Человек в проходном дворе

Глава 24. Кто кого?

Я поднимался по лестнице медленно: жара чувствовалась и здесь.

На площадке между первым и вторым этажами знакомая уже мне уборщица (“Пес такой! — вспомнил я. — Ущипнул меня…”) посыпала ковровую дорожку спитым чаем и мела веником. Выше, на ступеньках, играл оловянным солдатиком мальчуган лет девяти — наверное, ее сын.

— Добрый день, — сказал я.

— Вы с какого номера?

— Из триста пятого.

— А, у вас я прибрала. Я думала, с триста девятого: они ушли и ключ унесли.

— В нашем номере народ дисциплинированный, — сказал я. И пошел к себе.

Номер был заперт.

Я спустился на второй этаж.

Дежурная — дамочка с выщипанными бровями — подала ключ и сообщила:

— К вам приходили. Ждали вас, а потом ушли.

— Много человек? — удивился я.

— Зачем много? Один. Толстенький такой. Все глазами хлопает. Скажет слово — хлопнет, скажет — хлопнет.

“Буш”, — догадался я.

— Он здесь ждал?

— Нет, он ключ принес.

— Какой ключ? Вы бы по порядку рассказали.

— Ну от номера от вашего! Приносит ключ и дает мне. Я его спрашиваю: “Вы разве у нас проживаете?” А он говорит: “Нет, я молодого человека из триста пятого ждал, а больше ждать не буду, может, он только вечером придет, возьмите ключ”. Вы не беспокойтесь, ежели насчет вещей. Я его знаю. Он приходил тут к одному. Которого убили. Слышали?

— А где он ключ взял?

— Ему моряк оставил. Вот пьяница, прости господи!

“Завтра будет дежурить Быстрицкая”, — почему-то вспомнил я. И спросил:

— Толстенький ничего не передавал?

— Нет. Присел здесь, журнальчик вон полистал, а потом вздохнул, сказал: “Скушно жить на белом свете” — и ушел.

Я поднялся в номер.

Времени было час дня. Жара, воскресенье. Я решил взять плавки и махнуть на пляж: там я мог сейчас встретить почти всех, кто интересовал меня. Нужно было запастись деньгами.

Я выдвинул из-под кровати чемодан (он был у меня не заперт) и откинул крышку. Среди вещей чего-то не хватало. Чего? Я не сразу сообразил, что не было фотоаппарата. Нет, в тумбочку я его не клал. Вчера, когда я доставал бритву, он был на месте. Сегодня утром я его тоже видел. Украли?

Бумажник был цел.

— Очень странно, — сказал я вслух.

Моряк? Нет, конечно. Пухальский? Он не пойдет на кражу в номере. Остается Буш? Ерунда какая-то.

— Итак, потерпевшая сторона: студент. Что вам стоит провести следствие, товарищ старший лейтенант, и помочь бедному студенту? — опять сказал я вслух. — Помогите, пожалуйста.

Я закурил. Придется бежать к дежурной и, размахивая руками, делиться несчастьем. “Все-таки я крепко “вошел в образ”, — подумал я. Мне очень не хотелось привлекать к себе внимание, но для студента фотоаппарат — целое состояние.

Я опять спустился на второй этаж.

Когда я шел по коридору, то чуть не упал на сваленные у стены доски: на туфле развязался шнурок, а я наступил на него. Я нагнулся. Между досками что-то лежало. Я слегка приподнял верхнюю доску. Под ней лежала моя “Смена-2” в расстегнутом футляре из кожзаменителя. Так! Я сразу подвинул доску на место. Не я положил сюда аппарат, не мне брать. Столик дежурной отсюда не виден: коридор заворачивает вправо. Значит, она тоже не могла ничего увидеть.

Я завязал шнурок и снова поднялся в номер. Лег на койку.

Кто-то украл фотоаппарат. И спрятал. Но какой же вор будет так нелепо прятать украденную вещь? Взял — и уноси подальше. Помешали? Чепуха. Если уж ты вынес фотоаппарат из номера и спустился на второй этаж, то самое правдоподобное: притвориться, что аппарат твой.

Я лег поудобнее и стал думать дальше. А если кто-то хотел убедить меня в том, что совершена кража? Я должен был обнаружить пропажу фотоаппарата. И только. Мне просто повезло. Здорово повезло. Но опять — почему аппарат спрятан в досках? Сегодня воскресенье. Завтра могут прийти рабочие. Ладно. Пока остановимся на гипотезе: вор не был вором. А зачем эта инсценировка? Кто-то написал анонимное письмо, чтобы отвлечь наше внимание. Тут все ясно. Но при чем тут я, московский студент, посторонний человек?

“Кто-то сомневается в том, что я студент”, — подумал я. Зачем кража? Чтобы проверить, как я буду реагировать. А как я могу реагировать? Очень просто: либо подниму шум, либо не подниму шума. Если студент — подниму. Но если я очень молодой (моя внешность могла обмануть кого угодно) и неопытный работник следственных органов, то могу сделать ошибку. Не захочу привлекать к себе внимание. Так? Так. Это была моя первая мысль, когда я обнаружил кражу. Но странный способ проверки. Какой-то примитивный. Надо выяснить, должны ли прийти завтра рабочие. Если нет, кому об этом может быть известно.

Ладно. Иду вниз и делаю заявление о пропаже.

И тут меня осенило. Фотоаппарат лежит за досками. Я этого не знаю. Если я заглотну наживку, что предпримет он? Ведь эту проверку он устраивал не из простого любопытства, он понимает, что рано или поздно должен попасть в поле нашего зрения. Самая пассивная реакция: будет опасаться меня, а не всего мира. Второе — скроется. Но я его хорошо знаю, а круг таких людей ограничен. И Валдманис будет настороже. Третье. Если я, по его предположениям, на верном пути и стал опасен, он может попытаться убрать меня. Хм, новое убийство — новые улики. Такой вариант мог быть ему полезен только в одном случае: если все удастся обставить так, что подозрение падет на кого-то другого. Тогда и убийство Ищенко будет приписано не ему. С другой стороны, он, может быть, думает, что я уже знаю: он — это он. Он считает, что чем-то выдал себя. Тогда он может пойти на все, предполагая, что я еще не поделился ни с кем своими подозрениями, — ведь он на свободе, — а хочу прежде окончательно во всем убедиться. “Это, в общем, нереально, — прикидывает он. — Но это единственный шанс”. Для него что одно убийство, что два: “вышка” обеспечена. Да еще старые “грехи”. Тут мне стало на момент страшно. Не за себя. Нет. По улицам городка ходил человек, готовый убить в любую минуту. Но если я раскроюсь, у меня есть шанс ускорить расследование. Так не стать ли мне приманкой? Козленком, которого привязали к дереву? Козленком — и одновременно охотником. Вызвать огонь на себя и засечь противника. Так? Только не спешить. Обдумать все по порядку. “Законсервируйся, как болгарские помидорчики, — сказал мне на прощанье начальник отдела Шимкус. — Расшифровка “в крайнем случае”. Может быть, это тот самый случай? Чем я рискую? Ничем.

Почти ничем.

Потому что, если у него есть пистолет или обрез, он может стрелять вечером в спину. Вряд ли он пойдет на это. Но если пойдет, моим товарищам придется начинать все сначала. Я не имею права рисковать в одиночку. Значит, опять-таки не обойтись без Валдманиса. “Если я ошибся, мне не дадут прохода в комитете”, — машинально подумал я. Впрочем, Шимкус всегда говорил: “Не бойтесь ошибаться, не ошибаются бездельники. Умейте исправлять ошибки”. Так или иначе, сейчас Кентавр находится в “состоянии покоя”, говоря языком физики. “Открыв” во мне работника КГБ, он должен будет прореагировать на это открытие. А я должен буду уловить его реакцию. Просто, как в задачнике. “Мне придется быть чем-то вроде сейсмографа, — подумал я. — Или мишенью”.

Я принял решение. Потушил в пепельнице окурок и встал с койки. Вышел в коридор.

В коридоре было пусто.

Я попробовал открыть 309-й номер своим ключом: уборщица говорила, что там никого нет. Если я смогу войти туда, то войти в 305-й номер мог кто-то и посторонний. Не Буш, не Пухальский и не моряк. Замок не поддавался. Я подошел к 307-му и прислушался. За дверью стояла тишина. Дверь заперта, а ключа в скважине нет. В крайнем случае скажу, что ошибся номером. Я вставил ключ. Нажал. Ключ повернулся!

Я спустился к дежурной.

— Послушайте, долго еще такая грязь будет? Начали ремонт, а потом бросили!

— Рабочие в среду придут.

“Так”, — подумал я.

— Но ведь безобразие!

— Конечно, конечно. Вы уж извините… Директор в исполком звонил, а они уперлись: только в среду дадим рабочих обратно. Нам, дескать, надо — это они говорят — веранду для танцев в городском саду открывать, сезон начался, а она не крашена, и столбы погнили.

— Порядочки! — Я не очень любил говорить в таком тоне с людьми, но сейчас это было нужно для дела.

— Сегодня ваш сосед уже учинил скандал: наткнулся на козлы и стал меня ругать. Я директора позвала. Тот говорит: “В среду, дорогой товарищ, начнем”. А он кричит: “Меня в среду, может, уже не будет. А ногу я или кто другой вполне свободно можем до среды поломать”. Ну, директор велел козлы в подвал снести.

— Мудро. Это какой же сосед — в очках?

— Моряк. В очках — тот тоже шел по коридору. Но он постоял молча, взял ключ и ушел наверх.

Выходит, про среду знали все, кроме меня. Н-да!

В вестибюле я чуть не налетел на директора гостиницы.

— Стоп! — он ткнул меня в грудь указательным пальцем. — Почему не заходишь, дорогой? Я тебя приглашал. Как делишки, москвич?

Черт! Он умел встречаться удивительно не вовремя. Я очень вежливо сказал ему, что обязательно зайду, и как-нибудь мы с ним отлично проведем время, но сейчас мне недосуг.

— Люблю, понимаешь, культурную беседу! — сказал он. — Давеча с артистом выпивал, он в сто седьмом остановился. Он в кино немецкого полковника играет. Та-ак умеет зубами скрипеть! Талант!

Опять мне показалось, что он умнее того, что говорит. У него были насмешливые, искушенные глаза и рот кривился в усмешке. Какое-то несоответствие формы и содержания, как говорят литературоведы.

— Но я же не артист!

— Я знаю, — отвечал Иван Сергеевич. — Но ты бойкий парень. Язык у тебя как бритва. Студент. Очень уважаю таких. Только насчет Айвазовского ты ошибочку допускаешь…

Я отвязался от него и вышел на улицу.

Автомат за углом не работал.

Пришлось пройти по бульвару. Весь город был на море, и на бульваре я увидел только двух стариков в кепках: они играли в шахматы в тени под развесистым тополем. Наконец я нашел исправный автомат и набрал номер.

К телефону подошел начальник горотдела: у него тоже сейчас не было выходных. “Мальчик много читает. — сказал я. — При большой нагрузке можно испортить зрение”. Догадка, которая мелькнула у меня на площади, теперь вовсе не казалась мне стоящей — фотоаппарат все перевернул, — но я привык быть добросовестным. “Он не носит очков, — возразил Валдманис. — Янкаускас не упустил бы такой детали в докладе”. — “Но родители не обращают на него внимания”. — “А в школе?” — “Он может сидеть на первой парте… Если он близорук, Черкиз мог смешаться с толпой шоферов в таких же синих куртках, как на нем, исчезнуть с площади, а мальчику казалось, что он видит его по-прежнему”. — “Гм, остроумно, — с сомнением сказал Валдманис. — Ладно, попробуем”. Я подумал: “Интересно, что ты скажешь, когда услышишь про фотоаппарат?” — и сказал: “Меня смущает достаток в доме Генриха Осиповича. Он живет не по средствам. Откуда деньги? Проверьте, пожалуйста”. — “Уже”, — сказал Валдманис. “Что уже?” — “Проверил. Все очень просто. Он был раньше отличным краснодеревцем и теперь изредка подрабатывает по этому делу”. — “Что ж, — сказал я. — Тогда все в порядке”. Я нарочно тянул время. Ладно, решил я. В нескольких словах я рассказал Валдманису историю с фотоаппаратом. “Проверьте уборщицу”, — попросил я. “Ее зовут Марта?” — спросил Валдманис. “Да”. — “Я ее знаю. Она нам как-то помогла. Абсолютно честный человек”. Я хотел попросить начальника горотдела поинтересоваться директором гостиницы Иваном Сергеевичем. Но передумал. И ничего не сказал. “Может, вы перемудрили и это простая кража?” — спросил Валдманис. “Почему украден только фотоаппарат? Почему он спрятан в досках?” — возразил я. “Вот это меня и смущает”. — “Ставка на мою неопытность. Другого варианта не вижу”. Теперь я рассказал о своей затее. “Ладно. Где вы находитесь?” — спросил Валдманис. Я сказал, что сейчас еще рано: мне должно быть дано время на обнаружение пропажи. “Лучше подстраховаться, — твердо сказал Валдманис. — Где вы?” Я объяснил. “Пришлю Красухина, — сказал он. — Вы его знаете. Он встречал вас в первый раз”. — “Хорошо”. — “Но вообще что-то тут не так. Я сомневаюсь”. Я и сам сомневался. “Поживем — увидим”, — бодро сказал я. И повесил трубку.

Через десять минут на соседнюю скамейку опустился Красухин. Он был в соломенной шляпе. “Он слишком выделяется, — мельком подумал я. — Молодые парни таких шляп теперь не носят”. Я бросил сигарету и встал. Младший лейтенант не шелохнулся, ожидая, пока между нами образуется интервал.

Я попробовал позвонить Бушу, но никто не подошел. Я свернул в один переулок. В другой. Младший лейтенант следовал позади. В руках у него очутилась авоська. В ней свернутые в трубку газеты, какой-то кулек. Нет, в таком “оформлении” шляпа не нарушала типажа. Семья, дети. Воскресный день. Идет в магазин за продуктами. “Зря я к нему придрался”, — подумал я.

Я шел по городу.

“Если б Владимир Игнатьевич Малин остался тогда жив, этой прогулки не было бы”, — думал я.