Человек из народа

Глава третья

Перед тем как отправиться в столицу, я решил ненадолго съездить в свою родную деревню Уруа, расположенную милях в пятнадцати от Анаты. Мне нужно было кое о чем переговорить с отцом, а главное – я хотел отвезти Питера на время каникул к его родителям, как обещал им, когда брал мальчика к себе.

Питер не помнил себя от радости: он не был дома почти год и теперь приедет самостоятельным человеком, который сам зарабатывает себе на хлеб. В лавчонке Джошма он купил шелковый головной платок для матери и пачку табака для отца. Трогательные подарки, которые готовил своим мой слуга-мальчишка, получавший всего-то двадцать шиллинггов в месяц, лишний раз напомнили мне о том, что у меня в семье все обстоит иначе, и я невольно позавидовал ему. Мне некому покупать платки, ведь у меня нет матери, а делать подарки отцу – все равно что лить воду в высохший колодец.

Моя мать была у отца второй женой. Она умерла, родив меня, и в глазах своих соотечественников – таково наше поверье – я был злополучным, если не дурным ребенком. Отец мне этого никогда не говорил; правда, он вообще не особенно интересовался мною – у него было слишком много жен и детей. Но я был чутким ребенком и рано понял: что-то со мной не так. Первая жена отца, которую мы называли Мамой, растила меня наравне со своими детьми, и все же мне чего-то недоставало. Как-то раз, во время игры, я повздорил с одним из мальчишек, и он крикнул: «Ну ты, выродок! Погубил свою мать!» Так вот, значит, в чем было дело…

Я вовсе не хочу сказать, что был несчастливым или одиноким ребенком. Когда в семье такая орава ребят, в ней нет места для грусти и одиночества. К тому же справедливости ради нужно добавить, что отец никогда не позволял своим женам делать различие между родными детьми и неродными. У всех нас была только одна Мама; двух других жен отца (теперь их больше) их дети называли – мать, а остальных – мать такого-то или такой-то.

Правда, как только я достаточно подрос, чтобы вникнуть в смысл некоторых наших поговорок, мне стало ясно, что лучше бы умер я, а моя мать осталась жива. Когда соседи приходят утешить женщину, потерявшую новорожденного, они говорят, чтобы она осушила глаза, потому что лучше разлить воду, чем расколоть кувшин. При этом подразумевается, ч-то целый кувшин всегда можно снова наполнить водой.

Мой отец был окружным толмачом. В те времена, когда никто не понимал пи слова на языке белых, окружной комиссар был верховным божеством, а толмач – божком помельче, передававшим ему молитвы и жертвоприношения простых смертных. Всякий разумный проситель понимал, что божка нужно умилостивить и ублажить – только тогда он будет ходатайствовать за тебя перед владыкой небес.

Поэтому толмачи были в то время могущественны и очень богаты, их все знали и многие ненавидели. Повсюду, где чувствовалась власть окружного комиссара – а не было уголка, где бы она не чувствовалась, – имя толмача внушало страх и трепет.

Мы росли в уверенности, что мир полон врагов. У пас в доме и во дворе были развешаны амулеты, охраняющие от дурного глаза. Помнится, один такой амулет висел у нас над входом, но самый большой был запрятан в пустой тыкве в спальне у отца. Детям не разрешалось входить в эту комнату, да к тому же она всегда была заперта на ключ. Нам строго-настрого запрещали заходить в такие-то дома и принимать угощение от таких-то людей.

Но и друзей у пас тоже было немало. Нам приносили дары: коз, овец, кур, батат, кувшины пальмового вина и бутылки с европейскими напитками. Люди отдавали нам в услужение своих сыновей и их будущих невест, чтобы они обучались у нас вести хозяйство на современный лад. Несмотря на многочисленность пашей семьи, у нас в доме всегда было мясо. Помню время, когда отец каждую субботу резал козу, а ведь большинство семей мяса не видели годами. Неудивительно, что столь явное свидетельство богатства вызывало у соседей зависть и недоброжелательство.

Но я тогда еще понятия но имел, как ненавистен может быть толмач; мне довелось это узнать лишь несколько лет спустя. Я уже учился в средней школе. Наступили рождественские каникулы; до дома было далеко, а оставаться в школе не хотелось, и вот я согласился погостить у своего приятеля, жившего всего в четырех-пяти милях от школы. Его родители очень обрадовались нам, и мать тотчас побежала варить батат.

После ужина отец моего приятеля вышел купить себе табаку, но очень скоро вернулся и, к моему удивлению, попросил сына повторить, как меня зовут.

– Одили Самалу.

– Из какой деревни?

Голос отца звучал тревожно и настороженно. Мне стало не по себе.

– Уруа, сэр, – ответил я.

– Вот как, – холодно произнес он. – А кто твой отец?

– Хезекиа Самалу, – сказал я и тут же добавил: – Бывший окружной толмач.

Уж лучше сказать все сразу, решил я, и покончить с расспросами.

– В таком случае ты не можешь оставаться у меня в доме, – заявил он тем спокойным и ровным топом, который, по понятиям моего народа, надлежит сохранять солидному человеку в критическую минуту, когда всякая мелкота или женщины могут себе позволить кипятиться и шуметь.

– Но почему же, папа? Что он сделал? – вскричал мой друг.

– Ты слышал, что я сказал. Ты пи в чем не виноват, мой сын, и ты, мальчик, тоже, но сыну Хезекиа Самалу нет места под моей крышей. – Он взглянул в окно и добавил: – Сейчас еще светло, ты успеешь вернуться в школу.

Вероятно, я так никогда и не узнаю, какое зло причинил этому человеку мой отец.

Приехав домой на следующие каникулы, я пытался расспросить об атом отца, но в ответ он лишь накричал на меня: я должен сидеть за книгами и учиться, а не шляться по чужим людям, как бездомный бродяга, не для того он посылал меня в школу.

Мне было пятнадцать, и прошло еще много лет, прежде чем я научился разговаривать с отцом. Мне следовало сказать ему тогда, что никуда он меня не посылал, а учился я в школе потому, что сумел добиться стипендии; и в университет я попал точно так же.

Беда в том, что моего отца обуревало желание иметь как можно больше жен и детей, вернее, детей и жен. Сейчас у него пять жен, младшая еще совсем девочка – он женился на ней в прошлом году, а ему уже но меньше шестидесяти восьми, если не все семьдесят. Он получает скромную пенсию, и ему хватало бы на жизнь, не будь у него тридцати пяти детей. Разумеется, он даже не пытается прокормить семью. Каждая из жен изворачивается как может. Старшим женам живется не так уж плохо: им помогают их взрослые дети; но младшим, чтобы платить за обучение детей, приходится заниматься огородничеством и мелкой торговлей. У отца только и забот, что покупать себе каждое утро кувшин пальмового вина да время от времени бутылку виски. Не так давно он вдруг ударился в политику и стал председателем местной организации ПНС.

Самая крупная моя стычка с отцом произошла года полтора назад: я сказал ему в глаза, что брать себе в дом пятую жену – чистое безумие, что он думает только о себе. Конечно, мне не следовало этого говорить. Ведь смысл моего замечания сводился к тому, что ему уже недолго осталось жить, а напоминать об этом неделикатно и невеликодушно. Если бы не вмешалась Мама, он, наверное, проклял бы меня, но в конце концов все ограничилось клятвой, что он никогда не возьмет у меня ни пенни, потому что он ведь должен думать и обо мне! Мама уговорила меня кончить дело миром и на коленях просить у отца прощения. Искупительной жертвой послужили две бутылки «Белой лошади» и бутылка мартеля. Теперь между нами формально был мир, и я собирался поделиться с отцом своими планами относительно моего образования. Впрочем, я заранее знал все, что он мне ответит: обязательно скажет, что я и без того достаточно учен и что все важные шишки у нас в стране – министры, деловые люди, члены парламента – учились вдвое меньше, чем я. И еще он в который раз скажет, чтобы я бросил преподавание, «это дурацкое занятие», и приискал бы себе какое-нибудь приличное место на государственной службе да обзавелся машиной.

Я приехал в столицу ровно через месяц после неожиданного приглашения Нанги. Хоть я и предупредил о своем приезде письмом, а потом еще раз уточнил день прибытия телеграммой, тем не менее, садясь в такси и не без гордости называя шоферу адрес, я испытывал смутное беспокойство. Мне пришло в голову, что такой любезный и обходительный человек, как мистер Нанга, должно быть, раздает подобные приглашения направо и налево и тут же забывает про них. Стоит ли ловить его на слове? Правда, на всякий случай я также написал о своем приезде другу, свежеиспеченному адвокату, который пытался обзавестись частной практикой в столице. Посмотрим, как нас примут, думал я, и в случае чего уберемся на следующий же день, будто так и было задумано с самого начала.

Когда я подъехал к дому министра, опасения мои возросли: его дюжий одноглазый телохранитель остановил такси у ворот и начал пристально меня изучать.

– Вам кого? – буркнул он.

– Мистера Нангу.

– Он вам назначил?

– Нет, но…

– Поставьте машину вот тут, за воротами. Пойду спрошу, примет ли. Как звать?

На мое счастье, министр, очевидно сидевший в это время со своей семьей в гостиной, вышел на порог и, увидев меня, бросился обнимать. Следом за ним выбежали его жена и трое детей, и все шумно меня приветствовали.

– Заходи, заходи, – сказал министр. – Мы ждем тебя с утра. Мой дом в твоем распоряжении.

Я двинулся было к такси.

– Нет, нет! – воскликнул мой хозяин. – Ступай прямо в дом. Я сам расплачусь с шофером. Ведь он мой добрый приятель, верно, шеф?

– Да, сэр, – подтвердил водитель такси, казавшийся мне до этого самым недружелюбным человеком на свете. Теперь его лицо расплылось в широкой улыбке, обнажившей ряд желтых от табака зубов.

Для матери семерых детей, старшему из которых исполнилось уже шестнадцать или семнадцать, миссис Нанга была еще очень моложава. Ее в отличие от мистера Нанги я почти совсем забыл, но вспомнил сразу, как только увидел. Конечно, она располнела и выглядела матроной, но лицо у нее было на редкость приветливое.

Миссис Нанга провела меня в комнату для гостей и, можно сказать, приказала принять ванну – а она тем временем приготовит мне что-нибудь поесть.

– Это недолго, – сказала она, – суп уже сварен.

Я сразу же обратил внимание на такую, казалось бы, мелочь: мистер Нанга всегда изъяснялся по-английски или на пиджин, его дети, учившиеся в дорогих частных школах, где преподавали англичанки, говорили на безукоризненном английском языке, и только миссис Нанга оставалась верна родному наречию, лишь изредка вставляя какое-нибудь английское слово.

Мой хозяин не терял времени даром. Часов в пять он уже сказал мне, чтоб я быстро собирался – едем к министру по делам зарубежного образования достопочтенному Симону Коко. Только что прошел один из редких для декабря ливней, которые всегда сопровождаются холодным и резким ветром – харматтаном; улицы были усеяны листьями и кое-где завалены сучьями деревьев; особенно приходилось остерегаться сорванных проводов телеграфных и высоковольтных линий.

Мистер Коко, толстый и благодушный на вид человек в просторном красно-желтом свитере ручной вязки, как раз собирался пить кофе. Он спросил, налить ли и нам по чашечке или мы предпочитаем спиртное.

– Ох уж эти мне чернокожие, подделывающиеся под белых!.. – сказал мистер Нанга. – Пить чай и кофе в такое время! Виски с содовой для меня и мистера Самалу.

– Ничто так не согревает внутренности, как горячий кофе, – возразил мистер Коко и, отхлебнув большой глоток, шумно вздохнул от удовольствия. Но в ту же минуту он поспешно, чуть не разбив, поставил чашку с блюдечком на столик возле кресла и вскочил как ужаленный. – Меня убили! – заголосил он, ломая руки. Глаза у пего закатились, дыхание стало шумным и учащенным. Мы с Нангой в испуге подбежали к нему и в один голос спросили, что случилось. Но министр не переставая кричал, что его убили и убийцы могут теперь праздновать победу.

– Что с тобой, Коко? – обняв друга за плечи, допытывался мистер Нанга.

– Мне подсыпали яду в кофе, – вымолвил мистер Коко и окончательно сник.

Тем временем на крики хозяина прибежал слуга.

– Кто подсыпал мне яду в кофе? – спросил Коко.

– Не я, сэр, боже упаси!

– Повара ко мне! – заорал Коко. – Позвать его сюда! Я умру, но прежде убью его! Ступай приведи его!

Слуга бросился вон, но тут же вернулся и сказал, что повар исчез. Министр рухнул в кресло и, держась за живот, принялся громко стонать. От ворот прибежал телохранитель, одетый ковбоем, – мы видели его, когда подъезжали к дому, – и, узнав, в чем дело, бросился разыскивать повара.

– Надо послать за доктором, – сказал я.

– Верно, – обрадовался Нанга и ринулся к телефону. – О телефоне я совсем забыл.

– Да что мне доктор? – стонал наш умирающий хозяин. – Что они понимают в здешних ядах? Меня убили. Что я им сделал? В чем я виноват? О-о-о!

Тем временем Нанга пытался дозвониться доктору, но явно безуспешно. Он кричал в трубку, грозя немедленным увольнением своему невидимому врагу.

– Говорит министр Нанга! Я доложу о тебе кому следует, 286 идиот! Прямо напасть какая-то! Ну погоди, я с тобой разделаюсь. Проклятый дурак!..

В эту минуту в дверь ввалился телохранитель, волоча за шиворот повара. Министр подскочил к нему с проворством, неожиданным для человека его комплекции да еще в таком состоянии.

– Погодите, хозяин, – взмолился повар.

– Я тебе погожу! – взревел Коко, подступая к нему. – Это ты подсыпал мне яд?

Все его огромное тело колыхалось, словно медуза.

– Я?! Подсыпал хозяину яд? Помилуй боже! – воскликнул повар, уклоняясь от увесистого кулака? И тут он прибег к самому верному средству доказать свою невиновность (очевидно, телохранитель уже успел рассказать ему, в чем его обвиняют). Он одним прыжком подскочил к столику, схватил чашку с кофе и выпил ее до дна. Мгновенно воцарилась тишина. Все были в недоумении.

– Зачем бы я стал убивать хозяина? – сказал повар, обращаясь к уже поостывшим зрителям. – Что я, спятил, что ли? Да если бы я и впрямь рехнулся, я скорее бросился бы с обрыва в море, чем травить своего господина!

Это звучало убедительно. Повар продолжал говорить, и таинственная история с кофе наконец прояснилась. Сегодня утром кончился импортный кофе, который всегда подавали министру, а новую банку не успели купить. Поэтому повар сварил ему кофе местного производства, который он покупал в ТОПе.

Во всей этой истории была смешная сторона, но ни один из министров ее как будто не заметил. Словом ТОП – Товары отечественного производства – сокращенно называлась в пароде широко проводимая по всей стране кампания в целях содействия сбыту продукции местной промышленности. Газеты, радио и телевидение призывали каждого истинного сына своего отечества поддержать это важнейшее патриотическое начинание: в нем ключ к экономической независимости, утверждали они, без которой наша свобода, завоеванная такой дорогой ценой, – пустой звук. По городам и селам разъезжали грузовики с репродукторами, из репродукторов лились бодрые рекламные песенки, и под эту музыку с грузовиков распродавались товары. Как раз эти-то грузовики, а не рекламируемая ими продукция, получили у простых людей название ТОП. В таком вот ТОПе повар и купил кофе, который чуть не стоил ему жизни.

Теперь, когда все благополучно разрешилось, мне стало неловко за мистера Коко. Если б от меня зависело, я бы тотчас ушел. Но Нанга принялся поддразнивать коллегу.

– Оказывается, ты боишься смерти, Коко, – сказал он. – Чуть что, и уже кричишь: «Ой, умираю! Умираю!» Точно скорпион тебя укусил.

Он обернулся ко мне, явно ожидая, что я посмеюсь с ним за компанию, но я поспешно отвел глаза и стал смотреть в окно.

– Да как не испугаться, – смущенно посмеиваясь, отвечал Коко. – Сам небось напустил бы в штаны на моем месте.

– Вот еще! Чего мне бояться? Что я, убил кого, что ли?

И они продолжали в том же духе. Я потихоньку потягивал виски, избегая смотреть им в глаза, и думал, что при всей его напускной храбрости Нанга сам перепугался до смерти – потоку-то он так бесновался у телефона. И, пожалуй, боялся он не за Коко, а за самого себя.

Разумеется, где уж тут было говорить о моей стипендии. Домой мы ехали в полном молчании. Один только раз Нанга обернулся ко мне и сказал:

– Если кто-нибудь захочет сделать тебя министром – беги не оглядываясь.

В этот вечер я ужинал с миссис Нанга и ее детьми – министр отправился в какое-то посольство на прием, а затем должен был присутствовать на партийном собрании.

– Жена министра, что жена ночного сторожа, если не хуже, – сказала миссис Нанга, когда после ужина мы сели смотреть телевизор.

Мы оба рассмеялись. В ее словах не прозвучало и тени недовольства. Сразу было видно, что она непритязательная и верная жена, готовая безропотно нести бремя, сопряженное с высоким положением мужа.

– А как, должно быть, приятно бывать па дипломатических приемах, встречаться со всякими знаменитостями, – с лукавым простодушием заметил я.

– Ну, что тут хорошего? – горячо возразила миссис Нанга. – Пустые разговоры на пустой желудок. «Здравствуйте. Как вы поживаете? Очень рад был с вами познакомиться». Вранье, все вранье.

Я от души рассмеялся и встал, сделав вид, будто меня заинтересовали семейные фотографии на стенах. Спрашивая миссис Нанга то об одном, то о другом снимке, я постепенно подвигался к фотографии, стоявшей на радиоле, – эту карточку я сразу заметил, как только вошел в дом. На ней была изображена та самая девушка, которая приезжала с министром к нам в Анату.

– Это ваша сестра? – спросил я.

– Нет. Это Эдна. Наша жена.

– Ваша жена? Как так?

Миссис Нанга засмеялась.

– Мы берем себе вторую жену – мне в помощь.

Всякий, кому вздумается ругать наших министров, перво-наперво скажет, что у любого из них семь спален и семь ванных комнат – по числу дней недели. Что касается меня, то в эту первую ночь в доме министра мне было не до критики, я был зачарован роскошью отведенных мне апартаментов. Когда я улегся на мягкую двуспальную кровать, зажег лампу на ночном столике и снова, уже в другом ракурсе, увидел прекрасную мебель, а через приоткрытую дверь – сверкающие стены ванной и полотенца шириной с женскую шаль, я признался себе, что, если б меня сейчас сделали министром, я бы приложил все усилия, чтобы остаться им на всю жизнь. Не правы те, кто, забывая о человеческой природе, утверждают, что людей вроде Нанги, которые из нищеты и безвестности вознеслись на вершину богатства и славы, нетрудно уговорить отказаться от всех благ и вернуться к своему изначальному состоянию.

Человека, который вымок под дождем, а затем обогрелся и переоделся в сухое платье, куда труднее заставить снова выйти под дождь, чем того, кто все время сидел в тепле. Вся беда в том – я понял это тогда, лежа на кровати министра, – что никто из нас еще не пожил в тепле достаточно долго, чтобы набраться духу сказать: «К черту!» Все мы до вчерашнего дня мокли под дождем. А потом кучка людей – самых ловких, самых удачливых, но далеко не самых достойных, – отчаянно работая локтями, захватила единственное приличное убежище, оставленное нашими прежними властителями, и прочно обосновалась в нем, забаррикадировав все входы и выходы. Из-за закрытых дверей эти люди через бесчисленные громкоговорители пытаются теперь уверить остальных в том, что мы выиграли первый этап борьбы и что теперь нам предстоит второй, еще более важный – расширение нашего дома; для этого необходима новая тактика, всем разногласиям отныне должен быть положен конец, и народ должен сплотиться воедино, потому что распри и склоки могут только расшатать и разрушить дом.

Надо ли говорить, что эти возвышенные мысли не очень долго занимали меня в ту ночь. Засыпая, я уже думал об Элси и всю ночь напролет видел ее во сне.