Человек в круге

1

Он стрелял вначале стоя и вверх, однако, поняв, что дело серьезнее, чем он подумал, когда начальство, спокойно перейдя полосу и пошагав размеренно туда, куда идти никому не полагалось, стал на колено и, тщательно целясь в ноги уходящему, бил короткими очередями размеренно и зло. Но ему сегодня не везло. Отличный стрелок, владевший, пожалуй, с одинаковым успехом и охотничьим ружьем, и боевой винтовкой, и ППШ, Смирнов не уложил или сошедшего с ума полковника, или притворявшегося все время настоящего шпиона и врага.

Майор из СМЕРШа Железновский уже через час допрашивал Смирнова в небольшом кабинетике подполковника Мамчура, работающего оперативником в штабе дивизии и заодно выполняющего обязанности цензора в нашей дивизионной газете «За Родину». Черт дернул меня, ответственного секретаря этой газеты, именно в тот час пойти с очередным номером к Мамчуру, человеку деликатному, мягкому, но ужасно придирчивому. Дверь была почему-то открыта, хотя Мамчур всегда запирался на ключ после того, как у нашего шифровальщика что-то исчезло и дивизия пережила всеобщий страх проверочных комиссий с их железными оргвыводами.

Я перешагнул порог в тот момент, когда Железновский пытался, видимо, еще раз ударить Смирнова. Это ему не удалось. Солдат увернулся. Я увидел лишь, как рука Железновского повисла в воздухе, сам он уставился на меня, и глаза его забегали по нашим лицам — Мамчура и моему.

— Кто это еще? — спросил Железновский Мамчура, опустив руку и потирая ее (будто и не пытался только что ударить солдата) о зеленое сукно стола, заляпанное в некоторых местах чернилами.

Подполковник Мамчур, как первоклашка, стал объяснять, что я тот самый журналист, который в окружной газете пропагандирует передовой опыт нашей дивизии, пишет о ее лучших людях, не боится и укусить (так и сказал: укусить) кое-кого из начальства… Мамчур очень старался хвалить меня только потому, как я понял, что я вполз сюда непрошенно и стал свидетелем допроса с мордобитием. Что Смирнова Железновский бил, не стоило сомневаться: под глазом у пограничника синело, из вспухшего носа временами покапывала кровь.

— Давайте я подпишу газету, — сказал, не глядя на меня, Мамчур.

Я подошел ближе к столу, протянул пахнущий краской номер.

— Вы знаете, я уже читал все здесь. — Небольшой ростом Мамчур стал еще меньше, голова его, седая к сорока годам, втянулась в плечи. То, что он сказал, относилось, конечно же, к Железновскому. Он оправдывался перед ним и даже заискивал.

Железновский, покосившись на нас, совершающих обряд пуска газеты в свет, вразвалку двинулся к двери. Был он высок, строен, безукоризненно сидела на нем форма — китель с погонами артиллериста, брюки навыпуск, достаточно широкие и достаточно узкие, отлично по длине сочетающиеся с начищенными до блеска желтыми туфлями.

В дверях он столкнулся с полковником Шмариновым, таким же высоким, но чуть сутуловатым и с замедленными движениями, когда не требовалось у волейбольной сетки принять мяч и отправить его на сторону соперника с адской силой. Я хорошо знал полковника, мы играли с ним в одной команде, входили в сборные корпуса и армии. Но сейчас полковник был для меня не коллегой, а начальником СМЕРШа нашей дивизии, как и его новый сотрудник Железновский представлял это ведомство. По молодости я, естественно, не понимал, что при любом моем промахе уже само присутствие здесь чревато для меня непредсказуемыми последствиями, хотя интуитивно чувствовал это и (с подписанной газетой в руках) ждал только случая, чтобы улизнуть отсюда.

Шмаринов, видя, с какой охотой уступает ему свое место Мамчур, не стал ломаться, сел и, отодвинув от себя бумаги оперативника, извинительно сказал тому:

— Железновский, наверное, объяснил, почему облюбовали твой кабинет?

Мамчур кивнул.

— Только теперь не знаем, сколько это продлится. — Шмаринов взглянул на Смирнова вроде мимолетно и снова уставился на Мамчура. — Телефон у тебя на штаб округа выходит?

— Да, — охотно ответил Мамчур. — И внутренний надежный.

— Я уже проверял, — подтвердил Железновский.

Полковник закурил и, рассматривая теперь Смирнова, о чем-то думал.

— Ты сибиряк, выходит? — наконец, спросил пограничника.

— Выходит, — зло ответил солдат. — Когда сибиряки нужны были под Москвой, то они… — Смирнов закашлялся. — А теперь… Я шесть лет срочной тяну… А вы…

— Вижу, — сказал Шмаринов. — А как прикажешь с тобой поступать, ежели ты, давно став придурком — шофером ведь службу тянешь, — ухмыльнулся, — не смог его ссадить с седла! Когда последний раз из автомата серьезно стрелял по цели?

— Пару лет тому назад, — не стал хитрить Смирнов.

— Вот видишь! А ты ведь всегда пограничник!

— Я мотался на лайбе столько, сколько хотело начальство. Что приказывали делать, то и делал.

— Вас всех с границы нужно под метелку, — нервно засмеялся Железновский, показав ряд белых ровных зубов. Он, скорее всего, не ожидал, что его начальник придет сюда и увидит, как разукрашен солдат. Ему показалось, что Шмаринов, когда мельком взглянул на Смирнова, остался им, Железновским, недоволен (он уже за короткое время изучил своего непосредственного начальника).

Шмаринов затушил в пепельнице папиросу и только теперь увидел меня, унизительно стоящего и так и не нашедшего свой случай исчезновения из кабинета Мамчура.

— Ты по газете, что ли, к подполковнику пришел? — забурчал он, вдруг выстрелив взглядом в Железновского. И сразу, не дождавшись моего ответа, он знал всегда и все и кое-что еще, но его смущало присутствие своего подчиненного — он то ли не доверял ему, то ли боялся, — стал ощупывать меня своим сонным, на вид безразличным взглядом. — Послужить Отечеству не желаешь? Ты ведь, если мне не изменяет память, являешься в управлении дивизии секретарем комсомольской организации? Мы людей подбираем, чтобы сменить вот эдаких, извините за бедность мысли, сибирячков, которые стрелять по движущимся мишеням уже разучились… — Шмаринов оглянулся на Железновского, тускло глядящего куда-то на окно, потом перевел взгляд на меня и скрипуче сказал, не предвидя возражения: — Иди, пусть газету майор Прудкогляд делает. — А ты поедешь… — Теперь он посмотрел на Железновского жестко, начальственно. — Майор, надо встретить, — замялся, самолет. Круговая охрана нужна. Бери этого спортсмена-газетчика, — он кивнул на меня, — распоряжаться может. — И тут улыбнулся открыто, широко. — Взводом радиотелеграфистов командовал в школе сержантов артиллерии. Теперь вот на офицерской должности, хотя и старшина… Бери, майор, не ошибешься. Мы тоже тут кое-что знаем. — Шуткой похвала в мой адрес не обернулась — между ними что-то стояло. И Шмаринов, поняв это, шумно подошел к окну кабинета, которое выходило на юг, опять перешел на скрипучий наставительный уставной стиль. — Кувык наш и остальные с ним там. Тебе, выходит, самолет… Не встретим… Это… Это, майор… Это, считай, вышка для всех нас…

На улице, как говорится, буяла весна; воздух был божественно хорош после кабинетика цензора. Я перебежал улицу, зашел в типографию. Надо печатать номер.

Сидели и ждали уже солдаты, привезенные из гауптвахты, чтобы крутить колесо. Станок был допотопный, все делалось вручную, так и приходилось обращаться за помощью к непутевым солдатам, чтобы их физическими усилиями вышел номер, прославляющий лучших, а их критикующий.

Подписав еще раз свеженький номер, я зашел к редактору Прудкогляду. Обычно желтоватое его рябое лицо было сегодня еще желтее. Я знал его тайну, он рассказал мне о ней в прошлую осень, когда мы были с ним на рыбалке. Мы тогда с ним по маленькой клюкнули. Перед поездкой на эту рыбалку меня вызывали в политотдел и почему-то спрашивали, к какой, на мой взгляд, газетной квалификации я отнес бы квалификацию своего редактора? Я понимал майора, который со мной беседовал. В то время мои очерки, стихи, зарисовки печатались во многих газетах среднеазиатских республик — в Ташкенте, Ашхабаде… Следовательно, как такого, печатающегося газетчика, майор мог и спросить, несмотря на то, что я — старшина, а мой редактор майор. Ведь у квалификации не может быть ни офицерских, ни полковничьих звезд. Но насторожила меня пристрастность политотдельца. Он плохо говорил о моем редакторе (следовательно, и о газете), потому я горячо отверг все наветы в адрес Прудкогляда.

Он, оказывается, узнал о разговоре, который я, как мне виделось, вынес с честью. И Прудкогляд исповедался в тот осенний вечер на рыбной ловле. В 37-м его, пограничника, отстранили от службы. «Теперь бы я был чином не ниже полковника»… Прудкогляда долго держали в тюрьме. Первая жена от него отказалась. Отказались несовершеннолетние дети… И все-таки ни одну вину в свой адрес он не признал, твердил: «Нет, нет!»

Его выпустили и, как уже было там дальше, как он попал в военную газету после того, как отвоевал от звонка до звонка, вот опять, почти через десяток лет, когда у Прудкогляда новая семья из шести человек — «и все девки, шут бы их побрал», когда такая же, как он, рябая, голосистая жена, берущая все призы в художественной самодеятельности — «она могла бы петь в Большом театре», — говорил наш дирижер Шершнев, — ему накручивает кто-то судьбу с сумой: ни военной пенсии, ни будущей работы в гражданской газете, если речь идет «о брехне, что я списываю все из старых газет, сам не умею писать». Ему виделось все то, что уже было.

— Можешь ты мне объяснить, — печально начал Прудкогляд, прищуривая свои зеленоватые глаза, — что там происходит?

— Где? — вроде не понял я, хотя понимал, что обижаю старика — тогда все мои начальники старше сорока казались мне стариками.

— Да везде, — не обиделся на меня Прудкогляд. — В городе. На границе.

— А что такое? — Я подумал, что он меня прощупывает на бдительность как это его отпустили в тридцать седьмом? И в газете работает? — Я подумал нехорошо о нем. Стучит?

Он, видимо, понял, что я притворяюсь, а не подозреваю его, гневно выдавил из себя:

— Да моя старая дура… Прямо по телефону… Соседке! А соседку замели! Нашу соседку.

— Какую соседку? — Я уже не юлил и не подозревал. Я просто вспомнил о словах Шмаринова — «считай, вышка для всех нас».

Прудкогляд не заметил во мне перемен — страх, видно, бродил на моем лице. Он махнул рукой осуждающе:

— Да все они, дуры, набросились на нее, когда она приехала…

— На кого они набросились? — Я уже хотел все понять.

— Да на жену коменданта, — сузил глаза редактор. — Ну ты же был там… У Мамчура… СМЕРШ туда пока перебрался. А в СМЕРШе разместится, он оглянулся, — разместится… — Тут же замахал рукой. — Я не знаю, кто разместится… А моя дура-певица — все по телефону! А телефон сейчас, не будем наивны, прослушивается.

Я хотел что-то сказать, но тут без стука вошел Железновский.

— Вы готовы? — обратился он ко мне, даже не взглянув на Прудкогляда.

Мой редактор, не зная, кто перед ним, всегда привык меня выручать при нагрузках со стороны штаба и политотдела, и в этот раз бросился в защиту, пискляво возразил майору, что идет печатание газеты (так он всегда выражался, отдавая этим самым дань священному процессу рождения очередного номера), и что никто не имеет права брать меня куда-то, это немыслимо!

Железновский только теперь увидел одинакового с ним по званию офицера, он удивленно повернулся ко мне и спросил:

— Ты что, не доложил?

Я пожал плечами.

— Он вам не доложил? — Железновский уже глядел на Прудкогляда.

— Но у нас газета, товарищ майор! — Прудкогляд все выглядел петухом.

— А у нас — задание, — четко отрезал Железновский. — Товарищ майор, наша система не уговаривает, а приказывает!

Прудкогляд нервно повернулся, пошел к своему месту:

— Простите, я еще не видел вас. И не представлял!

Более нервно редактор стал искать кисет, трубка в руке у него подрагивала. Он несколько раз хмыкнул.

— Но газета, газета… — Прудкогляд подергивал правым плечом, найдя кисет и набивая в трубку табак.

— Я забираю вашего секретаря. — Железновский, видно, оценил протест Прудкогляда, но не сжалился над ним. — И — баста! — отрубил. — И никому ни слова, майор! Вы поняли?!

Прудкогляд затянулся на все шнурки, его рябое лицо выражало протест, глаза сузились, однако он вдруг забормотал, не стесняясь меня:

— Простите! Ради бога, простите! — И после жалкой паузы, закашлявшись, добавил: — Конечно, забирайте! Конечно!

Когда я наспех захватил шинель и вещмешок (я жил в казарме комендантского взвода управления дивизии, она была рядом с редакцией), когда к нам подкатил «додж» и мы уселись, оказывается, только вдвоем, майор отпустил водителя, ибо сам Железновский сел за руль, я — рядом с ним, мы поехали. Вдруг он ласково положил мне руку на плечо и шепнул:

— Давай дружить! У меня тут друзей пока нет… — Убрал сразу руку и, то ли всерьез, то ли притворяясь, под нешумный бег «доджа» заисповедывался: — Ох, жизнь сложная… Ну, скажешь, зачем ударил солдата? Да там, где я был… Разве так бьют? Ведь — дешевка! Сука! Не пристрелил!.. А теперь эти вонючие мусульмане, с той стороны: «Нема дыды!» [Что такое? В чем дело? (узб.)] Понимаешь, — глядел на меня долго и внимательно — это не помешало ему вести машину великолепно, она неслась, подчиняясь ему, туда, куда он хотел, — каждую минуту докладывали. Эти же вонючки! Только наши. На нас которые работают. Вот сейчас, де, этот полковник, драпанувший от нас, находится в их аэропорту! Вот сию минуту американские разведчики повели его под ручку к самолету! Вот сейчас они вылетели в сторону Турции!.. А мы стоим и слушаем. И — впроглот! И только зубами скрипи от бессилия! И все из-за сибирячка дешевенького!

Он неожиданно навалился на меня плечом, мне стало неудобно сидеть, я попытался отстраниться, притом мне было неприятно от запаха водки — я понял сразу, когда сел в «додж», что Железновский выпил перед дорогой. Теперь его развозило.

— Чего ты отстраняешься? Хвастаешься, что с полковником моим в дружбе? Но это же я хотел тебя взять первый! Я до этого ему сказал, когда у нас с кадрами затор возник! Мы не боги, спиной и грудью все не прикроешь! Потому я и захватил тебя с собой. Скажи, комфортно едем? Ну, скажи?

— Ничего, неплохо!

— «Ничего, неплохо!» Газетчик тоже! Найди слова благодарности. Точные и сочные. «Ничего!» Остальные топают в общих машинах, пыль глотают! А мы с ветерочком! Бежим по весне, дорогой писака!

— Спасибо. — Мне не хотелось с ним спорить и заострять отношения.

— Чудак! — Железновский снова положил мне руку на плечо. — Газетчик, а смирненький какой-то! Не умеешь общаться… А меня подмывает говорить! Не знаю вот, не знаю!.. Аэропорт… Аэропорт, как меня учили, есть транспортное предприятие, состоящее из аэровокзала, аэродрома и других сооружений. А тут — бедлент. Ты газетчик, то есть вполне интеллигентный человек, обязан знать, что это — дурные земли. Они обычно не пригодны для земледелия. — Он посерьезнел и, отодвинувшись, убрав опять с плеча руку и положив ее на руль, скрипнул зубами: — Ты что-то понял? Вышка! Такие земли непригодны и для посадки воздушного транспорта. Зубцы, пирамиды, острые гребни!

— Все-таки, кого мы встречаем? — спросил вдруг я, не зная почему.

— Не спрашивай так моего брата никогда. Это — опасно, — ощерился он.

— Я это понимаю сам, — сказал я. — Но в вышку играю и я.

— Молодчага! — Железновский выставил руку с большим пальцем. — Браво! — И снизив скорость, прошипел: — Они там, — кивнул в сторону, откуда мы ехали, — конечно, занимаются, может, делами поважнее. Но как тебе нравится мой начальник, а твой друг по волейбольной команде? Он же сует нас под эту самую вышку, а?

— Почему ты сказал — не спрашивай так моего брата никогда? Давай дружить, — сказал ты. И так припугнул… Если ты хочешь дружить со мной, почему я не могу спросить у тебя, кого мы встречаем? И почему ты не скажешь мне насчет вышки? Что за дешевые угрозы? У вас всегда так?

— Ну, во-первых, о дружбе. Дружить с тобой буду я, а не ты. — Он засмеялся. — Слишком ты размахнулся!

— Ты думаешь? — Я в душе окрысился, хотя сдерживал себя.

Железновский это заметил и снисходительно пожурил:

— Ну не сердись. Дружить — так дружить… Не вешают же нас сию минуту за срыв задания… Будем дружить! И я тебе скажу, кого мы будем встречать. Впрочем… Я за язык уже страдал. Ты думаешь попасть из Киева сюда, в эту дыру, так уж приятно? И всего-то за пьяненький язычок! Но я бы тебе все равно сказал. Ты — не дешевка. Значит, потерпи!

— Потерплю, — мирно улыбнулся я.

— Ну не надо так! Говорю тебе, что ты не дешевка. Значит, знаю. Дешевка не мог защитить своего солдата от тюряги. А ты защитил! И наши парни за это на тебя зуб имеют!

— Не удалось шпионом сделать?

Я бахнул напрямую. Мне уже говорили, что я наступил кому-то на больную мозоль, когда в комсомольское бюро принесли «дело Семенова». Был у нас такой писарь. В прошлом году при демобилизации в его чемодане, во время осмотра, нашли какие-то записки о командире дивизии, начальнике штаба, начальнике оперативного отдела. Я знал Семенова хорошо. Тихий, радостный, он иногда, после своей нелегкой писарской работы в штабе, приходил по вечерам в редакцию, восхищался тем, что видел, — как идет набор только что написанных и выправленных материалов, как, оттиснутые на белой бумаге, они становятся ровными рядочками разных повествований и сообщений… Одним словом, он мечтал о журналистской работе после демобилизации. И надо же — шпионские записи! Везет с собой, чтобы куда-то передать! В записях ничего секретного! Как, к примеру, командир дивизии чихает и как при этом что-то говорит, вроде того: боже мой, боже мой, опять этот чих-пых. А начальник штаба, здороваясь с женами офицеров, что-то тоже тихо говорит и делает зубами ця-ця-ця! Наблюдения Семенова дешевенькие. Далеко ему до классиков. Но — шпион. Делать его шпионом на наше комсомольское собрание пришел один из комсомольских работников политотдела дивизии. Я ездил перед собранием в туркменский совхоз по заданию окружной газеты и делал материал об одном дне Героев соцтруда и почти с дороги попал на собрание. И я, секретарь комсомольского бюро, вместо того, чтобы поддержать представителя политотдела, начал рассказывать о смешном Семенове. А когда политотделец попытался меня оборвать, я разъярился и заявил, что поддерживать уже вроде решенное дело не намерен. И все бюро пошло за мной. Но откуда мне было знать, что дело-то Семенова сотворяли ребята Железновского? И откуда было знать, что на меня они имеют зуб?

Теперь майор выговаривал мне, что в мой адрес иногда от Семенова, из его родной Рязани, где он устроился заведующим заводского какого-то клуба, идут ведь письма?

Железновский глядел на меня в упор и как-то снисходительно покачивал головой.

— Впрочем, — сказал он, — я так и не ответил, кого встречаем. Встречаем, мой друг, самое высокое наше начальство. Конечно, не знаем, кто прилетит. Не сам. Но дело — серьезнейшее. Сбежал-то не Смирнов, шофер пусть и первого класса. Сбежал — комендант. Ты шурупаешь?

— У вас — что? Никто и никогда не сбегал? Я читал…

— Ты поменьше читай. Я имею в виду, о таких вещах… Так вот: такие не сбегали! И что хочу сказать, я рад. — Нагнулся ко мне и задышал водочным перегаром — пожалуй, был слишком пьян для таких слов. — Знаешь, почему я рад?

— Знаю. Ты хочешь отличиться. Там, где ты был, начальства много. А здесь ты да полковник Шмаринов.

Железновский резко повернулся ко мне, взял меня слегка за грудки. Я оттянул от себя его руку.

— Ну, ну! — усмехнулся он, возвращая машину в чуть заметный след. Ты, брат, в историю лезешь.

— Я не лезу в историю, — раздельно, почти по слогам сказал я. Только не люблю, когда меня берут за грудки и снисходительно предлагают дружбу, прямо скажем, невысокого качества.

— Обиделся! — засмеялся он. — Конечно, обиделся… Но ведь и я на тебя обиделся… Если по-честному говорить, туда ему, подонку, и дорога! Пусть сбежал! Нам с тобой лучше! Ты ведь с его женой танцевал в Доме офицеров. И оглядывался: нет ли рядом мужа?.. У меня ее из-под носа увел, старшина!

— Погоди, погоди! Ты был тогда в гражданском?

Я все сразу вспомнил: как был на танцах (политотдел выделил мне «вольную»: хотя я служил срочную, но ведь был на майорской должности, получал офицерские деньги и по выделенной этой «вольной» имел право посещения, причем в любое время дня и ночи, всего гарнизона), как упоенно танцевал и как у какого-то шмакодявки гражданского увел из самых его рук очаровательную женщину. Если это был он, Железновский, и он знает, что она жена коменданта, сбежавшего за кордон, то, следовательно, мы с ним ее знаем. И если это была она, трудно представить, как от такой женщины можно куда-то бежать?

«Додж» вкатил на дурные земли. Конечно, я не знал этого слова «бедленд». Я не знал английского языка. Железновский знал и это слово, и говорил по-английски и по-французски. Я не знал тогда, что он сын известного генерала. Даже известный генерал не мог оградить его после проступка, который совершил Железновский. Пришлось снять с него звездочку и отправить сюда, в ад и пекло, где, как пишут, местный сухой юго-западный или южный ветер, направленный из Афганистана в районы Западного Памира и верховий Амударьи, ветер, называемый афганцем, нещадно несет вам в лицо сухую пыль и угнетает не только вялую жалкую растительность, но и любые, даже самые сильные человеческие души.

Уже сотни людей трудились тут, превращая почву, взятую эрозией, в ровную накатанную площадку.

— Пошли! — коротко скомандовал мне майор Железновский. — Найдем сейчас, — довольный смешок, — найдем коротким способом, тех, кто за этих лошадок отвечает… Браво, уже бежит первый!

Действительно, к нам быстрым шагом направлялся человек в военной форме. Это был кругленький сдобненький подполковник в новой, плохо сидящей на нем форме. Не доходя до нас метров десять, подполковник перешел на смешной строевой шаг и, неловко остановившись перед Железновским, неумело приложил руку к козырьку уже потной фуражки.

— Товарищ майор, — затрубил он неожиданно приятным баритоном, команда номер семь к работам приступила два часа назад. Докладывает подполковник Штанько.

По всему было видно, что Железновский доволен собой, своим положением.

— Бросьте, подполковник, циркачить, — заурчал начальственно он. Если уж в запасе соскучились по строевой, то — после всего этого… — И обвел царским взглядом все окрест.

— Слушаюсь!

Штанько стал демонстрировать отход, но толстые его ножки запутались в принесенной сюда ветром перекати-траве, он едва не упал, но не терялся и пробормотал:

— Простите, товарищ майор! Извините мне мою неловкость… Я все равно слушаю ваши указания.

— Вы кто по специальности?

Железновский все-таки был человеком — он помог Штанько удержаться на ногах, поддерживал его теперь, заглядывая в лицо.

— Я инженер, — Штанько, наконец, ловчее устроился на этой дурной земле, он отряхивался. — Точнее — главный инженер. Еще раз — простите мою неловкость… Всегда у меня так! О вашей строгости мне говорили и, поверьте, я все сделаю, что в моих силах. Вы, наверное, видите уже…

Железновский нетерпеливо перебил:

— Хватит, подполковник! Слушайте внимательно. Мне нужен аэродром к ночи. Вы поняли?

— Да, я уже это знаю. Мне это уже ясно. И потому понятны строгости.

Железновский смягчился:

— Ну строгости такие… Кровь из носа — чтобы мягкая посадка.

— Но, товарищ майор… Вы знаете, я не успел даже захватить отдельные приборы. У нас кое-какие приборы отсутствуют.

— Так вы что? За приборами собираетесь махнуть? — насупился майор.

— Что вы! Что вы! — испугался Штанько. — Это же… Пройдет вечность!

— Так зачем вы о них говорите? Зачем они вам нужны? Вы что, здесь останетесь навсегда? Нам главное — посадить. И отсюда вывести и довезти.

— Я это так и понял, — почему-то обрадовался Штанько. — Сейчас мы разбились на три группы… Только позвольте спросить… Две группы я отправил на дороги. Но — какие? По каким они поедут?

Железновский окаменел, глаза его побелели:

— Что?! Я не понял? Повторите!

— Но поверьте… Это не праздный вопрос. И я тоже — секретный человек. Я руковожу большим оборонным заводом.

— Вы руководили заводом, — холодно отрезал Железновский. — Сейчас вы руководите строительством аэродрома. И если вы будете руководить так, как теперь, — вам не вернуться на завод. Вы забудете о нем навсегда. И спрашивать о дорогах, по которым поедет прилетевший товарищ, вам никогда больше не придется.

Ловкое доброе лицо подполковника Штанько как-то вытянулось, губы побелели, но голос он не потерял, баритон его заклокотал уверяюще: «Есть, слушаюсь». Но сам Штанько стоял все, не поворачивался.

— Идите, идите! — брезгливо проворчал Железновский, но тут же смягчился: — Палатку, надеюсь, поставили?

Штанько уловил этот смягчающий тон майора и забарабанил:

— Для вас — да. И со всеми удобствами.

— А вода?

— Вода, товарищ майор, даже минеральная. Холо-одная, бестия! Я с ледком вез!

— Это отлично!

— Конечно, товарищ майор, отлично! — Штанько вдруг впервые заулыбался, его лицо стало похоже на наливное яблочко. — И еще кое-что, к воде минеральной!

Железновский молча оглядел его и пошел туда, где, по его представлению, была поставлена палатка. Он через некоторое время оглянулся. Увидев, что я стою на месте, рассердился:

— Пойдем, пойдем… Умоемся, пообедаем…

Я поплелся за ним.

Всех этих людей, усыпавших бэдлэнд (Железновский произносил так: bad lands), как я понял из разговора, мобилизовали четыре часа тому назад, обмундировали уже в военных самолетах, потом посадили в старые вагоны и довезли до маленького городка Н. Оттуда на танках — другой вид транспорта практически непроходим — доставили сюда и сразу бросили на эти земли, где была облюбована площадка для посадки самолета. Кто ее выбирал — даже не дело Железновского, которого назначили старшим. Штанько был крупным инженером. Он построил немало и дорог, и электрических станций. В войну отличился в Беларуссии. Его тоже, как и всех, подняли на ноги, когда он только что притопал пешочком на завод — чтобы чуть похудеть, не пользовался транспортом. Вместе со всеми заводчанами впихнули в самолет, дали форму подполковника (он был подполковником запаса) и везли потом, после самолета, на ветру, в вагонах и на танках.

Штанько все-таки заскочил в нашу палатку на несколько минут, все это он сумел пересказать коротко с юмором, с украинской улыбочкой.

Железновский налил ему рюмку коньяка, который оказался в палатке. Но Штанько наотрез отказался. И превратил отказ тоже как бы в юмор.

— Кто будет отвечать, если что? Штанько? Пусть уж скажут, что он был совершенно трезв.

Когда за ним захлопнулась оригинальная дверь палатки, Железновский хмыкнул — он уже выпил три рюмки:

— Смекай!.. Да ты садись поближе. Учись общаться. Вижу, совсем неотесанный ты чурбак. Как мой начальник.

— Воспитание страдало. — Я присел к столу, уютно, посередине палатки поставленному для нас двоих. — Некогда было учиться. Да и не у кого.

— Не у кого! Тоже скажешь… Учись на опыте. Моем дурном опыте. — Он выпил еще рюмку. — Я думаю, завтра утром прилетит. Так что сегодня можно и расслабиться.

— Утром?! Завтра?!

— А чего ты удивляешься? Думаешь, этот кругленький подполковник не справится? Да он носом рыть станет! Он же привык все выполнять. Ты что, по его харе не видишь? Да он их… Он их всех в гроб положит, а выполнит.

— Ты посмотри, чем они копают…

— Ну это ты землекоп. Ты в этом деле понимаешь. А мне… Мне наплевать, чем они копают… Хоть бы ч… копали.

— Насчет землекопа… Ты что, в мое дело уже заглянул?

— Смешной ты… Взял тебя от души, а ты все расспрашиваешь. А впрочем, что же тут такого, ежели бы и посмотрел?.. Ну посмотрел! Так ведь легче с тобой. Одному мне, признаться, всегда скучно. Я и взял тебя. Правда, полковник Шмаринов сказал. Я быстро согласился. Думаю: что он вообще из себя представляет, этот шустрый старшина, который из самой души женщину увел. — Он уже повторялся — выпивка не красила его ум.

— Женщина, женщина… Она не твоя и не моя. Она теперь врага народа. — Я тоже уже трижды приложился к рюмке.

— Жаль не будет моей, — притворно или нарочно вздохнул Железновский.

— Это почему же?

— Виноват Штанько. Он все сделает хорошо. И я буду на коне. Представляешь, в двенадцать тридцать телеграмма из Москвы: сообщите место посадки самолета с ответственным лицом. В тринадцать ноль-ноль — есть место посадки!.. Вы же… Вы же… Ну что — вы?! Вы даже аэродрома не имеете! К вам поезд через день идет развеселый… А начальству надо присутствовать. Прилететь, приехать… Ладно! Ты лучше скажи, она к тебе тогда прижималась? Ну когда ты цеплялся к ней, танцевал? И, слушай, где ты этим па научился? Вроде не вилки, ни ножа держать не можешь, а танцуешь с этими па приличненько.

Я поглядел на него с иронией. Он этого не заметил.

— Забрал ты ее в самый такой момент… — Он не жаловался, а вроде исповедывался. — В самый такой момент, когда я хотел с ней поговорить. Язык у него уже заплетался. — Просто еще и заданьице. А ты… Вообще, старшина, если откровенно, ходишь ты слишком широко. И тогда широко бортанул меня! Вроде я никто, а ты… Ты вроде — первый танцор и первый хахаль! Ты что, не знал, что с ней майор танцует? И не простой майор, а со знаком качества! Особый майор!

— А ты бы взял и повесил на себя табличку: «Не подходить! Заданьице имею!»

Железновский мотнул головой, будто стряхивая с себя алкоголь.

— Заданьице есть заданьице, турок! — снисходительно и доброжелательно пояснил. — Если ты этого не понимаешь, спи тогда. Буханул и спи… Мне не хочется вокруг да около… Но чтобы ты знал! Одно другому не мешает, когда такую встретишь! Кстати, ты ее увел тогда, а я, — Железновский поглядел на часы, — я ее вчера привел. К себе привел! В свою контору! Так что… Вот так! Ты, я знаю, просто ее расспрашивал, а я ее буду допрашивать!

Он довольно и откровенно засмеялся.

Утром я проснулся очень рано. Вышел из палатки. И не узнал всего вокруг. Передо мной расстилалась ровная, как стол, площадка. Она уходила к горизонту. По краям площадки вповалку спали люди. Я увидел, что ко мне идет вразвалочку подполковник Штанько. Лицо его было таким же свежим, как вчера. Он добродушно улыбался.

— Спят? — кивнул на палатку.

Мне стало стыдно перед этим человеком за нас двоих, по сути бездельно проведших все это время, пока люди трудились, наверное, без передышки. Я все-таки кивнул головой: мол, спят!

— Ну и хорошо, что спят. Я так понял ваш кивок?

— Да, так.

— Знаете, это — люди. Люди с большой буквы. — Он обвел взглядом спящих. — Без продуктов, учтите. Пообещали, правда, что подвезут… Такой великолепный народ. Главное, кругом были арчовники. Это ксерофитные редколесья. Они образованы главным образом арчой. Это различные виды древовидного можжевельника. Трудно людям было выкорчевывать их. Ночь темная. Все на ощупь. И посмотрите, как прекрасно!

— А дороги? Вы для себя решили — по какой?

Зачем я спросил? Все — журналистское любопытство. Да обида за вчерашнее хамское, с угрозой, поведение Железновского.

— Один конец. Просто и не знаю, что делать! Мне в войну казалось: надо прорубить дорогу к океану за ночь — так и прорубим. А тут… Инструмент не подвезли!.. Самое страшное, кто прилетит?

— Почему вы так спросили? Его спросили? — Я кивнул на палатку.

— Говорят — Берия, — сказал он, не отвечая на мой вопрос. — И ошибка… Тут ее не может быть. И майор прав на все сто процентов!

— Вроде все выглядит подготовлено. — Мне хотелось подбодрить его.

Штанько посерел как-то сразу лицом. И заторопился.

— Проснется, — кивнул на палатку, — скажите, что мы старались. О дорогах, особенно ближней, я вас прошу, не надо говорить. Не волнуйте!

К часу дня в небе появился самолет. Мы все с трепетом ожидали его. Надо отдать должное, Железновский был в восторге от работы, которую проделали люди Штанько. Он расцеловал подполковника перед неровным строем этих мобилизованных, еще не накормленных людей. И все они, вместо того, чтобы возмущаться, кричали ура и бросали вверх свои зеленые пилотки. Теперь их увели куда-то, спрятали. Железновский теперь твердо знал, что прилетит Берия. Сюда, на полевую радиостанцию, телеграмма была продиктована открытым текстом. Теперь все зависело от того — выдержит ли аэродром такой самолет.

Площадка выдержала. Пилот был, чувствовалось, классный. Говорили потом, что он был из местных, в войну много летал и сбивал. Но тогда мы с Железновским были счастливы, что Берия вприпрыжку вышел из самолета значит, все в порядке. Железновский побежал докладывать.

Я услышал смех Берии. Смех был вовсе не злой, а этакий шутливый, капризный, скорее.

Он добродушно забурчал:

— А что, у вас генералов нет? Майор, быть тебе генералом!

По дороге к нашему «доджу» Берия говорил, что он предупрежден о ситуации с транспортом и дорогами.

— Давай, майор, поедем на твоей кобыле, — пошутил Берия. Преклоняешься перед иностранщиной?

То ли это было сказано шутя, то ли всерьез. Но Железновский нашелся и сказал, что от американской техники осталось лишь белье — верх. Вся теперь начинка наша.

— Верно? — повернулся к нему Берия.

— Так точно, Лаврентий Павлович!

Берия полушутливо покачал головой:

— Что, дорогой, не знаешь моего звания?

— Знаю, товарищ Берия. Очень много генералов, но Лаврентий Павлович Берия у нас один.

— Или шутишь. Или хитрый. Но все равно — приятно.

Берия подошел к «доджу». Оглядел его.

— Лишь бы не было какой другой начинки, — засмеялся он. — Садимся? Кто еще поедет с нами?

— Мы двое, кроме вас, Лаврентий Павлович. А сопровождающие — следом.

— На этих железных коробках? — Берия показал на танки. — Слушай, майор. Чтобы они ехали подальше от нас. Гудел самолет. Очень гудел самолет. Теперь будут гудеть эти твои железки. Думать мне надо. Вы тут натворили черт знает что! А Лаврентий Павлович должен думать, чтобы разобраться.

— Лаврентий Павлович, — вынул карту Железновский — мне нравилось, как он спокойно ведет себя, не заискивает, не выпендривается, — есть три дороги…

Берия мельком посмотрел на карту, поданную в развернутом виде, и тут же спросил:

— Какая дорога короче?

Железновский смутился.

— Что это значит? — Берия глядел строго.

Видно, Штанько более подробно, чем мне, рассказал о дорогах и об этой короткой дороге Железновскому, потому он и потупился.

— Не привели толком в порядок. — Он смело поглядел на Берию. — Сил не хватило, Лаврентий Павлович. Людей поздно отмобилизовали. Да и техники нужной не успели подбросить.

— Ты храбрый, майор. И мне это нравится. Мне лгут. Мне лгут отчаянно. Боятся и лгут. — И вдруг перевел взгляд на меня. — Кто это? Это тот, что вы — вдвоем?

— Лаврентий Павлович, это наш человек. Мы ехали сюда с ним вместе.

— Слушай, — обратился ко мне Берия, — собак стрелять умеешь? Здесь невероятно злые собаки. Об этом мне сказали в Москве. Громадные пастушьи собаки. Чтобы они были злее, тут, как у нас на Кавказе, рубят им хвосты. Ты можешь защитить Лаврентия Павловича, если они бросятся на эту американскую железяку? Видишь, какая она низкая?

— Отстреляемся! — Я храбро улыбнулся.

— Майор, найди ему хороший автомат. И — тогда в путь. Мне ты нравишься, майор… Посмотрю еще, какой ты водитель… Кстати, где тот шофер, который вез негодяя до самой последней черты?

— Мы его допросили.

— И что? Он не признался, что сговорился с ним?

— Я думаю, Лаврентий Павлович, этого там не было.

— Кто его допрашивал?

— Я.

— Ты лично?

— Я лично, Лаврентий Павлович.

— Почему он его не убил?

— За это он получил, Лаврентий Павлович.

— Вы его…

— Нет, Лаврентий Павлович.

— Лаврентий Павлович, Лаврентий Павлович… Больше ничего не можешь сказать! А этот подлец ушел. Знаешь, сколько он нам стоит? Все надо менять! Мы не случайно поручили вам это дело. Вам, войсковикам. Не пограничникам. Конечно, нельзя мерить всех на один аршин. Но теперь… Теперь, извините… Теперь и пограничники будут, — он подыскивал долго слово, — будут сеяться, сеяться. Пока не добьемся чистой муки!

Берия замолчал, насупился. Машину подбрасывало, качало. Железновский всякий раз виновато глядел на важного спутника. Когда это Берии надоело, он добродушно улыбнулся и проскрипел:

— Ладно! Что ты так печально смотришь? Ну дорога! Ну и дорога! Я тысячи барханов объехал. Я по белкам недавно ездил. Знаешь, что такое белки? — Берия обращался к Железновскому.

— Пятна снега, — бросил тот, следя за дорогой.

— Верно. Ты что, был на севере?

— Был.

— Бора знаешь? Северный ветер, сильный, холодный? Знаешь?

— Знаю.

— Такой ветер сюда надо. Чтобы выветрило все. Все! До смерти.

— Правильно.

— Именно правильно. Слушай, майор… А жена его? Где?

— У нас, Лаврентий Павлович. Мы вам освободили все наше. Жить будете нормально.

— «Нормально!» — Берия хмыкнул. — Это ты считаешь нормально? Подлецов много. Разве можно жить нормально?

Много воды утекло в тех арыках, которые мы переезжали колесами «доджа», много поколений злых пастушьих собак сменилось, много барханов сместилось в тех пустынях благодаря ветровой аккумуляции (Железновский знал и об этом)… Я теперь многое не могу объяснить. Почему Берия ехал с нами, отпустив свою личную охрану туда, к пяти танкам, сопровождавшим нас на почтительном расстоянии? Могу лишь сказать одно: кажется, ему сразу понравился майор Железновский. Он ему доверился во всем. Особенно после того он, Берия, стал ближе, ближе к нам, смертным, когда узнал, что жена полковника Шугова, этого перебежчика, находится в распоряжении СМЕРШа и под охраной.

— Давай к штабу отряда, — сдержанно приказал Берия Железновскому. На углу, — он показал глазами, — подождем охрану.

Потом он вдруг повернулся ко мне:

— Служите здесь давно?

— Шестой год.

— Срочная?

— Так точно!

— Это отлично. В царской армии служили по двадцать пять лет. Ничего страшного. Зато, какие навыки у солдата! Верно?

— Естественно! — отчеканил я.

Мне и на ум не пришло возражать. Конечно, естественно. Приказано служить — служим, хотя война давно кончилась, и моя мама заждалась помощника в еще недостроенном доме. Ушел отец на войну, погиб. Не успел достроить. Не могу достроить дом и я.