Чердак дядюшки Франсуа

Глава первая Штраф или тюрьма

Окно на третьем этаже медленно растворилось: в проёме показалась сначала рука, держащая лейку, а затем и лицо женщины средних лет. Начинающие седеть волосы только подчёркивали свежесть кожи и молодую улыбку Барбары Менье. С утра она поливала комнатные цветы, которыми был заставлен подоконник.

— Доброе утро! — певучим голосом сказала она, увидев в соседнем окне парикмахера Ашиля Леду. Квартира Менье граничила с квартирой парикмахера, хотя подъезды у них были разные.

— Доброго утра, мадам Менье! — почтительно отозвался он. — Хотелось бы и впрямь, чтобы оно было доброе. Но, увы, мне придётся вас огорчить.

— Огорчить? Меня? — На подвижном лице Барбары отразилась тревога.

— Беранже и издатель последнего сборника его песен присуждены к огромному штрафу. Боюсь, что на этот раз нашему поэту всё-таки придётся посидеть взаперти.

Госпожа Менье опустила лейку на подоконник:

— Эту невесёлую новость я знаю ещё со вчерашнего вечера. Муж принёс её из своей лавки.

— Ну и что же? Что говорит ваш муж?

— Что можно на это сказать? — Госпожа Менье вздохнула. — Будем опять собирать деньги, пустим подписной лист.

— Не забудьте тогда и меня, госпожа Менье, прошу вас.

— Хорошо, непременно. — Барбара сделала движение, чтобы отойти от окна.

— Мадам Менье! Подождите минутку, я хотел вам сказать, что к вашим услугам готово новое притирание, которое я сделал специально для придворных дам, — они им не нахвалятся. Я могу прислать к вам Анриетту с флакончиком…

Барбара весело рассмеялась:

— Спасибо, мосье Леду, но я и в молодости не пользовалась притираниями, а теперь, когда я уже стара, что скажет моя взрослая дочь? Только посмеётся надо мной.

— Мадам Бабетта! — горячо воскликнул Леду, высунувшийся из окна так, что казалось, ещё минута, и он выпадет на улицу. — С вашим цветом лица говорить о старости! Именно для того, чтобы его сохранить, я и предлагаю вам моё средство. Парижские горожанки позавидуют вам, потому что, повторяю, оно предназначено только для дам, появляющихся при дворе. Так что не возражайте, я пришлю его вам с Анриеттой, вдобавок это не будет вам стоить ни сантима…

— Благодарю вас, но, право… Вы слишком любезны! — Бабетта снова рассмеялась и на этот раз отошла от окна.

Парикмахер кичился тем, что семья Леду из поколения в поколение не только делала сложные причёски и парики для придворных, но и поставляла для короля духи, притирания и пудру собственного изготовления. Это давало право прибавлять на вывеске к фамилии Леду «Поставщик двора Его Величества Карла X, преемник Шарля-Максима Леду, придворного поставщика с 1785 года». Несмотря на это Ашиль любил многозначительно ввернуть в беседу, что его отец не остался в стороне от событий 1789 года. «Мне ли не знать, какую роль в этих событиях играло третье сословие, к которому я имею честь принадлежать», — говорил Ашиль. Он искренне возмущался, что правительство преследует любимца народа — Беранже, которого он очень почитал.

Вот почему Барбара Менье нисколько не удивилась, что Леду готов внести свою лепту — пять франков, чтобы не допустить ареста поэта.

Дом, в котором жили Менье, заселяли люди различных сословий и состояний. Первый этаж занимал почтенный банкир. Во втором, где квартира была менее роскошной, но всё же предназначалась для людей выше среднего достатка, проживал крупный чиновник. В третьем этаже, в ещё более скромном помещении, расположился известный парижский букинист, владелец книжной лавки и кабинета для чтения в Пале-Рояле, Жак Менье и парикмахер Леду. Четвёртый этаж занимала семья бакалейного торговца.

В то время многие важные особы не имели собственных особняков, и никого не удивляло, что банкир Лепелетье и чиновник по казённым имуществам Лефок жили бок о бок с букинистом Менье и парикмахером Леду. Соседи не поддерживали знакомства между собой, но считали обязательным ежедневные соседские вопросы: «Хорошо ли вы спали?», «Как здоровье?», «Какая сегодня погода?», «Неужели опять дождь?» — и другие в том же роде, на которые и не ждали ответа.

Поговорив с парикмахером, Барбара отправилась на кухню, к своим хозяйственным обязанностям. Но мысли о любимом поэте, неутомимом творце куплетов и песен, которые распевал весь Париж, не давали ей покоя.

— Жаль, Морис, что ты не был вчера на чердаке у дядюшки Франсуа. Жак Менье рассказывал о переменах в кабинете министров, да так интересно, что я просто не заметил, как пролетело время. То, что знает он, — в газетах не прочтёшь. Ведь чего только не услышит он в своём кабинете для чтения, кого только там не встречает! Так вот, между прочим, Менье утверждает, что, хотя Виллель больше не министр, он остаётся главной пружиной, и наш король…

— Так ты, Жером, значит, вчера был опять на чердаке?..

— Да, и скажу тебе, нет для меня большего удовольствия, чем слушать рассуждения Менье, Клерана и самого дядюшки Франсуа…

— А дядюшка всё упорствует, превознося Наполеона?

— С этим он и умрёт… Постой, что это за крик?! Никак, там дерутся?..

В самом деле, до студентов Мориса и Жерома долетели крики, возмущённые возгласы, топот ног. Оба опрометью бросились в длинный коридор, ведущий к входной двери, откуда доносился шум.

Политехническая школа, расположенная на улице Суффло, гудела как растревоженный улей. И вестибюль, обычно многолюдный только когда студенты собирались с утра на лекции или спешили по окончании занятий домой, сейчас, хотя часы едва пробили двенадцать, был переполнен. Студенты кольцом окружили двух людей, катавшихся прямо по полу. Один из них был дюжий, толстый швейцар Жан, которого друзья без труда узнали. Другой?..

— Да ведь это Ксавье Гийу!

— Может ли быть?

Всегда сдержанный и уж отнюдь не забияка — он теперь вдруг сцепился, и с кем?! С Жаном. Это вызвало удивление его друзей.

— Ксавье! Ксавье! За что это ты его?! — крикнул Морис.

— Если он так его колошматит, то уж верно за дело! — Пытаясь разнять дерущихся и перекричать их, Жером схватил Ксавье за рукав.

Но, не слушая товарищей, Ксавье продолжал осыпать колотушками толстого швейцара в ливрее с галунами.

Из аудитории уже бежали и другие студенты, привлечённые дракой.

— Если бы вы знали, в чём дело, вы ещё добавили, бы этому негодяю! — сказал Ксавье, оторвавшись от швейцара и с трудом переводя дыхание.

Будь время другое, швейцар, которому перепал не один тумак от набежавших студентов, не спустил бы им так просто этой драки. Но теперь начальство было обеспокоено мятежным духом учащихся, то и дело выходивших из повиновения. Поэтому оно старалось мирно улаживать все возникавшие конфликты. И швейцар поспешил скрыться в одном из длинных институтских коридоров. Его не задерживали.

— Что случилось? Чем он провинился?

— Смотрите, — поправляя растрепавшиеся волосы и пострадавшую в драке форменную тужурку, Ксавье торжествующе показал сжатую в кулаке и сильно измятую бумажку — объявление, написанное крупным размашистым почерком.

Ксавье тщательно разгладил её и прочёл вслух, а студенты с любопытством заглядывали через его плечо в чётко написанный текст:

Всем присутствующим было хорошо известно, что песенки Беранже очень досаждали правительству Карла X. В своих стихах, тотчас превращавшихся в песни, он, избирая темой повседневную парижскую жизнь, порой завуалированно, порой без обиняков зло высмеивал Бурбонов и показывал, что Реставрация[1] ничего не дала народу. Она не предоставила ему никаких прав и не принесла стране желанного благосостояния. Титулы и богатство по-прежнему в почёте.

Чего только не претерпел бедный поэт! Кары так и сыпались на него: тюрьма, непосильные штрафы, конфискация песен и стихов прямо в типографиях, в которых они печатались, закрытие типографий, снова штрафы и тюрьма…

Но Беранже напоминал ваньку-встаньку. Только, кажется, заткнули ему рот и появилась надежда, что огромный штраф отобьёт у него охоту петь не то, что положено, а, глядишь, уже распевают его новую песню. Как будто к ней и не придерёшься, а прислушаешься, за невинными словами проступает дерзкий тайный смысл.

Как же ещё бороться с этим песенником, которого народ признал выразителем своих дум и чаяний и который не хочет сложить оружие — отказаться от своей песни?

Карл X, бесславное правление которого высмеивал Беранже, приходился родным братом Людовику XVI и принадлежал к той же ненавистной народу династии Бурбонов, против которой так ожесточённо и с таким успехом боролся французский народ в 1789–1792 годах.

После взятия Бастилии Карл, носивший титул графа д’Артуа, эмигрировал вместе с другими знатными лицами. Во Францию он вернулся после падения Наполеона и стал главой партии ультрароялистов.[2] Когда же в 1824 году умер его старший брат, Людовик XVIII, он занял его место на опустевшем троне. С первых же шагов Карл стал делать всё возможное, чтобы предоставить аристократии прежние привилегии, вернуть ей былое значение и влияние. Особенно возмутило французов ассигнование королём миллиарда франков аристократам-эмигрантам в уплату за конфискованные в своё время земли. Ведь бремя этой платы ложилось на плечи всё тех же налогоплательщиков. Беранже, так же как и другие свободомыслящие французы, не мог с этим смириться.

— Первым делом надо водворить объявление на место, — предложил кто-то из студентов. — Надо думать, швейцару будет неповадно вновь его сорвать.

Сказано — сделано, и совместными усилиями студентов объявление, хотя и сильно пострадавшее во время схватки, было вновь утверждено на доске.

— Послушайте, если уж мы, студенты, чьи кошельки всегда пусты, даём, кто сколько может, не грех и другим парижанам к нам присоединиться. Надо пустить подписной лист среди тех, кто побогаче…

— Не начать ли нам с твоего отца, Ксавье? — предложил Морис. — Сам он не богат, и лишний франк у него навряд ли где завалялся. Но уж он-то знает, у кого надо попросить денег. Только как бы он не испугался, увидев тебя в таком виде! Ты весь расцарапан, а под глазом, гляди, какой кровоподтёк! — Морис выразительно показал на глаз товарища, который заметно всё больше заплывал.

Ксавье осторожно прикладывал к нему платок.

— К дядюшке Франсуа! Мысль правильная! Тотчас после лекций и пойдём! — подтвердил Жером.

— Но не всем же нам идти! — резонно возразил один из студентов.

— Хватит и пяти человек!

— Только зачем после лекций? Надо действовать не откладывая.

— Нет, время терпит. Если мы пойдём сейчас, дядюшка Франсуа испугается, увидев разукрашенную физиономию Ксавье. А к вечеру кто-нибудь, уж наверное, навестит чердак, и дядюшкины посетители помогут нам быстрее разрешить наше дело.

— Решено! После лекций!