Человек ищет счастья

В МОСКВУ ЗА ПРАВДОЙ

В Бресте началась советская земля. Это была не просто земля неведомой страны, простершейся на одной шестой земного шара, совсем не похожая на Аргентину.

Это была даже не просто земля Союза Советских Социалистических Республик, страны, о которой Гедалио слышал много противоречивого.

Это была земля его предков.

С малых лет, с самой колыбели, Гедалио слышал грустные русские песий матери. Они были первым впечатлением детства. Потом слышал их реже. Но песни детства не забывались. Они смутно тревожили душу мальчика.

Взрослел Гедалио, разумнее воспринимал жизнь, грустные мотивы настойчивее тревожили душу, зовя куда-то в неведомое, но дорогое, без чего трудно жить. В минуты веселья иногда мучительно ныло сердце, звучал знакомый мотив, и Гедалио было не по себе. Он знал: его родина там, за океаном.

Очень хотелось узнать больше о далекой родине. Но что ему могла рассказать мать, кроме того, что она из семьи обедневшего дворянина, что перед самой революцией ее посватал блестящий поручик Нисский, обрусевший поляк. Революция перевернула все вверх дном, и молодая чета Нисских оказалась в Париже. Три года жизни в европейской столице мать вспоминает с горечью: Нисские оказались на грани нищенства. Тогда пустились они в далекий путь через океан, очутились в Аргентине.

Мать тосковала по родине. Дожив до седин, готова была принять любые мучения, лишь бы вернуться в Россию, но это было невозможно. К тому же в Америке были дорогие сердцу могилы: мужа и двух сыновей. Она хотела быть с ними рядом и после своей смерти. А жить ей осталось уже немного.

В Москву Гедалио никогда не собирался. Не верил, что может наступить такой день, когда басовитый пароходный гудок возвестит ему о начале длительного путешествия. Но такой день наступил. В дорогу Гедалио собрался вдруг. Деньгами помогли товарищи. Мать продала вещи покойного мужа и сыновей.

И вот первая ночь на советской земле. Поезд мчался сквозь густо-синий покров ночи. Сонно постукивали колеса. Слышалось мерное посапывание спящих товарищей по путешествию. Гедалио курил сигарету за сигаретой, выходил в тамбур, вглядываясь в окно вагона. Мелькали темные деревья, плыли спящие таинственные поля. Или вдруг из густой синевы выпархивали светлячки полустанков и небольших станций, стремительно проносились мимо.

Утром поезд подъезжал к какому-то городу. И город, и станция утопали в зелени. Особенно красивыми показались Гедалио островерхие деревья, напоминавшие нефтяные вышки. Вспомнился родной городок Комодоро-Ривадавия на берегу Атлантического океана. За ним простиралась полупустыня Патагонии. Часто на океане беснуются штормы. А когда океан спокоен, он лениво перебирает солнечные блестки, покорно и ласково трется о берег. Сейчас в Патагонии холодный памперо поднимает тучи пыли. А ветры дуют постоянно, зимой и летом. Городок маленький, приземистый, вросший в землю, с четкими прямыми линиями улиц — и ни деревца нигде. За городом трава и кустарники так тесно сплелись, прижались друг к другу, что их не пробивает даже пуля. Когда Гедалио из Комодоро-Ривадавии попал в Ла-Плату, а потом в Буэнос-Айрес, чтобы присоединиться к своей делегации, его поразила и роскошь этих городов, и пышная зелень, особенно в Ла-Плате. Этот город утопал в зелени. А Гедалио в свои двадцать четыре года безвыездно прожил в суровом городке нефтяников.

…На станции встречали делегатов фестиваля. Гедалио с товарищами вышел на перрон. Зарябило в глазах от света, цветов, радостных лиц.

К их делегации протиснулась девушка в белой вышитой кофточке и протянула Гедалио букет цветов. «Красивая», — восхищенно подумал он и с чувством произнес:

— Спа-си-бо!

Но тут дали отправление, и Гедалио оттерли от новых знакомых. Он стал пробиваться к вагону и в сторонке, возле скверика заметил пожилую женщину. Она чем-то напоминала мать. Гедалио невольно вздрогнул, а сердце заколотилось от нахлынувшего волнения. Из-под неяркого синего платка выбивались седые волосы. Губы скорбно сжаты и морщины — на щеках, на висках. Глаза смотрят на радостную вокзальную кутерьму с печальной лаской. Руки натружены, жилистые, сильные. Гедалио шагнул навстречу этой женщине. Но товарищи, смеясь, подхватили его под руки и кричали:

— Опоздаешь, Гедалио. Скорее! Уж не задумал ли ты остаться здесь из-за этой красавицы, что подарила тебе цветы?

Ему сделалось грустно. Он вошел в вагон, встал у окна. Сотни рук тянулись к окнам, таких приветливых, дружеских. А Гедалио смотрел поверх голов туда, где у скверика стояла пожилая женщина. Горячая новая мысль вдруг пронзила его: «Я тоже мог быть с ними, встречать и провожать этот поезд. Мне бы, пожалуй, тоже казались странными теперешние мои товарищи в широкополых сомбреро, с гитарами через плечо. Да, я мог быть с ними, а я им чужой».

Когда подъезжали к Москве, волновался уже не один Гедалио, все прильнули к окнам. И первым вестником незнакомой столицы было высотное здание, освещенное вечерними лучами солнца.

Гедалио опустился на скамейку в скверике. В ногах гудело. Он еще никогда так не уставал.

Гедалио огляделся. В центре скверика стоял памятник Пушкину. Гедалио узнал его сразу — не однажды видел на фотографиях. У матери сохранился томик стихов поэта. Иногда она бережно листала его, читала вслух. Нет, не все понимал Гедалио из того, что она читала. Мать всегда старалась научить его хорошо говорить по-русски. Он и сам проявил прилежание, однако язык давался с трудом. Родным языком Гедалио стал испанский.

Гедалио откинулся на спинку скамейки, с удовольствием протянул ноги, чувствуя приятную истому во всем теле. Второй день без устали ходит он по Москве, носится из конца в конец в подземных поездах. На первом попавшемся троллейбусе мчится до конечной остановки, а потом на этом же троллейбусе возвращается обратно.

У Гедалио ненасытные глаза. Но он ничего не понимает. Ему все время твердили, что в Москве до сих пор ползают неуклюжие конки, гикают бородатые извозчики. Но где же конки и извозчики? А о метро он ничего не слыхал, ему и во сне не снились такие сказочные подземные дворцы. Дома он читал в газетах, что в Москве пришли в ветхость последние приличные дома, те, что строились еще до революции. Значит, неправду писали газеты. Где свирепые русские, которые бы смотрели на него, иностранца, с обидной подозрительностью?

Где же те русские, изможденные непосильной работой, доведенные до отчаяния?

И рухнули представления, которые воспитывались в нем со школьных лет. Правда оказалась совсем иной. Краем уха слышал Гедалио о России и другое. Об этом другом говорили шепотом, с опаской. Но это было совсем противоположное тому, о чем писали газеты.

Мать боялась за Гедалио: «Держись, сынку, подальше от опасных людей, не лезь в кутерьму. Зачем? Все равно лучше не будет. Давай хоть жить спокойно. Бог с ними, с этими коммунистами».

А Гедалио любил мать…

Но ведь он мог тоже жить по-человечески, как эти советские парни. Ведь он мог тоже быть с ними.

Хорошо здесь. Он опять подумал о том, что мог быть здесь своим и, возможно, был бы знаком вот с этой белокурой девушкой, присевшей рядом на скамейке. Она смотрит на него с состраданием, потому что наверняка догадалась, какие невеселые мысли одолевают его.

— Вам плохо, товарищ? — участливо спросила девушка. И в бирюзовых глазах ее, опушенных мягкими ресницами, он заметил сочувствие.

Гедалио улыбнулся:

— Не пльохо, нет!

— Вы из Германии?

Гедалио отрицательно покачал головой.

— Ла Насьон Архентина. Архентина!

— А-а! Знаю, знаю. Это очень далеко отсюда.

— Очень не близко. Сначала плыть пароходом день, два, много дней, потом поезд — тоже много ехать.

— Нравится у нас?

— О! — улыбнулся Гедалио. — Хорошо!

Славная девушка и, наверное, душевная. И ему захотелось все рассказать незнакомке.

И Гедалио, поколебавшись, вытащил записную книжку, открыл ту страницу, на которой мать по-русски четко написала: «Семен Николаевич Алпатьев, проживал на Тверской». Это младший брат матери. Они расстались в семнадцатом году. Тогда Семену было пятнадцать лет, и с тех пор от него они не получали никаких вестей.

Девушка пожала плечами.

— Тверской у нас нет. Есть улица Горького. А дом номер, квартира?

Гедалио беспомощно развел руками. Мать, провожая, советовала: «Конечно, Семена найти трудно, да и жив ли он? А все-таки пройдись по Тверской, поспрашивай. Вдруг найдешь!»

— Это ваш знакомый? Родственник? — спросила девушка.

— Брат. У мамы брат.

Девушку звали Наташей. У нее оказался решительный характер.

— Зовите меня просто Натой, — сказала она и сразу же заявила: — Надо искать вашего дядюшку. Это очень интересно.

Гедалио удивился: где же его искать? Шуточное дело, в таком людском океане искать песчинку! Пату эти рассуждения совсем не волновали. Ясное дело, трудно найти, но возможно. Подумаешь, проблема!

— Идемте! — поднялась она, и Гедалио пришел в восторг.

Ната повела Гедалио в адресный стол. Увидев возле здания, к которому направилась Ната, людей в милицейской форме, он порядком струсил. Болван! Сколько ему раз твердили, чтобы он был в советской столице бдительней, не поддавался на уловки сомнительных красавиц. И, пожалуйста, сразу же клюнул! У себя в Комодоро-Ривадавии полицейское управление обходил за целый квартал: мало ли что у них на уме, у полицейских!

Нет, с девушкой ему не по пути. Ну их к дьяволу, эти шутки! Гедалио круто повернулся и зашагал обратно. Ната растерялась. Неужели она чем-то обидела юношу? Догнала. Спросила взволнованно:

— Вы обиделись?

— Нет, — ответил Гедалио. — Я не хочу.

— Почему же? — искренне удивилась она. Он посмотрел ей в глаза, и все сомнения исчезли. Такие глаза врать не могут.

Он рассказал. Еле заметно дрогнули кончики ее губ, уже готова была вспыхнуть улыбка, но девушка погасила ее.

— Идемте, — она взяла его за руку, и он повиновался. Дежурный вежливо осведомился, что нужно молодым людям. Узнав, заулыбался, уверил:

— Это мы мигом!

Кого-то вызвал по телефону. Когда за Натой и Гедалио пришли, дежурный весело подмигнул юноше: мол, будь здоров! Гедалио облегченно засмеялся.

Семенов Николаевичей Алпатьевых в Москве насчитывалось несколько десятков. Когда уточнили возраст, большая часть отпала. Из оставшихся, вероятно, кто-то и был дядюшкой Гедалио. Но который? Гедалио понял: безнадежное это дело. Однако Ната и сотрудники принялись оживленно обсуждать возможные варианты поисков. И это его насторожило. Почему приняли такое участие в его деле сотрудники адресного стола? Видно, они надеются, что Гедалио им хорошо заплатит. А он лишними деньгами не располагал. И Гедалио совсем пал духом, когда одна из сотрудниц, пожилая миловидная женщина, сказала о легковой машине. Она тут же ушла к начальнику и вернулась сияющая:

— Разрешил!

Стоп! У него для такой роскоши денег нет. И Гедалио стал торопливо прощаться. Ната поняла: его опять что-то тревожит. Отозвала в сторону, и снова он не устоял перед ее ясным взглядом. Рассказал. Ната ободряюще улыбнулась и твердо заявила:

— Мы едем!

И они поехали. Побывали у многих Семенов Николаевичей. Молодых людей принимали всюду тепло. Один Семен Николаевич оказался генералом. Узнав, кого ищет Гедалио, он пообещал свое содействие. Сегодня ему некогда. Но если, паче чаянья, они до утра не разыщут кого надо, пусть приезжают завтра к нему. Он с удовольствием поможет.

По дороге, с опаской оглянувшись на шофера, Гедалио спросил: настоящий ли это генерал. Ната удивилась:

— А какой еще?

— О! Генералы разве такие? Они, как бы сказать… — и юноша пальцем приподнял кверху свой нос, надменно откинул голову. Ната рассмеялась:

— Какой ты наивный, Гедалио! Как малый ребенок.

Гедалио удрученно вздохнул.

Другой Семен Николаевич, подвижный толстяк, развеселился, когда к нему пожаловали непрошеные гости, повел их в комнату, достал из буфета пузатый графин, рюмки. Заставил выпить и сам выпил, провозгласив:

— За вашу удачу!

Налил по второй. Так бы, возможно, последовала и третья и туго бы пришлось нашим друзьям, но появилась хозяйка. Она наметанным глазом окинула сначала графин, потом мужа. И Семен Николаевич сник, потупил взгляд. Провожая гостей до двери, он с сожалением сказал:

— Жаль, что я не ваш дядюшка!

Но Гедалио родился под счастливой звездой. Вечером они решили посетить еще одну квартиру.

Дверь открыла девочка лет девяти.

— Вам кого? — спросила она.

— Семена Николаевича, — ответила Ната.

— Дедушка! — крикнула девочка. — К тебе ученики.

Ната улыбнулась. Она еще в позапрошлом году окончила десятилетку и работала на швейной фабрике. А Гедалио вообще забыл, когда ходил в школу.

— Ученики так ученики. Правда, Гедалио? — задорно кивнула Ната.

Миновало несколько минут, прежде чем послышались шаги, и в коридоре появился мужчина среднего роста, еще крепкий, в полосатых пижамных брюках, в синей рубашке. В очках, с сединой на висках, с маленькими усиками. Он понравился Гедалио.

— Симпатичный дядька. На учителя и похож, — успела шепнуть Ната.

Обычно разговор вела Ната, вопросы наизусть выучила.

— Вы — Семен Николаевич Алпатьев? — начала атаку девушка.

— Собственной персоной.

— У вас была сестра?

Семен Николаевич медленно снял очки и тихо ответил:

— Была.

— Мария Николаевна? — радостно воскликнула Ната.

Семен Николаевич заволновался, взял очки, хотел положить их в грудной кармашек, но на рубашке кармана не было.

— Дедушка, ты же не в пиджаке, — сказала девочка.

Она не спускала любопытных глаз с гостей.

— Да, — наконец выговорил Семен Николаевич и хотел сунуть очки в карман брюк. Но в пижамных брюках тоже не было кармана. Тогда он снова одел очки. Ната не давала ему опомниться.

— Она эмигрировала, да? Давно, давно, еще в революцию?

— А вам, собственно, что надо? Кто вы такие?

— Это очень и очень важно. Вот Гедалио. Он из Аргентины.

Гедалио застенчиво улыбнулся. Ната продолжала:

— Понимаете, из Аргентины. У него мама там осталась. Мария Николаевна. Она сейчас Нисская, а была Алпатьева.

Семен Николаевич опять в волнении содрал очки, круто повернулся, хотел уйти, чтобы позвать жену. Однако спохватился, что не так делает, вернулся к гостям, взял Нату за руку. Потом сообразил, что брать-то, собственно, надо Гедалио, и отпустил Нату, взял его за руку и закричал:

— Нюся! Скорее!

Но лишь тут заметил внучку возле себя и поторопил ее:

— Беги, Нюся, и буди бабушку.

Ната была довольна удачей. А Гедалио еще не верил, что все-таки разыскал дядю.

Ната ушла вскоре, пообещав заглянуть завтра.

Гедалио остался ночевать у Алпатьевых.

Засиделись допоздна: Семен Николаевич, его жена Людмила Ивановна, приветливая маленькая женщина, и Гедалио.

Хозяева расспрашивали гостя о далекой Аргентине. Гедалио с трудом подбирал слова, еще никогда не приходилось ему так много говорить по-русски. Он бережно вытащил из внутреннего кармана своего синего пиджака фотографию матери, завернутую в целлофан. Мать фотографировалась незадолго до поездки сына в Москву.

Семен Николаевич грустно покачал головой.

— Старушка. Совсем седая. И взгляд усталый.

Людмила Ивановна принесла альбом, разыскала старинную фотографию, и у Гедалио радостно екнуло сердце. Такая же фотография хранилась и у них дома. Мать на ней красивая, молодая. Мечтательница. Словно думает она о своем заветном и желанном. До него нелегко добраться, но надо добраться непременно. И эта еле заметная улыбка будто утверждала: все равно доберусь до заветного, потому что я знаю такое, что не знают другие.

И эта последняя фотография. Что-то общее в линиях лица, беспощадно тронутых временем, еще есть. Сохранились глаза, привлекательные, теперь глубоко запавшие, повидавшие много горя.

Гедалио не был склонен к философским размышлениям. Жизнь не оставляла времени на них. Его мечты редко когда уходили дальше желания хорошо заработать. Но первые московские впечатления заставили глубоко задуматься обо всем, как-то иначе, другими глазами посмотреть на мир.

И вот сейчас. Дома, когда он смотрел на девичью фотографию матери, думал только об одном, таком естественном: когда-то мать была молодой, красивой. В молодости каждый бывает таким. Приходит старость, человек тускнеет, меняется. Так будет со всеми.

А здесь неожиданно в фотографиях Гедалио разглядел другое: материнские мечты не сбылись. Жизнь, прожитая от одной фотографии до другой, полна лишений и горя. Сорок лет разделяют их, а что осталось после этих сорока лет? Домишко, вечная борьба за кусок хлеба, единственный сын, которому ежедневно грозит та же участь, что и двум его братьям и отцу.

Гедалио было четырнадцать лет, когда случилась катастрофа — пожар на нефтепромыслах. Пламя, усиливаемое ветром, бушевало несколько суток. Несколько суток люди вели нечеловеческую борьбу со стихией. И мать не знала, что с ее мужем и сыновьями. По поселку ходили тревожные слухи. А потом кто-то пришел к ним, чтобы подготовить мать. Она сразу почувствовала: страшное горе пришло в дом. Она потеряла сразу мужа и двух сыновей. Их привезли обгорелыми, обезображенными, неузнаваемыми. Мать схватилась за грудь и свалилась без чувств. Потом она долго болела… На пожаре тогда погибли не только родные Гедалио. На место погибших приняли других — наконец-то и они получили работу, кусок хлеба… Ведь и Гедалио попал на завод почти также. Рабочего искромсала машина. Вот на его место и приняли Гедалио.

Гедалио не удивился, когда узнал, что дочь Алпатьевых Машенька уехала в Сибирь. Об этом крае он был наслышан: там на лету замерзают птицы, от мороза лопаются деревья, туда ссылают бандитов. Жуткий край! Но там, конечно, есть работа. А в таком городе, как Москва, всякому хочется остаться, да не всякому удается устроиться.

Гедалио засмеялся, когда ему сказали, что Машенька уехала добровольно. Взяла и уехала, хотя после десятилетки год проработала на радиозаводе.

— Сама?! Нет, не понимаю.

— Да ведь она, сынок, по комсомольской путевке, — сказала Людмила Ивановна. — И не одна. Их много уехало. Все комсомольцы.

Это уже в высшей степени что-то непонятное. Строить электростанции в Сибири? Электростанции и города? Бросить Москву, родителей, такую чудесную квартиру, с газом, телевизором, и уехать в мрачную Сибирь? Тут что-то не так! Чего ради Гедалио бросил бы этот московский рай и уехал черт знает куда? Ради чего?

Определеннее было у них со старшим сыном Борисом. Геолог. И жена — геолог. У этих жизнь кочевая. Встречался он с геологами в Комодоро-Ривадавии. Хороший народ, завидовал им Гедалио. Счастливый Борис. А Нюся — эта девочка со смешными косичками — дочь Бориса…

Уже лежа в кровати, Гедалио добросовестно пытался разобраться в увиденном и услышанном за этот большой день. Не мог.

Не под силу.

С тем и уснул. Разбудила его песня. Открыл глаза. Комната полна свежего утреннего солнца. Окно распахнуто. Слышен неумолчный шум рано просыпающегося города, погрохатывание трамваев, чьи-то неразборчивые голоса.

И эта песня. Знакомая с колыбели. Ее мелодия часто смутно тревожила душу Гедалио. Эту песню напевала ему мать перед сном, баюкала. О почтовой тройке, о скорбной любви ямщика. И печаль этой песни была близка матери, напоминала навсегда утерянную родину.

Гедалио боялся шелохнуться — слушал. Пел задушевный мужской голос. Откуда эта песня? Кто же поет? И, наконец, догадался: радио, в соседней комнате.

Гедалио закинул руки за голову. Песня взбудоражила.

Дома сейчас поздний вечер. На океане шторм. Тучи пыли носятся над городком. Стоит выйти — и почувствуешь ее на лице, во рту, в носу. Мать не спит. Она вообще поздно ложится. Конечно же, она вяжет кружева. Пододвинет поближе настольную лампу, оденет очки и вяжет. Призналась как-то: спокойнее думается за вязаньем.

О нем думает. Как он там? Замедлит движение пальцев, поднимет голову, прислушается: шумит океан, плохо сейчас на океане. Тоскливо на душе.

Одна.

Только бы Гедалио не попал в такой шторм, только бы с ним ничего не случилось.

Она даже не представляет, как ему хорошо, какую радость скоро привезет ей — весточку о потерянном брате.

Да. Ему здесь хорошо. И он опять подумал: «И я бы мог быть с ними. Может быть, я уехал бы вместе с Машенькой в Сибирь, если бы я был с ними и что-нибудь понимал в их жизни. А то я вчера впервые услышал о комсомольских путевках. Что это за путевки? Что в них за сила, если они влекут в морозную Сибирь из такой уютной квартиры?»

И встала перед глазами Ната, ее бирюзовые глаза, опушенные ресницами, такие чистые, ласковые. Она непохожа на девушек из Комодоро-Ривадавии. Есть там девушки черноокие, жгучие, — заглядишься. Они бы затмили Нату своей красотой. Но у Наты есть что-то большее, нежели красота. Она знает себе цену, держится маленькой решительной хозяйкой, хотя работает всего-навсего швеей. И что удивительно: ее понимают, ее слушают, не отталкивают.

Но хватит! Он рывком выбросил свое тело из кровати, вскочил на ноги. Скоро должна быть Ната, если, конечно, захочет прийти. Разве у нее мало своих дел? И кто он такой, чтобы она к нему пришла?

Но она пришла: в голубом платье, весенняя, радостная. У него даже голова закружилась — какая она хорошая!

Гедалио привык сдерживать чувства, редко когда руководствовался ими в своих поступках. В трудной борьбе за существование всегда побеждал тот, у кого больше трезвого расчета, у кого практичнее ум. Он научился сдерживать чувства еще и потому, что на них оставалось мало времени. Только ненависть иногда прорывалась, вспыхивала неукротимым огнем. Это заставляло чувствовать и в Гедалио сильного человека, умеющего постоять за себя.

Ната на второй же день их знакомства была свидетельницей необузданной вспышки его ненависти. Девушка достала пригласительный билет на торжественное открытие фестиваля. Гедалио же рассчитывал попасть туда со своей делегацией. Ната упрашивала его ехать с нею, и он согласился, но с тем условием, что прежде разыщет делегацию и предупредит руководителя. Так и сделали. Гедалио отозвал в сторонку руководителя, высокого хмурого малого, с темными бакенбардами, и сказал ему, что с делегацией не поедет.

Ната стояла недалеко, наблюдала за Гедалио: роста он среднего, коренастый, волосы русые, курчавые, привлекательный парень. Она не понимала, о чем они говорят. Но лицо Гедалио вдруг побагровело, вытянулось, злобный огонек вспыхнул в глазах. Ей показалось, будто Гедалио хочет ударить собеседника: медленно вытащил руку из кармана, сжал кулак… Собеседник испугался, попятился. С машины что-то закричали, два парня подбежали к Гедалио, начали успокаивать. А он кричал собеседнику, видимо, что-то злое, резкое на непонятном Нате языке. Потом потихоньку стал успокаиваться, обнял парней за плечи и подвел к Нате. Познакомил. Она не запомнила их имен — уж больно они были замысловаты.

Гедалио и Ната заспешили на стадион: времени оставалось в обрез. Лишь на полпути Гедалио заговорил. Этот Генсалес, руководитель делегации, — свинья. Он из Буэнос-Айреса, какая-то шишка. Ему не понравилось, что Гедалио отсутствовал сутки. Ему не понравилось, что Гедалио не поедет с ними. Пусть расстраивается! Но когда Генсалес ехидно заметил: уж не продался ли он коммунистам, Гедалио охватила ярость. А когда эта свинья заявила, что дома об этом расскажет, кому следует, Гедалио взорвался окончательно и хотел его избить. Спасибо, подоспели друзья. Стадион уже клокотал. Они разыскали свои места, и Гедалио огляделся. Громадина какая! И людей — не сочтешь!

Началось! По кругу стадиона пронесли большую эмблему фестиваля. Минутная передышка, и появились первые делегации. Гедалио узнал своих, обрадовался, закричал и вдруг испугался своего порыва, оглянулся. Но на него никто не обращал внимания, потому что все кричали, махали руками, флажками, головными уборами. И печаль, и торжество, и какое-то новое, не изведанное еще чувство, поднимающее Гедалио в собственных глазах, — все это потрясло его. Он плакал и улыбался сквозь слезы и не стыдился их.

Ната поняла Гедалио, поняла его сложные переживания и не удивилась. У нее у самой навернулись слезы восторга и жалости к этому юноше.

Стадион в едином порыве кричал: «Мир!» Это слово повторялось на многих языках. Гедалио, подхваченный общим порывом, вскочил на ноги и закричал:

— Мир! Дружба! Мир! Дружба!

Такое длилось несколько минут. Гедалио увлекся и не скоро сообразил, что на сегодня праздник окончен. Оказывается, уже наступил вечер. И над стадионом высоко в темном небе повисла фестивальная ромашка. С земли ее осветили мощные прожекторы.

Ната все тянула и тянула Гедалио за рукав. Он послушно следовал за нею, боясь потеряться в этой толчее, и молчал. Не хотелось разговаривать. Даже сказка не могла быть прекраснее сегодняшнего дня. И это ощущение хотелось сохранить подольше.

Ната помогла ему разыскать свою делегацию, крепко пожала руку на прощанье.

— Ната, еще полчасика!

— Не могу, мне далеко добираться.

— Но как же… — он хотел ей сказать, что так можно потеряться навсегда! Она догадалась, о чем он думает, улыбнулась:

— Я найду тебя, Гедалио! — и, помахав рукой, скрылась в толпе.

В последующие два дня Гедалио оказался в самой гуще праздника. С утра до позднего вечера встречи, концерты, знакомства, песни, шутки, смех. Левый отворот пиджака украсился значками — их, наверное, было штук десять.

Поздно вечером второго дня он вспомнил о Нате и твердо решил утром искать ее. Он ждал ее, а она не приезжала. Она нужна была ему, с ней интересно и поговорить, и просто помолчать. Гедалио направился к дяде в надежде, что именно там узнает что-нибудь о Нате. Добрался до Алпатьевых с трудом: дорогу не запомнил. Однако москвичи наперебой объясняли, как лучше и быстрее проехать до Лефортово, требуя единственную плату — автограф.

Встретила Гедалио Нюся. Запрыгала, захлопала в ладоши, и по всей квартире зазвенел ее голос:

— Гедалио приехал! Гедалио приехал! — Семен Николаевич укоризненно покачал головой, осуждая гостя: разве так можно? Показался на вечер и вот уже несколько дней не едет и не звонит. Нехорошо! Ему поставили два условия: чтобы он непременно позавтракал и чтобы в будущем почаще наведывался бы, или, в крайнем случае, звонил.

Когда сели завтракать, Нюся, эта бойкая и всезнающая девчонка, сбегала в другую комнату и появилась, торжественно держа над головой розовый конверт. Гедалио невольно вспыхнул: «От Наты!» Значит она искала его! Открыл конверт, озабоченно повертел письмо в руках. Какая досада — он не мог разобрать Наташин почерк. Печатный текст он бы с горем пополам прочитал, а написанное от руки не мог.

Семен Николаевич догадался, в каком затруднении находится Гедалио, хотел помочь ему, но раздумал. Письмо все-таки от девушки. После завтрака он незаметно удалился в кухню, вслед за женой.

Нюся с сочувствием спросила Гедалио:

— Вы неграмотный?

Он растерянно развел руками.

— А я от папы и мамы сама письма читаю, — продолжала Нюся.

— Бабушка плохо видит, а дедушка всегда говорит: «Читай, Нюся, а мы послушаем».

Семен Николаевич угадал: Гедалио не обратился к нему за помощью, а попросил Нюсю почитать его. В письме ничего особенного не было. Ната высказывала свои соображения о том, когда и где им встретиться. Она уверена, что Гедалио навестит дядю, а значит и письмо получит. 1 августа будет посадка парка Дружбы, и Ната надеется там встретиться. Если же ей не удастся найти Гедалио на посадке, то на следующий день прямо с утра она приедет к Алпатьевым и будет у них ждать Гедалио.

Нюся кончила читать и вздохнула:

— А я не поеду.

— Куда?

— Да садить этот парк. Алла Петровна сказала: «Алпатьева, не просись. Поедут только лучшие пионеры». А я не лучшая. Но я хитрая: мы с Генкой Васильевым договорились — вместе будем ухаживать за его деревцем. Генка — лучший.

Автобус прибыл в Химки, Гедалио выпрыгнул из него одним из первых. Когда Гедалио пересек шоссе, он изумился. Огромный бугроватый пустырь кишел народом. Можно было увидеть и клетчатые юбочки шотландцев, и причудливые шапочки итальянцев, похожие на ковши, сплошь усеянные фестивальными значками, и белые чалмы арабов, и черные лица негров, и строгие синие костюмы китайцев. Глухой гул, сплетенный из тысяч человеческих голосов, плыл над пустырем.

Вместе с тем Гедалио подумал с испугом о том, что в этом скопище не так-то легко будет разыскать Нату.

Гедалио остановился, но его со смехом подтолкнули друзья. Он тоже засмеялся — будь, что будет! Не найдет Нату здесь, встретится завтра у дяди.

Когда аргентинцы подошли к месту, отведенному им, Гедалио вручили лопату. Он поплевал на ладони и принялся за работу. Вырыл ямку и только теперь заметил мальчика с красным галстуком. Друзья Гедалио подхватили какое-то маленькое деревцо, бережно опустили в ямку. А Гедалио спросил мальчика, показывая на деревцо:

— Это как?..

— Называется, да? — уточнил мальчик.

Гедалио закивал головой.

— Береза.

— Бе-ре-за! — засмеялся Гедалио.

— Бье-ре-са! — повторили его товарищи и тоже засмеялись.

Мальчик заставил Гедалио расписаться на листке бумаги. Видя недоуменные лица гостей, пионер пояснил:

— Я буду ухаживать за этим деревцом, понимаете? Ухаживать, поливать.

— О! — обрадовался Гедалио, вспомнив Нюсю и ее огорчение из-за того, что она не лучшая пионерка. — Ты Генка Васильев?

— Нет, — серьезно ответил мальчик. — Я Вова Забалуев.

— Вова. Спа-си-бо, Вова, — Гедалио легонько похлопал мальчика по плечу и пошел искать Нату. Но его привлекла чудесная рыжая борода. Она закрывала половину лица владельца, обветренного лица, с веселыми, умными глазами. Молодой бородач закончил посадку и вытирал платочком руки. Бородач посмотрел на Гедалио, широко улыбнулся, обнажив крупные белые зубы и опросил:

— Рус?

— Архентина.

— А! О! — воскликнул бородач и протянул руку. — Ирландия Федерик Махмихон.

Ладонь у него широкая, сильная, и Гедалио с удовольствием пожал ее.

— Карашо! — засмеялся Федерик.

— Хо-ро-шо! — ответил Гедалио.

Прыгая через ямки и рытвины, Гедалио двинулся дальше, разыскивая Нату.

Заметил чернокожего. Увидев Гедалио, тот разогнул спину, воткнул в землю лопату и улыбнулся. Гедалио кивнул на деревцо и торжественно произнес:

— Бе-ре-за!

Негр закивал головой, не гася улыбки, и сказал:

— Э-рье-са! Пальма! — бросил на землю лопату, сжал руки над головой и проскандировал:

— Друж-ба! Друж-ба!

Гедалио обнял негра, и они закружились, что-то говоря каждый на своем языке. Фоторепортеры запрыгали возле них, стараясь выбрать самый удачный момент. Внезапно хлынул дождь, крупный, теплый, частый. Поднялся веселый гвалт. Все засуетились. Гедалио растерянно огляделся и заметил, что люди бежали под навесы. Оказывается, их тут было много, этих навесов. Гедалио кинулся к ближайшему, под которым уже не осталось свободного места. Гедалио стал все-таки протискиваться, и ему помогли опоздавшие. Они так напирали, что Гедалио очутился под крышей. Дождь как начался внезапно, так же внезапно и кончился. Народ из-под навеса начал расходиться. Гедалио вглядывался в каждую девушку, но Наты не находил.

Кто-то тронул его за плечо. Оглянулся, молодой щеголеватый человек, с маленькими черными усиками на чистом румяном лице, иссиня-черными глазами, на груди фотоаппарат. Гедалио сразу вспомнил: он видел этого человека на пароходе, и в гостинице. Это корреспондент какой-то столичной аргентинской газеты. Сейчас они познакомились. Корреспондент хотел бы взять от Гедалио интервью. Оказывается, он приглядывался к Гедалио еще на пароходе, и ему понравился самостоятельный молчаливый юноша.

— Между нами говоря, — доверительно поведал корреспондент, взяв Гедалио за пуговицу пиджака, — среди делегатов нашей страны, к сожалению, немало болванов, особенно этот напыщенный дурак Генсалес.

После этих слов Гедалио проникся доверием к корреспонденту и охотно отвечал на все вопросы. Как ему понравился фестиваль? Честно признаться, он, Гедалио, еще не разобрался в своих впечатлениях. Их так много. А вообще здесь хорошо. С кем из русских он познакомился? О! Он разыскал здесь дядю. Корреспондент, как показалось Гедалио, весь просиял. Интересно! Как? Дядя работает учителем. Дочь уехала в Сибирь и — что самое непонятное — добровольно. А сын в каком-то Казахстане, он геолог. Живут неплохо.

Затем корреспондент сфотографировал Гедалио на фоне навеса, сердечно поблагодарил его и простился. «Славный парень, — подумал Гедалио, смотря вслед удаляющемуся корреспонденту. — Верно раскусил он Генсалеса, этого напыщенного дурака».

Напишет о Гедалио в газете, вот и будет матери добрая весточка от сына из Москвы. Все собирался написать ей, да никак не собрался. А тут такая удача!

Но где же Ната? Сегодня, наверно, найти ее не удастся, а жаль! Ничего! Завтра встретимся.

А Ната искала, искала Гедалио и решила идти к автобусам: там и подождет. Нашла автобус, в котором ездили аргентинцы, и стала ждать. Утомительно медленно тянулось время. Гедалио заметила издалека и поспешила ему навстречу. Увидев девушку, он воскликнул:

— Ната!

Его радость была такой искренней, неподдельной, что у Наты екнуло сердце. Они стояли друг против друга, улыбающиеся, счастливые, не замечая, как их толкают и что опять закрапал дождь. Первой опомнилась Ната.

— Ой, чего же мы так стоим? — она потянула Гедалио за рукав. Он взял ее руку — ладонь у нее была маленькая, теплая, шершавая, — и они побежали. Куда? Не все ли равно.

Шли, держась за руки, молчали и без слов было хорошо. Устав, сели в троллейбус, добрались до центра. До самой ночи бродили по людным улицам, очутились на Красной площади. Несмотря на поздний час, здесь было много народу. Прожекторы освещали колышущееся человеческое море. На древних башнях Кремля алели рубиновые звезды. Голубые ели застыли по обеим сторонам Мавзолея. Послышался перезвон курантов — уже половина первого ночи!

Теперь Гедалио и Ната время проводили вместе. Утром встречались в условленном месте и не разлучались до вечера. Бродили по улицам. Или спешили в парк Горького, протискивались поближе к эстраде и смотрели концерт. Или доставали билеты на закрытый концерт, в цирк, а потом спорили. Вкусы у обоих оказались разными.

Неожиданно им удалось достать билеты на бал в Кремле.

Вечером с душевным трепетом вступил Гедалио на кремлевскую землю. Их было много таких, как он, приехавших со всех концов планеты. И сам Кремль с золотыми маковками соборов, с величавой красотой дворцов и палат, с древними башнями и зубчатыми стенами, даже сам Кремль, много повидавший на своем веку, еще ни разу не видел столько разноплеменных молодых гостей.

Бал уже начался. Ната и Гедалио пробрались на Ивановскую площадь. Вдруг кто-то схватил юношу за руку, потянул в сторону. Он не сразу сообразил, куда его тянут, — в хоровод. Лишь после того, как он убедился, что Ната рядом с ним, успокоился.

Им овладело легкое, бездумное настроение. Дурачился, смеялся, играл в «третий лишний», увлек Нату танцевать, хотя танцор из него был никудышный. Часто наступал ей на ноги. Ната смеялась:

— Ой, какой ты неловкий, Гедалио.

И он смеялся. Потом схватил ее за руку, потащил, сам не ведая куда. Очутились на краю крутого ската, и Гедалио увлек Нату вниз, где в мерцании веселых огоньков, вдоль стены разместились торговые палатки.

Наткнулись на аттракционы. Гедалио вызвался показать свою силу. Перед ним бил кулаком о наковальню дюжий негр. Но несмотря на многообещающую комплекцию, удар был слабый — стрелка едва перевалила середину штатива.

Гедалио ударил на совесть, и зрители одобрительно загудели: стрелка чуть не достигла вершины.

— А ну, попробуем! — и вперед протиснулся небольшого роста, широкий в плечах парень. Он ударил энергично, коротко, и стрелка стремительно врезалась в ограничитель и застряла там. Поднялся восторженный крик, парня подхватили дюжие руки и подкинули кверху. Когда, смущенный такой почестью, он наконец, снова почувствовал под ногами землю, а внимание зрителей привлек очередной претендент на почести, Ната подошла к парню и сказала улыбаясь:

— Здравствуй, Коля!

Тот вскинул густые пшеничные брови и и радостно воскликнул:

— Наташка! Здравствуй!

Гедалио наблюдал в стороне. Ната подозвала его и познакомила, представив парня:

— Мой школьный товарищ Николай Трубников. Покоритель Сибири.

— Сибирь? — заинтересовался Гедалио. — О! Сибирь!

— Поедем к нам, — улыбнулся парень, — У нас неплохо.

— Холодно, — заметил Гедалио.

— Что холодно, то холодно. Знаешь, Наташка, мы первую зиму жили в палатках, ох, и досталось же нам. Но не пропали, как видишь.

— Ты на какой стройке?

— Я в Братске. Уехал на Иркутскую ГЭС, а потом в Братск перебрался, романтики больше. Ну что, товарищ, — обратился он к Гедалио с улыбкой, — поедешь в Сибирь?

Гедалио подумал и сознался:

— О, я боюсь!

— Не здорово, зато искренне. Я к тебе, Наташка, забегу. Тебе от Фени подарок занести надо. Но после фестиваля, раньше некогда, сама понимаешь. Ну, до скорой встречи, меня друзья ждут. Пока! — он помахал рукой и заспешил к торговым палаткам.

— Он сам виноват? — спросил Гедалио.

— Как виноват? — удивилась Ната.

— Я хотел сказать, сам, без помощи уехал в Сибирь?

— Как без помощи? Бесплатная дорога, подъемные…

— Нет, нет, — замахал руками Гедалио, досадуя на себя за то, что никак не может вспомнить нужное слово. Оно вот где-то рядом, так и крутится вокруг да около, а на язык попасть не может. Наконец оно пришло:

— Добровольно?

— Конечно! Он по комсомольской путевке поехал.

Опять комсомольская путевка! Надо будет позднее узнать, что это такое.

Они поднялись наверх, и Ната повела его в Большой Кремлевский дворец. Они поднялись по широкой лестнице. Гедалио, никогда не бывавший во дворцах, был восхищен. Ната привела его в зал заседаний Верховного Совета и шепотом объяснила, что это за зал.

— Парламент? — спросил Гедалио. Не удержался от соблазна, опустился в депутатское кресло и засмеялся довольный. Кто бы мог подумать, что Гедалио побывает там, где заседает советский парламент, даже посидит в депутатском кресле. Самая высокая власть — это такое непостижимое, это такое далекое, что даже малейшая, хотя бы внешняя близость с нею, не представлялась ему возможной. Гедалио представил себе, как недоверчиво посмотрит на него мать, когда он расскажет, что был в Кремле, в этом дворце, даже пробовал сидеть в депутатском кресле. При этой мысли он опять рассмеялся и рассказал Нате, что думал.

— А что же в этом удивительного? — пожала она плечами. — Мой дядя, папин брат младший, здесь часто бывает. Он депутат.

— О! — проникся уважением к незнакомому Наташиному дяде Гедалио. — Он большой начальник?

— Очень большой, — улыбнулась Ната. — Токарь.

— Ай, ай! — покачал головой Гедалио, стараясь пристыдить девушку, зачем она обманывает его.

— Ладно, — махнула рукой Ната, — пойдем на улицу.

Когда вышли, Гедалио виновато спросил:

— Ты обиделась?

— Разве на тебя можно обижаться? Ты в самом деле еще младенец.

Как ни хорошо жилось в Москве, как ни весело Гедалио проводил время, но чаще и чаще тревожили думы о доме, о матери. Порой ему казалось, что он очень виноват перед ней. Ему — сплошной праздник, а она там одна. Даже письмо не написал ей. Пробовал писать, но не писалось, не хватало слов, чтобы рассказать о впечатлениях.

Он начал уставать от сплошного праздника, не привык он подолгу веселиться. Если бы не Ната, Гедалио сократил бы круг своих развлечений. А тут случилось нечто такое, что вывело Гедалио из душевного равновесия. За последние дни к нему подозрительно ласково стал относиться Генсалес. Пытался заговорить с Гедалио, уверял, что непростительно ошибся в нем. Гедалио терялся в догадках. Он никогда не давал повода этому прилизанному молодчику надеяться на взаимную симпатию. Старался избегать с ним встреч, боялся за себя: не выдержит и поколотит его.

Сильнее всего смущало поведение друзей, тех, с которыми так близко сошелся в пути. Друзья не сторонились Гедалио, но и не откровенничали с ним, как случалось раньше. Проводя большую часть времени с Натой, он несколько отдалился от них. Так было и в первые дни, однако тогда они по-приятельски похлопывали его по плечу и говорили, что завидуют Гедалио, что ему посчастливилось встретиться с такой хорошей девушкой. И если они сейчас стали относиться к нему с холодком, то это никак нельзя было отнести на счет Наты. Видимо, что-то другое насторожило их. В чем-то он провинился перед товарищами. В чем?

В этот день делегация была на манифестации, которая состоялась на Манежной площади. Ната в этот вечер была занята, и Гедалио на площадь ушел со своей делегацией.

На площади колыхалось людское море.

Смеркалось.

Над головами людей красноватый свет факелов. Ветерок относил от них в сторону черный дымок.

Выступала японка, пострадавшая в Хиросиме от атомной бомбы. Ее слабый, глуховатый голос усиливали репродукторы. Гедалио слушал внимательно, хотя ничего не понимал.

Сосед тронул его за плечи и спросил на ухо:

— Ты когда-нибудь говорил с Сильвио?

— С каким Сильвио?

— С корреспондентом. Такой с усиками.

— Говорил, а что?

— На, прочти, — и сосед сунул Гедалио газету. Он развернул ее, привычным взглядом скользнул по первой полосе, перевернул и вдруг смутно почувствовал что-то неладное, заколотилось сердце. И хотя света было недостаточно, сразу бросился в глаза снимок. На нем Гедалио улыбался, а позади высился неуклюжий навес. Стал читать, и кровь ударила в голову.

Но это же подлость! Выходило, что Гедалио утверждал, будто русские живут хуже, чем аргентинцы. Доказательства? Пожалуйста! Вот он, Гедалио, разыскал в Москве дядю. Дочь у него сослана в Сибирь. Старший сын тоже изгнан из Москвы, скитается с женой в пустынном Казахстане. Дядя убит горем, ему тяжело переносить это.

Что касается фестиваля, то ему, Гедалио, не очень нравится. Все здесь не то, не искренне, на каждом шагу их, иностранцев, надувают русские, стремятся пустить пыль в глаза, худшее выставить в лучшем свете! Не этого ждал он, Гедалио, от фестиваля. И он, русский по национальности, счастлив, что не живет в России.

Какая беззастенчивая ложь! И это прочитает мать, все аргентинцы. Они поверят этой басне, как поверил бы он, Гедалио, если бы речь шла не о нем, если бы он сейчас был там, дома, и ничего не видел. И друзья отвернулись от него.

С яростью скомкал Гедалио газету, бросил под ноги. Сейчас бы он задушил этого подлеца, затоптал бы ногами. Он еще принял его за друга, славного малого!

Гедалио до хруста сжал пальцы, и стон вырвался у него из груди.

— Ты что, Гедалио? — тревожно спросил сосед.

— Подлец! — прошептал Гедалио. — Я его разыщу, я его отправлю к праотцам!

И Гедалио стал выбираться из толпы, в нем клокотала каждая кровинка. Сосед, давший газету, что-то шепнул своему товарищу и последовал за Гедалио. Парня одного оставлять нельзя, он может натворить такого, что потом не расхлебать.

А Гедалио жгли горькие мысли. Что скажет Ната? Она с презрением отвернется от него. А дядя? Принял он Гедалио радушно, по-родственному. И такое наговорить на хороших людей! Нет! Гедалио все ему объяснит. Дядя должен понять, он обязательно поймет. Надо немедленно ехать к нему.

Гедалио заметил возле себя товарища, догадался, почему он здесь. И смягчился, пожал ему руку и проникновенно сказал:

— Спасибо, друг! Ты за меня не бойся. Иди туда, к ребятам. Мне надо побыть одному, собраться с мыслями. Нет, нет, не бойся, я ничего не сделаю, хотя не ручаюсь за себя, если встречу этого недоноска Сильвио. Но я его не встречу сегодня. Знаю точно.

Семена Николаевича и Нюси дома не оказалось. Ушли не то в гости, не то прогуляться. Людмила Ивановна собрала ему поужинать. Но он сел на диван, повесил голову. Напряженно думал, стараясь оценить происшедшее. И не скоро сообразил, что его приглашают к столу. Гедалио посмотрел на Людмилу Ивановну отсутствующим взглядом. Она озабоченно спросила:

— Заболел, сынок?

— Нет, — покачал головой Гедалио. Людмила Ивановна села рядом, положила ладонь на его лоб.

— Сейчас примешь таблетку и ложись, — сказала она и проворно достала из буфета чашечку и таблетку. Как ни отказывался Гедалио, пришлось уступить. Потом он рассказал Людмиле Ивановне все начистоту. Она выслушала внимательно и сказала:

— Господи, а я уж и подумать не знала на что. Ничего серьезного.

Гедалио взглянул на нее удивленно: как ничего серьезного? Разве это не серьезно?

— Не думай ты об этом. Они все у вас там разбойники, эти корреспонденты. Кто об этом не знает? Тебе следовало быть осмотрительнее, не доверяться.

— Так вы меня не ругаете?

— За что же тебя ругать-то, сынок?

Гедалио был благодарен Людмиле Ивановне, но все еще тревожился, а вдруг Семен Николаевич воспримет по-другому? Но и Семен Николаевич, выслушав Гедалио, не расстроился:

— Собака лает, ветер носит. Брехать они умеют, выучка у них блестящая. Лишь бы не повредило тебе это.

— Мне не повредит.

— А раз так, забудем об этом.

Гедалио остался ночевать у Алпатьевых. С Семеном Николаевичем они засиделись допоздна.

— Дорога к правде — трудная дорога, — говорил Семен Николаевич. — Мучительная, я бы сказал. Семья у нас была небольшая, бедная, даром что отец был дворянином. Помню, когда посватался за Машу твой отец, наши старики обрадовались. Еще бы! Породниться с таким знатным родом, как Нисские, великой честью было. А тут грянула революция. И хотя ничего у нас, кроме долгов, не оставалось, все прожили, терять-то, собственно, нечего было, но вот, поди ты, прокляли мои старики революцию! Я мальчишкой был, безусым реалистом, ничего не соображал. Отец вскоре умер, и остались мы с матерью вдвоем. Нелегко, конечно, пришлось. Подрос, на завод пошел. Гордость, дворянская гордость, а есть надо. Так и наладилась потихоньку жизнь. Доучивался, когда мне было уже под тридцать. Тогда я уже знал правду жизни, удивлялся: как могли жить люди иначе?..

Проснулся Гедалио поздно и решил сегодня никуда не ходить. Надо устроить себе передышку.

Вскоре появилась Ната. Ей открыла Людмила Ивановна и провела в комнату, где Гедалио на четвереньках возил Нюсю. Девочка звонко смеялась.

Ната крайне удивилась, увидев Гедалио беззаботным, веселым. Она-то волновалась за него. Поехала сегодня в гостиницу, все там узнала и со всех ног кинулась к Алпатьевым. Она думала, что Гедалио кипит от гнева, а ему хоть бы что!

Он смутился, когда она спросила, что же он намерен предпринять.

— Поколочу Сильвио, — мрачно ответил он.

— Выдумал! Что это изменит? Покажи газету.

— Бросил там, на плацу, — сказал Гедалио.

— Эх ты, — упрекнула его Ната. — Собирайся поедем. Нельзя это так оставлять.

Удивительная девушка, эта Ната. Сильвио он все равно поколотит, не здесь, конечно, а на пути домой: пусть мотает себе на ус. Но что можно было еще сделать, он не представлял. Да и зачем?

— Как ты в толк не возьмешь? — удивилась она. — Разве можно давать спуску лжецам? Они же в твоей Аргентине головы людям морочат. Ты не о себе только думай!

И он повиновался. Сначала заехали в гостиницу «Москва», где размещался пресс-центр фестиваля, в надежде достать в тамошнем газетном киоске нужную газету. Им эта удалось. Они уже собрались уходить, когда Гедалио заметил Сильвио, тот разговаривал с каким-то высоким, тощим человеком в клетчатом пиджаке и узких, в дудочку брюках. Ната и моргнуть не успела, как Гедалио подбежал к корреспонденту, схватил его за борта пиджака, притянул к себе и начал трясти, как грушу. Тот опешил, что-то забормотал, лицо его налилось кровью. В глазах Гедалио горела неукротимая ненависть.

Ната опомнилась, подошла к Гедалио, возмущенная, взяла его за руку и приказала:

— Перестань сейчас же!

Гедалио нехотя отпустил корреспондента и уныло поплелся за Натой. Она молчала, а он ожидал, что она будет отчитывать его. Ее молчание было сильнее всякого укора, и ему стало стыдно.

Вышли на улицу, сели в троллейбус. За всю дорогу не обмолвилась ни словом.

Наконец приехали в редакцию, где их приняла миловидная девушка. Гедалио засомневался. Зачем Ната ей все рассказывает? Чем она может помочь? Уж очень несамостоятельная эта девушка на вид. Не чувствуется у нее той сноровистой ухватки, какую привык видеть Гедалио у разбитных корреспондентов. И вдруг, холодея, подумал: а что, если и эта корреспондентка сделает так же, как Сильвио? Все можно ожидать!.. К одной беде прибавится вторая, вот тогда попробуй выкрутиться. Ох, уж эта Ната!

Поэтому на вопросы девушки-корреспондентки отвечал неохотно, искоса поглядывал на Нату.

— Вы очень хорошо сделали, что пришли к нам, — сказала на прощанье девушка. — Думаю, что материал о вас мы опубликуем в ближайшем номере.

Свои опасения Гедалио высказал Нате, когда они вышли из редакции.

— Напрасно боишься, — успокоила она. — Ты этой девушке можешь верить, как самому себе.

И все-таки Гедалио с сомнением покачал головой: хорошо, если бы так было! А то черт знает, что может получиться!

Через день, когда Ната прочла ему заметку о бессовестной подделке Сильвио, Гедалио окончательно успокоился и потер руки:

— Хорошо! Очень! Спа-си-бо!

Вечером Гедалио писал письмо матери:

Гедалио перечитал письмо и глубоко вздохнул: досадно, что не умеет красиво писать, столько накопилось впечатлений, а высказать ничего не сумел. Вот Ната написала бы! Ната…

Она ворвалась в его жизнь желанным счастьем, милая, решительная, понятная и загадочная в одно и то же время. Ворвалась бурно. Как он сможет теперь обойтись без Наты? А ведь день разлуки безжалостно надвигался. Обидно, что нельзя остаться с нею навсегда. Но чтобы ни произошло в будущем, Гедалио твердо знал, что в сердце он навечно сохранит обаятельный образ этой девушки. Что бы там ни произошло, но воспоминания о Нате, всегда будут в нем жить рядом с воспоминаниями о прекрасной России. Оба эти понятия переплелись тесно, немыслимы одно без другого.

Знал Гедалио и то, что к прошлой жизни возврата не будет. Вернувшись домой, начнет жить по-новому, как человек, отлично знающий, что ему нужно от будущего. Отныне, у него не будет иной цели, иного желания, как служить человеческой правде, которую увидел в Москве, добывать эту правду.

И светочем будет ему всегда русская девушка Ната, настоящая учительница, верный товарищ, его первая негасимая любовь.