Человек, проходивший сквозь стены (Рассказы)

Пословица (Перевод В. Дмитриева)

При свете висячей лампы, озарявшей кухню, господин Жакотен смотрел на своих домочадцев, склонившихся над обеденным столом. Они в свой черед искоса поглядывали на главу семейства, явно опасаясь, как бы он не выместил на них плохое настроение. Господин Жакотен был твердо убежден, что все приносит им в жертву, забывая о себе; он неустанно заботился о том, чтобы в семейном кругу царила справедливость, но на самом деле был самодуром, и из-за вспышек его сангвинического темперамента, которые никогда нельзя было заранее предвидеть, в семье царила тягостная атмосфера, немало раздражавшая его самого.

Узнав сегодня о том, что его представили к академическим пальмам, господин Жакотен намеревался за десертом сообщить об этом во всеуслышание. Запив глотком вина последний кусок сыра, он собирался было преподнести свой сюрприз, но ему показалось, что члены его семьи совсем не подготовлены к приятной новости. Он медленно обвел всех взглядом, начиная с жены, чей болезненный вид и робкое, печальное лицо отнюдь не делали ему чести в глазах сослуживцев. Затем глава семьи посмотрел на тетю Жюли, занимавшую место у камина, на что ей давали право возраст и многочисленные тяжелые недуги. Положительно за эти семь лет он истратил на нее больше денег, чем она оставит им в наследство! Наконец господин Жакотен перевел глаза на обеих своих дочерей, семнадцати и шестнадцати лет. Они служили в магазине и получали по пятьсот франков в месяц, но одевались как принцессы: часы-браслетка, золотая булавка в вырезе блузки… Словом, они выглядели совсем не так, как следовало бы на их месте. И еще спрашивают, куда деваются деньги, и еще удивляются! Господин Жакотен явственно ощутил, что его обкрадывают, сосут его кровь, злоупотребляют его добротой. Вино ударило ему в голову; его широкое лицо, и без того всегда красное, побагровело.

Таково было настроение господина Жакотена, когда его взгляд упал на младшего сына, тринадцатилетнего Люсьена, который с самого начала обеда старался быть незамеченным. Его бледность показалась отцу подозрительной. Мальчик не подымал глаз, но, чувствуя, что на него смотрят, обеими руками теребил край своего черного фартука, какие носят школьники.

— Тебе непременно хочется его порвать? — вкрадчиво спросил отец. — Ты, кажется, делаешь для этого все, что можешь?

Оставив фартук в покое, Люсьен положил руки на стол и склонился над тарелкой, не решаясь искать поддержку во взглядах сестер. Он был один перед надвигавшейся грозой.

— Я с тобой говорю! Мне кажется, ты мог бы мне ответить. Похоже, у тебя совесть нечиста.

Люсьен испуганно взглянул на отца. Он не надеялся отвести от себя подозрения и знал, что отец будет разочарован, если не увидит страха в его глазах.

— Определенно, у тебя совесть нечиста. Ну-ка, скажи, что ты делал сегодня?

— Я был с Пишоном. Он сказал, что зайдет за мною в два часа. Когда мы вышли из дому, то встретили Шапюзо, которого послали за покупками, и вместе ходили вызывать врача к его больному дяде, он еще позавчера жаловался на боли в печени…

Но отец понял, что его хотят отвлечь всякими россказнями, и возразил:

— Какое тебе дело до его печени? Небось, когда печень болит у меня, это тебя мало беспокоит! Скажи лучше, где ты был утром?

— Я… я ходил с Фурмоном посмотреть дом, что сгорел вчера на улице Пуанкаре.

— Как, весь день шлялся? С утра до вечера? Но, разумеется, если ты бил баклуши, значит, уроки уже приготовил?

Вопрос был задан так ласково, что сразу стало видно: пощечины не миновать.

— Уроки? — пробормотал Люсьен.

— Да, уроки.

— Я готовил их вчера вечером, после того как вернулся из школы.

— Я не спрашиваю, готовил ли ты их вчера вечером. Я спрашиваю, приготовил ли ты уроки на завтра?

Драма назревала; всем хотелось избежать ее, но из опыта было известно, что всякое вмешательство при подобной ситуации лишь испортит дело и злость господина Жакотена выльется во вспышку ярости. Обе сестры Люсьена дипломатично делали вид, будто все это их не касается, а мать, чтобы не участвовать в тяжелой сцене, отошла к буфету. Господин Жакотен уже готов был взорваться, но ему не хотелось окончательно похоронить новость о том, что его представили к академическим пальмам. Все обошлось бы, если бы не тетя Жюли; движимая великодушием, она не сдержалась:

— Ну что вы пристали к бедному мальчику? Он же вам сказал, что занимался вчера вечером. Надо же ему и поиграть!

Оскорбленный в своих лучших чувствах, господин Жакотен сухо возразил:

— Попрошу вас не вмешиваться в воспитание моего сына! Я — его отец — знаю, что делаю, и хочу, чтобы он вел себя так, как я считаю нужным. Когда у вас будут свои дети, можете выполнять все их капризы!

Тетя Жюли, которой было семьдесят три года, заподозрила, что намек на ее будущих детей не что иное, как насмешка. Обидевшись в свою очередь, она вышла из кухни. Люсьен провожал ее сочувственным взглядом, пока она, отворив дверь в сверкающую чистотой столовую, ощупью искала на стене выключатель.

Когда дверь за тетей Жюли закрылась, господин Жакотен призвал всех в свидетели, что он не сказал ничего такого, чем можно было оправдать ее уход. Он пожаловался, что его нарочно старались рассердить, выставить грубияном. Ни жена, ни дочери, убиравшие со стола, не решились поддержать его, хотя, быть может, это разрядило бы атмосферу. Их молчание было новым оскорблением, и господин Жакотен гневно обратился к Люсьену:

— Я все еще жду твоего ответа. Приготовил ты уроки или нет?

Люсьен понял, что, затягивая ответ, ничего не выиграет, и принудил себя броситься в воду:

— Нет, я не сделал урока по французскому.

В глазах отца появился радостный огонек. Ему, видимо, доставляло удовольствие мучить мальчика.

— Почему же, скажи на милость?

Люсьен пожал плечами в знак неведения и даже удивления, как будто вопрос был нелеп.

«Я его отлуплю-таки!» — пробормотал отец, впиваясь в Люсьена взглядом.

С минуту он молчал, созерцая, до какой глубины нравственного падения дошел его неблагодарный сын, который без всякой основательной причины не приготовил урока и даже, очевидно, не раскаивается в этом…

— Я так и думал! — начал наконец господин Жакотен, повышая голос с каждым словом. — Ты не только опять взялся за свое, ты еще и упорствуешь. В прошлую пятницу учитель дал вам задание. У тебя была целая неделя, чтобы его выполнить, но ты не удосужился это сделать. И если бы я не спросил, ты отправился бы завтра в школу, так и не приготовив урока. Мало того, ты сегодня весь день лодырничал, шлялся. И с кем? С Пишоном, Фурмоном, Шапюзо — с самыми что ни на есть шалопаями, худшими учениками класса. С такими же лентяями, как и ты. Рыбак рыбака видит издалека! Уверен, что тебе не пришло бы в голову провести часы досуга с Берюшаром. Ты считаешь, что дружить с прилежным учеником унизительно. Да Берюшар и не стал бы с тобой дружить! Я уверен, что он не захотел бы водиться с тобою, он никогда не шалит. Шалить — на это ты мастер. Берюшар работает. Вот почему он один из лучших учеников. На прошлой неделе его поместили в списке тремя строчками выше тебя. Думаешь, это мне приятно? Ведь я весь день сижу в конторе с его отцом. А он — не бог весть кто. В самом деле, что представляет собой Берюшар-отец? Работяга, конечно, но способностей у него — кот наплакал. И в политике он разбирается нисколько не лучше, чем в делах. Он и понятия не имеет о политике. Ему это известно, и когда мы толкуем на разные темы, он чувствует себя не в своей тарелке. Но когда ему случается говорить о своем мальчишке — первый, мол, ученик! — он отыгрывается, кладет меня на обе лопатки. Каково это мне? У меня, к несчастью, нет такого сына, как у Берюшара… Первый по языку, первый по арифметике! Так и хапает все награды… Вот это сынок! Люсьен, перестань вертеть кольцо от салфетки! Я не допущу, чтобы ты слушал меня с таким видом, как будто тебя здесь нет. Слышишь? Или без пары затрещин ты не вспомнишь, что я твой отец? Лодырь, бездельник, лоботряс! За целую неделю не приготовить урока! Если бы у тебя было совести хоть на грош если бы ты хоть на минуту задумывался над тем, как отцу тяжело, то не поступал бы так. Ты не знаешь, что такое благодарность, иначе ты выучил бы урок. Я весь день тружусь не покладая рук! На мне лежат заботы обо всех вас, о вашем будущем. А когда я состарюсь и выйду в отставку, кто обо мне позаботится? Нужно рассчитывать только на самого себя, а не на других. Я ни у кого не одалживал даже су, всегда сам выпутывался из беды. Родные мне никогда не помогали. Отец не позволил мне учиться в школе, двенадцати лет меня отдали в мастерскую. Мне приходилось в любую погоду возить тележки с товаром. Зимой я мерз, летом моя рубаха прилипала к потной спине… А тебе живется вольготно, тебе повезло — у тебя слишком добрый отец. Но так продолжаться не может. Подумать только: урок по родному языку! Лодырь, шалопай! Быть добрым — значит быть бесхарактерным. А я-то собирался повести вас всех в среду на будущей неделе смотреть «Бургграфов»! Я так и знал, что дома меня ждет неприятность. Когда меня нет — во всем беспорядок: и уроки не приготовлены, и по хозяйству не ладится. И, разумеется, выбрали именно такой день… — Господин Жакотен сделал многозначительную паузу. Из скромности и деликатности он даже полузакрыл глаза. — День, когда я узнал, что меня хотят представить к академическим пальмам! Да, вот какой день вы выбрали!

Господин Жакотен выждал несколько секунд, чтобы: посмотреть, какое впечатление произвели его слова. Но после столь длинной обличительной речи они не дошли до сознания домочадцев. Эти слова услышали, но пропустили мимо ушей, как и все остальное. Лишь одна госпожа Жакотен, знавшая, что муж уже два года ждет награды за безвозмездное выполнение обязанностей казначея местного филармонического общества, поняла, что произошло какое-то важное событие, но не разобрала толком, в чем дело. Слова «академические пальмы» показались ей странными, несуразными, и она представила себе мужа, в фуражке почетного музыканта, сидящим на самой верхней ветке кокосовой пальмы. Наконец она постигла переносный смысл этих слов (немалую роль здесь сыграла боязнь, что ее упрекнут в недостаточном внимании) и уже раскрыла было рот, чтобы выразить приличествующую случаю радость. Но момент был упущен: господин Жакотен, которому равнодушие членов семьи доставляло горькое наслаждение, испугался, как бы слова жены не смягчили оскорбительного молчания, и поспешил опередить ее.

— Итак, дальше! — произнес он со скорбной усмешкой. — Как я уже сказал, у тебя была целая неделя, чтобы приготовить урок. Да-с, целая неделя! Интересно, за какой срок выполнил задание Берюшар? Уверен, что ему не потребовалось недели. Ни шести дней, ни пяти. Ни даже трех или двух дней. Берюшар приготовил урок на другой же день! Что же вам задали?

Люсьен, не слушавший его, задержался с ответом. Отец заорал на него так оглушительно, что потревожил тетю Жюли в ее комнате. С распущенными волосами, в ночном капоте, она появилась на пороге.

— Что тут такое? Зачем вы мучаете мальчика, хотелось бы мне знать!

К несчастью, в эту минуту господин Жакотен был целиком поглощен мыслями об академических пальмах; поэтому его терпение лопнуло. Обычно он не позволял себе «выражаться», даже будучи вне себя от ярости. Но когда старуха, которую они приютили из милости (а также в расчете получить наследство) позволила себе столь бесцеремонно разговаривать с ним, с человеком, которого вот-вот наградят академическими пальмами, — это показалось ему верхом наглости.

— Вы! — прорычал он. — Я вот скажу вам сейчас словечко из пяти букв.

Тетя Жюли выпучила глаза, не веря ушам, а когда господин Жакотен уточнил, какое слово из пяти букв он имел в виду, старушка упала в обморок. В кухне раздались крики ужаса; некоторое время стаканы, блюдца и пузырьки с лекарствами драматически позвякивали. Сестры Люсьена и его мать суетились вокруг тети Жюли, утешая ее и всячески выражая сочувствие, что еще больше ожесточало господина Жакотена. Они старались не смотреть на него, но, когда случайно встречались с ним взглядом, в их глазах можно было прочесть порицание. Он чувствовал себя виноватым, жалел старую деву, искренне раскаивался в сорвавшейся с языка грубости и охотно извинился бы, но всеобщее осуждение задевало его гордость. Когда тетю Жюли увели в ее комнату, он громко и раздельно проговорил:

— Я в третий раз спрашиваю тебя, что вам задали?

— Сочинение, — сказал Люсьен. — Нужно объяснить пословицу: «Чем торопиться — лучше загодя в путь пуститься».

— Только и всего? Не понимаю, почему это тебя так затруднило.

Люсьен покачал головой, выражая сомнение в легкости задания.

— Во всяком случае, урок надо приготовить. Тащи сюда тетради и за работу!

Люсьен взял свою сумку, валявшуюся в углу кухни, достал черновую тетрадку и написал вверху чистой страницы: «Чем торопиться — лучше загодя в путь пуститься». Как медленно он ни писал, на это ушло не более пяти минут. Затем он уставился глазами на написанное и начал грызть ручку.

— Я вижу, что ты принимаешься за дело без большой охоты, — сказал отец. — Как тебе угодно! Я не спешу и, если понадобится, буду ждать всю ночь.

И он принял позу поудобнее.

Взглянув на отца, Люсьен сообразил, что его спокойный вид не предвещает ничего доброго, и попытался обдумать пословицу. «Чем торопиться — лучше загодя в путь пуститься». Это, по его мнению, было настолько очевидно, что никаких доказательств не требовало. Он с отвращением вспомнил басню Лафонтена «Заяц и черепаха». Его сестры, уложив тетю Жюли, ставили посуду в шкаф, и, хотя они старались делать это тихо, все же посуда звенела, что ужасно раздражало господина Жакотена; ему казалось, что Люсьен воспользуется шумом, дабы оправдать свое ничегонеделание. Вдруг раздался страшный грохот: мать уронила в раковину кастрюлю, которая, отскочив, упала на каменный пол.

— Осторожнее! — пробурчал господин Жакотен. — Это действует на нервы! Разве можно работать, когда кругом шумят, как на базаре? Уходите, дайте Люсьену спокойно заниматься! Убрали посуду — идите спать!

Женщины тотчас же покинули кухню. Люсьен, оставшись наедине с отцом и вообразив, что ему придется сидеть над пословицей до самого утра, заревел.

— Это делу не поможет! — сказал отец. — Перестань, дурачок!

Голос его был по-прежнему ворчлив, но с оттенком сочувствия, ибо господин Жакотен, пристыженный только что вызванной им драмой, пытался загладить свою вину снисходительным отношением к сыну. Почувствовав это, Люсьен заплакал еще горше. Слезы закапали на тетрадь. Тронутый этим зрелищем, отец перенес свой стул по другую сторону стола и уселся рядом с Люсьеном.

— Ну, возьми платок, утрись и перестань! Ты уже не маленький, пора понимать, что я тебя браню, желая тебе же добра. Потом ты скажешь: «А папа был прав!» Когда отец бывает строг — ребенку польза. Даже Берюшар заявил мне это вчера. Он постоянно колотит сына: и по щекам его хлещет, и ногой пихает, и даже пускает в ход плетку… Результаты получаются отличные! Я уверен, что его мальчишка не собьется с дороги и далеко пойдет. Но я не могу систематически бить ребенка… разве что время от времени. У каждого свои понятия о воспитании, вот что я ответил Берюшару. Я считаю, что лучше воззвать к детскому уму.

Ободренный этими словами, Люсьен перестал плакать, что несколько встревожило отца.

— Надеюсь, ты не воображаешь, что я проявляю слабость, разговаривая с тобой по-человечески?

— О нет, папа! — ответил Люсьен глубоко убежденным тоном.

Успокоившись на этот счет, господин Жакотен ласковее взглянул на сына. Затем он подумал, что может разрешить себе быть великодушным и вызволить Люсьена из затруднительного положения, в которое тот попал из-за какой-то пословицы.

— Я вижу, что если не примусь за дело сам, то ты не справишься до утра. Ну, начнем! Итак: «Чем торопиться, лучше загодя в путь пуститься». Поразмыслим: «Чем торопиться…»

Только что сочинение на эту тему казалось господину Жакотену до смешного легким. Но сейчас, когда на него легла ответственность, он уже иначе смотрел на задание. С озабоченным лицом он несколько раз перечитал написанное Люсьеном и пробормотал:

— Это пословица.

— Да! — подтвердил Люсьен, с возродившейся надеждой ожидая, что еще скажет отец.

Его доверие смущало господина Жакотена. Мысль, что его престиж поставлен на карту, действовала ему на нервы.

— Задавая этот урок, учитель ничего вам не сказал?

— Он добавил: «Не вздумайте ссылаться на „Зайца и черепаху“, вы должны найти пример сами». Вот что он сказал.

— А ведь верно! — проговорил господин Жакотен. — «Заяц и черепаха» — отличный пример. Как я сразу не подумал?

— Но ведь учитель не велел его брать.

— Не велел… Ничего не поделаешь. Ну, если все запрещать…

Сдвинув брови, господин Жакотен пытался найти мысль или хотя бы фразу, с которой можно было бы начать. Он Отличался довольно скудным воображением. Эта пословица начала вызывать у него и страх, и злость. Мало-помалу выражение его лица стало таким же тоскливым, как и у Люсьена, когда тот принялся за урок.

Наконец господину Жакотену пришла в голову идея использовать газетный заголовок «Гонка вооружений», попавшийся ему утром на глаза. Ход его мыслей был таков: одна страна готовится к войне заблаговременно, в изобилии производя пушки, танки, самолеты, пулеметы; соседняя же страна вооружается медленно, в результате чего оказывается совершенно неподготовленной, когда вспыхивает война, а потом тщетно пытается наверстать упущенное. Превосходный материал для сочинения!

Но прояснившееся было лицо господина Жакотена вновь омрачилось: он вспомнил, что его политические убеждения не позволяют ему выбрать столь тенденциозный пример. Как досадно, что он слишком честен и не может поступиться своими убеждениями! Несмотря на их незыблемость, он чуть-чуть жалел сейчас, что не принадлежит реакционной партии; это дало бы возможность без всяких угрызений совести использовать пришедшую ему в голову мысль. Впрочем, он тут же спохватился, вспомнив об академических пальмах, но досада не прошла.

Люсьен с беспокойством ожидал, чем кончатся размышления отца. Он считал, что его освободили от необходимости самому объяснять пословицу, и совсем о ней не думал. Но затянувшееся молчание казалось ему слишком долгим. Глаза у него слипались, и он не мог удержаться от продолжительного зевка. Отец, наморщивший лоб в поисках другого примера, воспринял зевоту Люсьена как упрек и стал еще больше нервничать. Но, как он ни напрягал ум, ничего не выходило. Мешала проклятая гонка вооружений: она намертво пристала к пословице, и чем больше он старался забыть от этом неподходящем примере, тем навязчивее тот вновь появлялся в его мозгу. Время от времени он озабоченно поглядывал на сына.

Когда господина Жакотена уже покинула надежда решить стоявшую перед ним задачу и он собирался признаться в своем бессилии, ему в голову неожиданно пришла другая идея; навязчивая мысль о гонке вооружений приняла новую форму. И на этот раз дело шло о соревновании, но спортивном; к нему готовились две команды гребцов: одна — методически, а другая — спустя рукава.

— Ну, пиши! — скомандовал он.

Дремавший Люсьен вздрогнул и схватил самописку.

— Честное слово, ты дрыхнул?

— Нет, папа, я думал. Я думал о пословице, но ничего не мог найти.

Отец снисходительно усмехнулся; затем, сосредоточившись, начал медленно диктовать:

— Воскресный день склонялся к вечеру, запятая, погода была прекрасная, точка. Что за зеленые продолговатые пятнышки видим мы на реке? Вопросительный знак. Издали кажется, запятая, что у них есть длинные руки, запятая, но на самом деле эти руки не что иное, как весла. Точка. Перед нами две гоночные лодки, запятая, плавно покачивающиеся на Марне…

Люсьен, объятый смутным беспокойством, поднял голову и испуганно взглянул на отца. Но тот не заметил этого, целиком поглощенный обдумыванием следующей фразы, которая должна была дать характеристику соперничающих команд. Полуоткрыв рот, полузакрыв глаза, господин Жакотен мысленно видел гребцов и ни на минуту не позволял им уйти из поля своего зрения. Не глядя, он протянул руку за самопиской сына.

— Дай-ка, я напишу сам. Это скорее, чем диктовать.

И он принялся лихорадочно строчить. Слова сыпались, как из рога изобилия; мысли и фразы легко приходили на ум, сами располагались в стройном порядке. Господином Жакотеном овладела какая-то восторженность, он описывал состязание лирически. Ему казалось, что он внезапно стал обладателем замечательного дара. Словом, его осенило.

Люсьен некоторое время не без боязни наблюдал, как вдохновенное перо бегало по его черновой тетради, и в конце концов заснул, положив голову на стол. В одиннадцать часов отец разбудил его и протянул ему тетрадь.

— А теперь перепиши, не торопясь. Я подожду, пока ты кончишь, и перечитаю. Не забудь правильно расставить знаки препинания.

— Уже поздно! — рискнул возразить Люсьен. — Может быть, я лучше встану завтра пораньше?

— Нет, нет, куй железо, пока горячо! Кстати, вот еще одна пословица!

Господин Жакотен улыбнулся, как лакомка при виде вкусной снеди.

— Эту пословицу мне тоже нетрудно истолковать. Если бы я располагал временем, то не пришлось бы и просить меня. Это очень благодарная тема. На такую тему я мог бы исписать и двенадцать страниц… Ты-то понимаешь эту пословицу?

— Какую?

— Я спрашиваю, понимаешь ли ты пословицу: «Куй железо, пока горячо?»

Доведенный до полного изнеможения, Люсьен окончательно впал в уныние, но взял себя в руки и ответил как можно увереннее:

— Понимаю, папа. Но мне нужно переписать сочинение.

— Да, да, перепиши! — сказал господин Жакотен тоном, свидетельствовавшим о его презрении ко всякой деятельности чисто технического характера.

Через неделю учитель роздал исправленные тетради.

— В общем я далеко не удовлетворен, — сказал он. — Вы не поняли задания, за исключением Берюшара, которому я поставил четверку, и еще нескольких учеников, написавших сочинение более или менее сносно.

Учитель объяснил, как нужно было написать; затем, отобрав из стопки тетрадок, испещренных пометками, сделанными красными чернилами, три сочинения, стал их комментировать. Первое принадлежало Берюшару; учитель отозвался о нем с похвалой. Третьей была тетрадка Люсьена.

— Читая то, что вы написали, Жакотен, я был поражен несвойственной вам раньше манерой изложения мыслей, которая так мне не понравилась, что я без колебаний поставил вам двойку. Раньше мне часто приходилось порицать ваши сочинения за чрезмерную краткость; на этот раз вы ударились в противоположную крайность. Вы умудрились заполнить целых шесть страниц болтовней, не имеющей никакого отношения к заданной теме. Но хуже всего — напыщенный стиль, который вам почему-то вздумалось выбрать…

Учитель еще долго говорил о сочинении Люсьена, демонстрируя его в качестве примера того, как не следует писать. Он прочел вслух некоторые места, особенно ему не понравившиеся. Они вызвали улыбки, хихиканье и даже сдержанный смех. Люсьен побледнел: было уязвлено не только его самолюбие, но и сыновнее чувство. В то же время он досадовал на отца, который дал его товарищам по классу повод для издевательств.

Хотя учился Люсьен посредственно, но еще никогда ошибки или незнание урока не выставляли его в смешном виде. Его неуспеваемость, будь то по французскому языку, по латыни или по алгебре, не являлась из ряду вон выходящей, не делала его посмешищем всей школы. В тот вечер, когда он со слипавшимися глазами переписывал черновик отца, он уже смутно предугадывал, как будет воспринято это сочинение. Утром, на свежую голову, Люсьен еще отчетливее почувствовал, что оно звучит фальшиво, ни капли не похоже на то, что обычно пишут ученики, и заколебался, отдавать ли его учителю? Но в последнюю минуту он все же это сделал, движимый инстинктивной верой в непогрешимость отца.

Возвращаясь из школы, Люсьен со злостью упрекал себя: зачем он поддался этому чувству? Зачем отец взялся за объяснение пословицы? Поделом ему: пусть Узнает сам, как унизительно получать двойки! Это отобьет у него охоту толковать пословицы… А Берюшару поставили четверку… Для отца Люсьена это будет хуже горькой редьки… Вперед ему наука!

За столом господин Жакотен был весел и даже ласков со всеми. Несколько наигранное благодушие сквозило и в его взгляде, и в разговоре. Он проявил скромность и не сразу задал ожидаемый Люсьеном вопрос, который так и вертелся у него на языке. Впрочем, царившая за столом атмосфера мало отличалась от обычной. Веселость главы семьи, вместо того чтобы ободрить домочадцев, лишь усугубила стесненность, которую они всегда испытывали в его присутствии. Напрасно госпожа Жакотен и дочери пытались подладиться к хорошему настроению домашнего тирана. Что касается тети Жюли, то она сочла необходимым насупиться, подчеркивая, что столь необычное благодушие и удивляет, и оскорбляет ее. Господин Жакотен сам почувствовал фальшь и не замедлил нахмуриться.

— К делу! — сказал он резко. — Ну, как сочинение?

Голос, звучавший скорее тревожно, чем нетерпеливо, выдавал его волнение. Люсьен увидел, что в его власти причинить отцу боль, и впервые взглянул на него без страха. Мальчик понял, как много значил для этого бедняги его авторитет, подвергшийся серьезному риску при толковании пословицы. Домашнему диктатору грозила не только потеря престижа в глазах членов семьи: он сам перестал бы уважать себя. Это было бы для него страшным ударом. Драма могла разыграться сию минуту, за столом в кухне, в присутствии тети Жюли, выжидавшей; удобного случая, чтобы взять реванш. Все зависело от одного слова Люсьена. Слабость отца испугала его, и в то же время его сердце дрогнуло от великодушной жалости.

— Ты оглох? Я спрашиваю, вернул ли учитель тетради?

— Тетради? Да, вернул.

— Какую же отметку он тебе поставил?

— Четверку.

— Неплохо! А Берюшару?

— Тоже четверку.

— А наивысшая полученная отметка?

— Четверка.

Господин Жакотен просиял. Обернувшись к тете Жюли, он торжествующе взглянул на нее, как будто четверку Люсьену поставили вопреки ее желанию. Люсьен опустил глаза; он был и доволен, и растроган. Отец хлопнул его по плечу и сказал:

— Вот видишь, мой мальчик: когда принимаются за дело, надо прежде всего раскинуть мозгами. Если ты хорошо поймешь, что надо сделать, — значит, работа уже на три четверти готова. Вот что я хочу тебе втемяшить, и я этого добьюсь! Я уделю этому столько времени, сколько понадобится. С сегодняшнего дня все заданные тебе уроки по французскому языку мы будем готовить вместе!