Человек в круге

4

Все, что здесь оставалось, это какая-то неправда. Дул неистово афганец в ксерофитном редколесье, древовидный можжевельник плясал на ветру. Маленький арык, протянутый до глубочайшего колодца, из которого уже научились брать с помощью ослика, ходящего по кругу, воду новые жители заставы, засыпало песком и пылью. Небо было мутным, и никакие астрономические приборы и инструменты не могли пробиться туда, наверх, к светлым и желанным в такую погоду облакам.

Я шел к машине. Зачем я приезжал? Зачем так просился сюда? Никто мне не даст написать обо всем этом ни слова. Никто мне не даст написать ни слова в защиту жены Павликова и ее детей… Ах, товарищ шофер! Ах, Федя, дорогой! Знал бы ты, как я стал тебя уважать после того, что ты мне сказал… Но никто не даст написать, что я увидел! Успокойся. Мой цензор Мамчур, да только я заикнусь, где был и о чем думаю поведать, схватится за валидол и взмолится:

— Пожалуйста, и не думай, и не мечтай! У нас нет нарушений границы! И мы служим не на границе. Мы служим в другом районе страны.

Мамчур напомнит мне все грехи, которые я совершил за последнее время, пользуясь его добротой. Я написал недавно материал, благодаря которому стало ясно, где расположена наша дивизия. Думается, всякая разведка уже давно нанесла на карту место дислокации такой громадной части, с шумом и гамом сразу после войны ехавшей из Прибалтики, — там участвовала в ликвидации Курляндской группировки врага, — сюда, в Богом забытый и давно покинутый им край.

Я написал еще и кучу материалов, где привязывалась славная, на войне удачливая, а в мирное время недисциплинированная, на взгляд высшего начальства, часть, теперь обосновавшая свое разветвленное оборонное и наступательное хозяйство на самой границе, в трех километрах от нее.

Зачем тревожиться? Все равно не напишу. Тем более, никогда не упомяну, как мне повезло около Железновского. Как повезло и что я с ним увидел, что пережил в новом аэропорту, и потом, что увидел в дороге, с человеком в пенсне, перед которым — я со страхом потом думал, узнав позже о его необузданной всесильной власти, — дрожали не сотни, не десятки миллионы людей.

В кузове машины я увидел сиротливую стайку Павликовых. Вдова (я ее иначе и не называл — не мог же Игорь Железновский, ради просто словца, сказать о уже свершившемся расстреле старшего лейтенанта Павликова) усадила их полукружием, и для всех у нее нашлось то, что им понадобилось бы в такой трудной дороге, при дующем неистово ветре. Она им закутала глазки и ротики, и когда я попытался с самыми маленькими усадить ее рядом с шофером, в кабинке, она наотрез отказалась покинуть и старших.

— Нет, нет, нет! — испугалась она, не доверяя мне детей.

Мы стали препираться, водитель тронул машину, и я сразу отгадал, почему приехал сюда: увидеть, где все произошло. Увидеть, откуда начинался горький путь Саши Павликова к мертвым пескам, к захоронению, невинному и злому… Что же есть тогда жизнь? — подумал я, кутаясь в плаще, который передал мне лейтенант Дайнека. — Почему так скоропалительно люди распоряжаются и приговаривают друг друга к смерти? Почему они не щадят друг друга? Разве от быстро принятого решения выиграла и без того тяжелая жизнь? И разве не прав лейтенант Дайнека, наговаривая на себя компромат, негатив? Человек покаявшийся не должен быть убитым так, как убит Павликов.

Я оглянулся и понял: мне жгуче интересно, просто по-подлому интересно все. И не по себе было бы мне всю жизнь, если бы я не приехал сюда и не узнал все, что связано с последними шагами человека, который, наверное, очень крепко любил женщину, в которую и мы с Игорем Железновским были влюблены. «Я должен узнать, почему он ушел туда, к чужим! Неужели были иные причины, а не только несложившаяся любовь полковника Шугова, выведенная так искусно кем-то в папочке, теперь покоившейся на дне чемодана майора госбезопасности Железновского?»

Я говорил, я произносил какие-то высокие слова, обязывающие меня быть объективным, честным, чистым. Я не верил, что Лена Мещерская так уж запятнана, что довела своего мужа, полковника Шугова, до измены Родины. Нет, изменить Родине не заставит никакая женщина на свете. Это лишь в книгах, — уверял себя я. — Я давал слово тут, на этой страшной пустынности разобраться когда-то во всем. Во всем, что видел собственными глазами и что в страхе пережил.

Судьба подарила мне это время. Два года спустя, после моего нового назначения, я однажды вечером, предварительно созвонившись по телефону, подходил к красивому двухэтажному домику на окраине одного города. Зиновий Борисович Мещерский сказал, что примет меня на даче, там будет время поговорить, попить чего-нибудь… Сказав, попить чего-нибудь, он почему-то хихикнул услужливо. Выходило так: он ближе ко мне хотел быть, чем следовало. Мещерский не понимал, зачем я иду к нему. Я рассказал вкратце, зачем. Но он хихикал, обволакивал меня шуточками, свойство которых опять же быть со мной на дружеских началах, все, что от него зависит, сделать нашим общим.

Я знал по «Делу» полковника Шугова Зиновия Борисовича. Это он, собственно, свел Леночку, свою дочь, и Шугова. Так, во всяком случае, представлялось мне по тем бумагам, которые я когда-то изучал с помощью и при непосредственной опеке майора Железновского.

Но когда я лицом к лицу встретился с Зиновием Борисовичем, мне показалось, что он — другой, не такой и солидный, — верткий, хваткий, вездесущий. Это был невысокого роста человек, круглый, с животиком. Одет в бархатный длинный халат, у него чуть отвисал дородный подбородок, щеки тоже чуть свисали, они были отполированы хорошей бритвой, блестели, как напомаженные.

— Садитесь, милый, садитесь! Какой гость, какой гость! Марина! Марина! Ты погляди, кто к нам пришел! Марина, он знает Шугова!

Нет, я думал, что в этом доме боятся произносить имя зятя — предателя и шпиона. Они же громко называли это имя. К нам вышла прекрасно одетая женщина, и если бы не потускневшее лицо, чуть усталые глаза не потому что она перетрудилась на работе, а потому, что проходят годы и любая из женщин не подвластна стереть со своего лица эти годы, я мог бы сказать, что это Лена. Однако это была Марина Евгеньевна, мать Лены Мещерской.

Я поцеловал ей ручку, она изящно, чуть играя, подала ее мне выхоленную, уже взятую тем же временем ручку.

…Мне не трудно представить, по их рассказам, как зарождалась любовь Павла Афанасьевича Шугова. Он приехал тогда в первый свой курсантский отпуск.

— Тогда еще не дрались ремнями. — Марина Евгеньевна, сказав так, мило и мягко улыбнулась. — Леночку он защищал кулаками. За Леночкой всегда вилась стайка, этакая приятная струя обожания. — Марина Евгеньевна слово это произнесла с прононсом. — Он, видите ли, тогда впервые в жизни выпил вина. Естественно, когда дрался с мальчишками, ему разбили бровь. Если вы Павла Афанасьевича видели, то заметили — у левой брови, чуть выше идет небольшой, аккуратный в общем-то шрам. Павел остался ночевать у нас в связи с травмой. Вы знаете, что Шуговы живут и по сей день в деревне. Может, это и к лучшему. Их ведь так и не тронули после того, как Павел… — После паузы, проговорив это, Марина Евгеньевна взглянула извинительно на своего мужа, он зачем-то покрутил пальцем в воздухе, снисходительно улыбнулся.

— Это естественно, — опять после паузы поправилась Марина Евгеньевна, — здесь не обошлось без благородного вмешательства моего мужа. Он нашел ход, чтобы их не тронули. Так вот… Павел остался у нас. А вскоре состоялась и свадьба. Я не скажу, что мы свадьбу отмечали напоказ, но около ста персон в ресторане было. На то время это показатель. Шумно, весело, без особых эксцессов мы праздновали замужество своей дочери. Зиновий Борисович говорит, что это был самый счастливый день его жизни. Мы радовались тому, что Павлик стал членом нашей семьи.

Я опущу все детали того, надо сказать, приятного вечера на богатой даче Мещерских. Была великолепная вечеринка с обильной пищей, коньяком, пахнущим для меня лично клопами, была непонятная игра этой красивой сорокапятилетней женщины, с обнаженными нечаянно атласными коленями, округлыми и вызывающе красивыми, причем обнажение было тогда, когда мы музицировали, а Зиновий Борисович, старчески согнувшись — это он так играл, приложив руку к уху, тем самым намекая на свой час сна, поплелся в свою комнату… Пахло теми же духами, как от Лены, и моя кружащаяся голова не могла понять, Лена ли это или всего-навсего ее тень.

Мы сидели почти рядом на пышном диване, Мещерская рассказывала, как Павел приходил домой и выбегал в одних трусах из ванной. У него была великолепная фигура. Почему же он ревновал Леночку? Таким мужчинам не надо ревновать! Они должны быть уверены. Неуверенный мужчина всегда терпит поражение! Это так. Это закон.

— Вы посмотрите на Зиновия Борисовича. Он ушел. Вы молоды, красивы. Но он не ревнует.

— Скажите, — я боролся с желанием взять ее руку и снова поцеловать, но что-то сдерживало меня: то ли то, что в комнату внезапно может войти Зиновий Борисович, то ли то, что я знал Лену и был именно в нее влюблен, где теперь ваша дочь?

— Живет в нашем городе. У нее отдельная квартира.

— Она… замужем?

— Нет, она любит Павла Афанасьевича. Любит по-прежнему.

— Вы можете дать мне ее адрес?

— А вам лучше дам адрес Железновского.

— Железновского?! Он тоже тут? В вашем городе?

— Нет, он в Москве. Вы спросите, почему я предложила вам его адрес, я отвечу. Железновский несколько раз рассказывал нам о всем том, что тогда было. Всякий раз упоминал он при этом и о вас. — Мещерская улыбнулась и погладила мою руку. — Железновский о вас хорошего мнения. Говорит, что из щелкопера вы выросли в порядочного умного писаку.

— Спасибо, — смутился я. — Что же, если не хотите давать адрес дочери, давайте адрес Игоря.

Она неловко встала. Хмель от коньяка ударил мне снова в голову. Теперь только я поверил, что это — Лена. Это она. Она! Я припал на колени и придержал ее за талию. Я поцеловал ее это гладкое бархатное колено, она опустила руку на мою нетрезвую голову и пошевелила в волосах пальцами:

— Ну, ну, ну!

Я отпрянул от нее и знал уже, что больше так не поступлю. Это же не Лена, это же ее мать!

Мещерская, шурша своим богатым убранством, проплыла мимо меня, вошла в другую комнату и вскоре вернулась с блокнотиком.

— У вас есть ручка?

— Да. — Я теперь отводил от нее глаза.

— Ну пишите. Москва, улица Кропоткинская, восемь… Записали? Квартира двадцать четыре. Телефон семнадцать, двадцать один, шестнадцать… Звонят ему обычно около десяти часов утра. Вечером звонить бесполезно. Не дозвонитесь.

Она плавно уплыла вновь, и я вновь был потрясен женской красотой и этими великолепными ее формами, формами этой женщины Лены — Марины Евгеньевны…

— Ведите себя скромненько, — вернувшись, тихо шепнула она мне на ушко, — Зиновий Борисович, по-моему, еще не спит.

— Простите, — забормотал я.

Мещерская махнула рукой и села вновь показательно. Боже, как это… прекрасно! Я мог бы тогда увидеть Лену. Что меня удержало? Я ее тогда любил. Я мог поклясться, что я ее люблю. Я бы… стал перед ней на колени и долго умолял бы полюбить меня. И она не виновата, что Бог ей дал красоту, и она не могла справиться с этой красотой.

— Оч-ни-тесь! — проворковала Марина Евгеньевна. — Видите, как я права! И почему не даю адрес Леночки… Вы же тоже так пойдете к ней. Игорь рассказывал, как вы увели ее от него. Вы соблазнитель. Нужно ли теперь это моей дочери?

— Вы шутите…

— А вот и нет, не шучу. Есть мужчины, которые все могут. Павел был из таких. Он сейчас там, вероятно, соблазняет. К нему идут потоком. Говорят, у таких, как он, там деньги, положение. У них там все проще. Не заглядывают в скважину: а что ты там поделываешь? Это у нас всеобщий аврал, когда к мужчине заходит женщина. Я не нашла слова и сказала аврал. Это всеобщее помешательство. Павел от этого избавлен.

Я вспомнил письма-доносы, слова Лены, которые зафиксировал доносчик. Эти слова — копия теперешних. Научилась ли Лена от матери глядеть на все проще? Однако я произнес:

— Вы говорите злые вещи!..

— Полноте! — Мещерская вдруг похолодела лицом и четко, как бы диктуя мне, добавила: — Запомните, я ничего не боюсь. Я не боюсь при вас сказать, что если бы моя дочь уехала туда, к нему, я бы была счастлива… Вы посмотрите на него! — Кивнула на дверь, куда ушел недавно ее муж. — У него трясутся руки! Улаживание, улаживание… Сколько нужно ума, изворотливости, чтобы жить у нас неприкосновенным!

Елена Мещерская… Полковник Шмаринов еще тогда, в нашем городке, предложив мне место Железновского (тоже ведь офицерская должность! уговаривал он), раскладывал мне, как на картах, с чем могу столкнуться я на новой работе. Тут и логика, тут и психология, тут и судьбы, и неожиданные повороты. А самое главное — нужны порядочные люди, которые, разбирая то или иное дело, не будут слепо прикладывать руку к головному убору и выполнять всякие распоряжения и приказы.

— Ты сам подумай, — говорил он, — Леночка Мещерская и ее сбежавший муж, к примеру. Да, разбирая архивные наброски разных людей — честных, получестных, непорядочных вообще, злых и завистливых, а они пакуются в деле любом на равных — невольно придешь к определенному выводу на основе всего этого. Но когда разберешься глубоко, сердцем, многое покажется в человеке не так грешно, как ему приписывается. Многое не так!

— Само собой разумеется, — соглашался я, но не давал повода, чтобы полковник подумал, что я уже готов идти в его контору и разбирать сердцем все дела, которые скопились у него в большом количестве. Тем более, что я занимаю уже офицерскую должность, она у меня на уровне майора. И я люблю свою работу. Люблю открыто говорить о том, что вынес при ограниченном, пусть, сборе материалов о людях. Зачем же мне менять самого себя?

Когда я с досадой проговорил «само собой разумеется», Шмаринов обиделся:

— Да не само собой разумеется! Я разрешил Железновскому тебя, скажем, взять с собой. Я хотел, чтобы майор Железновский думал не только о карьере, а хотя бы немножко почувствовал себя человеком, заинтересованным в улучшении жизни. А улучшить жизнь — это объективно разобраться в той ситуации, в которую попали люди.

— Вы сказали о Мещерской. И ведете разговор на ее примере и на примере ее сбежавшего мужа…

— Конечно. Если Железновский что-то понял и даст тебе дело Шугова…

— Почему вы так думаете?

— Не даст сам — ты у него попросишь. В это я верю… Ты, получив материалы, разберешься, а не просто осудишь человека. Я это наблюдал по твоим публикациям. Ты досконально копаешься. — Шмаринов то ли посмеивался надо мной, подковыривал, то ли говорил серьезно, однако льстил мне, что на него не часто находило. — Так вот… Шугову инкриминируют предательство и играют вокруг его ревности: мол, все начиналось у него с этого. Но скажу тебе… Ведь его как бы специально подталкивали к этому! Как говорится, все это было! Ведь не успел Шугов жениться, как рядом с его женушкой пошагали два человека… Уже на то время — два человека!

— Да, но причем здесь — подталкивали? — возразил я.

— Обыкновенное дело. Борьба за карьеру и борьба за красивую женщину идут часто рядом. — Сегодня Шмаринов говорил слишком пространно. — Разве это не усек ты из моего разговора? Они, эти двое… Я тебе назову лишь буквы. Это полковник Н. и генерал С. У меня нет основания предъявлять им обвинения или выносить частное определение по делу Шугова. Но в том, что Шугов там, у врага, и их вина. Ах как они отнимали у него эту женщину! Как пытались уничтожить Шугова!

— И что из всего этого я вынесу? Даже, если буду иметь материалы, копаться в них?

Шмаринов вздохнул тяжело:

— Чудак! Если бы я имел не Железновского, а другого сотрудника, он бы все это не обошел стороной. Трудно сказать, а, точнее, возражать против негатива, если в деле теперь фигурирует враг народа, перебежчик! Я имею в виду Шугова. Что бы ты сейчас не сказал в его защиту — мимо! На тебя поглядят искоса… Но можно сказать об этих двоих! Их подлость, сводничество, сволочизм… Это же было! Как же все это оставить в стороне!

Разговор состоялся, естественно, уже после того, как у меня побывала папочка с «Делом Шугова». Знал ли Шмаринов о том, что Железновский дал мне эту папочку? Не думаю. Железновский, свернув папочку, положив ее на дно чемодана, тут же уехал. Шмаринову не дали даже проводить начальство. Но что странно, в «Деле» не было ни полковника Н., ни генерала С. И Железновский не сказал мне о них. Может, он скрыл от меня другую папку о Шугове, более увесистую? Более… То есть, где были и Н., и С.?

Но я помнил этот разговор со Шмариновым. И я пришел на второй день уже на квартиру Зиновия Борисовича Мещерского, дабы выяснить кое-что хотя бы об этом полковнике, и об этом генерале, видно задевших судьбу Шугова.

Марины Евгеньевны не было дома. Мещерский пил чай на кухне.

— Я знал, что вы приедете. Вы хотите тоже обелить Павла Афанасьевича? Я это понял. И мы помогли вам вчера. Мы говорили о нем хорошо, хотя, вы должны это знать, в нашем доме не стоит упоминать о веревке повешенного. Знаете, мне не положено якшаться со шпионом. И я всячески отмежевался от бывшего зятя. В конце концов моя идеологическая работа не терпит компромиссов. Для меня изменник Родины есть изменник Родины. И никто больше. Сват, брат, зять, жена. Только так!

— Вы хотели сказать о дочери еще. О ее связях в первые дни замужества с загадочным для меня полковником Н.

— Да, уже с полковником. Тогда он был подполковником.

— Генералом не стал?

— Думаю, и не станет. Мы тоже кое чего-то стоим.

— И еще с генералом С.

— Генерал-полковником С.

— А был?

— Генерал-майор в то время.

Мещерский назвал генерал-полковника подлецом, а нынешнего полковника Н. недоноском. Это они, по мнению Зиновия Борисовича, вбили первый клин и в семейную жизнь Шуговых, и в карьеру главы семьи.

Меня в этом не надо было убеждать. Я это уже понимал. Нужны были детали, и Мещерский на этот раз разговорился.

— У Павла Афанасьевича все было поначалу безоблачно, — печально склонился к столу Зиновий Борисович. — А какой родитель не мечтает о счастье своих детей! Н. - это всего-то был прихлебатель. Он интриговал и писал куда-то на Павла Афанасьевича. Добился или нет расположения моей дочери, это же, вы сами понимаете, тайна. Я никогда бы не спросил у дочери, как она распоряжается своим временем и своими симпатиями и антипатиями. А что касается С., сударь, я его застал в собственном доме в тот момент, когда он атаковал мою дочь, не закрыв даже дверь на ключ. Павел Афанасьевич был тогда в длительной командировке. И С. воспользовался случаем. С. был начальником Павла Афанасьевича. Но беда-то не в этом во всем. После того, как я показал ему на дверь, и появились в районной газете, — понимаете, в органе райкома партии, где я состоял первым лицом! — две заметки о моем якобы, извините, жидовском происхождении. Тогда это было модным. Неслыханно! Чтобы газета в то время отважилась выступить против первого лица! Но боролись то ли с космополитами, то ли еще с кем. И кто-то публикации разрешил! А у Павла Афанасьевича в кабинете стали появляться подложные письма о якобы связях моей дочери с С. Нетрудно догадаться, кто их автор. Проиграв в атаке, он выиграл в другом. Он нарушил покой Павла Афанасьевича.

— И что же было потом?

— Павел Афанасьевич был горяч, молод. Он принес эти письма в партийную организацию. Но он не знал нашей системы, у него всегда глаза были в розовых очках. А нам, партаппаратчикам, только и надо того, чтобы покопаться в белье грязном, потрусить, поставить по стойке смирно и сказать: «Служи, если простим! А нет — выкинем и останешься без куска хлеба, да еще оплеванным на всю Вселенную».

— Сражение состоялось?

— Поединок Шугов проиграл. Я отговаривал его от этого поединка. Он мне тогда не поверил. Шугов запятнал подозрением свою жену, мою дочь, и с тех пор потерял уважение в ее глазах.

— Почему они не разошлись?

— Легко сказать! Павел Афанасьевич любил ее так, простите, не как вы или Железновский. Он был всегда человеком цельным, устремленным. Про таких говорят: любят одну женщину, одну землю, одну Родину.

— Как раз этого о полковнике Шугове и не скажешь.

— Да, этого теперь не скажешь. Но я всегда говорю это про себя. Я всегда думаю, что наше отношение к таким, как он, надрывает душу и делает сердце холодным. — Он вдруг спохватился: — Надеюсь, все, что тут я говорю вам, не появится в какой-нибудь газете?

Я пообещал, что в газету писать не стану.

— Тогда в журнал? А вдруг будет узнаваемость?

— Вы боитесь?

— Я уже ничего не боюсь. Даже тогда не боялся, когда мою фамилию приписали к еврейской. Правда, Зиновий Борисович… Вы чувствуете? И приписывать не стоит! Само собой вроде разумеется. Но так уж случилось. Я Зиновий Борисович, потому что отец мой дал мне имя своего друга Зиновия, действительно, еврея. Сам отец был Борис. Но Борисом был и Годунов. Что же, и ему надо было приписывать, что он еврей?

Резко и требовательно зазвонил телефон. Мещерский важно встал и не спеша подошел к столику, где аккуратно, в нишу был упакован белый аппарат.

Он слушал внимательно, говоря при этом «да, да, да». Вдруг повернулся ко мне и пальцем подозвал меня к телефону.

— Ты можешь сама поговорить с ним. Он сейчас рядом со мной.

Я взял трубку и, грешным делом, надеялся услышать голос Марины Евгеньевны. Но мне страшно везло в этот день. Во-первых, откровения Мещерского, а, во-вторых, там на той стороне, на том конце Планеты, была Лена с простуженным хрипловатым голосом и теми вольными манерами, которые были приобретены в его доме, где ей всегда дозволялось говорить все, что она думает.

— Мама не дала тебе мой адрес, — когда мы обменялись приветствиями, прохрипела она. — Ты знаешь, зеленый огурчик, она тебя испугалась, ха-ха-ха! Ты только не обижайся. Но твой удел покорять официанток и комендантш общежитий. На нашего брата ты не тянешь.

— Это почему же? — стал я ерничать.

— Так захотел бы — нашел.

— Но мама твоя не велит?

— Мама оставляет тебя для себя, ха-ха-ха!

Смех ее был груб, раскатист. Мне теперь показалось, что ничуть она не больна, а просто у нее такой теперь голос. Это от курения, как я вычитал недавно в газете, и от того, что женщина пьет. Мне не хотелось в это верить. Лена все равно волновала меня даже на расстоянии. И я, не стесняясь ее отца, стал напрашиваться к ней в гости.

— Я, зеленый огурчик, не в форме.

— Что это для меня значит?

— Много. Я, мой милый, выгляжу так же, как моя дорогая молодящаяся мамаша.

— А разве это плохо?

— Для моих лет?

— Мы еще с тобой действительно зеленые огурчики.

— Нет, нет! И не напрашивайся… Вот если после твоего приезда из Ленинграда…

— Но я не собираюсь в Ленинград.

— Ты должен поехать в Ленинград.

— Зачем?

— Там Игорь Железновский. Он давно сказал, что хотел бы видеть тебя.

— Твоя мать дала мне его московский адрес.

— Он долго будет в Ленинграде. Я тебе советую поехать. Ты кое-что узнаешь… У тебя есть время?

— Двадцать дней с гаком. А где я его найду?

— Он звонил мне вчера из гостиницы.

— Она назвала гостиницу и номер, в котором остановился полковник госбезопасности Железновский.

— Поедешь?

— Поеду.

— Только, пожалуйста, не рассказывай ему, как относятся мои предки к этому… к этому беглецу, ха-ха-ха!

— Постараюсь.

— Постарайся, зеленый огурчик. И потом постарайся приплыть ко мне, лады?.. — Неожиданно голос ее стал мягким, женским, очень дорогим мне: Она уже шептала: — Все-все! Как помню, зеленый огурчик!..

«Зеленый огурчик!» Это тогда, когда за нами захлопнулась дверь, когда она спросила, не боится ли мальчик, который пришел к ней, ревнивого ее мужа, не боится ли, если вдруг он — с пистолетом, тогда она, прижавшись губами к моему лицу, сказала: «Ах, ты еще совсем зеленый огурчик!»

Пип-пип-пип! Лена положила трубку, а я в недоумении глядел на нишу и спрятанный в ней аппарат. Зиновий Борисович же глядел на меня, неодобрительно щурясь.

— О чем вы договорились? — спросил, наконец, он.

— Лена хочет, чтобы я поехал в Ленинград, к Железновскому.

— Он разве там? — подозрительно поглядел на меня Мещерский.

— Лена уверяет, что там.

— Да не может этого быть! Я звонил ему позавчера в Москву… А что вы решили?

— Если честно признаться, меня это волнует вот уже год. Я прожил тогда год спокойно. А потом, когда пришло письмо от вдовы Павликовой в адрес полковника Шмаринова, то я подумал… В общем, после этого как-то я завертелся. И верчусь, верчусь вокруг да около. А не знаю — зачем?

— А кто такая Павликова?

— Вы не знаете? Это вдова начальника заставы, где перешел границу ваш зять.

— Меня волнует только зять, — жестко сказал Мещерский. — И то он здесь! — Приложил руку к сердцу. — Только здесь.

— А меня волнует и Павликова, и мама замполита заставы, и все солдаты, и все сержанты, которые теперь тянут лямку в тюряге! — крикнул я.

— Хорошо, что же вы кричите? Вы хотите, чтобы я уточнил, где Железновский? И даст ли он вам материалы еще и про Павликову? Я не знаю, не знаю… И не хочу знать… А уточнить… Я завтра вам сообщу. Где вы остановились?

Я назвал, где остановился.

— Я узнаю ваш телефон.

— Зачем? Я вам его назову. — И дал ему номер телефона. После того, как я выступил несколько раз в центральной прессе, меня стали селить в хороших номерах, как правило, с городскими телефонами.

На следующий день, ранним поездом, я выехал в Ленинград. Я давно мечтал побывать там. А тут случай. Когда я позвонил Мещерскому сам, не дождавшись его звонка, он извинился и заверил, что только-только собирался со мной связаться, однако дела не позволили ему сделать этого.

— Вы поезжайте к Игорю. У него действительно для вас кое-что имеется.

— В каком смысле? Я ведь тоже мотался без отпуска два года. Не хочется ехать вхолостую. Может, и ждать придется. А надо заехать домой.

— Но он в самом деле звонил моей дочери. И просил, узнав, что вы в городе, к нему приехать. Железновский не может принять вас в Москве, потому что действительно останется надолго в Ленинграде. Тут Лена была точна.

Итак, я поехал в Ленинград. Железновский встретил меня на вокзале ему позвонил Зиновий Борисович.

— Знаешь, я тебе снял номер. Не в моей гостинице. Так будет лучше.

Я согласился. А что, собственно, изменилось бы? Полковнику не хотелось показывать меня своим. Когда-то на танцах я оделся в гражданский костюм и выглядел, надо сказать, комично. Особенно дурацки выпирал мой галстук. Мы завязывали его с начальником типографии Толей Алябьевым вроде умело, но узел не получился, все было смешно, однако мне казалось, что выгляжу я шикарно: до армии у меня не было ни одного костюма, ходил я в рванье.

Тут же, на вокзале, я предстал перед новоиспеченным полковником этаким щеголем. На мне была тройка, через плечо перекинут самый дорогой на то время фотоаппарат. И полковник одет с иголочки. Железновский был, правда, утомлен, лицо как-то сжалось, появилась залысина и поседели виски.

Мы наняли такси, он сказал водителю куда ехать. И через полчаса я уже разместился.

— Я тебя оставлю до вечера. — Железновский подошел вплотную ко мне, долго оглядывал. — Пижон! Хвалю.

— Ты чего-то хотел. Почему позвал меня?

— Соскучился. Веришь?

— Нет. Говори. А то закрутишься и вечером не приедешь. Как сказала мать Лены, ты работаешь в основном по вечерам.

— А ты? Газетчики тоже ведь работают по вечерам.

— По ночам и по вечерам. У нас ненормированный рабочий день.

— И у нас тоже. Но вечером я приду.

— Когда? Скажи, чтобы я не был привязан. Я хочу побродить по городу. Представляешь, мою дыру и это царство красоты!

— Не представляю. Как тебя угораздило там остаться?

— Игорь, меня не спрашивали. Прилепили одну маленькую звездочку, оставили на той же должности, с тем же трусливым редактором. И что бы я мог сделать?

— А я, видишь, отхватил… Перепрыгнул через большую. Сразу полковника. — Железновский кисло усмехнулся. — Ладно, все-таки до вечера!

В этот вечер он не пришел. Мы договорились, что я буду ждать его после восьми. Я сидел в номере и просматривал все свежие газеты, которые купил в местных киосках. По этим газетам я понял, чем занимается полковник Железновский. В них сообщалось об очередном каком-то заговоре ленинградской интеллигенции. Где-то разоблачены инженеры Петухов, Васильев и Бернштейн. Они хотели продать какие-то изобретения, и в последнюю минуту их поймали за руку рабочие завода. В газетах этих рабочих широко представляли. Многие из них прошли войну, громили немецко-фашистских захватчиков: они, эти люди, не могут жить в одной дружной семье с предателями и врагами народа, спекулирующими общим богатым достоянием изобретениями, так нужными заводу.

Я ждал звонка на второй день. Звонка не было. Не было Железновского и на третий, и на четвертый день.

Мне ничего не оставалось делать, как взять обратный билет. Вечером я должен был уезжать, поначалу в Москву, потом оттуда я помчусь в свою милую Среднюю Азию, где меня всегда ждут мама и братишки. Хватит всего этого для меня. От здешних тайн уже тошнит!

Мне оставалось всего два часа. На вокзал я мог доехать на трамвае всего несколько остановок.

Я уже собрался и хотел уходить. Лучше приду пораньше, похожу по вокзалу. Люблю отъезжающий, суетящийся, шумливый народ: сколько потешного и человечески теплого в провожаниях, встречах!

Только взялся за чемодан — звонок. Я мог и не отгадывать. Товарищ полковник!

— Слушай, — не поздоровался Железновский, как она с тобой говорила?

— Что значит как? — взбесился я. — Ты извинись вначале, что вызвал меня сюда и морочил голову.

— Слушай ты, младшой! Я тебя могу вызвать повесткой! И спросить: что ты копаешься в дерьме? Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не копался?

— Это точно, предупреждал! Я это всегда помню.

— Тогда, почему ты копаешься? Почему спрашиваешь, нюхаешь?

— Кого я спрашивал? И кого я нюхал?

— Ты ходишь вокруг пограничников! Ты им слагаешь и поешь песни! А нам… Нам ты отказываешь в честности, порядочности! Они все у тебя не виноваты. А мы, те, что выполняли свой воинский долг, негодяи!

— Я это не говорил ни Мещерскому, ни его жене, ни его дочери.

— Ох, какой точный! Ты кое-чему научился! Называешь фамилии!

— Не кривляйся. Я все равно не пойму тебя и твоей этой хохмочки. Вызвать, а потом облаять! Ну спасибо…

— Да пошел ты!.. Впрочем, загляни в свой портфель… Загляни!

— Пьяная рожа! — крикнул я. — Сам пошел! Чтобы ты больше никогда не звал меня к себе! Понял?

— Дурак, младшой! Зря тебе звание дали. Старшиной ты был умнее.

Я нажал на телефонный рычажок, медленно оглянулся. Что-то не так, что-то не так! Это — не Железновский. Это — клоун. Это ему так надо сделать, так надо сделать! Телефон прослушивается. И я, следовательно, прослушиваюсь. Это ясно. Это результат письма, которое я отправил за своей подписью в ЦК. Это потому, что в письме идет речь о вдове начальника заставы Павликовой. Это еще, может, связано с…

Я на цыпочках, вроде это мне поможет, вышел в коридор гостиницы. Сдавать номер я не буду, — твердил себе. — Это, это…

…Уже в вагоне, необыкновенно безлюдном, тихом и спокойном, я полез на дно своего портфеля: там лежал конверт, хорошо заклееный и бечевкой связанный. На конверте стояла моя фамилия. Кто-то стукнул в дверь. Я быстро спрятал конверт, сел прямо и сказал:

— Войдите!

Вошла девушка. Оказывается, ее место рядом с моим. Ну что ж! Я глядел на ее милые ножки, на смазливое личико: неужели она будет следить за мной? Меня уже ведь не раз предупреждали: брось этих своих пограничников! Не лезь в такие дела!

Плевать на эту девочку! Плевать на всех вас!

Я достал конверт и распечатал его. Девчонки не было, она пошла переодеваться. Размашистым почерком Игоря Железновского мне сообщалось о судьбе Соломии Зудько. Приговорена к расстрелу! Приговорены к расстрелу и семь железнодорожников моей маленькой станции.

«Как ты скушаешь все это? Напишешь ли? Или промолчишь в тряпочку?»

Железновский издевался еще надо мной! Он знал, что я написал в ЦК и о Соломии Яковлевне Зудько, и о ее муже, разжалованном майоре Соловьеве, и о семи железнодорожниках, которые никогда ни в чем не подозревались и прошли по делу Зудько.

«Нет, нет, нет! — закричал я. — Не может этого быть! Они же ничего не сделали! Это подтвердил и полковник Шмаринов. Зачем же так?»

Поезд мчался с такой скоростью, будто хотел обогнать все мои печальные догадки. Ты, Железновский, получил полковника. Не за это ли? За Зудько? Ну сознавайся? Ты поэтому и не пришел? Ты не знал, вызывая меня, что мое письмо находится уже в ЦК. Вдруг кто-то сказал. Или сам узнал. И тогда не захотел со мной встречаться. Ты думал, что мы просто поболтаем о женщине, которую любили, которая и теперь для нас небезразлична? Но оказалось: я этот год копался в дерьме, как ты говоришь. И кое-что раскопал. Тебе это не слишком понравилось, правда, товарищ полковник? И что осталось тебе — напиться и выдать мне по телефону? Чтобы и свои слышали. И сказали: у тебя нет любимчиков, друзей. У тебя главное работа, работа, работа. Работа там, работа — тут. Тут у тебя много вечерней работы. Очень много, некогда расслабиться, некогда отдохнуть…