Чечня. Год третий

Аллах акбар

Валид Куруев, вице-муфтий Чечни, принял меня как-то после полудня в пятницу в небольшом кабинете, расположенном на углу Большой мечети, где в тот день он проводил богослужение. Пока я ожидал его на удобном бархатном диване, проводя время в болтовне с одним из его охранников, бывшим полевым командиром, который рассказал мне, как в начале войны, в 1999 году, он вывел из Грузии одну французскую журналистку, – Куруев заканчивал давать советы по религиозным вопросам женщине, приехавшей из Урус-Мартана, которая была в чадре и в надетом специально по случаю длинном бесформенном платье, закрывавшим ее с головы до пят. Чуть раньше в тот же день я присутствовал на большой полуденной молитве. В радостном хаосе сотни мужчин и подростков стекались в мечеть через трое ее ворот; каждого из них обыскивали вооруженные охранники, а затем, рассеявшись, посетители мечети выбирали себе место в обширном зале или на балконах на втором этаже. Старики в высоких каракулевых шапках, с красивыми белыми бородами, заняли первый ряд – перед муфтием, который сидел по-турецки под михрабом [34] . Муфтий, Султан-Хаджи Мирзаев, – который сам раньше был повстанцем, вышел из леса в благоприятный момент, в 2003-м, и был назначен на свой теперешний пост в 2005 году – произнес перед молитвой проповедь строго на чеченском языке, не проронив ни слова по-русски; я расслышал лишь несколько имен – Масхадова, Доку Умарова; впоследствии Куруев разъяснил мне, что Мирзаев опять излагает официальную линию, говоря о большом заблуждении тех, кто отправляется в лес, чтобы присоединиться к шайтанам – врагам чеченского народа. (Эта проповедь – объяснил мне в Москве Олег Орлов – одна и та же для всей республики: каждую пятницу муфтият отправляет один и тот же текст во все мечети Чечни, и читать его обязательно.) Рамзан приезжает в последний момент, в окружении примерно 20 охранников. Он одет в очень простой синий драповый костюм, рубашка поверх брюк, и в тюбетейку без орнамента. Местный журналист, который часто сопровождает его в поездках, рассказал мне, что Рамзан меняет костюмы для каждого события, на котором присутствует, и что каждый тщательно подбирают для каждого конкретного случая: на сей раз мы явно видим семиотику религиозного смирения. Он располагается в центре, сразу за белобородыми стариками, а его охранники выстроились рядом с ним и за ним. Толпа совершает первую безмолвную молитву: движения не синхронизированы, каждый молится в своем ритме, громко шелестит одежда. Со второго этажа я наблюдаю за подростками: они молятся неловко, часто ошибаются в жестах, исправляют эти жесты, поглядывают на соседей, чтобы рассмотреть, как молятся те. Затем имам мечети, взойдя почти на самый верх своей очень высокой кафедры, читает вторую проповедь; Рамзан, стоя, что-то спокойно обсуждает с соседями. Последнюю молитву совершают строго согласованным образом: молодой имам, обладающий прекрасным контральто, поет речитатив в микрофон; одним движением спины сгибаются и вновь выпрямляются; в конце каждого аята [35] Корана все повторяют последний звук, эхо которого раздается под куполом, покрытым каллиграфическими надписями. Рамзан, разумеется, выходит первым; люди кричат ему приветствия, он улыбается, пожимает руки; сзади него люди льнут к окнам, чтобы посмотреть, как он выходит. Только когда мечеть начинает пустеть, я обнаруживаю, что у нее есть целый подземный этаж, где молятся скрытые от посторонних глаз женщины [36] . Теперь мужчины столпились рядом с угловым кабинетом, где Куруев, еще молодой, коренастый человек с рыжей, аккуратно подстриженной бородкой, громко отвечает на вопросы, которые, как объясняют мне, касаются деталей ритуалов или разрешенной мусульманам пищи. Несколько часов спустя он принял меня, прежде всего чтобы кратко рассказать об организации муфтията – Духовного управления мусульман Чечни – и мечети. Религиозная стратегия чеченской власти прозрачна: продвигать так называемый традиционный – суфийский – ислам, чтобы бороться с волной салафизма [37] исламских повстанцев, которых русские называют ваххабитами. В историческом измерении Чечня всегда была суфийской; исламизацию тейпов, происходившую в XVIII веке, осуществили суфийские проповедники ордена, или тариката , Накшбанди, пришедшие из Дагестана, и на протяжении последующего столетия сопротивление российской экспансии возглавляли шейхи Накшбанди, среди которых самым знаменитым был имам Шамиль. В конце 1850-х, когда Шамиль в конце концов оказался принужден к сдаче князем Барятинским, молодой чеченский пастух Кунта-Хаджи Кишиев, вернувшись из Багдада, где он прошел посвящение в орден Кадирийя, начал проповедовать новую, мнимо квиетистскую [38] разновидность религии, где джихад в собственной душе и принятие мирского зла заняли место внешнего и непрерывного джихада Накшбанди. Хотя русские весьма неразумно решили, что этот ревнитель благочестия угрожает их пока еще нестабильному господству, и сослали его в Сибирь [39] , где он и умер, – благая весть, принесенная Кунта-Хаджи, с молниеносной скоростью распространилась среди населения, чьи силы были подорваны войной. Отец и сын Кадыровы – адепты вирда (подразделения тариката) Кунта-Хаджи, и стоило отцу прийти к власти, как он стал часто ссылаться на квиетистские идеи Кунта-Хаджи для обоснования своей политики капитуляции перед русскими и сотрудничества с ними. Новый муфтий Мирзаев, как и Куруев, само собой разумеется, принадлежат к вирду Кунта-Хаджи. Но Рамзан не оставил в обиде и другие суфийские вирды , в том числе относящиеся и к тарикату Накшбанди: пока руководители муфтията спорили о том, какому вирду дать управление Большой мечетью, Рамзан издал указ, чтобы каждый день служили имамы из разных вирдов , дабы все были удовлетворены: так, Кунта-Хаджи служат три дня в неделю, а Бамат-Гиреи из Автуров, другой могущественный кадирийский вирд , один день; Накшбанди служат три дня, из которых два дня отведено династии Юсуп-Хаджи и один – династии Ташо-Хаджи. Эта весьма тонкая политика, которая окончательно пресекла продолжавшиеся годами конфликты между тарикатами, наверное, представляет собой плод идей Ахмад-Хаджи, который, будучи муфтием, превосходно справлялся с тонкостями религиозной политики в Чечне. Что же касается глобального аспекта политики, проводимой Рамзаном и состоящей в противодействии салафизму посредством оживления суфизма, то отец Рамзана уже попытался действовать в этом направлении при Масхадове, хотя без особого успеха. В те годы он и другие приближенные Масхадова завязали связи с суфийскими тарикатами на Западе и, наверное, также в арабском мире; у Оливье Руа, крупного французского исламоведа, я узнал, что Ахмад-Хаджи несколько раз ездил на конференции, посвященные этой теме, в США, где он вступил в контакт с Хакканийя, новым братством дагестанского происхождения, базирующимся в Чикаго и вербующим американских новообращенных. Идея противопоставления «хорошего» ислама суфиев «дурному» исламу фундаменталистов, конечно, не нова, она была уже опробована – без большого успеха – в 1990-е в столь несхожих странах, как Марокко и Узбекистан; но именно неоконсервативные мыслители, близкие к администрации Буша, после 11 сентября попытались наделить эту идею интеллектуальной опорой, и занятно предположить, что кадыровское исламское правление обязано своим появлением как правым вашингтонским think tanks [40] , так и специалистам из российской президентской администрации.

Ради оживления суфизма Рамзан использует все подручные средства. Отужинав вечером в доме Умара Хамбиева в Беное, мы с Томасом и Мишей посетили могилу матери Кунта-Хаджи, самое святое место в Чечне, находящееся на возвышенности в нескольких километрах от Ведено. В эту восхитительную местность мы приехали в сумерках, придававших призрачный отблеск старым могилам, окружавшим зиярат [41] , бескрайним сосновым лесам, мечетям, разбросанным среди деревьев; на холмике возвышается гигантское мраморное сооружение, воздвигнутое для того, чтобы там проходил зикр , типичная для суфиев экстатическая коллективная церемония; отсюда видна вся Веденская долина с огоньками селения внизу, а дальше, направо, – огни Элистанжи, а совсем вдали – снежные хребты, образующие границу с Дагестаном и Грузией. Рамзан или скорее ФАК финансирует капитальную реставрацию этого мемориального места; к моему большому огорчению, зиярат оказался закрыт на ремонт, и скромная деревянная постройка вскоре будет заменена массивным сооружением из мрамора и бетона. Пока Саид-Хасан, сторож этого исторического памятника, описывал мне размах запланированных работ – Рамзан намеревается построить даже подвесную канатную дорогу с гигантским паркингом на дне долины, чтобы по возможности быстрее поднимать паломников, – я подумал, что это подлинно волшебное место, где прошел первый чеченский зикр , рискует вскоре превратиться в исламский Диснейленд. В день рождения Пророка, 9 марта, власти организовали здесь паломничество неисчислимых толп; по словам Саид-Хасана, за два дня сюда приехали от 500 000 до 800 000 паломников не только из Чечни и других кавказских республик, но также из Татарстана, Москвы и других мест. Эти совместные трапезы, как и глубокая религиозность Рамзана, широко пропагандируются через масс-медиа. В течение двух недель – уже у себя дома – я развлекался тем, что ежедневно смотрел по интернету русскоязычный сегмент чеченских новостей: не было ни дня, чтобы Рамзан не показался в мечети, чтобы Рамзан не молился со старейшинами, чтобы Рамзан не творил зикр , то открывая какой-нибудь новый офис, то принимая турецкого журналиста. В конце августа Рамзан открыл российский исламский университет, совсем рядом с Большой мечетью. Это третий исламский университет в России после казанского и уфимского, создан он по инициативе муфтията, при поддержке Москвы и, разумеется, финансируется ФАКом; здесь – рассказал мне во время поездки ректор университета Абдурахим Мутушев – будут принимать от 500 до 600 студентов в год для изучения не только арабского языка, Корана и исламской науки (в основном господствующего в Чечне шафиитского [42] толка), но также и русского, английского и чеченского языков, информатики, истории и социологии; получив дипломы, они станут имамами в бесчисленных мечетях Чечни, преподавателями арабского языка или шариатской науки.

Ведь именно шариат – в той или иной форме – образует сердцевину этого замысла. Сколько бы Рамзан и его муфтии ни притязали на традиционалистский дискурс, у него только одно имя – шариат. И Мирзаев, и Куруев заседали в Верховном шариатском суде при Масхадове, а Куруев – подобно почти всем его коллегам – учился в Египте в общей сложности восемь лет. По мере того как он излагал мне свою религиозную программу, мне становилось все труднее отличать ее с теологической точки зрения от той, что проповедует на YouTube Доку Умаров или его новый идеолог, новообращенный бурят, назвавший себя шейхом Саидом. Само собой разумеется, существуют очень важные «технические» различия – например, зикр , культ мертвых и отказ собратьев по религии вести джихад против России (по крайней мере это явствует из публичных выступлений). «Все, что мы тогда хотели, – это то, что у нас сейчас есть», – заявил мне Умар, вернувшийся из Лондона бывший полевой командир, который теперь восхвалял Рамзана и шариат. Я слышал ту же самую фразу от Куруева, которую тот отчеканил с убежденностью. Но, как я уже говорил, трудно судить, до какой степени они искренни. Как-то, еще будучи в Грозном, я проинтервьюировал Ахмад-Хаджи Шамаева, бывшего муфтия Чечни, замещенного Мирзаевым; тогда Шамаев разразился речью, очень похожей на речь Куруева. В один из моментов беседы, когда Шамаев объяснял мне, что «без политики Рамзана половина чеченцев ушла бы в лес», он прервался, чтобы бросить несколько слов по-чеченски моему шоферу, который молча его слушал. «Ты знаешь, что он мне сказал?» – поведал мне, смеясь, этот последний после того, как мы расстались с Шамаевым. «Теперь надо говорить так. Если я не буду этого говорить, меня уведут туда ». Под туда , разумеется, имелся в виду Центорой. Ведь муфтии тоже боятся Кадырова, даже если они убежденно хвалят его. Муфтий Мирзаев находится с Кадыровым в прохладных отношениях с весны [43] ; когда я был в Грозном в мае, вот уже больше месяца он не появлялся на телеэкране, а Рамзан, по сведениям, которые я услышал, даже публично побил его; если спросить – почему, то это уже другой вопрос, и некоторые говорят, что Мирзаева застали в сауне с девицами, а другие – что речь идет об истории с немалыми денежками, поди узнай.

Независимо от существующих разногласий по этому вопросу стремление ввести шариат или скорее неошариат в выборочных случаях: все это кажется мне реальным для теперешнего правящего класса Чечни. И вроде бы это особенно не волнует русских. Песков, пресс-секретарь Путина, несмотря на мои весьма конкретные возражения, только и делал, что повторял: «Шариат в России немыслим… Традиции, разумеется, более или менее могут использоваться». Тем не менее он признал, что вопрос шариата остается «обнаженным нервом в таком месте, как Чечня». Эта терпимость Москвы, сколь бы парадоксальной она ни казалась, совершенно понятна в свете истории отношений между Империей и ее мусульманскими подданными. Несколько лет назад я слушал лекцию Оливье Руа, который объяснил, что в России в отличие от Европы вопрос о радикальности ислама не ставился в религиозных терминах: дебаты касаются политического измерения, а не теологического содержания. «Русские мыслят только в терминах власти», – еще раз повторил он мне в недавнем телефонном разговоре. В историческом измерении, начиная с Екатерины Великой, выбор российской власти всегда состоял в опоре на мулл – хотя и фундаменталистов, но лояльных, против модернизаторов, потенциально подрывающих устои и даже настроенных против правительства. Анализ русских основан на вопросе о лояльности по отношению к власти, а не на содержании того, что проповедуется». Когда я спросил Пескова, как он определил бы радикального исламиста, он инстинктивно подтвердил анализ Руа: «Это человек, способный нарушать законы, заставляя других принимать его веру, или способный убивать ради этого людей, или с оружием сражаться за это… Он может совершать теракты». Веруйте во что хотите, но подчиняйтесь – такова идея Москвы.