Человек, который спит

Ты не умер, но и не стал мудрее.

Ты не подставлял свои глаза палящему солнцу.

Два старых отставных актера[13] не приходили к тебе, не приставали к тебе, не сливались с тобой в единое целое так, что было невозможно погубить одного из вас, не уничтожив двух остальных.

Над тобой не нависали сострадательные вулканы.

Какое чудесное изобретение — человек! Он может дышать на свои руки, чтобы их согреть, и дуть на суп, чтобы его остудить. Он может бережно, если не чувствует сильного отвращения, ухватить большим и указательным пальцем любое жесткокрылое насекомое. Он может выращивать растения и получать из них пищу, одежду, наркотические средства и даже духи, которые будут перебивать его неприятный запах. Он может отливать металлы и делать из них кастрюли (что не под силу обезьяне).

Сколько образцовых историй превозносят твое величие, твое страдание! Сколько Робинзонов, Рокентенов, Мерсо и Леверкунов![14] Заработанные баллы, красивые образы, лживые заверения: все это неправда. Ты ничего не познал, ты не смог бы ни о чем свидетельствовать. Все это неправда, не верь им, не верь мученикам, героям, авантюристам!

Лишь глупцы все еще говорят всерьез о Человеке, о Животном, о Хаосе. Ради выживания даже самое ничтожное насекомое тратит столько же, если не больше, энергии, чем это потребовалось какому-то авиатору — причем горделиво принадлежавшему какой-то Компании, навязавшей ему непосильный график полетов, — для того, чтобы перелететь далеко не самую высокую гору на планете.

В своем лабиринте крыса способна на настоящие достижения: если к клавиатуре пианино или к пюпитру органа хитроумно подключить педали, на которые она должна нажимать для получения своей пищи, можно добиться, чтобы животное пристойно исполнило «Иисус, укрепи меня в радости», и совсем не возбраняется верить, что от этого оно получит высшее наслаждение.

Но ведь перед тобой, жалким Дедалом, не было никакого лабиринта. Ложный пленник, твоя дверь оставалась открытой. Не было ни стража перед дверью, ни начальника охраны в конце коридора, ни Великого Инквизитора у калитки в сад.

Выражение «опуститься на самое дно» ничего не значит. Оно вовсе не значит дно отчаяния, ненависти, алкогольного упадка, горделивого одиночества. Слишком красивый образ ныряльщика, сильно отталкивающегося ногой и всплывающего на поверхность, может — если потребуется — напомнить тебе, что павший имеет право на все почести: Божественное милосердие осеняет его точно так же, как небожителей, которым Он дает пищу. Грешники, как и ныряльщики, призваны для отпущения грехов.

Но никакая блуждающая «Рахиль» не подбирала тебя с чудом сохранившегося обломка «Пекода»[15] для того, чтобы ты, еще один сирота, в свою очередь смог свидетельствовать.

Твоя мать не зашивала твою одежду. Ты не собираешься в тысячный раз поверять опыт реальностью, ты не берешься выковывать в кузнице своей души так и не сформированное сознание своей расы.

Никакой античный пращур, никакой античный ремесленник не поможет тебе сегодня, как не поможет тебе никогда.

Ты ничему не научился и понял лишь то, что одиночество и безразличие ничему не учат: это было обманом, чарующей и увлекающей в ловушку иллюзией. Ты был одинок, вот и все, и ты хотел защититься; ты хотел, чтобы между миром и тобой все пути были отрезаны. Но ты — такая малость, а мир — такое громкое слово: все это время ты лишь бродил по большому городу, проходил километры вдоль фасадов, витрин, парков и набережных.

Безразличие бесполезно. Ты можешь хотеть или не хотеть, это не важно! Играть или не играть в электрический бильярд; все равно кто-то просунет монетку в двадцать сантимов в щель автомата. Ты можешь верить, что, поглощая каждый день одну и ту же пищу, ты совершаешь решительный поступок. Но твой отказ бесполезен. Твоя нейтральность ничего не значит. Твоя инертность так же тщетна, как и твой гнев.

Ты думаешь, что безразлично проходишь вдоль проспектов, плывешь по течению внутри города, бредешь вслед толпе, прерываешь игру теней и трещин.

Но ничего не произошло: никакого чуда, никакого взрыва.

Каждый, в свою очередь, отжитый день лишь еще больше разъедал твое терпение, лишь еще больнее обнажал лживость твоих смехотворных усилий. Чтобы что-то произошло, время должно было бы остановиться окончательно, но ни у кого нет сил бороться со временем. Ты мог мошенничать, выигрывать какие-то крохи, секунды: но колокола Сен-Рок, смена огней светофора на углу улиц Пирамид и Сент-Оноре, ожидаемое падение капли воды из крана в коридоре никогда не переставали отмерять часы, минуты, дни и времена года. Ты мог делать вид, что забыл о времени, ты мог бродить ночью, спать днем. Ты так никогда и не сумел обмануть его по-настоящему.

Долгое время ты строил и разрушал свои убежища: порядок или бездействие, движение по течению или сон, ночные обходы, пустые мгновения, ускользание тени и света. Вероятно, ты смог бы еще долго продолжать себе лгать, себя обманывать, себя отуплять. Но окончена игра, большой праздник, мнимое опьянение зависшей жизни. Мир не сдвинулся, и ты не изменился. Безразличие не сделало тебя другим.

Ты не умер. Ты не сошел с ума.

На твоих глазах не происходили катастрофы, они тебя миновали. Возможно, для твоего спасения было бы достаточно самого мелкого бедствия: ты рисковал бы все потерять, тебе следовало бы что-то защищать, говорить какие-то слова, чтобы убедить или растрогать. Но ты даже не болен. Твои ночи и твои дни вне опасности. Твои глаза видят, твоя рука не дрожит, у тебя ровный пульс, у тебя бьется сердце. Если бы ты был уродливым, возможно, твое уродство было бы завораживающим, но ты даже не уродлив, ты не горбун и не заика, ты не однорукий, не безногий и даже не хромой.

Никакое проклятие не тяготеет на твоих плечах. Быть может, ты и чудовище, но чудовище не из Ада. Тебе не надо извиваться, выть. Тебя не ожидает никакое испытание, никакая скала Сизифа, тебе не протянут, чтобы тотчас отобрать, полную чашу; никакой ворон не зарится на твои глазные яблоки, никакому коршуну не предписана повинность клевать утром, днем и вечером твою неудобоваримую печень. Тебе нечего простираться перед судьями, взывая к жалости, умоляя о помиловании. Никто тебя не осуждает, ты не совершил проступка. Никто, взглянув на тебя, не отворачивается в ужасе.

Время, которое следит за всем, нашло решение, несмотря на тебя.

Время, которое знает ответ, продолжало течь.

В какой-то день, подобный этому, чуть позже, чуть раньше, все начинается сначала, все начинается, все продолжается.

Не уподобляйся тем, кто грезит наяву.

Посмотри! Посмотри на них. Вот они, тысячи и тысячи молчаливых часовых, неподвижных землян; они замерли вдоль берегов и набережных, вдоль залитых дождем тротуаров на площади Клиши, они погружены в океанические грезы, они ожидают водяную пыль, бушующие приливы, хриплый клич морских птиц.

Нет. Ты не анонимный властелин мира, против которого история была бессильна, кто не чувствовал, как идет дождь, кто не видел, как наступает ночь. Ты уже не тот, кто был недоступным, ясным, прозрачным. Ты боишься, ты ждешь. Стоя на площади Клиши, ты ждешь, когда закончится дождь.