Человек, который спит

Позднее ты уезжаешь из Парижа; ты едешь не наугад, а в деревню под Оксер к своим родителям. Выйдя на пенсию, они обосновались в этом хиреющем поселке. Ты провел там несколько лет, когда был еще ребенком, ты приезжал туда несколько раз на каникулы, будучи студентом. Деревня лежит у подножия холма, на котором возвышаются руины некогда укрепленного замка. Неподалеку отсюда находится пещера, в которой когда-то якобы жил один блаженный и которую сегодня можно посетить. На центральной площади, перед церковью, растет дерево, которому, по словам местных жителей, уже несколько столетий.

Ты проводишь там несколько месяцев. За обедом и ужином вы слушаете по радио новости и викторины. По вечерам ты играешь в белот с отцом, который всегда выигрывает. Ты ложишься спать рано, раньше родителей, не позже девяти. Иногда ты читаешь всю ночь. В своей комнате на чердаке, в глубине бельевого шкафа, ты находишь книги, которые читал в пятнадцатилетнем возрасте, — Александр Дюма, Жюль Верн, Джек Лондон, — и груду детективных романов, которые привозил с собой, приезжая на каникулы. Ты перечитываешь их тщательно, не пропуская ни строчки, как будто ты их напрочь забыл, как будто ты их по-настоящему никогда не читал.

Ты почти не разговариваешь с родителями. Как правило, ты видишься с ними за обедом и ужином. По утрам ты долго валяешься в постели. Ты слышишь, как они ходят по дому, поднимаются и спускаются по лестнице, кашляют, выдвигают ящики. Твой отец пилит дрова. Около ворот дает гудок бакалейная автолавка. Лает собака, поют птицы, звонит церковный колокол. Лежа на высокой кровати, натянув перьевое одеяло до подбородка, ты рассматриваешь потолочные балки. В углу, образованном брусом и крышей, плетет свою паутину крохотный паучок со светло-серым, почти белым брюшком.

Ты садишься за стол, покрытый кухонной клеенкой. Мать наливает тебе в чашку кофе с молоком, подвигает к тебе хлеб, джем, масло. Ты молча ешь. Она рассказывает тебе о своей пояснице, о твоем отце, о соседях, о деревне. Мадам Тевено отдала свою ферму в пожизненную ренту. Собака семьи Моро сдохла. Начались работы по строительству автодороги.

Ты спускаешься в деревню за покупками для матери, за табаком для отца и сигаретами для себя. Фермеры отсюда уехали, а некогда это был большой поселок. Раньше здесь проходила железная дорога, был свой рынок, своя нотариальная контора. Теперь остались только два фермерских хозяйства. В деревне живут пенсионеры; количество постоянных жителей удваивается или даже утраивается за счет горожан, приезжающих на выходные и на один летний месяц.

Ты идешь вдоль отреставрированных домов: ставни, покрашенные в яблочно-зеленый цвет, фанерованные панели с коваными железными лилиями, антикварные фонари, декоративные сады, обойденные божественным присутствием гроты и беседки в стиле рококо, райский уголок для дачников. Адвокаты, бакалейщики, служащие подстригают кусты, разгребают гравий, поливают цветочные клумбы, кормят красных рыбок. На площади скапливаются молодежные мопеды и мотороллеры. Кафе с табачным киоском внутри переполнено.

Каждый день после обеда ты выходишь на прогулку. Сначала ты идешь по дороге, затем, после заброшенного карьера, углубляешься в лес. Ты подбираешь ветку и обламываешь на ней сучки. Ты идешь вдоль полей созревшей пшеницы, сильными, неловкими ударами своей тростины сбиваешь макушки сорняков. Ты не знаешь названия деревьев, цветов, растений, облаков. Ты присаживаешься на вершине холма, откуда открывается вид на всю деревню: несколько в стороне родительский дом с трехцветной крышей, церковь, почти на уровне твоих глаз замок, виадук, по которому раньше проходила железная дорога, прачечная, почта. Совсем внизу, по белой дороге, словно огромный галион, выходящий из порта, удаляется огромный грузовик. Посреди своего поля одинокий крестьянин идет за плугом, который тянет лошадь в яблоках.

Птицы кричат, щебечут, хрипло призывают, выдают трели. Большие деревья шевелятся. Природа — перед тобой, она тебя зовет и любит. Ты жуешь и тут же выплевываешь травинки: пейзаж тебя не очень вдохновляет, спокойствие полей тебя не трогает, сельская тишина тебя не раздражает и не умиротворяет. Лишь иногда тебя завораживает насекомое, камень, упавший лист, дерево; иногда ты часами рассматриваешь, описываешь, разбиваешь на части дерево: корни, ствол, крона, листья, каждый лист, каждая прожилка, еще одна ветка, и бесконечная игра различных форм, которые испрашивает и подсказывает твой жадный взгляд: лицо, город, лабиринт или дорога, гербы и кавалькады. По мере того, как твое восприятие обостряется, становится более терпеливым и более гибким, дерево распадается и воссоздается в тысяче оттенков зеленого цвета, в тысяче одинаковых и все же различных листочков. Тебе кажется, ты мог бы провести всю жизнь перед каким-нибудь деревом, так его и не исчерпав и не постигнув, потому что тебе нечего постигать и остается лишь смотреть: ведь все, что ты можешь сказать об этом дереве, это то, что оно — дерево; все, что это дерево может тебе сказать, это то, что оно — дерево, а еще — корень, ствол, ветви, листья. Ты не можешь ожидать от него другой правды. Дерево не способно предложить тебе какую-то мораль, передать тебе какое-то послание. Его сила, его величие, его жизнь — если ты еще по-прежнему надеешься вытянуть какой-то смысл и какую-то силу из этих старых метафор — всегда лишь образы, заработанные очки, такие же бесполезные, как и спокойствие полей, предательская тишина омута, безрассудство узких тропинок, которые забираются не очень высоко, но зато сами по себе, улыбчивость склонов с вызревающими на солнце виноградными гроздями.

Именно этим, именно этой непредставляемой и непредставимой очевидностью коры, ветвей, листьев дерево тебя завораживает, удивляет, умиротворяет. Вероятно, поэтому ты никогда не гуляешь с собакой; ведь собака на тебя смотрит, тебя просит, с тобой общается. Из-за ее влажных от признательности глаз, жалобного побитого вида, радостных прыжков тебе приходится постоянно удерживать ее в жалком разряде домашних животных. Ты не можешь оставаться нейтральным по отношению к собаке, как не можешь оставаться нейтральным по отношению к человеку. Зато с деревом никогда не может быть диалога. Ты не можешь жить рядом с собакой, потому что собака будет ежесекундно требовать у тебя жизнеутверждающие действия: кормить, хвалить, быть для нее человеком, хозяином, богом, выкрикивающим собачью кличку, которая тут же заставит ее пресмыкаться. Дерево ни о чем тебя не просит. Ты можешь быть богом собак, богом кошек, богом нищих, для этого достаточно иметь лишь поводок, требуху, деньги, но ты никогда не будешь хозяином дерева. Тебе подвластно лишь постоянное желание стать, как оно, деревом.

Это не значит, что ты ненавидишь людей: за что тебе их ненавидеть? За что тебе ненавидеть самого себя? Если бы эта принадлежность к роду человеческому не сопровождалась невыносимым грохотом, если бы за два-три жалких шага, сделанных в животном царстве, не приходилось платить постоянным несварением слов, проектов, великих начинаний! Однако движение вспять, стояние на месте, несовершенный поворот головы покупаются слишком дорогой ценой: жизнь оборачивается жаровней, котлом, печкой, миллиардами предупреждений, побуждений, предостережений, восторгов, разочарований, нескончаемым барахтаньем в ограничениях; жизнь — вечная машина, созданная для того, чтобы производить, крушить, заглатывать, торжествовать по поводу обойденной западни, вновь начинать все сначала; жизнь — механизм, незаметно навязывающий свой диктат и стремящийся управлять каждым днем, каждым часом твоего жалкого существования!

Ты почти не жил, но уже все сказано, все кончено. Тебе всего лишь двадцать пять лет, но твой путь уже окончательно прочерчен. Роли, этикетки уже заготовлены: с ночного горшка в младенчестве до инвалидной коляски в старости все сиденья уже здесь, они ждут своей очереди. Твои приключения так хорошо описаны, что никто даже глазом не моргнет в ответ на твой самый яростный протест. Ты можешь выходить на улицу и сбивать шляпы с прохожих, посыпать голову пеплом, ходить босиком, публиковать манифесты, стрелять из револьвера в тиранов, все тщетно: тебе уже постелили в спальне сумасшедшего дома, тебе уже накрыли за столом проклятых поэтов. Пьяный корабль, жалкое чудо: Хараре — это ярмарочный аттракцион, организованный туризм. Все предусмотрено, все приготовлено вплоть до мельчайших деталей: великие порывы души, холодная ирония, щемящая тоска, переполняющие чувства, экзотика, невероятное приключение, отчаяние. Ты не продашь свою душу дьяволу, ты не обойдешь полмира в сандалиях, чтобы броситься в Этну, ты не разрушишь седьмое чудо света. Все уже готово для твоей смерти: уже давно отлито ядро, которое тебя сметет, уже назначены плакальщицы, которые пойдут за твоим гробом.

К чему карабкаться на вершины самых высоких холмов, если затем все равно предстоит спускаться, и как сделать так, чтобы — уже спустившись — не рассказывать потом всю оставшуюся жизнь о том, как ты сумел подняться? К чему делать вид, что ты живешь? К чему продолжать? Неужели ты не знаешь все, что с тобой произойдет? Не был ли ты уже тем, кем должен был стать: сыном, достойным своих родителей, славным бойскаутом, прилежным учеником, который мог бы учиться лучше, другом детства, троюродным братом, бравым солдатом, бедным молодым человеком? Еще несколько усилий, хотя не усилий, а несколько лет, и ты станешь средним служащим, уважаемым коллегой. Хорошим мужем, хорошим отцом, хорошим гражданином. Ветераном. Как лягушка, ты будешь взбираться, с прута на прут, по решетке общественного успеха. Из богатой на оттенки гаммы ты сможешь выбрать статус, который лучше всего подойдет твоим желаниям, он будет тщательно подогнан под твои мерки: станешь ли ты кавалером какого-нибудь ордена? Эрудитом? Гурманом? Знатоком женских сердец и форм? Любителем животных? Будешь в часы досуга терзать на расстроенном пианино сонаты, которые тебе ничего плохого не сделали? Или же сидеть в кресле-качалке и курить трубку, повторяя про себя, что жизнь все же хорошая штука?

Нет. Ты предпочитаешь быть недостающей деталью головоломки. Ты легко отделываешься, ты выходишь из игры. Ты не оставляешь себе никаких вариантов, ты ничего не ставишь на карту. Ты упускаешь шанс, опускаешь руки, пускаешь на самотек, спускаешь вчистую, выбрасываешь на ветер, хлопаешь дверью, уходишь на все четыре стороны, не оглядываясь назад.

Ты больше не будешь слушать правильные советы. Ты больше не будешь расспрашивать о верных средствах. Ты пойдешь своей дорогой, ты будешь рассматривать деревья, воду, камни, ты будешь разглядывать небо, свое лицо, облака, потолки, пустоту.

Ты остаешься рядом с деревом. Ты даже не просишь, чтобы шум ветра в листве стал твоим оракулом.

Приходит дождливая пора. Ты совсем не выходишь из дому и почти не выходишь из своей комнаты. Целый день ты читаешь вслух, водя пальцем по строчке, как делают дети и старики, до тех пор, пока слова не теряют свой смысл, пока самая простая фраза не становится несуразной, сумбурной. Наступает вечер. Ты не включаешь свет, ты неподвижно сидишь за маленьким столом у окна, удерживая в руках, но не читая, книгу, едва прислушиваясь к доносящимся звукам: скрип балок, пола, кашель отца, грохот чугунных подставок, передвигаемых на дровяной плите, шум дождя, бьющего по цинковым водосточным трубам, очень далекое тарахтенье машины по дороге, гудок семичасового автобуса на повороте у холма.

Дачники уехали. Дачи закрыты. Когда ты проходишь через деревню, тебя облаивают редкие собаки. Обрывки желтых афиш на площади перед церковью, рядом с мэрией, почтой и прачечной, все еще зазывают на уже прошедшие распродажи, праздники, танцевальные вечера.

Иногда ты все же выходишь прогуляться. Ты идешь одними и теми же путями. Ты пересекаешь распаханные поля, которые оставляют на твоих высоких башмаках толстые лепешки глины. Ты вязнешь в лужах на тропинках. Небо — серое. Пейзаж затянут слоистой пеленой. Из некоторых труб поднимается черный дым. Тебе холодно, несмотря на куртку с подкладкой, башмаки, перчатки; ты пытаешься закурить.

Во время прогулок ты заходишь все дальше и дальше, выходишь через поля и леса к другим деревням. Ты садишься за длинный деревянный стол буфетно-бакалейной лавки, в которой нет ни одного посетителя. Тебе подают чашку мясного бульона или безвкусного кофе. С десяток мух прилипло к клейкой ленте, которая спиралью спускается с эмалированного металлического абажура. У чугунной плиты греется безразличная кошка. Ты смотришь на консервные банки, коробки стирального порошка, передники, школьные тетради, старые газеты, почтовые открытки конфетно-розового цвета, на которых румяные солдаты воспевают в стихах прекрасные чувства, питаемые к невестам-блондинкам, расписание автобусов, лотерейные билеты лошадиных скачек, результаты воскресных матчей.

Высоко в небе пролетают стаи птиц. По каналу Йоны скользит длинная шаланда с синевато-серебристой кормой, которую по берегу тянут две большие серые лошади. Ты возвращаешься уже под вечер, шагаешь по обочине автострады; одни машины с ревом обгоняют, другие несутся навстречу, слепя фарами, словно желая на какой-то миг, выезжая на пригорок, осветить небо перед тем, как низвергнуться на тебя.