Человек в проходном дворе

Глава 28. Войтин пишет письмо

Генрих Осипович остался в ресторане. И Пухальский был там со своим “фарцовщиком”, когда я уходил.

На улице было темно. Фонари, как нарочно, горели вполнакала. Красухина я не видел, но знал, что он на расстоянии следует за мной. Мы кружили по городу. Я садился на скамейки, подолгу простаивал возле освещенных витрин. Хвоста не было.

Когда я стоял у окна часовой мастерской (внутри горел свет, а вдоль стен выстроились часы различных систем в футлярах в человеческий рост, в них качались начищенные медные маятники, вспыхивая в свете электрической лампочки под потолком, — часы жили своей механической жизнью в отсутствие человека, и это производило жутковатое впечатление), а младший лейтенант стоял, скрывшись в густой тени дерева (я видел его боковым зрением), — в этот самый момент из переулка вынырнул пошатывающийся парень и пошел на меня.

— Сигаретки нету?

— Есть.

Я вынул пачку. Непослушными пальцами он выудил из нее сигарету.

— Корову бы надо с подойничком.

— Под “подойничком” подразумеваете спички?

— Ага. Кругло говоришь.

— В школе научили.

Я стоял вполоборота к нему и продолжал глядеть в окно мастерской, но был весь как пружина.

— Грабануть хочешь?

— Что?

— Ничего… А то смотри милицию крикну. У нас тут быстро.

Я засмеялся, но по-прежнему был готов поймать любое его движение. Он прикурил. Погремев спичками, вернул коробок. И отвалил: спотыкаясь, пошел своей дорогой. Уф!

Возле гостиницы я напился газировки из светившегося изнутри автомата.

— У вас трехкопеечной монеты нет? — окликнул я младшего лейтенанта, остановившегося невдалеке. — У меня одни копейки, а хочется с сиропом.

Он приблизился.

— Ступайте отдыхать, — тихо сказал я, перебирая монеты у него на ладони. — Сегодня уже ничего не будет.

— А в гостинице?

— Там мне бояться нечего. Идите.

Перед тем как войти, я оглянулся: он стоял возле автомата и провожал меня глазами.

Я пересек вестибюль и поднялся по лестнице на второй этаж. Зеркала на площадках были глубокими и таинственными. В пустом полутемном коридоре возле досок я уронил платок, закурил и нагнулся, подсвечивая себе спичкой. Фотоаппарата не было. Я отодвинул доску. Пусто. “Что за фокусы? — подумал я. — Моя “Смена” появляется и исчезает когда ей вздумается. Вернее, когда кому-то вздумается. Мистика, спиритизм!” Я тщательно отряхнул платок, спрятал его в карман и свернул по коридору к столику дежурной.

Навстречу мне с кожаного диванчика поднялась уборщица. “Ее зовут Марта”, — вспомнил я В руках у нее был какой-то предмет, завернутый в газету.

— Можно вас на минуточку?

— Хоть на десять, тетя Марта.

— Нет. Пожалуйста, отойдемте. — Она оглянулась на дежурную: та, положив голову на руки, дремала.

— Хорошо.

Она сунула мне в руки сверток.

— Нате!

— Не понимаю.

Лицо ее покрылось красными пятнами: это было заметно даже в полутьме коридора.

— Все мой подлец, Пашка!.. Оставить его дома не с кем, крутится день-деньской на улице. Я ему всегда наказывала: не смей ничего у постояльцев трогать…

Я вспомнил мальчика, игравшего на лестнице оловянным солдатиком. “Господи, какой же я осел! — подумал я. — Какой мохнатый, длинноухий, безнадежный осел! Почему я не обратил внимания на то, что футляр аппарата был расстегнут. Конечно же, Пашка спрятался в коридоре, играл им, а потом сунул под доски”.

— Я у вас в номере-то прибирала, вышла с мусором, а он вот… полез под кровать и вытянул его из чемодана. Уж вы извините! Он его под доски в коридоре затолкал А вечером пришли домой, он мне признался. Я бегом сюда, запыхалась, гляжу: лежит целехонек. Слава богу! Уж как я обрадовалась!.. Я ему лупки дала, подлецу. На скору руку, но дала… Он-то ведь увидал, что из чемодана ремешок торчит, и вытащил за него. Вы чемодан запираете?

— Нет.

— Ну, не врет, значит. И то легче… Он еще маленький, не понимает, что творит. Вы уж не сердитесь!

— Я не сержусь, тетя Марта. Я теперь чемодан запирать буду, а вы его не бейте.

— Да уж отодрала! И еще добавлю! Его в понятие привести надо, чтоб запомнил, а то пойдет по кривой-то дорожке. Ну, такой хитрый, ну, я ничего не заметила: он его хвать — и под рубашку. А потом боком, боком… Только я вас очень прошу, прямо я вас умоляю, не заявляйте! У нас так строго насчет этого, а я никогда ничего…

— Не волнуйтесь, пожалуйста, тетя Марта. Все останется между нами.

— Уж такое спасибо вам! Прямо не знаю, как благодарить.

— Идите спать, тетя Марта, а го вы не выспитесь. И не надо лупить Пашку, он неплохой мальчуган.

— Да я уж…

Я поднялся на третий этаж.

Итак, все стало на свои места. Какого же дурака я свалял! А не упомянуть обо всем этом в отчете я не имел права… “Будьте мужчиной, старший лейтенант, — сказал я себе. — И зарубите на носу, что мистика и спиритизм — обман. Просто бывают умные старшие лейтенанты, а бывают пентюхи”.

Мне совсем не хотелось снова спускаться, было поздно, коридор был пуст, и поэтому я прошел в темный конец коридора, сел возле телефона на кожаный диван и набрал номер. “Пухальский спекулянт, — раздраженно думал я. — Может быть, валютчик. Скорей всего в газете была валюта. И черт с ним. Надо рвать лишние нити. Пусть с Пухальским возится Сипарис. Ищенко зачем-то взял его пиджак, а Пухальский, когда ему предложили опознать труп, растерялся. Испугался вопроса: почему ваш пиджак оказался на убитом. Не хотел привлекать к себе внимания. Ничего не знаю, моя хата с краю. Он не рассчитал, что подозрительным покажется как раз то, что он не признал своего пиджака. А ведь следствие рано или поздно должно было обнаружить, что пиджак на Ищенко с чужого плеча. Пухальский понял это с большим запозданием. Все было так. И никак иначе, — уговаривал я себя. — И Буш тут ни при чем. Хватит играть в жмурки…” “Алле”, — ответил усталый голос дежурного. “Передайте Пухальского Сипарису, — сказал я, направляя звук ладонью в трубку. — Он все равно ходит за ним по пятам. Завтра до работы перехватите Буша и прижмите его. Насчет анонимки. Что он знает? Вытрясите из него детали, может быть, они что-то дадут. Возьмите подписку о неразглашении. Сопровождение снимите — Красухин больше не нужен. История с фотоаппаратом оказалась липой. Все. Спокойной ночи”.

Я медленно пошел к себе.

В номере сидел Войтин и что-то писал. Лампа- с жестяным козырьком бросала круг света на стол, тень Войтина горбилась на стене. Он вздрогнул, когда я рывком распахнул дверь: иногда бывает полезно войти вот так неожиданно. Он прикрыл лист бумаги локтем. “Наверное, так же писал свою записку Ищенко, — почему-то подумал я. — А потом его убили…”

— Физкультпривет!

— Нагулялся? — отечески спросил Войтин.

— Так точно. Теперь с вашего позволения располагаю спать-с. До утра, с вашего разрешения.

— Вольно, студент. Ты не знаешь, когда первый раз вынимают письма из почтового ящика?

— Часов в семь. А что?

Он что-то подсчитал в уме, шевеля губами.

— Разучись спрашивать: “А что?” Ничего.

— Как вашему превосходительству угодно. Но если вы хотите, чтобы его вынули с утра, пойдите и опустите сейчас.

— Нет.

Я сел на койку. Он сунул бумагу в конверт. Заклеил его. Написал адрес. Какой-то короткий адрес.

— Не видел, камера хранения еще открыта?

— Открыта. А вы свои фамильные драгоценности там держите?

— Там, студент.

Он вышел, держа в руках конверт. А когда вернулся через несколько минут в номер, конверта у него не было. Почтовый ящик висел на улице возле подъезда. Из гостиницы Войтин не выходил: я смотрел в окно. На нем были пижамные брюки без карманов. Значит, он оставил конверт в камере хранения. В чемодане. Письмо самому себе?.. Тут я вспомнил про ключ, который нашел на остановке.

— Я организовал бюро находок, между прочим, — сообщил я. — Фирма “Вараксин и сыновья”.

— Ну и что?

— С огорчением констатирую, что вас это не интересует. Вы ничего не теряли?

— Нет, — отрезал Войтин.

— А это? — Я раскрыл ладонь.

— Где ты нашел? — с волнением спросил он. — Я даже не знал, что потерял его.

— Может, не ваш?

— Другого такого нет. — Он забрал у меня ключ.

— Лежал рядом со ступеньками автобуса, пришедшего из Радзуте.

— Вот как? — Войтин зорко взглянул на меня. — Тебя трудно выносить в больших дозах, студент… Ключ я спрячу. Спасибо. Серьезно, спасибо… Мне было бы очень больно его потерять: я его всю войну носил на себе. Думал, вернусь и открою дверь. Тысячу раз это видел. Эх! — Он стиснул зубы. — Даже в госпитале он лежал в тумбочке рядом со мной… Спасибо!

— Не за что. Жалко, что вы мне не сказали, что собираетесь в Радзуте. Я бы тоже поехал.

Он промолчал.

— Говорят, там католические соборы красивые?

— Я не специалист, — сухо сказал Войтин. — Давай спать, Борис… как тебя по отчеству?

— Андреевич.

— Так вот, спи, Борис Андреевич. Дрыхни. И не приставай ко мне.

— А в шахматишки не желаете?

— Нет.

Но сам он долго не мог заснуть: я слышал, как он ворочается в кровати. Я курил в темноте и, затягиваясь, глядел на рдеющий огонек сигареты: он быстро тускнел, подергиваясь пеплом.

“Вот так и истина, товарищ Вараксин, — сказал я себе. — Огонь под пеплом… Зачем Войтин ездил в Радзуте? Почему он так упорно не хочет об этом говорить? Что за письмо он писал? И что связывает с Радзуте киевского адвоката Лойко? Семена Лойко?..”