Человек из народа

Глава тринадцатая

Два дня спустя мы услышали звуки гонга и крики глашатая.

До сих пор глашатай оповещал жителей деревни о возлагаемых на них общественных работах или созывал на собрание обсудить какой-нибудь важный вопрос. На этот раз вопреки обычаю он извещал о решении, которое уже было принято: «Перед лицом нарастающей в стране политической борьбы деревенский совет с одобрения старейшин и всего народа считает своим долгом заявить, что деревня Уруа признает только одного кандидата в парламент – мистера Нангу. Как и в прошлые годы, мужчины и женщины, взрослые и дети – все, как один, отдадут за него свои голоса. Ни о каком другом кандидате совету деревни и старейшинам ничего не известно». Глашатай повторял это снова и снова, позволяя себе лишь незначительные изменения, например опуская иногда «и дети». Я обратил на это внимание, потому что упоминание о детях показалось мне с самого начала весьма нелепым. Если таково решение народа, подумал я, так зачем же ему об этом сообщают?

А вечером радио, наш государственный глашатай, передало это известие уже в дополненном виде на четырех языках, в том числе и по-английски. Я прослушал его с той же иронической усмешкой, что и первый, деревенский вариант. Я не осуждал своих односельчан за то, что роль жертвенного барашка не пришлась им по сердцу. Зачем им было упускать возможность получить наконец водопровод – их долю общественного пирога? Проделанное ими сальто-мортале уже через два дня дало свои результаты – трубы были водворены на прежнее место или, во всяком случае, часть из них; остальные, как выяснилось, перекочевали в Ичиду, соседнюю деревню, которой тоже был обещан водопровод. Таким образом, в результате моих же стараний Нанга получил возможность одним выстрелом убить двух зайцев.

Когда на следующий день я отлучился за газетами, к отцу, как мне потом рассказали, явился бывший капрал и обещал вернуть ему взысканную с него сумму налога, если отец согласится подписать заявление, в котором говорилось, что он отмежевывается от безрассудных поступков сына, что так называемый предвыборный митинг, имевший место у пас во, дворе, был устроен без его ведома и согласия и что он безоговорочно поддерживает нашего великого вождя мистера Нангу.

Я представил себе, как отец, нацепив на нос очки, которым он теперь редко находил применение, внимательно читает бумагу, а потом, отложив очки в сторону, предлагает непрошеному гостю убираться, покуда цел. И гость, как видно, тотчас поспешил убраться – он даже оставил бумагу на столе.

– Вы совершили сегодня большую ошибку, – сказал я отцу.

– Разве, по-твоему, я хоть что-нибудь в жизни делал как надо?

– Я говорю о бумаге, которую вы отказались подписать.

С минуту помолчав, он ответил:

– Возможно, ты прав, но достойный человек не отрекается назавтра от того, что говорил вчера, – у нас так не поступают. Я принимал твоих друзей в своем доме, и я не стану этого отрицать.

Ты отстал от века, отец, подумал я. Достойные люди теперь попросту забывают то, что они говорили вчера. И я впервые осознал, что никогда не был достаточно близок с отцом, чтобы по-настоящему понять его. Я составил себе о нем превратное представление, исходя из случайных фактов, которыми располагал. Но разве в эту минуту передо мной стоял тот же окружной толмач, который, пользуясь невежеством своих нищих и неграмотных соотечественников, сколотил себе состояние и просадил его на вино и многочисленных жен? Или, быть может, я всегда судил о нем неверно и однобоко? Но так или иначе, мне было сейчас не до переоценок – на то есть налоговая инспекция.

– Одно я хочу тебе сказать, – вдруг заметил отец, – ты всю эту кашу заварил, ты и расхлебывай. С сегодняшнего дня все извещения о налогах я буду передавать тебе.

– Ну, это пустяки, – сказал я и подумал, что это еще и в самом деле не самое страшное.

Сам не знаю, зачем я отправился на предвыборный митинг Нанги. Быть может, я надеялся перенять у соперника какой-нибудь трюк, чтобы потом использовать его в борьбе против него, а может, я сделал это из чистого любопытства, которое, как известно, до добра не доводит. Как бы там ни было, я поехал. Правда, я позаботился о том, чтобы остаться неузнанным – надел шляпу и темные очки. Еще я подумал было взять с собой Бонифация и его молодцов, но решил, что они только будут привлекать к себе внимание, а тогда уж недолго и до беды. Итак, я отправился один.

Оставив машину возле почты, я прошел пешком ярдов триста до здания суда, во дворе которого должен был состояться митинг. По моим часам было начало пятого. Даже если бы я плохо ориентировался в Анате, я без труда нашел бы дорогу, потому что со стороны суда доносились пальба и барабанный бой. К тому же туда направлялись толпы людей. Подойдя ближе, я услышал звуки духового оркестра – без сомнения, это старались учащиеся анатской школы. Я обогнал нескольких человек, которых знал в лицо и которые, конечно, не могли меня не помнить – ведь еще совсем недавно я учительствовал в их деревне, но никто даже не обернулся в мою сторону, из чего я заключил, что мой маскарад удался. Одним из этих людей был Джошиа, разорившийся торговец. В те дни он ходил жалкий, как мокрая курица.

Свернув во двор, где должен был проходить митинг, я сразу увидел Нангу – он восседал со своей свитой на высоком, крепко сколоченном помосте из свежевыструганных досок. Разумеется, такие детали, как новые доски, я разглядел уже потом, когда энергично протискивался сквозь толпу, несмотря на брань, летевшую мне вслед. Сначала я увидел перед собой лишь одно: рядом с Нангой сидела Эдна, совсем как в тот первый день, – скромная послушница, неизвестно каким образом оказавшаяся среди этих людей. При виде ее я, забыв обо всем, ринулся к помосту. По другую сторону от Нанги сидела его жена. Кроме нее и Эдны, на помосте были пока только мужчины, но некоторые стулья еще пустовали. Я остановился так, чтобы можно было через головы людей наблюдать за министром и его свитой, не привлекая к себе их внимания.

Помост окружали типчики из тех, кого обычно использует полиция для различного рода сомнительных услуг. Среди них был и одноглазый Дого. Разумеется, тут же толклись и нангардисты с плакатами, вырядившиеся по такому случаю в зеленые шелковые ковбойки. Однако ни на одном из плакатов не было моего имени, напрасно я тогда сболтнул об этом Нанге. У самого помоста стояло с полдюжины полицейских – на всякий случай, хотя при столь дружелюбно настроенной аудитории инцидентов ожидать не приходилось.

Я задыхался от едкого запаха человеческого пота и не мог дождаться, когда митинг наконец начнется.

Нанга, в белоснежном одеянии, бодрый и свежий, сиял своей неизменной улыбкой. Его жена, очень величественная в голубом бархатном платье, облегающем ее пышные формы, обмахивалась треугольным японским веером, слишком маленьким, чтобы оправдывать свое назначение. Время от времени она, оттянув ворот платья, дула себе на грудь. Эдна сидела с отсутствующим видом.

Наконец появились первые признаки того, что митинг скоро начнется. Партийный функционер в зеленой шапочке с буквами ПНС пошептался с Нангой, и тот, взглянув на часы, кивнул. Человек в зеленой шапочке схватил микрофон и начал его проверять. Усиленный репродукторами голос вызвал смятение в толпе, но все тут же расхохотались над собственным испугом. Что-то, очевидно, не ладилось, потому что голос в репродукторах сменился протяжным пронзительным свистом. Но вскоре свист прекратился, функционер в шапочке ПНС сосчитал от одного до десяти, и в толпе опять засмеялись. Потом он представился как член комитета партии и сказал:

– Человека, которого мы выдвигаем в кандидаты, нет необходимости представлять (еще бы, черт возьми! – подумал я). Это не кто иной, как наш достопочтенный министр, доктор наук (авансом!) мистер Нанга.

Я не стал слушать длинный перечень заслуг Нанги не только потому, что знал его наизусть, но и потому, что этот тип из партийного комитета, видно, сам давно оглох от собственного крика и не считал нужным щадить барабанные перепонки других. Я заткнул уши и в ожидании речи Нанги дал волю своему воображению. А что, если протиснуться вперед, взобраться на украшенную пальмовыми листьями трибуну, вырвать микрофон из жирных пальцев разболтавшегося фигляра и сказать людям, всей этой презренной толпе, что великий человек, которого они встречают громом оркестра и барабанным боем, – Достопочтенный Жулик? Впрочем, все они это знают и без меня. Мои слова не были бы новостью ни для кого, даже для скромной послушницы, сидевшей рядом с министром. Меня только подняли бы на смех. Что за дурак! – сказали бы обо мне. Откуда он взялся? Где он был, когда белые набивали себе карманы, и что он сделал, чтобы этому помешать? Где он был, когда Нанга боролся против белых, изгонял их из нашей страны? Почему он не хочет, чтобы храбрый воин воспользовался плодами своей победы? Будь он на месте Нанги, разве сам он поступил бы иначе?

Но, разумеется, никто не стал бы задавать мне эти риторические вопросы. Скорее всего дело ограничилось бы парой ударов кулаком по черепу…

Я предавался этим праздным размышлениям, как вдруг увидел, что Джошиа поднялся на помост, подошел к Нанге и шепнул ему что-то па ухо. Тот вскочил и принялся шарить взглядом по толпе. Джошиа указал в мою сторону. Я тотчас повернулся и стал отчаянно проталкиваться назад, не помня себя от страха. Мне казалось, что я просто топчусь на месте. Внезапно взревели репродукторы: всех присутствующих призывали задержать человека в шляпе и темных очках. Я сдернул с головы шляпу и продвинулся еще немного. Потом кто-то неуверенно попытался схватить меня сзади, но я вырвался и продолжал протискиваться сквозь толпу.

– Немедленно задержите вора, не дайте ему уйти! – снова загремели репродукторы. Руки, цеплявшиеся за меня, обрели решительность, и какая-то фигура выросла передо мной, преградив мне путь. Но я уже и не пытался вырваться, я должен был узнать, кто посмел назвать меня вором. Я обернулся, и меня стали со всех сторон подталкивать к помосту.

– Одили Великий, – сказал Нанга и громко объявил в микрофон: – Друзья мои, этот мальчишка хочет занять мое место.

Его слова были встречены взрывом негодования, послышались изумленные возгласы и издевательский смех.

– Лезь сюда, – сказал Нанга. – Пусть люди посмотрят на тебя.

Меня вытолкнули на помост. Поднимаясь по ступенькам, я успел заметить, что Эдна закрыла лицо руками.

– Братья и сестры, – снова обратился Нанга к толпе, – я хочу, чтобы вы знали: этот мальчишка вздумал подкапываться под меня. Он жил у меня в Бори, ел мой хлеб и пил мое вино, а теперь вместо благодарности замышляет выгнать меня из моего собственного дома.

Толпа вновь угрожающе зашумела. Но весь страх с меня как рукой сняло, я ощущал в сердце лишь холодную, неведомую мне дотоле отвагу. Я смотрел, как Нанга, упоенный собственным красноречием, с микрофоном в руке расхаживает по помосту, и чувство превосходства над ним делало меня неуязвимым.

– Я слышу, многие из вас спрашивают, кто он такой, – продолжал Нанга. – Я вам скажу. Когда-то он был моим учеником. Я научил его грамоте, я пригласил его в свой дом и хотел устроить ему поездку в Англию. Да, я признаю свою вину, не он явился ко мпе, а я его пригласил. Вы вправе упрекнуть меня… – Такое неслыханное предательство вызвало новый взрыв возмущения в толпе. – Но этого еще мало, он пытался отнять у меня девушку, за которую я заплатил полный выкуп, не говоря уже о прочих расходах, и которая по нашим законам считается моей женой. Вот эта девушка. – Он подошел к Эдне и отнял ее руки от лица. – Он пытался отобрать у меня эту девушку. Она закрывает лицо от стыда. К счастью, моя жена узнала о его проделках и вовремя предупредила меня. – Он повернулся в мою сторону и обратился ко мне: – Одили Великий! Так ты, значит, снова пришел ко мне! Ты, я вижу, не трус. А может, тебе захотелось взглянуть на Эдну? Наверное, так! А ну-ка подойди к микрофону и скажи народу, зачем ты пришел, люди ждут твоего ответа. – И он сунул микрофон мне под нос.

– Я пришел сказать пароду, что вы лжец и…

Он отдернул микрофон, поставил его на место, потом подошел и ударил меня по лицу. Меня тут же схватили за руки, но я все же успел хорошенько лягнуть его. Он ударил меня еще и еще… Эдна с криком бросилась между нами, но он оттолкнул ее с такой силой, что она упала. Вокруг стоял густой рев толпы. Удары сыпались на меня теперь со всех сторон, и вот что-то тяжелое обрушилось мне на голову… Я увидел, как полицейские повернулись и не спеша зашагали прочь; больше я ничего не помню…

События, развернувшиеся в последующие несколько недель, получили такую широкую огласку, что нет нужды излагать их здесь. Да мне тогда было и не до политики – с меня хватало своих собственных забот. Понадобилось немало времени, чтобы зажила моя голова, не говоря уже о сломанной руке и множестве других увечий, одно из которых грозило навсегда лишить меня надежды на продолжение рода.

Помню, как, очнувшись в больнице, я обнаружил у себя на голове нечто вроде восточной чалмы. Все вокруг казалось мне каким-то нереальным и несоразмерно большим, и я подумал, что впжу все это во сне. Я видел Эдну, отца и Маму – они стояли возле моей кровати, а еще, через щелку в ширме, – двух полицейских. Что-то распирало мне череп, билось там, ища выхода, и это ощущение было для меня единственной реальностью. Я попытался пощупать чалму на голове, но резкая боль пронзила мне руку, и я снова потерял сознание. Когда я открыл глаза, отец, Мама и полицейские все еще были тут и уже не казались такими призрачными. Эдна исчезла. Быть может, она лишь привиделась мне в горячке. Присутствие полицейских показалось мне странным, по эта мысль лишь смутно мелькнула в моей голове. Все вокруг было так необычно, что наличие двух полицейских (а когда они сменялись, их оказывалось целых четыре) меня не волновало (может быть, они таким образом искупают свою вину передо мной?). Но вот однажды утром я проснулся и обнаружил, что полицейских нет.

– Где они? – спросил я сиделку.

– Ушли.

– Почему?

– Вы еще спрашиваете почему! Благодарите бога, что ваше дело прекращено.

– Дело? – Я попытался припомнить, что за дело, но не мог. С минуты на минуту должен был прийти отец, и я решил спросить у него. Но он наотрез отказался отвечать на мои вопросы, сказав, что я должен сначала поправиться. Все же я не отставал от него до тех пор, пока не выяснил, что действительно находился под арестом – у меня было обнаружено оружие.

– Оружие? Где?

– В твоей машине. Говорят, у тебя там нашли пять тесаков и две двустволки. Ну да все равно – теперь уже дело прекращено.

Я постепенно припомнил все, что случилось.

– На какой день назначены выборы? – спросил я.

– Не знаю.

– Знаете, просто не хотите сказать, – проворчал я. – Могу я получить свой транзистор?

– Пока нет. Врач говорит, тебе нужен покой.

На следующий день я опять пристал к отцу с расспросами, и он, чтобы отделаться от меня, вынужден был рассказать, что хулиганы обыскали мою машину и подожгли ее, а когда меня доставили в больницу, я был взят под арест якобы за хранение оружия, на самом же деле для того, чтобы помешать мне подписать заявление о согласии баллотироваться в парламент.

– Заявление о согласии? Но ведь я уже его подписал!

– Нет, оно не дошло до избирательной комиссии, его перехватили по дороге.

Я привстал с подушки, но отец уложил меня; впрочем, я все равно не смог бы подняться.

– Теперь ты все знаешь. Больше ни о чем меня не расспрашивай, слышишь? Даже здесь, в больнице, неизвестно, кто тебе друг, а кто враг. Потому-то я и стараюсь бывать здесь почаще.

При этих словах он понизил голос и покосился на дверь.

– Макс сам приходил сюда, чтобы дать тебе новое заявление на подпись, но его не впустили.

– Понятно.

Как выяснилось потом, выборы происходили в тот самый день, когда я расспрашивал о них отца. Ему не составило большого труда скрыть это от меня, потому что я лежал в отдельной палате.

В ту же ночь в Абаге убили Макса. Я узнал об этом только на третьи сутки и проплакал весь день. Голова у меня опять стала раскалываться от боли, и я уже мечтал о смерти, но врач сделал мне укол, и в конце концов я уснул.

Впоследствии Джо рассказал мне, как было дело. Наши агенты сообщили Максу, что хитроумная супруга Коко и ее соратницы из женской организации ПНС решили в буквальном смысле стать грудью за своего кандидата: они прятали за лифчиками пачки бюллетеней и проносили их в кабины. Макс немедленно отправился на избирательный участок, но не успел он выйти из машины, как один из «джипов» Коко налетел на него сзади, и он был убит на месте.

Полицейские – как оказалось, в большинстве своем переодетые наемники Коко – предприняли было слабую попытку арестовать шофера, но в эту минуту появился мистер Коко собственной персоной и, отстранив полицейских, заявил, что он сам займется расследованием этого дела. Юнис, которая тоже едва не попала под колеса, сначала словно окаменела. Потом, придя в себя, она раскрыла сумочку, будто хотела достать носовой платок, вытащила из нее пистолет и дважды выстрелила Коко в грудь. После этого она упала на труп Макса и зарыдала, как самая обыкновенная женщина. Полицейские схватили ее и увели с собой. Странная девушка, говорили в толпе.

В ту же ночь между телохранителями Макса и головорезами Коко завязалась драка, послужившая той искрой, из которой разгорелся пожар беспорядков в стране. В Анате Нанга, получивший как единственный кандидат все голоса на выборах, попытался распустить свою лейб-гвардию, которая обходилась ему недешево. Но часть наемных бандитов, не желая расставаться с, легким заработком, взбунтовалась, и в завязавшейся потасовке одноглазый Дого лишился уха. Оставшись не у дел, бывшие телохранителя министра принялись чинить разбой и грабежи; они шныряли по всем базарам в округе, отбирая у женщин товары и избивая всех без разбору. После одного из таких налетов младшая жена моего отца вернулась домой с подбитым глазом и рассказала, что у нее отобрали корзину сушеной рыбы, которую она носила продавать. Распущенные после выборов наемники других кандидатов, прослышав про подвига молодчиков Нанги, организовали свои банды и тоже занялись мародерством. Население было терроризировано.

Тем временем премьер-министр сформировал кабинет, куда вошли все прежние министры, в том числе и Нанга, и выступил но радио с речью, в которой заявил, что намерен навести порядок в стране, раз и навсегда покончив с бесчинствами и бандитизмом. Он заверил иностранных предпринимателей, что их капиталовложения находятся в полной безопасности и что его правительство остается непоколебимым, «как гибралтарская скала», в своем намерении проводить политику «открытых дверей». «Положение в стране никогда еще не было столь устойчивым, – заявил он, – а национальное единство столь прочным». Он ввел в сенат вдову Коко и сделал ее министром по делам эмансипации женщин, рассчитывая таким образом утихомирить мощную гильдию столичных торговок, которая в последнее время все громче выражала свое недовольство…

Незадолго до того, как я выписался из больницы, меня пришла навестить Эдна. Мы долго глядели друг на друга, не говоря ни слова. Как я мог объяснить ей свое письмо, в котором упрекал ее в невежестве и вообще был ужасно груб? Но недаром говорят, что нападение – лучшее средство защиты. Я решил сразу же перейти в наступление.

– Поздравляю, теперь я уже никогда не буду оспаривать место Нанги в парламенте, – сказал я, натянуто улыбаясь.

Она ничего не ответила и продолжала молча смотреть па меня, но перед этим взглядом не устояло бы и каменное сердце.

– Простите меня, Эдна, – вырвалось у меня, – я вел себя как скотина… Я никогда не забуду, что вы, только вы одна, пришли мне на помощь. – У меня защипало в глазах, и, взглянув на нее, я увидел, что мои невыплаканные слезы катятся у нее по щекам. – Не плачьте, – сказал я. – Эдна, любимая, не плачь. Иди сюда.

Она подошла и села ко мне на кровать.

– Эдна, – забормотал я, – не знаю, как мне тебе объяснить… Я такая скотина… Это письмо… Я был так несчастен… Ты не можешь себе представить, как я страдал… Сможешь ли ты простить меня когда-нибудь?

– Простить? За что? Все, что вы написали, – правда.

– Не говори так, Эдна, прошу тебя. Я знаю, что я тебя обидел, но я не хотел… поверь мне. Я был в таком отчаянии, и я боялся, что ты… что ты выйдешь замуж за этого идиота. Только поэтому… клянусь тебе. – Я хотел было, как требовал обычай, для подтверждения клятвы приложить палец к губам и указать на небо, но моя правая рука была еще в гипсе, и мне пришлось проделать это левой рукой, что, вероятно, выглядело очень смешно.

– Выйду за него замуж? По правде говоря, я никогда не хотела выходить за него… Все девочки в колледже смеялись надо мной… Но отец… Конечно, я не бог весть какая ученая, но все же…

– Эдна, не надо!

– …но все же, слава богу, я лучше, чем некоторые, будь они хоть тысячу раз министрами. Он просто невежда и хам. А то, что ты пишешь про ревность его жены…

– Подожди минутку, – прервал я ее, вдруг осененный догадкой. – О каком письме ты говоришь, о первом или о втором?

– О втором? А разве их было два?

– Ну да. После того, как я приходил к тебе… – Держись! Не сдавай позиций! – приказал я себе. – В тот раз, когда ты так обошлась со мной, я послал тебе письмо. Ты не получила его?

– Нет. После того, как ты приходил ко мне? Значит, начальник почты отдал ему и твое письмо.

– Начальник почты? При чем тут начальник почты?

– Ты разве не знаешь? Они с начальником почты друзья-приятели, и все мои письма поступали к нему.

– Не может быть! Какой негодяй!

– Ты только представь себе! Меня просто бог спас от этого человека.

– Бог и Одили.

– Да, и Одили… А что там было?…

– Где? Ах, в моем письме… Да так, ничего особенного.

– Нет, расскажи.

– Когда-нибудь потом. Давай больше не вспоминать про это, поговорим о чем-нибудь другом, о нашем будущем.

Я помолчал, стараясь привыкнуть к мысли о свалившемся на меня неслыханном счастье, а потом шутливо заметил:

– И надо же, чтобы сам господин министр интересовался любовными письмами какой-то девчушки.

– Просто ужасно! – сказала Эдна и тут же, спохватившись, спросила: – Это кто же «девчушка»?

Я улыбнулся и нежно сжал ее руку, а потом продолжал размышлять вслух:

– Кто сует нос в чужие дела, тот сам себя наказывает. Порядочный человек не станет подглядывать в замочную скважину.

Теперь Эдна в свою очередь пожала мою здоровую руку.

В это время за дверью послышался голос отца, он громко здоровался с одной из сиделок, и Эдна поспешно пересела с кровати на стул.

– Ты здесь, дочь моя, – сказал отец, входя в палату. – Ты так долго не приходила. Я уж было подумал, не спугнул ли я тебя.

– Нет, сэр, – смущенно ответила Эдна.

– Ты спугнул ее? Чем же?

– Я сказал, что женю на ней одного из своих сыновей. Ты знаешь, она ведь провела тогда здесь всю ночь.

– Так, значит, это был не сон?

– О чем ты говоришь?

– Так, ни о чем. Я думаю, вы должны женить на ней своего старшего сына.

– Посмотрим.

Когда я поправился, мы с отцом и несколькими родственниками, прихватив большой кувшин пальмового вина, отправились на переговоры к отцу Эдны. Первый визит не привел ни к каким результатам. Отец Эдны отказывался поверить, что он потерял зятя-министра и ему придется теперь выдать дочь за какого-то сумасбродного мальчишку, который купил себе не машину, а черепаху. Но тут мне на помощь неожиданно пришла армия: в стране произошел военный переворот, и все правительство упекли в тюрьму.

Бесчинствующие банды бывших телохранителей посеяли среди населения такую смуту, вызвали такие беспорядки, что молодые армейские офицеры воспользовались случаем и захватили власть в свои руки. Как мы вскоре узнали, Нанга, переодетый рыбаком, пытался бежать на лодке, но был схвачен и тоже посажен за решетку.

Мои дела сразу пошли на лад, потому что отец Эдны, как и следовало ожидать, предпочел получить синицу в руки. Он рассказал нам, что Нанга заплатил за его дочь выкуп в сто пятьдесят фунтов да сто фунтов дал на ее обучение в колледже и прочие расходы. Только и всего? – подумал я.

– По нашему обычаю, – твердо сказал отец, – выкуп положено возвращать. Все остальные расходы не возмещаются. Так? – обратился он к родственникам, и они подтвердили: да, таков обычай.

Отец был прав, но мне вовсе не хотелось затевать сейчас морально-правовые споры, которые грозили только затянуть дело. Ведь никто не мог поручиться, что за переворотом не последует контрпереворот, поэтому нам с Эдной лучше было поспешить. К тому же я предпочитал не быть всю жизнь в долгу перед Нангой за то, что он дал образование моей жене, и немедленно согласился заплатить всю сумму, что очень удивило и даже задело моих родственников.

– Выйдем на минутку, нам нужно поговорить, – зашептали они. Но я решительно отказался, и они лишь пожали плечами, поражаясь моей твердости и в то же время гордясь мною, потому что твердость всегда внушает уважение.

Про себя я уже решил позаимствовать нужную сумму из партийных денег, которые у меня еще оставались. Вряд ли эти деньги могли скоро понадобиться, тем более что новое правительство запретило все политические партии до «полной стабилизации» положения в стране. Одновременно было объявлено, что все должностные лица, нажившиеся за государственный счет, будут преданы суду. Говорили, что сумма хищений составляет около пятнадцати миллионов фунтов.

Из всех мероприятий нового правительства меня больше всего взволновал указ об освобождении Юнис и присвоении Максу звания Героя Революции. Несмотря на серьезную ошибку, которую он допустил и за которую я его сурово осуждаю, я не могу не признать, что Макс был настоящим героем и мучеником, и я предполагаю основать у себя в деревне школу его имени – разумеется, это будет школа нового типа. Тем отвратительнее мне бесстыдство людей, на глазах у которых был убит Макс и которые пальцем не пошевелили, чтобы защитить его, а после переворота сразу переменили фронт.

Внезапно все заговорили о злоупотреблениях при старом режиме, о взяточничестве, коррупции, политическом гнете. Газеты, радио, молчавшие до сих пор интеллигенты и государственные служащие – все возмущались прежним правительством. А ведь речь шла о людях, которым только вчера пели дифирамбы, которых повсюду встречали славословием и барабанным боем. Коко, например, теперь иначе не называли, как убийцей и вором, а те, кто ему попустительствовал, то есть, на мой взгляд, истинные виновники всех наших бед, оказались ни при чем, словно окунулись в легендарный источник, смывающий любые грехи.

– Воруй, да знай меру, не то хозяин заметит. А Коко меры не знал, – сказал мне отец, когда, вернувшись от Юнис, которую я ходил навещать, я рассказал ему, что она утратила всякий интерес к жизни и даже не рада, что вышла из тюрьмы. Слова отца поразили меня, ведь то же самое говорили в Анате о Джошиа.

Правда, в устах жителей селения, поносивших ненавистного торговца, эта поговорка имела вполне определенный смысл: хозяином была деревня, а у деревни свои законы, и она не потерпит надругательства над ними. Но в масштабе государства эти законы теряют силу – здесь нет хозяина. За Макса отомстил не народ, а один-единственный человек – женщина, которая его любила. Если бы его душе не суждено было обрести успокоение, пока народ не потребует возмездия, она скиталась бы и поныне. Но ему посчастливилось. Я говорю это не из духа противоречия и не из желания блеснуть. Я искренне считаю, что при гнусном режиме, до недавнего времени царившем у нас в стране, режиме, который превратил общество в гнилое болото и сделал своим девизом пресловутое «живи и жить давай другим», а символом веры – «кто жирнее, тот и умнее» или, выражаясь более современным языком, «набивай брюхо – остальное болтовня», режиме, при котором негодяй, укравший посох у слепца и проклятый всеми, может назавтра войти в алтарь нового святилища и на глазах у народа шушукаться со жрецом, – при таком режиме, утверждаю я, можно считать, что человек умер славной смертью, если его жизнь побудила другого выступить из толпы и выстрелить в грудь убийце, не ожидая за это награды.