Человеческая бойня

Летающая земля

Среди похода вдруг один из товарищей упал рядом со мною на землю, вытянул руки, уцепился за землю, закричал и захрипел. Не прошло и получаса, как упал в судорогах второй. И когда мы потом лежали в мокрых рвах, ожидая неприятеля, один солдат вскочил, закричал и убежал. Вдали он засмеялся, глядя на нас, а потом среди дождя, исчез из глаз. Казалось, еще немного, и ты поступишь точно также.

Однажды ночью, когда мы лежали в своих канавах и заснули среди грома орудий, я вдруг вскочил, полусонный, оглушенный, и вижу: ясные звезды торжественно сияют на темном, неподвижном небе; о Боже! так торжественно смотрят они на грохот внизу, словно все на земле — ничто. Но там, предо мною, перед моими глазами, какой-то красный отблеск; ведь это кровавая лужа, такими красными отражаются в ней звезды. И вдруг, мною овладевает слепая ярость, мне хочется завыть и сжать кулак и что-то крикнуть но у меня нет времени кричать и бежать. В эту же самую ночь издалека донесся до нас страшный, жуткий треск. Это была смерть, которую несли к нам пропеллеры. Ночные призраки слетелись к нам, и мы вскочили на ноги, так как каждую минуту «оно» могло обрушиться на нас... над нами ствол орудия... они бросают динамит... вот вспыхивают бомбы... крики и треск... и они улетели... но мы принуждены были покинуть канавы... Без мысли, подобно машинам, шли мы целый день. Кожа моя зудела, нервы болели, и если бы не призрак смерти за спиной, мы побросали бы оружие и повалились бы во весь рост на песок.

И все-таки им удалось на четвертый день укрепить нас на другом месте: наши полки позади нас перешли на другую сторону реки и ищут новых позиций, а мы должны какой бы то ни было ценой охранять переход.

Работа приближалась к концу. Мы стояли еще с лопатами в руках и бросали на насыпь землю; руки и спины замлели у нас от работы. Как вдруг впереди, на сером тонувшем в сумерках поле, показались движущиеся фигуры. Они озабоченно копали землю и вкладывали в вырытые дырки что-то такое, чего мы не могли разглядеть, а потом снова их закапывали. Они бесшумно делали свое дело: ни одного быстрого шага, ни одного резкого движения; и когда они возвращались назад и проходили мимо нас, а потом дальше, их лица были изжелта серые, а губы плотно сжаты. Эти кроты в совершенстве знали свое дело. Они выполнили недурную работу. Они устроили мины под землей. Они закопали в землю взрывчатые вещества и, если сегодня ночью придет неприятель, мы с лихвой вернем ему обратно то, чем он угостил нас недавно сверху. Словно мышеловку завели они тут и поставили.

Там, также за покрытым минами полем, лежат на большом расстоянии друг от друга две роты солдат. И они тоже вырыли для себя ямы, а посредине расположилась без малейшего прикрытия на открытом месте наша батарея — расположилась так, словно ее собираются выдать врагу.

И вот мы лежим в своих длинных ямах и глядим напряженно в поле, глядим на резко выступающие силуэты орудий. Давно уже зашло солнце.

Далеко, далеко звонко раздается тонкий треск ружейной пальбы.

Долго ли еще будет продолжаться это ожидание?

Мы должны оставаться под ружьем.

Мы натянули шинели. Ночь холодна, и я, выжидая, поглядываю на поле смерти; мне теперь все безразлично, лишь бы это поскорее кончилось.

Возвращается патруль и шепотом делает донесение.

Нам отдан приказ не стрелять, прежде чем не раздастся команда, и... стрелять в воздух.

Далеко на горизонте как будто начинает подниматься земля, и возвышающаяся линия выделяется на покрытом тучами небе. Ружейная стрельба становится с каждой минутой все сильнее и сильнее и наконец превращается в грозный грохот. Направо и налево от нас — битва в полном разгаре. Перед нами молчаливо лежит покрытое минами поле и молчаливо лежат в своих канавах обе роты.

Я чувствую, что страшно устал; я больше не в состоянии держаться прямо, голова свисает на ружье, закрываются глаза; но переутомленные нервы бодрствуют.

И вот...

Гудит земля. Это батарея! Она шлет свой огонь в темную ночь. Значит, очередь дошла до нас.

Мы слышим, как по ту сторону у наших начинается ружейная стрельба, как она растет и падает и снова растет, превращаясь в беспрерывный, безумный треск. Это непомерно сильная атака стрелков... они, должно быть, уже не очень далеко друг от друга... и все же ревет батарея и вызывает врага на штурм...

И вот на ночном поле брани поднимается военная тревога... звучат во мраке трубы, и слышится глухой барабанный бой... это штурм... беготня, крики... к небу несется в упоении победой громовой крик... это победный крик тысяч... тысячами накинулись они там на наших и задавили их в штурме... га-га! они взяли там в штурме батарею...

Почему же вдруг становится тихо... Вот в чем дело... теперь наша очередь...

«Ружья вверх! Пали!». И раздается залп. Слушайте... слушайте... снова восторженные крики... они идут на штурм, слышится команда, и ее подхватывают тысячи... вот они несутся... вот они, упоенные победой, летят густыми рядами... с ревом они перекатываются на начиненное порохом поле... топчут, словно копытами, землю... это смерть!.. Я лежу без движения... вот раздастся треск, вот сейчас... Я широко раскрываю рот... ружье дрожит в моей руке...

Вот —

Разверзлась земля... треск, блеск молнии, гром, небо разорвалось пополам и падает пламенем вниз — взлетает кверху разорванная на куски земля... взрываются земля и люди и, словно круглые огненные колеса, носятся по воздуху... потом... какой то грохот, невыразимый гул ударяет нас в грудь, так что мы летим навзничь на землю и, без сознания, ловим ртом воздух... и вот... молчит гроза... воздух перестает давить нашу грудь... мы дышим... ничего кроме игры рассеянных искр и легких вспышек... фейерверк...

Но что это такое?..

Мы со страхом выглядываем из-за насыпи.

Не разверзся ли перед нами кроваво-красный ад?

Воздух звенит от таких криков и стонов, от такого дикого, нечеловеческого воя, не имеющего пределов и границ, что мы теснее прижимаемся друг к другу... И дрожа мы замечаем, что наши лица и мундиры покрыты красными мокрыми пятнами, и на сукне мы ясно различаем волокна мяса. А у наших ног лежит что-то, чего не было раньше — оно, блестя, белеет на темной земле... чужая оторванная рука... а там... а там... куски мяса, на которых еще висят клочья мундира — теперь мы знаем все, и ужас овладевает нами.

Там в поле валяются руки, ноги, головы, туловища... и воют в эту темную ночь... Там валяется на земле разодранный на куски целый полк, ком человеческого мяса, кричащего к небу...

Облака подымаются с земли... и вскрикивают в воздухе... густым туманом надвигаются они на нас, так что мы видим, как дымятся раны, и чувствуем-на языке вкус крови и костей...

И вдруг перед моими глазами встает призрак... Я вижу, как красная смерть восстала там среди поля... В облаках показывается лицо, слушающее, оскалив в усмешку зубы, симфонию внизу... внезапно во мраке родится звонкий резкий звук, его тянет ликующая смерть, пока не оборвется струна... Что это такое бежит?.. неужели человек?.. вот он мчится сюда... он прыгнет нам на спины.... держи! держи! держи его! он вбегает на насыпь и падает, икая и воя, на наши ружья. Он бьет нас руками и ногами... он плачет и топает ногами, словно ребенок, и все же никто не осмеливается подбежать к нему... вот он становится на одно колено... и мы видим, что у него оторвана половина лица. Исчез глаз... ланитная мышца бессильно повисла и подергивается... он, стоя на коленях и подняв кверху сжатые руки, молит нас о милосердии.

Мы с ужасом взираем на него, словно парализованные... наконец, гольштинец высоко подымает приклад — наши глаза благодарно смотрят на него — и приставляет дуло к уцелевшему виску.... выстрел... и несчастный калека падает навзничь и успокаивается в своей, крови...

И снова, во мраке встают новые фигуры... они бегут, шатаясь, словно пьяные... они падают и снова поднимаются... они зигзагами скачут среди ночной темноты вперед, пока не падают и кончаются на наших глазах...

Вот подползает к нам один из них... он ползет на четвереньках... а позади что то тянется за его телом и хотя он визжит, словно больная собака, а иногда издает резкий протяжный вой... он все же проворно ползет к нам — и когда он уже близко около нас, мы видим — кровь застывает у нас в жилах — это внутренности тащатся за ним... ему снизу разорвало живот... он ползет, он ползет со своими внутренностями... он приближается... внутренности приближаются... ужас струится из каждой поры моего тела... ведь он остановился в трех шагах от меня... и... смилуйся, Боже!.. он медленно приподнимается на руках... на минуту ему это удается... и глядит... милосердный Боже... глядит на меня и не покидает уже взором моих глаз... милосердный Боже... Глаза! эти глаза! Это глаза матери, взирающие на меня с невыразимым выражением... это сын матери, зарезанный на бойне перед нами... я хочу выскочить из-за нашей засады... броситься к нему с рыданиями, поцеловать его лицо, смыть слезами его муку... я хочу! я хочу!.. И я не могу выйти из оцепенения... Вот приходит к концу сделанное им громадное напряжение... руки подламываются... он падает ниц на свой израненный живот. Еще раз вздрагивают пальцы, и он лежит спокойно и целует мать-землю, так ужасно убившую своих детей...

Я не могу больше... у меня дрожат руки... И вдруг позади нас кто-то начинает петь... торжественно — растянуто... «Возблагодарите все Господа!». Это поет безумие... мы все близки к нему... я оборачиваюсь и вижу серые искаженные лица и сверкающие в глазах неспокойные огни... и вдруг пение переходит в громкий, циничный хохот...

«Ха, ха, ха, ха!» — звучат его дикие раскаты, сливаясь с предсмертным визгом на поле... и хохот все растет, становится все необузданнее, как бы торжествуя над жалкой голой жизнью, погибающей там в пыли...

— «Бей в барабаны!»

Ревет чей-то голос.

— «Каски долой! На молитву!»

Мы знаем его; это запасной, принадлежащий к одной религиозной секте. Его схватил и хочет удержать сержант... подскочил и полковник, но сумасшедший вырывается и вскакивает на насыпь... Его черный дикий силуэт выделяется на бледном небе и, как-бы благословляя что-то, протягивает вперед в темноту этой больной ночи свои руки... он стоит над нами, словно пришедший в экстаз жрец, и безумствует и благословляет мрак разорванных тел:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Но сзади его схватывают руки и тащат вниз... его валят на землю... «Отче наш»... воет он и бьет кругом себя руками и ногами и всем своим яростным телом продолжает молитву, пока у него не захватывает дыхание... его связывают по рукам и ногам...

И вот происходит нечто неслыханное и все же нечто такое, что должно было произойти. Когда моего слуха коснулся этот голос, у меня явилось такое чувство, словно я все это уже когда-то переживал...

— «Господин полковник!»

Кричит твердый, нахальный голос, знакомый нам всем. «Нет ли у вас ваты, чтобы мы могли закупорить себе уши?»

Мы словно по команде оборачиваемся. Это говорит гольштинец, ополченец, стоя перед полковником и жестикулируя. «Я желал бы знать, кого вы тут разорвали на части —диких зверей или, так сказать, людей!?»

Но в ответ коротко и резко, как и всегда, звучит привыкший командовать голос:

— «Чего вам от меня нужно! Составьте кости!.. Не слышите вы — что ли! Моментально убирайтесь на свое место!»

Тут прорывается голос природы и с грубой силой сносит все преграды:

«Убийцы!» — ревут нечестивые губы — «Убийцы! Их надо заколоть, как собак!»

Мы вздрагиваем, словно нас коснулась электрическая искра... Вот что вертелось у нас всех на языке... вот чем все это должно было разрешиться... лежать неподвижно в этой мертвецкой — этого мы больше не могли переносить...

«Пятки вместе!» — молнией проносится еще в нашем мозгу окрик полковника... и мы уже знаем, что он дурак... его игра проиграна с самого начала... и вот... словно туманные картины проходят пред моими глазами... словно призрачный волшебный фонарь... Я вижу, как ополченец вынимает тесак... полковник стоит перед ним с револьвером в руке и отдает ему приказ... вдруг сзади кто-то прикладом ударяет полковника по голове, и он, не издав ни одного звука, падает на землю... «Убийцы!» — проносится крик — «Убийцы! Убить их!».

И вот начинается... я чувствую, что я сошел с ума... я не знаю, где я... кругом я вижу зверей, извивающихся в самых неестественных, диких положениях... С налитыми кровью глазами, с пеной у оскаленных ртов бросаются они один на другого и душат друг друга и хотят разорвать друг друга на части... Я вскакиваю... я должен бежать, бежать от самого себя, а то в следующий момент я окажусь в самой гуще этой безумной, посвященной смерти стаи зверей... Я спотыкаюсь о насыпь... я бросаюсь во мрак ночи и наступаю на хлюпающее мясо... наступаю на твердые головы и спотыкаюсь о ружья и каски... Мне кажется, что чьи-то руки ловят мои ноги, и я бегу, словно испуганный, загнанный зверь — задыхаясь, перебегаю я с одного поля на другое... ужас стонет над моей головой... ужас стонет под моими ногами... и ничего кроме умирающего, разорванного мяса...

Неужели вся земля взорвалась на воздух!.. Неужели в эту ночь остались только мертвецы!.. Неужели убит весь человеческий род!..

Как долго уже я бегу... я слышу свист своих легких... слышу, как бурно кровь стучит у меня в висках... не хватает дыхания... я больше не могу... я падаю навзничь... я умираю... Нет! я опускаюсь на что-то мягкое и остаюсь на этом сиденьи и слушаю ночь... я не слышу ничего кроме гуденья крови в ушах... вдруг предо мною становится светло, словно ясным днем... светит солнце... я начинаю понимать: это все происходит в моей голове... в мозгу, словно искры, родятся картины и, словно искры, вылетают наружу, безостановочно одна за другой... Я вижу полки... они идут сюда в солнечном сиянии... с одной стороны — голубые мундиры, с другой — красные... они идут длинными рядами... вот они остановились и широким фронтом развернулись друг против друга... готовые к битве... вот раздается голос нашего полковника... готовсь!.. С обеих сторон поднимаются ружья, я вижу черные дула между войсками не больше десяти шагов расстояния... они целятся прямо в грудь... «Стой!» — хочется мне крикнуть — «стой! Вы должны идти друг на друга колоннами с расстоянием в семь шагов!».

Но тут снова раздается голос нашего полковника: пали!.. Гремит залп... и — о чудо!—никто не ранен... все невредимы... они стреляли в воздух... и, ликуя, смешиваются ряды... они бросаются друг к другу... ружья падают на землю... а они обнимаются и глядят друг на друга и громко смеются, словно дети... Потом они в порядке отступают... ружья они берут на плечо... делают поворот... военная музыка играет марш Радецкого, и под веселые звуки они уходят — каждый полк на свою родину...

Я ловлю себя на том, что громким голосом подпеваю музыке... правой рукой я отбиваю такт, а левой опираюсь на свое сиденье... И по ней струится что-то странное — словно теплая вода... я поднимаю руку к глазам... она красная и мокрая... по моей белой руке течет кровь... Теперь я вижу: то мягкое, на чем я сижу, — не песочная куча... я сижу на трупе... с ужасом я осматриваюсь... и там лежит труп... и там, и там!.. Милосердный Боже! теперь для меня ясно — в эту ночь нет ничего, кроме мертвецов... сегодня ночью умерло человечество... я остался один... я пережил всех... мертвы поля — мертвы леса — мертвы деревни — мертвы города — мертва земля — сегодня ночью вырезали землю, лишь я, лишь я один убежал с бойни.

И меня охватывает величественное, торжественное настроение — я знаю, какова должна быть моя участь — я сам слежу за своими действиями и выжидаю, как я все выполню — я вижу, как я медленно опускаю руку в карман — я из дому захватил пистолет, сопровождавший меня всегда во время езды на велосипеде, — я беру эту игрушку в руку—Железо смотрит и кивает мне — с улыбкой гляжу я в черное приветливое отверстие, прикладываю его к виску — спускаю курок и падаю назад — последний человек на мертвой земле.