Черчилль

Глава седьмая ВЕЛИКИЙ АЛЬЯНС 1941–1945

Для Черчилля все внезапно изменилось в 1941 году. Неожиданный поворот судьбы спутал все карты. 22 июня в войну вступил Советский Союз, а 7 декабря — Соединенные Штаты. Теперь Англия была уже не одна. В борьбе с Гитлером у нее появились союзники, однако именно она оказалась центральным звеном в межконтинентальной коалиции. Отныне война стала мировой, а Британия возглавила «Великий альянс», как называл антигитлеровскую коалицию сам Черчилль, — в честь альянса, составившегося против Людовика XIV во времена знаменитого герцога Мальборо, предка премьер-министра. На протяжении четырех лет Черчилль был одновременно и антрепренером, и исполнителем главной роли в этом грандиозном действе, предпринятом с целью разрушить ось Берлин — Рим. Именно этой задаче посвятил Черчилль всю свою энергию и деловитость. Он дал жизнь новой геополитике, которую старался не выпускать из-под своего контроля и которая характеризовалась — прямо по Шекспиру — «трехчастным делением мира»^{258}.

Осенью 1939 года, несмотря на вторжение Красной армии в Польшу и раздел этой страны между Германией и Советами, Черчилль удивил всех своим сдержанным отношением к политике Кремля. Он не присоединил своего голоса к хору негодующих соотечественников, осудивших действия советского правительства. Первый лорд адмиралтейства говорил о случившемся осторожно, избегал резких высказываний, оставляя себе тем самым путь к отступлению, а может быть, и к дальнейшему изменению позиции. Так, впервые комментируя события в Польше на Би-би-си 1 октября, Черчилль подчеркнул, что решение Сталина было продиктовано прежде всего национальными интересами Советского Союза. Кроме того, британский премьер-министр дал понять, что загадка русской души — эта «окутанная тайной головоломка внутри загадки» (знаменитое выражение Черчилля^{259}) — на этот раз разгадана: Советский Союз попросту не мог спокойно смотреть, как гитлеровская Германия порабощает Балканы и Юго-Восточную Европу. А потому было очевидно, что столкновение интересов двух тоталитарных сверхдержав рано или поздно приведет к конфликту между ними. В октябре 1940 года Черчилль поистине проявил чудеса прозорливости, заявив своим ошеломленным военным советникам, что нужно быть готовыми к нападению Германии на Советы уже в следующем, то есть в 1941 году^{260}.

Однако лишь весной 1941 года сведения, полученные с помощью «Ультры», укрепили Черчилля в его предположении: массированное наступление германской армии на Восток не за горами. В начале апреля он приказал британскому послу в Москве, сэру Стэффорду Криппсу, срочно передать предупредительную ноту министру иностранных дел Молотову. Однако Криппс попытался увильнуть от поручения и лишь после того, как премьер-министр призвал его к порядку, передал-таки ноту, но не самому Молотову, а его заместителю Вышинскому. Черчилль все больше убеждался в том, что столкновения Германии с Советским Союзом осталось ждать недолго. Он сообщил об этом Рузвельту, тем более что 12 июня британские спецслужбы расшифровали письмо, отправленное из Берлина в Токио японским послом в Германии. В письме говорилось о неизбежности военной кампании против Советского Союза. Накануне вторжения гитлеровских войск в Страну Советов британский премьер-министр, прогуливаясь в Чекере, сказал своему секретарю Колвиллу, что если бы Гитлер вознамерился захватить ад, то он, Черчилль, вступил бы в сговор с дьяволом^{261}.

Вот почему воскресным утром 22 июня, когда Черчиллю сообщили о начале операции «Барбаросса», он воспринял эту новость с ликованием и заявил, что вечером выступит с обращением на Би-би-си. Даже не поставив в известность военный совет, премьер-министр произнес в тот же день в радиоэфире длинную речь, достойную великого государственного деятеля. Гарольд Николсон назвал этот образчик красноречия «шедевром». «Великобритания, — говорил Черчилль, — сделает все возможное, чтобы помочь Советскому Союзу в борьбе с нашим общим врагом. На протяжении последних двадцати пяти лет, — здесь премьер-министр упомянул о своем отношении к большевистскому режиму, — не было более непримиримого противника коммунизма, чем я, и я вовсе не отказываюсь от своих убеждений. Однако общая беда стирает былые разногласия. Прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями забыто. (…) Перед нами стоит задача, которую мы не можем не выполнить, — уничтожить Гитлера. (…) Всякий человек, всякая страна, борющаяся с нацизмом, может рассчитывать на нашу помощь. Всякий человек, всякая страна, заключившая союз с Гитлером, — наш враг. (…) А потому мы окажем России и русскому народу любую помощь, какая в наших силах. Мы призываем последовать нашему примеру всех наших друзей и всех наших союзников во всем мире. (…) Опасность, угрожающая России, угрожает и нам. (…) Каждый свободный человек, каждый свободный народ, живущий на Земле, солидарен с теми, кто защищает свою землю, свои дома (…), поля, которые их предки возделывали с незапамятных времен (…), деревни, где хлеб добывают потом и кровью, но где не разучились радоваться жизни, где звучит веселый смех и растут дети»^{262}.

По правде говоря, правящие круги Лондона, где новость о начале реализации плана «Барбаросса» произвела эффект разорвавшейся бомбы, не разделяли мнения премьер-министра. Руководящая элита скептически отнеслась к актам доброй воли Черчилля и не верила в их успех. С одной стороны, британских чиновников скорее смущала, нежели воодушевляла мысль о возможном заключении союзнического договора с Советским Союзом. С другой стороны, большинство военных экспертов, учитывая неудачи Красной армии во время финской войны, ошибочно сходились во мнении, что войска вермахта подавят сопротивление Советской армии в несколько недель. Напрасно Черчилль выдумывал разные способы помочь советскому народу, например, переправить через Ла-Манш на французский берег небольшой экспедиционный корпус или поджечь шварцвальдские леса (эту идею Черчилль почерпнул в романах Герберта Уэллса). Военачальникам не составило труда растолковать ему, что эти планы — просто химера.

Однако труднее всего Черчиллю пришлось, когда он вступил в переговоры с советской стороной. Это были бурные, очень непростые, но необходимые отношения британского премьер-министра с Советским Союзом вообще и со Сталиным в частности, отношения, длившиеся четыре долгих года, отмеченные удачами и разочарованиями, периодами полного согласия и взаимного недоверия, сближения и размолвок. Ведь Черчилль, вместо того чтобы положиться на специалистов из министерства иностранных дел и военного ведомства, предпочитал лично встречаться со Сталиным, уповая на свои таланты и ловкость. Кроме того, так он мог принимать те решения, которые считал нужными, сообразуясь исключительно со своими убеждениями и предпочтениями.

И полетели из Лондона в Москву и обратно бесчисленные послания, депеши, дипломатические ноты… Высокопоставленные чиновники и военные двух стран без конца совещались, лично сообщали друг другу последние новости, и все это — под неусыпным контролем премьер-министра. Так продолжалось четыре года, на протяжении которых в отношениях двух союзников порой наступали тяжелые периоды, менялись настроения. Британская и советская стороны согласовывали и тщательно распределяли боевые задачи, ни минуты друг другу не доверяя. С первых же дней июля 1941 года Сталин дал понять, что его страна намерена подписать пакт о военной помощи, а также обязательство не заключать сепаратного мира — Черчилль согласился с этими условиями.

Однако очень скоро между союзниками стали возникать разногласия. Во-первых, Сталин сразу заговорил об открытии второго фронта, и британцы вынуждены были признать, что их военный и, в частности, военно-морской потенциал не позволяет им начать такую крупномасштабную операцию. Но основным камнем преткновения все же стало упорное нежелание Черчилля принимать во внимание неоднократные намеки советской стороны, выражавшей намерение заранее составить проект передела границ после войны. Единственным реальным воплощением сотрудничества двух держав стало подписание в мае 1942 года договора о военном союзе между Соединенным Королевством и Советским Союзом, подкрепленного обязательством не заключать сепаратного мира. После войны Черчилль рассказывал, что в эти годы испытаний он больше всего боялся — по крайней мере, до середины 1943 года, — как бы Сталин не заключил с Гитлером сепаратного мира^{263}. Здесь ему прозорливости не хватило.

На протяжении 1942 года, доставившего много неприятных минут участникам антигитлеровской коалиции, моменты крайнего напряжения в отношениях союзников сменялись периодами потепления. Стратегические планы Великобритании в Средиземноморье, и в частности проект высадки в Северной Африке, постоянно подвергались резкой, порой оскорбительной критике со стороны Москвы. Чтобы немного разрядить обстановку, Черчилль счел полезным нанести визит Сталину. Британский премьер-министр прибыл в советскую столицу 12 августа и сразу же испытал на себе гнев генералиссимуса. Первый вечер визита едва не обернулся крахом союзнических отношений. Потомок герцога Мальборо подумал было вернуться в Лондон. Однако понемногу страсти улеглись, оставив в душах собеседников недоверие и затаенную злобу. Тем не менее следует признать, что в ходе встреч на высшем уровне, особенно когда встречались лидеры трех сверхдержав — Британии, США и Советского Союза, Сталин всегда проявлял чудеса выдержки и самообладания во время дискуссий. Ловкость, с какой он вел переговоры, умение заставить собеседников принять свою точку зрения поражали таких внимательных и знающих наблюдателей, как Энтони Иден или Эверелл Гарриман, посланец Рузвельта. «Этот преступный деспот, — писал Гарриман, — информирован лучше Рузвельта и более реалистично смотрит на вещи, нежели Черчилль. Во многом Сталин — наиболее сильный из трех великих военных лидеров»^{264}.

В 1943 году польские события вкупе с задержкой открытия второго фронта спровоцировали новое ухудшение в отношениях союзников, отмеченное взаимными упреками и раздражением. В апреле было обнаружено захоронение в лесу под Катынью, в июле в авиакатастрофе погиб глава польского правительства генерал Сикорский, находившийся в ссылке, осенью не прекращались споры о будущих границах Польши (Великобритания была готова принять вариант лорда Керзона, однако польская община Лондона сделала все возможное, чтобы этому помешать) — все это доставило Черчиллю немало хлопот. Потеряв терпение, он в сердцах написал Идену в январе 1944 года: «Я готов объявить всему миру, что мы ввязались в войну из-за Польши, что польский народ имеет право на свою территорию, но что мы, тем не менее, не обязаны оберегать польские границы образца 1939 года. Я утверждаю, что Россия, потерявшая в двух войнах до тридцати миллионов человек, имеет неоспоримое право расширить свои западные границы»^{265}.

7 декабря 1941 года нападение японцев на американский флот в бухте Перл-Харбор ознаменовало вступление в войну Соединенных Штатов — наконец-то свершилось событие, о котором так мечтал Черчилль и которое он всеми силами старался приблизить с момента своего прихода на Даунинг стрит. Отныне Великобритания и США официально стали союзниками и соединили свои усилия в борьбе с общим врагом. Ведь до японской агрессии Англия и Соединенные Штаты не связывали себя никакими обязательствами, и их добрые отношения в любой момент могли прекратиться, теперь же это был узаконенный крепкий союз, заключенный по всем правилам. Впрочем, весьма вероятно, что американцы заключили этот союз скорее по велению разума, нежели сердца. Суровая необходимость соединила две державы в одной упряжке, и им поневоле приходилось сообща разрабатывать стратегию на будущее. Опасность грозила Британии и США отовсюду — со стороны Тихого океана, со стороны Атлантики и со стороны Европы, поэтому выход у них был только один — уничтожить противника, обеспечив полную победу союзнических войск. Традиционное соперничество, противопоставлявшее две державы в мирное время, обернулось крепким альянсом в годы войны.

Так появилось выражение, ставшее классическим для определения отношений двух стран во время войны, да и после ее окончания, — «особые отношения» (Special relationship). Автором этого выражения был, как обычно, Черчилль. Впервые оно прозвучало в его знаменитой речи, произнесенной в городе Фултоне штата Нью-Йорк 5 марта 1946 года. Затем Черчилль при каждом удобном случае вставлял его в свои «Мемуары» и «Историю англоязычных народов». В течение многих лет «особые отношения» не сходили с уст как простых обывателей, так и дипломатов и политологов. В конечном счете это определение всем набило оскомину, его стали употреблять слишком часто и не всегда уместно, поскольку круг обозначаемых им понятий уже не ограничивался военным альянсом, культурным и политическим единством двух великих государств, «исповедовавших» одно — либерализм и демократию капитала. О правомерности и значении этого выражения велись бесконечные споры. Лишь растущее отчуждение между всемогущей заокеанской державой и утрачивающей влияние Великобританией, слишком поздно вернувшей свое благорасположение Европе, в шестидесятые годы показало, что выражение «особые отношения» безнадежно устарело, а обозначаемого им понятия давным-давно не существует.

Однако выражение «особые отношения» обозначало, причем вполне оправданно, еще и неофициальный диалог, который вели Черчилль и Рузвельт в период с 1939 по 1945 год. В самом деле, с момента своего назначения первым лордом адмиралтейства в 1939 году Черчилль вступил в регулярную, дружески-доверительную переписку с президентом Соединенных Штатов. В этом Черчилль значительно отличался от Чемберлена, всегда соблюдавшего дистанцию и относившегося с прохладцей к американцам. После того как Черчилль перебрался на Даунинг стрит, интенсивность переписки заметно возросла. А потому, пожалуй, нельзя не упрекнуть в похвальбе автора «Второй мировой войны», написавшего: «Наши отношения с президентом Соединенных Штатов стали настолько тесными, что основные вопросы сотрудничества наших стран мы предварительно обсуждали между собой в ходе оживленной переписки»^{266}.

В целом за пять лет Черчилль отправил Рузвельту 950 посланий, подписанных Former Naval Person — бывший моряк, и получил 750 ответов — в среднем, таким образом, они писали друг другу пять раз в неделю. К этому следует добавить одиннадцать встреч двух верховных главнокомандующих с глазу на глаз и две трехсторонние встречи, в которых, помимо Черчилля и Рузвельта, принимал участие Сталин. Тем не менее приходится признать, что «особое отношение» Британии к США отличалось от «особого отношения» США к Британии. Британский премьер-министр относился с гораздо большей теплотой к своему американскому союзнику, который при случае готов был обвести Черчилля вокруг пальца. Летом 1943 года Рузвельт прибегнул к различным уловкам, чтобы организовать встречу со Сталиным без участия Черчилля.

Помимо тесного общения британского и американского лидеров, британские и американские руководители, будь то военачальники, министры или высокопоставленные чиновники, зачастую были склонны к излишней идеализации «особых отношений» Англии и США. В действительности же во время войны между Англией и Соединенными Штатами не раз возникали конфликты, выливавшиеся во взаимную подозрительность, неуступчивость, так что порой их переговоры напоминали грубый торг. В 1940 году Черчилль, в свою очередь, не захотел поделиться с американцами ни секретом радара, ни секретом гидролокатора (ультразвукового гидролокационного прибора). Правда, впоследствии между двумя странами установилось продуктивное сотрудничество как в области сбора секретной информации, так и в области атомных исследований. Но важнее всего то, что Англия и США почти сразу же договорились о создании объединенного командования с единым стратегическим планом. В начале 1942 года появился «совместный штаб», Combined Chiefs of Staff. А вот между англо-американскими и советскими союзниками опыт военного сотрудничества был довольно мал.

Первая встреча Черчилля и Рузвельта получила наибольшую известность, поскольку именно тогда была подписана Атлантическая хартия (встреча 9—12 августа 1941 года). Подготовка к этой встрече, состоявшейся в Пласенсия Бей вблизи острова Ньюфаундленд, велась в строжайшем секрете. Британский премьер-министр прибыл к месту назначения на борту «Принца Уэльского», самого младшего в семействе английских броненосцев. Президента Соединенных Штатов доставил в Пласенсия Бей крейсер «Августа». Встреча началась воскресным утром 10 августа с церковной службы, на которой присутствовали главы двух стран, адмиралы и экипажи кораблей в полном составе. «В памяти каждого участника той встречи, — говорил впоследствии Черчилль, — навсегда останется утро 10 августа 1941 года. На задней палубе «Принца Уэльского» столпилось множество людей. Бок о бок развевались английский и американский флаги, английские и американские капелланы по очереди читали молитвы, английские и американские моряки, перемешавшись, стояли тесными рядами и читали одни и те же молитвенники, произносили одни и те же молитвы, пели одни и те же знакомые с детства гимны, (…) и каждое слово проникало им в сердце. Это были незабываемые минуты, а ведь почти половине присутствовавших на палубе вскоре суждено было погибнуть»^{267}. Среди исполненных в то утро гимнов, отобранных лично Черчиллем, был гимн «Вперед, солдаты Христа»:

Проект Атлантической хартии в том виде, в каком она была подписана 12 августа 1941 года, разработал Черчилль. Однако Рузвельт, учитывая печальный опыт Вилсона, подписавшего в свое время «Четырнадцать пунктов», не захотел связывать себе руки ради какого-то призрачного мира в будущем, и потому в тексте хартии оговаривались только самые общие вопросы. Так, были провозглашены, в частности, принцип самоопределения, согласно которому любое территориальное изменение должно осуществляться по доброй воле и с согласия населения; право каждой страны самостоятельно выбирать себе форму правления; обязательное заключение справедливого мира, избавляющего народы от страха и нужды; отказ от использования силы в целях обеспечения коллективной безопасности и разоружения; свобода торговли и общедоступность сырья. Как мы видим, эта хартия представляла собой реферативный сборник постулатов либеральной демократии в англосаксонском варианте, удачно сочетавшем идеализм Рузвельта и реализм Черчилля.

Вскоре все стали ссылаться на Атлантическую хартию, которая заложила основы новой, замешанной на этике геополитики. В действительности же подписание хартии положило начало противопоставлению Запада, «колыбели свободы и демократии, облеченной священной миссией борьбы с тиранией», и Востока. Именно эти слова звучали затем во время подписания Североатлантического пакта. Впоследствии понятие «Запад» распространилось, помимо Соединенных Штатов, Великобритании и Франции, и на их недавних противников из Центральной Европы — Германию и Италию. Черчиллю больше других обязаны мы появлением понятия «Запад», затрагивающего три сферы — духовную, географическую и политическую. Ведь британский премьер-министр всегда стремился к созданию прочного англо-американского союза и «широкого западного простора», воспетых им в «Истории англоязычных народов». Впрочем, Сталин не заблуждался на этот счет, несколько недель спустя после встречи Черчилля и Рузвельта в Пласенсия Бей он прозорливо заметил Идену: «Я-то думал, что Атлантическая хартия направлена против стран, стремящихся к мировому господству, а теперь вижу, что она направлена против Советского Союза»^{268}.

Несмотря на недовольство восточного союзника, все помыслы и усилия Черчилля на протяжении четырех лет войны были сосредоточены преимущественно на «особых отношениях» с Соединенными Штатами. Если бы это зависело только от Черчилля, история англо-американского союза, вероятно, не закончилась бы вместе с войной. Ведь еще до ее окончания, в феврале 1944 года, он заявил, причем заявление это больше напоминало официальное уведомление: «Я глубоко убежден, что, если «особые отношения», включая совместный штаб и совместное использование военных баз, не сплотят Великобританию и Соединенные Штаты, может разразиться новая разрушительная война»^{269}.

Таким образом, если и верно, что фашистская угроза способствовала выработке единой позиции и единой политики двух англосаксонских стран — первого пункта в общемировой стратегии британского премьер-министра, — то так же верно и то, что у Черчилля на это была своя точка зрения. В основе «особых отношений» Британии и США, по его мнению, лежали совсем другие, не менее важные факторы — общая история и схожая судьба, один язык, одна культура. Кроме того, обе державы признавали достоинства представительной демократии и политического и экономического либерализма.

Чувство реальности, столь характерное для Черчилля, не позволяло ему забывать о насущных проблемах Великого альянса. Он лучше всех понимал, что за три года войны, которую вел так называемый «Запад», то есть с июня 1941 года по июнь 1944 года, девяносто три процента убитых солдат вермахта приходилось на долю Красной армии. Неправы были те, кто после 1945 года, проникшись идеями холодной войны, искажал реальные факты и описывал трехстороннюю коалицию как непрочный и даже противоестественный союз. Черчилль всегда первым признавал, что необходимым условием победы над грозной трехсторонней коалицией Германия — Италия — Япония, победы в этой борьбе титанов, было объединение усилий Великобритании, Соединенных Штатов и Советского Союза. Однако это убеждение ни в коей мере не расслабляло его упорный антикоммунизм, и как-то в узком кругу в октябре 1942 года он сказал: «Было бы совершенным безобразием, если бы русское варварство поглотило культуру и независимость старых европейских государств»^{270}.

Впрочем, у Черчилля не было иллюзий относительно свойственных коалициям перемен в отношениях союзников. Научно-исследовательская работа, проведенная Черчиллем несколькими годами ранее, когда он писал биографию герцога Мальборо, заставила его сделать следующий вывод: «История всех коалиций — это длинное повествование о бесконечных жалобах союзников друг на друга». Но разве это достаточный повод не признавать насущной необходимости для острова вроде Англии вступать сначала в коалицию, а затем уже в войну? Как мог такой тонкий знаток прошлого, как Черчилль, забыть об этом? Ведь он прекрасно знал, что былая слава и подвиги британского оружия неразрывно связаны с бесчисленными коалициями, в которые Англия вступала на протяжении многих веков и в которых Лондон неизменно занимал главенствующее положение. Вот что однажды без обиняков сказал сам Черчилль: «Хуже союзников может быть только война без союзников»^{271}.

Впрочем, в течение пяти лет доли влияния британцев и американцев внутри антигитлеровской коалиции менялись, однако решения не всегда принимались с учетом соотношения сил. К примеру, на первом этапе англо-американских «особых отношений», когда британцы, оказавшись в изоляции в 1940–1941 годах, искали поддержки и рассчитывали главным образом на помощь американцев, армия и авиация США только-только начинали развиваться. И благодаря своему военному превосходству над заокеанской сверхдержавой Англия заняла сильную позицию в альянсе. В 1942–1943 годах, несмотря на ошеломляющий рост военной мощи Соединенных Штатов (если в 1941 году по ту сторону Атлантического океана производство боеприпасов составляло четыре миллиона долларов, то в 1943 году оно возросло до тридцати восьми миллионов долларов, тогда как по эту сторону Атлантического океана прогресс был весьма незначителен — семь миллионов долларов в 1941 году и одиннадцать — в 1943 году), британские руководители, ратовавшие в основном за активные военные действия в Средиземноморском бассейне, продолжали навязывать свою стратегию роптавшему американскому штабу. И напротив, на последнем этапе войны, в 1944–1945 годах, силы союзников были настолько неравными, что Соединенные Штаты, заняв лидирующее положение в альянсе, навязывали Британии свои военные и политические решения, не совпадавшие с мнением Черчилля.

И все же двойная цель — дружба с американским государством и согласие с президентом Рузвельтом — до конца войны определяла поведение британского премьер-министра. В сентябре 1943 года, получив звание почетного доктора Гарвардского университета, Черчилль даже выступил за дальнейшее единение двух народов. «Я мечтаю, — восклицал он в восторженном порыве, — о том, чтобы англичане и американцы свободно путешествовали по британским и американским просторам, не чувствуя себя чужими друг у друга»^{272}. Черчилль испытывал и личную привязанность к Рузвельту. Как-то в минуту уныния, дрогнув под чрезмерным грузом возложенной на него ответственности, он прямо выразил американскому президенту свою искреннюю признательность. «Наша дружба, — телеграфировал он ему накануне высадки американского десанта, — моя самая надежная опора, помогающая мне выстоять в этой ужасной войне, которая день ото дня принимает все более серьезный оборот»^{273}.

Среди многочисленных споров, не утихающих вокруг личности и общественной деятельности Черчилля, наиболее важным следует признать спор о Черчилле-стратеге. Причем здесь имеется в виду как стратегия политическая, так и военная. По правде говоря, когда Черчилль пришел к власти в мае 1940 года, пожалуй, не было никого, кто лучше него справился бы с поставленной задачей, имел бы больший опыт и был бы лучше подготовлен к тому, чтобы принять на себя столь тяжелую ответственность. Ведь Черчилль более тридцати лет раздумывал над военным искусством и над искусством командования, он более тридцати лет осваивал эту премудрость на практике, сначала в армии, а затем — в правительстве. У него был большой опыт министерской работы: он исполнял обязанности первого лорда адмиралтейства с 1911 по 1915 год, министра снабжения армии — с 1917 по 1918 год, министра обороны и министра по делам колоний — с 1919 по 1922 год и снова первого лорда адмиралтейства — с 1939 по 1940 год. Не стоит забывать еще и о том, что он не только принимал активное участие в Первой мировой войне, но и тщательно проанализировал, буквально разобрал по косточкам все ее события в шести томах «Мирового кризиса». Можно сказать, что в каком-то смысле вся политическая карьера Черчилля была подготовкой к основному этапу его жизни, к главной роли, которую ему наконец поручили.

О взаимосвязи политики и военного искусства Черчилль так и написал в «Мировых кризисах»: «На Олимпе власти истинная политика всегда сродни хорошей стратегии. Удачный маневр, прибавивший вам нового союзника, так же плодотворен, как победа на поле брани»^{274}. Судя по этому высказыванию, Черчилль был последователем Клаузевица, который писал, что во время военных действий главное — уловить «сущность происходящего в целом, поскольку на войне как нигде больше часть и целое нужно рассматривать в комплексе»^{275}. Ту же идею находим в знаменитом эссе Черчилля о живописи как времяпрепровождении, где он сравнивает изобразительное искусство с военным. «Стоя перед холстом, — утверждает Черчилль, — нужно уметь все охватить взглядом — начало и конец, целое и каждую из частей этого целого — так, чтобы мгновенно зафиксировать в уме верную и твердую картину. (…) И поскольку базовым принципом для нас является принцип «единства замысла», то именно от этого «единства» зависит и судьба сражения, и композиция картины»^{276}.

На этом основывалось одно из двух бесспорных достоинств Черчилля. Британская геополитика была многокомпонентна и чрезвычайно сложна. Однако премьер-министр обладал счастливым даром раскладывать на простейшие составные самые запутанные дела. Он умел кратко и ясно излагать суть проблемы. В своей стратегии Черчилль руководствовался изречением Наполеона, запавшим ему глубоко в душу: секрет успеха, по мнению великого полководца, заключался в «умении ставить долгосрочные цели, не утомляясь», иными словами — в способности ставить долгосрочные цели и упорно добиваться их достижения. Другое замечательное качество Черчилля состояло в том, что он не только со свойственной ему дерзостью осуществлял свои грандиозные замыслы, подчас сопряженные с огромным риском, но и имел мужество брать на себя ответственность. Его золотое правило — принимать любой результат — обнаруживало в нем лидера, военачальника, которым ему так хотелось быть.

Сегодня попытка оценить личный вклад Черчилля в разработку военных планов и операций, оценить реальные результаты его деятельности является делом крайне сложным и щекотливым. Множество дискуссий, споров, без конца возникавших и продолжающих возникать начиная с 1945 года, встают преградой на пути к этой цели. Поначалу память о славном «звездном часе», подкрепленная шестью томами «Второй мировой войны», породила образ неукротимого героя с несгибаемым боевым духом, неиссякаемой энергией, незаурядной способностью предугадывать ход военных действий. Безукоризненный образ героя сливался с образом необыкновенно прозорливого, здравомыслящего государственного деятеля, политика-пророка. Неудивительно, что вокруг имени национального лидера выросла самая настоящая легенда.

Закреплению этой легенды способствовала публикация в 1952 году талантливой книги Честера Уиллмота «Битва за Европу», вскоре ставшей классической. В своей книге Уиллмот не только провел апологию черчиллевской линии ведения войны, но и сообщил великое множество новых, неизвестных до той поры сведений. Автор «Битвы за Европу» утверждает, что существовала прямая связь между прозорливостью Черчилля в тридцатые годы и той решимостью, с какой он продолжал выполнять свою спасительную миссию в сороковые годы. Помимо этого, в «Битве за Европу» Уиллмот не переставал оправдывать стратегию Великобритании, выбранную ее премьер-министром. К тому же он неоднократно повторял мысль о том, что хотя западные союзники и выиграли войну, они, тем не менее, потеряли мир, ведь Рузвельт отказался последовать за Черчиллем в его средиземноморской стратегии.

Вместе с тем начиная с пятидесятых годов в печати появилось несметное количество воспоминаний, мемуаров и дневников, написанных главными действующими лицами военных лет, в основном военачальниками из окружения премьер-министра. Свои воспоминания выпустил, к примеру, бывший начальник имперского штаба генерал Алан Брук, ставший лордом и маршалом. В то же время постепенно стали доступными как американские, так и британские архивы. В одночасье цвета палитры в портрете Черчилля заметно изменились и разнообразились. Изображение эпического героя в радужных тонах уступило место более контрастной, светотеневой картине, гораздо больше соответствовавшей исторической реальности. Тогда стало ясно, что Черчилль, несмотря на его величайшие заслуги, был человеком с большими недостатками. В силу своей импульсивности он часто принимал неверные решения, наспех составлял плохо продуманные планы, химерические прожекты. Черчилль был порывистым человеком, одержимым навязчивыми идеями. Ему припомнили и непреодолимое желание все контролировать, манию вмешиваться в дела генералов и адмиралов и постоянное покушение на их прерогативы. Даже такой уравновешенный человек, как Энтони Иден, ближайший соратник Черчилля, возглавлявший министерство иностранных дел, жаловался на его неуместные вторжения своему первому секретарю: «Он замечательно одарен, чтобы быть национальным лидером, но его влияние губительно, когда речь идет о составлении планов»^{277}. Таким образом, облик премьера стал обретать более реальные контуры.

По мере того как подробности политической кухни становились известны, люди поняли, как тяжело приходилось экспертам и специалистам, вынужденным с великим трудом останавливать или направлять в нужное русло рискованные и неосуществимые замыслы премьер-министра, опьяненного собственным воображением и неуемной жаждой деятельности, заставлявшей его часто поступать наперекор здравому смыслу. Неудивительно, что в высших эшелонах британской власти нередки были неприятные сцены, вспышки гнева, бесконечные дискуссии ночами напролет, мучительные, изнуряющие ссоры — и все это ради того, чтобы не допустить осуществления самых безумных и нелепых идей Черчилля. Тогда стали припоминать прошлое премьер-министра, в котором сочетались его удивительная прозорливость и гибельные последствия осуществления его планов, таких, как, например, экспедиция к проливу Дарданеллы. Выше говорилось о нагромождении ошибок, совершенных в ходе Норвежской кампании, по окончании которой, как это ни странно, главный виновник неудачи занял самый высокий пост в британском правительстве. Дошло до того, что кое-кто, отдавая должное беззаветной храбрости Черчилля, стал упрекать его в отсутствии стратегического чутья.

В обоснование подобного утверждения приводились главным образом несколько фактов. Упоминался план «Юпитер», за который Черчилль ратовал с завидным постоянством и упорством с 1941 по 1944 год. Этот план заключался в том, чтобы осуществить высадку войск на севере Норвегии и напасть на немцев с тыла, после чего, возможно, соединиться с советскими войсками. Напрасно специалисты трех штабов убеждали Черчилля в бессмысленности этого маневра, он не отступился от своего плана, впрочем, добиться его осуществления ему так и не удалось. Вопреки и невзирая на доводы специалистов, премьер-министр в течение трех лет мечтал убедить турков вступить в войну на стороне союзников. И это при том, что турецкие власти о войне и не помышляли. С начала и до конца боевых действий они только и делали, что старательно избегали необходимости примкнуть к какому-либо из двух лагерей и оберегали свой нейтралитет. Еще один факт был не столь уж значителен: в 1943 году не одну неделю велись пустые споры между британским командованием и американским руководством с одной стороны и Черчиллем — с другой. На этот раз премьер-министру вздумалось завоевать острова Южные Спорады, и оппонентам пришлось втолковывать ему, что в Эгейском море бесспорное воздушное преимущество принадлежит противнику.

Несомненно, у Черчилля было много недостатков — непреодолимая потребность во все вмешиваться, навязывая свое мнение специалистам любого уровня (то, что Брук называл «хвататься за пирог, который не успел испечься»), лихорадочная суетливость и беспорядочные инициативы, застарелое пристрастие к наступлениям, за которые он неизменно ратовал, невзирая на технические или оперативные препятствия. Тем не менее нельзя не признать за ним способности выслушать, принять хорошо аргументированные возражения, учесть их и даже поблагодарить за них собеседника. Так, маршал авиации Портал рассказывал, как закончился однажды вечер бурных споров: «Я был совершенно не согласен с одним из планов Черчилля и оттого говорил с ним довольно резко. В продолжение моей тирады он не сводил с меня ледяного взгляда, и в конце концов я извинился за свою грубость. Тогда он широко улыбнулся и сказал мне: «На войне главное не вежливость, а здравый смысл»^{278}.

Однако если говорить о Черчилле-стратеге, то, пожалуй, генерал Брук наиболее точно выразил общее чувство соратников премьер-министра, постоянно раздираемых между раздражением и восхищением. 30 ноября 1942 года начальник имперского штаба, упомянув, каких нечеловеческих усилий стоило заставить Черчилля отказаться от своих сумасброднейших планов, записал в своем дневнике: «Премьер-министр порой невыносим и повергает в отчаяние. Но его величайшие достоинства заставляют забывать о его недостатках. Он суров в делах, нет такого человека, с которым было бы труднее работать. Однако как бы тяжело мне ни приходилось, я ни за что не отказался бы от чести служить ему». А вот запись в дневнике Брука от 30 августа 1943 года: «Я спрашиваю себя, смогут ли в будущем историки верно охарактеризовать Уинстона? Он человек незаурядный, в нем самые чудесные качества и нечеловеческая одаренность удивительным образом сочетаются с неумением правильно оценить ситуацию и безудержной порывистостью, которая может привести к самым страшным катастрофам. (…) Решительно, изо всех, с кем я когда-либо встречался, Черчилль — самый трудный в работе человек, но ни за что на свете я не упустил бы случая с ним поработать»^{279}.

Рузвельту же приписывали следующее высказывание: «У Уинстона в голове за день рождается сотня идей, из которых лишь три или четыре действительно стоящие», а злые языки добавляли: «К сожалению, он сам не знает, какие именно». Доподлинно известно лишь то, что американские руководители неизменно ассоциировали власть в Лондоне с Уинстоном Черчиллем. В Вашингтоне считали, что британская политика, — и в самом деле определяемая Черчиллем, — сводилась лишь к его взглядам и его политической линии.

В декабре 1941 года перед англо-американскими союзниками встал ключевой вопрос: какую стратегию избрать? Впрочем, очень быстро они пришли к согласию — решили сосредоточить свои усилия прежде всего на Европе, а затем уже на Тихом океане (лозунг «Сначала Германия» следовало понимать так: Германия — враг номер один, поэтому ее капитуляция — ключ к победе). Однако сразу же между стратегическими партнерами стали возникать разногласия. Три года тянулся этот трансатлантический спор, отмеченный частыми ссорами и взаимным непониманием. Что касается Черчилля, то театр военных действий в Европе, бесспорно, волновал его гораздо больше, нежели в восточной части Тихого океана. Честно говоря, Азия и Япония никогда его особенно не заботили. Премьер-министр совершил настоящий подвиг — сумел навязать американцам на целых два года, 1942 и 1943, свою стратегию, в центре которой находился Средиземноморский бассейн. Американские же военачальники предпочитали предпринять активные военные действия по ту сторону Ла-Манша.

Вот почему так важны были периодические встречи британского премьер-министра и президента Соединенных Штатов, проходившие, как правило, в присутствии главных военачальников и нескольких министров. Начало этим встречам положила конференция в Вашингтоне, продолжавшаяся с декабря 1941-го по январь 1942 года и получившая название «Аркадия». В Рождественский сочельник Черчилль и Рузвельт в знак дружбы вместе зажгли праздничные огни на елке, установленной, по традиции, на лужайке перед Белым домом. Между тем во время обстоятельных бесед были заложены основы военного сотрудничества двух стран. В июне 1942 года состоялась вторая конференция. Она также прошла в Вашингтоне и получила название «Аргонавт», а уже в августе Черчилль встретился со Сталиным в Москве. 1943 год стал поистине годом конференций: в январе в Касабланке прошла конференция «Символ», в мае — третья вашингтонская конференция «Трезубец», в августе — конференция «Квадрант» в Квебеке, после которой, в сентябре, Черчилль вновь совершил поездку в Вашингтон, и, наконец, в ноябре-декабре состоялись конференции в Каире и Тегеране.

В действительности, спор о ведении войны, в который вскоре вступили англичане и американцы, возник из-за различия британских и американских военных традиций и стратегических концепций. Американцы, верные заветам Наполеона и Войны Севера и Юга, прежде всего стремились избрать кратчайший путь атаки живых сил противника с тем, чтобы разбить и уничтожить их. Буквально это означало следующее: сосредоточить достаточные силы на британской земле, атаковать противника, осуществив высадку десанта во Франции. Таков был кратчайший путь от отправного пункта (Англии) до конечной цели (Рур и Берлин) через равнины Северной Европы. Периферийная же стратегия, напротив, привела бы только к распылению сил и не позволила бы добиться окончательной победы.

Периферийная стратегия как раз и являлась особенностью британской военной теории и практики, которыми, в свете былых войн, глубоко проникся Черчилль, а вместе с ним и большинство высокопоставленных чиновников британской армии и флота. Эта приверженность «окольным» путям ведения военных действий объяснялась несколькими факторами: стремлением использовать свое морское и экономическое превосходство, боязнью потерять все в одной операции (как это уже было во время Французской кампании в 1940 году), воспоминанием о резне 1914–1918 годов, использованием таких средств борьбы как блокада и бомбардировки, позволяющие ослабить, истощить силы противника. Иными словами, это была глубоко прагматическая стратегия (и, вопреки расхожему мнению, вовсе не идеологическая). Она-то и привела к появлению понятия «войны на истощение». Основная идея этой войны заключалась в следующем: дождаться благоприятного момента и нанести последний удар в виде высадки десанта, — это куда лучше, чем преждевременное наступление, сопряженное с большим риском.

Настало время отказаться от тактики «победоносной» обороны (лишь в 1942 году число погибших британских солдат превысило число жертв среди мирного населения Англии)^{280} и попытаться организовать наступление. Целесообразнее всего было бы начать атаку со слабого звена оси Берлин — Рим, то есть с Италии, сосредоточив усилия на геостратегической зоне, в которой у союзников было неоспоримое преимущество, — на Средиземном море. Таким образом, после капитуляции Италии участники антигитлеровской коалиции могли бы закрепиться на материке, оттеснив противника, и без того ослабленного и деморализованного блокадой, систематическими бомбардировками и, весьма вероятно, общим упадком духа.

Как уже говорилось выше, стратегические взгляды союзников полностью расходились. Камнем преткновения стал вопрос об открытии второго фронта крупномасштабным наступлением во Франции. В то же время Сталин требовал от англо-американских союзников решительных эффективных действий, что было справедливым. Кроме того, прийти к согласию партнерам мешал политический расчет. Американцы подозревали англичан в стремлении закрепить свои имперские позиции в Средиземноморье и на Ближнем Востоке. Впрочем, немало политиков в окружении Рузвельта видели в Черчилле прежде всего старого тори викторианского пошиба, и в какой-то мере это не было лишено основания. За океаном даже SEAN (South East Asia Command — «командование войсками Юго-Восточной Азии») расшифровывали как Save England's Asian Colonies — «спасите английские колонии в Азии».

Неудивительно поэтому, что планы ведения военных действий, предлагавшиеся американцами, бесцеремонно отвергались британским руководством во главе с Черчиллем. Таким образом, в первой половине 1942 года были одна за другой рассмотрены и отклонены или отложены операции «Болеро» (суть которой состояла в том, чтобы стянуть в Великобританию около тридцати американских дивизий со всей необходимой техникой, достаточных для открытия второго фронта), «Кувалда» (высадка части войск в Нормандии и создание плацдарма на полуострове Котантен) и «Облава» (план форсированной высадки во Франции на участке побережья между Булонью и Гавром в 1943 году).

Все эти проекты подвергались непрерывному огню критики и возражений со стороны начальников британского штаба, причем часто эти возражения были хорошо аргументированы, а для критики имелись веские основания. Итак, американские предложения были отвергнуты, вместо них в июле 1942 года Черчилль добился принятия совершенно другого стратегического плана — плана высадки англо-американского десанта в Северной Африке. Сначала эту операцию назвали «Гимнаст», затем переименовали в «Факел». Итак, союзники вернулись к средиземноморской, стало быть, периферийной, стратегии, столь дорогой сердцу Черчилля. И это несмотря на возражения генерала Маршалла, начальника американского штаба, высмеивавшего «попытку потушить адское пламя снежками». В свою очередь государственный секретарь Соединенных Штатов по военным вопросам Стимсон говорил, что англичане ведут войну по принципу «заколи врага булавкой».

По правде говоря, начиная с 1940–1941 годов Черчилль склонялся к военным операциям в Средиземноморье в надежде дождаться удобного момента и без потерь и риска поражения развить наступление на материк. Вероятно, этот удобный момент был напрямую связан с внутренним развалом Германии, о близости которого премьер-министру регулярно докладывали начальники штаба. Выбор Черчилля в пользу Средиземноморья подтвердило решение англичан разместить на Ближнем Востоке к концу 1941 года от двадцати пяти до тридцати дивизий от общего их количества пятьдесят пять, то есть почти половину британской армии. Впрочем, Черчилль, как обычно, был последователен в своих действиях. В 1936 году он как-то сказал одному своему другу: «Мы должны сохранить свое превосходство на Средиземном море. Это превосходство впервые было завоевано моим знаменитым предком — герцогом Мальборо»^{281}. Вот почему Черчилль придавал первостепенное значение этому стратегически важному району. Потому-то он считал необходимым приложить все усилия для разгрома Италии. В конечном счете разве Северная Африка не была единственным театром военных действий, сцена которого позволяла перейти от отступления к наступлению?

Тем не менее в первой половине 1942 года союзники терпели поражение за поражением: потеря Малай, падение Сингапура 15 февраля и падение Рангуна 8 марта на Дальнем Востоке; победоносное наступление фашистских войск в Африке, падение Тобрука 21 июня и прорыв немецких танковых бригад в Египте до самого Эль-Аламейна, расположенного в ста километрах от Александрии. Для Черчилля это были самые тяжелые месяцы войны. Тогда же ему пришлось дважды вступать в ожесточенный спор в палате общин, отстаивая свое право быть лидером нации. Особенно унизительной показалась ему капитуляция Сингапура и Тобрука, тогда в плен были взяты десятки тысяч британских солдат.

Несмотря ни на что, эти события ознаменовали начало переломного этапа в ходе военных действий в Северной Африке. Первое сражение за Эль-Аламейн, которым командовал генерал Аучинлек, произошло в первые дни июля. Это оборонительное сражение, завершившееся победой англичан, остановило продвижение немцев вперед и сохранило за англичанами Египет и Суэцкий канал. 23 октября началось второе сражение за Эль-Аламейн. На этот раз англичане наступали под командованием генерала Монтгомери, заменившего Аучинлека, которого Черчилль, не церемонясь, отправил в отставку. За каких-то две недели немецкий фронт был прорван, и 8-я армия начала свое победоносное шествие по Ливии и Тунису.

8 ноября того же года была проведена операция «Факел», предпринятая с целью захвата и оккупации Марокко, Алжира и Туниса. Несмотря на то, что поначалу в Тунисе, стремительно завоеванном войсками оси Берлин — Рим, англичане потерпели поражение, им тем не менее все же удалось закрепиться в Северной Африке. Затем, обеспечив себе надежный плацдарм для дальнейших операций, войска Ее величества вынудили к сражению и взяли в мешок несколько дивизий вермахта, которым ничего не оставалось, кроме как сдаться. При этом британцы привлекли к сражению значительные силы французской армии. Операция завершилась в мае взятием Туниса. Кульминация войны миновала — поворот военной фортуны пришелся на рубеж 1942–1943 годов: союзники одержали победу в Эль-Аламейне, русские разгромили немцев под Сталинградом. Это славное начинание было продолжено в июле 1943 года разгромом противника на Сицилии и сокрушительным поражением вермахта на Курской дуге.

В январе 1943 года в Касабланке состоялась очередная конференция «Символ», в ходе которой было принято решение о начале операции «Здоровяк», то есть о вторжении на Сицилию. Эта конференция завершилась полной победой Черчилля и британской стратегии: предпочтение было отдано средиземноморскому региону, а завоевание Сицилии предваряло завоевание Апеннинского полуострова. И правда, вскоре Черчилль заявил, что сама по себе высадка на Сицилии не имела большого значения, поскольку главная стратегическая задача заключалась в том, чтобы поставить на колени Италию и уничтожить противника в ее лице. Операция «Лавина», то есть вторжение на юг Италии, была не за горами. Однако в то же время это означало, что в Средиземноморском бассейне будут сосредоточены корабли, техника, баржи, необходимые для осуществления операций по высадке десанта. Поэтому крупномасштабную экспедицию во Францию пришлось отложить. Она была перенесена на 1944 год, хотя во время своего визита в Москву в августе 1942 года Черчилль пообещал Сталину открыть уже в 1943 году на Западе второй фронт, осуществив операцию под кодовым названием «Облава». Очень скоро стало ясно, что вопреки желанию американских военачальников проводить операцию «Облава» и одновременно осуществлять активные наступательные действия в Италии невозможно. Поэтому союзники сосредоточили свои усилия на Италии, и 25 июля режим Муссолини пал, после чего политические настроения в стране изменились. Нетрудно заметить, что именно в этот период в одном из меморандумов Черчилля впервые прозвучала мысль, глубоко запавшая ему в душу, — мысль о том, чтобы войска союзников прошли через весь Апеннинский полуостров до Венеции и Истрии, а затем через Восточные Альпы и Любляну двинулись бы на Вену и атаковали противника с тыла^{282}.

В дополнение к этому стратегическому плану объединенное командование решило подвергнуть Германию систематическим бомбардировкам. Бомбардировки занимали центральное место в тактике предстоящей операции. Выполнение этой задачи было поручено бомбардировочному полку королевских военно-воздушных сил, командовал которым маршал авиации Гаррис. Историческое решение было принято 14 февраля 1942 года: вести беспощадную воздушную войну против немецких городов. Авиация союзников наносила удары не только по военным объектам, но и по мирному населению, не только по оборонным заводам, но и по гражданским объектам с целью подорвать моральный дух врага и вынудить его к капитуляции. Суть новой стратегии сполна отразил рейд на Кёльн, осуществленный 30 мая 1942 года. Тысяча бомбардировщиков королевской авиации участвовала в этом рейде, во время которого англичане совершили ту же ошибку, что и немцы, осуществившие в 1940 году операцию «Блицкриг» против британских городов. В конечном счете союзникам не удалось сломить дух гражданского населения Германии.

Черчилль, в силу своего характера, сначала ратовал за тактику беспощадного поражения врага, застигнутого врасплох за повседневными делами. Однако очень быстро его посетили сомнения в эффективности воздушных операций союзников в небе Германии. Вот почему его отношение к этим операциям было двойственным и у многих вызывало недоумение. По-видимому, он никогда не тешил себя пустой надеждой, что войну можно выиграть с помощью одной лишь бомбардировочной авиации. Тем более что ему была хорошо известна цена этих операций: за три года королевские военно-воздушные силы потеряли пятьдесят шесть тысяч человек убитыми. С другой стороны, процесс уничтожения врага и его военного потенциала был запущен и быстро набирал обороты, разве могла Англия отказаться от участия в нем?

Вопрос об открытии второго фронта, как уже говорилось выше, занимал центральное место в стратегических планах союзников и обострял разногласия между англичанами и американцами. По правде говоря, он возник еще тогда, когда немецкие танки устремились завоевывать советскую землю. Что касается Черчилля, прежде всего нужно выяснить, действительно ли и в какой степени он старался отсрочить, а может быть, и вовсе не допустить открытия второго фронта, планировавшегося как крупномасштабное вторжение во Францию. В своей книге «Вторая мировая война» он решительно возражал против этих обвинений.

Как бы то ни было, переставшие быть секретными архивные материалы и великое множество позднейших исторических исследований показали, что Черчилль никогда не противился открытию фронта во Франции, ведь от этого зависело освобождение Европы. Однако он считал — и с ним были согласны все британские военачальники, — что проведение этой операции возможно лишь в том случае, если военному и экономическому потенциалу гитлеровской Германии будет нанесен ощутимый урон. Вот почему Черчилль прилагал огромные усилия, чтобы отложить на максимально возможный срок высадку войск на французских берегах. Бесспорно, эта операция была очень рискованной и могла обернуться катастрофой — стать вторым Дюнкерком. А потому нет ничего удивительного в том, что кровавая битва, произошедшая в августе 1942 года в Дьепе и завершившаяся поражением англо-канадцев, была воспринята в Лондоне как предупреждение о тяжелых испытаниях, уготованных союзникам на том берегу Ла-Манша, и заставила призадуматься слишком прытких сторонников высадки во Франции.

Советская историография слишком односторонне подходит к этой сложной проблеме. Типичный взгляд демонстрирует, например, историк Трухановский, рассматривающий позицию британцев по вопросу об открытии второго фронта как бесконечное «жульничество» и доказательство «лицемерия» Черчилля, стремившегося прежде всего ослабить Советский Союз и захватить контроль над Балканами^{283}. Британский премьер-министр был весьма последователен, неизменно отстаивая и превознося свою средиземноморскую стратегию, в центре которой вплоть до 1944 года оставался Апеннинский полуостров. Именно в Италии Черчилль якобы видел идеальный плацдарм и ключ к победе над рейхом. Его последовательность свидетельствовала о том, что он заранее сделал выбор в пользу Средиземного моря — зоны интересов Британской империи. С другой стороны, премьер-министр почти не обращал внимания на регулярные донесения своих советников о развале Германии изнутри, вроде того, как это было в 1918 году. Романтизм и богатое воображение по-прежнему были его отличительными чертами, и он долгое время лелеял надежду на восстание в оккупированных странах. Участники движения Сопротивления и местное население оказали бы, таким образом, неоценимую помощь освободительной армии союзников. Впрочем, начиная с 1943 года эта сладкая надежда стала угасать.

Итак, чем же руководствовался Черчилль, отрабатывая стратегическую линию второго фронта? Политико-идеологические объяснения, которые получили широкое распространение во времена холодной войны, слишком просты и поверхностны. Вопреки бытовавшему некогда мнению, позиция Черчилля вовсе не была продиктована коварным умыслом обескровить Советский Союз, бросив его на произвол судьбы на Восточном фронте. Это было нужно якобы для того, чтобы, улучив момент, англо-американские союзники могли без труда освободить Европу и заодно поживиться плодами победы в свете новой геополитики. Напротив, в 1942–1943 годах Черчилль лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что для победы Великому альянсу нужны были все три участника, что англо-американские союзники не могли свергнуть нацистский режим без помощи Советского Союза — самой большой страны в мире.

В действительности можно назвать два ряда причин, объясняющих настороженность Черчилля по отношению к этой неслыханной, гигантской экспедиции. В конце концов не знающая поражений и непобедимая с виду Германия образца 1940 года тоже отказалась, ввиду неожиданно возникших препятствий, от проведения операции «Морской лев». У немцев не хватило смелости даже приступить к ее осуществлению.

Первым фактором, повлиявшим на выбор Черчилля, был страх потерять слишком много человеческих жизней. Картины кровавой бойни времен окопной войны, бушевавшей от Соммы до полуострова Пашаэли, были слишком живы в памяти очевидца тех трагических дней. Вот почему британский премьер-министр не спешил посылать на смерть своих соотечественников. Он прежде всего заботился о том, чтобы не допустить повторения печального опыта лобовых атак, которые выкосили бы цвет британской молодежи. В этом американские союзники были солидарны с Черчиллем, они также не хотели приносить больших человеческих жертв и делали все возможное, чтобы сократить потери до минимума.

Джон Макклой, бывший в те времена заместителем министра обороны Соединенных Штатов, после войны поведал, как весной 1944 года Черчилль заявил ему, что отказывается пускаться в слишком рискованные предприятия: «Если Вы думаете, что я тяну время, боясь потерь, — это не так. Я не боюсь боевых потерь, я боюсь таких потерь. Никто не может обвинить меня в нежелании бороться и помочь советскому народу, но мысль о том, что на моих глазах погибнет все молодое поколение Британии, невыносима»^{284}. Однако в биографии герцога Мальборо Черчилль не переставал повторять, что в некоторых обстоятельствах, например, для того, чтобы одержать окончательную победу, нужно быть готовым к большим потерям^{285}.

Другим ключевым фактором, повлиявшим на выбор Черчилля в пользу периферийной стратегии, стали его сомнения и невысокое — хотя открыто он об этом не говорил — мнение о британской армии, ее боевой готовности и технических возможностях. Он сомневался в том, что его соотечественники смогут сражаться на равных с хорошо отлаженной военной машиной вроде немецкой армии. Надо сказать, что британские политики, исходя из опыта Первой мировой войны, считали военачальников людьми никчемными. В бесконечных ссорах «лосин» и «цилиндров» Черчилль не колеблясь вставал на сторону последних. В 1940 году премьер-министру показалось было, что общий уровень подготовки высшего командного состава заметно повысился, хотя и не настолько, насколько ему хотелось бы. Тем не менее для такого бойца, как он, неудачи в Дюнкерке, Сингапуре и Тобруке навсегда остались несмываемыми пятнами позора на боевом знамени Британии. «Самое сокрушительное поражение, самая унизительная капитуляция в истории Британии», — говорил он о падении Тобрука. И неудивительно, ведь в Африке войска Ее величества поистине покрыли себя позором: две танковые и одна пехотная дивизии немцев нанесли сокрушительное поражение и большой урон британской армии, значительно превосходившей противника количеством и техническим оснащением. Даже бойцы знаменитой 8-й армии, прославившейся в песках пустыни, проявили себя не с лучшей стороны в боях на Апеннинском полуострове. Они, увы, не оправдали надежд и во время высадки в Нормандии.

Трудно было противостоять немецкой военной машине, которая, не в пример союзнической, была хорошо смазана и налажена, ее обслуживал не имевший себе равных командный состав, начиная с генералов и заканчивая младшими офицерами, унтер-офицерами и простыми солдатами. Этой супермашине ничего не стоило доказать свое превосходство: она была эффективна и напориста в любых обстоятельствах, она, бесспорно, была сильнее британской военной «колымаги». Войскам Ее величества не хватало боевого настроя, инициативы и бойцовского духа. Означало ли это, что цивилизованные англичане-демократы перестали быть воинами, достойными своих предков? Как бы то ни было, по мнению выдающегося историка Алана Буллока^{286}, неуверенность верховного главнокомандующего Черчилля в своей армии вынуждала его поступать опрометчиво и предпринимать крупномасштабные операции, в которых шансы на успех были равны шансам на поражение.

На протяжении всех этих лет Черчилль не переставал удивлять окружающих своей активностью. Переговоры на высшем уровне, заседания военного совета, членство в гражданских и военных комитетах, постоянный обмен информацией, бесконечные распоряжения, споры в палате общин, длительные поездки, речи и обращения — такая круговерть требовала невероятного напряжения моральных и физических сил. Черчилль проявлял чудеса выдержки, ведь к тому времени ему было почти семьдесят лет, при этом он много курил, отдавал предпочтение крепким напиткам, ел досыта и страстно спорил обо всем на свете. Премьер-министр постоянно находился в движении, изо дня в день он что-то обсуждал, осматривал, кого-то бранил, успевая одновременно управляться с кипами официальных бумаг, депеш, телеграмм и новостей. Черчилль диктовал свои письма, которых было великое множество, лежа в постели или в ванной, что не мешало ему отдавать распоряжения, вдохновлять, осуждать и даже льстить. Черчилль очень много ездил в тот момент по Великобритании, а еще больше — по миру, он побывал в Вашингтоне, Каире, Москве, Касабланке, Алжире. Подсчитано, что с сентября 1939 года по ноябрь 1943 года британский премьер-министр проехал в общей сложности 180 тысяч километров. Таким образом, «полковник Уорден» (этим кодовым именем называли премьер-министра во время поездок) провел в морских путешествиях 792 часа, а на борту самолета — 335 часов!^{287}

Черчилль ощущал себя посланцем судьбы, и это чувство, не покидавшее его ни на миг, придавало ему сил, поддерживало его и вдохновляло. «Понимаете ли Вы, — воскликнул он однажды, обращаясь к своему врачу, — что мы творим историю?!»^{288} Конечно, случались и моменты отчаяния, ведь груз ответственности за исход войны все больше давил на давно ссутулившиеся плечи премьер-министра. Однако большую часть времени Черчилль был порывист, бодр и энергичен, чем повергал в изумление окружающих. Во время заседаний штаба, а также на руководимых им собраниях бесчисленных комитетов он умело сочетал искусство убеждения и искусство управления. Черчилль всегда был властным и упрямым руководителем. На собраниях в узком составе он не придерживался общепринятых правил — не принимал в расчет предусмотренную повестку дня, диалог превращал в монолог и добивался-таки своего, обезоруживая соперников красноречием.

Таким образом, методы работы премьер-министра почти не изменились, и повседневные заботы стали своего рода ритуалом. Утро он обычно проводил лежа в постели, на нем был цветастый халат, в ногах мурлыкал кот. Черчилль посасывал сигару и цедил сквозь зубы короткие наставления секретарям. Идя на поводу у своего властного, раздражительного нрава, наводившего страх на окружающих, Черчилль частенько грубил и бывал нетерпим со своими соратниками, особенно в годы суровых испытаний войны. К счастью, обычно вспышки гнева быстро угасали, и нередко вслед за ними жертву резкости премьер-министра утешал поток ласковых слов из его же уст. Часто, в зависимости от того, насколько тяжелым выдавался день, Черчилль отходил ко сну между двумя и четырьмя часами утра, вынуждая собеседников бодрствовать вместе с ним до этого времени.

Один из таких вечеров в резиденции Чекере описал в своих дневниках генерал Алан Брук. Это был вечер накануне назначения генерала начальником штаба имперских войск. «После ужина, продолжавшегося до одиннадцати часов вечера, Уинстон натянул поверх своего «костюма сирены» (siren suit) цветастый халат и началась настоящая вечеринка. Мы поднялись на второй этаж — нас ждал киносеанс: немецкие и русские фильмы до полуночи. Затем мы вновь спустились на первый этаж, и я должен был в течение часа докладывать премьер-министру о ходе операции «Бампер» — этим кодовым названием обозначались маневры, предпринимаемые в тот момент в целях отражения возможного вторжения неприятеля в Англию. (…) После этого премьер-министр завел со мной разговор о намеченных операциях в Северной Африке и в Средиземноморье, которым он придавал большое значение. Потом он пустился в рассуждения об оставшейся на Британских островах армии. (…) В конце концов, когда часы уже пробили четверть третьего утра, Черчилль предложил пойти в холл перекусить сандвичей. Я надеялся, что это был сигнал отхода ко сну, но не тут-то было! Мы бодрствовали до трех часов утра, прежде чем пойти спать. Премьер-министр включил граммофон и принялся семенить взад-вперед по холлу, то и дело подпрыгивая в такт музыке, — полы его халата развевались, в одной руке он держал сандвич, в другой — пучок кресс-салата. Всякий раз, разворачиваясь перед камином, он останавливался, чтобы высказать осенившую его мысль или очередной афоризм. «Человеческая жизнь, — говорил Черчилль, — похожа на движение по длинному коридору с закрытыми окнами, которые чья-то невидимая рука открывает одно за другим, однако свет, падающий из открытых окон, лишь сгущает мрак в конце коридора»^{289}.

Черчилль в равной мере удивлял министров и генералов своим недюжинным аппетитом: плотные завтраки с отбивными и беконом, обильные, тщательно продуманные дневные трапезы, тонкие вина, неизменно дополнявшие великолепный стол, а уж о неотъемлемом атрибуте премьер-министра — коньяке — и говорить не приходится. В своих «Воспоминаниях» Иден говорит об ужине в «Рице». «Отменные блюда, — пишет он, — устрицы, молодые куропатки, приятная беседа. Уинстон был в отличной форме, много говорил о прошлом, о далеком прошлом»^{290}.

В других рассказах Черчилль предстает человеком, всегда пребывавшим в хорошем настроении и наделенным удивительной способностью никогда не терять присутствия духа. Так, во время рождественских праздников 1941 года Черчилль гостил в Белом доме. Однажды, по своему обыкновению, он что-то диктовал лежа в ванне. Текст был довольно длинный, поэтому Черчилль вышел из ванны и, завернувшись в полотенце, продолжал диктовать, шагая взад-вперед по комнате. В какой-то момент полотенце соскользнуло с его бедер, но он не придал этому ни малейшего значения. Вдруг в комнату вошел Рузвельт и был несколько озадачен, увидев Черчилля, расхаживавшего в чем мать родила и что-то диктовавшего. Потомок герцога Мальборо нисколько не смутился и объявил Рузвельту: «Вот видите, мне нечего скрывать от президента Соединенных Штатов!»^{291}

Гарольд Макмиллан, прибывший из Алжира в Касабланку на конференцию, проходившую в январе 1943 года, шутливо описывал британского премьер-министра и его окружение: «Его забавная привычка проводить добрую часть дня в постели, а ночь — на ногах доставляла немало хлопот персоналу гостиницы. Уинстон был в прекрасной форме. Все время, пока длилась конференция, он очень много ел и пил, решал самые разные проблемы, часами играл в безик и английский бильярд, активно развлекался. (…) Конференция, продолжавшаяся две недели, напоминала одновременно круиз, курс летних лекций и деловую встречу. На стендах было вывешено расписание собраний различных рабочих групп — «занятия» обычно заканчивались около пяти часов вечера. Отбыв тягостную повинность, генералы и адмиралы отправлялись на пляж строить замки из песка и гальки»^{292}.

К семидесяти годам Черчилль с виду почти не изменился, только слегка отяжелел. Гарри Гопкинс, познакомившийся с премьер-министром в начале 1941 года, так описал своего нового знакомого: «Вошел круглолицый, розовощекий джентльмен, одетый в черную куртку и полосатые брюки. Со словами «добро пожаловать в Англию!» и улыбкой на губах он протянул мне свою пухлую ладонь, и мы обменялись сердечным рукопожатием. У джентльмена были живые глаза и хрипловатый голос»^{293}. Другие обращали внимание прежде всего на небольшой рост премьер-министра, его неподвижное лицо, редкие тонкие волосы и театральные манеры «отважного кормчего Британской империи»^{294}.

Действительно, Черчилль никогда не выходил из роли — роли эпического героя. Не раз выпадал ему случай доказать свою храбрость, доходившую порой до дерзости. Так, весной 1943 года корабль «Королева Мария», на борту которого премьер-министр переплывал через Атлантический океан, вошел в опасную зону, кишевшую подводными лодками. Узнав об этом, Черчилль заявил сопровождавшему его Эвереллу Гарриману, что в случае эвакуации он прикажет установить пулемет на своей спасательной шлюпке, и добавил: «В плен они меня не возьмут. Самая достойная смерть — это смерть в пылу сражения с врагом!»^{295} Во время высадки только личное вмешательство короля Георга VI удержало премьер-министра от безумного шага — он уже собирался отправиться вместе с британским десантом на штурм норвежского побережья. В своих «Воспоминаниях» Черчилль описал предпринятую в марте 1945 года переправу через Рейн неподалеку от разрушенного железнодорожного моста. Когда немецкая артиллерия открыла огонь, генерал-американец, сопровождавший Черчилля, заставил его вернуться назад. Кто-то из британцев, присутствовавших при этой сцене, заметил: «Премьер-министр был похож на мальчугана, услышавшего зов няни и нехотя расстающегося со своим песочным замком»^{296}.

Если говорить о здоровье Черчилля, то при таком образе жизни и при постоянном моральном и физическом перенапряжении премьер-министр был еще на удивление крепок и вынослив для своего возраста. Впервые сердечный приступ случился с ним в конце декабря 1941 года. Черчилль находился тогда в Вашингтоне. Его врач, лорд Моран, предписал ему покой, а все произошедшее держалось в строгом секрете. Во второй раз здоровье подвело премьер-министра в феврале 1943 года. На этот раз ему поставили диагноз — воспаление легких. Однако Черчилль, утверждавший, что еще ни разу не болел с тех пор, как ему вырезали аппендицит в 1922 году, не хотел делать перерыв в работе. В конце концов он воспользовался этим вынужденным отдыхом и прочел «Молля Флендерса» Даниэля Дефо.

Бесспорно, самый тяжелый приступ случился с Черчиллем в Тунисе 12 декабря 1943 года после чрезвычайно утомительных конференций в Каире и Тегеране. Сильное воспаление легких вкупе с сердечным приступом так встревожили лорда Морана, что он вызвал из Лондона Клементину Черчилль. В конце концов болезнь отступила, Черчилль выздоравливал две недели, греясь на солнышке в Марракеше. Было это в январе 1944 года. Правда, едва вернувшись в Лондон, премьер-министр поспешил выступить с заявлением в палате общин. Затем он отправился в Букингемский дворец и на глазах у изумленного королевского секретаря, предложившего ему подняться на лифте, пошел по лестнице, перешагивая через две ступеньки… Тем не менее летом 1944 года Черчилль вновь заболел воспалением легких. После этого в окружении премьер-министра уже всерьез забеспокоились о его здоровье, подорванном накопившейся усталостью.

Доказано, что шутливое высказывание, приписываемое Черчиллю, — «Самый тяжелый крест из тех, что я нес, был лотарингский» — появилось в силу политической необходимости. Однако также верно и то, что премьер-министру пришлось потратить немало времени и сил на своего несговорчивого и скрытного союзника — генерала Де Голля. Взаимоотношения двух главнокомандующих были непростыми, периодически возникавшее между ними напряжение быстро перерастало в неприязнь.

Между тем все так хорошо начиналось: 17 июня 1940 года генерал Де Голль прибыл в Лондон, 18 июня благодаря содействию Черчилля генерал обратился с призывом к своим землякам, 27 июня мятежного офицера признали «главой всех свободных французов, которые, где бы они ни находились, готовы были встать под его знамена для защиты общего дела». Можно сказать, что медовый месяц союзников растянулся на целый год. У Черчилля и Де Голля были схожие взгляды на уроки истории, эволюцию военного искусства, судьбу Европы. Де Голль уважал Черчилля, обладавшего сильным характером и богатым воображением, а премьер-министр восхищался благородством принципов просвещенного генерала-стратега.

Однако в середине 1941 года события в Леванте внезапно дали новый толчок давнему франко-британскому соперничеству на Ближнем Востоке. На протяжении четырех последующих лет во взаимоотношениях двух лидеров, отличавшихся на редкость твердым характером, случались периоды потепления и охлаждения, громких ссор и временных примирений, острых конфликтов и холодной отчужденности. Если учесть, что их манеру общения называли «люблю-ненавижу» (love-hate relationship), то становится ясным, почему Черчилль и Де Голль вели себя так противоречиво. Все дело в том, что они были слишком похожи друг на друга — тот же непоколебимый патриотизм, то же неутолимое желание возвеличить свою родину. Тактика Де Голля заключалась в том, чтобы настроить общественное мнение Англии, весьма благосклонное к свободной Франции, против официальной британской политики. Эта хитрость выводила из себя премьер-министра, который временами объявлял Де Голлю настоящий бойкот, упрекая его в гордыне, непомерном честолюбии и неблагодарности.

Один случай, не получивший широкой огласки, хорошо иллюстрирует эти бурные взаимоотношения. На первый взгляд, в событии, о котором идет речь, не было ничего примечательного: 24 декабря 1941 года острова Сен-Пьер и Микелон присоединились к Франции, несмотря на настойчивые предупреждения Лондона и Вашингтона. Именно в Вашингтоне, где он находился по приглашению Рузвельта, Черчилль узнал эту новость и пришел в ярость. Он считал, что такой поворот событий лишь обострит разногласия, существовавшие между американцами и англичанами в отношении Де Голля. И действительно, государственный секретарь Соединенных Штатов Корделл Хэлл, узнав об этом событии, обнаружил свою навязчивую неприязнь к Де Голлю и сказал, что французы только мнят себя свободными. Вернувшись в Лондон, Черчилль вызвал на Даунинг стрит Де Голля, прибывшего 20 января, и обрушился на невозмутимого генерала с гневными упреками. Премьер-министр все больше распалялся, повышал тон, так что переводчик Фрэнк Робертс, высокопоставленный чиновник из министерства иностранных дел, счел нужным «немного» смягчить агрессивно-оскорбительные речи Черчилля, приведя их в большее соответствие с дипломатическими канонами. Однако это привело Черчилля в еще пущую ярость, ведь он знал французский язык и мог следить за переводом. Вне себя премьер-министр вскричал, обращаясь к переводчику: «Да переводите же то, что я говорю, и не искажайте смысла моих слов!» В конце концов Черчилль немного пришел в себя, и тогда генерал Де Голль, не проронивший до тех пор ни слова, спокойно спросил: «Это все?» Услышав утвердительный ответ премьер-министра, он взял перчатки в одну руку, другой надел фуражку, отдал честь и вышел из комнаты. После его ухода, произведшего большое впечатление на Черчилля, последний обернулся к переводчику со словами: «Каков! Только так он и мог поступить. Этот человек достоин восхищения!»^{297}

Бурные выяснения отношений происходили между двумя союзниками регулярно. Самый громкий скандал случился накануне высадки, в ночь с 4 на 5 июня 1944 года, когда лидеры двух европейских держав буквально рычали друг на друга, и неизвестно, кто из них рычал громче. Надо сказать, что за несколько месяцев до этого Черчилль встал на сторону Рузвельта, враждебно настроенного по отношению к Де Голлю и Французскому комитету национального освобождения. В связи с этим в министерстве иностранных дел Англии горько сетовали на «нелепые предрассудки Соединенных Штатов, обращавшихся с Францией, как со страной вроде Никарагуа»^{298}. Однако время от времени в отношениях союзников наступало затишье, и они заключали мир. Так было, например, в Алжире в июне 1943 года или в Марракеше в январе 1944 года — тогда Черчилль не скрывал, какого высокого мнения он был о своем союзнике. Однажды британский премьер-министр заявил Эммануэлю д’Астье де ла Вижри: «Ваш Де Голль — великий человек. Я всегда это говорил. Но с ним нельзя договориться. Он ненавидит Англию!» В другой раз Черчилль сказал: «С вашим Де Голлем труднее иметь дело, чем со Сталиным или Рузвельтом!»^{299} Макмиллан, на глазах которого случались все эти размолвки и перепады настроения, в январе 1944 года сделал в своем дневнике, пожалуй, чересчур оптимистичную запись: «Черчилль относится к Де Голлю, как отец к сыну, с которым поссорился. Он готов лишить его куска хлеба, но в глубине души был бы рад заколоть самого жирного теленка, лишь бы блудный сын признал свои ошибки»^{300}. Гораздо более правдоподобным и показательным представляется высказывание самого Черчилля — в январе 1944 года после встречи с Де Голлем в Марракеше восхищенный премьер-министр воскликнул на французском языке, обращаясь к одному из своих генералов: «Каков мерзавец, он поистине велик!»^{301}

В сознании Черчилля, сосредоточенного на мировой войне и крупных военных операциях, внутренний фронт занимал второстепенное значение. Тем не менее премьер-министр не мог не уделять ему внимания, несмотря на то, что все заботы, связанные с ним, он поручил главным образом правительству и парламенту. Впрочем, сам он прекрасно понимал, что народ должен сплотиться для победы над врагом и что этот самый народ надеется на значительное улучшение социальных условий жизни после войны. Поэтому Черчилля можно считать основным разработчиком «консенсуса военных лет» — явления в какой-то степени призрачного, как это показали позднейшие исторические исследования.

Следует упомянуть о двух достижениях Черчилля в этой области. Во-первых, он сумел найти пути эффективного сотрудничества с лейбористами — вероятно, премьер-министр вспомнил об идее «демократического консерватизма», поданной его отцом. Во-вторых, несмотря на свои устаревшие представления об обществе и викторианский патернализм, Черчилль сумел ускорить превращение Англии в процветающее государство, реализовав, таким образом, свое призвание к социальному реформаторству. Сообразуясь с нуждами военного времени, премьер-министр, известный своей практичностью, осуществил централизацию экономики и предоставил правительству дополнительные полномочия для ее укрепления. При этом Черчилль, не сомневавшийся в оправданности таких мер условиями войны, считал нецелесообразным сохранение централизации экономики в мирное время.

Между тем война продолжалась, диктуя Великобритании свои требования: задействовать все имеющиеся человеческие ресурсы; направить большую часть материальных средств на обеспечение нужд военных операций. Таким образом, Британия, превратившаяся в крепость и склад оружия, бросила вызов самой себе, мобилизовав все свои силы на борьбу с врагом. Призыв на военную службу в стране, население которой всегда противилось исполнению этой тягостной повинности, принял такой масштаб, что все остальные державы, принимавшие участие в войне, оказались далеко позади. Это значит, что были мобилизованы все мужчины в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет и все женщины — сначала в возрасте от двадцати до тридцати лет, а затем — от восемнадцати с половиной до сорока пяти лет. В 1944 году во вспомогательных службах состояли пятьсот тысяч женщин. Таких вспомогательных служб было три — вспомогательная служба сухопутных войск, вспомогательная служба военно-морских сил и вспомогательная служба военно-воздушных сил. Пятьдесят пять процентов работоспособного населения Англии — больше, чем где-либо, — приближали победу на поле боя и в оборонной промышленности. Домочадцы Черчилля подавали пример своим согражданам: Рандольф служил в чине офицера на Ближнем Востоке, Мэри в возрасте девятнадцати лет поступила во вспомогательную службу сухопутных войск, Сара — во вспомогательную службу военно-воздушных сил.

Для поддержания морального духа граждан использовались самые разные средства. Особо следует отметить заслуги певицы Веры Линн, весьма популярной в те времена как среди военных, так и среди гражданского населения. Ее прозвали «возлюбленной вооруженных сил». Песни Веры имели огромный успех, начиная с «Белых скал Дувра» и заканчивая «Встретимся снова» — песней, смягчавшей боль разлуки и одиночества^{302}.

В Англии военных лет нередко случались забастовки, в политических кругах плелись кружева интриг, зрели коварные замыслы. Однако несмотря ни на что, в большинстве районов Англии царила социальная гармония, за сохранением которой зорко следил сам Уинстон Черчилль. Удивительным образом «истый аристократ и большой оригинал» — так премьер-министра называл Пол Эддисон — слился воедино с «рабочей Англией и пригородами, населенными представителями среднего класса»^{303}. В тяжелых условиях военного времени демократия не угасла, парламент, пресса продолжали функционировать, личные и гражданские свободы не были ущемлены. Черчилль, со своей стороны, был категорически против временной отмены действующего закона о неприкосновенности личности.

Тем не менее британскому народу пришлось многим пожертвовать во имя достижения высшей цели — победы над фашизмом. Так, в 1940 году была введена карточная система распределения продуктов питания. Британцам пришлось резко сократить потребление сахара, мяса, бекона, чая, масла, маргарина. В 1941 году по карточкам стали распределять одежду (раз в два года каждый взрослый британец получал одну куртку и одну пару брюк), в 1942 году — шоколад и мыло. Тогда же появились одежда и мебель в стиле «утилита», одежда поражала воображение своей уродливостью, а мебель — неуклюжей массивностью. Строгость стиля достигла своего апогея с появлением «Британских ресторанов». В упомянутых заведениях любой мог получить порцию съестного, качество которого соответствовало донельзя умеренной цене. Название «Британские рестораны» Черчилль специально придумал для кафетериев военных времен, где за огромным государственным флагом Британии проявляла чудеса смекалки искусная повариха.

В политической жизни Англии, сводившейся к взаимоотношениям правительства и парламента, наступило относительное затишье, время от времени нарушаемое всплеском государственных страстей. Палата общин активно поддерживала Черчилля в благодарность за создание коалиционного правительства. Тем не менее в адрес премьер-министра высказывалось немало критических замечаний, вокруг него плелись сети интриг, замышлялись зловредные козни. Однако несмотря ни на что, идея священного союза британских граждан, витавшая в воздухе, не давала амбициям слишком разгуляться. Опросы общественного мнения регулярно показывали, что популярности премьер-министра ничто не угрожало^{304}.

Естественно, игра военной фортуны и преподносимые ею неприятные сюрпризы определяли отношение депутатов к главе правительства. В зависимости от исхода очередного сражения они осуждали или одобряли действия премьер-министра. Однако такой старый волк парламентской стаи, как Черчилль, знал, как нужно себя вести. Его тактика была безупречна, а его ловкость и красноречие никогда ему не изменяли. Не раз в зависимости от обстоятельств и личных качеств конкретного человека он менял состав военного кабинета и правительства.

Парламентская жизнь 1941–1942 годов была отмечена тремя напряженными моментами, если не сказать конфликтами. Впервые обстановка накалилась в мае 1941 года как раз после поражения в Греции. В палате общин обсуждался вопрос о выражении недоверия правительству: депутаты были недовольны состоянием дел в военной промышленности и информационной политикой властей (здесь Черчилль и впрямь проявлял излишнюю категоричность и властность). Не остался в стороне и Ллойд Джордж, неожиданно присоединившийся к хору критикующих. Он обвинил Черчилля в том, что тот будто бы окружил себя подхалимами. Однако премьер-министр в долгу не остался и «окрестил» Ллойда Джорджа вторым Петеном. В конце концов вотум недоверия был отклонен подавляющим большинством голосов. Для Черчилля, которого поддержали четыреста сорок семь депутатов против трех (из них двое — коммунисты), это была крупная политическая победа.

В январе 1942 года, вернувшись из Вашингтона, премьер-министр обнаружил, что общественность не на шутку обеспокоена головокружительными успехами японцев в Тихом океане и потерей двух самых мощных броненосцев британского военного флота. Кроме того, активность фашистских войск в Африке также не внушала оптимизма. Разгоревшийся в связи с этим в палате общин спор продолжался три дня, однако вновь победа осталась за Черчиллем: его поддержали четыреста шестьдесят четыре депутата против одного.

Первые три месяца 1942 года были самыми мрачными за всю войну, следующие шесть месяцев — самыми трудными. Союзники терпели поражение за поражением — неудача в Сингапуре, гибель субмарин в Атлантическом океане, диверсионная деятельность итальянских подводных разведчиков в Александрии. Неудивительно, что в воздухе витала идея о смене правительства, а может быть, и самого премьер-министра. У Черчилля появился реальный соперник в лице Стэффорда Криппса. Криппс был послом Великобритании в Советском Союзе и только-только вернулся из Москвы. В состав военного кабинета он вошел как министр юстиции и председатель палаты общин. Этот суровый революционер из левых лейбористов, отличавшийся чрезмерной строгостью и не употреблявший мяса (Черчилль считал это его вторым недостатком), не был обделен ни талантами, ни честолюбием. 15 февраля в палате общин разгорелся нешуточный спор. В конце концов Черчилль сделал некоторые перестановки в правительстве, которые почти не изменили ни соотношения сил в целом, ни роли каждого члена кабинета в отдельности. «Новый кабинет, — по словам Кэдогана^{305}, — был как две капли воды похож на предыдущий». Однако политический климат стал значительно здоровее. Впрочем, фактически правительство не проводило никакой последовательной политической линии, решая лишь поставленные задачи и добиваясь намеченных премьер-министром целей.

Тем не менее долго наслаждаться одержанной победой Черчиллю не пришлось, поскольку уже в начале лета разразился тяжелейший политический и парламентский кризис, спровоцированный неудачей в Тобруке и нависшей над Египтом угрозой. На этот раз противники Черчилля перешли в наступление, полные решимости и уверенные в победе. Бивен отпускал жестокие шуточки в адрес премьер-министра: «Наш премьер-министр выигрывает спор за спором и проигрывает сражение за сражением»^{306}. Однако недруги Черчилля, изобличавшие его мелкие недостатки, сами выступали с совершенно нелепыми предложениями, и в этом была их ошибка. Таким образом, Черчилль сумел-таки выправить ситуацию и получить четыреста семьдесят пять голосов против двадцати пяти. Теперь можно было перевести дух, поскольку после победы в Эль-Аламейне осенью 1942 года угроза парламентского кризиса исчезла. Поражения остались позади, впереди были одни только победы. Отныне премьер-министр пользовался непререкаемым авторитетом.

До конца 1942 года вопрос о том, какие перемены ждут Великобританию после заключения мира, не поднимался. Внезапно все изменилось. В течение двух лет Черчилль упорно избегал каких-либо заявлений о целях войны или о планах восстановления разрушенного хозяйства, он слишком хорошо помнил, как в свое время Ллойд Джордж легкомысленно пообещал «каждому герою по дому». Черчилль не мог больше отмалчиваться. Давление было слишком велико, волей-неволей пришлось задуматься о будущем, о светлом будущем, над которым премьер-министр сам приоткрыл завесу в грозном 1940 году. Вот почему докладу Бевериджа придавалось такое огромное значение.

Итак, все началось в феврале 1941 года с безобидной инициативы британских профсоюзов, обративших внимание правительства на необходимость пересмотра закона о страховании на случай болезни. Понемногу дело приняло серьезный оборот, так что пришлось пересмотреть всю систему социального обеспечения. За помощью обратились к Уильяму Бевериджу, экономисту, специалисту по безработице. Черчилль прислушивался к советам Бевериджа еще в 1908 году и приглашал его в качестве эксперта в министерство торговли. Уильям Беверидж когда-то был социальным работником в Ист-Энде — беднейшем районе столицы, затем превратился в высокопоставленного чиновника и, наконец, возглавил Лондонскую школу экономики. Он давно занимался проблемами нищеты и занятости. При этом Беверидж был тщеславен, полон сознания собственного достоинства и начисто лишен такта и чувства юмора. Они с Черчиллем сильно недолюбливали друг друга. 1 декабря 1942 года Беверидж опубликовал доклад в триста страниц, за несколько месяцев его сокращенный вариант разошелся тиражом в шестьсот семьдесят пять тысяч экземпляров. Этот доклад произвел эффект разорвавшейся бомбы, ведь в нем автор предлагал ни больше ни меньше, как радикально реформировать британскую систему социального обеспечения.

В действительности автор доклада одновременно закладывал основы новой философии отношений между гражданами и государством и новой социальной морали. Словом, он предлагал неслыханную до тех пор модель социального регулирования, расширявшего полномочия государства. Согласно этой модели государство должно было взять на себя заботу об обществе, упразднив соответствующие инстанции, не справлявшиеся с поставленной перед ними задачей предотвращать социальные конфликты и драмы в межвоенный период. Иначе говоря, новая модель «процветающего государства» пришла на смену либеральной модели. Конечно, термин «процветающее государство» не противоречил и реформам, задуманным в начале столетия либеральным правительством с Черчиллем во главе. Кроме того, в Атлантической хартии 1941 года также превозносилась идея настоящего «социального обеспечения» и утверждалось, что совершенно необходимо предоставить каждому гарантированную «возможность прожить остаток дней, не испытывая страха или нужды».

Однако в своем докладе Беверидж, предлагавший «заложить основы мирной жизни, пока не кончилась война», пошел еще дальше. Он утверждал, что «каждый гражданин приложит тем больше усилий для победы над врагом, чем больше он будет уверен в готовности государства изменить мир к лучшему». В докладе излагалось три базовых постулата, на основе которых предполагалось осуществить послевоенные реформы. Прежде всего декларировалась необходимость коренных изменений в сфере организации системы социального обеспечения без учета каких-либо привилегий или интересов отдельных рабочих групп. Затем — борьба с пятью «гигантами зла» — бедностью, болезнями, невежеством, нечистоплотностью и праздностью, стоящими на пути социального прогресса. Наконец, устранение противоречий между функциями государства и правами граждан, то есть уважение личной инициативы, ведь до этого общественные отношения строились на основе обязательств и зависимости граждан от органов власти.

Фактически речь шла скорее о систематизации и рационализации существовавших методов, нежели о революционном нововведении. Однако большими достоинствами плана Бевериджа, в один миг облетевшего весь мир, были его простота, универсальность и, что гораздо важнее, его совместимость с проектом создания социально-справедливого общества.

Тем не менее, несмотря на огромную популярность идей Бевериджа у общественности, правительство было несколько озадачено публикацией доклада. Поначалу Черчилль усматривал в нем досадную помеху концентрации народных сил на войне, а не вклад в победу. Поэтому тактика властей состояла в том, чтобы задушить на корню реформаторские предложения Бевериджа. Последний, впрочем, и не скрывал своего раздражения против Черчилля. Под влиянием ортодоксальных консерваторов, считавших, что доклад Бевериджа лишь питает призрачные надежды, премьер-министр даже выпустил меморандум, в котором предостерегал соотечественников от чрезмерного оптимизма.

Черчилль, как истый либерал, считал, что обществом нужно управлять «незримой рукой», опираясь на классовую иерархию. Поэтому неудивительно, что с ним были несогласны сторонники Бевериджа, отстаивавшие идею социальной справедливости. В самом деле, какая профанация философии невмешательства, основанной на принципе свободы как движущей силы индивидуального и социального прогресса, ведь рыночные отношения, по словам Адама Смита, представляют собой «чудесную гармонию общего интереса и справедливости»! В конечном счете концепция социальной справедливости, на которую ссылались сторонники «Государства-провидения», опровергала традиционное представление о естественной справедливости. В то время как раньше и речи быть не могло о том, чтобы воспротивиться распределению благ и бед, а тем более — внести в него изменения (ибо человечеству испокон веку было ведомо такое понятие, как «риск»), теперь новшество заключалось в том, что принцип распределительной справедливости должен был прийти на смену концепции справедливости, основанной на равенстве прав и обязанностей. Теперь становится ясно, почему в 1944 году Черчилль вдруг оказался под влиянием идей Фредерика Хайека, который в своей «Дороге рабства» страстно защищал либеральный индивидуализм и принцип невмешательства.

Основная реформа, осуществленная правительством к концу войны, касалась образования. Черчилль не сыграл в этом практически никакой роли, предоставив полную свободу действий министру образования Р. А. Батлеру, хотя, изучая происхождение пилотов, участвовавших в «битве за Англию», премьер-министр высказал пожелание об увеличении числа учащихся в классических средних школах. В действительности закон, проект которого предложил Батлер в 1944 году, не был прорывом на пути демократизации, как о нем говорили, но, тем не менее, сделал всеобщее образование обязательным до пятнадцати лет, а среднее образование — бесплатным. При этом реформа не затрагивала вовсе действовавшую в сфере образования систему сегрегации, поскольку в средней школе она узаконивала трехчастное деление, которое иногда цинично называли «трехнаследным»: дети из народа обучались в так называемых «современных» школах; дети среднего класса — будущие инженерно-технические кадры страны — в «классических средних» школах; дети истеблишмента — в привилегированных частных закрытых средних школах для мальчиков — питомниках элиты, — все как во времена викторианского детства Черчилля.

Русские неспроста назвали 1943 год переломным. В свою очередь, Черчилль очень образно описал перемену военного счастья: «До Эль-Аламейна у нас не было побед. После Эль-Аламейна у нас не было поражений»^{307}.

Помимо того что отныне инициатива на бранном поле принадлежала союзникам, немцы были изгнаны из Африки, а падение Муссолини сломало ось Берлин — Рим, и Италия перешла в лагерь противника. На Востоке Красная армия уничтожила лучшие силы немецких танковых войск в грандиозном сражении на Курской дуге. Весной стало ясно, что гитлеровские подводные лодки проиграли битву за Атлантику. При этом грозная военная машина Соединенных Штатов наконец-то заработала на полную мощность, а количество американских дивизий превысило количество британских.

С середины 1943 года в воздухе витала мысль о созыве конференции на высшем уровне. Для этой цели Черчилль облюбовал британскую военную базу Скапа Флоу на Оркнейских островах, Рузвельт же был согласен на Багдад или Анкару, и лишь благодаря настойчивости Сталина трехсторонняя встреча под кодовым названием «Эврика» состоялась в конце года в Тегеране.

Эта конференция, состоявшаяся в кульминационный момент войны, была очень важна по трем причинам. Прежде всего потому, что в Тегеране впервые сошлись вместе три великих лидера, а кроме того, это была первая встреча Рузвельта со Сталиным. С другой стороны, Тегеранская конференция имела решающее значение с военной точки зрения, поскольку в Тегеране союзники намеревались выработать стратегический план на последний этап войны. На этот раз американцам удалось провести свою линию, а британцам, удерживавшим инициативу с 1941 года, пришлось сдать позиции. Наконец, если говорить о политических и дипломатических отношениях между союзниками, то уже в Тегеране зашла речь о послевоенном разделе отвоеванных территорий на сферы влияния. С каждым днем все яснее становилось, что после победы над Гитлером Советский Союз превратится в супердержаву, которая будет доминировать в Восточной и Центральной Европе. Потому и появился проект американо-советского соглашения, в котором Великобритания признавалась второстепенной державой, Германия была уже практически поделена, а Франции отводилась унизительная роль страны-марионетки. Увы, Сталин разделял презрительное отношение Рузвельта к Франции, последний же намеревался воссоздать старую Лотарингию времен Лотаря II, простиравшуюся некогда от Вогезов до Фрисландии…

Взаимоотношения англо-американских союзников во время Тегеранской конференции были безрадостными. Черчилль прибыл в столицу Ирана усталый, измученный болезнью, раздраженный. Он остановился в здании британской дипломатической миссии, и там доктор Моран пустил в ход все свое умение, чтобы вернуть премьер-министру один из его основных видов оружия — голос. К тому же Черчилль, обеспокоенный неприятным поворотом дел в Средиземноморье, пожелал встретиться с Рузвельтом предварительно, однако последний, также неважно себя чувствовавший, уклонился от встречи по более или менее уважительной причине. В конце концов их встреча состоялась в Каире и продолжалась с 23 по 26 ноября (конференция «Секстант»), но уже в присутствии генералиссимуса Чан Кайши. Впрочем, во время этой встречи речь шла преимущественно о делах на Дальнем Востоке, поэтому англо-американские союзники и в Каире не согласовали свои стратегические и тактические планы. Кроме того, на Тегеранской конференции каждый из трех союзников опасался, как бы двое других не объединились между собой против него.

Уже на первом заседании, состоявшемся 28 ноября, были приняты основные стратегические решения. Американцы горячо поддержали советскую делегацию, настаивавшую на открытии второго фронта, и подавляющее большинство участников конференции высказалось за высадку союзнического десанта на французском берегу Ла-Манша. Эта операция, намеченная на май 1944 года, получила название «Овер-лорд». Одновременно планировалось осуществить еще одну высадку — на берегах Прованса. В этой второй операции — «Наковальне», позже переименованной в «Дракона», были задействованы военные отряды, набранные в Италии. Таким образом, от средиземноморской стратегии Черчилля камня на камне не осталось, хотя он по-прежнему с горячностью доказывал партнерам предпочтительность наступления через Апеннинский полуостров, вовлечения в войну Турции и завоевания Южных Спорадов. На беду Черчилля, к тому времени союзнические войска уже два месяца были безнадежно блокированы по линии Густава в южной части полуострова. Кроме того, Турция не обнаруживала ни малейшего желания участвовать в военных действиях, а маловероятное завоевание Южных Спорадов не имело бы почти никакого стратегического значения. Но и это еще не все — во время того же первого заседания Сталин объявил, что как только Германия будет побеждена, Советский Союз начнет военные действия против Японии.

Несмотря ни на что, Черчилль не опустил руки, даже когда ему пришлось уступить Сталину и Рузвельту. Не такой у него был характер. Премьер-министр, не утративший практической сметки, решил, что со временем все еще может измениться, что Сталин не всегда будет играть роль арбитра между решительным премьер-министром и колеблющимся президентом. В Квебеке на конференции «Квадрант», прошедшей в августе, британская делегация уже соглашалась на проведение операции «Оверлорд». Рассчитывая на скорое взятие Рима, Черчилль мечтал о стремительном продвижении к реке По — тогда отпала бы необходимость в проведении операции «Наковальня» и, кто знает, вновь появилась бы возможность наступления на Центральную Европу через Любляну.

Поэтому неудивительно, что во «Второй мировой войне» Черчилль положительно отозвался о Тегеранской конференции и ее результатах. В подтверждение своих слов он описал большой ужин, состоявшийся 30 ноября в резиденции британской дипломатической миссии по случаю шестьдесят девятого дня рождения премьер-министра. «Это было, — писал Черчилль, — памятное событие в моей жизни. Справа от меня сидел президент Соединенных Штатов, слева — хозяин России. Все вместе мы командовали большей частью мирового флота и тремя четвертями мировой авиации, под нашим началом служили около двадцати миллионов солдат, участвовавших в самой страшной войне за всю историю человечества»^{308}. Однако затем Черчилль стал выбирать более осторожные выражения, понимая, что на этой конференции статус Великобритании и ее вес в международных делах заметно изменились. «Именно в Тегеране, — позднее признался премьер-министр своей старой подруге Вайолет Бонем-Картер, — я впервые осознал, как в мире мало нас, британцев. Я сидел там с большим русским медведем по левую руку и с толстым американским буйволом — по правую, причем медведь уже протянул ко мне свои лапы. И вот между этими хищниками притулился маленький английский ослик, который единственный из них троих знал верный путь»^{309}. Себя, однако, не преминул возвеличить…

После Тегеранской конференции Черчиллю было трудно осуществить свои планы и замыслы, и мешала ему в этом не только болезнь, сразившая его в Тунисе в декабре. Это случилось уже после того, как в ходе второй конференции, проходившей в Каире с 4 по 6 декабря, президент Турции Исмей Инону, прибывший в Египет специально для переговоров с Черчиллем, категорически отказался принять участие в военных действиях. Долгое выздоровление в Марракеше в январе 1944 года также не было главным препятствием на пути британского премьер-министра к цели. Все дело в том, что события в Италии не оправдали ожиданий Черчилля. С ноября по май войска союзников были блокированы фашистами в Абруцци, напротив горы Кассен вдоль линии Густава, между устьем реки Гарильяно, впадающей в Тирренское море, и устьем реки Сангро, впадающей в Адриатическое море.

В конце концов 12 мая союзники приступили к операции «Диадема», целью которой были Рим и Флоренция. Пока французский экспедиционный корпус под командованием генерала Жюэна прорывал немецкую оборону близ Лири, польские войска с боем захватили контроль над горой Кассен — произошло это 18 мая. После этой победы союзники начали продвигаться к Риму, на пути им пришлось выдержать не одно кровопролитное сражение, и все-таки 4 июня они вошли в Вечный город. Войска антигитлеровской коалиции продолжили наступление, дошли в Тоскане до линии Арно и взяли Флоренцию 4 августа. Однако англо-американская армия вновь была остановлена, на этот раз на линии Готика, проходившей от Пизы до Римини, — там войска маршала Кессельринга преградили путь союзникам и продолжали их удерживать всю зиму, перекрыв заодно и доступ к долине реки По в Северной Италии.

Отныне все надежды были связаны с успешным исходом операций «Оверлорд» и «Наковальня»-«Драгун», тогда как Черчилль при поддержке британских военачальников целых полгода — с февраля по июль 1944 года — тщетно пытался помешать проведению операции «Наковальня».

Операция «Оверлорд» — основная составляющая победы союзников на Западе — действительно являлась «величайшей военной операцией всех времен», но ее успех, вопреки распространенному мнению, вовсе не был предрешен. По правде говоря, высокопоставленные британские и американские чиновники, сознававшие всю опасность этой затеи и предвидевшие многочисленные препятствия на пути ее осуществления, даже не скрывали своего беспокойства накануне высадки союзнических войск в Европе.

Черчилль, в свою очередь, все это время был нервным, раздражительным и озабоченным. Близким людям из своего окружения он не раз признавался, что его нервы напряжены до предела. Премьер-министр продолжал наблюдать за ходом подготовительных работ на юге Англии и для большего удобства устроил свою штаб-квартиру в поезде, стоявшем на запасном пути на вокзале в Портсмуте. Однако к началу операции он вернулся на Даунинг стрит, где с 4 по 5 июня принимал Де Голля, «потчуя» дорогого гостя громким скандалом. 5 июня, когда Эйзенхауэр наконец принял роковое решение, Черчилль, словно лев в клетке, шагал взад-вперед по комнате, где были развешены карты. Вечером он сказал Клемми, зашедшей ненадолго повидаться с ним: «Ты понимаешь, что завтра утром, когда ты проснешься, 20 тысяч человек уже будут убиты?»^{310} В действительности же, проснувшись утром 6 июня, Черчилль узнал, что дела обстоят как нельзя лучше и у британских парашютистов, и у англо-канадских отрядов, перешедших в атаку на французском побережье. Тогда он решил в полдень выступить в палате общин с обнадеживающим заявлением по поводу «самой сложной и трудной военной операции, которая когда-либо предпринималась»^{311}.

Риск, на который пошли союзники, действительно был настолько велик, что саму попытку выполнения этой операции уже можно считать подвигом. Если отбросить первичный риск, присущий любой десантной операции и заключающийся в непредсказуемости стихии, особенно капризной в Ла-Манше, то первая серьезная опасность поджидала десант союзников во время самой высадки. Немецкие оборонительные войска были защищены внушительным Атлантическим валом и представляли смертельную опасность для осаждавших, не имевших возможности создать плацдарм и потому вынужденных закрепляться в ненадежных опорных пунктах. Вытеснить их оттуда не составляло труда, поскольку у них не было поддержки — основная часть кораблей, переправлявших войска союзников, стояла на якоре в открытом море и не могла доставить предусмотренное подкрепление и технику.

С другой стороны, даже если теоретически допустить возможность создания более или менее глубокого плацдарма, все равно существовала опасность того, что немецкое командование, пользуясь своим наземным преимуществом и возможностью маневрировать, которой не было у противника, зажатого со всех сторон на маленьком клочке земли, предпримет мощную танковую контратаку. В этом случае фронт союзников был бы прорван, их отряды отброшены к морю, и они пережили бы еще одно поражение, как когда-то в Дюнкерке, только на этот раз еще более унизительное и трагическое. На этот раз ставки были гораздо выше, и оба противника это прекрасно понимали. В своей военной директиве за номером 51 от 3 ноября 1943 года Гитлер написал: «Какой бы тяжелой и кровопролитной» ни была битва с большевиками, «еще большая опасность грозит нам с Запада — высадка англосаксонского десанта»^{312}. В марте 1944 года, созвав своих генералов, фюрер объявил им, что ожидаемое вторжение, в неизбежности которого он нисколько не сомневался, предрешит исход войны, ведь если атака союзников будет отбита, немцы смогут перебросить на Восточный фронт около пятидесяти освободившихся дивизий и при помощи этого подкрепления одержать окончательную победу над Советским Союзом. Таким образом, сражение на французском побережье должно было решить участь рейха.

При попытке оценить шансы противников накануне высадки десанта нужно обратить внимание на тот факт, что каждый из них располагал двумя основными козырями. Первым козырем немцев был Атлантический вал. Берега, ощетинившиеся блокгаузами, казематами, пушками и пулеметными гнездами с тщательно выверенным углом стрельбы, заминированные пляжи, усеянные заграждениями, испещренные противотанковыми рвами и оплетенные колючей проволокой, рогатки, болота, лиманы — все это являлось идеальным препятствием на пути атакующих. Кроме того, с тех пор как Роммель был назначен командующим группой армий «Б», действовавших на Ламаншском и Северноморском фронтах, он еще больше укрепил «великую Атлантическую стену»: заложил четыре миллиона мин, установил новые заграждения на пляже, такие, как вкопанные в песок «шпильки Роммеля» — бетонные четырехгранные столбы, утыканные стальными иглами, и мины-«щипцы для орехов» против десантных барж.

Во-вторых, руководители рейха рассчитывали на наземное преимущество своей армии, на высокий уровень подготовки командного состава, первоклассное вооружение, возможность маневрировать, профессионализм и опытность войск (для большинства же солдат союзной армии высадка во Франции должна была стать боевым крещением). Маршал Роммель, не в первый раз воюющий против англичан, этот «лис пустыни», написал своей жене за несколько дней до высадки: «Я жду этого сражения, не волнуясь за его исход».

У союзников тоже были свои козыри, которые они могли противопоставить противнику. Прежде всего морское и воздушное преимущество, ведь в воздухе соотношение сил составляло 1 к 25 в пользу союзников, а доступ в Ла-Манш уже долгое время был закрыт для немецких кораблей. 6 июня воды пролива всецело принадлежали союзническому флоту, на восемьдесят процентов составленному из британских кораблей и на двадцать процентов — из американских. Несколько дней спустя во время поездки в один из портов Нормандии Черчилль пришел в восторг при виде этого «города кораблей, выстроившихся вдоль берега на 80 километров в длину»^{313}.

Другим преимуществом союзников было образцовое материально-техническое обеспечение. Участники антигитлеровской коалиции достигли высот мастерства по части организации, практически не имевшей слабых мест, охватывавшей мельчайшие детали операции, прекрасно отлаженной и опиравшейся на колоссальные технические ресурсы, ее эффективность была доказана успешным исходом этого рискованного предприятия. Невероятная концентрация сил, избыток техники, непрекращавшийся поток огня — таков был ключ к победе, найденный начальниками межсоюзнического штаба. Все этапы операции тщательно просчитывались, согласовывались, расписывались по минутам. В этом отношении подготовка высадки союзного десанта, возможно, была самой масштабной военной операцией, когда-либо предпринимавшейся.

Если говорить о нововведениях, то Черчилль, по-прежнему неравнодушно относившийся к оригинальным и эффективным техническим находкам, дважды выступил с весьма полезной инициативой. Первое и основное его предложение касалось искусственных портов, так называемых «багровых гаваней». Вместе с премьер-министром этот план разрабатывали еще несколько человек, в том числе — адмирал Маунтбеттен. В целях обеспечения непрерывного поступления техники и боеприпасов на предусмотренный плацдарм в условиях отсутствия большого порта, такого, как, например, Шербур, предлагалось построить два огромных сборных порта в форме контейнеров, которые можно было бы переправлять по Ла-Маншу и емкость каждого из которых составляла бы семь тысяч тонн, примерно как в Дувре. В мае 1942 года премьер-министр приказал разработать и построить контейнеры, предрешившие успешный исход операции.

Другим существенным вкладом Черчилля в успех предприятия была всемерная поддержка, оказываемая им так называемым «яликам Хобарта». Это была идея генерала танковых войск Хобарта, понимавшего всю сложность десантной операции и придумавшего новые способы преодоления бетонных преград и минных полей Атлантического вала. Он изобрел танк-амфибию, который можно было спустить на воду за несколько километров от берега и который сам мог «доплыть» до суши. Другим изобретением генерала Хобарта были «крабы», или танки-разградители, которые при помощи вращающихся цепов дробили минные поля. Гению генерала Хобарта были обязаны союзники и появлением танков, оснащенных фашинами, позволявшими им преодолевать противотанковые рвы, а также появлением гигантского огнемета, окрещенного «крокодилом». На рассвете 6 июня эти адские машины зарекомендовали себя с лучшей стороны на трех пляжах восточного побережья Кальвадоса, порученных англо-канадским отрядам, — Золотом, Берегу Юноны и Мече, избавив их, таким образом, от печальной участи Омахи.

Впрочем, не стоит забывать и о том, что у союзников было гораздо больше разведданных, полученных ими, в частности, при расшифровке вражеских посланий с помощью дешифровального аппарата «Сигинт». Благодаря явному превосходству своей разведки союзники на протяжении всей операции «Оверлорд» заставали немцев врасплох и даже сумели провести крупную дезинформацию — план «Стойкость», состоявший в том, чтобы убедить противника в намерении союзников продвигаться на север по течению Сены — туда, где были сосредоточены лучшие силы рейха.

После успешного завершения операции по высадке союзного десанта между англичанами и американцами возникли острые стратегические разногласия. Дело в том, что Черчилль вовсе не собирался отказываться от своих средиземноморских планов, он больше, чем когда-либо, был уверен в предпочтительности наступления через Италию для окончательной победы над Гитлером. Поэтому британский премьер-министр всячески возражал против операции «Наковальня», твердо решив не допустить ее осуществления и навязать союзникам свой план наступления на Северную Италию. «Диадема» или «Наковальня» — вот в чем вопрос. Неудивительно, что между штабами двух стран установились отвратительные отношения. В самом деле, из-за хитрых маневров Черчилля, задерживавших проведение операции «Наковальня», и из-за его неуместных совещаний с Рузвельтом дело затянулось до начала августа, и только тогда было принято окончательное решение: операции «Наковальня», переименованной в «Дракона», — быть. 15 августа франко-американский десант высадился на берегах Прованса.

Итак, летом 1944 года развернулась битва за Францию. Началась она с высадки союзного десанта, а закончилась освобождением всей Западной Европы. Поначалу события развивались очень медленно, так, по крайней мере, казалось. Лишь в конце июля союзники совершили прорыв под Авраншем, а 21 августа (почти через месяц!) полностью окружили противника близ Фалеза, на этом закончилась Нормандская кампания. Большая часть этого периода была посвящена «войне плетней». Нормандские поля, окаймленные лесными полосами, были пересечены хаотичными естественными насыпями, которые ловко использовали немцы для создания оборонительных укреплений. В этих-то полях и застопорилась военная машина союзников — их танки не могли преодолеть таких препятствий. Вот почему движение замерло и атакующие приуныли. 20 июля, сорок пять дней спустя после начала операции, союзные войска наконец-то достигли рубежа, который они планировали достичь уже через семнадцать дней после высадки. Затем, проведя 25–27 июля операцию «Кобра», союзные войска совершили прорыв на юг Котантена.

С этого момента события стали стремительно развиваться. Гитлер отдал приказ перейти в контратаку на Мортен — контратака захлебнулась, да иначе и быть не могло. Остатки 7-й немецкой армии были окружены под Фалезом, в то время как американские танки устремились к Бретани, Луаре и Иль-де-Франсу. 15 августа в рамках операции «Драгун» союзники добились новых успехов на Западе и на Востоке. После этого они одерживали победу за победой: французы под командованием Леклерка, опередившего американцев, освободили Париж 25 августа. Брюссель был занят 3 сентября, Бельгию в три дня освободили британцы. Немецкую границу американские бронетанковые войска перешли 11 сентября. Отметим все же, чтобы не нарушить исторической реальности, что к тому времени русские уже достигли Вислы и Дуная, перейдя летом в наступление, получившее название «Операция Багратион». В ходе этой операции советские войска разгромили группу немецких армий «Центр». В целом с июня по сентябрь немцы потеряли на Западном фронте 55 тысяч человек убитыми и 340 тысяч человек ранеными и взятыми в плен, а на Восточном фронте — 215 тысяч человек убитыми и 625 тысяч человек ранеными, взятыми в плен и пропавшими без вести.

В середине июня 1944 года Черчиллю и всему британскому народу пришлось столкнуться с новым тяжелейшим испытанием. Самое страшное секретное оружие, которым уже не один месяц грозил Гитлер Англии, обрушило свою мощь на многострадальный Альбион. Грозные Фау-1 и Фау-2 сильно омрачили последние месяцы войны, тем более что это бедствие, которого никто не ждал, настигло лондонцев как раз в тот момент, когда они уже считали себя в безопасности от воздушных налетов.

На рассвете 13 июня 1944 года, то есть ровно неделю спустя после начала операции по высадке десанта союзников во Франции, необычный с виду механизм, тарахтящий, как мотоцикл или механическая пила, упал в устье Темзы. Этот механизм напоминал крохотный самолет без пилота, вскоре его окрестили «летающей бомбой», или «самолетом-снарядом». Так началась операция обстрела британской столицы, свирепствовавшая не один месяц. Сеявшее ужас оружие, которое немцы назвали «оружием мести», сыпалось на Лондон, как из рога изобилия, — семьдесят штук в сутки. Гитлер говорил: «Страх страхом подавляют».

На этот раз в отличие от зажигательных бомб, которыми немцы «поливали» столицу Соединенного Королевства в 1940 году, новое оружие обладало большей поражающей силой, радиус его действия достигал 300–400 метров. Лондонцы не поддались панике, однако это страшное бедствие обрушилось на город, когда силы его жителей были уже на исходе: пять лет войны не прошли бесследно, еще немного — и горожане утратили бы присутствие духа. Вместо того чтобы пожинать плоды победы, им вновь пришлось переживать ужасы бомбежек, как во времена «Блица». Поэтому военная цензура всячески старалась, насколько это было возможно, скрыть от народа горькую правду. Но это ни к чему не привело: официальные сообщения свидетельствовали о крайнем напряжении, подавленности населения. Слепой эгоизм возобладал над былой беззаветной преданностью общему делу.

Три фактора способствовали тому, что «летающие бомбы» произвели такой психологический эффект. Прежде всего внезапность налетов — горожане не были к ним готовы, опасность возникала неожиданно и заставала людей врасплох. Жизнь шла своим чередом — и вдруг размеренное течение дня молнией разрывало небо, неся с собой смерть и скорбь. С другой стороны, безликий робот Фау-1 вызывал суеверный страх. Наконец, эти страшные «самолеты-снаряды» падали куда попало. Конечно, основной мишенью был Лондон, но место попадания заранее наведенных снарядов точно не было определено, хотя чаще всего они обстреливали южные кварталы Лондона и ближайшие зажиточные пригороды Кента. Англичане пытались обороняться, перехватывая Фау-1 сразу же, как только локационные системы обнаруживали их над Альбионом, однако из девяти тысяч обнаруженных «летающих бомб», наведенных на английскую столицу с июня по сентябрь, лишь половина была уничтожена в воздухе.

Англичане не знали, что худшее ждало их впереди. Два месяца спустя новая воздушная атака, еще более страшная, обрушилась на их головы, правительство же допустило досадный промах, поспешив объявить, что битва за Лондон закончена. Сделал это заявление Дункан Сэндис, зять Черчилля и заместитель министра вооружения, ответственный за обезвреживание «летающих бомб». 8 сентября 1944 года два загадочных взрыва произвели оглушительный шум: один — на западе, другой — на востоке столицы. На месте взрывов образовались огромные воронки в пятнадцать метров шириной и в три метра глубиной. Это были первые Фау-2 — ракеты дальнего действия, гораздо более мощные, чем Фау-1. Высота их полета составляла шестьдесят километров, скорость — пять тысяч километров в час. Они переносили тонны взрывчатого вещества и потому производили колоссальные разрушения. Противопоставить такому оружию было нечего. Эти ракеты затмили внезапностью появления даже незабвенные Фау-1. Из уст в уста передавались жуткие рассказы о страшных разрушениях, тем более что Фау-2 тоже падали, куда придется, например, на Челси Хоспитал — дом инвалидов или на ораторскую трибуну в Гайд-парке. Нервы лондонцев и без того были напряжены до предела, а слепые Фау-2 сеяли новые беды, несли смерть, обращали город в руины.

В целом на Лондон и его окрестности было направлено тысяча сто ракет Фау-2. Взрывы «летающих бомб» потрясали город с сентября 1944 года по 27 марта 1945 года — в этот день лондонцы наконец вздохнули свободно. Однако потери были велики: в результате обстрелов Фау-1 погибли шесть тысяч мирных жителей, восемнадцать тысяч получили ранения; в результате обстрелов Фау-2 погибли две тысячи семьсот человек, получили ранения шесть тысяч человек. Что касается материального ущерба, он был колоссальным: пострадало лишь вдвое меньше домов, чем во времена «Блицкрига». Смириться с такой катастрофой было очень тяжело. Поэтому на этот раз Черчиллю пришлось приложить гораздо больше усилий, нежели в 1940 году, чтобы поднять моральный дух сограждан.

Летом и осенью 1944 года премьер-министр постоянно находился в поездках, он стремился успеть везде, где происходили решающие сражения, способные повлиять на исход войны. При этом Черчилль нигде не сидел сложа руки — ни в Алжире, ни в Неаполе, ни на Корсике, ни в Италии, ни в Квебеке, ни в Москве. Тем не менее он все острее осознавал, что лишился того положения, которое некогда занимал, — положения в центре международной политической арены. Однажды в палате общин он сказал с нотками сожаления в голосе: «Я уже не могу играть прежней роли в решении стратегических вопросов; теперь есть Эйзенхауэр и окружающая его плеяда генералов, вот они пусть этим и занимаются»^{314}.

Затем пришлось распрощаться с надеждой закончить войну к концу 1944 года. Отныне Черчилля, в силу его огромного политического опыта и склонности строить планы на далекое будущее, больше всего занимал вопрос о переделе мира и о том, как следует строить отношения с Советским Союзом после войны.

Англия уже не могла прийти на помощь восставшим в Варшаве полякам. Сознание собственного бессилия возмущало и не давало покоя Черчиллю. Приблизительно в это же время, 12 августа, он встретился с Тито в Неаполе. Британский премьер-министр с подчеркнутой сдержанностью посоветовал лидеру партизанского движения Югославии, затянутому в маршальский мундир не по неапольской жаркой погоде, установить демократический режим, опирающийся на крестьянские массы. Тито ответил ему, что не имеет ни малейшего намерения устанавливать коммунизм в Югославии или создавать Балканскую федерацию и что его вполне устроила бы Югославская федерация. Тем не менее Тито уклонился от обещания сделать публичное заявление.

В тот момент как раз намечалась новая трехсторонняя встреча на высшем уровне, и Черчилль считал, что нужно провести ее как можно скорее, не дожидаясь ноябрьских выборов в Соединенных Штатах и вероятного вступления в должность нового президента, ведь любое промедление было на руку Сталину. Поэтому премьер-министр решил, несмотря на возражения Рузвельта, незамедлительно отправиться в Москву в сопровождении Идена и прямо поговорить со Сталиным о текущих делах, начиная с ситуации в Европе в целом и заканчивая польским вопросом в частности. Двухсторонняя конференция получила название «Толстой» и продлилась с 9 по 19 октября. «Дядя Джо»[39] тепло принял британского премьер-министра, устроив в его честь несколько пышных приемов, подняв не один тост за его здоровье и «угостив» товарища по альянсу спектаклем в Большом театре.

В первый же вечер конференции был решен основной вопрос: по инициативе Черчилля союзники поделили на сферы влияния Балканы и Центральную Европу. Во время пресловутой встречи с глазу на глаз премьер-министр действительно сунул хозяину Кремля клочок бумаги, на котором торопливо написал кое-какие цифры и указал соотношения. Впоследствии сам Черчилль называл эту бумажонку «гнусным документом». Вот что здесь было написано: «1) Румыния: 90 % — Советскому Союзу, 2) Греция: 90 % — Великобритании, 3) Югославия: 50 % — 50 %, 4) Венгрия: 50 % — 50 %, 5) Болгария: 90 % — Советскому Союзу». Сталин тотчас же схватил эту бумажку и синим карандашом написал на ней, что согласен. Таким образом, за несколько минут истинные политики Сталин и Черчилль с неподражаемым цинизмом решили участь половины Европы на целых полвека. То, что в XVIII веке стыдливо назвали бы «политикой удобств», возобладало над принципами Атлантической хартии. Однако переговоры по польскому вопросу затянулись, осложнились и в конце концов зашли в тупик. На этом и закончилась конференция «Толстой».

Вооружившись заключенным в Москве договором, в конце 1944 года Черчилль решил (предварительно пройдясь вместе с Де Голлем по Елисейским Полям во время своего визита в Париж 11 ноября 1944 года и насладившись громкими приветствиями бесновавшейся от восторга толпы) наведаться в Грецию, где в то время бушевала гражданская война и где коммунисты уверенно шли к власти.

По правде говоря, так сложилось исторически, что Греция испокон веков была союзницей Соединенного Королевства и пользовалась его покровительством. В силу своего географического положения эта страна занимала центральное место в стратегических планах и зоне интересов Великобритании в Восточном Средиземноморье — Черчилль понимал это лучше, чем кто бы то ни было. В греческом движении Сопротивления англичане играли первостепенную роль посредством Восточного общества, тем более что в отличие от Югославии Греция была вполне доступна для британцев. Итак, крупнейшим в Греции партизанским движением ЭЛАС руководила греческая коммунистическая партия. Когда в середине октября немецкая армия оставила страну, власть в Афинах оказалась в руках временного правительства, действовавшего от имени короля. Временное правительство занимало весьма шаткое положение, и 3 декабря партизаны ЭЛАСа предприняли попытку захватить контроль над столицей. Так в Греции началась гражданская война. Узнав об этом, Черчилль тотчас же направил главнокомандующему британским экспедиционным корпусом генералу Скобайу чрезвычайно жесткие инструкции, предписывавшие ему незамедлительно восстановить порядок любой ценой. Британским солдатам волей-неволей пришлось стрелять в участников греческого движения Сопротивления, своих вчерашних союзников, между тем как уличные бои между греческими противоборствующими сторонами случались все чаще.

Черчилль, в свою очередь, не обращая внимания ни на протесты английских лейбористов, ни на укоры Вашингтона, твердо решил взять ситуацию под контроль и установить в Греции такой государственный режим, который соответствовал бы его политико-стратегическим видам на эту часть земного шара. Им руководило вовсе не романтическое и не доброжелательное отношение к греческой королевской династии, им руководило корыстное стремление обеспечить Англии на будущее союзника в лице некоммунистической, дружественной и покорной Греции. Вот почему вместо того чтобы провести в семейном кругу Рождественский сочельник 1944 года, Черчилль отплыл из Лондона в одиннадцать часов вечера и прибыл в Афины 25 декабря после полудня. Сразу по его прибытии и под его же председательством были начаты активные переговоры. Вскоре стороны пришли к соглашению и провозгласили регентом архиепископа Дамаскиноса. В конце концов 14 января 1945 года был подписан договор о прекращении огня, сопровожденный взаимным обязательством правительства и левых сил. Таким образом, Греция избежала коммунистического режима и осталась в «западном лагере».

С 4 по 11 февраля в предвкушении скорого падения Германии Черчилль, Рузвельт и Сталин собрались на Ялтинской конференции, на западном берегу Крыма, утопающем в пышной средиземноморской растительности. Участников конференции разместили в старинном замке, построенном еще до революции и наскоро приведенном в порядок накануне прибытия высоких гостей. Мысль о новой конференции зародилась еще в сентябре 1944 года, однако обстоятельства позволили встретиться лидерам трех великих держав лишь в начале 1945 года. К тому времени ситуация на фронте явно благоволила русским, поэтому лидеры двух западных держав оказались в невыгодном положении. В самом деле, после неудачной попытки отвоевать осенью Нидерланды в декабре 1944 года их солдатам пришлось сдерживать неожиданное наступление Рундштедта в Арденнах, в то время как в Италии войска западных союзников по-прежнему были блокированы на линии Готика. Между тем Красная армия, напротив, форсированным маршем продвигалась через Польшу и уже достигла Одера — до Берлина советским войскам оставалось пройти всего восемьдесят километров. Кроме того, в январе русские заняли Будапешт.

С дипломатической точки зрения англичане и американцы плохо подготовились к Ялтинской конференции. В ходе предварительной встречи на Мальте, длившейся всего один день — 2 февраля, они не достигли согласия ни по одному вопросу. В Крыму Черчилля разместили в большом особняке, возвышавшемся над Черным морем и кишевшем «слугами», — по словам генерала Исмея, это был «наполовину стилизованный шотландский замок, наполовину — маврский дворец». Британский премьер-министр воспользовался случаем и отправился в Балаклаву, где с чувством глубокого удовлетворения осмотрел место расположения британской легкоконной бригады, в составе которой в 1854 году одержал победу над русскими его старый полк — 4-й гусарский.

Исмей кратко и точно изложил суть этой конференции: «Приятная в гастрономическом отношении, бесполезная — в военном, угнетающая — в политическом»^{315}. Черчилль сразу же почувствовал, что его с Рузвельтом союзнический монолит дал трещину, и это лишь усилило беспокойство и нервозность премьер-министра. Русские быстро научились определять, волнуется ли он, по дрожи его рук и по количеству выкуренных им сигар^{316}. На Ялтинскую конференцию Черчилль приехал в подавленном настроении. 24 января он написал Идену: «Спасение мира — в согласии лидеров трех великих держав. Если они поссорятся, наши дети погибли»^{317}. Из Ялты британский премьер-министр уехал, испытывая еще большее разочарование. Он решил, что его заокеанский партнер витает в облаках. Кроме того, Черчилль имел возможность оценить «Новый курс» Рузвельта, затрагивавший весь земной шар. В начале же конференции президент Соединенных Штатов, который в то время был уже серьезно болен, высказал намерение управиться со всеми делами в пять или шесть дней. На это пожелание Черчилль ответил язвительной остротой, напомнив Рузвельту, что даже Всемогущему понадобилось семь дней, чтобы сотворить мир^{318}.

В целом основные решения, принятые в ходе Ялтинской конференции, касались создания Организации Объединенных Наций, объявления Советским Союзом войны Японии и принципиальной декларации о свободной Европе. В то же время польский вопрос остался полностью на совести Советского Союза — Рузвельту с Черчиллем пришлось довольствоваться подписанием коммюнике, в котором говорилось о намерении трех держав создать в новых границах сильную, свободную и независимую Польшу. При этом «демократическому» правительству, работавшему в Люблине, вменялось в обязанность включить в свой состав новых членов из самой Польши и из Лондона. Относительно Германии было принято решение о полной ее оккупации и о взимании с нее крупных репараций. При этом Черчиллю и остальным членам британской делегации пришлось сражаться, подобно львам, как сказал Гарри Гопкинс, чтобы добиться от своих партнеров согласия на выделение Франции отдельной зоны оккупации и на предоставление ей места в Берлинском Совете.

Как бы то ни было, в ходе Ялтинской конференции союзники лишь утвердили план военных действий, который был осуществлен в 1945 году. Вопреки распространенному мнению, в Крыму Соединенные Штаты и Советский Союз вовсе не делили мир. Однако именно во время Ялтинской конференции стало ясно, что их третий союзник утратил прежние позиции и оказался в ранге «младшего брата». Систему мирового устройства, «подаренную» миру Ялтой, можно сравнить с системой, появившейся после Венского конгресса 1815 года, — обе они были разработаны лидерами великих держав, но при этом породили не мир, а лишь отсутствие широкомасштабных военных действий.

Вот уже полвека человечество мучает один важный исторический вопрос, связанный с личностью Черчилля. Насколько прозорлив в свете геополитической ситуации, сложившейся в 1945 году, и многочисленных свидетельств о склонности Сталина к гегемонии был британский премьер-министр? Официальная «легенда о Черчилле» при каждом удобном случае противопоставляет его удивительную проницательность и политическое чутье иллюзиям и ослеплению «трусливого и пассивного» Рузвельта, как его называл первый номер британской дипломатии^{319}. Об этом много спорили, тем более что Черчилль во «Второй мировой войне», написанной в самый разгар холодной войны, без конца подчеркивал зародившуюся у него сразу после победы над Гитлером тревогу за будущее, свое недоверие к Советам, свои тщетные попытки предупредить об опасности американцев…

Тем не менее по возвращении из Ялты премьер-министр постарался успокоить политиков с Уайтхолла — министров, депутатов и чиновников, хотя не исключено, что в первую очередь он хотел сохранить лицо и отвести от себя гнев соотечественников, обратив их внимание на другого подходящего «козла отпущения». Неудивительно, ведь в адрес премьер-министра со всех сторон сыпались горькие упреки в чрезмерной уступчивости по отношению к Советскому Союзу и в допущении неподобающего обращения с членами польского правительства, находившимися в эмиграции в Англии. К примеру, по словам одного министра, Черчилль будто бы утверждал, что покуда Сталин будет руководить Страной Советов, Великобритания и Советский Союз всегда смогут договориться. При этом премьер-министр якобы добавлял: «Бедняга Невилл Чемберлен полагал, что Гитлеру можно верить. Он ошибался. А вот я, как мне кажется, не ошибаюсь на счет Сталина»^{320}. В отношении Советского Союза и довоенной политической ситуации Черчилль не без иронии отмечал, что все встало с ног на голову. «Милитаристы времен Мюнхенских соглашений, — сказал он как-то одному из своих друзей, — превратились в сторонников мирного урегулирования, а бывшие сторонники мирного урегулирования — в завзятых милитаристов»^{321}.

Другие факты, напротив, наводят на мысль о том, что Черчилль всегда был готов к интриге. Так, малоизвестный случай, произошедший в 1943 году, свидетельствовал о том, что Черчилль вовсе не исключал возможности нападения на Советский Союз, как только отпадут всякие сомнения в победе над Гитлером. Впрочем, сам премьер-министр не смог бы ни назвать точной даты, когда это произойдет, ни сказать с уверенностью, доживет ли он до этого дня^{322}. А вот другой факт, красноречиво свидетельствующий о преждевременных опасениях старого противника большевизма: в августе 1944 года он распространил среди членов военного совета доклад антикоммуниста Рональда Мэттьюса, яростно критиковал советскую реальность, прикрытую маской благополучия. Мэттьюс был знаком с жизнью в Советском Союзе, поскольку два года проработал корреспондентом в московском бюро «Дейли Геральд». В своем докладе он сурово осуждал британские власти за пассивность и приводил высказывание британского военного атташе, возмущенного тем, что его соотечественники «пресмыкаются перед русскими до такой степени, что сами оказываются в грязи по самую макушку»^{323}. Однако Сталин не оставался у Черчилля в долгу. Югославский коммунист Джилас поведал миру об ответном выпаде главы Советского государства. По словам Джиласа, в 1944 году Сталин сказал ему, что вовсе не заблуждается на счет англичан, всегда готовых надуть своих союзников. «Черчилль относится к такому типу людей, — пошутил при этом вождь народов, — которые, стоит Вам зазеваться, тут же залезут к Вам в карман и стибрят копеечку»^{324}.

В конце концов совершенно очевидно, что всякий историк, оглядываясь назад и зная заранее о дальнейшем развитии событий, рискует сделать ошибочный вывод. Правда о событиях 1944–1945 годов скрыта под толстым слоем всевозможных версий и истолкований, авторы которых не всегда стремились выяснить истину, особенно во время холодной войны. Лидерам стран-союзниц стали приписывать и даже вменять в вину иллюзии, ошибки, безрассудства…

Тем не менее нельзя забывать о том, что союзники объединились и сражались бок о бок во имя одной цели — победы над Гитлером. Если бы Германия одержала верх, разбирать их ошибки было бы уже поздно. Более того, если бы Великобритания и Соединенные Штаты, разрабатывая свою антигитлеровскую стратегию, преследовали лишь одну цель — помешать Советскому Союзу и коммунизму завоевать авторитет в мире, они бы не справились с рейхом и, как следствие, не одержали бы победу. Выбор, стоявший перед Черчиллем, равно как и перед Рузвельтом, был очевиден: любой ценой сохранить Великий альянс, единый, могучий, способный победить или все потерять в погоне за политическими выгодами, которыми им в случае победы Гитлера и воспользоваться-то не пришлось бы. Словом, первым и единственным безусловным требованием времени была победа — любой ценой.

В начале мая 1945 года мир праздновал долгожданную победу. Уже несколько недель подряд войска союзников маршировали по Германии. 4 мая маршал Монтгомери в своей штаб-квартире, размещенной посреди песчаных равнин Люнебурга, принял капитуляцию северо-западной немецкой армии. Уже 7 мая Уайтхолл заполонили толпы ликующих людей. Черчилль, оглушенный приветственными криками и рукоплесканиями, с трудом пробился сквозь людское море к зданию парламента. Народное ликование навеяло на него воспоминания о том, как 11 ноября 1918 года он появился на балконе Букингемского дворца в сопровождении самого короля и всей королевской семьи. Целых три дня освещенный праздничной иллюминацией Лондон пребывал в эйфории — изнуренные войной жители больше пяти лет ждали этого великого момента. В те дни вся Европа ликовала и радовалась победе. Однако война еще не была закончена, хотя кампания против Японии никогда не вызывала такого энтузиазма, как борьба с гитлеровской Германией. Несколько дней спустя во время большого приема на Даунинг стрит Черчилль со слезами на глазах поблагодарил всех присутствовавших, работавших вместе с ним на протяжении всей войны, приближая победу. «На ваших касках засияют лучи славы», — пообещал им премьер-министр^{325}.

Не успели стихнуть торжества по случаю победы, а Черчилль уже решил положить конец военной коалиции. Несколько раз посоветовавшись с лидерами лейбористской партии, 23 мая он подал в отставку, чтобы создать правительство переходного периода. Новый кабинет министров, в который вошли в основном консерваторы, должен был управлять страной до выборов в законодательное собрание, не проводившихся уже два года. Это правительство, просуществовавшее два месяца, окрестили «правительством-сиделкой» (Caretaker Government).

Цель Черчилля была проста: он пришел к власти в 1940 году без поддержки парламентского большинства и депутатского мандата и поэтому теперь хотел, чтобы его право занимать высокий пост премьер-министра было подтверждено законной процедурой народного голосования. Тогда он возглавил бы правительство на демократических основах и в качестве лидера партии консерваторов, самой большой фракции парламента на тот момент, — таким образом, все традиции были бы соблюдены. В конце концов на протяжении пяти тяжелейших лет Черчилль руководил страной с удивительной для его лет активностью, а потому у него были все шансы сохранить за собой статус Лидера нации, Лидера вдохновенного, с большой буквы «Л», невосприимчивого к мелочности и ограниченности большой политики. Кроме того, Черчилль считал себя не только одним из трех гигантов антигитлеровской коалиции, он был уверен в том, что его опыт и умение сослужили бы хорошую службу новому президенту Соединенных Штатов Трумэну, совершенно незнакомому с кухней международных отношений. Одним словом, вместо того чтобы отойти от дел, Черчилль, не принимая в расчет ни своего возраста, ни своего здоровья, решил сражаться и одержать победу на выборах. Жажда власти пылала в нем с той же силой, что и полвека назад.

Помеха политического свойства, возникшая на его пути, состояла в том, что, придавая такое значение симпатии избирателей, Черчилль не уделил должного внимания разработке своей программы. В результате названия предвыборных манифестов двух крупнейших партий Британии представляли собой разительный контраст, говоривший, увы, не в пользу консерваторов. Они озаглавили свой манифест самым банальным образом: «Декларация м-ра Черчилля о политике для избирателей». Лейбористы же сделали акцент на будущем, которое предстояло строить совместными усилиями: «Посмотрим в лицо будущему без страха!» Пришло время реформ, победа поселила в сердцах граждан надежду на справедливое и гармоничное будущее. Пора было покончить с безработицей и трущобами — вот что ни у кого не вызывало сомнений. У многих слово «реконструкция» ассоциировалось с планированием. После войны все больше британцев высказывали пожелание, чтобы государственное регулирование экономики, эта уступка обстоятельствам, обернулось настоящим планированием в целях создания разумного, основанного на консенсусе общества.

Помимо этого, агитация лейбористов строилась на оптимистическом обыгрывании старых требований: «Хлеб, работа, жилье». В то же время партия лейбористов не побоялась напомнить о военных неудачах, признать свою вину и попытаться ее загладить, охарактеризовав свою программу как «реальное выражение сути событий в Дюнкерке и противостояния Блицкригу» и сделав акцент на политике постепенных реформ. Лейбористы утверждали, что только плавные, постепенные реформы способны дать хорошие результаты. Ключевыми словами их многообещающей программы, составленной вполне в духе времени, были «прогресс», «социальная справедливость», «мир», «согласие народов», они нашли живой отклик в сердцах людей, окрыленных победой и ждавших от будущего только хорошего.

Консерваторы же, напротив, никак не могли избавиться от межвоенных пережитков, точнее, от пережитков тридцатых годов, когда в правительстве безраздельно властвовали тори. Однако то время оставило горький осадок в сердцах граждан, недаром его окрестили «дьявольским десятилетием», десятилетием, на протяжении которого Англия была «страной снобизма и привилегий, управляемой стариками и идиотами», как сказал Джордж Оруэлл. Конечно, Оруэлл чересчур сгустил краски, и сегодня его высказывание сочли бы «мрачной гиперболой», однако в 1945 году большинство британцев было с ним согласно.

По обыкновению, Черчилль не щадил живота своего ради достижения очередной цели. На специально предназначенном для этого поезде он колесил по стране, рассчитывая на свою огромную популярность. Конечно, премьер-министр был чрезвычайно популярен в Англии, но при этом его считали старым реакционером и человеком из прошлого. Он еще усугубил свою репутацию скрытым неодобрением плана Бевериджа и явным безразличием к внутренним проблемам, предпочитая заниматься международными делами. Тем не менее национальный герой пользовался значительными привилегиями. Так, из десяти радиовыступлений, предусмотренных для двух ведущих партий — консерваторов и лейбористов, премьер-министр воспользовался четырьмя, а Эттли ограничился одним. Кроме того, годы не охладили горячности Черчилля, и он допустил немало политических просчетов, неосмотрительно и чересчур усердно нападая на своих противников. Один такой случай стал широко известен — речь идет о случае с гестапо. Во время одного из своих выступлений в начале июня 1945 года Черчилль принялся доказывать, что между социализмом и тоталитарным режимом нет никакой разницы, затем — что социализм не может существовать без строгого политического надзора. Из этого оратор сделал следующий вывод: если лейбористы придут к власти, им придется организовать «нечто вроде гестапо»^{326}. Такие слова вызвали всеобщее негодование.

Мысли о возможном поражении у Черчилля даже не возникало, между тем он шел против течения и не осознавал, насколько сильна была в народе жажда обновления. Об этом свидетельствовали опросы общественного мнения, проводимые журналом «Масс обсервэйшн» и сулившие победу партии лейбористов. Уже в 1944 году Том Гаррисон, проведя тщательное исследование под красноречивым названием «Кто победит?», доказал, что Черчилль, прославившийся как «военный лидер» и даже получивший прозвище «бойцовый бульдог», не был наделен талантом руководить страной в мирное время и решать внутренние проблемы государства^{327}. Как-то между Черчиллем и маршалом авиации Гаррисом произошел любопытный разговор, Черчилль спросил Гарриса, за кого проголосуют его бомбардировщики, на что последний не задумываясь ответил, что восемьдесят процентов из них будут голосовать за лейбористов. Раздосадованный Черчилль заметил: «На мою долю остается двадцать процентов». — «Вовсе нет, — возразил Гаррис, — эти двадцать процентов воздержатся».

5 июля состоялись выборы. Несмотря ни на что, их результаты, обнародованные лишь 26 июля (находившиеся за морем военные тоже голосовали), стали неожиданностью для всех и полностью изменили расклад политических сил. Блестящая победа лейбористов означала личное поражение Черчилля: из 25 миллионов избирателей за консерваторов проголосовали лишь 10, но главное — соотношение сил в парламенте также полностью изменилось: 393 места досталось лейбористам, 213 (всего!) — консерваторам, 12 —либералам и около 20 — остальным партиям. И это было еще не все: в избирательном округе Вудфорд, в котором баллотировался Черчилль и в котором лейбористы и либералы, решившие не создавать ему конкуренции, не были представлены, никому не известный и ничем не примечательный кандидат набрал аж 10 тысяч голосов против 28 тысяч, отданных Черчиллю!

Существует много версий о том, как повел себя Черчилль, внезапно сброшенный в пропасть с вершины политического Олимпа. По словам одного из его приближенных, тогда уже бывший премьер-министр принимал ванну, когда ему сообщили печальную новость, и вот что он сказал: «Что бы там ни было, а избиратели имеют полное право сыграть с нами такую штуку. В этом и заключается демократия. За нее-то мы и сражались. А теперь дайте мне, пожалуйста, мой халат»^{328}. Жена Черчилля была единственным человеком в его окружении, кого полученное известие в какой-то степени обрадовало. Клементина пыталась утешить мужа. «В конце концов, — говорила она ему, — в этом можно найти скрытое благо». На что муж ей с горечью ответил: «Если в этом есть скрытое благо, то скрыто оно так хорошо, что мне его вовек не отыскать!»