Человек из народа

Глава вторая

После провозглашения независимости у нас вошла в обиход поговорка: «Не важно что, важно, кого ты знаешь». И поверьте, это были не пустые слова. Людям вроде меня, которые не хотели лизать пятки начальству, приходилось туго. Желая обеспечить себе максимум свободы, я не поступил па государственную службу с бесплатной квартирой, машиной и прочими благами, а стал учителем в захолустной частной школе. И когда я сказал министру, что хлопочу о стипендии, чтобы продолжить образование в Лондоне, у меня и в мыслях не было просить его о поддержке. Я считаю необходимым подчеркнуть это с самого начала. И в школе, и в университете я получал стипендию не по протекции, а исключительно за свои успехи. Да я и не так уж стремился попасть в аспирантуру. Меня привлекала главным образом поездка в Европу, которая сама по себе расширила бы мой кругозор. Мой друг Эндрю Кадибе, окончивший аспирантский курс в прошлом году, до сих пор не мог прийти в себя от восторга. И дело тут вовсе не в белых девушках – их теперь и у нас сколько хочешь, – а в тысяче незначительных на первый взгляд мелочей. Помню, он рассказывал, например, какое ни с чем не сравнимое чувство он испытал, когда белый – кажется, водитель такси – в первый раз поднес его чемодан и назвал его «сэр». Он был так потрясен, что дал шоферу на чай десять шиллингов. Нас очень насмешила эта история, но его нетрудно понять.

Однако, как пи хотелось мне поехать в Европу, я вовсе не намеревался продавать свою душу или просить кого-либо о помощи. Министр сам вернулся к вопросу о стипендии без какого-либо намека с моей стороны (более того, я всячески старался не попадаться ему па глаза). И то, что он мне предложил, отнюдь не показалось мне оскорбительным. Он пригласил меня приехать к нему на каникулы: за время моего пребывания в столице он выяснит у своего коллеги, министра по делам зарубежного образования, как обстоит дело с моим ходатайством.

– Приезжай сразу, как только кончатся занятия в школе, – сказал он. – В твоем распоряжении будут спальня, гостиная, ванная и уборная – все изолировано. Будешь жить сам по себе и делать все, что тебе вздумается.

– Не слушайте его, – вмешалась миссис Джон. – Я вижу, вы хороший мальчик, так не позволяйте ему вас портить. Эти отдельные спальни да ванные до добра не доведут. Все знают, что он человек безнравственный, с ним лучше не связываться. Если он говорит тебе «стой» – беги от него со всех ног.

Все засмеялись.

– Элеонора, – взмолился министр, – зачем вы меня позорите при всем честном народе? Зачем порочите мое доброе имя? Я примерный христианин – это всякий вам скажет, не правда ли, Джеймс?

– Ну, конечно, – с улыбкой подтвердил корреспондент.

Однако шутки шутками, а министр приглашал настойчиво и всерьез. Он хотел, чтобы я приехал как можно скорее, потому что месяца через два он собирался в Соединенные Штаты.

– Мне должны присвоить докторскую степень, – с гордостью заявил он. – Я буду доктором прав.

– Вот здорово! – сказал я. – Поздравляю.

– Спасибо, мой друг.

– Теперь нашего министра будут величать «достопочтенный доктор М. И. Нанга», – проскандировал корреспондент новый титул, который уже вертелся у меня на языке. Громким «ура!» все приветствовали будущего обладателя высокого звания.

– Как, к моему имени это подойдет? – по-мальчишески радуясь, спросил министр, и все сказали: да, к его имени этот титул очень подходит. – Но бывает и лучше. Вот, например, «достопочтенный доктор мэр Монго Сего, член парламента», – с легкой завистью произнес министр.

– Что же, это неплохо, – согласился никогда не теряющийся корреспондент, – но нисколько не лучше вашего нового звания, сэр. «Достопочтенный доктор М. И. Нанга, член парламента» – до чего же складно!

– А как насчет «достопочтенный доктор миссис»?… – не без ехидства спросил я.

– И не выговоришь, – ответил министр. – Ни складу, ни ладу.

– Это еще почему? – возмутилась миссис Джон. – Если женщинам не дают таких званий, так уж и не выговоришь! Я всегда твержу, что у нас в стране женщины получают равные права только на время выборов.

– Да нет, мадам, – возразил корреспондент. – Попробуйте-ка сами выговорить «доктор миссис»… Ну, словно наждачной бумагой по языку. Ни складу, ни ладу.

Перед отъездом министр настоял на том, чтобы я записал его столичный адрес. Пока я писал, мистер Нвеге сверлил меня злобным взглядом. И не успели гости уехать, как он с издевкой спросил, считаю ли я по-прежнему, что представляться министру не было необходимости.

– Но ведь я возражал лишь против того, чтобы нас выстраивали шеренгой, как школьников, – сказал я, смешавшись. – И уж если па то пошло, я в представлении не нуждался – мы с ним и так знакомы.

– Благодарите бога, что я не злопамятен, – продолжал Нвеге, не обращая внимания на мои слова. – Не то я рассказал бы ему…

– Ну так бегите скорее! – разозлился я. – Вы еще успеете его догнать!

С этими словами я повернулся и пошел прочь от старого подлипалы.

Однако потом, вспоминая события того дня, я не мог не признать, что мистер Нвеге не получил должного вознаграждения за все свои старания и труды. Ему так и не удалось поговорить с министром о том, что его волновало. К тому же со стороны министра было очень невеликодушно смеяться вместе со всеми над этой шуткой насчет трех пенсов. Хотя бы приличия ради он должен был сохранить невозмутимость. Но великий оратор явно не выносил людей, отнимающих у пего время своими собственными речами. До самого конца приема он подчеркнуто игнорировал директора. Бедняга, несомненно, упустил случай получить вожделенную должность в новом ведомстве по сбыту обветшалого государственного имущества, которым, я уверен, он надеялся заменить еще более ветхое оборудование своей школы. Не приходится сомневаться, что у него были причины для недовольства, хотя, конечно, не следовало срывать свою злость на мне.

Немало неприятностей в тот день доставили ему и учителя. Первый сюрприз преподнес ему я. Затем Эндрю Кадибе выскочил со своим «без пяти минут М. П.». Почему-то это рассердило министра даже больше, чем речь директора, правда, в последнем случае он дал выход своему раздражению, вволю посмеявшись над мистером Нвеге. И в довершение всех бед старший преподаватель, человек уже на седьмом десятке, покидая «резиденцию», прихватил с собой две бутылки пива под мышками, позабавив этим всех, кроме самого мистера Нвеге, который, несмотря на сумасшедшую цену, накупил столько пива вовсе не для того, чтобы учителя уносили его домой. Наш старший преподаватель вообще был весельчак и плут, и ему все сходило с рук, потому что в нужный момент он умел прикинуться дурачком. Он частенько заглядывал в лавочку Джошиа напротив школы и со свойственным ему чувством юмора говорил, что не понимает, зачем молодые люди отправляются в Англию учиться на барристеров,[2] когда проще всего пройти всю премудрость в лавке Джошиа.

В тот вечер, когда я уже заправлял лампу, ко мне постучали.

– Входи, если ты красива, – сказал я.

– Одили дома? – раздался неестественно пискливый голос.

– Да входи же, дуралей.

Эта глупая шутка никогда не надоедала нам с Эндрю, и мы постоянно разыгрывали таким образом друг друга, надеясь, что при звуке девичьего голоска, под который мы старательно подделывались, у приятеля екнет сердце.

– Как дела? – спросил я.

– Ничего, вот только очень устал.

– Ты узнал, кто эта девчонка?

– Девчонка, девчонка – у тебя только и разговору, что о девчонках. Ни о чем серьезном с тобой не потолкуешь.

– О'кэй, образцовый джентльмен, – ответил я, зажигая лампу, – кто первый скажет еще хоть слово о девушках, тому отрежем язык. Какая сегодня погода?

Эндрю рассмеялся. Тут вошел мой слуга Питер, пятнадцатилетний пострел, и спросил, что готовить на ужин.

– Как? Ты разве не слышал в три часа сводку новостей? – с притворным изумлением спросил я.

– Нет, сэр.

– Вышел новый правительственный указ: есть только два раза в сутки – утром и днем. Больше не полагается.

– Совершенно неправдоподобно! – Питер любил длинные слова. Он окончил шесть классов и еще два-три года назад мог бы устроиться посыльным в какой-нибудь конторе, а быть может, и учителем начальной школы. Но теперь для таких ребят, как он, не было никакой работы, и ему еще повезло, что я взял его к себе вести мое несложное хозяйство. Он получал у меня фунт в месяц и, разумеется, бесплатное жилье и питание. Большую часть свободного времени он проводил за книгами, однако его излюбленное чтение было весьма сомнительного свойства.

Как-то раз я застал его за книгой с очень странным названием – если не ошибаюсь, «Как разгадать тайну прекрасного пола». Он только что получил ее из Ныо-Дели, заплатив за нее, вероятно, не меньше десяти шиллингов, не считая расходов на пересылку. Я задал ему тогда хорошую взбучку.

Я долго колебался, что заказать на ужин, и в конце концов попросил поджарить мне немного батата.

– Жареный батат перед сном? – воскликнул Эндрю. – Смотри, если ты станешь ломиться ко мне среди ночи, я и не подумаю тебе открыть.

Это был прозрачный намек на тот случай, когда у меня разболелся живот после того, как я съел с полдюжины жареных кукурузных початков. Я так перепугался, что прибежал к Эндрю и попросил отвезти меня в больницу на его стареньком автомобиле.

– Что же мне, по-твоему, есть? – спросил я.

– А я тебе кто – жена?! – рассердился Эндрю. – Мало ли девушек вокруг, и все только и мечтают выскочить замуж.

– Не беспокойся, теперь у меня есть кое-кто на примете.

– Вот как! Кто же она? И как насчет стихов?

– Стихи те же, – сказал я, и мы хором продекламировали четверостишие, которое один из наших знакомых сочинил для пригласительных билетов на свою свадьбу:

– Нет, ты только посмотри на этого негодника! – с притворной суровостью набросился Эндрю на Питера. – Как ты смеешь смеяться над старшими?

– Простите, сэр, – с комическим испугом ответил он.

– Так что бы мне съесть на ужин, Питер? – спросил я.

– Что будет угодно моему господину. Может быть, рис, сэр?

Так я и знал. Когда ни спросишь его совета, он неизменно предложит тебе рис – свое любимое блюдо.

– Ладно, – сказал я. – Сваришь чашку риса – не полторы, не одну с четвертью, а ровно чашку.

– Слушаюсь, сэр, – ответил Питер и, очень довольный, вышел из комнаты.

Я знал, что он сварит две чашки, не меньше.

– Так кто же она такая? – спросил я.

– Ты о ком?

– Об этой девушке, которая приезжала с министром.

– Его подруга.

– Бот как!

– Собственно, даже больше, чем подруга. Он собирается жениться на ней по всем правилам, по закону и обычаю страны. Надо полагать, старая жена его уже не устраивает – неотесанная, вот оп и берет себе новую: для гостиной, чтобы играла роль хозяйки дома на приемах.

– Ну и ну! Кто тебе это сказал?

– Да уж сказали.

– Скверно. Хоть я о ней ничего и не знаю, но уверен, она достойна быть чьей-нибудь первой женой, а не любовницей старика. Впрочем, мне-то что за дело.

– Он посылал ее учиться в женский колледж, – сказал Эндрю. – Так что оп, видимо, задумал эту женитьбу уже несколько лет назад. Мне ее жаль. У него нет ни капли совести.

Я промолчал.

– Подумать только, такая красавица достанется этому безмозглому ослу. Я рад, что дал ему щелчок по носу! Ты видел, как он рассвирепел?

– Да, – сказал я, – ты его здорово поддел.

Но, по правде говоря, я посмеивался над тем, как Эндрю изо всех сил пытается убедить себя – а заодно и меня, – будто оп шел на встречу с министром с твердым намерением осадить своего безмозглого земляка. Он, кажется, уже успел забыть, что отказался поддержать меня на собрании учителей, когда я возражал против дурацких планов мистера Нвеге.

– И этот невежда поедет за границу, да еще в качестве министра культуры! Это курам на смех. Весь мир будет потешаться над нами.

– Ты нрав, – ответил я, – но разве так уж важно, что думает о пас весь мир? Во всяком случае, таким людям, как Нанга, па это плевать. Его интересует, что думают о нем у нас в стране, как сохранить за собой голоса избирателей, а уж тут он собаку съел. Да ведь ты сам слышал от пего сегодня – Черчилль не окончил даже средней школы.

– Я вижу, приглашение пожить па дармовых хлебах уже возымело действие.

Я рассмеялся, и Эндрю тоже. Сразу видно было, что Эндрю знает меня куда лучше, чем мистер Нвеге. Можно было сколько угодно подшучивать над моим согласием погостить у министра, но я не допустил бы и намека на то, что Одили Самалу добивается стипендии окольными путями. Говоря словами моего слуги Питера, это было «совершенно неправдоподобно».

Эндрю, конечно, знал, что я давно собираюсь в столицу. И про Элен он тоже знал.

Да, я ведь еще должен рассказать про Элси. С чего мне начать? Дело в том, что когда пишешь книгу, то задним числом видишь события совсем в ином свете. Писатель, вводя новый персонажи, уже видит перед собой сложившийся образ и заранее знает, в какую минуту этот персонаж выйдет на сцену, что Судет делать и на чем он с ним расстанется. И зачастую это накладывает отпечаток на первые же слова, которые он о нем пишет. Остается только надеяться, что, сознавая эту опасность, я сумею избежать ее. Постараюсь рассказывать все по порядку, не забегая вперед.

Элси была первой и единственной девушкой, с которой я переспал в первый же вечер нашего знакомства. Я знаю, бывают рекорды и почище, и привожу этот факт вовсе не для того, чтобы похвастаться или бросить тень па Элси. Я рассказываю, как было дело. Я заканчивал тогда университет и, как водится, в последние дни перед экзаменами зубрил день и ночь. Тем не менее я решил дать себе передышку и пошел па вечер, устроенный студенческой организацией «Христианское движение». Хоть я и не был особенно удачлив в любви, па этот раз мне повезло. Я увидел Элси в группе медичек и сразу иге подошел к ней. Она оказалась веселой и разбитной девицей, в школу медсестер поступила совсем недавно. Мы протанцевали с ней два танца, после чего я предложил ей пройтись, чтобы отдохнуть от шумного веселья, и она охотно согласилась. Если б я стал намеренно завлекать ее, то скорее всего в тот день ничего бы не случилось. Но, несомненно без всякого умысла, Элси сама помогла мне. Ей захотелось пить, и я привел ее к себе в комнату, чтобы дать ей стакан воды…

Она была из тех девушек, которые вскрикивают в кульминационный момент. Это и потом случалось с пей всякий раз, по в первый день меня больше всего поразило, что она крикнула: «Ральф, милый!» Почему Ральф – вот чего я не мог понять. Лишь несколько недель спустя я узнал, что она помолвлена с каким-то недоумком по имени Ральф, учившимся в Эдинбурге на медика.

Несмотря на столь бурное начало, между мной и Элси установилась ровная и прочная дружба. Не могу сказать, чтобы я подумывал о женитьбе, но, признаться, всякий раз, как я видел в ее руках голубой конверт со штемпелем английской воздушной почты и красными марками с изображением королевы Англии и здания парламента, я испытывал легкое чувство ревности. Элси была такой красивой, веселой девушкой, и с ней было так легко.

Когда я окончил университет и уехал, она ужасно тосковала, да и я тоже. Мы писали друг другу раз в неделю или, во всяком случае, раз в полмесяца. Помню, в 1963 году, во время забастовки почтовых служащих, я больше месяца не получал от нее писем и был сам не свой, как выражался мой слуга Питер.

Теперь Элси работала в больнице милях в двенадцати от Бори, и мы договорились, что я проведу каникулы в столице и буду ездить к ней из города на автобусе, а в выходные дни она сможет навещать меня в Бори. Вот почему приглашение министра пришлось как нельзя более кстати. Правда, у меня были в городе холостые друзья, у которых я мог остановиться, но никто из них не располагал отдельной комнатой для гостей, да еще со всеми удобствами.

После визита министра я еще долго размышлял над тем, почему он воспринял как оскорбление свою старую кличку «без пяти минут М. П.». Сам не знаю, отчего меня занимал весь этот вздор. Но так уж бывает: привяжется к тебе какая-нибудь идиотская мысль или пошлый мотив, от которого и самому-то неловко становится – скажем, музыкальное сопровождение радиорекламы глистогонного средства, – и никак не выкинешь эту чепуху из головы.

В 1948 году, когда я впервые познакомился с Нангой, он как будто ничего не имел против этого прозвища. Я даже подозреваю, что он сам его выдумал. Во всяком случае, оно ему нравилось. Когда его коллеги учителя фамильярно называли его просто инициалами – М. П., он добавлял: «Без пяти минут». Уж конечно, он не стал бы этого делать, если бы кличка его раздражала. Почему же теперь он так болезненно воспринял ее? Поразмыслив, я решил, что все дело в царящей у пас в стране атмосфере враждебности к интеллигенции. В 1948 году Нанга еще мог разрешить себе шутку, позволявшую думать, что в глубине души он сожалеет об отсутствии у него высшего образования. В 1964 году он уже считал долгом чести доказывать ненужность университетских наук для таких, как он. Разумеется, он не смог убедить в этом даже самого себя, вот почему его так обрадовала перспектива получить докторскую степень, которую ему посулили в каком-то безвестном провинциальном колледже в Америке.