твоем случае, понадеемся, что это так. – Она с удивительной быстротой сходила к алькову и возвратилась. – Посмотрим немножко ящик? – Не дожидаясь согласия Сары, она подошла к телевизору, включила его и уселась в свое плетеное кресло, стоявшее около экрана.

На скамейке в парке сидели две женщины, пожилая и молодая.

– Гляди-ка, – сказала Хэрриет, – совсем как мы с тобой, когда нам муторно! – Старая женщина судачила об отсутствующей подруге. – О, да она бурчит точь-в-точь как ты! Изможденная такая. – Вторая женщина, значительно моложе, стала что-то отвечать, и Хэрриет с любопытством присматривалась к этой сцене. – А вот так обычно я разговариваю, правда? Тебе не кажется, что она похожа на меня – с этакой пышной копной на голове? – Хэрриет потрогала собственные волосы и заворковала от возбуждения, когда обе женщины поднялись со скамейки. – Прямо не верится, до чего похоже. Видишь, старой-то ходить трудно? Это ты! – Молодая женщина смеялась. – Ну, это просто черт знает что такое. Ведь это я всегда так смеюсь. Так музыкально, правда? – Но вскоре, наскучив такой игрой, она взяла пульт дистанционного управления и переключилась на другую программу. Она быстро перескакивала с канала на канал, выхватывая отовсюду то чье-то лицо, то жест, то фразу, то взрыв; но складывавшаяся в результате картина казалась ей совершенно осмысленной, и некоторое время она с подлинным удовольствием смотрела на экран. Но Сара, уже устав от этого, начала изучать содержимое своей сумочки, одновременно что-то бормоча себе под нос.

– Дорогая, ты ворчишь как старая бродяжка. Сама с собой разговариваешь. – Хэрриет уже выключила телевизор и теперь насмешливо наблюдала за своей старой подругой. – Кончится тем, что ты будешь слизывать блевотину со своего платья. – Она не выдержала и рассмеялась созданному образу.

– Я вовсе не разговаривала сама с собой. Я разговаривала с тобой, проговорила Сара с достоинством. – Я пришла показать тебе вот это. – Она достала из сумочки маленькую брошюрку. – Твой любимый художник выставлен на продажу. – Это был каталог недавно приобретенных работ Сеймура. – Как раз то, что тебе нравится, дорогая. – И она захлопнула сумочку.

– Значит, тебе известно, что мне нравится? – Хэрриет взяла у нее каталог и начала его листать.

– Как мило. Масса цвета.

– Ну, тебе виднее. – Сару уже не удивляла и даже не особенно забавляла вульгарность суждений Хэрриет об искусстве.

– Не может быть – вот эту я уже видела. – Хэрриет склонилась над каталогом, настолько приблизив лицо к странице, что казалось, будто она обнюхивает ее или поедает. – Эту я знаю. – Сара, поднявшись и заглянув через плечо Хэрриет, увидела репродукцию той картины, где маленький мальчик выглядывал из развалин разрушенного здания. Казалось, что-то касается его плеча. – Как она называется?

Сара отобрала у нее каталог и заглянула в конец.

– "Бристольский Церковный Двор, – прочла она, – после Вспышки Молнии". Какое бессмысленное название. – Она была не очень высокого мнения о творчестве Сеймура.

– Ну, по крайней мере, – начала Хэрриет, но потом остановилась. – По крайней мере, он знает, где хоронят трупы.

Сара не пожелала разъяснить это замечание.

– Почему бы тебе не сходить посмотреть на нее? Она все еще висит у Камберленда и Мейтленда.

– Да? Камберленд и Мейтленд. Где же я о них слышала раньше? – Ну конечно, Хэрриет вспомнила: это Чарльз упоминал, что там работает его жена; и ей захотелось встретиться с этой женушкой. – Почему бы нам не сходить туда вместе, Сара дорогая? Ты же знаешь, как я ценю твое мнение. – Вивьен так ее зовут, – Вивьен могла бы повлиять на Чарльза, убедив его отдать рукописи настоящему писателю.

– Хорошо. Ты выкрутила мне руку.

Она убрала руку за спину и широко раскрыла рот, как будто собираясь закричать.

– Мы пойдем вместе. – Хэрриет выскочила из своего кресла.

– Ты знаешь, мне нужно вначале им позвонить.

– Да, ты им звякни, а я пока нарисую себе личико. – Она собралась выйти из комнаты: – И не болтай слишком долго. Сама знаешь, как оно набегает.

– Что – твое личико?

Хэрриет вышла, споткнувшись о мистера Гаскелла, который издал короткий негодующий вопль, а спустя несколько минут вернулась в ярко-голубой шляпе с приколотым волнистым попугайчиком.

– Вот я в целости и сохранности, – провозгласила она. – Упакована и маркирована.

– Я их предупредила, что ты придешь.

Хэрриет запрокинула свою шляпку набекрень – под соблазнительным углом, как она сама считала.

– Тогда мы не должны их подвести, верно? Пошли. – Она ткнула в безделушку на своей шляпе. – Следуй за птичкой.

8

– А это кто, столь дивный в лилово-сером? Не может быть, чтобы я знал его. – Камберленд услышал знакомый нервный кашель Мейтленда и обернувшись увидел только спину своего партнера, через миг исчезнувшую за дверью маленького кабинета. – Бедняжка. Ты видела его редеющие волосы? – спросил он у Клэр. – Через них можно спокойно читать Арт-Ньюс.

– Но Зам выглядит вполне счастливым, сэр.

– Блаженство неведения, без сомнения. С такой внешностью, как у мистера Мейтленда, глупо быть умником. Кстати, о глупости…

Он оглянулся на галерею. Польская выставка уже сворачивалась, ей на смену пришла экспозиция ар-брю: на стенах уже висели рисунки, на которых виднелись лишь судорожно скачущие строки, состоявшие из многократно повторявшихся слов; кричащие картинки, изображавшие безглазых мужчин и женщин с телами, грубо размалеванными цветными карандашами; карты мира, обезображенные иероглифическими каракулями; темные лесные чащи, где среди деревьев едва различались крохотные людские фигурки; а по разным углам галереи были расставлены скульптуры из дерева или соломы с бутылочными пробками вместо глаз и веревками вместо волос.

– Ну и ну, – сказала вдруг Клэр, – вот этот – вылитый Зам Головы! – И в самом деле, одна из фигур, сооруженная из картона, пустых жестянок, скомканных газет и осколков стекла, смутно напоминала мистера Мейтленда.

– Ну разве не прелесть? Меня особенно умиляет банка из-под пива, символизирующая принадлежность мистера Мейтленда к мужескому полу. – Он стал искать аннотацию к этой скульптуре в каталоге. – "В Чикагском Переулке я Плакала и Плакала", работа Бабуси Джоэль. Ну, по-моему, этим уже всё сказано, правда? – Он дочитал пояснение до конца: – Бабуся Джоэль, известная как просто Бабуся, была плодовитой и разносторонней художницей, несмотря на свою психическую неуравновешенность. Ей мерещилось, будто она приговорена к смерти, но не знала, за что. У меня тоже иногда бывает такое чувство – а у тебя, Клэр? Ее содержали в лечебнице для душевнобольных, где она непрерывно создавала картины и скульптуры. Должно быть, там она и повстречала мистера Мейтленда. Она хотела объяснить весь материальный и духовный мир посредством подражания и любила повторять: "Слепые – отцы слепых". Она была тучной и имела натянутые манеры. А может, она и была мистером Мейтлендом? Иногда в приступе гнева или разочарования она уничтожала все свои работы. Ну, в Лондоне-то, – сказал он, передавая каталог Клэр, – это пусть за нее сделают критики.

– Что это значит?

– Это абсолютно ничего не значит. Ты слышала когда-нибудь такое выражение: "Доброе сердце больше, чем проходной балл, а нехитрая вера – чем телячий восторг"? – Он с игривой нежностью погладил крупную бородавку на своей щеке, и Клэр невольно отвела взгляд. – Вот и всё, что это значит. Там, где нет традиции, искусство просто становится примитивным. Художники, не имеющие хоть сколько-нибудь приемлемого языка, могут рисовать только так, как рисуют дети. А это так, – он услышал движение за своей спиной, так пусто. Или я не прав, Вивьенна?

– Доброе утро. – Она выглядела изможденной и едва ответила на приветствие Камберленда, прежде чем направиться к себе в кабинет.

– Видно, – пробормотал Камберленд, – кто-то спал сегодня ночью на горошине. Клэр, почему бы тебе… – Он кивнул в сторону Вивьен.

Та пошла вслед за Вивьен в дальний конец галереи.

– Ты ничего не сказала о новых картинах Головы.

– Извини. Я их и не заметила.

Клэр уселась на стол. Вивьен и начала болтать ногами.

– Что случилось, красна девица?

В это утро Чарльз жаловался на головную боль, а его движения показались Вивьен особенно нескладными; и теперь она ни о чем другом не могла думать.

– Да ничего. Просто я устала.

– Как там Эдвард? – Клэр всегда предпочитала упоминать не мужа, а сына Вивьен.

– А, хорошо. Он часами сидит перед телевизором.

С тех пор, как Чарльз заболел, Эдвард все больше и больше уходил в себя. Вивьен заставила себя улыбнуться Клэр.

– А ты как сегодня?

– Тоже хорошо. – Она сунула в рот мятный леденец «поло». – А вот мамуля в панике. Ей кажется, что она опять залетела.

– А разве она точно не знает?

– Да ничего она не знает. – «Мамуле» Клэр постоянно перемывали косточки в галерее: по рассказам дочери (помимо ее воли выходившим весьма зловещими), эта разведенная дама напоминала какую-то размалеванную куклу, носящуюся по Лондону. – Но кто отец, она отлично знает. Она говорит, что собирается вступить в ряды герл-скаутов и разбить палаточный лагерь у его порога.

– Пока он на ней не женится?

– Нет, пока он не даст ей денег на это самое. Ну, когда за плату избавляют от ребенка.

– Отбор для усыновления?

– Да нет. Не отбор, а аборт. Но она говорит, что, если дело и вправду труба, так она сама за это заплатит. Моя старушка настоящая размазня, когда доходит до такого. Но, знаешь ли, – добавила она лояльно, как будто желая уравновесить нарисованный образ женской слабости, – она лучшая наездница, какую я знаю.

Но Вивьен не особенно интересовали ее спортивные достижения.

– А она знает, чем грозит аборт в ее возрасте?

– Да знает, конечно. Она уже его делала несколько раз. – Клэр откинула волосы назад. – На мамулю всегда был большой спрос – на коктейлях, на всяких там вечеринках. Думаю, и я на свет появилась из-за какой-нибудь вечеринки. – Она засмеялась, но, заметив, что на другом конце галереи с бесприютным видом мается Камберленд, соскользнула со стола. – Ну ладно, не могу же я тут весь день языком трепать. Не то еще Голова покажет свою тросточку.

Вивьен приступила к своей работе. Благодаря рассказам Клэр о матери она немного отвлеклась от собственных забот и уже приготовилась найти покой в тех рутинных обязанностях, которые ей предстояло выполнять. И все же ей было трудно сосредоточиться, и время от времени она слышала собственные вздохи… Когда она подняла глаза, в комнате находился Мейтленд. Он вытаскивал из кармана носовой платок.

– Я только хотел справиться, – сказал он, – я хотел справиться, с вами всё в порядке? – Он вытер лоб. – Вы выглядели расстроенной, и я не знал… – Он смотрел на нее, не вполне понимая, что собирается сказать дальше. Может, я чем-нибудь могу помочь, – прибавил он. Но тут он снова запнулся; он стал пятиться к выходу, комкая в руках платок. – Ну, я только не понимаю, – отступая назад, он наткнулся на творение Бабуси Джоэль.

– Знаменитая Пятерка на подмогу! – Клэр мигом промчалась через всю галерею, чтобы подхватить скульптуру, опасно качнувшуюся на своем постаменте, и каким-то чудом успела подбежать как раз в ту секунду, когда та уже собиралась грохнуться на пол.

– Что за напасть. – Мейтленд взглянул на нее и высморкался.

– Мяч не коснулся поля, сэр! – Клэр была в восторге от своего проворства. – Заслужила я пятерку с плюсом?

Она оглянулась, чтобы посмотреть, видел ли Камберленд ее триумф. Оказалось, что тот стоял прямо за ее спиной, раскинув руки, словно он приготовился поймать ее, когда она наклонилась под тяжестью своего ценного груза.

– Иногда, – сказал он, – мне хочется отшлепать этого человека. Одного сильного шлепка вполне хватит, чтобы кое у кого кровь побежала быстрее. Он собирался добавить что-то еще, но тут вошла Вивьен и сообщила, что с ним срочно желает побеседовать мистер Сэдлер, бывший дилер Сеймура.

Со внезапным порывом энергии Камберленд бросился в кабинет и схватил телефонную трубку.

– Да? – проговорил он очень спокойным голосом. Он стал слушать, и через минуту уголки его губ опустились; для Вивьен он изобразил на лице тревогу. – Вы хотите сказать? – Он оторвал от пола одну ногу и, некоторое время подержав в воздухе, снова опустил. – Понимаю. – Он сел на стол. – В самом деле? – Он встал и выполнил несколько танцевальных па, не прекращая все это время широко раскрытыми глазами смотреть на Вивьен. – Это правда? Он улегся на ковер, прижимая телефонный аппарат к груди. – Разумеется, я держусь прежнего мнения. – Он стал брыкать ногами в воздухе, и Вивьен наблюдала за ним с изумлением. – Мне бы хотелось, чтобы вы предъявили свои доказательства! – Он с трудом полуприподнялся с пола. – Договоримся на три часа? – Потом, обессилев от бесплодных попыток, он снова рухнул на ковер и положил телефон рядом с ухом. – До свиданья. – Минуту он лежал совершенно неподвижно, а потом сказал в потолок: – Сэдлер уверяет, что мои Сеймуры фальшивки. – Через несколько секунд он прибавил: – Считай, что я этого не говорил, Вивьенна. – Потом он зевнул и заложил руки за голову. – Ты бы позвонила нашему другу, мистеру Стюарту Мерку, и попросила тоже зайти сюда в три часа.

Клэр собиралась войти в комнату, но в изумлении застыла на пороге.

– Что это с Головой? – спросила она у Вивьен, как будто лежачее положение Камберленда вывело его из орбиты обычного разговора.

– Голова, – ответил Камберленд, – ждет свою Саломею. Ты подашь ей блюдо, когда она явится?

Ровно в три часа Клэр ворвалась в кабинет Вивьен и прошептала:

– Это он! Это гроза школы!

Сэдлер остановился посреди галереи; вытянув руки по швам, он смотрел прямо перед собой (за эту нарочитую воинскую выправку его даже прозвали "полковником"), и он все еще стоял по стойке «смирно», когда к нему подошла Вивьен.

– Сэдлер, – коротко представился он, неподвижно глядя на стену за головой Вивьен. Она повела его к кабинету Камберленда, и ему потребовалось заметное усилие, чтобы переместить взгляд на пятнадцать градусов к востоку: а именно, по направлению к двери Камберленда. Войдя в комнату, он продолжал глядеть в ту же точку на воображаемом компасе. – Сэдлер, – произнес он еще раз.

Камберленд слегка поклонился и затянул потуже узел галстука, Мейтленд стоял по стойке «смирно» и заливался краской, Стюарт Мерк сидел развалясь на стуле и улыбался.

– Может быть, – сказал Камберленд, – вы присядете? Если хотите.

Сэдлер опустил глаза на Камберленда.

– Эти картины – фальшивки.

– Тут, я вижу, не до взаимных вежливостей. – Камберленд мрачно посмотрел на посетителя. Вивьен стояла в дверях, не зная, остаться ли ей, но тут он повернулся к ней бородавкой, и она закрыла дверь. – Надеюсь, вы знаете Стюарта Мерка, – продолжал он любезным тоном, – который был у Сеймура помощником. – Он сделал особый нажим на последнем слове.

– Знаю Мерка.

– Так вот, мистер Мерк, который был помощником Сеймура, заверяет меня, что эти картины абсолютно подлинны.

Сэдлер скосил глаза в сторону Мерка, и тот сделал ему легкий знак рукой.

– Он ошибается.

Мерк рассмеялся.

– В самом деле? – Он достал сигарету, но забыл ее зажечь. – Я не ослышался?

– Эти Сеймуры – не подлинники.

Мерк некоторое время помешкал, отыскивая спичку и зажигая ее, а остальные наблюдали за ним.

– Я бы сказал так. Они не меньшие подлинники, чем все его прочие картины последнего периода. – Он выпустил колечко дыма к потолку и снова привалился к спинке стула.

Сэдлер продолжал упорно смотреть на него.

– Я двадцать пять лет был дилером Сеймура.

– Ага.

– Я знаю все его работы.

– Я тоже.

– Он делал фотоснимки всех своих картин.

– Знаю. Это я их фотографировал.

Теперь они оба смотрели в глаза друг другу.

– Это фальшивки.

Мерк рассмеялся.

– Да кто же может сказать, где фальшивка, а где подлинник? Вы уверены, что знаете разницу?

Сэдлер заметно напрягся, и какое-то время его взгляд, казалось, не мог ни на чем сфокусироваться.

– Я знаю то, что я знаю.

– Ах вот как. И что же вы знаете? – Внезапно Мерк оживился; он затушил сигарету и, отлепившись от спинки стула, подался вперед. Потом он засмеялся и снова откинулся назад. – Знали ли вы, например, что Сеймур страдал от артрита в пальцах?

– В пальцах… – Сэдлер смотрел прямо перед собой.

– А знали ли вы, что он не мог держать в руках даже газету, не говоря уж о кисти? – Сэдлер попытался посмотреть в сторону Мерка, но не сумел, а Камберленд между тем барабанил пальцами по своему гладкому полированному столу, как будто играя на пианино. – А знали ли вы, что он пребывал в отчаянии, что он не хотел больше писать никаких картин, что он хотел умереть? – Мерк сделал паузу. – Вы ведь знали это, правда?

– Я не понимаю… – начал Сэдлер.

– Ах, вы не понимаете. – Мерк снова подался вперед. – Не понимаете того, что прямо-таки кричит о себе у вас на глазах. Вы не понимаете, что это я написал все последние картины Сеймура.

Наступило гробовое молчание, и Мейтленд услышал звуки дрели, доносившиеся с улицы рядом с галереей.

– Простите, – сказал он, – я закрою окно. – Но остальные не обратили на него внимания, и он встал, повернувшись к ним всем спиной и глядя в пустоту.

Сэдлер мотал головой из стороны в сторону, и вместе с ней яростно вращались его глаза.

– Вы можете утверждать, что это вы написали их, – сказал он. Прекрасно. Но мне бы хотелось увидеть доказательства.

Мерк расстегнул папку, лежавшую рядом с ним, и вынул небольшой холст: это был явный образец сеймуровского позднего стиля, с его сочетанием отвлеченных форм и маленьких фигуративных предметов, а также с характерной пунктирной текстурой краски.

– Я завершил ее на прошлой неделе. – Он взглянул на картину с восхищением. – Хороша, не правда ли?

– К сожалению, – сказал Камберленд, – среди нас нет искусствоведов.

Сэдлер не мог отвести глаз от картины. Затем, жестом фокусника, Мерк повернул ее изнанкой и показал оборотную сторону Камберленду.

– Вот порядковый номер картины, так? А вот пометка поставщика. Верно? Совсем как на ваших… – Тут он посмотрел на Сэдлера. – И на ваших.

Сэдлер нервно моргнул.

– Да как вы…

– Я же вел всю бухгалтерию. Я знаю, какие у вас полотна. Вы продали только три картины за последние два года, а пятнадцать остались у вас. Вы знали, что после смерти Сеймура цены подскочат…

– Жуть, – пробормотал Камберленд.

Мерк снял свои очки в аккуратной золотой оправе и протер их рукавом пиджака.

– Теперь-то вы не будете обвинять меня ни в чем, а? Не губить же бойкую торговлю.

Сэдлер закрыл глаза. Наступило продолжительное молчание.

– Я уверен, – выговорил он наконец, – что мы придем к какому-нибудь соглашению.

Тут Камберленд впервые рассмеялся – звонким и долгим смехом, который прокатился эхом по галерее.

Хэрриет Скроуп завернула на Нью-Честер-стрит. Она шла на несколько шагов впереди Сары Тилт, и с видом столь целеустремленным, что случайному наблюдателю было бы простительно счесть, будто именно она куда-то ведет свою спутницу. На самом же деле она не имела ни малейшего представления о том, куда нужно идти.

– Ну же, дорогая, – поторапливала она в лихорадочном нетерпении. Матушке дорого время!

– Это всё мои ноги! – кричала Сара через головы людей, которые уже разделяли их. – Я ничего не могу поделать!

– Ничего не могу поделать. – Хэрриет передразнила жалостный голос Сары; она обернулась к ней со злорадной улыбкой и в тот же миг столкнулась с Сэдлером, который как раз выходил из галереи. Он даже не заметил этого; казалось, он вообще ничего вокруг не замечал, слепо уставясь вперед и пробираясь через толпу. – Старый блядун! – крикнула ему вдогонку Хэрриет. Затем, осознав, что стоит уже у самой галереи Камберленда и Мейтленда, она поправила шляпку и шагнула внутрь.

– Я – Хэрриет Скроуп, – сообщила она Клэр. – А это… – она подождала, пока в галерею войдет вслед за ней Сара. – Это Сара Тилт. Знаменитая критикесса. Отведите нас к вашему начальнику.

Сара, все еще тяжело дышавшая после форсированного марша по Нью-Честер-стрит, успела вмешаться.

– Мистер Камберленд, – сказала она, – ждет нас. Я звонила…

Клэр отправилась в кабинет.

– А где Голова? – спросила она у Вивьен. – Там к нему две старые калоши. – На самом деле, их голоса уже проникли в галерею, и Вивьен, услышав имя Хэрриет, вначале запаниковала. А вдруг она пришла с дурной новостью о Чарльзе? Вдруг с ним случился припадок у нее дома? Но нет, она уже знала, что они явились к Камберленду поговорить о покупке картины Сеймура. И не о чем тут тревожиться. Она вышла поздороваться с ними.

– Мисс Скроуп, – сказала она. – Я Вивьен. Жена Чарльза…

Хэрриет в изумлении отступила на шаг назад.

– Неужели? Понятия не имела, что вы здесь работаете! Чарльз ведь очень скрытный, верно? Но такой душка.

Они улыбнулись друг другу, а Сара, которая несколько нервничала при мысли о предстоящей беседе Хэрриет с Камберлендом, прибавила:

– Какое совпадение.

Хэрриет смерила ее ядовитым взглядом.

– Ничего подобного. Всё так и было задумано. Вы знаете Сару Тилт? Знаменитую критикессу?

После повторных представлений Вивьен ушла разыскивать своего начальника, и Хэрриет впервые огляделась вокруг себя.

– А это еще что? – спросила она.

Сара приблизилась к одной из картин, на которой изображались в несколько рядов человеческие фигуры, соединенные между собой так, что вместе они напоминали строки иероглифического письма.

– Невинное искусство. Грубое искусство. Наивное искусство.

Хэрриет закатила глаза.

– Об этом я всё знаю.

– Еще бы тебе не знать, – фыркнула Сара. – Все эти сумасшедшие художники.

– Правда? – неожиданно заинтересовалась Хэрриет и начала всматриваться в различные предметы, окружавшие ее. – А они были настоящие сумасшедшие или только притворялись?

– Видеть – значит верить, – ответила Сара и подвела ее к холсту, где была изображена девушка, сидящая на стене, а за нею – ее двойник, парящий в воздухе. И этот второй образ легонько дотрагивался до плеча первого. Краски были очень яркие.

Сара взяла каталог, нашла эту картину и зачитала аннотацию, пока Хэрриет глазела на двух одинаковых девушек:

– "Опийная греза, композиция Фрица Дейнджерфилда. Он рисовал одну и ту же картину снова и снова, но не желал разлучаться со своими полотнами и вплоть до самой смерти держал их у себя в спальне. Он не разговаривал, а писал только при помощи изобретенного им самим алфавита". – Она захлопнула каталог. – Вот это настоящее сумасшествие.

– А я хорошо понимаю, что с ним происходило. – Хэрриет внезапно посерьезнела. – Он хотел отделить себя ото всего. Он придумал собственный алфавит, потому что слова пачкали его. Ему хотелось всё начать сначала.

– В том-то и дело. А в результате его невозможно было понять. Никому не дано начать всё сначала.

– Так что выбора нет. Приходится всё это таскать с собой. – Хэрриет скорчилась наподобие театрального горбуна и принялась хромать по галерее, и как раз в этот момент Камберленд вышел из своего кабинета, чтобы поприветствовать их. Он изумленно поглядел на Хэрриет, но она выпрямилась и сказала: – Камешек в туфлю попал.

– Какая неосторожность. Могу я взять у вас шляпу? – Его привел в восторг волнистый попугайчик, который был приколот – пронзенный через грудку – к синей ткани. – Или она сама по себе летает?

– Не знаю, – ответила Хэрриет. – Почему бы вам не угостить ее семечками?

Она уже почувствовала себя с ним вполне по-свойски и приблизилась, вытянув руку. Камберленд сдержал непроизвольное желание отпрянуть.

– Я – Хэрриет Скроуп. Ну и, разумеется, вы знакомы со знаменитой критикессой Сарой Тилт. Я хочу сказать, с Сарой Тилт, знаменитой критикессой.

– Я хорошо знаком с обеими этими дамами.

Хэрриет рассмеялась его шутке, главным образом потому, что она, по-видимому, была направлена в адрес ее старой приятельницы, но внезапно замолкла, когда в галерее появился Мейтленд. Он нес маленький коричневый сверток и, завидев двух пожилых дам, отступил назад. Но Камберленд уже заметил его.

– Вы знакомы с моим сообщником?

Хэрриет отметила, что при этом слове оба мужчины почему-то покраснели.

– А он Берк или Хэр?[66]

– Нет, я полагаю, он один из трупов. – Камберленд держался очень любезно. – Мисс Скроуп, – сказал он, – желала бы приобрести одну из наших сеймуровских вещей. – Мейтленд уронил сверток, и раздался приглушенный звук битого стекла.

Клэр с нервным смешком бросилась ему на помощь, а тот стоял, глядя на пол и кусая нижнюю губу. В эту минуту всеобщего замешательства Хэрриет пристально наблюдала за Вивьен Вичвуд: она замечала следы тревоги на ее лице и гадала о ее причинах.

– Скажите мне, – заговорил Камберленд с Хэрриет, отводя ее к себе в кабинет и тщательно обходя при этом Мейтленда, – вы посещали нашу галерею раньше?

– Ах, нет. – Потом она прибавила, стараясь проявить дипломатичность: Но я всегда прохожу мимо нее.

– Должно быть, это внутри вас цыган какой-то.

– Где? – Она с тревогой обернулась, как будто некий смуглый джентльмен собирался в нее проникнуть.

Камберленд постарался не засмеяться.

– А где вы сейчас живете? – Казалось, он знал ее всю жизнь.

– Ну, я называю этот район Тайбернией.

– А как называет его остальной народ? – Хэрриет не ответила; ее совершенно очаровала большая бородавка на его щеке, и она уже занесла было руку в ее сторону, явно намереваясь потрогать или погладить ее, – но Камберленд укрылся за своим письменным столом. – Если я правильно помню, сказал он уже более нервно, – речь шла о какой-то определенной картине Сеймура?

Сара Тилт сочла, что пора вмешаться.

– Мисс Скроуп особенно заинтересовала работа "Бристольский Церковный двор после Вспышки Молнии". Знаете, это та, где такое великолепное цветовое поле.

Хэрриет усмехнулась ее глупости.

– Это было не поле. Это было здание.

Камберленд лишь кивнул, и Сара поняла, что он взвешивает точную степень невежества Хэрриет.

– Разрешите показать ее вам, – сказал он и нажал кнопку на своем столе.

Должно быть, Клэр стояла прямо под дверью, так как она немедленно вошла в комнату, прижимая к груди небольшую картину маслом.

– Зам сказал мне, что не хочет пачкать руки, – сказала она. – Но я не вижу на ней никакой пыли.

– Просто покажи ее им, Клэр дорогая, и не говори больше ни слова. – И она подняла холст повыше, ожидая одобрения.

При дневном освещении ребенок и разрушенное здание казались более четко очерченными, и Сару Тилт поразила та уверенность, с какой эта «реалистичная» сцена была вписана в более отвлеченный фон. Лицо ребенка по-прежнему оставалось неразличимым, но здание, как теперь казалось, словно кружилось вокруг него; оно походило на некий водоворот, грозивший поглотить его.

– Я, право же, предпочитаю поздний стиль Сеймура, – сказала она. – По мере того, как он тяготел к абстракции, он становился всё смелее. Камберленд улыбнулся, но ничего не сказал. – У этого художника такая узнаваемая манера, не правда ли? Ни одну работу не перепутаешь с чьей-нибудь еще.

– Совершенно с вами согласен.

Хэрриет же, оказавшись непосредственно перед самой картиной, запаниковала, думая, что ее могут вынудить сразу же купить ее.

– Она слишком мала, – заявила она, – для моей каминной полки. – Ища поддержки, она обратилась к подруге: – Ну ты же знаешь, Сара, какой у меня повсюду замечательный мрамор.

Как ни странно, Камберленду, по-видимому, понравилось такое поведение.

– Может быть, вам стоит еще немного подумать? – Хэрриет прикоснулась к птичке на своей шляпе, будто в знак подтверждения. – Разумеется. Не беспокойтесь. Клэр сейчас унесет картину. – Он нетерпеливо дождался, пока та выйдет из комнаты, а затем снова повернулся к Хэрриет. Некоторое время оба молча смотрели друг на друга. – Надеюсь, вы пишете новый роман, мисс Скроуп?

– Я об этом подумываю. – Она кокетливо скосилась на него. – Есть какие-нибудь мыслишки?

– Нет сейчас в моей бедной головушке ни единой мысли. Зато наш мистер Мейтленд, как вы видели, персонаж почти вымышленный.

– А вы тогда что – грубый факт?

– Во всяком случае, нечто очень примитивное.

Он поднялся со стула, но Хэрриет, видимо, еще не собиралась уходить.

– Так, может, – продолжала она, – мне лучше вас купить? – Она издала низкий смешок.

– Я бы неплохо смотрелся на вашем камине.

– Ну, для начала из вас чучело придется смастерить.

Сара решила, что им обеим уже пора идти, и дернула Хэрриет за руку, поставив ее на ноги.

– Всё было так мило, – сказала она. – Спасибо вам большое.

– Это вам большое спасибо.

– Не говорите так, – перебила его Хэрриет. – У меня от таких слов голова болит.

А когда они вышли на улицу, Сара накинулась на подругу:

– Как ты мерзко выставлялась там перед ними!

– Картинные галереи для того и существуют, чтоб выставляться.

Сара надула губы.

– Ты могла бы проявить побольше интереса к этой картине.

– Она чересчур дорогая.

– Пожалуйста, не мели ерунды. Ты даже не спросила о цене!

– Я знаю то, что я знаю.

Произнося это, она поправила шляпку:

– Я есмь то, что я есмь. – И, поглядев на свое отражение в окне, она увидела Вивьен в глубине галереи: – Ах, дорогая, Матушка забыла свою сумочку. Не жди меня. Я знаю, как ты занята.

Сара поняла, что Хэрриет – по причинам, ведомым лишь ей одной, – хочет остаться одна; и она с чувством некоторого облегчения небрежно чмокнула ее в щеку, прежде чем отправиться домой. Там ее дожидалась ее книга, Искусство смерти.

Хэрриет подождала, пока та завернула за угол, а потом снова вошла в галерею.

– Интересно, – обратилась она к Вивьен, – кто-нибудь видел мою сумку? – В действительности же Хэрриет сама аккуратно поставила ее в угол, где бы ее никто не заметил до ее возвращения. – Ах, вот же она! Как мило – стоит тут и прячется от меня! – Она порылась в сумочке и, извлекши огромную связку ключей, погремела ими перед собой. – Чтоб доказать, что это мое, сказала она. Потом она захлопнула сумочку и добавила, как будто невзначай: – А как Чарльз? – Казалось, она совершенно позабыла, что сама виделась с ним всего несколько часов назад.

– Трудно сказать… – Вивьен помедлила, не зная, стоит ли выказывать собственные страхи. – Вы ведь знаете, верно?

– Ну да. – Хэрриет понятия не имела, что та имеет в виду, но избрала путь вдохновенной догадки. – Мне показалось, он выглядит слегка бледным.

– Слава Богу, и вы это заметили! – Вивьен больше не могла сдерживать тревогу. – Он врачей и видеть не желает! А ему так нужна помощь! – Однако облегчение, испытанное ею оттого, что она наконец призналась в этом, оказалось довольно гнетущего рода: оно делало все ее страхи более ощутимыми.

Хэрриет показалось, что Вивьен вот-вот разрыдается.

– Не рассказывайте мне больше ничего, – сказала она поспешно, – пока мы не выйдем прогуляться. Мне это всегда помогает.

– Мне только сейчас нужно…

Вивьен забежала к себе в кабинет и попросила Клэр подменить ее ненадолго; когда она вернулась, Хэрриет схватила ее за руку, и они вышли на Нью-Честер-стрит, а потом прошлись по Пиккадилли и по Сент-Джеймс-стрит.

– Всякий раз, как я вижу уличные знаки, – доверительно сказала Хэрриет, – я вспоминаю о Молль Флендерс,[67] а вы? – Она неожиданно остановилась возле банкомата. – Минуточку. Мисс Флендерс понадобилось еще немножко серебра. – Она отработанным жестом набрала свой «пинок»,[68] как она научилась его называть: ей нравились эти автоматы, и особое удовольствие доставляла ей мысль о том, что ее деньги стерегут какие-то цифры. Мимо прошмыгнул бродяга, и она заслонила своим телом пятифунтовые банкноты, как раз в эту минуту посыпавшиеся из машины. – Так близко – и так далеко, пробормотала она, провожая взглядом бродягу, поплетшегося дальше по улице.

– Что вы сказали? – Вивьен была поглощена собственными мыслями.

– Ничего, моя дорогая. Так, пустяки.

Но атмосфера их внезапной близости уже куда-то испарилась, и Вивьен не вполне понимала, о чем следует говорить дальше.

– Вы что-то покупали у нас в галерее?

– Да нет. Я не вижу прока в том, чтобы спешить к разорению. – Хэрриет проворно перебежала через Сент-Джеймс-стрит, чуть было не угодив под колеса такси, засигналившего ей. – Я не вижу прока, – пояснила она Вивьен, когда та догнала ее на противоположной стороне улицы, – в покупках с первого взгляда. – Они прошли сквозь ворота в парк, и легкий ветерок донес до их обоняния свежий запах сиреневых зарослей. Хэрриет понюхала воздух: – А, жасмин. Мои любимые цветы. Я их везде учую. – Они оказались на тропинке, которая спускалась к озеру, и Хэрриет снова взяла Вивьен под руку, стиснув ее, пожалуй, чересчур крепко.

– Ну так что же такое с Чарльзом?

– Как вы знаете, он не особенно разговорчив.

В действительности он почти не закрывал рта, когда приходил к Хэрриет.

– Знаю, милая. Он настоящий сфинкс.

– Но нужно что-то делать. – Вивьен ускоряла шаг, как будто желая угнаться за нарастающей спешностью своих мыслей, и Хэрриет трусила рядом с ней. – Последние два месяца его мучают эти головные боли, а временами он выглядит совершенно больным. Иногда он просто сидит и ждет, пока боль не пройдет. А потом продолжает, как будто ничего и не было. По-моему, ему все равно. Однажды он ходил ко врачу, но это было сто лет назад. Да вы же знаете Чарльза. Он не любит выслушивать дурные новости.

– Разумеется.

Тропинка пролегала между цветочными клумбами, и запах свежевскопанной земли смешивался с ароматом желтофиолей и поздних гиацинтов; поднявшийся ветер колыхал верхние ветви деревьев, и под их зеленой сенью женщины продолжали идти вперед. – Итак, – мягко сказала Хэрриет, – он серьезно болен. – Теперь ей было ясно, что Вивьен уже давно размышляла об этой беде и что в разговоре с ней ей впервые выпал случай поделиться своей тревогой. – Его поэзия чрезвычайно важна… – начала она. Она собиралась добавить "для него", но Вивьен ее перебила:

– Конечно! Он замечательный поэт! Я так рада, что вы тоже так думаете! Если бы только…

Ветер задул сильнее, взметнув вокруг них ворох листьев. Хэрриет отшвыривала их ногами, радуясь, что удобный случай подвернулся сам собой.

– Знаете что, – сказала она, – мы возьмем его под опеку. Нам придется за него взяться. – Она снова стиснула руку Вивьен, словно они уже сделались заговорщицами. – Ему нужен отдых, и только отдых. – Вивьен отнюдь не была уверена, что в данных обстоятельствах достаточно будет "только отдыха", но она испытывала к Хэрриет слишком горячую благодарность, чтобы противоречить ей. – Разумеется, пусть пишет свои стихи, но ему и вправду нельзя больше ничем заниматься. Есть у него еще что-нибудь… – тут она призадумалась, опустив глаза на дорожку, – …на уме?

– Да есть еще эта, другая, работа…

– Что еще за работа? – Они уже дошли до края сада и остановились полюбоваться на озеро; по поверхности воды стлался легкий туман, и Хэрриет поежилась. – Это что-то важное?

– Да нет. У него есть какая-то теория насчет одного умершего поэта. По тону Вивьен было ясно, что она не одобряет возню Чарльза с Чаттертоновыми рукописями, и что она не понимает их значимости. К ним подобрался туман; за папоротником шевельнулась утка.

– То есть, какого-то умершего друга?

Вивьен попыталась рассмеяться, но у нее ничего не вышло.

– Вы когда-нибудь слышали о некоем Чаттерзвоне или Чаттертоне?

На лице Хэрриет изобразилось недоумение, и она приложила к щеке указательный палец, как будто в знак раздумья.

– Был вроде бы один малоизвестный поэт с таким именем. Или какой-то фальсификатор?

– Да-да, он самый! У Чарльза есть теория, будто он нарочно разыграл собственную смерть…

Казалось, Хэрриет была ошеломлена таким известием.

– Да какой же в этом был смысл, дорогая? – Туман пробегал мимо них, и на миг ей почудилось, будто она ощущает дуновение солоноватого морского воздуха.

– Не спрашивайте. Но он только об этом и толкует.

Их голоса как будто отдавались эхом над гладью мертвой воды, и Хэрриет повела свою спутницу обратно в сады.

– Знаете что, Вивьен. – Она снова взяла ее под руку. – Можно называть вас просто Вивьен? Мне кажется, будто я вас знаю много лет. Знаете что: весь этот вздор с Чаттертоном, наверное, и сказывается на его здоровье. Чарльз просто помешался на этом. – Она сделала паузу. – Такое не в первый раз случается. – Удивленное лицо Вивьен мгновенно вывело ее из себя. Только не говорите Чарльзу. Пока не время.

– Конечно, нет. – Вивьен смотрела в землю, раздумывая над словами Хэрриет. – Может быть, вы и правы, – наконец сказала она. – Чарльз действительно хуже себя чувствует с тех пор, как…

Хэрриет пустила в ход свой главный козырь:

– Я полагаю, это и от стихов его отвлекает?

– Увы.

– Так вот. – Хэрриет резко остановилась посреди дорожки, как будто внезапное озарение воспрепятствовало ее продвижению. – Почему бы нам с вами не забрать у него эти бумаги, так чтобы он ничего не заподозрил?

По выражению лица Вивьен было ясно, что она одобряет такую мысль.

– Но как?

– Предоставьте всё мне, Вивьен, дорогая. – Придя в воодушевление, она стала менее сдержанной. – Если вы будете присматривать за Чарльзом, я позабочусь о рукописях. О бумагах. – Она совершила невысокий прыжок. – Как мило будет работать вместе! А, черт возьми! – Приземлившись, она ощутила нечто знакомое под ногой и, приподняв ее, увидела, что подошва ее правой туфли вымазана в собачьих испражнениях. – Да я б ослепла, попади мне это в глаза! – вскричала она. – Оно бы могло вверх брызнуть! – Она с большой осторожностью присела на низкую зеленую ограду, которой были обнесены цветочные клумбы. – Дайте-ка мне вон тот листик, а? – Вивьен протянула ей несколько влажных листьев, и Хэрриет с трудом оттерла налипшую массу. Наконец она поднялась и обвиняюще поглядела на свои туфли. – Их надо расстреливать, – сказала она. – Расстреливать и сбрасывать в безымянные могилы. – Вивьен решила было, что Хэрриет говорит о предстоящей участи собственной обуви, но та указывала на маленького черного пуделя: – Они просто животные! – Собака залаяла на нее, и это как будто вернуло ей прежнее расположение духа. – Ну, – сказала она, – как нам теперь выбраться из этой чертовой дыры?

Они зашагали по низкой траве, и Хэрриет, почувствовав себя в новой роли подруги-наперсницы, вела себя почти как девчонка.

– Честно говоря, мне не понравилась эта картина Сеймура, – сообщила она. – Знаете ли, слишком уж кричащая, на мой вкус. Слишком жуткая.

Вивьен все еще думала о Чарльзе и потому не очень вслушивалась.

– А, да там все утро толковали о Сеймуре. Они думают, что все эти картины – фальшивки. – Только сказав это, она опомнилась: – Забудьте, что я об этом упомянула. Скорее всего, это просто сплетни.

– Но я обожаю сплетни! – Заметив тревогу на лице Вивьен, она торопливо добавила: – Хотя, конечно же, я никогда им не верю. – Зато теперь она поняла, почему Камберленд не особенно-то стремился продать ту картину, и почему оба галерейщика залились краской при слове «сообщник». Некоторое время они шли молча, пока не достигли края парка. – Не тревожьтесь, сказала она Вивьен, имея в виду ее неосмотрительное откровение по поводу картин.

– Теперь я тревожусь гораздо меньше, – ответила та и улыбнулась Хэрриет. – Я рада, что вы ему друг.

– И я тоже. – Хэрриет позволила поцеловать себя в щеку, а потом поправила шляпку и воскликнула: – Мне – в ту сторону! – Вивьен, снова погрузившись в мысли о Чарльзе стала медленно возвращаться к галерее.

Хэрриет тоже утомилась.

– Матушку затрахали! – сказала она вслух, позабавив торговца цветами, стоявшего со своим лотком на углу Джермин-стрит. Она любезно улыбнулась ему: – Собачья жизнь, верно?

Начинался дождь, и, проходя по Пиккадилли, она нырнула под какой-то навес, чтобы защитить от капель птичку, приколотую к ее шляпке. Оказалось, что это укрытие находится возле входа в кинотеатр, и, присмотревшись, она увидела внутри плакат с надписью "Швейцарские девицы рядком". Она не была в кино уже несколько лет, и теперь, поддавшись внезапному любопытству, она приблизилась к будочке кассира.

– Один, пожалуйста, – сказала она старику, сидевшему там с удрученным видом. Она подняла палец. – В один конец, s'il vous plait.[69] – Пока она набирала в сумочке нужную сумму, он снова погрузился в газету.

– Пять фунтов, да еще и членский взнос – это что-то слишком, проговорила она. – Даже по нынешним временам. – Она похлопала по своей сумочке. – Ну да ничего. Уж зато шоколадки у меня свои собственные.

Когда она вошла в тесный зальчик, фильм уже шел, и в темноте она споткнулась о какого-то человека, стоявшего в глубине.

– Excusez-moi,[70] – сказала она. – Прямо как на войне. – Она нащупала ряд сидений и, пробравшись в середину, со вздохом плюхнулась на свободное место. Из громкоговорителей по обе стороны от экрана лилась тема из Времен года Вивальди, а Хэрриет принялась завороженно наблюдать за тем, как две молодые женщины перебрасываются надувным мячом. Она скинула туфли, вынула из сумочки свои шоколадки и вытянулась поудобнее. Когда какой-то мужчина средних лет встал со своего места и сел рядом с ней, она ничуть не встревожилась: ей представлялось, что современные кинотеатры давно приобрели атмосферу дружеских вечеринок, к которой она была отнюдь не прочь приобщиться.

– Вы знаете, – сказала она дружелюбно, – я не была в киношках аж с пятидесятых. Хотите плиточку? – Она протянула ему шоколад. – Они превкусные, горькие такие. – Тот дико на нее посмотрел и немедленно пересел.

Несколько удивившись такой грубости, она некоторое время за ним понаблюдала, но потом снова обратила все свое внимание на экран, как раз застав тот момент, когда место действия с пляжа перенеслось в спальню. Две девушки лежали вместе нагишом, и Хэрриет сразу же вспомнилась та картина, которую она видела на выставке ар-брю: как одна девушка касалась плеча своего двойника и потом улетучивалась. Внезапно пленка дернулась, и на экране показался мужчина; он был одет в униформу регулировщика, и, едва войдя в комнату, он начал снимать свою остроконечную шапку и черный пиджак. Хэрриет принялась смеяться, но, увидев их в постели уже втроем – каких-то усталых и беззащитных, – она лишь недоверчиво покачала головой. Теперь она жалела, что пропустила самое начало фильма, потому что ей хотелось знать, что же свело этих людей: ее занимал не секс, а сюжет. Ведь даже эти совокупления были следствием какой-то истории, и она-то как раз интересовала Хэрриет больше всего. В конце концов, всем необходимы истории.

Место действия вновь переменилось, и теперь обе девушки вместе танцевали на какой-то вечеринке. Некоторое время Хэрриет наблюдала за ними, но потом ее внимание переключилось на людей вокруг них. Она увидела чье-то лицо, напомнившее ей лицо давно умершей подруги, а потом еще одно, и еще одно. Они все были там, все ее умершие друзья, какими она знала их когда-то; они отдалились от танцующих и молча стояли все вместе, глядя с экрана на Хэрриет. Ей захотелось встать и заговорить с ними, но внезапный приступ ужаса приковал ее к месту. Так вот отчего люди сходят с ума, подумала она, они сходят с ума от страха смерти. Но она почувствовала, как по ее лицу бегут слезы, и в смятении поднесла к щеке ладонь.

Фильм закончился. Над ее головой зажегся тусклый свет, и она оглядела грязное помещение, в котором сидела: на полу валялись окурки и пустые пакеты из-под сока, красный ковер был протерт до дыр, сиденья выпачканы и изорваны. И надо всем этим стоял знакомый резкий запах пыли и сигаретного пепла. В глубине по-прежнему стоял все тот же человек, и он, взглянув на нее, засунул руку в карман. Она взяла свою сумочку и медленно направилась к нему; он вытащил руку из кармана и глуповато на нее уставился. Она заметила, как тонки и белы его пальцы, но лишь проговорила оправдывающимся тоном:

– Люблю всплакнуть хорошенько на сон грядущий. – А потом, перед тем как выбежать на улицу, прибавила: – Это всё неправда, вы же знаете. Это только фильм.

9

Чарльз Вичвуд пытался читать Жизнь Чаттертона Мейерстайна, но с левой страницы не сходило темное пятно, как будто кто-то стоял у него за спиной и отбрасывал тень на слова. Он закрыл книгу и, желая побороть панику, позвал:

– Эдвард! – Ответа не последовало, доносились только звуки телевизора. – Эдвард Недружелюбный! – Он неуверенно поднялся на ноги и прокрался в спальню. Там он увидел, что его сын стоит на голове, пытаясь удержать равновесие. – Прекрати! – закричал Чарльз. – Прекрати немедленно! – И, внезапно рассердившись, он сдернул его за ноги на пол. – Ты убьешь себя так!

Эдвард изумился.

– Почему это?

– Ты можешь повредить мозги. – Чарльз показал на собственную голову. Ты можешь их вытрясти.

– Но мне нравится смотреть на предметы вверх тормашками. – Он насупленно взглянул на экран телевизора. – Так все выглядит гораздо лучше.

– Но ведь мир-то не стоит вверх тормашками – правда, Эдвард Нераскаявшийся?

– Откуда ты знаешь?

Чарльз схватил сына и, к смущению последнего, принялся качать его на коленях.

– Ты был сегодня в уборной?

– Да.

– По-большому?

– Ну пап. – В последние несколько дней Чарльз буквально помешался на здоровье сына, а того это лишь раздражало.

– А ты съедаешь все свои школьные завтраки?

– Да уж конечно. – Эдвард отвернулся, чтобы тайком скорчить гримасу, но тогда его отец склонился над ним и принялся перебирать его волосы, будто ища вшей или блох. – Пап, оставь меня в покое. – Эдвард начал скатываться вниз, пока не очутился на животе.

– Ты же знаешь, я о тебе очень беспокоюсь.

– У тебя изо рта пахнет. Ты болен.

– Вовсе я не болен. – Чарльз пришел в бешенство, но так и не нашелся, что еще сказать. – Со мной ничего особенного. – Он поднялся – с некоторым трудом, – и вышел из комнаты.

Эдвард проворчал:

– Меня уже тошнит от тебя. – Но посмотрел на отца с тревогой.

Чарльз не раздумывая направился к телефону и позвонил Филипу в библиотеку; но когда его друг взял трубку, он не сразу смог вспомнить, что именно собирался сказать.

– Привет, это я, Вичвуд. Чарльз.

Бродяга в справочном отделе кричал: "Пару раз дунуть – и вылетишь из воды как миленький!", – и поэтому Филип не расслышал, что говорил Чарльз.

– Что-что?

– Я говорю, что с Чаттертоном дела обстоят отлично. И знаешь, что еще – нам надо по этому поводу лососнуть. Кутнуть. Нам надо устроить обед.

Филипу показалось, что Чарльз пьян, настолько смазанно и неуверенно звучала его речь.

– Хорошо.

– И это все, что ты можешь сказать – хорошо?! – Чарльз понял, что повышает голос. – Нет. Извини. Послушай. Я приглашу Эндрю Флинта. Я приглашу Хэрриет. И потом прочту им свое бредословие.

– Что?

– Предисловие. Я прочту им свое предисловие. Оно уже целиком у меня в голове. – Чарльз облизал губы, которые внезапно сделались очень сухими. Все, что мне остается, – это надписать его. Подписать его. Чаттертон. Эдвард стоял в дверях и заметил, что во время разговора его отец медленно двигает головой из стороны в сторону. – Ладно, Филип. Сейчас мне пора уходить. Спасибо за звонок. – Он поставил на место телефон и стал смотреть в окно. Он по-прежнему стоял к Эдварду спиной, но мальчик видел, что его голова покачивается и заваливается набок. Затем он снял трубку и набрал другой номер. – Эндрю? Это я. Твой чосеровед. Чаттертон. – Во время разговора Чарльз складывал пальцы левой руки в кулак и колотил им по ноге. – Так я сказал насчет обеда? Верно. Давай на следующей неделе. В мятницу. Пятницу. Знаю, нам не надо терять друг друга из виду… – Наконец положив трубку, он разжал кулак и остался стоять посреди комнаты с опущенной головой. Наконец он обернулся и взглянул на сына, но какое-то время, казалось, не вполне понимал, кто это такой. Эдвард ничего не сказал, а только тихонько присвистнул и отправился обратно к телевизору.

На самом деле, Чарльз едва заметил присутствие сына, и теперь, с внезапной торопливостью, устремился к своему письменному столу и на первом попавшемся клочке бумаги, найденном там, принялся писать: "Томас Чаттертон полагал, что может объяснить весь материальный и духовный мир посредством подражания и фальсификации, и он был настолько уверен в собственном гении, что позволил ему расцветать под чужими именами. Недавно обнаруженные документы свидетельствуют о том, что он писал под личинами Томаса Грея, Уильяма Блейка, Уильяма Каупера и многих других; следовательно, все наши представления о поэзии XVIII века нуждаются в пересмотре. Чаттертон хранил отчет о своих трудах в ящике, с которым никогда не расставался и о котором никто не знал вплоть до его смерти. Печальное паломничество его жизни…" Чарльз остановился, не зная, как дальше продолжать предисловие. Теперь он не мог вспомнить, откуда взялись все эти сведения – то ли из самих документов, то ли из биографий, которые одолжил ему Филип. Так или иначе, он заметил, что каждая из этих биографий рассказывала о каком-то своем поэте: даже малейшему наблюдению, сделанному в одной, противоречила другая, так что ни в чем не оставалось уверенности. Он чувствовал, что хорошо запомнил доводы биографов, но по-прежнему мало что понимает про Чаттертона. Вначале Чарльз досадовал на все эти разногласия, зато потом он только обрадовался: ведь это означало, что все возможно. Раз нет никаких истин, то истинно все. Чарльз опять вернулся к своему предисловию, но, прочитав слова: "Печальное паломничество его жизни", он воззрился на них в недоумении. Откуда они взялись? Он на миг закрыл глаза, будто перед ними пробежала тень, а потом почти сразу же принялся лихорадочно писать дальше. В ручке, которой он пользовался, кончились чернила, но ему так не терпелось продолжать, что он просто стал сильнее вдавливать перо в бумагу, чтобы слова процарапывались на ней. Внезапно перед ним ясно предстала целая жизнь Чаттертона, и он с удвоенной силой записывал свое откровение пустой ручкой. Он как раз завершил последнее предложение, когда зазвонил телефон, и, пребывая в воодушевлении, он поднял трубку с громким "Алло! Алло!", на манер какого-нибудь комика из мюзик-холла.

Или так, во всяком случае, показалось Хэрриет, которая ответила:

– Да-да! Я слушаю!

– Хэрриет?

– Да, а в чем дело?

Чарльз теперь совсем расслабился.

– Нет. Мне кажется, это вы звоните мне.

– Ну, это просто совпадение. – Хэрриет стояла на одной ноге, а второй отгоняла мистера Гаскелла, который норовил запрыгнуть на боковой столик, где была разложена всякая «вкуснятинка».

– Чудесный денек, Хэрриет? Апрель и ласка теплых ливней.

– Ты это брось, – Хэрриет обращалась к коту.

– Да нет. Правда.

– Я знаю, что правда. – Она попыталась объясниться: – Я просто разговаривала тут с мистером Гаскеллом.

– И он вам об этом рассказал?

Хэрриет громко расхохоталась, но потом резко остановилась.

– Чарльз, милый, мне нужно с тобой поговорить. – Она заколебалась, потому что не могла сразу решить – стоит ли ей упоминать о своей встрече с Вивьен накануне, поскольку собиралась действовать, как они с ней сговорились. – Я думаю, нам можно некоторое время попочивать на лаврах. А мемуары подождут, как ты думаешь? Мы сейчас оба такие усталые.

– Усталые?

– Ну да, утомленные, изможденные, заморенные, зачуханные, затраханные. – И потом добавила: – Разумеется, я все равно буду тебе платить.

Чарльз так упивался своей неожиданной способностью писать о Чаттертоне (последние несколько дней он только и делал, что смотрел в окно или спал), что он едва прислушивался к ее словам.

– Как хотите, Хэрриет, это уж вам решать.

– Думаю, что да. – Она снова поколебалась. – А как там с Чаттертоном?

– Ах да, кстати говоря… – Чарльз заулыбался Эдварду, который, заслышав перемену в отцовском голосе, вернулся в комнату. Он поманил сына и обвил его рукой за плечи, продолжая разговаривать с Хэрриет. – Кстати говоря, я задумываю торжество. Я почти что начал. Шпинат. Закончил. Я почти что закончил. – Он теснее обнял Эдварда, когда сын попытался вырваться.

– Хорошая новость.

– Я подумываю об ужине в местном индийском ресторане. В пятницу, на той неделе.

– Буду. Обожаю все острое. – Хэрриет высунула язык в отвращении. Люблю, когда жжется.

Эдвард уже вырвался из объятий отца, и теперь, чувствуя его возбуждение, маршировал по комнате и выкрикивал: "Пятница, тринадцатое! Пятница, тринадцатое!" Но он притих, когда Чарльз, положив телефон на место и вернувшись к своему столу, чуть слышно застонал. Слова, которые он недавно старался глубоко врезать в бумагу, куда-то исчезли, оставив лишь несколько дыр и полосок; все его мысли о Чаттертоне испарились. С намеренной неспешностью он вынул из ящика другую ручку; аккуратно положил чистый лист бумаги на стол; спокойно уселся на стул; и все это время он силился вспомнить – что же он успел записать. «Чаттертон», – написал он, а затем остановился. На улице играли дети; они выкрикивали словечки, словно взлетавшие вверх, к солнцу. Старый дом дрожал под тяжестью собственного веса.

Когда Чарльз поднял глаза, он увидел, что возле его стола стоит Эдвард; должно быть, он опять уснул.

– Привет, детка. В чем дело?

Некоторое время оба молчали.

– Пойдем прогуляемся, пап. – Он крепко прижал к бокам руки, а потом повторил выражение, которое часто слышал от матери: – Нам нужно подышать свежим воздухом.

Он зашагал обратно в свою комнату, и Чарльз пошел за ним; тогда-то он и увидел, что на кровати лежит Чаттертон.

Когда первый миг слепого ужаса миновал, он понял, что это портрет Чаттертона: должно быть, пока он спал, Эдвард взял картину с прежнего места за письменным столом и водрузил сюда, поверх кровати. Он уже приготовился забрать картину, как вдруг сын поднял руку и остановил его.

– Я хотел, чтобы он уснул, – сказал он.

Чарльз по-настоящему заинтересовался.

– А почему он должен засыпать?

– Потому что он смотрел на тебя.

– Откуда ты знаешь?

– Разве ты не видишь? – Эдвард указал на портрет, и Чарльз на миг ощутил тревогу. – Разве ты не видишь, что он старается тебе навредить?

Чарльз подошел к холсту и отвернул его изображением к стене.

– Он не может мне навредить. Он умер.

– Откуда ты знаешь, папа? – Эдвард говорил медленно, словно его отец был ребенком, которого ему приходится убеждать очень ясными доводами. – Он ведь жив на картине, правда?

– Видеть – значит верить, – сказал Чарльз почти что самому себе. Он схватил Эдварда за руку. – Знаешь что? Давай так условимся: если я покажу тебе картину, где он мертв, тогда ты мне поверишь?

Эдвард засомневался, подозревая, что в этом вопросе таится ловушка.

– Ну, может быть.

– Давай же. Так и договоримся. – Его отец был очень настойчив. – Тогда ты поверишь, что он действительно умер?

Эдвард взглянул сначала на холст, потом на отца:

– Идет.

– Ну хорошо, Эдвард Неуверенный, тогда отправляемся в путешествие.

– Нет, это правда, Эдди. Твои волосы могут вставать дыбом. – Они вели серьезную дискуссию, сидя на верхнем этаже автобуса, который вез их к галерее Тейт. – Когда ты пугаешься, маленькие мышцы у корней волос сокращаются. И тогда волосы выпрямляются и встают дыбом. Смотри. Сейчас я тебе покажу. – Чарльз завращал глазами, пытаясь усилием воли приподнять свои волосы; он и в самом деле почувствовал, как его скальп дрожит от напряжения. Но затем под черепом появилось и какое-то более неприятное ощущение, и он быстро откинулся на спинку сиденья.

– Получилось! – Эдвард пришел в возбуждение. – Ты их поставил дыбом! Они приближались к реке со стороны Оукли-стрит, и, когда автобус, повернув за угол, выехал на набережную Челси, Эдвард прижался лицом к запачканному окну. – Пап, посмотри-ка на этот мост! Он движется! – Дул сильный ветер, и мост Альберта слегка раскачивался между берегами. – Ведь это же опасно?

Чарльз и сам заметил, каким хрупким кажется мост: он как будто собирался рухнуть, грозя вот-вот треснуть или сломаться от напряжения, и внезапно Чарльзу представилось, как автомобили и пешеходы беспомощно падают в воду.

– Не говори глупостей, – сказал он сыну. – Разумеется, это не опасно. Ничего не случится.

Он оглянулся, как будто оправдываясь, на молодого человека, который сидел сбоку от них. Тот был одет в оливково-зеленый пиджак и расклешенные коричневые брюки, и эта старая, поношенная одежда болталась на нем столь неуклюже, что можно было подумать, будто она досталась ему от кого-то другого. У него были длинные прямые волосы и слегка вытаращенные глаза, благодаря чему создавалось впечатление, будто он вечно пребывал в состоянии удивления или потрясения. Казалось, он улыбался какой-то своей потайной шутке, но, заметив интерес Эдварда к мосту, он сказал:

– А ты знаешь, когда его построили, а? – Эдвард покачал головой. – В 1873 году. Этот мост состоит из четырехсот отдельных металлических деталей, и каждую деталь изготовили в Боултеровской Литейной в Бирмингеме. Его строительство заняло два года и обошлось в семьдесят тысяч фунтов. Казалось, ему доставляло такое же огромное удовольствие делиться своими познаниями, что и обладать ими. – Это стало частью великих улучшений. Знаешь, было время, когда вся эта местность представляла собой настоящую пустошь. Сюда приходили бедняки в поисках угля или дров. Им же надо было чем-то топить. – У него была любопытная подкупающая улыбка, но Чарльз заметил, как нервно он теребил свои обтрепанные манжеты, пока говорил. – А речные берега были непролазными топями, хотя самые пропащие бедняки все-таки умудрялись здесь жить. Надо ли скупиться на благословенья? – Он серьезно взглянул в глаза им обоим. – Вот моя остановка. Всего доброго.

– Надеюсь, мы еще увидимся, – сказал Чарльз.

Когда автобус снова тронулся, он поглядел вслед молодому человеку в заношенной одежде с чужого плеча, который зашагал к массиву муниципальных жилых домов возле реки.

– Этот человек хорошо знает историю – да, папа?

– Да, хорошо. – И он сразу представил себе, как тот, наверное, всю свою жизнь смотрит на этот мост из окна. – Некоторым людям нравится история. – Потом, к смущению сына, он обвил его рукой и обнял. – Здесь так уютно, правда? Как в самолете, когда летишь над облаками. – Он собирался сказать что-то еще, но тут увидел, что слева уже показалась галерея Тейт. Пошли, Эдди! Хватит мечтать. – Он с воодушевлением спрыгнул с места: – Мы приехали.

Но когда они подошли к ступенькам галереи, Чарльз замешкался: казалось, ему не хотелось входить внутрь здания. Тогда Эдвард уперся руками в его спину и принялся подталкивать его вверх. Зато, как только они очутились в вестибюле, выяснилось, что Чарльз знает дорогу.

– Ну вот, – сказал он. – Сначала нам надо пройти через XIX век.

Эдвард не совсем понял, что отец имеет в виду, но последовал за ним в первую галерею; справа от него протянулись кривые улочки и ряды беленых домиков с розовыми ставнями и серыми крышами, а на стене слева мерцали пурпурно-изумрудные пейзажи. Впереди он уже видел маленькие комнатные интерьеры, иногда открывавшиеся в сад, где цветы словно насыщали красками воздух; а внезапно повернув, он увидел блестящую поверхность озера, в которой спокойно отражался вечерний свет. Чарльз уже исчез за поворотом, и Эдвард поторопился его нагнать; его ботинки поскрипывали по зеленому мраморному полу. Его отец стоял посреди галереи, увешанной очень крупными полотнами, и Эдвард взял его за руку; теперь и взрослого, и ребенка окружали ущелья, овраги, пропасти и буйные океаны.

– Это здесь, папа? – прошептал мальчик.

– Да нет еще. – Чарльз медленно повернулся, завороженный этими образами погибели. Казалось, яростные краски отделяются от холста и плывут навстречу ему. – Нет. Нам нужно забраться еще глубже.

– Еще глубже?

– Нам нужен Чаттертон.

Однако Чарльз и не подумал сдвинуться с места; он остался стоять, рассматривая картины, и тогда Эдвард направился к музейному служителю.

– Простите пожалуйста, вы не могли бы сообщить мне о Чаттертоне?

Служитель взглянул на задумчивого и встревоженного ребенка.

– Это картина?

– Думаю, что да.

Тот окликнул своего коллегу, прохаживавшегося у дверей: "Чаттертон?" А он, в свою очередь, крикнул другому: "Чаттертон?", пока этот вопрос не зазвучал эхом внутри белых стен. Когда таким же образом пришел ответ, Эдварда направили в 15-ю галерею – дальше по правой стороне, потом четвертая слева. И он вернулся к отцу, снова взял его за руку и повел вперед.

Они прошли мимо выставки портретов, и в первом зале недавних приобретений Чарльз заметил крупные человеческие фигуры в различных задумчивых или беспокойных позах: одни сгибались под тяжелой ношей, другие сидели заброшенные и отчаявшиеся. В следующем помещении он увидел портреты XVIII века, где плотные и основательные фигуры людей господствовали над пейзажем, словно деревья; в третьем зале показались лица из XVII века, выглядывавшие из темных углов филенчатых интерьеров или улыбавшиеся в тени. В каждом лице Чарльз видел жизнь и историю; ему не хотелось покидать мир, в котором его собственное лицо было их спутником.

Они дошли до 15-й галереи, и Эдвард обернулся к отцу, который опять замешкался:

– Пошли, пап. Это уже наша.

Чарльз сделал глубокий вдох и быстро прошел мимо сына; даже не взглянув на другие полотна, он направился прямиком к картине, висевшей на дальней стене. Эдвард пошел за ним и увидел человека, лежащего на кровати со свесившейся до самого пола рукой.

– Вот он. – Чарльз наклонился и прошептал: – Теперь ты мне веришь? Он указал на подпись под холстом: "Чаттертон. Кисти Генри Уоллиса. 1856 г.".

Но сам Чарльз пока не хотел глядеть на изображенное тело. Вместо этого он выглянул из чердачного оконца на Брук-стрит – на дымящиеся крыши Лондона; он рассмотрел стоявшее на подоконнике растеньице, тонкие прозрачные листья которого слегка сворачивались на холодном воздухе; он заметил потухшую свечку на столе, и его взгляд поднялся выше, вдоль струйки ее угасающего дыма; он медленно повернул голову к деревянному сундуку с откинутой крышкой, а затем принялся считать клочки бумаги, разбросанные по дощатому полу. И лишь после этого он наконец взглянул на Томаса Чаттертона.

Но кто это стоял у изножья кровати, отбрасывая тень на тело поэта? А там лежал Чарльз, крепко стиснув левую руку на груди, а правую бессильно свесив на пол. Он почувствовал на лице дуновенье ветерка из открытого окна и открыл глаза. Он поднял взгляд и увидел, что над ним стоит Вивьен, и лицо ее в тени возле чердачного окна. Она плакала.

– Это не наше лицо, – говорил Эдвард. – У нас другое лицо!

– Да нет. – Чарльз слегка покачивался и поэтому, ища опоры, положил руку сыну на плечо. Ему было трудно дышать, и некоторое время он не мог говорить. – Да нет. Это Джордж Мередит. Он позировал художнику. Он притворялся Чаттертоном.

– Значит, он еще не умер! – торжествовал Эдвард. – Чаттертон не умер! Я был прав!

– Нет, – мягко сказал Чарльз. – Он еще не умер.

– Как это может быть неестественным? – Мередит достал носовой платок из кармана своих лиловых брюк и накрыл им лицо. Теперь его голос слегка приглушала ткань. – Теперь ты видишь общие для человеческого рода черты, свободные от индивидуального выражения. Так как же маска может быть неестественной?

– Но мне как модель нужен ты. Именно ты. Твое лицо. – Уоллис зажмурился, когда в комнату хлынул зимний солнечный свет и эмалированные китайские вазы на каминной полке внезапно полыхнули огнем.

– Мое лицо, но не я сам. Мне ведь нужно быть Томасом Чаттертоном, а не Джорджем Мередитом.

– Но это будешь именно ты. В конце концов, я могу писать только то, что вижу. – Ища поддержки, Уоллис взглянул на Мэри Эллен Мередит, но та в эту минуту казалась рассеянной: она изучала собственную ладонь, сжимая и разжимая кисть правой руки.

Мередит рассмеялся и поднялся с дивана, на котором лежал раскинувшись.

– И что же ты видишь? Реальное? Идеальное? Как ты узнаешь, в чем разница? – Они оба спорили так весь день, и, к большому неудовольствию Мэри Эллен, ее муж не желал прекращать этих споров. – Когда Мольер создал Тартюфа, французский народ неожиданно обнаружил этого персонажа возле каждого семейного очага. Когда Шекспир выдумал Ромео и Джульетту, весь мир научился любить. Так где же здесь реальность?

– Значит, так ты смотришь и на собственную поэзию, если я правильно понимаю? – Говоря это, Уоллис не мог удержаться от того, чтобы снова не взглянуть на Мэри: на ее волосы, щеку и плечо так ложился свет, что она напомнила ему один из образов Джотто, чью живопись он совсем недавно изучал в Истории Турнье.

– Вовсе нет. Я не мечу так высоко. Все, на что я могу притязать, – это лишь замкнутая комнатка, тесное пространство для наблюдений, где я даю волю своему перу. Разумеется, существует некая реальность…

– Ага! Теперь ты запел по-другому!

– …Но – собирался я добавить – отнюдь не такая, которую можно изобразить. Не существует таких слов, которые могли бы определить неопределенный предмет. Горизонт. – Мередит снова растянулся на диване и, казалось, принялся всматриваться в свою жену. Она ответила ему кратким взглядом.

– Мой муж гораздо более высокого мнения о своей поэзии, нежели желает показать нам, мистер Уоллис. Он весьма горд.

– Да, Уоллис, почему бы тебе это и не изобразить? Гордыня, Гибнущая в Чердачной Каморке. В самый раз для Королевской Академии. Или поместил бы это туда, к прочим правдивым выдумкам. – Мередит указывал на книжный шкаф черного дерева, уже украшенный группами персонажей Чосера, Боккаччо и Шекспира.

"Нет, – подумал Уоллис, – она творение не Джотто, а скорее Отто Рунге[71]".

– Мне пора, – сказал он мягко. – Я должен начать работу, пока не стемнеет.

Мэри поднялась со стула, и ее платье ярко-синего цвета взметнулось вокруг нее волной, будто она была некой богиней, выходившей из Средиземного моря.

– Джордж, ты должен проводить мистера Уоллиса до остановки. Иначе он заблудится в этом тумане.

– В каком еще тумане, дорогая?

Она позвонила в колокольчик, чтобы слуга принес Уоллису его Ольстер,[72] а пока они ждали, Мередит подпрыгивал на ковре позади них; он делал невидимым мечом выпады в спину своего друга.

– Нет, я уж не дам ему остановки, – сказал он. – Вот, получай, и еще, и еще.

Они оба вышли из дома на Фрит-стрит, и пока они медленным шагом шли к остановке кэба, Уоллис заметил, что Мередит утратил ту искусственность манер, которую он сохранял в присутствии жены. Он стал рассказывать о каких-то картинах художников Назорейской школы,[73] которые видел накануне в Сент-Джеймской галерее, и Уоллиса поразило его воодушевление.

– Я люблю детали, – сказал Мередит, когда они повернули на Сохо-Сквер. – Терпеть не могу пышные эффекты, разве что они проистекают из мелочей. Стэнфилды и Маклизы[74] – это сущий театр, сущий Диккенс на холсте. – Лучи закатного солнца в последний раз касались теплой коры деревьев, стоявших на площади, а на серый камень окрестных домов лился мягкий свет. В воздухе висел смутный туман, но, казалось, он лишь расширял свет – как будто его молочные прожилки разрастались вовне и превращались в дым. В одном из домов сверкали две высокие оконные рамы, и Мередит указал на них другу: – Это и есть то, что ты называешь электротипированием?

Уоллис где-то витал мыслями, и он лишь с некоторым усилием уловил последнюю ремарку друга.

– Дает вполне кейповский эффект,[75] правда? – Некоторое время они шли молча, а потом Уоллис прибавил: – Видишь, как в сумерках все цвета меркнут, переходя друг в друга. – Он указал на клочок оберточной бумаги, который ветер носил между деревьями: – При таком освещении только синий и белый сохраняют свою яркость.

– Да, милый Генри, все меркнет. – Замогильный тон Мередита рассмешил их обоих, но затем он добавил тем же траурным голосом: – И, думаю, это правда, что мы видим природу глазами художника.

– Ну, только если ты довольствуешься копированием. Но погляди-ка, Уоллис взял Мередита под руку, и они пересекли площадь, – замечаешь, как свет, просачиваясь сквозь листья, становится голубым? Никому еще не удавалось запечатлеть этот эффект на холсте. Опиши его в стихотворении, Джордж, и он – твой.

– Я уже перестал понимать, что такое мое или чужое.

У стоянки на Оксфорд-стрит ждал один-единственный кэб, и дыхание лошади явственно окутывало клубами пара сгорбленную фигуру извозчика.

– В Челси! – крикнул Мередит, захлопнув дверцу за своим другом.

Кэбмен, посасывавший глиняную трубку, лишь на миг обернулся, а потом взмахнул кнутом. Мередит взглянул на Уоллиса через приоткрытое окошко.

– Разумеется, все это – наваждение, – сказал он. – Искусство – всего лишь еще одна игра. – Но Уоллис снова думал о Мэри Эллен Мередит; он посмотрел на ее мужа, не слыша, что тот говорит, а потом лошадь умчала его прочь.

Когда Мередит остался в одиночестве, с его лица сбежали краски, и он отошел от остановки кэба с озадаченным видом. Ему пока что не хотелось возвращаться домой, и он отправился побродить по Оксфорд-стрит. В сгущавшейся темноте лица прохожих казались более четкими, а их одежда и телодвижения, казалось, рассказывали ему историю жизни этих людей, словно умоляя понять их. Город превратился в один просторный театр – однако не театр его воображения, а театр Астли[76] или Ипподром – безвкусный, кричащий, удушающий, реальный. Он наткнулся на оброненный газовый рожок, приготовленный для того, чтобы в него вставили ламповый фитиль, и двое мальчишек заверещали от восторга. «Узнаёт тебя мамаша?» – выкрикнул вслед ему один из них, а второй подхватил припев: «Что с твоей ногой-бедняжкой?» Мередит рассмеялся вместе с ними, а затем, неожиданно развеселившись, вытащил из кармана несколько мелких монеток и швырнул их мальчуганам. Они принялись елозить по мостовой, нашаривая мелочь, а он легкой походкой вернулся на Фрит-стрит. Однако на углу он замедлил шаг и принялся нарочито насвистывать, приближаясь к своему дому.

Едва заслышав шаги мужа, Мэри подошла к камину в форме греческой вазы, а когда он вошел в комнату, осталась стоять к нему спиной.

– Что это ты делаешь? – спросил он. Но спросил очень мягко.

– Ничего. – Потом она добавила: – Я думала.

– И о чем же ты думала, драгоценная моя?

– Не знаю. Не могу вспомнить. – Она по-прежнему стояла к нему спиной, и в этот миг он понял, что в действительности очень плохо знает ее. За окном по улице проскакали две лошади, и она с улыбкой повернулась к нему. Я думала об этом, – сказала она. – Я думала о звуке.

Этот миг и припомнился Мередиту две недели спустя, когда он получил письмо от Генри Уоллиса. За завтраком он прочел его Мэри:

– "Мой дорогой Мередит, надеюсь, ты все еще жаждешь позировать мне". (Стилист он никудышний, дорогая, но можно я продолжу?) "Я зазываю тебя столь скоро после нашей conversazione,[77] потому что удача весьма мне улыбнулась. Помнишь Питера Трэнтера, который как-то раз присутствовал на нашей пирушке в Голубых Шестах? Это он тогда утопил в Темзе свой жилет, если припоминаешь…" – Тут Мередит прервался, чтобы посмотреть, доставило ли его жене удовольствие это отступление, но та лишь приподняла брови. Такова мужская жизнь, моя дорогая, – проговорил он, но отнюдь не извиняющимся тоном. Затем он вернулся к письму: – "И вот случилось так, что несколько вечеров тому я имел с ним беседу, и совершенно случайно он сообщил мне, что его закадычный друг, некий Остин Дэниел, этот Дэниел художник-декоратор у Астли, возможно, тебе небезызвестен. Это он использовал микеланджеловские фигуры для пантомимы Зачарованного Дворца, а владелец сказал, что они слишком малы. Но я уклоняюсь в сторону (да, дорогой Уоллис, уклоняешься). Так или иначе, вдруг выясняется, что этот самый Дэниел нанимает теперь ту самую комнату, где скончался Чаттертон. Я попросил Трэнтора немедленно зайти к нему, дабы спросить, могу ли я использовать это помещение pro re,[78] на что Дэниел охотно согласился. Мой дорогой Мередит, не сомневаюсь, ты поймешь, сколь это важно, и, кабы я был уверен, что ты по-прежнему готов мне позировать, – я убежден, что смогу создать произведение, которое окажется достойным тех идеалов, о коих мы с тобою говорили. Настоятельно прошу тебя, отошли мне сегодня же свой ответ. Мое почтение миссис Мередит, которую, смею надеяться, можно будет уговорить вместе с нами посетить роковое жилище Чаттертона. Твой покорнейше, Генри Уоллис".

Мередит отложил письмо в сторону.

– У него подпись с росчерком.

– А что это за идеалы, о которых он упоминает? – Мэри уже собиралась встать из-за стола, но помедлила, ожидая ответа.

– Ему хочется быть современным. Ему хочется изобразить какой-то новый мир. Видишь ли, у бедняги Уоллиса куча фантазий.

– Хотелось бы, – невозмутимо ответила Мэри, – чтоб и у тебя хоть какие-нибудь имелись.

Мередит взбирался по лестнице дома на Брук-стрит в Холборне, следуя за горничной, которая открыла ему дверь.

– Смотрите под ноги, сэр, – прокричала она (хотя он шел за ней по пятам). – Где-то здесь зазор между досками. Можете здорово грохнуться. Мередит засмеялся, и она подпрыгнула. – Ах, сэр, – выговорила она, – я и не знала, что вы так близко. – Она с хихиканьем побежала вперед, и вот уже проворно забарабанила в дверь на крошечной лестничной площадке – самой верхней в доме. – К вам тут один господин! – прокричала она, а потом, с новым хихиканьем, пронеслась мимо Мередита и побежала вниз по ступенькам, на ходу подвязывая тесемки своего чепца.

Он выждал некоторое время, а потом, не услышав изнутри никаких звуков, осторожно отворил дверь; но быстро отпрянул назад, увидев на кровати тело Уоллиса с волочащейся по полу рукой. Тогда тело заговорило:

– Не пугайся, Джордж. Я репетирую твою роль.

– Ах, приношу свои извинения. Я же не знал, что это театр. Полагаю, частный.

– Чем лучше я в тебя перевоплощусь, милый Джордж, тем лучше я тебя напишу. – Уоллис приподнялся и сел на край кровати. – А миссис Мередит не пришла с тобой? – Он задал этот вопрос небрежным тоном – так, словно ответ не имеет для него совершенно никакой важности.

– Нет, она не смогла прийти. Явился ее дражайший папочка и настоял на том, чтобы прокатить ее по парку, словно некий великовозрастный Фаэтон. На самом деле, с тех пор, как муж прочел ей письмо Уоллиса, Мэри больше не упоминала о позировании, и он счел, что ей это неинтересно.

Уоллис быстро встал.

– А теперь скажи, как тебе нравится моя каморка? – Он вытянул руку, словно представляя его этой комнатенке, которая, надо сказать, была столь тесна, что Мередит на миг почувствовал себя чужаком, вторгшимся в кукольный домик.

– Ты пришел как раз вовремя. Я успел закончить первые наброски.

– Так вот где умер несчастный поэт. – Мередит обернулся кругом, и его сапоги заскрипели по ветхим деревянным доскам пола. – Как там сказано у Шелли? Еще не отлетел от розы бледной смертный трепет?[79] Наверно, вздор. Он ощупал кровать и оперся на нее коленями, чтобы выглянуть из окна, на крышу Фернивалз-Инн, за которой виднелся почерневший купол Св. Павла. Твой друг спит на очень жесткой постели.

Уоллис разбрасывал по полу мелкие клочки бумаги.

– Остин Дэниел живет ниже. Это комната его служанки.

– А, той девушки?

– Ее зовут Свинка. Не спрашивай, почему. – Мередит и не собирался спрашивать; он с любопытством наблюдал за Уоллисом, продолжавшим кидать себе под ноги обрывки бумаги. Уоллис поймал его взгляд. – Кэткотт, повествуя о смерти Чаттертона, – сказал он, – сообщает, что рядом с телом нашли клочки разорванной рукописи. Я рад, что тебя забавляют мои скудные попытки добиться правды жизни.

– Зови это правдоподобием.

– Зови это как хочешь. Это одно и то же.

– Ну, в любом случае, это та самая комната. – Мередит оперся локтем о подоконник; его бледное лицо и рыжие волосы вырисовались силуэтом на фоне зимнего неба. – От поэта к Свинке. Но эта комната – вовсе не хлев. – Он оглянулся на стул и столик, аккуратно поставленные у изножья кровати тщательно протертые и отполированные, хотя, судя по их старинному виду, ими вполне мог пользоваться еще сам Чаттертон. Кровать относилась к той же эпохе: маловероятно, чтобы Свинка знала, что спит на смертном ложе, но, быть может, ей снятся дурные сны? На подоконнике возле Мередита стояло небольшое растение, и, приглядевшись к его тонкому и гибкому стеблю, вившемуся по оконному стеклу, он догадался, что это, наверное, ее единственное имущество.

Уоллис вытащил из-под кровати видавший виды деревянный ларь.

– Это не Свинкин сундук, – сказал он. – Но она дала нам любезное разрешение его использовать. – Он откинул крышку: внутри было пусто. Тогда он набил сундук рукописями, а потом придвинул его вплотную к выбеленной стене. Отойдя в противоположный угол, он стал рассматривать подготовленную сцену. – Чего-то недостает, – пробормотал он себе под нос.

– Меня?

Уоллис не расслышал вопроса. Он размашисто приблизился к Мередиту, склонился над ним и распахнул окно. В каморку ворвался холодный ноябрьский воздух. Затем он передвинул деревянный стульчик на несколько дюймов в сторону и набросил на него свое пальто. Он подошел к сундуку и перевернул его, поместив под некоторым углом к стене. Потом он снова отступил в угол каморки.

Мередит с интересом наблюдал за всеми действиями друга.

– Ну как, Генри, все становится правдоподобнее?

– Вот когда ты будешь лежать мертвым на постели, только тогда все станет правдоподобным. – Теперь он в первый раз оглядел Мередита. – Ты не мог бы снять пальто и сапоги?

– Тогда я стану настоящим Чаттертоном и непременно умру. Ты не чувствуешь, как дует из окна?

Уоллис, усевшись на табуретку, положил себе на колено деревянную доску.

– Ну так закрой, закрой его, – сказал он рассеянно. – Теперь я знаю, как все было. Я сумею вспомнить.

Он взял большой лист рисовальной бумаги и поместил его на доску, приколов сверху парой деревянных гвоздиков:

– Брось мне свои сапоги и пальто, Джордж. Их не должно быть видно. Мередит исполнил его просьбу: – А теперь ляг на кровать, – голос Уоллиса звучал повелительно, но он уже погрузился в работу: – Теперь повернись ко мне головой. Вот так. – Он повернул собственную голову так, что теперь его взгляд упирался в пол: – Нет, у тебя такой вид, как будто ты собираешься уснуть. Позволь себе роскошь умереть. Ну давай же.

Мередит устроился на кровати поудобнее. И сразу же почувствовал, что ему что-то вонзилось в спину.

– Ты когда-нибудь читал, – спросил он, – сказку о принцессе на горошине? – Он приподнялся и обнаружил маленькую красную пуговку, лежавшую под ним на простыне. Он спрятал ее в брючный карман и снова лег. – Смерть я еще могу вынести, – сказал он в пустоту. – Чего я вынести не могу – так это изображения смерти.

– Свесь правую руку на пол. Вот так. – Уоллис сам опустил руку, так что его пальцы коснулись деревянных досок. – И сожми пальцы в кулак. Сожми их так, как будто держишь что-то. Мне нужно видеть моторные движения твоей руки.

Мередит последовал его указаниям, но его молчание продлилось недолго.

– Мне кажется, Генри, будто я стараюсь схватить пустоту. Уж не эмблема ли это всей жизни поэта? Быть может, это некий символ?

Но Уоллис уже рисовал задуманную сцену; он пользовался черным мелом, закрепив его в специальном держателе, и сохранял молчание до тех пор, пока не закончил набросок изгиба Мередитовой руки.

– Детали я допишу в мастерской. Сейчас мне нужно только общее впечатление.

– Понимаю. Значит, величайший реализм – это еще и величайшая фальсификация? – Уоллис снова ничего не ответил, продолжая быстро делать набросок. – Можно мне… – начал было Мередит, но Уоллис, подняв руку с мелом, остановил его.

– Пожалуйста, полежи несколько минут спокойно, Джордж. Мне нужно схватить это выражение. – Две или три минуты он работал молча. – Теперь можешь говорить.

– Теперь мне нечего сказать. – Но Мередит не мог долго молчать. Генри, я не рассказывал тебе, что прошлой ночью мне приснился Чаттертон? Я проходил мимо него по какой-то старой лестнице. Что это означает?

– Полагаю, лестница – это эмблема. Как ты там говорил? Лестница – это эмблема времени.

– Но почему я показывал ему куклу? – Мередит посмотрел на потолок, впервые заметив, какой он ветхий, какой почерневший от сажи и копоти, и как одно из темных пятен приняло очертания человеческого лица. Испытав внезапное угнетение, он подумал, что, быть может, это пятно и было последним, что Чаттертон увидел на земле, – как узник, который смотрит на стены своей темницы перед тем, как его уводят…

Он закрыл глаза и попытался представить себе ту последнюю тьму. Но не смог. Он был Джорджем Мередитом. Он знал только то, что знал Джордж Мередит. Для него еще не было спасения.

– Лежи-ка спокойно. Мне нужен этот свет на твоей руке. – Пока Уоллис работал, его язык слегка высовывался изо рта. Затем внезапным размашистым движением он что-то написал в правом нижнем углу, отложил мел и прислонился к стене. – Я так рад, что мы сюда пришли, – сказал он. – Это та самая комната. Это та самая кровать. Это лондонское освещение. Реальность, Джордж, существует только в зримых вещах. – Он огляделся вокруг и явно остался доволен всем, что увидел.

– Теперь мне можно пошевелиться? – Мередит сел на кровати и потер правое плечо. – Полагаю, ты закончил?

– На сей момент – да.

– Момент! Мне он показался веком. – Уоллис покраснел, и Мередит поспешил прибавить: – Не подумай только, что я возражаю. Мне очень нравится. Такой восхитительный способ провести утро. А потом, через несколько дней, я приду к тебе в мастерскую, ты меня нарядишь и сделаешь маленькую картину маслом. Правильно я говорю? – Уоллис кивнул. – И это будет тоже восхитительно. Потом ты перенесешь эту маленькую картину на большой холст. Пройдет несколько недель, или даже месяцев, и картина будет готова. Снова восхитительно. – Уоллис с любопытством рассматривал свет, падавший Мередиту на лицо, и вот он взял чистый лист рисовальной бумаги и принялся за новый эскиз. Но пока Мередит продолжал, он улыбался. – Это будет очень мило, только не нужно рассуждать о реальности. Ты создашь костюмированную драму, трагическую сцену, достойную Друри-Лейна.[80] Эти твои зримые вещи – сценические подпорки, сущая бутафория.

– Замри! – Уоллис взмахнул своим мелом. – Замри в таком положении! Закрой глаза и ни о чем не думай. Освободи свой ум, пока я тебя буду рисовать.

– Нет ничего легче.

Уоллис молча работал, а Мередит, казалось, погрузился в сон, и тишину нарушало лишь сердитое жужжанье мухи, тщетно пытавшейся вылететь через закрытое окно. Но неожиданно раздался стук в дверь, и художник, раздосадованный таким вторжением, громко крикнул:

– Кто там? – Через некоторое время они оба услышали какие-то приглушенные звуки, словно кто-то доверительно беседовал с самой дверью. Кто там? – снова выкликнул Уоллис.

Дверь тихонько приоткрылась, и из-за нее показался кончик чьего-то носа. Мередит сел и громко расхохотался.

– Свинка, милая Свинка, входи же!

Та осторожно вошла.

– Извините меня, сэры. Я не знала, одемшись ли вы, и поэтому сказала ей обождать. – Она мотнула головой куда-то в сторону лестницы.

– Свинка, милая Свинка, ты случайно не родственница Фрэнсису Бэкону?

– Я из Троттеров, сэр. Троттеры из Хаммерсмита, вот кто мы есть. – Она слегка расправила чепец и взглянула на Мередита, словно ожидая, что тот с ней не согласится. – И я рада сказать, все мы, Троттеры, в прислугах. Потом она вспомнила, зачем явилась к Уоллису. – Там внизу какая-то дама любезнейше желает подняться к вам, если вы благоволите, сэр. Изволите, чтоб я ее отвела прямо сюда, или оставить ее там, где она сейчас?

– Она не назвалась? – спросил он, и в этот самый миг в комнату вошла Мэри Эллен Мередит.

Уоллис от неожиданности вскочил с табуретки, и его рисовальная доска полетела на пол.

– Простите, – сказала Мэри. – Кажется, я пришла не вовремя, как всегда.

– Нет. Вовсе нет. Нет. – Уоллис со Свинкой принялись ползать на коленях по полу, соревнуясь друг с другом в попытках подобрать наброски, соскользнувшие с доски. – Мы уже все закончили. – Уоллис махнул Свинке рукой, чтобы та ушла. Она поднялась, оглядела всех по очереди и удалилась из комнаты.

Мередит лежал на кровати, сложив руки под головой, и улыбался своей жене.

– Извини меня, дорогая, мне нельзя шевелиться. Я ведь мертвый или умирающий поэт.

– Знаю. Вернее, я знаю, что ты его изображаешь. – Она повернулась к Уоллису, который уже поднялся с пола и теперь, склонив голову, приводил свои наброски в порядок.

– Мой муж – образцовый натурщик, мистер Уоллис?

– Ну… – Уоллис взглянул на нее в смущении.

– По крайней мере, я образцовый поэт. Я притворяюсь, что я – это другой.

– Так вот эта знаменитая чердачная каморка. – Казалось, она не обращает внимания на мужа, но Уоллис заметил, как нервно она поигрывает ниткой янтаря на запястье; она крутила ее вокруг руки, и падавший из окна солнечный свет переливался по бусинам, разбрасывая цветные вспышки по тесной комнатенке.

– Подумай только обо всех страстях, что бушевали здесь, дорогая. И вот на этой самой кровати.

– А я думала, ты мертвец, Джордж.

– Вот видишь, и мертвецы иногда разговаривают.

– Можно мне взглянуть на наброски, мистер Уоллис? – Она поспешно повернулась к художнику. Пока она рассматривала работы, выполненные им за это утро, он стоял рядом.

– Видите, – говорил он, – как падает тень. Но простите меня.

– Простить вас? Простить за что? – Она произнесла это невольно, продолжая поигрывать янтарным браслетом.

– Полагаю, вы все уже знаете о таких вещах. Джордж так щедр на слова…

– Нет, поверьте, я ничего не знаю. Джордж никогда не говорит о серьезных вещах. Со мной, во всяком случае. – Она изучала набросок, изображавший ее мужа мертвым на постели.

Пока они беседовали вдвоем, Мередит снова принял позу Чаттертона и, искривив шею еще более неудобным образом, прошептал своей жене:

– Почему бы тебе не посмотреть на великий подлинник, вместо того чтобы сверлить взглядом оттиски с него?

– Джордж, ты же всегда советовал мне доверяться именно первому взгляду.

Все трое рассмеялись над этими словами, и громче всех сам Мередит.

– Но разве я не тот предмет, который мог бы воспламенить твою душу? Ведь я, как говорит Генри, так реалистичен.

– Да ты едва ли вовсе реален, – она говорила очень мягким тоном, продолжая изучать рисунки.

– Так ты находишь меня неестественным, дорогая?

– Ты куда естественнее на бумаге.

– На моей – или на этих набросках?

– И там, и здесь.

– Так значит, я – фальшивка, а мои сочинения – нет?

– Этот вопрос ты должен задать своему зеркалу.

– Но мое зеркало – это ты.

– Нет. Я всего лишь твоя жена. – Уоллиса поразила та откровенность, с которой они разговаривали друг с другом в его присутствии, но Мэри вновь к нему повернулась, словно ничего особенного не произошло. – Расскажите мне, что вы будете делать дальше с этими набросками, мистер Уоллис. Мне хочется знать все в подробностях, так что ничего не упустите. – Она бросила беглый взгляд на мужа, который, все еще сохраняя свою лежачую позу, смотрел на них обоих с едва заметной улыбкой. – Джордж, разумеется, будет притворяться, что не слушает, но на самом деле все услышит. Таково уж его обыкновение.

– Таково уж обыкновение целого света, дорогая.

Но она уже внимала Уоллису, который поднес к свету свой последний набросок.

– Когда я закончу этот рисунок, мне потребуется смочить его водой, и тогда я набросаю нужные тени серым. После этого я наложу нужные краски и дам им высохнуть; а когда они затвердеют, я прорисую акварельной кисточкой все детали. Что касается света…

– Прочь, чертов свет! – Мередит снова лежал, уставившись в потолок.

– …Что касается света, то мне нужно лишь тронуть рисунок водой, а затем потереть его кусочком хлеба. Таков, по крайней мере, мой способ.

Мередит заворочался, и маленькая кровать заскрипела под ним.

– Хлеб и вода – вот чем всегда были живы поэты. Ты знала об этом, любовь моя? Ты ведь, наверно, слыхала про любовь в шалаше?

Но они оба настолько углубились в свою беседу, что не обратили на него никакого внимания.

– С реальностью не поспоришь, миссис Мередит. Это комната Чаттертона, в точности такая, какой и была…

– И все здесь осталось прежним? – Мэри оглядела каморку, и, всматриваясь в окружающие предметы, даже не остановила взгляда на муже, словно и тот был частью старой мебели.

– Да, здесь все прежнее! – Уоллис уже преисполнился такого воодушевления, что даже этот бесхитростный вопрос вызвал у него радостную бурю согласия. – В точности прежнее! И понимаете – если мне сейчас удастся воссоздать эту комнату, она будет запечатлена такой навечно. Даже это хилое растеньице, самое хрупкое из всего, что тут есть, – и оно обретет бессмертие! – Придя в возбуждение, он коснулся ее руки своей, но тут же ее отдернул. Но Мэри и не шевельнулась. Он продолжал, не вполне понимая сам, о чем он теперь говорит: – Я сидел здесь и всматривался во всю эту сцену. Я провел так много часов, прежде чем ты пришел, Джордж… – Он порывисто повернулся к Мередиту. – …Но я тебе уже рассказывал. И комната почему-то становилась все ярче, пока я за ней наблюдал. Вы можете себе такое представить?

– Да, – ответила Мэри. – Очень хорошо представляю.

– И если я передам эту яркость на своем полотне, она никогда не померкнет.

– Чего не скажешь о несчастном поэте. – Мередит издал притворный стон.

– Но смерть тоже будет воссоздана, разве вы не видите? – Уоллис отступил в сторону от Мэри и теперь обращался к обоим супругам: Достоверность комнаты нужна мне для вящей достоверности смерти. Не могу же я изображать прием мышьяка, конвульсии, пену у рта. Разве что дать тебе яду, Джордж…

Мэри тяжело опустилась на стул у изножья кровати, и Мередит рассмеялся.

– Не следует посвящать мою драгоценную половину во все тайны реальности, Уоллис. Они могут оказаться опасными для тех, кто не привык к ним.

– Реальность здесь не причем, Джордж, – проговорила Мэри. – Это из-за духоты в комнате.

Мередит, не вставая с постели, дотянулся до чердачного оконца и распахнул его, а затем продолжал:

– Я был бы счастлив, Генри, пускать пену изо рта, коли тебе того захочется. Я очень восприимчив к трагедии – разве не правда, дорогая?

– Несомненно, ты восприимчив к тому, что тебе нравится воспринимать.

– Но трагедия – моя сильная сторона.

– Зато комедия – твоя слабая сторона.

Уоллису показалось, что они разыгрывают перед ним какое-то театральное представление, впрочем, он понял в то же время, что они говорят всерьез. Неожиданно Мередит встал с кровати, пробормотав: "Я принесу тебе воды", вышел из комнаты.

Уоллис подобрал свои этюды и принялся деловито перекладывать их, хотя они уже лежали в нужном порядке. Он протер рукавом рисовальную доску и бережно поставил ее в угол. Наконец он выпрямился и посмотрел на Мэри.

– Джордж – замечательный натурщик, – сказал он. – Он так спокойно лежал на этой кровати…

Он замолк, а Мэри поднялась со стула, оставив крупную складку в Ольстере [Ольстер – длинное пальто свободного покроя.], который повесил туда Уоллис, и принялась ходить взад-вперед по комнате.

– Мне здесь и вправду нравится, – сказала она как будто сама себе. Наверное, здесь такое укромное место. Как будто уголок, который можно схоронить внутри себя. – Она подошла к окну, перегнувшись через кровать, чтобы достать до него. – А если бы мне надоедали собственные секреты, я бы выглядывала в окошко и смотрела на улицы внизу и гадала бы о чужих секретах. Она повернулась к Уоллису: – А вы когда-нибудь думаете о таких вещах?

Тот некоторое время помолчал.

– Могу только гадать о ваших секретах.

– Ах нет. Вам не стоит этого делать.

– Он предлагал написать твой портрет, дорогая? – Мередит возвратился в комнату, неся стакан воды, и, по-видимому, до его слуха донеслись последние слова жены. – У Уоллиса глаз наметан на красивые формы, что бы он там ни толковал о грубой действительности. – Мэри торопливо отошла от кровати и взяла у мужа стакан воды, но пить не стала. – Она не отравлена, дорогая моя.

Уоллис не мог этого больше выносить.

– Я должен вас оставить, – сказал он. – Мне нужно забрать свои краски у Беллью. – Он забрал свою доску и наброски. – Думаю, мистер Дэниел будет рад, если вы вдвоем останетесь здесь и отдохнете.

– Нет…

– Нет, это совсем ни к чему, мистер Уоллис. – Они оба заговорили разом.

Мередит рассмеялся, смущенный их обоюдным нежеланием оставаться друг с другом наедине.

– Не оставляй меня на милость Свинки, Генри. Она ведь только и говорит, что о Троттерах да Хаммерсмите.

Уоллис торопился уйти.

– Ну, так значит, я буду ждать тебя на следующей неделе в своей мастерской? – Прежде чем открыть дверь, он окинул комнату прощальным взглядом: – Там тебе, по крайней мере, будет удобно, Джордж.

Они стали спускаться по ступенькам, и Мэри шла первой по узкой лестнице.

– Делай со мной что хочешь, Генри, – отвечал Мередит. – Я полностью в твоем распоряжении.

– Он хочет сказать, что ему просто нечем заняться, мистер Уоллис.

Они миновали первую площадку, и в голосе Мередита послышались резкие нотки:

– Откуда тебе знать, дорогая? Мы ведь почти не видимся. – Но потом он засмеялся и легонько коснулся рукой ее плеча. – Не тревожься, Генри. Видишь ли, такова современная любовь. Втайне мы обожаем друг друга. Правда, Свинка?

Служанка поджидала их внизу лестницы; едва завидев их, она захихикала и бросилась к парадной двери. Когда они переступали через порог, она отвесила каждому маленький поклон, а потом, пробормотав: "Хорошенький сегодня денек выдался", – очень плотно затворила за ними дверь.

Они прошлись по Брук-стрит до Холборн-Хилла, но Уоллис так заботился о своих набросках, что подозвал кэб, как только они вышли на главную улицу. Открыв дверцу, он замешкался.

– Может, вас подвезти до Фрит-стрит? – спросил он у них. – Мне это по пути.

Мередит, казалось, был не прочь принять предложение, но Мэри покачала головой.

– Нет, – сказала она, шагнув в сторону от теплого внутреннего пространства кэба. – Нет, мы лучше пройдемся пешком.

– Нам нужно больше дышать воздухом, – пояснил Мередит. – Ведь, как никак, я только что был отравлен.

Кэб тронулся с места, а Уоллис продолжал наблюдать за ними, глядя из заднего окошка. Они углублялись в Холборн, как будто погрузившись в беседу, а может быть, просто склонив головы. Кэб свернул на Грей-Иннз-Лейн, и Уоллис, глубоко вздохнув, достал свой последний рисунок, изображавший Чаттертона на смертном одре. Но он не мог на нем сосредоточиться. Он обернулся, но Мередиты уже исчезли из вида.

10

– Бараньи тантры очень недурны. – Чарльз Вичвуд обращался к остальным, собравшимся по его приглашению в назначенный день в ресторане "Кубла-Хан".[81] – Некоторые предпочитают Бхагават-Гиту, но это очень острое.

Хэрриет Скроуп пробежала пальцем по перечню блюд в истрепанном меню.

– Не вижу здесь ничего похожего.

Чарльз рассмеялся:

– Это я сам выдумал. Вы когда-нибудь слыхали о том, что поэзия – это пища любви?…

– A, ignis fatuus,[82] – пробормотал Эндрю Флинт, не обращаясь ни к кому в особенности. – Любопытное блюдо, вам не кажется, для крепкого желудка?

– Дайте мне острого, – говорила Хэрриет. – Обожаю все острое и крепкое.

– Корма, – ответил Филип Слэк красной бумажной салфетке, аккуратно сложенной возле его тарелки.

– Что вы сказали, мой дорогой? – Хэрриет решила быть особенно любезной с этим молодым человеком, который, по-видимому, приходился близким другом Вичвудам.

– Корма – острое блюдо.

– А, конечно же. – Она подмигнула ему. – Вы, верно, часто здесь бываете. – Индийские дудочки неожиданно заиграли очень громко, и Хэрриет принялась махать руками над головой. – Так делала богиня Кали,[83] – сказала она, – в стародавние времена.

Флинт продолжал изучать меню.

– Que faire?[84]

После проделанных упражнений Хэрриет слегка содрогнулась всем телом.

– Я уже сделала свой выбор. Я возьму баранину, приготовленную под ягнятину. – Она развернулась на своем стуле. – А где же мой джин? Официант же как раз подошел к столу и вмиг оказался возле нее с заказанной выпивкой. – Ах, как вы меня напугали. Я уж подумала, что вы – лорд верховный палач. Официант не понял ее, но поклонился и улыбнулся. – А теперь можно мне ложечку? – спросила она его.

– Извините, пожалуйста. Лед, вы сказали, пожалуйста?

– Нет. Лож-ку. – Она повторила это слово медленно и отчетливо, вдобавок нарисовав в воздухе очертания ложки. – Чмок-чмок.

Флинта так смутило ее поведение, что он нагнулся через столик к Вивьен и решительным голосом спросил:

– Насколько я понимаю, вы работаете в галерее?

Вивьен Вичвуд была очень спокойна. Перед уходом в ресторан у Чарльза кружилась голова, казалось, он был близок к обмороку, и весь вечер она наблюдала за ним, опасаясь признаков напряжения или слабости.

– Я? – переспросила она. Казалось, ее удивило любопытство Флинта. – Ах да, я работаю у Камберленда и Мейтленда. Ну знаете, на Нью-Честер-стрит… – Ее голос постепенно угас.

– В самом деле? Вот уж не знала, – отчеканила Хэрриет, чтобы напомнить Вивьен, что они с ней якобы не встречались там раньше – и уж тем более не говорили о том, как бы отобрать у Чарльза Чаттертоновы рукописи. – Ну надо же – в галерее! Кто бы мог подумать! – По ее тону можно было решить, будто речь идет о скотобойне, но Вивьен ее не слушала. Она снова тревожно смотрела на мужа, который двигал головой из стороны в сторону, явно испытывая какое-то неудобство. Хэрриет проследила за взглядом Вивьен.

– У тебя, видно, – обратилась она к Чарльзу, – пчелка в шляпке завелась.

– Да нет. Ничего подобного. – Чарльз улыбнулся и помотал головой, словно прогоняя свою боль. – Мед я люблю, а вот пчел нет.

– А-а, гедонист, – поспешил вставить Флинт, подавшись вперед. По его лбу струилась узкая полоска пота.

Чарльз ничего не ответил, и Флинт нервно обернулся к Вивьен:

– Имейте снисхождение к моему невежеству, но не в вашей ли галерее я видел работы Сеймура?

– Ха! – Хэрриет отложила меню, которым обмахивалась как веером. – Я бы на вашем месте была поосторожнее. – Но потом – уловив тревогу Вивьен, испугавшейся, как бы ее откровения по поводу тех картин не были преданы сейчас огласке, – она прибавила: – Цены, знаете ли, кусаются.

– Caveat emptor,[85] я полагаю?

– Что это значит? Берегитесь собаки? – Хэрриет, сама того не заметив, слегка оскалила зубы.

Флинт прокашлялся.

– Ну, нечто в этом роде, mutatis mutandis.[86]

– Ad nauseam,[87] – пробормотала она. Внезапно почувствовав угнетение, она поглядела на кричащие зелено-золотые обои, на фиолетовые занавески, скрывавшие выходы на кухню и в две крошечные уборные, на красный ковер в пятнах от пищи и вина, на серую скатерть, уже мокрую от джина, который она пролила в возбуждении. – Вы знаете мою подругу Сару Тилт? Знаменитую критикессу? – спросила она, и все остальные притихли. – О художниках ей известно все на свете. – Она заметно оживилась. – Но что ей действительно нужно – так это ручной мальчик-с-пальчик. – Она произнесла это выражение с большим апломбом; на самом деле оно встретилось ей в Дейли-Мейл, которую недавно пролистывала в приемной у зубного врача. Все посмотрели на нее с изумлением. – К чему тут миндальничать? – продолжала она. – Надо смотреть фактам в глаза. Она же не картина в раме.

Филип прокашлялся, пытаясь привлечь ее внимание к официанту, уже давно стоявшему возле стола – с того самого момента, когда Хэрриет вздумалось обличать свою подругу. Во внезапном порыве все снова взялись за свои меню.

– Ну что ж, посмотрим, – начал Флинт. – Отважусь ли я съесть персик?

Чарльз вытянул руку.

– Нет, – сказал он. – Заказывать буду я. Ведь это я всех угощаю.

– Тогда мне еще один джин, – быстро сказала Хэрриет официанту, который уже проникся духом всего происходящего и широко улыбался.

– С прибором, пожалуйста?

– Кто-то уже совсем свеженький, – сказала она. Но продолжала улыбаться и кивать, пока он принимал от Чарльза заказы на цыпленка-тикка, баранину-тандури, цыпленка-корма, два овощных бирьяни и – в качестве закуски – на пападомы. – И не забудьте про вино, – добавил Чарльз.

– И про джин! Джинчик, джинчик – скок в графинчик!

Когда принесли вино, Чарльз поднял свой стакан.

– За Чаттертона! – провозгласил он. – За поэта и все его творения!

Флинт склонился к Вивьен.

– Это он почему про Чаттертона? Про Томаса, если не ошибаюсь?

Хэрриет послала ей пронзительный взгляд. Им она словно говорила (и Вивьен прекрасно ее поняла): если мы хотим спасти Чарльза, если мы хотим избавить его от всех этих чаттертоновских наваждений, – нам надо все это держать в тайне. Поэтому Вивьен просто сказала:

– Не знаю, в самом деле. Не знаю, о чем это он.

– Открытие, – тихим голосом сообщил Филип своей пустой тарелке. Великое открытие.

– Что? – не расслышал Флинт.

– Скажите-ка мне, Эндрю… – Хэрриет молниеносно повернулась к Флинту. – Можно мне называть вас Эндрю? Над чем вы сейчас работаете? Мне бы очень хотелось узнать.

Этот вопрос, как всегда, раздосадовал его.

– Меа culpa… – начал он.

– Что это, роман или биография?

– Ну, я сейчас пишу биографию. – Флинт сглотнул; ему было трудно рассказывать что-либо о своей деятельности, которая ему самому представлялась всего лишь некой дырой, через которую он куда-то падает. Джорджа Мередита – ну, знаете…

– Да, хорошо знаю. Его жена еще вроде бы крутила роман с тем художничком? Мне всегда казалось, что он был жутким простофилей – просто так ее взять да отпустить!

– Ну, я бы этого не осмелился утверждать.

Хэрриет взглянула на него с высокомерием.

– Думаю, вы бы вообще ничего не осмелились утверждать.

Флинт покраснел и уже приготовился ответить, но тут перед ним поставили металлическое блюдо, наполненное какой-то коричневой жидкостью. Он увидел одну-две горошины, плававшие на ее поверхности, да томатную мякоть, медленно закружившуюся, когда официант помешал ее вилкой.

– Бирьяни, сэр, – сказал он. – Очень вкусно.

Хэрриет издала нечто вроде кудахтанья.

– "Мое сердце схороните на израненном колене"? Это ведь тоже про индийцев, верно?

Официант рассмеялся вместе с ней и, решив, что вся эта трапеза – одна большая шутка, стал нетерпеливо наблюдать за реакциями остальных, принося им заказанные блюда одно за другим.

Хэрриет склонилась над столом и принялась обнюхивать плоское блюдо с цыпленком-тикка, так близко поднеся нос к кусочкам куриного мяса, что на миг они сделались неотличимы.

– Это лакомство, – изрекла она с некоторым удовлетворением, – выглядит так, как будто уже побывало черт знает где.

Вивьен положила риса на тарелку Чарльза; тот поглядел на нее и улыбнулся, но не обратил внимания на еду: казалось, ему нравилось просто наблюдать, как едят остальные. Он поднял свой бокал с вином и поглядел сквозь него на своих сотрапезников, на секунду увидев их лица красными и растянутыми.

– Видишь ли… – казалось, он говорил с женой. – Видишь ли, поэзия никогда не умирает. Вот – биограф, который пишет о Джордже Мередите. И поэт продолжает жить. – Его слова звучали размыто, и он ненадолго прервался, прежде чем снова заговорить: – Это я и сказал про Чаттертона. Знаете, Хэрриет, мне удалось-таки закончить предисловие…

Но та перебила его, торопливо завязав разговор с Филипом:

– Я слышала, вы работаете в библиотеке, друг мой. Скажите-ка, сколько моих книг у вас имеется? Ну, приблизительно, конечно. – Она явилась на сегодняшний обед, ожидая увидеть только Чарльза и Вивьен (она приняла это приглашение с намерением приступить к выполнению плана, который они с Вивьен придумали в Сент-Джеймском парке), и присутствие Эндрю Флинта и Филипа Слэка выводило ее из равновесия. Поэтому она пила больше обычного.

– У нас имеются они все, мисс Скроуп.

– Хэрриет. Уж библиотекарю-то можно называть меня просто Хэрриет. Чтоб вы не думали, будто я всего лишь книжка. – Тут она плотно прижала руки к бокам, втянула щеки и закрыла глаза.

Филип забеспокоился и стал в отчаянии оглядываться по сторонам, ища от кого-нибудь разъяснения, но все были заняты разговорами. Потом Хэрриет открыла глаза и улыбнулась ему.

– Я пыталась изобразить тоненькую книжку, Филип. Можно называть вас Пип?[88] Так более литературно звучит, вам не кажется? – Официант принес ей третью порцию джина, не дожидаясь заказа, и она, величественным жестом протянув ему ложку, поднесла стакан прямо к губам. И держала его так довольно долго. – Меня любят, – сказала она наконец, протягивая пустой стакан официанту. – Публика прижала меня к своему трепетному сердцу и не желает больше отпускать. Я пыталась – да, Богу известно, как я пыталась вырваться. Но куда там. Я им нужна! Я нужна им с потрохами! Они меня лопают – а им все мало. – Она дотронулась до себя. – И я еще ни разу не давала своей публике по мордасам. Ни разу! Могу я еще немножко выпить – вы не возражаете? – Филип совершенно не мог взять в толк, о чем она говорит – да и она сама тоже этого не понимала, – но он украдкой подал знак рукой, чтобы ей принесли очередную выпивку. – Скажите-ка, Пип, а вы что-нибудь пишете? Джин! – Официант неверно истолковал жест Филипа и принес блюдечко с манговым чатни. – Матушке каюк!

Филип изучал непрошеный чатни.

– Однажды я пробовал написать роман, – сказал он.

– Это хорошая новость. – "Наверно, нынче все пишут романы", – подумала она.

– Но у меня не вышло. Я его бросил…

– Дайте-ка взглянуть на ваши руки, дорогой мой. – Он нерешительно протянул ей руки для осмотра, и она схватила их, намертво стиснув кончики его пальцев. – Я так и знала, – сообщила она торжествующе. – Это руки писателя. Вы только посмотрите на эту линию сердца. – Она провела пальцем по названной складке. – Она и не думает заканчиваться, а? – Хэрриет закатила глаза.

Официант принес целую бутылку джина и поставил ее на стол. Наполняя стакан Хэрриет, он стоял рядом и прислушивался к их краткому разговору.

– Я тоже имею роман, – сказал он. – Хороший книга.

– А кто ее написал? – резким тоном спросила Хэрриет.

– Нет, сэр. Это мой идея. – Хэрриет, ужаснувшись, поняла, что и у официанта есть своя история. – Приятный скромный человек, правильно? – Он стоял выпрямившись и лучезарно ей улыбался. – И вот, этот приятный человек не хочет выделяться от других, ясно? Слишком скромный. – Хэрриет протянула стакан, и он, продолжая говорить, наполнил его. – Но он тоже странный. Очень странный человек. – Он затряс головой. – А знаете почему? – Он едва сдерживался. – Он очень странный, потому что он пытался быть совсем как другие люди. В точности как все. Хороший история, правда?

Хэрриет пришла в изумление.

– Полагаю, – сказала она, – это и есть так называемый магический реализм.

– Exegi monumentum aere perennius…[89] – цитировал Флинт.

– Нет, Эндрю, это правда. – Чарльз вел с ним горячий спор. – Поэзия это действительно прекраснейшее искусство.

Флинт неожиданно разозлился:

– И что же это означает, скажи на милость?

– Она живет. – Чарльз на миг прикрыл глаза.

– Типично романтическая позиция. А я не романтик. – Флинту с самого начала не хотелось приходить на этот званый обед, и он принял приглашение только потому, что боялся показаться невежливым по отношению к Чарльзу; но теперь он просто бесился на себя за то, что явился сюда. – Разве ты не понимаешь, – сказал он, – что ничего теперь не остается? Все моментально забывается. Нет больше истории. Нет больше памяти. Нет больше критериев, которые поощряли бы постоянство – есть лишь новизна, весь этот нескончаемый цикл новых предметов. И книги – это просто предметы, объекты потребления, которые используют и потом выбрасывают. – Разозлившись, Флинт впервые за весь вечер заговорил откровенно. – И поэзия ничем не лучше. Поэзия – тоже предмет для легкого потребления. Что-то такое случилось при жизни нынешнего поколения – не спрашивай, почему. Но поэзия, художественная литература, все это добро – оно больше ничего не значит.

– Если бы я так думала, – сказала Хэрриет, – я бы застрелилась! – Она приставила к правому виску большой и указательный пальцы. – Матушка раз – и пиф-паф! – прибавила она для официанта.

– Нет, – мягко оказал Чарльз. – Кое-что все-таки остается.

Но Флинту не терпелось высказать собственное суждение:

– Да, остается. Но разве ты не понимаешь, что это всего лишь еще одна разновидность смерти? Каждый год выходит пятьсот сборников поэзии – и они громоздятся в библиотечных хранилищах или просто собирают пыль на полках. Филип задумчиво взглянул на свои руки. – Да, они сохраняются, но лишь как напоминание обо всем том, что так и остается непрочитанным – и никогда не будет прочитано. Памятник людскому тщеславию и людскому равнодушию. Когда я вижу эти груды загубленной бумаги, загубленного времени, меня начинает тошнить. – Пока Флинт говорил, Чарльз встал и неуверенным шагом направился к одному из занавешенных альковов. Он приложил руку ко лбу, и Вивьен приподнялась со стула, тревожно глядя ему вслед. – Любое современное произведение живет месяца три. И все. – Флинт уже несколько успокоился. Мы не можем думать о потомках. Никаких потомков не существует. По крайней мере, я их не вижу.

– Как вы думаете, Чарльз помнит, что платить ему? – прошептала Хэрриет Филипу. – Он вроде как выпимши.

Но Филип смотрел на Флинта, крепко стиснув руки.

– А что же ты тогда видишь?

Флинт замолк и впервые всмотрелся в худое и сумрачное лицо Филипа.

– Что я вижу? Не знаю. – Теперь он говорил оправдывающимся тоном. – Да ничего я на самом деле не вижу. – Он достал носовой платок и вытер пот с крыльев носа.

– Не будь таким мрачным, Эндрю. – Это вернулся Чарльз и похлопал его по плечу.

– Извини.

– Нет, не надо. Незачем тут извиняться. Все мы сумеем найти себе место под солнцем.

– Неправда.

– Что ты сказал, Филип?

– Я сказал, что он не прав. Эндрю не прав. – Филип по-прежнему был очень скован, и Хэрриет забавлялась, наблюдая, как он напряженно склоняется вперед.

– Я знаю, что он не прав. – Чарльз нахмурился, как будто заслоняя глаза от слабого света ресторанных ламп. – Разумеется, слова выживают. Иначе как бы Чаттертоновы подделки превратились в подлинную поэзию? – Он опять ненадолго замолчал, медленно растирая рукой лоб. – И есть строки столь колдовские, что они изменяют все.

– Назовите хотя бы две, – шепнул Флинт Хэрриет.

Они оба много выпили и теперь чувствовали себя в некотором роде заговорщиками по отношению к остальным.

– Наверно, смертный приговор Жанне д'Арк, – прошептала она в ответ.

– Ребенок может прочесть какое-нибудь стихотворение, и вся его жизнь переменится. Это я знаю по себе. – Чарльз смотрел на Вивьен, словно обращался только к ней, и она положила ладонь на его руку. – Вот почему это так удивительно – иметь призвание поэта, ведь это призвание с самого детства, которое ничто не может изменить. Ни один поэт до конца не теряется. Он всегда надежно носит с собой тайну своего детства, словно какую-то потайную пещеру, где он может преклонить колени. А когда мы читаем его стихи, то и мы можем встать там рядом с ним.

– А я-то думал, – опять зашептал Флинт, обращаясь к Хэрриет, что красноречие считается мертвым искусством.

– Так оно и есть.

Чарльз оглядывал зал ресторана с видом крайней сосредоточенности.

– И существует подлинная поэзия, потому что существуют подлинные чувства – чувства, которые затрагивают всех. Помните вот это? – Он запрокинул голову и принялся цитировать странным певучим голосом:

Потом он рассмеялся и потер глаза.

– Если поэзия лишена всякого значения, Эндрю, то почему есть люди, которые находят единственное утешение в чтении стихов? Почему иные поэты становятся единственными спутниками одиноких или несчастных людей? Почему они обретают в книгах нечто такое, чего им не может дать ничто другое в этом мире? Ты не знаешь, почему? – Флинт только поглядел на него и ничего не ответил. – И почему еще, Эндрю, некоторые люди всю жизнь пытаются стать писателями или поэтами, пусть им и стыдно показывать свои сочинения другим? Почему они все-таки продолжают свои попытки? Почему они пишут и пишут, пряча свои стихи или рассказы, как только те завершены? Откуда же берется их мечта? – Вивьен взяла Чарльза за руку, но тот не заметил ее движения. Я расскажу тебе, в чем дело. Это мечта о цельности, мечта о красоте. Это видение способно прогнать любое томление, любое несчастье и любую болезнь. И это видение – реально. Я знаю. Я его видел – и я болен. – Вивьен посмотрела на него с изумлением, потому что раньше он никогда не сознавался в своей болезни, признаки которой теперь она явственно замечала на его лице. Он повернулся к ней и улыбнулся. – Прости, любимая, – сказал он. Мне жаль, что ты так намаялась со мной. Я старался как мог, но вышло не очень хорошо – верно?

Его внимание отвлек некто, стоявший у нее за спиной, и он сделал попытку подняться со стула, пробормотав: "Да, конечно. Я тебя прекрасно знаю". Но тут он упал, рухнув рядом со стулом на ковер «Кубла-Хана».

Пока Мередиты шли по Парадайз-Уок, Генри Уоллис стоял у окна своей мастерской; это было большое окно на третьем этаже, выходившее на Челси-стрит, и комнату за спиной художника заливало зимнее солнце.

Надо сказать, сам дом как будто специально был придуман для живописца: в этом недавно построенном здании были комнаты с высокими потолками, широкими окнами и ощущением простора. Все это как нельзя лучше подходило Уоллису, хотя иногда, когда дул ветер с Темзы, протекавшей в сотне ярдов отсюда, от некоторых доносившихся оттуда запахов его выворачивало наизнанку. Он даже здесь боялся холеры. Зато здешний свет был совершенно особенным: этот сверкающий свет отражался от поверхности воды, проливаясь на фасады домов и на окрестные поля подобно некой волне, явившейся на сушу издалека, из морей; и этот свет, оказавшись здесь, в лондонском предместье, был свободен от примеси дыма, который – как было заметно даже отсюда упорно висел над самим городом.

Мередит шел чуть впереди жены, с явным смятением всматриваясь в таблички с номерами новых домов. Уоллис заметил, что Мэри не смотрит ни на дома, ни на мужа, а ступает в сторону реки, вперив взгляд в землю. И вот Мередит уже стоял посреди дороги и махал ему рукой.

– Мы здесь! – прокричал он. – Твой мертвый поэт и его супруга здесь! Лицо Мэри было по-прежнему обращено в сторону, но, как только он собрался отойти от окна, она взглянула на него и улыбнулась. Мередит яростно стучал в дверь. – Впустите меня! – кричал он. – Впустите меня, или я умру на улицах Челси!

Уоллис торопливо сбежал по ступенькам в длинную прихожую. Он гордился тем, что не держит слуг, хотя, по правде говоря, у него все еще имелась кухарка; но она редко отваживалась выходить из своего нижнего этажа и жила в вечном страхе повстречать кого-нибудь из натурщиц своего нанимателя. Изредка доносившиеся с кухни возгласы или стоны были единственными напоминаниями о ее присутствии в доме, и Уоллис уже окрестил ту часть дома Тартаром. Он открыл входную дверь; там стояла одна Мэри. Он сделал шаг назад; никто из них не вымолвил ни слова; а потом Мэри слегка наклонила голову влево. Уоллис посмотрел внимательней за порог и увидел Мередита, который развалясь лежал на пыльной земле и как будто задыхался.

– Поэт принял яд из-за разбитого сердца, – говорил он, хватаясь руками за горло. – Поэт принял яд. – Он взглянул на них. – Вы – великаны в царстве кокни. Пожалуйста, помогите мне. – Мэри, не говоря ни слова, вошла в дом, а Уоллис схватил его за руку и поставил на ноги.

Она ждала их в прихожей.

– Эти цветы совсем как настоящие, – сказала она.

У Уоллиса на стенах висели обои с подсолнухами, и их краски весело переливались, контрастируя с белой лестницей и полированными дощатыми полами.

Мередит дотронулся до маленького терракотового бюста, стоявшего возле ступенек, и ощутил прохладу его головы. Он крепко сжал ее рукой и проговорил:

– Такова современная жизнь, любовь моя. – И потом добавил: – Все так ярко.

Уоллис посмотрел по очереди на них обоих, пытаясь угадать, не захочется ли им продолжить беседу здесь; но они замолкли, и он начал подниматься по лестнице, ведя их в мастерскую.

– А тут, – сказал он через плечо, – сцена из старинной жизни. Не столь яркая, как вы сейчас увидите.

Войдя в мастерскую, Мередит расхохотался: кровать, деревянный ларь, столик и стул – все было в точности таким, каким он видел это в прошлый раз на Брук-стрит. Эти предметы были расставлены возле дальней стены мастерской, под окном, выходившим в длинный сад; а на подоконник Уоллис поставил горшочек с розовым кустиком – точно такой же, как в Чаттертоновой каморке. Потом Мередит заметил чье-то тело на кровати. Только подойдя к ней поближе, он понял, что это костюм.

– Я взял эту одежду напрокат у Натана, – сказал Уоллис.

Мередит ощупал светло-серую рубашку и пурпурные бриджи, пытаясь представить себе, кто надевал их в последний раз.

– Надеюсь, – сказал он, – они придутся мне впору?

– Я же снял с тебя мерку, как портной с покойника, Джордж. Теперь я знаю твой размер, как свой собственный.

– Мелочь, зато моя собственная. – Казалось, Мередит ликовал при мысли о том, что ему предстоит облачиться в этот костюм. – А что ты сделаешь с моим телом, когда меня найдут мертвым вот в этом?

Уоллис рассмеялся.

– Я собираюсь залакировать его. Это придаст плоти более естественный вид.

– Мне показалось, я ощутил дух бальзамирующей нильской жидкости.

– Нет, это повеяло спиртным духом.

– Так вот, значит, какие духи участвуют в сем действе воскрешения.

Мэри отошла от них в сторону, и, пока они разговаривали, принюхивалась к глиняным бутылочкам с мартиновым спиртом. Потом она заметила собственное отражение в высоком позолоченном зеркале, водруженном в угол мастерской, и быстро поднялась; она осмотрелась и стала изучать кисти, плошки для смешивания красок, склянки с краской и палитры, в беспорядке разбросанные по двум деревянным столам. К стенам мастерской было приколото несколько набросков, и, подбираясь к ним, она заметила множество старых картин Уоллиса, поставленных боком за выцветшую японскую ширму. Прямо перед ширмой стоял высокий мольберт, и Мэри пробежала пальцами по его боковой стороне, чувствуя под рукой шероховатость древесины. Холст был натянут совсем недавно, и на него уже был нанесен грунтовой слой ослепительно белой краски: она была столь яркой, что Мэри зажмурилась, и у нее перед глазами возникли мелкие загогулины или закорючки. Никому не дано воспринимать пустоту, подумала она: глаз поневоле создает формы, как язык рождает слова.

– Если и шапочка впору, – говорил Мередит, – тогда нужно надеть ее. Но где же шапочка?

Она снова всмотрелась в выбеленный холст и попыталась представить себе, как туда можно будет перенести этот нарочно воссозданный образ Чаттертоновой комнаты. Но ей ничего не удалось увидеть. Все это время она ощущала только присутствие Уоллиса, и теперь она шагнула за ширму, словно намереваясь оградить себя от источника тепла. Она подобрала одну из картин, изгнанных туда на хранение, и увидела на полотне обнаженную женщину; ее вздернутые груди были розовыми и блестящими.

– Эти бриджи чересчур тесны, – услышала она голос своего мужа. Слишком много Природы и слишком мало Искусства.

Она очень аккуратно поставила на место картину и вышла из-за ширмы.

– Скажи спасибо, Джордж, – проговорила она, – что мистер Уоллис не собирается изображать тебя без бриджей. – Она заметила удивление на лице художника и слегка смутилась.

– Продолжай же, дорогая. Продолжай, – усмехнулся ей Мередит. – Раз уж ты упомянула неупоминаемое, то выкладывай и остальное, я жду.

– Я только хотела сказать… – Она заколебалась. – Я только хотела сказать, что должна теперь оставить вас вдвоем. Мне пора.

– Но…

– Нет, мистер Уоллис. Я ведь пришла только затем, чтобы довести Джорджа до нужного дома. Он ведь сам ни с чем не справляется – правда, ничуть не справляется. – В дверях она обернулась и быстро проговорила: – До свиданья, Джордж.

– Адье, миссис Чаттертон.

Уоллис поспешил за ней вслед, чтобы отпереть уличную дверь, и, прежде чем выйти, она приостановилась.

– Надеюсь, – произнесла она, сама не вполне понимая, что говорит, надеюсь, я вас не напугала… – Ей удалось вновь овладеть собой. – Надеюсь, я не застала вас врасплох, явившись сюда вместе с мужем. Мне было по пути…

– Да нет, что вы. Мне только жаль, что…

– А теперь мне пора. До свиданья, мистер Уоллис.

Не успел он договорить своей фразы, как она отвернулась и зашагала в сторону реки.

– Вы идете не в ту сторону! – прокричал он ей. – Миссис Мередит! Дорога – в том направлении!

Она взглянула на него и – словно и не слышала, что он ей сказал, просто покачала головой и улыбнулась, а потом, завернув за угол, направилась к Челси-Уорф. "Эта никому не уступит", – подумал Уоллис, возвращаясь в мастерскую.

Мередит уже полностью облачился в тот наряд середины XVIII века, который подыскал ему Уоллис.

– Ну, как я в этом выгляжу?

– Да ты – вылитый Чаттертон. – Уоллис подошел к одному из деревянных столов; краски он заранее растер и смешал в нескольких глиняных плошках, и теперь оставалось лишь поместить их на палитру. Ему почудилось, что Мередит смеется. – Нет, правда, ты очень на него похож. Ты не знал, что у вас обоих рыжие волосы?

Мередит молчал.

– А как тебе удалось уговорить Свинку, – спросил он немного погодя, пожертвовать всем ради искусства?

– Свинку? – Уоллис по-прежнему склонялся над столом.

– Как ты уговорил ее одолжить тебе ее жалкую мебель? – Мередит подпрыгивал на кровати.

– Мне жаль тебя разочаровывать, но это вовсе не Свинкина мебель. Я все это купил сам. Разве ты не замечаешь разницы?

Мередит вдавил палец в подушку, лежавшую в изголовье кровати.

– Наверно, все это способствует вящей достоверности? Когда ты что-то покупаешь, когда оно – твое собственное, обретает ли оно более глубокую реальность? – Теперь он улегся на саму постель и задрыгал в воздухе ногами, рассматривая только что надетые туфли с пряжками. – Ты так не думаешь?

Уоллис снял с мольберта большой холст и вместо него натянул холст поменьше, на котором уже сделал подмалевок окончательной композиции. Сверху он приколол два наброска, уже с пометками, требуемых для готовой работы цветов. Он перенес мольберт в середину мастерской.

– Помнишь, как ты лежал тогда в каморке, Джордж?

– Нет. Ты должен задать этот вопрос Чаттертону.

– Ты лежал вот так. – Уоллис показал ему один из набросков.

– Да ты какой-то воскрешенец, Генри. Я смотрю, ты мертвых возвращаешь к жизни.

Уоллис вернулся к мольберту.

– Положи голову набок. Пусть твоя левая рука будет слегка прижата к груди. Хорошо. Теперь опусти правую руку, так чтобы она свешивалась на пол. Хорошо. Очень хорошо.

– Мне, кажется, полагалось сжимать в руке какой-то яд?

– Склянка смотрится лучше на полу. Это поддерживает композицию.

– В таком случае, давай вовсе отбросим реальность. Выбросим ее в окно. Открестимся от нее. – Но, говоря все это, он придал своему телу то положение, которое показал ему Уоллис; в действительности, он так хорошо запомнил предсмертную позу Чаттертона, что принял ее не задумываясь.

Уоллис выбрал кисть с конским волосом и окунул ее в смесь охры с медно-красной краской: это был цвет волос Чаттертона – как и Мередита. Он работал спокойно и вдумчиво; казалось, его настроение ничем не нарушаемой сосредоточенности передалось и натурщику: тот закрыл глаза и, казалось, спал, склонив голову набок. Но Уоллис прекрасно разбирался в выражениях человеческого лица и потому догадывался, что Мередит размышляет – и размышляет мучительно.

Оба хранили молчание, и вскоре Уоллис настолько погрузился в работу, что видел на своем холсте уже не индивидуальное лицо, а обобщенный человеческий образ. Он раздумывал, как лучше высветить тесную комнатку, и вдруг ему пришло в голову, что ему следует обнаружить тело так, как это, должно быть, сделали другие – в тот августовский день, когда вскоре после рассвета слуги проснулись и учуяли горький запах мышьяка, просачивавшийся из-под жильцовой двери, и, взломав чердачную дверь, нашли бездыханное тело поэта. И вот, мысленно войдя в ту комнату вместе с остальными, Уоллис сразу же увидел, как на тело Чаттертона ложатся косые лучи солнца, как оплывшая свеча потухла от их прихода и как на внезапно образовавшемся сквозняке разбросанные бумаги беспорядочно закружились по полу. Теперь он принялся писать бледное лицо поэта.

– Ты больше не встречался с Чаттертоном на лестнице?

– Что-что?

– Во сне. Ты мне рассказывал, что видел Чаттертона.

– Нет, теперь мне сны иные снятся.

– Какой ты стал вдруг напыщенный, Джордж.

– Не забывай, я был мертв. – Слова эти прозвучали слишком резко, и Мередит поспешил добавить: – Собственно, я думал о том, как бы ввести яд в любовное стихотворение. – Он открыл глаза. – Но, мне кажется, хотя бы раз его должна принять женщина – а ты, как думаешь, Генри?

Уоллиса почему-то смутил этот вопрос.

– Любопытно, почему ты так мало говоришь о своей поэзии.

Мередит рассмеялся.

– Потому что я так много говорю обо всем прочем?

– Нет, я хочу сказать, что ты так красноречиво рассуждаешь о живописи…

– О твоей живописи, во всяком случае.

– …И вместе с тем ты всегда как будто избегаешь разговоров о своей работе. – Говоря это, Уоллис намечал контуры будущих теней.

– Да просто говорить здесь совершенно не о чем.

– Ты хочешь сказать, это все нереально?

– Да нет, не в этом дело. Нет ничего реальнее слов. Они-то и суть сама реальность. Дело в другом: все, что я делаю, превращается в эксперимент – я действительно не понимаю, почему, и, дай Бог, никогда этого не пойму, – и до тех пор, пока работа окончательно не завершена, я никогда не знаю, выйдет ли что-то достойное или же грош этому цена.

В этот момент Уоллис старался уловить оттенок дыма, который должен был исходить от потухшей свечи.

– Но как же ты можешь экспериментировать с реальностью? Ведь тебе остается ее только отобразить.

– Как это делаешь ты? А как тогда быть с твоей склянкой яду, которая чудесным образом поменяла свое местоположение?

– Но ведь сама склянка – настоящая. Она-то не менялась. – Он нашел нужную смесь неаполитанских белил с кобальтовой синью и принялся осторожно наносить мазки собольей кисточкой, изображая дым.

– Мы с тобой в одной лодке. Тебе знакомо это выражение? Генри, я сказал, что слова реальны, но не говорил, что то, что они описывают, тоже реально. Наш любимый мертвый поэт сотворил монаха Роули из ничего, из пустоты, – а между тем, жизни в нем больше, нежели в любом средневековом священнике, действительно существовавшем на свете. Выдумка всегда более реальна. Можно мне теперь встать? У меня рука затекла. – Уоллис кивнул, а потом отступил назад, чтобы рассмотреть, как вышел на холсте дым от свечки. Мередит, вдохновленный начатой темой, подпрыгнул с кровати и принялся расхаживать по мастерской, стараясь при этом не глядеть на картину. – Но Чаттертон создал не просто одного человека. Он выдумал целую эпоху и сделал ее образную систему своей собственной: никто ведь толком не понимал средневекового мира, пока Чаттерттон не вызвал его к жизни. Поэт не просто воссоздает или описывает мир. Он действительно творит его. Вот почему его боятся. – Мередит подошел к Уоллису и впервые поглядел на холст. – И вот почему, – добавил он спокойно, – именно такой всегда будут представлять себе истинную смерть Чаттертона. Ты не чувствуешь запаха гари?

Уоллис тревожно оторвал взгляд от картины и увидел густой столб дыма, валившего за окном.

– Ах, Боже мой! – вскричал он. – Там, должно быть, пожар! – Но одновременно он обратил внимание на то, как поочередно пересекают друг друга темные и светлые полосы дыма.

Огонь, видимо, полыхал около реки, и они оба выбежали из дома. На камнях мостовой у Мередита расстегнулась одна из туфель с пряжками (он и забыл, что вышел в костюме), а пока он склонялся застегнуть ее, Уоллис уже пристал к небольшой толпе на углу Парадайз-Уок и Челси-Уорф. Какой-то работяга показывал на тыльную сторону дома XVIII века, стоявшего у реки.

– Это было в том саду, – говорил он. – Разгорелось-то быстро, да потом и унялось. – Ветер менял направление, и дым постепенно рассеивался, а над водой неслись хлопья золы с пеплом.

– Так никакой опасности не было? – спросил Уоллис.

– Нет, ни капельки.

Сзади подошел Мередит, и Уоллису почудилось, будто тот бормочет: "Пускай горит, пускай горит", но не успел он оглянуться в его сторону, как увидел Мэри, которая показалась из того дома, держа на руках ребенка.

– Миссис Мередит! – окликнул он ее. – Миссис Мередит! Сюда! – На какой-то краткий миг испуга ему пришло в голову, что это именно она почему-то стала зачинщицей пожара. Мэри отдала ребенка молодой женщине видимо, служанке из того дома, – и направилась в сторону Уоллиса. Она с счастливым видом улыбалась, и он подумал, что она увидела своего мужа рядом с ним; но теперь, обернувшись, он обнаружил, что Мередит куда-то исчез.

– Я и не знал, что вы все еще здесь, – сказал он. – Я… – Тут он заметил на ее на левой щеке темное пятнышко, похожее на тень. – Вы не пострадали?

– Нет. – Она рассмеялась. – Ни чуточки. Это было всего лишь шале мисс Слиммер.

Мисс Слиммер была поэтесса, которая жила в этом доме возле реки, писать же предпочитала в деревянном амбарчике (который она звала своим шале) в нижней части сада. Она нечасто выходила из дома, но Уоллис время от времени видел, как его соседка прогуливается по Парадайз-Уок: тесемки на ее шляпке были полуразвязаны, а юбки порой волочились по дорожной грязи. Она была женщина крупная, но ее несколько грозный облик не находил ни малейшего отражения в ее изысканно-патетичных стихах.

– А почему вы держали на руках ребенка? – Задав этот вопрос, он сразу же покраснел, а Мэри, уловив его внезапное смущение, сдержала улыбку.

– А что, мистер Уоллис, вы решили, что это мой ребенок?

– Да нет, вовсе нет. Конечно, нет. Мне просто было любопытно…

– Это дочка экономки мисс Слиммер. Девочка так залюбовалась зрелищем, что не хотела покидать дом, но я испугалась, что она задохнется от дыма. Как гласит поговорка – нет дыма без огня?

Непривычное и неожиданное физическое возбуждение оживило ее черты: Уоллис никогда еще не видел ее столь счастливой. Внезапный порыв ветра донес до него запах обугленной древесины; он не знал, что ему еще сказать.

– Работа над Чаттертоном идет полным ходом, – пробормотал он. И затем, уже более уверенно: – Вы зайдете на нее взглянуть?

Теперь она несколько успокоилась.

– Нет, пока еще не время. – Она на миг коснулась его локтя. – Мне бы хотелось посмотреть уже на готовую картину. Можно?

– Да. Разумеется.

– Тогда напишите мне, когда она будет закончена, и я приду. – Уоллис не нашелся, что на это ответить. – Я бы предпочла увидеть ее без суетливого присутствия моего мужа…

– Он только что был здесь…

Она оставила без внимания это сообщение.

– Он воображает себя моим суфлером. Он считает, будто сама я ни о чем судить не умею. А потому в его обществе я, разумеется, столь же нема, как то и положено всякой дворцовой прислуге. – Уоллис никогда прежде не слышал, чтобы она говорила столь вольно, но он ведь никогда прежде и не оставался с ней наедине.

– Мэри! Мэри! – Грудной возглас мисс Слиммер заставил их отпрянуть друг от друга, хотя они всего лишь вели обычную беседу, и только. – Мэри, милая, ты совершенная героиня. Ты спасла жизнь этой бедняжке, этой маленькой бедняжке! – Мисс Слиммер обильно потела и то и дело подносила ко лбу льняной носовой платок.

– Да там не было ни малейшей опасности, Эгнес.

– Ни малейшей опасности! Да ты только взгляни на меня! – И в самом деле, вид у нее был такой, словно она лишь несколько мгновений назад чудом спаслась от какого-то стихийного бедствия. Ее бумазейное платье было в нескольких местах разодрано, а на лице виднелись следы пепла и копоти: там, где по ее щекам прокатились градины пота, под серым налетом проглядывали бороздки белой кожи. На самом деле, она разорвала бумазею собственными руками. – Если бы вам вздумалось изобразить меня, мистер Уоллис, то разве что во образе Лотовой жены или какой-нибудь гарпии.

Эта фраза прозвучала не как утверждение, а скорее как вызов.

– Вы отлично выглядите, мисс Слиммер. Мне кажется, вы больше походите на Офелию.

Та в ответ улыбнулась, но довольно мрачно.

– По крайней мере, – продолжала она, – мои рукописи целы. Я уже отослала свое последнее стихотворение в Наблюдатель, а все прочее вверено заботам публики. Мою Музу опалили, но она уцелела, спасшись из огня. – Она повернулась к собеседникам спиной, чтобы еще раз окинуть взором сцену недавнего пожара; толпа уже разошлась, и виднелся лишь тонкий столб дыма, плывший в сторону реки. – Но мое шале! Мое бедное шале! – Она переплела пальцы. – Как нужно заламывать руки? – спросила она. – Я никогда не умела этого делать как следует, даже в детстве. – Затем она резко обернулась. Мистер Уоллис, мы говорили о вас как раз перед самой катастрофой. Вы знаете, что миссис Мередит… – тут мисс Слиммер с жалостью поглядела па нее, – …что миссис Мередит – большая поклонница ваших работ.

Уоллиса очень обрадовало одобрение Мэри, о котором он и не подозревал, и он уже собрался было поблагодарить ее, как вдруг мисс Слиммер воздела руку.

– Нет-нет, прежде чем вы скажете хоть слово, мистер Уоллис, я должна вам сознаться, что принадлежу к старой школе. Я обретаюсь в царстве Идеального. – Произнося последнее слово, она слегка приподняла подол платья. – И потому для меня неприемлем ваш новый предмет – Чаттертон. Мэри вспыхнула, словно, рассказав своей подруге о последней картине Уоллиса, она выдала некую тайну. – Этот средневековый стиль оскорбляет мои чувства, в нем все так искусственно. Как это у вас, художников, говорится? Пастишь. Это все – пастишь. По мне, так поэзия должна быть прямой, и рождаться она должна из вдохновенья. Тогда она будет простой, и будет она истинной. Уж я то знаю. У меня есть публика. Верно я говорю, моя героиня? Мэри кивнула, хотя, по правде, ей порой казалось, что стихи Эгнес Слиммер были бы куда интересней, если бы правдиво отражали ее сильную личность. Искусство должно идти от сердца, где зарождаются все наши чувства. – Прижав руку к груди, она, казалось, призывала в свидетели поименованный орган, но выяснилось, что она всего лишь извлекала чистый носовой платок. – Оно должно быть подлинным, – продолжала она. – Что проку в подражании другому подражанию?

– Я не согласна, Эгнес. – Говоря это, Мэри улыбалась Уоллису. – Иногда не стоит прислушиваться к голосу рассудка. Иногда следует поступать именно так, как нравится.

– Это я зову гедонизмом, Мэри, а он вовсе не пристал молодой женщине. – Она перевела взгляд на Уоллиса. – А где мистер Мередит? Он ведь вам позирует, не так ли?

Мэри перехватила этот взгляд и заметила, что ее подругу начинают одолевать какие-то подозрения.

– Мой муж выряжен в старинный костюм, Эгнес, и наверняка прячется сейчас от тебя. Тебе ведь было бы неприятно обнаружить у себя под дверью поэта, явившегося из XVIII века.

– Мистер Мередит – и ряженый! Вот уж никогда бы не подумала.

– Да он же всегда ряженый. Что за слово ты произнесла? Он всегда и есть пастишь.

– Ну, тогда лучше разыщи его. Иди и разбуди его. – Этот довольно странный ответ прозвучал, если так можно сказать, уже в отсутствие самой Эгнес, потому что она зашагала домой сразу же, как заговорила.

Они снова остались вдвоем.

– Вы зайдете ко мне? – спросил Уоллис.

Мэри поглядела в спину удалявшейся мисс Слиммер. Казалось, она собирается догнать ее, но она явно колебалась.

– Что значит – зайду к вам?

– Вы зайдете ко мне повидать Джорджа? Наверно, он ждет нас.

Мэри, по-видимому, вздохнула с облегчением.

– Ах, нет. Джордж никого не ждет – даже самого себя. Он слишком горд. Но знаете ли что? – Она собралась уходить. – Думаю, Эгнес сейчас нуждается во мне больше. – Она покинула его, а ветер между тем снова переменил направление, и Уоллиса, медленно направившегося к мастерской, окутали клочья дыма.

Мередит сидел на кровати, одетый уже в собственную одежду.

– Ты ведь закончил со мной, Уоллис, не правда ли? – Его голос звучал уныло. Он подобрал костюм и торжественно вручил его художнику. – Я уже начал уставать от своей роли.

Уоллиса удивило, почему тот ни словом не обмолвился ни о появлении жены, ни о собственном внезапном исчезновении из толпы.

– Да, Джордж. Твоя роль окончена. – Он швырнул одежду в угол, и там она превратилась в бесформенную кучу. – Но не беспокойся…

– Я никогда не беспокоюсь.

– Получится прекрасная картина. – Он немного помолчал. – А ты знал, что в том доме находилась твоя жена?

Мередит, не обратив внимания на этот вопрос, принялся расхаживать по комнате, еще раз рассматривая заготовку к картине.

– Я обрету бессмертие, – сказал он, слегка просияв. – И не благодаря поцелую, а благодаря кисти. Когда забудутся все наши мелкие страсти, я все-таки останусь. Вот это и есть бессмертие. – Он указал на тело, изображенное на холсте. – Но кто это – Мередит или Чаттертон?

– Наступит время, когда даже ты сам перестанешь видеть разницу.

– Ты хочешь сказать – когда и меня поглотит время? – Он громко рассмеялся, будто именно такой участи ему самому больше всего хотелось. Но спустя сорок – или четыреста – или даже четыре тысячи лет – как буду я как будет он – как будет оно выглядеть тогда? – Внезапно из кухни на нижнем этаже донесся звон посуды и визг: это кухарка Уоллиса разбила блюдо.

Мередит не отводил глаз от собственного изображения, и Уоллис положил руку ему на плечо.

– Со временем телесные цвета, разумеется, поблекнут. Ты это имеешь в виду?

Мередит снова рассмеялся.

– Но ты же и сейчас видишь, как я бледен. – И потом прибавил: – Мэри тоже бледна. Ты заметил?

Он вцепился в край холста, и Уоллис мягко отвел его руку.

– Поосторожней с картиной, Джордж. Она все еще очень хрупка. – Он отнес полотно к окну и принялся разглядывать ее на свету. – Разумеется. Со временем выцветут и растительные краски. Зато минеральные краски даже спустя века останутся точно такими же.

– Моя растительная любовь. – Мередит тоже подошел к окну и увидел последние следы дыма, поднимавшегося от погубленного шале. – След всякой вещи сотворенной – всего лишь мысль в тени зеленой. – Он взглянул ввысь туда, где дым растворялся в ярком небе. – Так и от меня когда-нибудь останется всего лишь мысль. Всякий, кто посмотрит на эту картину, отчасти подумает и обо мне. А теперь мне пора, – сказал он. – Моя жена может…

– Я выйду с тобой. – Казалось, Уоллис лишь испытал облегчение от того, что его друг уходит, и никак не попытался удержать его. – Но постараемся не повстречаться с Эгнес Слиммер. Знаешь, я только что с ней говорил.

– Знаю. Я все видел.

Уоллис стоял к Мередиту спиной: наклонившись подобрать свой Ольстер, он оставался в таком положении несколько дольше необходимого. Затем он повернулся к нему и показал пальто.

– Это мое или твое? – Он продолжал протягивать его, как будто веля Мередиту взять его. – Они так похожи, что я их не различаю.

– Это твое, Генри. У меня нет Ольстера.

Уоллис быстро надел его.

– Ты никогда не мерзнешь?

– Нет. Никогда. – Но когда они вышли на улицу, Уоллис заметил, как тот поеживается на ветру. Они шли к реке молча. Мередит решил сесть на колесный пароход, который отправлялся от пристани в Челси до Вестминстера. Проходя мимо дома мисс Слиммер, Уоллис взглянул на него с опаской; вместе с тем он сам не вполне понимал, отчего стыдится встретить ее вновь. Мередит созерцал грубую поверхность дороги.

– Воздействие этой картины, – заговорил он внезапно, – окажется иным, нежели все то, что сейчас доступно нашему пониманию. И вовсе иным, нежели все то, что ты задумываешь, Генри. То же самое происходит с поэмой или романом. – Уоллису померещилось чье-то лицо в подвальном оконце, и он на миг остолбенел. – Конечное воздействие, которое твое творение окажет на мир, никогда невозможно ни предугадать, ни рассчитать, ни подстроить. Мередит смотрел на мутную поверхность воды. – Вот что я разумею под его реальностью… – Где-то отворилась и захлопнулась дверь. – Ее можно только ощутить. Ее нельзя описать словами. – Он помедлил, будто прислушиваясь к звуку чьих-то торопливых шагов. – А все-таки слова нас преследуют, цепляются за нас, дразнят нас.

– Мистер Мередит – минутку, пожалуйста. – Это была мисс Слиммер. Она была еще в нескольких ярдах от них, но шла очень быстро.

– Вот мой пароход, Генри, мне надо поторопиться. Прощай. – Он побежал к причалу, а мисс Слиммер, тяжело дыша, внезапно остановилась.

– Я только хотела передать ему это, – сказала она и протянула томик своих стихов под названием Песни осени. Уоллис пожал плечами и, отвесив учтивый поклон, поспешил уйти прочь.

Но он чувствовал себя слишком неуютно, чтобы возвращаться в мастерскую, и потому отправился к реке. Вдоль ее берега тянулась улочка, по которой он часто прогуливался ранними вечерами; она называлась Уиллоу-Пэссидж – Ивовый Переулок, из-за подстриженных ив, которые росли по обеим ее сторонам, – и ему нравилось сидеть здесь и делать наброски. Он находил, что эти деревья в высшей степени живописны в своей перспективе, и часто с головой уходил в созерцание их общих очертаний, но сегодня вечером ему казалось, будто они ходят ходуном и выворачиваются на ветру несоразмерные, нескладные, просто какая-то возмущенная масса на фоне неба. Обычно он сидел на одном и том же месте, где покрытый травой берег перерастал в невысокий холм, и теперь он поспешил туда в надежде обрести отдохновение от собственных путаных мыслей. Он улегся на мягкую землю, закутавшись в пальто, и праздно, без своего привычного любопытства, воззрился на иву, росшую на противоположной стороне дороги.

Но и лежа там, он начал различать узоры на коре дерева: ее растрескавшаяся пестрая поверхность принимала формы и очертания, которые он не мог не узнать. Потом ему стало казаться, что самих узоров уже недостаточно: их строение и цвет обусловливались как расположением на дереве, так и очертаниями деревьев, тянувшихся по обеим сторонам, и точно так же их тени и оттенки заимствовались у переменчивого света окружающего мира. Но если все это невозможно воспроизвести – ибо разве можно надеяться запечатлеть на холсте саму жизнь, – то как же он сможет изобразить саму человеческую форму? Затем его встревожила и другая мысль: как мог он взывать к душе Чаттертона, если полагал, что сейчас его собственная душа запятнана? Ведь он устремился к Уиллоу-Пэссидж с таким жгучим нетерпением, потому что полагал, что поступил со своими друзьями скрытно или даже обманно: как же такой человек, как он, сумеет живописать человеческое тело во всей его славе?

Он бросил взгляд на темнеющие в сумерках поля Челси, и лишь спустя некоторое время он заметил фигуру женщины; согнувшись, она срезала ивовые прутья с кустов, росших у края канавы за деревьями. Должно быть, она почувствовала на себе его взгляд, ибо в тот же миг выпрямилась и поглядела на него: Уоллис видел, как она откидывает от лица рыжие волосы. И вот уже Мэри Эллен Мередит бежала к нему, вот она говорила: "Я знала, что вы сюда пошли. Я ждала вас". Но он по-прежнему был один. Женщина продолжала смотреть на него, а потом грубо расхохоталась и, подобрав свою корзинку с ивовыми прутьями, поспешила в сторону Пимлико. Его воображение обманулось, вернее, он сам обманул собственное воображение.

На следующее утро он приступил. Он подготовил холст; гипсово-клеевой грунт был теперь совершенно гладким, и, коснувшись его, художник почувствовал, как очертания задуманных образов водят его пальцем… вот здесь будет лежать тело, а здесь бессильно упадет рука. Он принялся смешивать хлопья свинцовых белил с льняным маслом, пока не добился нужной консистенции, а затем поместил краску на промокательную бумагу, чтобы удалить излишек масла. Нет ничего чистого, подумал он, все запятнано. Он взял французскую кисть, окунул ее в краску и начал покрывать холст слоем блестящего белого грунта, двигаясь слева направо, пока подмалевок не был полностью готов. Он отступил назад, чтобы рассмотреть свежеокрашенную поверхность, высматривая трещинки или пятна неровной яркости, но все вышло гладко. Это была стадия, предшествовавшая всякому цвету, и на мгновенье Уоллису захотелось сделать выпад кистью, шлепнуть холст или намалевать на нем какие-нибудь дикие неразборчивые значки, пока это сверканье не будет нарушено и затем навеки погашено.

Однако, наблюдая, как эта абсолютная белизна медленно высыхает на холсте, он уже видел «Чаттертона» как окончательное единство света и тени: рассветное небо вверху картины, смягчающее свет до меццотинто, с листьями розового кустика, обращенными вверх, чтобы отразить его серые и розовые оттенки; тело Чаттертона в середине картины, нагруженной более густым цветом, дабы выдержать натиск этого света; а затем – главная масса темноты, бегущая понизу. Уоллис уже знал, что для Чаттертонова пальто, переброшенного через стул, он возьмет капут-мортуум или красный марс, и что для насыщенного цвета его бриджей понадобится тирийский пурпур. Но эти мощные тени сохранят тонкий контраст с соседними прохладными тонами: серая блуза, бледно-желтые чулки, белизна тела и розовато-белый цвет неба. Затем эти прохладные тона оживят теплый коричневый цвет пола и более темные коричневые тени, падающие на него; а их, в свой черед, уравновесят сдержанные оттенки утреннего света. Так все двигалось к центру – к Томасу Чаттертону. А здесь, в этой неподвижной точке композиции, сочно мерцающее одеяние поэта и его блестящие волосы будут символизировать душу, которая еще не успела покинуть тело; которая еще не отлетела через открытое чердачное окно в прохладную даль нарисованного неба.

Все это ясно предстало перед мысленным взором Уоллиса, и тут же, увидев уже готовую картину, он понял, что на холсте она никогда не будет столь же совершенной, какой пребывала сейчас в его уме. Ему не хотелось терять этого совершенного образа, но в то же время он знал, что, лишь совершив «падение» в зримый мир, она обретет хоть какую-то реальность. Он взял палитру и, сделав быстрый вдох, приступил к работе.

11

Проснувшись, он обнаружил, что сидит у открытого окна: за ним виднелись крыши домов, блестевшие влагой после внезапного ливня, а поверх них возвышался огромный выпуклый купол, медленно превращавшийся в дым. На улице, прямо под окном, замерла, а потом рухнула наземь голубая лошадь. Чарльз открыл рот, чтобы заговорить, и солнечный свет с рыканьем залил стену белого здания; перед ним стоял юноша, улыбавшийся и указывавший на книжку, которая была у него в правой руке. "Как на картине", – сказал он, и все куда-то исчезло. Чарльз удивленно повернул голову и понял, что его куда-то несут на кровати или на носилках. Сбоку от него разговаривали, и он отчетливо расслышал: "На нем была старая одежда, как и на всех остальных".

Он открыл глаза и увидел Эдварда, стоявшего у изножья кровати. «Привет», – сказал он, но не услышал собственного голоса. Затем вдруг левая половина его сына начала распадаться, будто мальчик у него на глазах проходил стадии юности, старости, смерти и разложения. Чарльз попытался поднять руку, чтобы заслонить это зрелище, но не смог ею шевельнуть. Тогда он закрыл глаза. Но так, должно быть, он пролежал недолго, потому что, вновь подняв взгляд, увидел Эдварда на прежнем месте.

– Мам, – сказал тот, – он уже проснулся.

Над Чарльзом склонилась Вивьен, но он видел ее как-то нечетко; казалось, будто левая сторона его лица погружена в тень и он может лишь с надеждой выглядывать из этой тьмы.

– Врач тебя осмотрел, – говорила она. – Тебе нашли кровать. – Чарльз с трудом вслушивался в слова: ему почудилось, будто несколько голосов прошептали: "Его нашли в твоей кровати", – и он посмотрел на нее в ужасе.

– Тебе все еще больно, любовь моя? Тебе сделали укол. – Пока Вивьен говорила, Чарльз вдруг понял, насколько она неповторима: понадобилась целая вселенная, чтобы спрясть ее – точно так же, как эта же вселенная распрядала теперь его самого. Я старался, я старался выдюжить. Я и не знал, как легко поддаться. Но во рту у него пересохло, и он ничего не сказал.

– Вот, пап, твои бумаги. – Эдвард протягивал исписанные Чарльзом листки: он принес их потому, что не знал, как еще помочь ему, а еще потому, что он знал: это самое важное в жизни отца.

Но Вивьен отобрала их.

– Не сейчас, – сказала она. – Еще не время. Ему нужно отдохнуть.

Но они напомнили Чарльзу о чем-то, что осталось незавершенным. «Чаттертон», – попытался выговорить он.

– Частый звон? Что, милый, у тебя в ушах звенит?

– Мам, его язык совсем не слушается. – Эдвард говорил очень медленно, стараясь не поддаваться панике при виде отца, беспомощно лежащего на кровати.

– Не тревожься. – Голос Вивьен звучал очень спокойно. – Он обязательно поправится.

– Нет, мама. Не поправится.

Та поднесла палец к губам, чтобы он замолчал.

– А теперь помоги мне поставить ширму вокруг его кровати.

Нет ни прошлого, ни будущего, а есть только вот этот миг, когда я вижу их обоих – мою жену и моего ребенка, спокойно беседующих; они зовутся живыми, и к ним применимо число два. «Едва», – казалось, произнес он.

Над его кроватью находилось окно, и Вивьен склонилась вперед, чтобы поднять жалюзи; и в больничную палату прорвались рассветные лучи.

Когда в ресторане «Кубла-Хан» Чарльз пробормотал: "Я тебя прекрасно знаю", Хэрриет Скроуп на миг подняла взгляд и увидела очертания какого-то юноши, улыбавшегося и склонявшегося к нему. Ее настолько это ошеломило, что в минуту всеобщего смятения, вызванного падением Чарльза, она выхватила из рук официанта бутылку и налила себе еще две большие порции джина. Вивьен в ужасе смотрела на лежащего без чуства мужа, а Филип сразу же поднялся и встал на колени около него, нащупывая пульс. Всякая деятельность в ресторане остановилась, и в воцарившейся тишине Филип сказал официанту:

– Думаю, вам надо вызвать скорую помощь.

– Мигом, сэр. Девять-девять-девять.

Теперь и Вивьен встала на колени рядом с Чарльзом; она сняла жакет и, свернув, бережно подложила мужу под голову. Хэрриет продолжала глазеть на то место, где ей привиделся тот юноша, и лишь когда Чарльза уложили на носилки и понесли к машине, ждавшей на улице, она наконец прочувствовала ситуацию. Она отставила пустой стакан и тоже вышла из ресторана.

– Рядом с ним должны находиться женщины, – громко сказала она Флинту. – Ему нужна материнская забота! – Вдобавок, ее никогда не возили в карете скорой помощи, и ей было любопытно взглянуть, что там внутри.

– Присмотри за Эдвардом, – крикнула Вивьен Филипу, а потом тоже исчезла в машине.

Как только они доехали до больницы Св. Стефана, Чарльза увезли на каталке. Как тележка с десертами, подумала Хэрриет. Интересно, что там у них было на сладкое, в этом жутком ресторане?

– Идите за ним, – сказала она Вивьен, которая и так уже спешила вслед за мужем. – Я постерегу крепость. – И с меланхоличной степенностью она уселась в почти пустой приемной. Она начала листать старый номер Женского царства, лежавший на стуле слева от нее, и лицо ее принимало все более хмурое выражение.

– Вы из-за чего пришли? – Она вздрогнула, услышав этот вопрос, и, оглянувшись, увидела пожилую женщину, сидевшую позади нее, где стояли другие ряды стульев. – Из-за пьянства, да? – Она принюхалась к запаху, который распространялся вокруг Хэрриет.

– Ничего подобного. Я лишь изредка позволяю себе пропустить стаканчик шерри. – Она подалась вперед. – Собственно, я пришла сюда потому, что хочу сменить пол.

Она собиралась сказать что-то еще, но тут к ней выбежала Вивьен.

– Ему делают рентгеноскопию мозга, – сказала она полным отчаяния голосом.

– А что с ним такое?

– Они не знают. Думают, что это может быть удар.

– Удар? – переспросила Хэрриет: ей внезапно представился ее кот, сердито выгибавший спину и топорщивший шерсть, когда она грозила ему кулаком. – Как это – удар?

Вивьен закрыла лицо руками и так простояла несколько секунд; в глубине коридора слышался детский плач.

– Я думаю, Эдварду нужно приехать сюда, – вот все, что она сказала, снова взглянув на Хэрриет широко раскрытыми глазами.

– Он всегда дожидается их, – прошептал Филип Флинту, когда они преодолели последние ступеньки и подошли к квартире Вичвудов. Они явились сюда прямо из ресторана. – Они никогда не задерживаются. Как правило.

– Кто там? – Эдвард, по-видимому, стоял за запертой дверью, когда Филип постучал.

– Это Филип. – Он прокашлялся, не зная, как приступить к неизбежным объяснениям.

Эдвард приоткрыл дверь и, с любопытством бросив взгляд на Флинта, спросил:

– А где папа?

Филип изо всех сил старался изображать бодрость.

– Он неважно себя почувствовал, и мама отвезла его в больницу.

А Флинт добавил:

– Он скоро вернется.

Эдвард поглядел на них с подозрением, а потом, открыв дверь полностью и впустив их, пошел в свою комнату, не сказав больше ни слова; перед их приходом он смотрел телевизор, и теперь Флинт увидел, как на экране показался раскрытый рот, а потом чья-то рука. Он лишь с умеренным любопытством оглядел остальное убранство квартиры, и ему тут же вспомнились университетские комнаты Чарльза. Плакаты на стенах, дешевый сосновый стол, продавленный диван с индийским ковриком, наброшенным на него, – все эти предметы по-прежнему действовали на него угнетающе. Потом он заметил портрет, прислоненный к письменному столу Чарльза, и что-то в лице изображенного приковало его внимание.

– Кто это?

Филип, тяжело рухнув на диван, смотрел в сторону комнаты Эдварда.

– Это Чаттертон, – ответил он, не оборачиваясь.

– Не может быть. Он слишком стар.

Филип внезапно ощутил усталость.

– В том-то все и дело. Видишь ли, Чарльз нашел кое-какие бумаги…

Тут в комнату возвратился Эдвард. У него было очень бледное лицо.

– А когда папа обещал вернуться? – Он почесал ногу.

– Он точно не сказал. – Филип снова прокашлялся. – Но мама говорила, что пробудет там не очень долго.

– Ну сколько?

– Не слишком долго.

Флинт, скованный горестным видом мальчика, неловко держал перед собой портрет.

– Это он! – Эдвард показывал пальцем на Флинта. – Это он во всем виноват!

– Я? – Из-за внезапной тревоги голос Флинта прозвучал на полтона выше обычного.

– Нет. Не вы. Тот, на картине. – Флинт ошеломленно посмотрел на картину. А Эдвард обратился за поддержкой к Филипу. – Мы его и в галерее видели. Папа тебе не рассказывал? – Эдвард подошел и выхватил холст из рук Флинта. Он уже собирался зашвырнуть его в угол, но Филип поднялся и остановил его.

– Не надо, Эдди. Не делай этого. Твоему папе он еще понадобится.

– Так значит, с ним ничего страшного?

– Нет.

Эдвард торжествующе улыбнулся, добившись от него такого ответа.

– Я так и знал! – сказал он.

И в эту минуту из больницы позвонила Вивьен.

Чарльз опустил руку и дотронулся до голого деревянного пола; ощутив зернистую поверхность древесины, он провел пальцами по краям досок. Костяшками пальцев он коснулся чего-то легкого – вроде мышиного скелетика или дохлой птички, – и пыльного, но потом понял, что это комок грубой бумаги, на которой он давеча писал. Рядом лежал еще один комок, и еще; по полу были разбросаны клочки разорванных стихов, которые он писал накануне. В этих стихах он пытался высказать, что время – это всего лишь цепочка смертей, следующих одна за другой, которая образует сноп света посреди огромной иссушенной равнины; но в голове его настырно раздавались чужие голоса, звучали чужие стихи.

Тогда он изорвал свои стихи и бросил клочки на пол, а теперь, вытянув с кровати руку, нащупал их… а когда боль возвратилась, он заплакал. Он лежал лицом к стене, но все же с большим трудом ему удалось повернуть голову, чтобы взглянуть на свою последнюю комнату в жизни; и он увидел ее всю: распахнутое чердачное окно, увядающий розовый кустик на подоконнике, пурпурное пальто, перекинутое через стул, потухшая свеча на столике красного дерева. Вокруг него стояли люди, и его охватил ужас.

– Нет! – вскричал он. Он готов был умолять их. – Этого не должно произойти. Это все неправда. Мне не следует здесь находиться. Я уже видел это раньше, и это наваждение!

– Мам, у него веки шевельнулись.

– Думаю, он сейчас просыпается. – Вивьен, не сводя глаз с лица мужа, одной рукой держалась за Эдварда.

Чарльз открыл глаза и воззрился на нее; нестерпимо глубокая синева его глаз на миг даже испугала ее.

Он различал очертания жены, склонившейся над ним, и ее окружал свет; сын тоже ярко светился, и, пока душа Чарльза покидала этот мир, их души обменивались прощальным сияньем. В этот миг узнаванья он улыбнулся: ничто так и не утеряно, но все же это последний раз, когда он их видит, последний раз, последний раз, последний раз, последний раз. Вивьен. Эдвард. Я повстречал их где-то по дороге. Мы вместе путешествовали.

"Я буду скучать без вас", – попытался он сказать; но губы его не шевельнулись. Чарльз умирал, а Филип в библиотеке писал «Да» в своем блокноте; Чарльз умирал, а Флинт, склонив голову, читал Исповедь англичанина, употребляющего опиум[90] в бумажной обложке; Чарльз умирал, а Хэрриет победно сжимала в объятьях своего кота; Чарльз умирал, а Пэт бежал трусцой вокруг церкви Св. Марии Редклиффской; Чарльз умирал, а мистер Лино, насвистывая, протирал бронзовую фигурку Дон Кихота верхом на Росинанте. Его правая рука повисла плетью, кисть касалась пола, а пальцы крепко сжались; голова тоже завалилась вправо, грозя соскользнуть с больничной койки. Его тело выгнулось в последнем спазме, содрогнулось, а потом затихло навсегда.

"Чаттертон" был закончен. Он взял соболью кисточку и, окунув ее в черную лужицу слоновой кости, написал в нижнем правом углу картины: "Г. Уоллис. 1856 г." И в этот завершающий миг произошел всплеск мощи – во всяком случае, такое ощущение возникло у Уоллиса: совершая свой последний рывок к жизни, картина сделалась чрезвычайно яркой и, казалось, засияла, прежде чем принять подобающую ей торжественную недвижность. И тогда Уоллис понял, что в нее перелилась душа Чаттертона – душа, не пойманная в ловушку, а обрадованная тем, что ее увековечили; она помедлила здесь, среди этих красок и форм, прежде чем выпорхнуть через окно, которое Уоллис оставил для нее открытым. Когда она улетит – а он знал, что она исчезнет, как только другие придут взглянуть на его произведение, – оно начнет жить совсем другой жизнью, превратившись в очередную картину в мире прочих живописных полотен. И Уоллис с какой-то жалостью поглядел на лицо Мередита, ставшее посмертным ликом Чаттертона, – но это была не жалость к себе самому, оттого что он закончил работу, а жалость к той вещи, которую он создал. Изображенная им чердачная каморка стала эмблемой мира – мира тьмы, где литература – это рассыпанные по полу клочки бумаги, где аромат – это запах умирающей розы, где источник света и тепла – это потухшая свеча. До сих пор он и не сознавал, что таково его истинное видение мира. Но затем он расхохотался над собственной грустью: ведь, в конце-то концов, это его триумф. Это его бесподобное творение. Теперь ни он сам, ни Чаттертон никогда не умрут полностью. Он еще раз взглянул на написанное им лицо, а затем принялся быстро покрывать холст копаловым лаком.

А в этот же самый миг Джордж Мередит с любопытством рассматривал Панча – куклу в миниатюрной педельской шляпе и в красном пальто, с белым галстуком, подвязанным у подбородка. Марионетка пела:

Мередит дотронулся до плеча жены и прошептал:

– Как ты думаешь – я бы смог научиться сочинять такие стишки?

– Нет. В них слишком много чувства. – Отвечая, Мэри неотрывно смотрела на сцену; представление ее занимало, а тут как раз появилась Джуди, и Панч свирепо замахнулся на нее тростью.

– По вкусу ли тебе мое наставленье, милая Джуди?

Мередит снова прошептал:

– У меня тоже есть чувства. – Как будто желая отмахнуться от него, Мэри сделала несколько шагов вперед, поближе к будке, где Джуди летала из стороны в сторону.

– О, ради Бога, мистер Панч. Довольно! – верещал в притворном испуге высокий голосок марионетки.

– Нет, еще один маленький урок. Вот тебе! Вот! Вот! – Джуди повалилась на подмостки, так что над сценой торчала одна голова. Панч продолжал колотить ее, а она, защищая голову, приподняла вялую руку. – Еще, дорогая женушка?

Редкая толпа посмеялась над этим, а потом засмеялась еще громче, когда Джуди подняла голову и взмолилась своим жалобным голоском:

– Нет-нет, довольно.

Мередит подошел к Мэри.

– Вот образцовая жена – разве нет?

А Панч добавил:

– Я думал тебя вскорости удовольствовать.

Мэри неожиданно повернулась прочь, и ее муж, бросив прощальный взгляд на сцену, последовал за ней. Они были в Хаундздитче. Стоял февраль, было холодное субботнее утро, и, так как им нечем было себя занять дома, они решили посетить Тряпичную ярмарку – а вернее, им настолько не терпелось поскорее выйти из дома, что определенной цели у них не было; и лишь когда они увидели омнибус до Бишопсгейта, они сели в него и приехали сюда. И вот теперь, когда Панч победно вопил над распростертым телом Джуди, Мэри вошла во дворик, который вел к самой Ярмарке. На грязной веревке висели дешевые ковры и коврики для камина, и Мэри остановилась поглядеть на них, пощупала засаленную ткань. Мередит поборол искушение остеречь ее от грязи, забившейся в эти тряпки.

– Только вообрази, – сказал он, – сколько Панчей и Джуди по нему прошлось?

Она уже собралась что-то ответить, но тут к ней приблизился владелец ковровой лавки; это был очень высокий мужчина с необычайно мягким голосом.

– Мадам… – он так растянул это слово, что оно показалось почти свистящим. – Я – единственное живое существо, у кого имеются эти товары.

Он положил руку слишком близко к ее руке, и она отпрянула.

Мередит, пробурчав:

– У нас и камина-то нет, зачем нам коврик для камина, – взял ее под руку и увел из дворика.

Когда они вышли в мощеный проулок, Мэри залилась смехом.

– Мой спаситель! – говорила она. – Ты спас меня от выбивальщика ковров!

Они несколько углубились в главную часть Ярмарки, осторожно пробираясь между скользкими лужицами устричного сока, затекшего в ямки на булыжниках. Среди рыночного шума и гвалта Мередит сразу повеселел; он остановился между двумя грудами шляп и, взяв по шляпе в каждую руку, принялся жонглировать. Но такое веселье явно раздражало Мэри, и она, не дожидаясь мужа, направилась к отделу старых перчаток, сваленных в кучу на прилавке. Казалось, она рассматривает их очень внимательно, потому что низко склонила голову над ними, но, нагнав ее опять, он заметил, что она плачет. Рядом с перчатками стоял деревянный ящик с ржавыми ключами, и Мередит, вне себя от изумления, подобрал один из ключей и, погремев им, спросил:

– Что случилось?

Она продолжала смотреть на перчатки, перебирая и перекладывая их правой рукой.

– Ничего не случилось. Что могло случиться?

Из-за прилавка появился маленький ребенок; у него на шее болтался старый синий шарф.

– Премилые перчатки, мисс. Премилые чудесные перчатки для премилой леди. Без единого пятнышка.

Мэри улыбнулась мальчику и отвернулась, а муж последовал за ней по пятам; она направилась в боковой проход, где в несколько рядов висели старые миткалевые платья; одни из них еще являли следы былого лоска, другие же выцвели, а оборки на них износились и истрепались. К тревоге Мередита, они напоминали вереницы повешенных женщин, которые легонько покачивались на ветру. Мэри зашла за один из рядов, сразу же пропав из виду, и он стал раздвигать платья, чтобы поговорить с ней; грубая ткань хлестнула его по лицу, и на миг он ощутил кислую застарелую вонь одеколона.

– Ну что-то ведь все-таки случилось. Скажи мне. – Она пошла дальше по проходу между платьев, и Мередит поплелся за ней по другой стороне, глядя на ее ноги. – Скажи мне!

Она вновь показалась с другого конца рядов и взяла его под руку, словно утешая его.

– Я хочу уйти на время. – Они стали быстро удаляться с этой торговой улочки, и впервые оба почувствовали, что боятся друг друга.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. – Он почти прорычал эту фразу, и она отдернула руку.

– Я хочу уйти от тебя. Это ты можешь понять?

Он остановился, ловя ртом воздух. Ему казалось, что сейчас его стошнит прямо здесь, на виду у толпы.

– Я думал, что ты счастлива.

– Счастлива? Нет. Я никогда не была счастлива. – Сосредоточившись на собственной решимости оставить его (теперь, когда она наконец высказала ее вслух, эта решимость лишь возросла), Мэри не сводила взгляда с груды старых штанов, наваленных на длинную доску. Старик, сидевший за этим прилавком, поймал ее напряженный взгляд и поднял мизинец, словно привлекая ее внимание. Ее поразил этот жест, она покраснела и зашагала дальше. Мередит по-прежнему шел рядом с ней, стараясь поспевать за ее быстрым шагом.

– Это неправда, – сказал он. – Мы всегда были счастливы. – Она ничего не ответила, и он, приняв ее молчание за признание его правоты, продолжал, уже более спокойным тоном: – Так почему же ты плачешь?

– Я плачу от жалости к тебе, Джордж.

– Что-что? – Он затащил ее под старый навес какой-то лавчонки, куда не проникал яркий дневной свет. Ему не хотелось видеть ее лицо слишком отчетливо – пока не хотелось.

– Я должна оставить тебя.

Он отшатнулся от нее и ступил на порог лавки.

– Как его имя? – Казалось, она покачала головой. – Как его имя? Как его имя? – Это прозвучало как шутовская скороговорка комиков из Креморн-Гарденз; потом он повернулся и, не видя ничего вокруг, шагнул внутрь лавки. Он знал одно имя, но произнести его при ней он не мог: он боялся, что, стоит произнести его вслух, как тот, кому оно принадлежит, внезапно предстанет перед ними. – Взгляни-ка, – сказал он, все еще стоя к ней спиной, – тут раскиданы картины. – Когда Мэри вслед за ним вошла в лавку, он указывал на угол, где к деревянному чемодану было притиснуто несколько старых или грязных холстов. Мередит подошел и подобрал один из них. Это был портрет немолодого мужчины без парика, сидевшего возле свечи; его правая рука покоилась на стопке книг с неразборчивыми названиями на корешках. – У него знакомое лицо, миссис Мередит, – сказал он. – Быть может, это какой-то поэт? – Дрожащими руками он поднес портрет к свету, падавшему из открытого дверного проема, и на мгновенье Мэри увидела, что на холсте изображено лицо самого Мередита – изборожденное морщинами в одинокой старости. – Как вы полагаете, миссис Мередит, это подлинный человек или только натурщик? – Он поставил картину на место и вытер пальцы о рукав куртки. – Наверное, только художнику это ведомо.

– Здесь слишком тесно, – сказала она и вышла из лавки.

– Мы еще увидимся? – угрюмо выкрикнул он ей вслед. Но он не хотел идти за ней. Ему не хотелось выходить отсюда на свет, и он повернулся к владельцу лавки, который внимательно наблюдал за ними из-за небольшого дубового прилавка. – Берегите эту картину, друг мой, – сказал Мередит. Это ценнейшее произведение.

– Вы знаете художника, сэр?

– О да, я знаю художника. Я очень хорошо знаю художника.

– Нет, я не хочу ее видеть. – Но потом она добавила более спокойным тоном, не желая его обидеть: – Не теперь. Вы мне покажете ее позже? – Ей не хотелось видеть своего мужа, лежащего мертвым, теперь, когда она покинула его – пусть даже его смерть и была всего лишь изображением на холсте. Но Уоллиса так обрадовал ее неожиданный приход, что все ее слова уже не имели никакого значения.

Когда он отпер дверь, Мэри стояла на улице, обратись к нему спиной.

– Я вижу, Эгнес отстроила заново свое шале. – Затем она резко обернулась и прочла столь явственное изумление на его лице, что громко рассмеялась. – Вы же помните – я сказала, что приду.

– Да. Разумеется. – А потом – сам не вполне понимая, что говорит – он добавил: – Я всегда знал, что вы придете.

Так они оба стояли на пороге, не двигаясь с места, пока Мэри не заглянула внутрь дома через его плечо.

– Можно?

– Ах да. Простите меня.

Он пока не хотел слишком близко подходить к ней, поэтому, войдя в прихожую, она сама сняла плащ и с улыбкой подала ему. Но Уоллис не мог вспомнить, что с ним нужно делать, и продолжал держать его в руках, ведя ее вверх по лестнице в мастерскую. Она заговорила первой.

– Картину скоро выставят?

– В Хогартовской галерее.

– Это ему понравится. Он часто говорил о ней.

Уоллис ничего не сказал на это; молодым художникам было хорошо известно о том, что Мередиты расстались, – но знала ли она, что это ему известно?

– Хотите чаю? – наконец спросил он. И, не дожидаясь ее ответа, он встал и налил в чайник воды из крана в углу мастерской. Ему нужно было занять себя чем-то, чтобы собраться с мыслями. – Видите – я здесь как первобытный человек, миссис Мередит. – Он покраснел: ведь он не хотел так называть ее. – Я хотел сказать…

– И что же это? – Она продолжала улыбаться.

– Что?

– Что у вас за чай?

– А-а. – Он почувствовал облегчение. – Боюсь, только сушонг.

Теперь они оба почему-то смеялись.

– А я думала, что сушонг – это такой стиль в живописи, мистер Уоллис. – Она выговорила его имя очень тщательно.

– Нет, вы, верно, думали про марикомо.

– На самом деле, я ни о чем не думала вовсе.

Они сидели молча, пока свист чайника не заставил Уоллиса вскочить. Когда он принес ей чай, у него все еще дрожали руки. Она сделала глоток и поморщилась.

– Вы уверены, что это чай, а не масляная живопись?

Он тоже попробовал.

– Простите. – Он выплеснул остатки чая в деревянную мисочку. – Я тоже чувствую привкус мастики. Должно быть, в этих чашках я держал лак.

Она отставила свою чашку.

– Теперь я готова. – Он безмолвно воззрился на нее. – Я готова посмотреть картину.

Но теперь уже он не торопился показывать ей портрет: не оттого, что боялся услышать ее мнение о самой картине, а скорее оттого, что тревожился, не зная, какое впечатление произведет на нее вид ее мужа, лежащего на кровати.

– Я принесу ее сюда, – сказал он осторожно. – Я держу ее в своей комнате.

– Нет. Нет, отведите меня к ней. Я хочу увидеть ее такой, какова она сейчас. Без всяких церемонных представлений. – Она явно нервничала не меньше его самого.

Он повел ее по лестнице в свой кабинет. Шторы были задернуты, оберегая от дневного света холст, недавно покрытый лаком.

– Позвольте, я отдерну их, сказал он, поспешив к окну. – Вам будет лучше видно.

– Можно мне сперва осмотреть ее в тени? Я пока немного боюсь ее. Уоллис провел ее в дальний угол, где и стояла картина, водруженная на ночной столик черного дерева; в тени ее страстные краски казались еще более буйными, а белизна изображенного тела – еще более ослепительной. Душа Чаттертона еще не отлетела из нее.

– Не бойтесь ее, – проговорил Уоллис. – Ведь именно эта картина помогла нам… – Он замолк, не решаясь продолжать. Но она не смотрела на холст: она смотрела на него. Его левое веко нервно подергивалось. Ей захотелось потрогать его глаз и унять эту дрожь, захотелось коснуться его лица. И вот, стоя возле «Чаттертона», она сделала это.

12

Рано утром Эндрю Флинт явился к крематорию в Финсбери-Парке. Служба по Чарльзу Вичвуду должна была состояться в Западной часовне – незатейливом кирпичном здании, которое напомнило Флинту общественную баню; но ее двери были еще на замке. Должно быть, внутри кого-то еще сжигали; и он с некоторым облегчением повернулся назад и, пройдя под аркой, направился к каким-то садам, где свежеподстриженные лужайки и тщательно выложенные цветочные клумбы сулили утешение для глаза. Потом он заметил рядом с кустами рододендрона табличку с надписью: "Участок захоронений № 3. Просьба по траве не ходить". Смерть Чарльза была столь неожиданной, что Флинту все еще казалось, будто это шутка: если бы тот вдруг со смехом появился из-за этих кустов, он бы нисколько не удивился. По правде говоря, он даже ждал, что это случится. И в ожидании он стоял на посыпанной гравием дорожке между часовней и лужайками.

Внезапно он уловил краем глаза какое-то движение, и, присмотревшись внимательней, он увидел женщину, которая стояла на коленях около клумбы и явно копалась голыми руками во влажной и холодной земле. Когда она встала, неловко вытирая руки о свое черное платье, Флинт понял, что это Хэрриет Скроуп. Теперь она тоже его узнала и закричала издалека:

– Не позволяйте мне прикасаться к вам! У меня грязные руки! – Подойдя поближе, он увидел, что она держит за корешки цветок герани. – Мне нужен был отросточек, пояснила она и засунула его в свою сумочку.

Флинт рассмеялся и кивнул, как будто именно так и полагается вести себя, находясь возле крематория.

– Flos resurgens,[91] полагаю? Какая чудесная герань.

– Еще бы, дорогой вы мой. Они ведь растут из праха усопших.

– Ну да. – Флинт вздохнул. – Suspiria de profundis.[92]

Они молча зашагали по гравийной дорожке, а потом Хэрриет сказала:

– Это напоминает мне сцену из "Виллет".[93]

– В самом деле? – осторожно осведомился Флинт; он никогда не читал этого романа.

– Ну помните, когда Люси Сноу бродит по гравийной дорожке в поисках монахини-призрака.

– Как метко. – Он поспешил переменить тему и указал на Западную часовню с запертыми дверями и окнами с опущенными ставнями. – Зловещее здание, n'est-ce pas?[94] Почти вавилонское.

– Не знаю, в тех краях не была. Я дальше Брайтона не выбираюсь.

– Ну, зато там вас поджидает этот жуткий Королевский павильон. – Он остановился и подобрал кусочек гравия. – Это моя первая… – Он заколебался, подыскивая слово поделикатнее.

– Кремация. – Хэрриет с явным удовлетворением произнесла это слово за него. – А я вот постоянно здесь оказываюсь, – сказала она с не меньшим удовлетворением. – Прежде всё были коктейли да вечеринки, а теперь похороны. А люди все те же самые, разумеется. – Она забрала у него кусок гравия и бросила на дорожку. – Я здесь знаю каждый дюйм.

– Sunt lacrimae rerum, а вы как думаете? Mentem mortalia tangunt?[95]

– Что это значит – они мрут как мухи? – Она произнесла эту фразу особенно торжественным голосом. – Конечно, мрут.

– Exeunt omnes,[96] – начал он.

– In vino veritas.[97]

Она явно передразнивала его, но он не возражал; он даже приветствовал это. Он положительно напрашивался на пародию.

– Dies irae,[98] – прибавил он.

У Хэрриет в запасе имелось всего несколько латинских крылатых фраз, и ей пришлось ненадолго задуматься.

– Veni, vidi, vici.[99] – Оба рассмеялись и, взяв друг друга под руку, пошли по гравийной дорожке дальше. По пути им встретилась молодая женщина с черной книжкой в руке. – Когда я вижу, как кто-нибудь читает Библию, сказала Хэрриет, – мне всегда кажется, что эти люди слегка помешанные. А вам? Ох, глядите-ка, вот еще один такой. – Мимо них прошел священник, и она любезно улыбнулась ему.

– Прекрасное утро, – сказал Флинт довольно громко. – Не совсем заря, зато какая розоперстая.

Труба, поднимавшаяся с тыльной части Западной часовни, трижды изрыгнула белый дым, и Хэрриет усмотрела в этом некий сигнал.

– Кто-то поднялся вверх и улетел, – сказала она, весело потирая руки, – а нам лучше пойти назад. Наверное, сейчас подтянутся остальные.

– Да, я слышу английские звуки. – Послышался шум автомобиля, затормозившего на гравии, и, пока Флинт с Хэрриет возвращались во дворик Западной часовни, из черной машины выходили Вивьен и Эдвард.

Флинт в смущении остановился, а Хэрриет с распростертыми объятиями устремилась навстречу Вивьен.

– Я знаю, – проговорила она с придыханием, и слезы выступили у нее на глазах, – да-да, я знаю. Я была там. – Где именно она была, Хэрриет не стала уточнять.

Вивьен обняла ее.

– Вы оба пришли. Вы оба здесь! – Она произнесла это с такой благодарностью, что Флинт почувствовал к ней жалость и, обняв ее, в свой черед, заметил, какой она кажется хрупкой. Эдвард ни на шаг не отходил от матери, цепляясь за ее платье, пока она стояла рядом с ними. – Вы были его настоящими друзьями, – сказала она, переводя взгляд с Хэрриет на Флинта. Тот залился краской.

– Вот Филип, – быстро сказал он.

В самом деле, Филип выходил из второй машины, вместе с тремя другими людьми. Эдвард оставил мать и побежал к нему; Филип поднял его на руки и поцеловал. Почему, подумал Флинт, я здесь – единственный, кто не знает, как себя вести?

И медленно, беседуя приглушенными голосами, они направились к Западной часовне: впереди шли Вивьен с Эдвардом, а за ними по пятам следовала Хэрриет. Флинт уселся на скамью в задних рядах и стал наблюдать, как входят другие люди в трауре. А сколько человек удосужится прийти на мои похороны? Идея самого исчезновения не тревожила его – этого он просто не мог себе представить, – а вот мысль о том, что ему придется оставить всю свою работу незаконченной, была ему несносна. Это казалось ему своего рода унижением. Впрочем, какое это тогда будет иметь значение? Ведь всякой деятельности суждено когда-нибудь прекратиться, и, если вдуматься, разве все это – не беспричинное вращение колеса? Мы вращаем колесо, просто чтобы вращать его, чтобы слышать, как оно вертится, и нарушать ту тишину, которая иначе уничтожила бы нас. Сидя в глубине Западной часовни, Флинт ощутил что-то вроде тошноты.

Служба уже начиналась, и когда из боковой двери появился священник, Флинт впервые заметил сосновый гроб, наполовину скрытый под цветами: он стоял на скате, тоже украшенном цветочными гирляндами, перед двумя низенькими деревянными дверями.

– Все вы хорошо знали Чарльза… – Священник начал проповедь, и внимание Флинта немедленно переключилось на Хэрриет, которая сидела во втором ряду, прямо за родственниками Чарльза; по-видимому, она плакала и целовала нечто, свисавшее у нее с шеи. Вначале Флинт подумал, что это жемчужное ожерелье, но потом разглядел большой крест на толстой серебряной цепочке. Наверное, он лежал у нее в сумочке, рядом с выкорчеванной геранью, пока она не сочла нужным достать его для всеобщего обозрения.

Священник переменил позу и теперь глядел поверх голов паствы.

– Как все вы знаете, Чарльз был поэтом, и, как я знаю со слов его родных, которые собрались здесь сегодня, он был замечательным поэтом. Вы, наверное, усмотрите трагедию в том, что он умер, не успев полностью раскрыть свой дар, но мы должны благодарить Господа уже за сам этот дар. Приведем же слова великого поэта Вордсворта:

И возгласим, что воля Господа свершилась, пусть нам и не дано разглядеть умысла Его.

О Господи, в Чьем милосердии души верующих обретают покой…

Этот безмозглый идиот переврал все слова в цитате, подумала Хэрриет, но затем она снова окунулась в атмосферу знакомой церемонии. Она закрыла глаза и попыталась мысленно представить все шкивы для тросов и люки, которые находятся под ее ногами, словно оперный Дон Жуан, сходящий в преисподню… внезапно хлынувшие звуки органа – магнитофонная запись Времен года Вивальди, – пробудили Хэрриет от томной дремоты, в которую она погрузилась; и на миг ей померещилось, что она снова очутилась в той секс-киношке, где слышала в последний раз эту музыку. Но потом отворились низенькие деревянные двери, и в них скользнул гроб, оставив позади лишь цветы.

– Ave atque vale,[101] – пробормотал Флинт.

Музыка смолкла, и священник – с быстрой нервной усмешкой – повел за собой Вивьен и Эдварда через боковую дверь. Хэрриет наблюдала за Эдвардом, пока за ним не захлопнулась дверь, их взгляды на секунду встретились, и она вспомнила о его немом присутствии в больнице, когда Вивьен показывала ей рентгеновский снимок Чарльзовой опухоли. Она рассматривала тогда луковицеобразный серый нарост, образовавшийся у него в мозгу, и ей показалось, что очертаниями он походит на человеческое лицо.

Все остальные вышли на улицу и, оказавшись под облачным небом, встали группками по несколько человек, не зная, что делать дальше. Тогда пожилая чета повела остальных к каким-то цветам, возложенным на каменные плиты возле церкви; Флинт догадался, что это родители Чарльза, и его поразил их непримечательный облик. Даже в скорби они выглядели заурядными. Затем он услышал, как мать Чарльза спрашивает:

– А что, машины уже заказаны?

– Не волнуйтесь. Обо всём уже позаботились.

Хэрриет, которая вышла из часовни последней, теперь торопилась догнать остальных; она рылась в сумочке, и Флинту на миг подумалось, что она собирается бросить свою краденую герань – прямо с корнями – в кучу цветочных букетов, какие принято класть на могилу. Но та извлекла носовой платок и поднесла его к глазам. Завидев Флинта, она быстро подошла к нему.

– Дорогой мой, не подумайте, будто я плачу, – прошептала она. – Это обычный насморк. Это когда всё насмарку. – С подобающим скорбным выражением лица она понаблюдала за родителями Чарльза, а потом снова шепнула Флинту: Вас не удивляет, что столько поэтов рождается от худого древа? – Флинтом овладело неудержимое желание рассмеяться, и он даже поднес ко рту рукав, будто желая вытереть губы. Но, оглядевшись по сторонам, он увидел тревожные и горестные лица родных Чарльза, которые уже возвращались к машинам; и он опустил руку.

Вивьен с Эдвардом и Филип, который шел позади них, вышли во двор. Хэрриет поспешила навстречу Вивьен и расцеловала ее в обе щеки.

– Вы оба держитесь так мужественно, – сказала она. – Так мужественно. Что поделать – это Природа.

Филип заметил, что она сжимает Вивьен в своих объятьях несколько дольше, чем полагалось бы. Здесь что-то не так, подумал он, есть в этом что-то странное. Я тебе не доверяю.

Однажды дождливым вечером, вскоре после похорон, Вивьен и Эдвард сидели дома. Она составляла список предстоящих покупок, по ходу дела подсчитывая цены, а затем возвращалась к написанному и тщательно все проверяла. Она все время делала такие списки – для еды, для одежды, для квартирной платы, – и как только завершала один перечень, как ей приходил в голову какой-нибудь новый пункт доходов или расходов, и тогда приходилось начинать все заново. Она по-прежнему покупала все то, что любил Чарльз, специальную разновидность душистого мыла, определенной марки сливочное масло, особый сорт сыра. Теперь все эти предметы имели для нее огромное значение, и было бы просто немыслимо представить себе жизнь без них. И не потому, что она много ела: напротив, ей стоило большого труда заставить себя что-нибудь проглотить, и Эдвард приноровился сам себе готовить. Он старался выполнять все те мелкие хозяйственные дела, которыми раньше занимался отец, но все это время он как будто разыгрывал перед матерью какую-то роль.

– Не забудь про жидкость для мытья посуды! – сказал он теперь, торжествуя из-за того, что вовремя вспомнил столь важную вещь.

– Да. Конечно. Извини, Эдди, подожди-ка минутку. – У нее опять пересохло в горле, и она отправилась на кухню за стаканом воды. Но там она принялась пить стакан за стаканом, и, поднося его к крану, заметила, как дрожит ее рука; она с любопытством наблюдала за собой, так как теперь бывало, что она сама себе переставала казаться настоящей. Потом она вспомнила, что забыла внести в список еще один пункт, и поспешила обратно в гостиную, где ее с беспокойством дожидался Эдвард. – Я забыла сахар, сказала она; ей почему-то не хватало воздуха, и она присела на диван отдышаться. Оба сидели молча; оба уже обнаружили, что в мире существует совсем новая разновидность тишины.

Вивьен начала записывать цены на полях своего списка, и вдруг Эдвард воскликнул:

– Губная помада!

– А зачем она мне? – Она собиралась добавить «теперь», но не стала.

– Чтобы приукраситься, мам. – Он часто слышал, как она в шутку употребляла это выражение, говоря с Чарльзом.

– Нет, Эдди. Когда нас только двое… – Ей не хватило духу докончить начатую фразу.

Внезапно мальчик испугался за нее; он услышал шум дождя, стучавшего по крышам и улицам города.

– Но почему ты не хочешь помаду?

Эдвард почти прокричал это, и Вивьен с тревогой поглядела на него.

– Не шуми так, – сказала она. – Соседи услышат. – Раньше она никогда не заботилась о подобных вещах, но теперь Эдварду казалось, что ее все беспокоит и пугает. И, тревожно взглянув на капитальную стену, она ощутила почти что ужас по отношению к самой квартире.

– Почему ты не хочешь помаду? – продолжал допытываться Эдвард.

Внезапно послышался громкий хлопок: внизу, на улице, – двигатель чьей-то машины дал обратную вспышку, – и Вивьен вздрогнула.

– Что это, Эдди?

– Ничего, мама. – Но он заметил, как она устала, и, внезапно ощутив прилив любви, встал рядом с ней на колени и поцеловал ее в щеку. Прошлой ночью она не могла уснуть в своей комнате (которую по-прежнему называла "нашей комнатой") и поэтому, ища тепла и уюта, забралась в кровать Эдварда. Проснувшись утром, он увидел ее и инстинктивно протянул руку, чтобы погладить ее по волосам; и оба они, едва пробудившись, думали о смерти Чарльза.

– Знаешь, что я сейчас сделаю? – спросил он, поднявшись с дивана.

– И что же?

– Я тебе приготовлю чудесную чашку чая. – Она попыталась улыбнуться, но Эдварду показалось, что она вот-вот расплачется, и он поспешил добавить: – А знаешь, что бы сейчас сказал папа? Он бы сказал: ну так иди и сотвори чудо, Эдвард Неумелый. – Он в точности скопировал голос Чарльза, и Вивьен поглядела на него с удивлением; Эдвард, тоже изумившийся собственному подражательному подвигу, с нежностью улыбался ей. И в этот миг, глядя на сына, Вивьен вдруг узнала в нем черты Чарльза: ее муж умер – и все-таки не умер. Неожиданно ощутив счастье, она встала и отправилась вслед за Эдвардом на кухню.

– Сколько времени? – спросил он, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до стеганого чехольчика на полке над раковиной.

– Половина целовального, и время снова целоваться. – Она нагнулась и поцеловала его в затылок.

– А во сколько завтра придет Филип? – Филип только что купил подержанную «форд-кортину» и очень робко, с величайшим смущением, пригласил их «прокатиться» за город; на самом деле, он купил машину специально ради них.

– Как можно раньше, Эдди. Он сказал, что хочет увезти нас как можно дальше.

– Здорово! Мы сможем отсюда вырваться! – Он задумался. – Я хочу сказать, мы отлично проведем время.

Хорошее настроение сына и ее приободрило; раздался стук в дверь, и она, уже обретя присутствие духа, на сей раз не испугалась.

– Интересно, – прошептала она, кто бы это мог быть?

– Мам, пойди и посмотри. – Он подгонял ее к двери, придавая ей сил.

Это была Хэрриет Скроуп в сопровождении Сары Тилт.

– Мы тут проходили мимо, – сказала она, – и мне захотелось вас повидать. Мне страсть как хочется узнать, как вы тут поживаете. – Видимо, поняв, что это не самые удачные слова, она поспешно обернулась к Саре: Это Вивьен Вичвуд, моя добрая подруга и наперсница. – Она снова повернулась к Вивьен: – А это Сара Тилт. Знаменитая критикесса. – Представляя их друг другу, Хэрриет умудрялась еще и внимательно осматривать комнату. Она остановилась, увидев, что из глубины кухни за ней наблюдает Эдвард. Она инстинктивно показала ему язык. – Сара, а это маленький Эдвард. Я часто тебе рассказывала о нем, помнишь? Он совершенный ангел.

– Она показала мне язык, – сообщил Эдвард матери.

Хэрриет попыталась засмеяться.

– Я не показывала его.

– Наверное, она просто высунула его.

– Да-да, вот именно. Я высунула его посушиться.

Эдвард снова обратился к матери:

– Он и так уже был сухой. Такой жуткий и зеленый. Смотри-ка, вот опять!

Вивьен обернулась, но лицо Хэрриет успело снова принять чопорное выражение, губы ее были плотно сжаты.

– Простите, Хэрриет, – сказала она, но не смогла заставить себя рассердиться на Эдварда. С извиняющейся улыбкой поглядев на обеих дам, она стала подталкивать сына в сторону его комнаты. – Я скоро вернусь, – сказала она.

– Спокойной ночи, милый малыш! – Хэрриет послала воздушный поцелуй вдогонку удалявшемуся Эдварду. – Не забывайте: мальчишки – они всегда мальчишки. – Но как только Вивьен закрыла дверь спальни, она шепнула Саре: – В сказке его бы теперь уже съели. – Она снова воровато оглядела комнату и толкнула локтем свою старую подругу. – Вот он! – сказала она, мотнув головой в сторону портрета Чаттертона. – Я не удивлюсь, если его бумаги где-нибудь поблизости.

Она почувствовала (и была совершенно права), что Вивьен пока не захотела бы наводить порядок в письменном столе Чарльза или убирать листки с предисловием, которое он писал в день своей смерти. Сара уже собиралась что-то ответить, но Хэрриет приложила к губам палец и прокралась к столу. Она выдвинула первый ящик, увидела напечатанные на машинке стихи и безо всякого интереса задвинула его обратно. Зато во втором ящике она нашла большой коричневый конверт с надписью «Чаттертон», а под ним и отпечатанное Чарльзово предисловие. Она быстро оглянулась на дверь спальни, а потом заглянула внутрь конверта; там были кое-какие заметки, сделанные рукой Чарльза, а кроме того, и более увесистые бумаги – исписанные, как ей показалось, другим, более старинным, почерком. Сара тем временем рассматривала портрет.

Из-за закрытой двери приглушенно послышалось: "Спокойной ночи", и Хэрриет мгновенно отпрянула от письменного стола и снова очутилась на диване. «Быстрее», – прошептала она Саре, которая медленно догоняла ее. Когда Вивьен вернулась в комнату, обе дружно сидели на диване, обсуждая недавние выборы в Австралии.

– Эдварду тяжело пришлось в эти дни, – сказала Вивьен, как бы оправдываясь. Она не заметила, что по носу Хэрриет сбегает тонкая струйка пота. – Он перенервничал.

– И вы тоже. – Хэрриет подалась вперед и коснулась колена Вивьен. Правда, Сара? У вас вид женщины, которая много страдала. Уж я-то знаю, добавила она важно, – я ведь и сама много страдала. – Сара посмотрела на нее с изумлением, а Хэрриет продолжала: – Поэтому мы и зашли, чтобы предложить свою помощь.

– Как любезно с вашей стороны. – Вивьен не совсем понимала, что ей нужно отвечать. Вот уже несколько недель она повторяла: "Как любезно с вашей стороны" или "Вы очень добры", – но ей казалось, будто она лишь играет роль того человека, каким она была до смерти Чарльза. Она уже перестала понимать смысл собственных слов.

Хэрриет почувствовала ее неуверенность.

– Самое главное, как мы с Сарой только что говорили, – это сделать то, что хотелось бы Чарльзу. – Она поборола искушение обернуться на его письменный стол. – Самое главное – это чтобы мы могли опубликовать его сочинения.

– Ах, вам кажется, вы могли бы с этим помочь? – Вивьен пришла в восторг. – У меня все его стихи здесь.

– Это добрая весть. Я всегда говорила, что он замечательный поэт, правда, Сара? – Она задумалась. – А есть что-нибудь еще?

Но Вивьен не расслышала последнего вопроса: она уже подошла к письменному столу и просматривала содержимое его ящиков.

– Чарльз написал стихи о своей болезни – если только я их отыщу…

– Правда? – Сару это очень заинтересовало. – Можно взглянуть?

Хэрриет раздосадовало вмешательство Сары, которая сбивала разговор с нужной ей колеи.

– Видите ли, Вивьен, болезни поэтов – крайне занимательная тема для моей старой подруги. Она якобы пишет об этом книгу.

Но и на сей раз Вивьен была слишком занята своими поисками, чтобы внимательно вслушиваться в ее слова.

– И самое странное, – сказала она, неся Хэрриет машинописные страницы, – я даже не знала, что он их пишет. Он скрывал их от меня. – Горе опять грозило навалиться на нее всем грузом. – Я принесу чай, – прибавила она торопливо. – Эдвард недавно заваривал его.

Как только она вышла из комнаты, Сара склонилась к Хэрриет:

– Ну и стерва же ты, а? Я пишу книгу о смерти, а не о болезнях. И потом, ты могла бы пощадить ее чувства.

– А почему, ты думаешь, я так мила и любезна?

Их яростный шепот прервал звук открываемой двери. А когда Вивьен уже вошла в комнату, Хэрриет с восторженным вниманием изучала стихи Чарльза.

– Прекрасно, – бормотала она, обращаясь к Саре и будто совсем не замечая, что Вивьен уже стоит над ней. – Да, просто прекрасно. Погоди, сейчас я скажу милой Вивьен. – Подняв глаза, она легонько вздрогнула. Дорогая моя, вы меня напугали. Я не заметила, как вы вошли. Саре и мне очень нравятся эти стихи. Мы только что о них говорили. – Она положила бумаги себе на колени. – А что-нибудь еще есть?

– Ну, вы же знаете.

– Знаю? – Она с трудом сдержала нетерпение.

– Ну, эта погоня за призраками. Те Чаттертоновы бумаги, о которых мы говорили тогда в парке. Вы уверены, что они вам действительно нужны?

Хэрриет беспечно рассмеялась.

– Ну, давайте я их все-таки заберу. Может, в конце концов мне и удастся кого-нибудь ими заинтересовать. Сара полагает, это самое меньшее, что мы можем для вас сделать, – правда? – Сара только отхлебнула чаю и молча посмотрела на нее. – Разумеется, если ими никто не заинтересуется, я верну…

– Нет. Оставьте их у себя. Я не хочу их больше видеть.

Хэрриет, уже не в силах сопротивляться давно подавляемому желанию встать, вскочила с дивана.

– Так мне их забрать, дорогая? – спросила она небрежным тоном. Она была готова помчаться к письменному столу, но сумела взять себя в руки. Вы не помните, куда вы их положили?

– Во второй ящик.

Хэрриет быстро подошла к столу, выдвинула ящик и с удивленным возгласом: "Ах, вот же они!" вынула Чаттертоновы рукописи вместе с заметками самого Чарльза, а потом принялась запихивать бумаги в свою объемистую сумку. Она предусмотрительно захватила с собой особенно большую сумку.

Вивьен с умилением наблюдала за ней.

– Вы так добры, вы действительно хотите помочь, – сказала она. – Не знаю, что бы я без вас делала.

– Не стоит ее благодарить. – Сара поставила чашку на стол, а Хэрриет обожгла ее взглядом. – Ради литературы Хэрриет на все готова. Этим она и славится.

– Я знаю. – Вивьен испытывала большую благодарность: не столько из-за того, что сочинения ее мужа теперь, быть может, напечатают, сколько из-за того, что Хэрриет явно разделяла ее собственное восхищение талантом Чарльза. – Вы так добры ко мне, – продолжала она. – Я даже не знаю, как вас отблагодарить. – Хэрриет улыбнулась и ничего не сказала. – Я должна вам что-нибудь подарить. Что-то на память о Чарльзе.

– У меня уже есть его стихи. А это главное. – Она похлопала по своей сумке, хотя на самом деле листки со стихами все еще лежали на диване, где она их оставила.

– Нет, я имею в виду что-нибудь личное. Что-нибудь такое, что навсегда останется у вас.

– Мне и вправду ничего не нужно. Я лишь покорная служанка…

Но чем более робкой казалась Хэрриет, тем настойчивей становилась Вивьен.

– Ну хоть что-то…

– Ну, я даже не знаю… – Почти бессознательно повернув голову, Хэрриет на миг взглянула на портрет.

– Может быть, вы возьмете вот это? – Вивьен подошла к холсту и протянула его гостье. – Чарльз его очень любил.

– Нет, не стоит, дорогая. Может быть, он очень ценный. – Она помолчала. – Как знать.

– Да нет, нисколько. Он это подобрал в какой-то лавке старьевщика.

Хэрриет стало ясно, что Вивьен совершенно не понимает значимости Чарльзова открытия, и что в действительности ей просто хочется избавиться от картины.

– Пожалуйста, скажите, что вы возьмете ее. Я знаю – Чарльзу бы захотелось, чтобы вы приняли ее в подарок.

Хэрриет наслаждалась роскошью притворной нерешительности.

– Ну, право же, не знаю, как быть. Если вы так ставите вопрос… По правде говоря, я ведь такая сентиментальная старуха… – Она обернулась к Саре Тилт, которая, казалось, вот-вот не выдержит и расхохочется. – А что скажет наш знаменитый искусствовед?

– Ну, ты же знаешь, дорогая, – ответила Сара, – ценность вещи всегда по-настоящему определяется глазом того, кто ее созерцает. То, что совершенно бесполезно для одного, может оказаться весьма важным для кого-то другого. – И она сладко улыбнулась Хэрриет.

– Благодарю вас за эти добрые слова, мисс Тилт. – Хэрриет отвернулась от нее. – Она пытается сказать, Вивьен, что вам эта картина, вероятно, более дорога, чем мне.

– Нет, я настаиваю на том, чтобы вы ее взяли. Она ваша.

– В таком случае, вам следует подтвердить это письменно. – Увидев изумление на лице Вивьен, Хэрриет поспешила продолжить: – Я хочу сказать, нам следует подтвердить все это письменно. Что, если… – тут она задумалась. – Что, если завтра я умру, а стихи Чарльза найдут на моем столе? – Она взглянула на Сару, ища поддержки, но не встретила ее. – Все подумают, будто это я их написала.

Такая мысль ужаснула Вивьен.

– Но ведь все поймут, что они принадлежат кому-то другому?

– Никто никогда подобных вещей не понимает. – Хэрриет взяла портрет из рук Вивьен и приподняла его перед собой, так что теперь он почти скрывал ее лицо. Она снова заговорила: – Поэтому нам следует ясно определить, что кому принадлежит.

Эдвард, которому никак не удавалось заснуть, тихо отворил дверь спальни, и теперь он наблюдал за Хэрриет. Его заметила одна Сара.

– Как это мило, – сказала она. – Смотри, что твоя мамочка подарила тетушке Хэрриет.

Эдвард обратился к матери:

– Это было папино.

– А я думала, что ты его ненавидишь, Эдди. – Вивьен сидела за столом, составляя список всего, что она подарила или одолжила Хэрриет.

– Но это было папино.

Хэрриет медленно опустила портрет, так что показалось ее лицо и она смогла разглядеть мальчика.

– Твой отец уехал, – сказала она печально. – Он уехал далеко-далеко, в молчаливую страну.

– Знаю. Он умер. И это было – его.

– Пожалуйста, Эдвард. – Теперь Вивьен смутилась. – Я подарила его мисс Скроуп. Ведь она была очень добра к нам.

– А что она сделала?

– Она собирается позаботиться о сочинениях твоего отца.

– А почему она это делает?

Вивьен уже закончила список, и Хэрриет быстро забрала его.

– Мне кажется, Сара, дорогая, нам пора в путь. – По-видимому, ее слегка нервировал Эдвард, продолжавший упорно смотреть на нее. – Ты выглядишь усталой. Наверное, это твое искусствоведение виновато. Подержи-ка это, пока я соберу свои штучки-дрючки.

Она сунула Саре портрет и взялась за свою сумку, теперь набитую Чаттертоновыми бумагами, и за свою темную шубу, которую Вивьен до этого не замечала.

– Какой чудесный мех, – сказала она.

– Это крыса. – Вивьен отдернула руку, а Хэрриет рассмеялась. – Да нет, я шучу. Это енот. Одно из моих любимых животных. У них такие милые белые зубки. Мы все взяли, Сара дорогая? – Она подставила Вивьен щеку для поцелуя, а сама в ответ издала легкий чмокающий звук. Потом она двинулась в сторону Эдварда, но тот спрятался от нее в своей комнате. Она погрозила ему пальцем: – Ну-ну. Ты всегда такой бука, да? Но Матушка все равно тебя любит.

Она собралась уходить, и они с Сарой уже вышли в коридор, как вдруг Вивьен окликнула их:

– Мисс Скроуп! Хэрриет! Вы же забыли стихи Чарльза! Она оставила их на диване.

– Ах, моя милая, – сказала она, – какая я растяпа. Я же ради них и пришла! – Она подхватила у Вивьен машинописные страницы и, завернув за лестничный поворот, сунула их в карман шубы.

Вернувшись в квартиру, Вивьен внезапно ощутила усталость и на минутку прислонилась к двери, закрыв глаза.

– Мама, тебе не следовало отдавать ей картину. – Эдвард стоял возле отцовского письменного стола. – Это была ошибка.

– Я не поеду общественным транспортом, – сказала Хэрриет, когда они вышли на улицу. – Я не в том настроении, чтобы смешиваться с толпой. – Она отошла на обочину, чтобы поймать такси, но зрение подводило ее, и она большей частью подзывала проезжавшие мимо обычные машины. – А ты знаешь, – сказала Сара, – что эта картина, быть может, – подделка?

– Не говори мне об этом. Не сейчас. – Но тотчас же спросила: – Откуда ты знаешь?

– Что-то в ней не так. Не могу тебе сказать, что именно, но что-то не так…

– Ну, ничего. – Для Хэрриет куда большую важность имели документы. Она знала, что делать с этими бумагами, с этими писаниями, а изображение на холсте можно было предоставить другим. – Я всегда могу обратиться к экспертам, мисс Искусствоведша, – проговорила она важным тоном. И она уже знала, к каким именно экспертам обратиться: Камберленд и Мейтленд могут подтвердить подлинность картины, или же – если нескромные замечания Вивьен касательно сеймуровских фальшивок имеют под собой почву – можно будет убедить их засвидетельствовать желаемое. Ей уже во всей полноте представилось зрелище собственного триумфа. – Конечно, – сказала она и вдруг принялась бешено размахивать руками, всматриваясь в черную точку на горизонте. – Эй вы там! Здесь старая женщина! Конечно, мне придется что-то дать этой бедной девчонке. Или это будет слишком глупо?

– Конечно, тебе следует это сделать. И признать авторство ее мужа. В конце концов…

– В конце концов что? Он же умер, так ведь? – Рядом с ней притормозило такси, и Хэрриет забрала у Сары портрет. – Тебя подбросить?

– Нет. Я думаю, меня просто тихо стошнит в мою сумочку.

– Но ведь это все равно что возить уголь в Нью-Касл[102] – не правда ли, дорогая?

"Будь ты живой, я бы тебя хорошенько отшлепала". Хэрриет обращалась к портрету, который она безуспешно пыталась повесить у себя в гостиной. Вначале она поставила холст на камин, но тот соскользнул оттуда, чуть не разбив посмертную маску Китса; тогда она попыталась подвесить его за металлическую скобку, на которой раньше висела репродукция Хогартова "Удрученного поэта", но скобка отвалилась от стены, оставив в ней одно отверстие; потом она начала вбивать в стену гвоздь, но тут мистер Гаскелл вздумал мешаться у нее под ногами. "Прости, – сказала она, – я первая сюда забралась". Хэрриет пинком отшвырнула кота, но оказалось, что она очень шатко держится на своем плетеном стуле, – так что чуть не упала сама, а пока старалась восстановить равновесие, картина вырвалась у нее из рук и тяжело плюхнулась ей на голову, прежде чем свалиться на пол. К счастью, на ней все еще была меховая шляпка, смягчившая удар, так что ей не было больно, зато картина при падении сбила с тульи чучело птички, на которое мистер Гаскелл немедленно набросился. "Она не настоящая, – закричала Хэрриет. – Это только подделка!" Но было слишком поздно: кот распотрошил птичку, разбросав набивку по ковру.

Она поправила шляпку и со вздохом спустилась со стула. "Ну да ладно, малыш, – пробормотала она, – тебе-то откуда было знать разницу? Ты ведь не человек, в конце концов. – Она вытянула руки. – Поди же сюда и подари Матушке животный поцелуй!" Но кот не пожелал целовать свою матушку, и, вздохнув еще раз, она опустила руки. Портрет лежал на полу изображением вверх. Хэрриет Скроуп почувствовала себя усталой и села. Если б я жила в бедности, подумала она, я могла бы спать под деревьями. Я могла бы быть частью Природы… а потом, когда она наконец открыла глаза, на нее смотрел Томас Чаттертон.