Человек, проходивший сквозь стены (Рассказы)

Сапоги-скороходы (Перевод И. Степновой)

В один из декабрьских дней Жермена Бюж вышла из квартиры мадемуазель Ларриссон, где она в течение двух часов производила основательную уборку под наблюдением дотошной старой девы. Было четыре часа. Уже два дня как стояли морозы. Ветхое пальто Жермены служило плохой защитой от холода. С годами его тонкая полушерстяная ткань так износилась, что от пальто осталась одна видимость. Северный ветер свободно проходил сквозь редкую материю, точно сквозь оконную решетку. Пожалуй, столь же свободно ветер проходил и сквозь Жермену, такую же прозрачную и нереальную, как и ее пальто. Хрупкая, с узким, вечно озабоченным лицом, она казалась бесплотной тенью; это было одно из тех жалких созданий, для которых даже их нищета и безликость — милосердный дар судьбы, словно они иначе и не могли бы существовать, так мало у них для этого повода. На улице мужчины не замечали ее, да и женщины редко обращали на нее внимание. Торговцы не помнили ее имени, и знали ее, вероятно, только те, кто нанимал для уборки.

Поднимаясь по улице Ламарк, Жермена ускорила шаг. На углу улицы Мон-Сени ей встретилось несколько школьников, бежавших вприпрыжку по крутому спуску. Занятия только что кончились. Перед школой, у подножия большой каменной лестницы, ведущей на Монмартрский холм, собралась шумная ватага школьников. Жермена остановилась на углу улицы Поль-Феваль и глазами поискала среди них Антуана. Через несколько минут почти все школьники разбежались, рассыпались по улицам, и Жермена встревожилась, не видя нигде своего сына. Вскоре перед школой осталась лишь небольшая группа: пять-шесть мальчиков, которые обсуждали спортивные новости. Они должны были разойтись в разные стороны, но им так не хотелось расставаться, что они старались всячески оттянуть этот момент. Жермена подошла к ним и спросила, не знают ли они Антуана Бюжа и не видели ли они его. Самый маленький из ребят, по виду ровесник Антуана, сказал, снимая свой картузик:

— Бюж? Я его знаю. Я видел, как он уходил. Он вышел сразу же после звонка вместе с Фриула.

Огорченная Жермена постояла еще минуту, потом повернулась и пошла обратно.

С другого конца улицы Поль-Феваль Антуан видел, как мать искала его. У него сжалось сердце, и он почувствовал себя виноватым. Прячась за спинами ребят, он даже спрашивал себя, не побежать ли ему за матерью.

— Делай как знаешь, — сухо заметил Фриула. — Отказаться всегда можно. Но только тогда ты уже не будешь в нашей команде, вот и все.

Сраженный этим доводом, Антуан остался. Он не желал прослыть отступником. Да и вообще ему очень хотелось быть в команде, хотя нередко власть их вожака проявлялась довольно грубо. Да, Фриула был грозным командиром. Ростом не больше Антуана, коренастый, очень живой, он ничего и никого не боялся. Однажды Фриула даже обругал взрослого. Нодэн и Рожье сами слышали, так что это не какая-нибудь басня.

Сейчас пять членов команды ожидали шестого, Юшмена, который жил на этой же улице и пошел домой отнести свой ранец и ранцы своих товарищей.

Наконец Юшмен вернулся, теперь вся команда была в сборе. Антуан, все еще грустный, в нерешительности посматривал на школу, раздумывая, не вернуться ли ему домой к матери на улицу Башеле.

Фриула, заметив колебания Антуана, ловко отвлек его, дав ответственное поручение:

— Вот ты пойдешь на разведку. Посмотрим, на что ты способен. Будь осторожен, это очень опасно.

Порозовевший от гордости Антуан галопом помчался вверх по улице Соль и остановился на первом же перекрестке. День клонился к вечеру, прохожие попадались редко — Антуан встретил всего-навсего двух старух и одну бродячую собаку. Вернувшись, разведчик сдержанно доложил о выполненном задании.

— На меня, правда, не было нападения на улице Сен-Винсен, но там дело нечисто.

— Мне все известно, — сказал Фриула, — и я уже принял меры предосторожности. А сейчас — в путь. Все за мной, гуськом, держаться вдоль стен. И чтоб ни один без моего приказа не выходил из строя, даже если на меня будет нападение.

Баранкен, белобрысый мальчуган, впервые участвовавший в операции, казался взволнованным, он стал расспрашивать Антуана об опасности, которая им угрожала. Но Фриула строго призвал его к порядку, и он молча встал в строй, не проронив больше ни слова. Подъем по улице Соль прошел без всяких происшествий. Несколько раз Фриула приказывал своим людям ложиться ничком на холодную мостовую, не объясняя, какой опасности они подвергаются. Сам он в это время, словно какой-нибудь легендарный полководец, бесстрашно стоял во весь рост и, приставив к глазам руки наподобие бинокля, озирал окрестности. Никто не осмеливался ничего ему сказать, хотя все находили, что он чересчур уж старается сделать все правдоподобным. Когда проходили по улице Корто, он два раза выстрелил из рогатки и тоже не соизволил ничего объяснить товарищам. Дойдя до перекрестка улицы Норвэн, команда остановилась. Антуан решил воспользоваться этой передышкой, чтобы выяснить, что же произошло на улице Корто.

— У меня нет времени заниматься болтовней, — резко оборвал его командир, — я отвечаю за экспедицию. — И добавил: — Баранкен, тебе задание — произвести разведку до улицы Габриэль. Бегом, да поживее.

Начинало темнеть. Маленький Баранкен, по-прежнему немного трусивший, пустился рысью выполнять задание. Тем временем командир вынул из кармана бумагу и, нахмурив брови, стал внимательно изучать ее.

— Прекратить разговоры, черт побери! — приказал он Юшмену и Рожье, которые громко переговаривались. — Вы что, разве не видите: я думаю.

Вскоре послышался равномерный стук башмаков Баранкена, бегом возвращающегося к товарищам. Во время разведки он не заметил ничего подозрительного и простодушно сообщил об этом. Подобное отступление от правил игры, свидетельствующее о полном отсутствии фантазии у мальчугана, возмутило Фриула. Призывая своих товарищей в свидетели, он заявил:

— Хотя мне приходилось немало командовать, такого болвана я встречаю впервые.

Мальчики хорошо понимали справедливость этого упрека, но у всех у них были свои основания сердиться на Фриула, поэтому они не поддержали его. Первым нарушил молчание Антуан:

— Раз он ничего не заметил, он так и сказал. Не понимаю, что ты на него набросился.

Юшмен, Рожье и Ноден громко одобрили слова Антуана, и Фриула был этим несколько смущен.

— Ну, если мы будем принимать все так, как есть на самом деле, тогда и игры никакой не получится, — возразил он.

Антуан, в глубине души убежденный в его правоте, упрекнул себя в том, что посягнул на авторитет командира. Особенно стыдно ему было от того, что он выступил в защиту здравого смысла против благородного воображения, составлявшего самую основу подливного героизма. Он решил публично покаяться, но едва открыл рот, как Фриула оборвал его:

— Ты, заткни глотку. Вместо того чтобы покрывать нарушителей дисциплины в нашей команде, шел бы лучше к своей мамочке. Из-за тебя мы и так уж запаздываем на четверть часа.

— Ну и ладно, — отпарировал Антуан, — не буду вас больше задерживать. Я выхожу из команды.

И вместе с Баранкеном он направился к улице Габриэль. Остальные заколебались. Ноден и Юшмен наконец последовали за отколовшимися, правда, держась на некотором расстоянии. Рожье тоже непрочь был к ним присоединиться, но, не осмеливаясь открыто порвать с командиром, пошел медленно, неуверенным шагом, словно ожидал, что тот догонит его. Фриула ушел последним, выкрикивая вслед остальным:

— Эх вы, простофили, теперь выпутывайтесь как знаете! Плевал я на вас! Я подаю в отставку! Вы еще обо мне пожалеете!

Команда, растянувшись четырьмя отдельными группками на добрую сотню метров, продолжала продвигаться к месту назначения экспедиции, которое было где-то в секторе улицы Элизе-де-Боз-Ар, между двумя поворотами. Это была мрачная, сдавленная домами улочка, такая же пустынная, как верхняя часть Монмартрского холма.

Почти дойдя до места, Антуан с Баранкеном замедлили шаг, и отдельные группки стали сходиться, подобно мехам аккордеона. У первого поворота улицу пересекала глубокая траншея с красным сигнальным фонарем. Земляные работы, по-видимому, начались лишь дня два тому назад, так как в прошлый поход траншеи не было. В ее появлении можно было усмотреть нечто зловещее, и, не случись раскола в отряде, как бы это им пригодилось для игры. Через траншею была переброшена узкая доска, по обе стороны которой вместо перил были протянуты веревки. Поборов желание заглянуть в яму, Антуан перешел ее, не останавливаясь, чтобы не подумали, что он ждет остальных.

Недалеко от траншеи находилась лавка старьевщика, перед которой мальчуганы остановились. Лавчонка была совсем крошечная, штукатурка на стенах облупилась, вывески не было. Но зато в витрине имелось множество объявлений. Самое внушительное гласило: «Вещи по случаю для знатоков». Другое объявление сообщало, что «Фирма предоставляет кредит только состоятельным гражданам». Каждая выставленная вещь сопровождалась исторической справкой сомнительной достоверности, текст которой был написан на прямоугольном кусочке картона. «Деревенский письменный стол королевы Гортензии» — так значился небольшой кухонный стол некрашеного дерева, изъеденный жавелевой водой. Здесь была и кофейная мельница Дюбарри, мыльница Марата, комнатные туфли королевы Берты Большеногой, котелок Феликса Фора, трубка таитянской королевы Помаре, вечное перо, которым был подписан Кампо-Формийский договор, и множество других вещей — вплоть до покрышки футбольного мяча, якобы принадлежавшей папессе Иоанне. Но школьники не усматривали в этом никакого подвоха и ничуть не сомневались, что торговец действительно собрал в своей лавке скромные обломки истории. Правда, вечное перо времен Кампо-Формийского договора вызывало у них смутное удивление, но, впрочем, и их собственные познания об этом историческом событии были довольно скудными. Во всяком случае, мысль о том, что торговец использует эту уловку в интересах своего дела, им и в голову не пришла. Все эти сведения, написанные его рукой, были, без всякого сомнения, столь же верными, как и любой печатный текст, и давали гарантию подлинности. Однако совсем не ради того, чтобы любоваться этими историческими реликвиями, совершала команда дальние походы. Один предмет, стоявший на самом видном месте, страстно приковывал внимание шести школьников. Это была пара сапог, тоже снабженная неизменным письменным разъяснением, на этот раз весьма лаконичным, — «Сапоги-скороходы»; Кампо-Формийский договор, Марат, Феликс Фор, Наполеон, Луи-Филипп и другие исторические личности служили для них внушительным фоном. Вполне возможно, что шестеро ребятишек вовсе не были так уж убеждены в том, что стоит им обуть эти сапоги и они зашагают семимильными шагами. Они даже подозревали, что приключения мальчика-с-пальчика всего лишь сказка, но поскольку у них не было в этом полной уверенности, они легко умели сговориться со своими подозрениями. Отдавая дань правдоподобию, а может быть, также боясь, как бы действительность не уличила их во лжи, они допускали, что волшебные свойства сапог могли ослабеть или даже совсем утратиться под действием времени. Как бы там ни было, но волшебное происхождение сапог не ставилось под сомнение. Они тоже были частью истории, и подтверждением тому была вся лавка с ее древностями. Кроме того, сапоги были удивительно красивы, и их щегольской вид поражал и выделял их среди других вещей, выставленных в витрине, в большинстве своем старых и уродливых. Они были из черной лакированной кожи, мягкой и тонкой, и сделаны как раз на мальчика их возраста. Сапоги были на белом меху, краешек которого выступал сверху, образуя белоснежную опушку. Вид у них был такой элегантный, они были так гордо изогнуты, что это даже внушало некоторую робость, однако белоснежный мех придавал им какое-то нежное и капризное очарование.

Антуан и Баранкен подошли первыми и остановились как раз перед сапожками, прижав носы к стеклу витрины и лишь изредка обмениваясь репликами. Трудно было выразить степень их восхищения — оно было подобно счастливой мечте, от которой приходится время от времени с сожалением возвращаться к действительности. Представляя себя в сапогах-скороходах, Антуан переживал запутанное и волнующее приключение, но возвращаясь мыслями к матери, к их мансарде, куда она только что вернулась одна, он вздыхал от угрызений совести, от воспоминаний о безрадостной жизни, которая ждала по эту сторону витрины, где был и он сам, здесь, совсем рядом, в зимней ночи, и облачко от его дыхания оседало на стекле.

Временами, позади выставленных в витрине сапожек, появлялся силуэт торговца — владельца всех этих чудес, Внутренняя часть лавки, так же как и витрина, освещалась свисавшей с потолка единственной лампочкой без абажура, слабый свет ее не позволял четко различать предметы.

Насколько можно было рассмотреть снаружи — хозяином лавки был крошечный старичок с невыразительным круглым и гладким лицом, без морщин. У него был высокий стоячий воротник, сюртук, застегнутый на все пуговицы, короткие панталоны и гольфы, как у велосипедиста, обтягивающие его тощие ноги. Хотя он был в лавке один, порой оттуда доносился его пронзительный голос, в котором слышалось раздражение. Временами он принимался шагать взад и вперед в состоянии крайнего возбуждения и даже подпрыгивал; однако чаще всего он сидел под электрической лампочкой около чучела огромной птицы, по-видимому, цапли, с которым, казалось, вел весьма оживленный разговор. Баранкен утверждал даже, что он видел, как птица двигалась и угрожающе наступала на старика. Все было возможно здесь, в этой лавочке, где нашли себе приют волшебные сапоги.

Команда, снова в полном составе, выстроилась перед витриной — и все взгляды были прикованы к сапогам-скороходам. Фриула, стоявший несколько поодаль от этой цепочки, которую он созерцал с бесконечной иронией, все время насмехался и говорил:

— Они, пожалуй, до утра не устанут глазеть на эти сапоги. Вот умора, я просто лопну от смеха. Ведь у меня-то есть такой план! Но хватит, больше не будет ни командиров, ни планов, ничего!

Антуан, чей бунт послужил причиной раскола, ничуть не сомневался, что эти слова предназначались ему. Ему казалось, что самое разумное — не замечать и обойти молчанием вызов Фриула, но этого было явно недостаточно. Антуану хотелось бы совершить нечто великое и героическое и оказаться среди всех самым достойным носить сапоги-скороходы. Да и все мальчики, стоявшие у витрины, как будто ждали от него решительных действий. Рожье и Баранкен смотрели на него с надеждой. Сердце его отчаянно колотилось, и Антуан наконец принял твердое решение. Он вышел из цепочки и, не глядя на Фриула, прошел мимо него прямо к двери лавки. Все с восхищением следили за ним. Дверное стекло, разбитое в двух местах, было занавешено изнутри ковриком с надписью: «Ковер багдадского вора». В сильном волнении Антуан нажал на дверную ручку и нерешительно толкнул дверь. То, что он услышал и увидел через приотворенную дверь, заставило его остановиться на пороге. Стоя посреди лавки перед чучелом птицы, подбоченившись, сверкая глазами, торговец выговаривал ей что-то тоненьким голоском рассерженной девочки. Антуан прислушался к его визгу:

— Но выскажите по крайней мере откровенно свои взгляды! Меня, в конце концов, раздражает ваша манера постоянно намекать на что-то! Впрочем, я не принимаю доводы, на которые вы только что ссылались. Где ваши документы, где ваши доказательства? Ну что, сударь, попались? Просите пощады?

Молча, с вызывающим видом старик приготовился выслушать ответ. Он стал втягивать в плечи свою круглую и гладкую, как яблочко, головку и, казалось, до самых ушей весь ушел в свой жесткий стоячий воротник. Время от времени он поглядывал на птицу и с оскорбительной иронией поджимал губы. Вдруг он одним прыжком очутился перед чучелом и, поднеся кулак к самому его клюву, закричал:

— Я вам запрещаю! Это подлость! Вы клевещете на королеву. Я не хочу ничего больше знать об Изабелле Баварской, вы слышите, ничего!

Потом он принялся кружить вокруг чучела с угрожающими жестами, бормоча что-то вполголоса. Как раз в этот момент, подняв голову, он заметил силуэт Антуана в проеме полуоткрытой двери. Оглядев его с недоверием, он медленно, большими шагами подошел к нему, вытянув голову вперед, опустив плечи, будто хотел захватить его врасплох. Но тут Антуан захлопнул дверь, сделал предостерегающий знак товарищам и возвестил об угрозе отчаянным воплем, который немедленно произвел должное Действие.

Команда, подчинявшаяся теперь Антуану, последовала за ним. Отбежав шагов на десять-пятнадцать, мальчики остановились, сгорая от желания расспросить обо всем Антуана. Фриула, поддавшись было общей панике, быстро опомнился. Он один остался стоять перед волшебными сапогами.

Торговец, приподняв край висевшего на двери коврика, прижал нос к дверному стеклу, внимательно осматривая улицу; взгляд его с особым интересом останавливался на группке, обступившей Антуана. Школьники тоже украдкой поглядывали на него и тихо переговаривались. Наконец старик опустил край коврика и исчез. Фриула, который все это время храбро стоял один перед освещенной витриной, обернулся к группе, которая, по-видимому, все еще считала себя командой, и с презрением сказал:

— Нечего было спасаться бегством, он бы вас не съел. Вот так всегда бывает, когда нет настоящего вожака. Всегда найдутся умники, которые воображают себя храбрецами, делают вид, что хотят войти, но в последний момент идут на попятный. Я готов лопнуть от смеха.

— Тебе никто не мешает войти, — заметил Юшмен. — Если ты храбрее других — иди.

— Ну и пойду, — сказал Фриула.

Он направился к двери; не колеблясь, резко толкнул ее, открыл почти настежь. Но едва он переступил порог, как с криком ужаса попятился назад. Навстречу ему из-за двери, за которой она скрывалась, со странным писком, в котором было что-то человеческое, прыгнула огромная, больше его ростом, птица.

Глядя на улепетывавших друзей, Фриула тоже побежал что есть духу, ни разу не обернувшись — назад. На пороге с птицей в руках появился старик и, пискнув еще раз вслед убегавшим школьникам, вернулся в лавку.

Фриула, летевший подобно снаряду, догнал остальных за поворотом. Никто из мальчиков не вспомнил о траншее, которую они четверть часа назад перешли по доске. Траншея была за поворотом, метрах в трех от него. Рожье заметил яму, лишь когда очутился на самом ее краю. Он попытался было остановиться, но под напором следовавших за ним не смог устоять, а тут еще подоспел Фриула на такой скорости, что столкнул в яму и тех, кто пытался сохранить равновесие, и сам упал вслед за ними. Траншея имела почти два метра глубины, а замерзшая земля была твердой как камень.

В ожидании Антуана Жермена растопила печурку и ради экономии поддерживала лишь маленький огонек. Комната была совсем крошечная, но прогреть ее было нелегко. Окно мансарды закрывалось неплотно, и сквозь щели в комнату проникал холодный воздух. А когда дул северный ветер, его завывания раздавались между крышей и наклонной стеной, обшитой дранкой и покрытой тонким слоем штукатурки. Жермена Бюж сидела на одной из двух маленьких железных кроватей, которые вместе с садовым столиком, деревянным стулом, чугунной печкой и несколькими ящиками из-под мыла составляли всю меблировку комнаты. В немом оцепенении она не сводила глаз с пламени керосиновой лампы, служившей ночником.

Было уже половина седьмого, и она не на шутку встревожилась. Антуан никогда не задерживался, если знал, то мать ждет его, а сегодня она еще и предупредила сына, что вернется домой не позже пяти часов. Несколько аз она выходила на лестничную площадку в надежде услышать шаги Антуана и хоть на минуту сократить тревожное ожидание. В конце концов она оставила дверь полуоткрытой. Вдруг она услыхала в окно, что кто-то зовет ее. Из глубины узкого двора гулко, словно из колодца, до нее донесся голос консьержки: «Эй! Бюж…» Обычно консьержка так вызывала Жермену, когда какая-нибудь дама приходила нанимать ее для уборки, но не решалась взбираться на седьмой этаж, боясь заблудиться в этих трущобах.

В привратницкой Жермену ожидал полицейский, беседовавший с консьержем. При виде его Жермена поняла, что дело касалось Антуана, и все существо ее сжалась от ужасного предчувствия. Ее появление было встречено молчаливым сочувствием.

— Вы мать Антуана Бюжа? — спросил полицейский. — С вашим сыном произошел несчастный случай, но думаю, что мальчик не очень серьезно пострадал. Вместе с другими детьми он упал в канализационную траншею. Я не знаю, какая там глубина, но земля промерзла и стала очень твердой. Вашего сына отвезли в больницу Бретонно. Может быть, вы еще сегодня сумеете повидаться с ним.

На улице Жермена сняла фартук, свернула его и сунула под мышку, предварительно вынув из кармана кошелек и носовой платок. Ее первым побуждением было взять такси, но затем она благоразумно решила, что с большей пользой истратит эти деньги на Антуана. Не чувствуя ни холода, ни усталости, она прошла всю дорогу пешком. К ее страданиям не примешивалось ни капли возмущения, и, думая об Антуане, об их жизни в мансарде, она считала, что теперь расплачивается за эти годы счастья, которые похитила у своей судьбы. В этом была ее вина, и теперь, когда наступил час расплаты, несчастье все поставит на свое место.

«Этого надо было ожидать, — думала она, — я была слишком счастлива».

В больнице ее провели в зал ожидания, где уже сидели четыре женщины и трое мужчин, занятые оживленным разговором.

С первых же слов, которые она услышала, Жермена поняла, что это были родители других пострадавших детей. К тому же она узнала мадам Фриула, невысокую черноволосую женщину с грубыми чертами лица, которая держала бакалейную лавку на улице Рамей, куда Жермена иногда заходила за покупками. Она невольно почувствовала робкое желание подойти к остальным и узнать подробности происшествия, но никто не обратил на нее внимания, если не считать мадам Фриула, которая смерила неприязненным взглядом эту женщину, не имеющую ни приличного пальто, ни мужа, — поскольку у нее не было обручального кольца.

Жермена села в сторонку и прислушалась к разговору, из которого она ровно ничего не поняла, так как все эти люди знали о том, что произошло, не больше нее.

— Ума не приложу, как это могло случиться, — сокрушался отец Нодена, молодой человек в голубой форме кондуктора метро.

— Первым узнал обо всем мой муж, — сказала мадам Фриула, повышая голос, чтобы Жермена ее услышала и поняла, что уж она-то, мадам Фриула, никак не принадлежит к одиноким женщинам. — Он пошел было за машиной в гараж, но я сказала ему: «Не ходи, я поеду туда на такси». Нельзя же оставлять магазин.

Каждый в свою очередь рассказывал, каким образом ему стало известно о несчастье. Послушав их несколько минут, Жермена уже знала фамилии родителей, собравшихся в этой комнате. Все они были ей хорошо знакомы, ведь она так часто слышала их от Антуана. С почтительным восхищением рассматривала она этих Ноденов, Юшменов, Рожье. Ей казалось, что несчастье как-то сроднило ее с ними, хотя она ясно сознавала пропасть, лежащую между ней и этими людьми; у каждого из них была нормальная семья, хорошая профессия, родственники, удобная квартира. Они по-прежнему не замечали ее присутствия, но она и не думала на них сердиться и была даже признательна им за их сдержанность. Ее, правда, немного пугала мадам Фриула, которая время от времени бросала на ее тщедушную фигурку неприязненные взгляды. Она смутно угадывала причину этой неприязни и могла бы без труда отдать себе в этом отчет, если бы тревога за судьбу сына не поглощала все ее мысли. Жизненный опыт научил ее тому, что многие дамы, стоящие выше ее по положению, подобно мадам Фриула, не терпят, когда обстоятельства вынуждают их быть на равной ноге с бедняками. Бакалейщица с улицы Рамей была уязвлена в своем эстетическом чувстве гармонии социального строя. Эта солидарность с особой, которая, совершенно очевидно, прижила ребенка вне брака, рождала в ее голове самые ядовитые подозрения. Она была коммерсанткой, да еще владелицей машины. И разве могла она верить в добродетель людей такого сорта? Однако она решила завязать разговор:

— А вы, мадам, тоже, очевидно, пришли по поводу этого печального случая?

— Да, мадам, я мать маленького Бюжа, Антуана Бюжа.

— Ах, так, Антуан Бюж! Мне о нем рассказывали. Говорят, сам черт сидит в этом мальчугане. Мадам Ноден, вы тоже, должно быть, слышали о нем?

— Да, Робер мне рассказывал.

— А, вот видите, я же и говорю, значит, вам тоже рассказывали о нем. Это сущий бесенок.

— Да нет же, нет, уверяю вас. Антуан очень послушный мальчик, — запротестовала Жермена, но мадам Фриула не дала ей говорить:

— Может быть, он и не такой уж испорченный, но, как и многие другие, к дисциплине не приучен.

— За детьми надо присматривать, — изрек кондуктор метро.

Родители почувствовали облегчение, им было на кого свалить вину, и они могли найти объяснение несчастному случаю. Теперь они громко заспорили о проблемах детского воспитания. И за общими фразами слышался довольно ясный намек на историю жизни Жермены Бюж. Каждый из супругов, исполненный тревоги, чувствовал в себе бесконечную снисходительность по отношению к своему сыну, которому несчастный случай придал ореол невинности, и никто из них не сомневался, что главным зачинщиком был Антуан.

— Я вас ни в чем не упрекаю, — обратилась мадам Фриула к Жермене, — у меня не хватит духу упрекать вас в такой момент, но от правды не уйдешь. Нужно признать, что если бы вы лучше следили за своим ребенком, мы не собрались бы здесь сегодня. Но уж коли несчастье все-таки произошло, мне остается только пожелать, чтобы этот случай послужил вам уроком, милочка.

Призванные в свидетели и польщенные тем, что она говорила как бы от их имени, остальные матери встретили заключительную часть этой речи почтительным шепотком одобрения. Жермена, которую ее занятие приучило к выговорам такого рода, безропотно выслушала это наставление и, испытывая неловкость от устремленных на нее взглядов, лишь ниже опустила голову. Вошла медсестра:

— Успокойтесь, — сказала она, — нет никакой опасности. Их только что осмотрел доктор. Есть случаи перелома, незначительные ссадины. Через несколько недель все заживет. Но так как все же потрясение было для них довольно сильным, они немного подавлены, и будет лучше, если вы их сегодня не увидите. Но завтра никаких препятствий уже не будет. Приходите к часу дня.

Пятерых мальчиков поместили в небольшую квадратную палату, где уже лежали трое пострадавших примерно одного с ними возраста, поступившие сюда недели три назад.

Антуана положили между Фриула и Юшменом, лицом к Рожье и Нодену, кровати которых стояли рядом. Первая ночь прошла беспокойно, и следующий день тоже был для них мучителен. Из-за болей и высокой температуры дети не разговаривали друг с другом, оставаясь безучастными ко всему, что происходило вокруг. Ни у кого, за исключением Антуана, первое посещение родителей не вызвало ни большой радости, ни волнения. Антуан же начал думать о встрече с матерью еще накануне. Он тревожился о матери, которая должна была провести в одиночестве полную страха ночь в холодной мансарде, да и не только одну эту ночь. Когда она вошла в палату, Антуан испугался, увидев ее усталое осунувшееся от бессонницы лицо. Угадав беспокойство сына, она тотчас же постаралась его ободрить.

Слева, на соседней койке, Юшмен, окруженный охающими родными, отвечал на вопросы жалобным голоском, приводя своих близких в еще большее отчаяние. Справа Фриула ворчал на свою мать, сюсюканье которой казалось ему смешным. Она называла его своим «обожаемым ангелочком», «дорогим мамочкиным сыночком». И нужно же ей было говорить это здесь, перед его товарищами! Медсестра предупредила, что на первый раз время свидания ограничено, поэтому родители пробыли всего минут пятнадцать. В этой необычной обстановке их дети, так внезапно вырванные из-под родительской опеки, да еще из-за несчастного случая обретшие право быть в центре внимания, вызывали у них чувство какой-то робости. И это делало для них беседу весьма затруднительной. Жермена не испытывала этого чувства стеснения у постели Антуана, однако она не осмелилась остаться дольше и ушла вместе со всеми.

Маленький Баранкен, единственный из отряда, кто не пострадал при падении в яму, пришел вскоре после ухода родителей. Его появление подействовало на ребят ободряюще. Он искренно сокрушался, что судьба обошлась с ним так милосердно.

— Вам повезло, вы хоть что-нибудь да повредили себе. Вчера вечером мне ужасно хотелось быть на вашем месте. Знаете, что было, когда я вернулся домой? Отец пришел с работы, переобулся, да как двинет меня ногой в зад. И весь вечер я только и слышал, что меня ждет каторга и все такое прочее. С утра все началось сначала, а вечером наверняка предстоит продолжение. Уж если он заведется, то его хватит на всю неделю.

— Точно, как у меня, — сказал Рожье. — Не случись со мной ничего такого, мне бы тоже здорово досталось.

Если бы не страдания, которые они испытывали, каждый считал бы свое пребывание в больнице чуть ли не благом. Лишь Антуана, который не помнил случая, чтобы мать хоть раз побранила его, нисколько не радовала такая удача. Даже Фриула, которого родители баловали, признался, что для него было бы весьма рискованно вернуться домой в разорванном пальто и без единой царапины.

Следующие дни прошли гораздо оживленнее. Растяжение связок и вывихи уже не причиняли такой боли, и даже руки и ноги, заключенные в гипс, перестали быть предметом беспокойства. Неподвижное положение позволяло им только читать или болтать. Они много говорили о последнем походе, и каждый вновь горячо переживал все его перипетии. Порой вспыхивали такие бурные споры, что даже медсестрам с трудом удавалось их утихомирить.

Извлекая уроки из происшедшего, Фриула превозносил принципы порядка и власти и утверждал, что ничего бы не произошло, если бы команда имела вожака.

— Ты же сам струсил, — возражали остальные.

— Но ведь я убежал последним, — уточнил Фриула. — Я был вынужден это сделать, ведь вы бросили меня одного, жалкие ничтожества.

Споры становились все ожесточеннее еще и потому, что пострадавшие не могли двигаться, и им ничто не угрожало, когда они подносили кулак к носу соседа.

Примирение наступило, когда заговорили о сапогах-скороходах. Теперь всех тревожило, не найдет ли торговец на них покупателя. Поэтому мальчики с нетерпением ждали посещений Баранкена. Они дрожали от страха, как бы он не принес дурной вести. Он знал об этом и, входя к друзьям, сразу же успокаивал их. Сапоги по-прежнему стоят в витрине и, как он утверждал, день ото дня становятся все прекраснее — так и сияют, а меховая опушка стала еще более шелковистой. В конце дня, когда наступали сумерки, а лампы еще не зажигали, не трудно было убедить себя, что сапоги полностью сохранили свою волшебную силу, и в конце концов все безоговорочно поверили в это. Впрочем, ничто не доставляло такого удовольствия лежавшим в кровати мальчуганам, ничто их так не успокаивало, как рассуждения о волшебных свойствах сапог-скороходов. Каждый вслух мечтал о том, какое применение он найдет этим сапогам. Фриула очень увлекала мысль побить все мировые рекорды в беге. Мечты Рожье были гораздо скромнее. Когда его посылали бы за четвертью фунта масла и литром молока, он мог бы покупать их в нормандской деревне, где они стоили намного дешевле, а разницу оставлять себе. Кроме того, все единодушно сходились на том, что было бы неплохо проводить свободные от занятий часы по четвергам в Африке или Индии, сражаясь с дикарями или охотясь на диких зверей. Антуана, не меньше чем и его товарищей, соблазняли планы таких экспедиций. Однако у него были и свои, более дорогие его сердцу мечты, которые он скрывал от всех. Матери никогда больше не придется беспокоиться о том, что они будут есть на обед. Когда в доме не будет хватать денег, он наденет сапоги-скороходы и в десять минут сможет обойти всю Францию. В Лионе он возьмет с прилавка кусок мяса, в Марселе — хлеб, в Бордо — овощи, литр молока — в Нанте, четверть фунта кофе — в Шербуре. Но это не все, в мечтах своих он шел еще дальше — он смог бы достать для матери хорошее теплое пальто и, пожалуй, пару туфель, ведь у нее были всего одни туфли, да и те уж порядком износились. А в тот день, когда надо будет платить за квартиру, а у них не окажется ста шестидесяти франков, он добудет их. Это же очень просто. Он войдет в шикарный магазин в Лилле или в Каркассоне, где покупатели богатые и не сжимают в кулаке все свои сбережения. В тот момент, когда какая-нибудь дама будет брать сдачу с прилавка, можно взять у нее из рук банкноты, и не успеет она даже опомниться, как он вернется на Монмартр. Такой способ захвата чужой собственности довольно неприятен, даже когда об этом раздумываешь, лежа в постели. Но испытывать голод — еще более неприятно. А когда нечем платить за мансарду и нужно признаться в этом консьержке и давать обещания домовладельцу, становится так совестно, будто ты действительно украл чье-то добро.

Как и другие родители, Жермена приносила своему сыну и апельсины, и конфеты, и журналы с картинками. Несмотря на все это, никогда еще Антуан так не чувствовал своей бедности, как в больнице. И все из-за других родителей. Если послушать болтовню родных, приходивших к другим школьникам, то жизнь была до невероятности интересна и богата событиями. Беседы их давали представление о сложной и интересной жизни их братьев, тестер, собак, кошек или канареек, а также о жизни их соседей по этажу, по кварталу, о знакомых со всего Парижа, пригорода и даже из-за границы. Здесь фигурировали и дядюшка Эмиль, и тетушка Валентина, и кузены дʼАржантей, и письма из Клермон-Феррана или из Бельгии. Только здесь выяснилось, что у Юшмена, который в школе никогда об этом не говорил, один дядя — летчик, а другой работает на оружейном заводе в Тулоне. Иногда приезжали родственники, живущие у Итальянской заставы или в Эпинале. Однажды у постели Нодена собралась семья в пять человек из Клиши. А сколько родственников еще оставалось дома!

Жермена Бюж, всегда сидевшая одна у постели Антуана, не приносила ни о ком никаких новостей. У нее с сыном не было ни дядей, ни кузенов, ни друзей. Испытывая смущение при виде всех этих многочисленных шумливых родственников, они уже не чувствовали такой непринужденности и непосредственности, как при первом свидании. Жермена рассказывала о своих делах очень коротко, боясь, как бы ее слова не услышали Фриула или его мать, потому что она догадывалась, что сыну торговца неприятно будет находиться рядом с сыном уборщицы. Антуан, беспокоясь, что она отказывает себе в питании, просил мать не тратиться на конфеты и журналы и тоже боялся, как бы его не услыхали остальные. Поэтому они говорили почти шепотом и большую часть времени проводили в молчании, глядя друг на друга или невольно прислушиваясь к громким разговорам соседей.

Однажды к вечеру, когда все родные ушли, Фриула, обычно такой болтливый, долгое время лежал молча, уставившись в одну точку, словно ослепленный чем-то. Антуану, который спросил его о причине столь странного молчания, он довольно туманно ответил:

— Старина, это потрясающе!

Он явно ликовал, но угрызения совести, которые он испытывал по отношению к товарищам, удерживали его от желания поделиться с ними своей радостью. Наконец он не выдержал:

— Я все рассказал матери. Она мне их купит. Когда Я вернусь домой, они уже будут моими.

Антуан почувствовал холодок в сердце. Ведь теперь сапоги перестанут быть общим сокровищем, которым каждый может владеть без боязни обидеть товарища.

— Я тебе их одолжу, — пообещал Фриула.

Антуан покачал головой. Он был сердит на Фриула за то, что тот открыл своей матери тайну, которая принадлежала только им.

Выйдя из больницы, мадам Фриула доехала на такси до улицы Элизе-де-Боз-Ар, где без труда отыскала лавку, которую описал ей сын. Сапоги по-прежнему стояли там на почетном месте. Она задержалась на несколько минут перед витриной, рассматривая выставленный там старый хлам и читая письменные разъяснения. Ее познания в области истории были настолько скудны, что даже авторучка времен Кампо-Формио не произвела на нее ни малейшего впечатления. Она невысоко расценивала этот вид коммерции, но тем не менее что-то в витрине ей понравилось. Это была табличка с надписью: «Фирма предоставляет кредит только состоятельным гражданам».

Она посчитала это предупреждение несколько нетактичным, но ей пришлись по душе принципы торговца. Она толкнула дверь и увидела под электрической лампочкой щуплого старичка. Сидя перед чучелом огромной птицы, он, казалось, играл с ней в шахматы. Не обращая внимания на вошедшую мадам Фриула, он продолжал переставлять фигурки на шахматной доске, поочередно делая ходы то за себя, то за воображаемого партнера. Время от времени он издавал воинственный, полный удовлетворения возглас, и это было, без сомнения, тогда, когда он делал ход в свою пользу. Когда изумленная мадам Фриула решила, наконец, заявить о своем присутствии, старик внезапно приподнялся на своем сиденье. Сверкая глазами и грозя пальцем перед головой птицы, он принялся выкрикивать:

— Вы плутуете! Не отпирайтесь! Вы только что сплутовали еще раз. Вы незаметно переставили своего коня, чтобы прикрыть королеву, которая оказалась под двойной угрозой и участь которой была решена. А! Вы во всем сознаетесь. Дорогой сударь, я рад, но все-таки я конфискую вашего коня.

Он действительно убрал фигурку с шахматной доски и положил ее в карман. После чего, победно взирая на птицу, он начал так весело смеяться, что вскоре смех его перешел в приступ неудержимого хохота. Он упал на стул и, склонившись над шахматами со скрещенными на груди руками, затрясся в беззвучном смехе, издавая по временам пронзительный, похожий на мышиный писк. Изумление мадам Фриула теперь перешло в испуг, и она уже подумывала, не лучше ли ей уйти совсем. Тем временем старик Угомонился и, вытирая выступившие от смеха слезы, снова обратился к своему странному партнеру:

— Извините меня, но вы такой забавный, когда сердитесь. Я прошу вас, не смотрите так на меня, а то я снова расхохочусь. Вы, может быть, и не подозреваете, но, право же, вы просто уморительны. Слушайте, я охотно забуду обо всем, что произошло. Я отдам вам вашего коня.

Он вынул из кармана фигурку коня, поставил ее на место и погрузился в обдумывание хода.

Мадам Фриула все еще не решалась уйти. Ведь не за тем она потратилась на такси, чтобы вернуться с пустыми руками. Желая обратить на себя внимание, она несколько раз громко кашлянула. Лишь на третье покашливание старик повернул голову и посмотрел на нее с удивлением, не лишенным упрека:

— Вы, безусловно, играете в шахматы? — осведомился он у нее.

— Нет, — ответила мадам Фриула, сбитая с толку неожиданным вопросом. — Не умею, но когда-то играла в шашки. Дедушка мой хорошо играл.

— Короче говоря, вы не играете в шахматы.

Несколько секунд он разглядывал ее с любопытством и недоумением, как бы спрашивая себя, что привело сюда эту женщину. Не найдя ответа на свой немой вопрос и утратив к ней всякий интерес, он сделал равнодушный жест и, снова вернувшись к шахматам, сказал, обращаясь к птице:

— Ваш ход, сударь.

Мадам Фриула, растерявшись от столь нелюбезного приема со стороны этого странного торговца, была озадачена.

— Ах! Ах! — воскликнул старик, потирая руки. — Партия становится интересной. Любопытно узнать, как вы выпутаетесь из этого трудного положения.

— Прошу прощения, — осмелилась напомнить о себе мадам Фриула, — но ведь я покупательница.

На этот раз был ошеломлен торговец.

— Покупательница! — Какой-то миг он вдумывался в смысл этого слова, а затем, повернувшись к птице, сообщил ей вполголоса: — Покупательница.

Поглощенный своими мыслями, он вновь принялся изучать шахматную доску. Внезапно его лицо просияло.

— А я и не заметил, что вы сделали ход. Игра становится все интереснее. Вот поистине великолепный парад, которого я и не ожидал увидеть. Примите мои поздравления. Обстановка полностью изменилась. На этот раз я оказался под угрозой.

Видя, что старик снова занялся игрой, мадам Фриула почувствовала себя оскорбленной и сказала, повышая голос:

— Я не собираюсь тратить полдня на то, чтобы любоваться, как вы развлекаетесь, У меня достаточно других дел.

— Что же вам угодно, сударыня?

— Я пришла сюда, чтобы узнать, сколько стоят сапоги, которые стоят в витрине.

— Три тысячи франков, — объявил торговец, не поднимая носа от шахматной доски.

— Три тысячи франков! Да вы сошли с ума!

— Да, сударыня.

— Неужели три тысячи франков за пару сапог, да это немыслимо! Вы шутите.

На этот раз старик встал и, подойдя к назойливой покупательнице, сердито сказал:

— Сударыня, вы будете платить за эту пару три тысячи франков или нет?

— Ну уж нет! — в запальчивости воскликнула мадам Фриула. — Конечно, нет!

— Тогда все ясно, и не мешайте мне играть в шахматы.

Узнав о том, что Фриула станет владельцем волшебных сапог, остальные мальчики так возмутились, что он вынужден был их успокоить.

Если и пришлось рассказать обо всем матери, оправдывался он, то это было сделано без определенной цели. Да она вовсе ничего и не обещала. Просто она не сказала нет. Но, вспоминая необычайную радость, которую он по неосторожности не сумел скрыть, они ему не поверили. Целый день с ним почти не разговаривали. Если и отвечали, то только сквозь зубы. Однако в душе каждого продолжала жить надежда, которая оказалась сильнее всех опасений, и каждый успокаивал себя тем, что не было серьезных причин для беспокойства. Постепенно о сапогах вспоминали все реже и реже, а затем и совсем перестали, по крайней мере вслух.

Размышляя о покупке Фриула, каждый из них загорался надеждой и начинал строить свои планы. Однажды, после ухода матери, лицо Юшмена озарилось счастьем, и в течение всего вечера он хранил торжественное молчание. На следующий день настала очередь Рожье и Нодена испытать такое же счастье.

Фриула первым выписался из больницы, и, когда остальные попросили навещать их, он не удержался:

— Представляете, что значит для меня выйти из больницы!

По пути к дому он ни о чем не спрашивал отца, не желая из приличия лишить родителей удовольствия сделать ему приятный сюрприз. И, хотя дома так никто и не вспомнил о сапогах, это ничуть не смутило Фриула. Утром родители были заняты в лавке. Ну, конечно, они преподнесут ему сапоги за обедом, а пока он отправился играть во дворик, куда выходила задняя комната лавки, и стал мастерить самолет-истребитель. Под рукой было все необходимое: ящики, бочки, бутылки, банки с консервами — дворик служил складом. В пустом ящике он установил бортовые приборы — коробку консервов из семги и банку зеленого горошка, а бутылку с коньяком превратил в пулемет. Когда его самолет поднялся на высоту тысяча двести метров, в ясном небе показалась чуть заметная точка — вражеский самолет. Не теряя присутствия духа, Фриула сделал свечу, набрав высоту до двух с половиной тысяч метров. Ни о чем не подозревавший враг спокойно продолжал полет. Фриула ринулся на него, застрочив из пулемета. Но в тот момент, когда он нагнулся над краем ящика, бутылка вырвалась у него из рук и разбилась о камень мощеного дворика. Ничуть не смутившись, он процедил сквозь зубы:

— Скотина! Метко же он угодил — прямо в пулемет.

Мадам Фриула, которая находилась в это время в задней комнате, услыхав шум, выглянула во дворик и увидела осколки разбитой бутылки в луже из коньяка.

— Ну, уж это слишком, — запричитала она. — Не успел вернуться домой, как снова безобразничаешь. Уж оставался бы там, где был. Разбить бутылку лучшего коньяку, который только что подорожал на десять процентов. А я-то думала пойти сегодня купить ему сапоги. Теперь можешь попрощаться с ними. И не заикайся больше о них. К тому же заставить меня платить за них бешеные деньги — это просто смешно. У тебя же есть пара совсем новых резиновых сапог.

Рожье вышел из больницы два дня спустя. Когда у себя дома он напомнил о сапогах, все были крайне удивлены. Однако мать тут же вспомнила о данном обещании и тихо проговорила:

— Сапоги, да, действительно.

Видя ее смущение, отец поспешил на помощь:

— Сапоги, — сказал он, — вещь хорошая, но говорить о них мы будем только тогда, когда ты будешь лучше заниматься в школе. Сломал ногу — и думаешь, что тебе все позволено. Когда ты лежал в постели, мама действительно обещала тебе кое-что. Но сейчас ты здоров и перед тобой должна быть только одна цель — наверстать упущенное в учебе. К концу года, если ты добьешься успехов, тебе и самому будет приятно сознавать, что труды твои не пропали даром. А тогда посмотрим, обсудим, подумаем. Это же не к спеху. Важнее всего в жизни — труд.

Ноден, вернувшись домой еще через день, был разочарован больше всех. Мать, накануне подтвердившая свое обещание, теперь на его вопрос о сапогах рассеянно ответила:

— Спроси у папы.

А отец проворчал:

— Ох, уж эти мне сапоги, — с такой кислой миной, будто ему собирались читать лекцию о причинах Тридцатилетней войны.

Антуан и Юшмен, кровати которых стояли рядом, после ухода Нодена оставались в больнице еще с неделю. Задушевные разговоры, которыми они заполняли большую часть дня, нередко превращались для Антуана в довольно тягостное испытание.

В течение этой недели ему пришлось вынести еще большие страдания из-за своей бедности. Не находя в своей собственной жизни подходящих тем для откровенных признаний, он вынужден был выслушивать их от Юшмена, вставляя иногда свои замечания. Нет большего унижения, чем играть роль бедного наперсника. Ведь каждому известно, что истинные переживания в классической трагедии всегда выпадают на долю наперсников. Как жаль видеть этих добрых людей, с которыми никогда ничего не случается, но которые с учтивой безропотностью вынуждены выслушивать нудные излияния героя, восхищенного собственными приключениями. Юшмен, злоупотребляя терпением Антуана, изливался в своих дружеских чувствах и развлекал его анекдотами обо всех своих родственниках. Особенно охотно он говорил о своих дядюшках и тетушках, на которых теперь возлагал большие надежды. Если уж на пап и мам не приходилось больше рассчитывать, подтверждением тому были случаи с Фриула, Рожье и Ноденом, то теперь оставалось верить в честность дядюшек и тетушек. Если послушать Юшмена, то получалось, будто его родственники готовы спорить, кому принадлежит честь купить ему сапоги-скороходы. Антуан был сыт по горло этими дядями Жюлями, Марселями, Андре, Люсьенами, тетями Аннами, Робертами и Леонтинами. Вечером, в часы, когда другие дети спали, он часто и подолгу задумывался о своей собственной жизни, которая не дала ему ни дяди, ни тети, ни кузена. Он не был круглым сиротой, но ему было очень грустно сознавать, что семья их была такой неполной. И вот наконец Антуану надоело быть несчастным и слушать бесконечные излияния. Когда Юшмен снова стал рассказывать ему с своей тете Жюстине, Антуан прервал его, небрежно заметив:

— Что мне твоя тетя Жюстина, подумаешь. Знаешь, у меня из головы не выходит мой дядя, который на днях возвращается из Америки.

Юшмен вытаращил глаза и переспросил:

— Из Америки?

— Ну да, мой дядя Виктор.

Антуан слегка покраснел. Он не привык лгать. В его жизни все было так просто, что не было необходимости прибегать к обману. Под натиском вопросов он вынужден был поддержать и развить невольную ложь, но, надо признать, что образ дяди Виктора он выдумывал не без удовольствия. Это было посерьезнее игры — он делал это как бы в отместку за свою лишенную радостей жизнь. Дядя Виктор был обаятельным, красивым, необыкновенно храбрым и благородным человеком, имел свидетельство об окончании учебного заведения и чудесно играл на губной гармошке. Если понадобится, он расшибется в лепешку, но достанет своему племяннику сапоги-скороходы. За ценой он не постоит, нет. Антуан, столько выстрадавший в жалкой роли наперсника, теперь рассказывал с таким подъемом и так уверенно, что окончательно сразил Юшмена, не оставив ему почти никакой надежды.

На следующее утро Антуана одолели угрызения совести, и он пожалел, что дал волю своему неистовому воображению. Теперь дядя Виктор тяготил его, казался обузой, от которой не знаешь, как избавиться. Антуан старался забыть, не думать о нем, но созданный им образ оказался настолько жизненным и значительным, что невольно привлекал внимание. И постепенно Антуан настолько свыкся с мыслью о существовании воображаемого дяди, что все последующие дни говорил только о нем. Совесть его больше не мучила, не считая тех часов, когда приходила мать. Ему страстно хотелось познакомить и ее с дядей Виктором, подарив ей такого великолепного родственника, но он не знал, как это сделать. Он не может ее просить, чтоб она была соучастницей его обмана. Он раздумывал, не начать ли ему свое объяснение так, как это делают дети: «Представь, был бы у нас дядя, жил бы он в Америке и звали бы его Виктором». Но мать, детство которой было еще более безрадостным, вряд ли поймет его игру. Жермена, в свою очередь, чувствовала, что сын чем-то озабочен, и оба они страдали из-за того, что не решались довериться друг другу.

Антуан с тревогой думал о том времени, когда он выйдет из больницы. Тогда уж наверняка ребята скажут: Дядя вернулся, а почему же сапоги все еще стоят в витрине? Нелепо объяснять, что дядя Виктор в последний момент отложил поездку, — грош цена герою, который не выручит в трудную минуту, и все сразу догадаются, что это сплошной обман. Вот уж тогда они поиздеваются над ним, и кто-нибудь ехидно спросит: «А твоего дядю, случайно, не показывали в кино?»

Настал день, когда Антуана и Юшмена выписали из больницы. С утра шел леденящий дождь, заставляя невольно сожалеть об уютной теплоте больничной палаты. Юшмен ушел первым, а Антуан должен был подождать мать, которая убирала мясную лавку Лефорта. Он был бы рад, если бы она не пришла совсем — так волновала его дальнейшая судьба дяди Виктора. Жермена Бюж пришла с опозданием. Боясь обидеть мясника, который Любезно обещал подвезти ее на своей машине какие-нибудь пятьсот метров, она вынуждена была прождать его целый час в лавке.

Антуан, выйдя на улицу в первый раз после долгого лежания, шагал очень неуверенно. Несмотря на ветер и Дождь, он не разрешил матери тратиться на такси, и всю дорогу они прошли пешком. Они шли не спеша, но подъем на Монмартр был настолько крут и кругом было так мрачно, что быстро выбившийся из сил ребенок совсем пал духом. Он не мог даже отвечать матери. А при одной только мысли, что еще нужно взбираться на седьмой этаж, он молча заплакал под капюшоном. Но более изнурительной, чем подъем на седьмой этаж, была остановка в каморке консьержки. Она расспрашивала его с лицемерной сердечностью, которую бедняки подчас выражают людям, еще более бедным, чем они сами. Да к тому же она старалась говорить очень громко, будто перед ней ограниченные, никчемные существа. Антуан вынужден был показать ей место перелома на ноге и рассказать, как все это случилось. Жермена очень охотно умерила бы ее любопытство, но побоялась вызвать гнев столь влиятельной особы. А Антуан должен был еще и поблагодарить эту назойливую старуху за то, что она доставила себе удовольствие, подарив ему десять су.

Войдя наконец в свою комнату, Антуан в удивлении остановился — обои в комнате были другие. Мать с волнением наблюдала, как сын воспримет этот сюрприз. Антуан выдавил из себя улыбку, чтобы скрыть разочарование. Только теперь он почувствовал, как любил старые обои — порванные, закопченые, с рисунком, местами стершимся от времени и грязи. Но зато на тех обоях его глаза привыкли различать воображаемые пейзажи, животных, людей, которые оживали с наступлением темноты. На светло-зеленом, будто выцветшем фоне новых обоев были разбросаны темно-зеленые глазки. Из тонкой бумаги, приклеенные кое-как случайно нанятым рабочим, новые обои были весьма неприглядны. Жермена растопила печурку, дымившую в ненастную погоду, и вынуждена было открыть окно. Ветер и дождь ворвались в комнату, но из двух зол приходилось выбирать меньшее. Антуан сидел на своей кровати, размышляя о жизни с той ранней проницательностью, которая часто появляется у детей, перенесших тяжелую болезнь. Поставив на стол суп, мать спросила:

— Ты доволен?

И с улыбкой она оглядела эти жалкие обои.

— Да, мне нравится, красиво.

— А знаешь, я все не решалась, какие выбрать. Там были еще розовые с белым, но они очень уж маркие. Сначала я хотела показать тебе образцы, чтобы ты выбрал, но потом решила сделать тебе сюрприз. Тебе, правда, нравится?

— Да, — повторил Антуан. — Нравится.

И он беззвучно заплакал такими горючими и обильными слезами, что казалось, им не будет конца.

— У тебя что-нибудь болит? — спросила мать. — Тебе скучно без товарищей? — Он покачал головой. Припоминая, что он частенько плакал из-за их бедности, она попробовала успокоить его — положение их не такое уж скверное, за жилье уплачено, и теперь три месяца об этом можно не беспокоиться. A на прошлой неделе она нашла себе еще работу — полуторачасовую уборку по утрам, и ею довольны.

— А еще я тебе не рассказала, что вчера вечером подохла собака мадемуазель Ларриссон. Бедный Флик был неплохим псом, но раз уж он подох, почему бы этим не воспользоваться. С сегодняшнего дня я буду забирать остатки от обеда мадемуазель Ларриссон. Она мне сама это любезно предложила.

Антуану хотелось ответить на эти милости судьбы словами благодарности, но он не мог побороть подавленного состояния, и его мрачное настроение настолько встревожило мать, что на следующее утро она побоялась оставить его одного. В половине второго, видя, что он немного успокоился, она пошла делать уборку у мадемуазель Ларриссон, которая сейчас же нашла повод, к чему придраться.

Жермене Бюж не давала покоя тайная печаль Антуана, и она решила пойти к школе и порасспросить товарищей сына. Лучше всех она знала малыша Баранкена, которого часто встречала у постели Антуана или у входа в больницу.

Ее надежды полностью оправдались. Баранкен, ни секунды не задумываясь, рассказал, в чем было дело. От него Жермена узнала и о волшебных сапогах, и о дяде Викторе из Америки. Ей пришлось порядком побродить по улицам, прежде чем она отыскала лавку старьевщика. Витрина была освещена, но дверь заперта. Когда она попробовала повернуть ручку двери, торговец, отогнув край коврика, сделал ей знак уйти. Жермена, не поняв его жеста, показала ему на сапоги в витрине. Тогда старик приоткрыл дверь и спросил:

— Разве не понятно? Магазин закрыт.

— Закрыт? — удивилась Жермена. — Но ведь еще нет шести часов.

— Но я сегодня и не открывал. Сегодня у меня праздник. Смотрите.

При этом он показался весь, и Жермена увидела, что он был во фраке и в белом галстуке. Она попыталась объяснить причину своего прихода, начав было рассказывать об Антуане, который ждал ее дома, но старик прервал ее:

— Сударыня, я в отчаянии, но я вынужден напомнить вам, что сегодня день моего рождения. И у меня сидит друг, который пришел поздравить меня.

Он быстро посмотрел назад и сказал, понизив голос:

— Он волнуется. Он спрашивает, с кем это я разговариваю. Войдите и сделайте вид, что вы тоже пришли поздравить меня с днем рождения. Он очень рассердится, потому что страшно ревнив и всегда подозревает меня в чем-то. Но я с удовольствием проучу его разок.

Жермена воспользовалась приглашением и вошла вслед за стариком. В комнате не было никого, кроме чучела птицы, о котором ей было уже известно от Баранкена. На этот раз птица выглядела прямо-таки замечательно: она была в монокле, черная тесьма которого была привязана к одному из крыльев, а посредине длинной шеи был повязан белый галстук.

Торговец подмигнул Жермене и громко, как только мог, обратился к ней:

— Принцесса, как любезно с вашей стороны вспомнить о своем старом друге, какая приятная неожиданность для меня.

Злорадно улыбаясь, он украдкой посматривал на птицу, чтобы убедиться, какое впечатление произвели на нее эти слова. Жермена от изумления не знала, как себя держать, но так как словоохотливый торговец весь разговор вел сам, она ободрилась. А тот, повернувшись к птице, уже заявлял с победным видом:

— Принцесса мне все объяснила. Во всем виноват маршал д’Анкр.

Забыв о принцессе и повернувшись к ней спиной, он ринулся в дискуссию на историческую тему, из которой он, по-видимому, не вышел победителем и в конце концов замолчал, обиженно поглядывая на птицу. Жермена, которая и так потеряла уже много времени, воспользовалась этим молчанием, чтобы напомнить старику, что она пришла за сапогами.

— Любопытно, — заметил торговец. — Вот уж какой человек спрашивает о них.

— Сколько они стоят?

— Три тысячи франков.

Он ответил это машинально и не обратил внимания на замешательство покупательницы. Потом вдруг подскочил и возмущенно закричал, обращаясь к птице:

— Ну, конечно, вы и здесь перечите! Думаете, что сапоги не стоят трех тысяч франков. Пожалуйста, не стесняйтесь, скажите это вслух. Сегодня, когда вы в монокле, вам все разрешается.

После краткой паузы он обратился к Жермене с желчной улыбкой:

— Вы слышали? Оказывается, мои сапоги стоят только двадцать пять франков. Ну что ж, пусть будет так! Берите их за двадцать пять франков. Раз здесь распоряжается Монсеньер, я подчиняюсь его воле. Берите их, сударыня.

Он снял сапоги с витрины, завернул их в газету и протянул Жермене.

— Ничтожество, — бросил он птице, — из-за вас я потерял две тысячи девятьсот семьдесят пять франков.

Жермена, которая в этот момент открыла свой кошелек, чтобы расплатиться, почувствовала некоторую неловкость.

— Мне не хотелось бы причинять вам неприятность, — сказала она старику.

— Оставьте, что вы, — прошептал он, — у меня с ним свои счеты. Это завистливый и скверный человек. Я сейчас расправлюсь с ним одним ударом шпаги.

Когда он брал двадцать пять франков, Жермена заметила, что рука его дрожала от гнева. Получив деньги, он повернулся и со всего размаху швырнул их в голову птицы, разбив монокль, остатки которого повисли на черной муаровой ленте. И тут же, не переводя дыхания, схватил с витрины саблю и вынул ее из ножен. Жермена убежала из лавки, не дожидаясь развязки. На улице она подумала, не предупредить ли ей полицейского или кого-нибудь из соседей. Ей казалось, что птице действительно угрожает опасность, но, поразмыслив, она решила, что это лишь навлечет на старика неприятность.

Увидев сапоги, Антуан покраснел от счастья, и теперь даже новые обои показались ему действительно красивыми — цвета свежей весенней зелени. Ночью, когда мать уснула, он бесшумно встал и надел волшебные сапоги. Ощупью он добрался до окна, осторожно открыл его и дополз до края дубового карниза. С первым же шагом он оказался в пригороде Росни-су-Буа, со вторым — в департаменте Сена-и-Марна. Десяти минут было достаточно, чтобы очутиться на другом краю света. Там он остановился на большом лугу, чтобы собрать охапку первых солнечных лучей, которую перевязал серебристой паутинкой.

На обратном пути Антуан без труда отыскал свою мансарду и бесшумно нырнул в постель. Сияние солнечного букета, который Антуан положил на постель матери, осветило лицо спящей, и сыну показалось, что оно уже не было таким уставшим.