Черепаховый суп. Корейские рассказы XV-XVII веков

Послесловие

«Если у нищего нет проса, он мог бы поесть медовых блинчиков», — изрек королевский сын. Не правда ли, вы уже слышали что-то похожее? А между тем истории, собранные в этой книге, переводятся впервые.

Вряд ли знала супруга Людовика XVI, которой приписывают слова: «Если у народа нет хлеба, он может есть пирожные», — о своем корейском предшественнике Чеане, незадачливом сыне короля Йеджона. Да и подозревала ли она о существовании корейского государства? Мария-Антуанетта была женщиной отнюдь не глупой, за Чеаном же, как говорит писатель XVI в. О Сукквон, закрепилась слава круглого дурака.

В разных концах земли, в разное время сказаны одни и те же слова. Но кто может поручиться, что они придуманы именно этими людьми? Во всяком случае, молва одинаково характеризует антипатичных народу персонажей царствующего дома, закрепляя за ними нелепое представление о жизни подданных.

Похожей, несмотря на различие культуры европейской и культуры дальневосточной страны, оказывается психология юмора, техника создания смешного. И то, над чем смеялся средневековый кореец, может быть смешным и для нас. Многое в этой книге покажется знакомым и по-человечески понятным.

Вместе с тем что-то в этих очень разных занимательных миниатюрах, быть может, удивит, покажется странным, непривычным. И это естественно: корейская литература, как и всякая другая, есть часть культуры народа, отражение его истории. А история страны — как человеческая жизнь: нет прожитых одинаково веков, нет на свете двух государств, которые прошли бы совершенно одинаковый путь.

В этой книге собраны наиболее интересные произведения авторов XV–XVII вв., от анекдота, сказки, плутовской новеллы до довольно развернутых повествований, по сложности сюжета близких средневековому роману, развившемуся в последующие столетия. И есть среди них такие, которым жанровое определение трудно подобрать.

XV–XVII вв. в корейской литературе — время утверждения самостоятельности сюжетной прозы. Ранее в ней господствовали исторические сочинения и жития. Повествовательная проза начала отделяться от них в XII–XIII вв. Но и в XV–XVII вв. ни новеллы, ни анекдоты самостоятельно не издаются: еще нет сборников новелл, а есть пока еще нечто совсем особое — сборники литературы пхэсоль, литературы малых форм.

В сборниках, иногда состоящих из нескольких книг, шли подряд неозаглавленные сюжетные миниатюры, перемежаясь с краткими заметками о разведении табака, например, или рассуждением о повышении цен, пейзажными очерками, сведениями об обрядах и т. д.

Автор здесь выступал (особенно в ранних сборниках) более собирателем занимательного, забавного, любопытного, чем сочинителем. И творческий элемент сводился к некоторой литературной обработке, неизбежной при записи в переводе с одного языка на другой (языком сборников был китайский):, и главным образом — к расположению материала. Но с течением времени в сборниках пхэсоль все более появлялось собственно авторских новелл, очерков, заметок.

Материал в сборниках не повторялся. Это могло объясняться тем, что сборники пхэсоль в пору их возникновения были близки «неофициальным» историям, авторы которых нередко стремились сообщить читателю малоизвестное о героях древности. Стремление записать то, что достойно быть записанным, и причем такое, чего не записали предшественники — сохранить от забвения, — руководило авторами сборников. Каждый хронологически последующий сборник воспринимался, очевидно, как дополнение ко всем предыдущим, вышедшим века или десятилетия ранее.

В корейском государстве составление истории «официальной» (это делалось по распоряжению или с одобрения государя) или «неофициальной» (которая составлялась лицами, не состоявшими на государственной службе) всегда было делом почетным, ответственным, и не всякий мог претендовать на него. Историки — наиболее известные умы своего времени. Эта традиция тяготела и над сборниками пхэсоль: их авторы — цвет корейского ученого сословия.

Они были учеными-конфуцианцами — людьми рационалистического ума, отвергавшими суеверия. Их привлекало необычное, удивительное. Но удивлялись они не сверхъестественному, а тому, что порождали человеческие отношения. Если же автор все-таки записывал какой-то случай «из жизни духов», он непременно стремился найти ему разумное объяснение. Чаще же эти фантастические случаи использовались для порицания человеческих слабостей или для разоблачения суеверий («Змей монастыря Хваджанса», «Лисий перевал»).

Такой рационализм был в традициях историографии.

Эти же традиции, видимо, сказались еще и в том, что языком художественной прозы все еще оставался китайский, хотя уже в XV в. был изобретен корейский алфавит.

В наследство перешел и стиль. Его особенностью остаются сдержанность и простота. Стиль авторов пхэсоль обычно прост и беспристрастен, как стиль историка, стремящегося сохранить объективность того, что он излагает. При этом переданное «чужое слово» отделяется от слова автора. «Историк сказал» — так со времени китайского историографа Сыма Цяня, жившего две тысячи лет назад, начиналось суждение историка о только что изложенных событиях. И мы узнаем эту традицию в концовках корейских новелл и анекдотов.

В соответствии с установившимися вкусами авторы пхэсоль избирают героями своих произведений исторических лиц, нередко — прославленных современников. И мы видим, например, что авторы, представленные в данном сборнике, выступают героями в анекдотах и новеллах писателей-современников или авторов следующих поколений. Веселые проделки Лим Дже привлекли внимание Лю Монина; в его же новелле «Черепаховый суп» повествуется о том, как друзья подшутили над Ли Джесином, чей рассказ «Женитьба Пхунсана» читатель прочитал несколькими страницами ранее.

Однако проза малых форм обращается не к официальной стороне жизни известных людей. Забавные рассказы, характеризуют их с человеческой стороны, сохраняют в памяти поколений как людей живых, со слабостями и пристрастиями, достоинствами и недостатками. Человек в обычной жизни, в быту, в житейских ситуациях интересен авторам пхэсоль. Правда, пока еще в ситуациях, чем-то необычных: смешных, неожиданных, гротескных. Обыденное входит в литературу как необычное, поразительное. Обыкновенное пока не привлекает корейских авторов и долго не будет привлекать: оно еще не способно доставить эстетическое наслаждение. Утверждается эстетика необыкновенного в обыденном.

Литература открывает для себя новый мир — пестрый и разнообразный. Открывает она и нового героя. Знаменитые исторические лица — не единственные персонажи пхэсоль. Героями этой литературы становятся представители самых разных слоев: чиновники — от важных сановников до мелкой сошки, крестьяне и купцы, монахи и веселые вдовы, девицы из благородных семей, королевские родственники и сами короли, певички и студенты, прославленные поэты и безымянный люд.

Пхэсоль, пожалуй, больше других литературных произведений говорят нам о корейской жизни тех времен. Из пхэсоль мы узнаем, что шутка и розыгрыш были частью корейской жизни — она была куда разнообразнее, менее скучна и не так уныло-серьезна и торжественна, как это может показаться, если верить произведениям официального характера. Проказничали веселые школяры, шутили министры и короли, жены не всегда были преданны, а вдовы не всегда хранили верность покойному супругу. Все говорит о том, что между официальной моралью и реальным житьем-бытьем средневекового корейца были существенные расхождения, и арку «верной жене», случалось, заслуживали несколько неожиданным образом (новелла Лю Монина «Верной жене»).

В литературе той поры заметно внимание к отдельным свойствам, качествам человека, стремление сосредоточиться на каком-то одном из них. В пхэсоль эти качества чаще всего «бытовые»: жадность, глупость, и они — предмет насмешек. Но смех в пхэсоль не безобидный. Пхэсоль не всегда смеется над скупым и глупым вообще. Богатым глупцам в смешных ситуациях достается больше. Дурно воспитанным оказывается министр и сын сановника. Дураками — королевская родня и сын короля («Круглый дурак», «Играет в чанги», где королевского родственника оставил в дураках старый солдат). Высмеиваются развратные ханжи, осуждаются жестокость, бездушие, алчность, особенно если этими качествами обладает чиновник, употребляющий во зло данную ему власть. Но, пожалуй, больше всего достается буддийским монахам, чьи незадачливые похождения всегда кончаются плачевно.

Это в значительной степени объясняется конфуцианскими позициями авторов, стремившихся улучшить нравы, выявив недостатки людей и указав на них. Однако за всем этим угадываются также демократические черты той фольклорной основы, что лежит в большинстве пхэсоль — народного рассказа, анекдота.

Интерес к устной традиции у авторов пхэсоль велик. Шутка, бытовавшая в народе, пословица, анекдот, плутовской рассказ находили место в сборниках.

Мы можем также встретить примеры бродячих сюжетов: так, поступок, свидетельствующий о сыновней почтительности (герой убивает коня, по привычке отвезшего хмельного хозяина к певице-кисэн, с которой ему запретили видеться родители) и закрепленный в одном из ранних сборников за известным полководцем древности Ким Юсином, увязывается в пхэсоль Лю Монина с крупным государственным деятелем XV в. Хван Сусином, что говорит о свободном хождении этого сюжета.

Правда, этот случай позволяет нам судить также и о том, как далеко ушла корейская литература за четыре столетия в изображении психологического состояния человека, в умении развернуть сюжет, в использовании диалога. Молодому человеку в новелле Лю Монина «Хван Сусин убивает своего коня» нелегко было подчиниться воле отца и порвать с любимой. Он не мог решиться на это и сначала продолжал встречаться с ней тайком; и лишь после отповеди отца он соглашается с неизбежным и утверждается в своем решении. Следует великолепная сцена ночью в доме девушки, когда герой понимает ужас ситуации и пытается объяснить случившееся оплошностью слуги, но выясняет, что виноват он сам. Развязка новеллы эмоционально подготовлена.

Таким образом, в данном случае пхэсоль, не подвергая сомнению исходного пункта — сыновней почтительности как обязательной добродетели, — психологически обосновывает поведение человека, показывая, как общее правило становится правилом личным и ценой каких усилий это далось.

Пхэсоль XV–XVII вв., как мы могли заметить, необычайно разнообразны и в то же время несут на себе вполне определенные черты общности. Они многое наследуют от породившего их исторического сочинения. Вызрев внутри него, пхэсоль выходят в мир литературы и развиваются далее — каждый жанр по своему закону, с общим, однако же, стремлением изобразить отдельный случай, отдельную судьбу и отказаться от той заданности действий героев, которую предусматривало историческое сочинение.

По-иному наследуют и по-иному отрицают ту же породившую их традицию произведения выдающегося корейского писателя Лим Дже (1549–1587).

Одно из них — сатира «Мышь под судом» — уже известно в русском переводе. В настоящем сборнике помещены два других — «История цветов» и «Город Печали».

Однако с Лим Дже здесь мы знакомимся несколько раньше: в новелле Лю Монина «Лим Дже явился на чужой праздник» он выступает как литературный персонаж. «Четверо великих» — так называли современники Лим Дже, Ким Сисыпа, известного нам по рассказу О Сукквона «Ким Сисып ругает стихи», и еще двух поэтов. Все они были героями многих забавных рассказов.

Проказник, смеющийся над людской церемонностью, несущий атмосферу непринужденного веселья, — таким остался Лим Дже в памяти потомков. На первый взгляд и его творения говорят только о непринужденной легкости и блеске остроумия. Но эго только на первый взгляд. Трудно среди современников Лим Дже, да и века спустя, найти писателя, столь глубокого по мысли. Произведения его при внешней легкости серьезны и сложны и, пожалуй, покажутся несколько необычными рядом с пестрой россыпью миниатюр пхэсоль. Вот «История цветов». В цветочном мире возносятся и гибнут поочередно четыре царства. Государи рождаются, взрослеют и женятся, восходят на престол. Они приближают к себе мудрых подданных или, вняв навету, совершают ошибки; забывают о государственных делах, увлекшись сочинением стихов или подпав под власть обольстительных красавиц. Все как у людей.

Но рождаются и умирают государи как цветы («государь опал»), об их достоинствах судят по цвету и аромату, а заслуги предка основателя царства Глиняный Горшок — в том, что «при государе Гао-цзуне он служил приправой к царской похлебке, что варилась в котле, и за эту заслугу был пожалован уделом в Глиняном Горшке». Цветы живут и действуют по тем же законам, что и люди, но в то же время и по другим — цветочным. Это и цветы и в то же время люди. И мы все время ощущаем эту двойственность.

Но еще острее ее ощущали современники писателя. Ведь «История цветов» написана по правилам одного из видов исторического сочинения, точно воспроизводит его форму. События излагаются по годам правления и излагаются «объективно», в критические моменты вторгается голос историографа. Его же рассуждениями от первого лица завершаются истории всех четырех царств. «История цветов» кончается общим суждением историографа о несовершенстве человеческой природы вообще. И «слово историка», как и полагается, контрастирует по стилю с остальным повествованием.

Авторы исторических сочинений в странах дальневосточной культуры всегда стремились к созданию эталонов поведения государя и подданных, приводя примеры, заслуживающие подражания, и образцы дурного поведения. И коль скоро современники находили какие-то действия царствующего государя и его сановников не соответствующими идеальным нормам, историческое сочинение нередко воспринималось как критика своего недостойного века. И современники Лим Дже не могли не понимать, что «История цветов» в этом отношении не отличается от исторического сочинения.

Нам трудно до конца осмыслить все намеки на современную писателю жизнь, которые есть в «Истории цветов», однако кое-что можно угадать и сейчас. Так, не оставляет сомнений высказывание историка об исходе борьбы партий в царстве Лето: «Если уж государь династии Лето, имея всего лишь одного достойного человека у себя в помощниках, сумел навести порядок в государство и добиться согласия и умиротворения, то тем более может это сделать мудрый государь, который правит людьми своего поколения, превыше всего ставя умиротворение народа, и добивается этого, следуя по истинному пути государя».

Многие лучшие умы в средневековой Корее осуждали бесконечную вражду придворных группировок, дорого обходившуюся государству. Как большое зло осознавал ее и Лим Дже.

Успешно выдержав экзамены и отказавшись от службы, Лим Дже посвятил себя литературе, не желая участвовать в недостойных деяниях своих современников. Позиция честного человека в безнравственный век — один из важных вопросов, который поднимается в «Истории цветов». И «Наставник, хранящий чистоту» — золотая хризантема, — персонаж совсем не случайный в произведении Лим Дже.

Безусловно, многие ситуации в цветочном царстве, иногда соотнесенные Лим Дже с фактами из древней истории Китая, говорили современникам писателя о вещах очень знакомых и наболевших.

Несомненно, по-иному, чем мы, воспринимал средневековый кореец и фантастические персонажи, населявшие цветочное царство. Для него сосна и кипарис, например, никогда не были самими собой. Сосна и кипарис, которые не боятся зимней стужи, — символы преданных подданных, верных государю в год смуты, людей принципиальных. Эти образы встречаются еще в книге Конфуция «Рассуждения и беседы» («Луньюй»).

Так же воспринимались веками в литературе бамбук, зеленеющий среди снега, кедр. Лотос чист, хризантема благородна. За каждым был закреплен определенный образ действий, и про каждого в древности уже кем-то было что-то сказано, каждый был воспет неоднократно. Вот поэтому персик в «Истории цветов» не просто персик, а тот, о котором говорилось еще в древней «Книге песен» («Шицзине»). И средневековому читателю легко было переходить на этот язык цветов и доставляло наслаждение увидеть знакомые намеки на стихи любимых поэтов древности.

В культуре стран Дальнего Востока большую роль играла символика цвета. Основные цвета соотносились со сторонами света, временами года, правлением тех или иных государей. И это тоже увеличивало возможность неоднозначного понимания ситуаций в цветочном царстве, вызывало у средневекового читателя дополнительные ассоциации.

Как разительное ощущалось современниками Лим Дже несоответствие «описания и предприятия» в «Истории цветов». Если «описание» и было фантастическим, то «предприятие» — историческое сочинение и задачи, которые оно ставило, — воспринималось средневековым читателем как нечто в высшей степени серьезное. Исторические сочинения вплоть до XX в. оставались основным после книг конфуцианского канона чтением образованного человека, принадлежа теперь более историографии, чем литературе. И вот это несоответствие делало «Историю цветов» произведением художественным (по характеру возникавшей у читателя эстетической реакции — одновременной и разнонаправленной).

«История цветов» — произведение не только редкого по одаренности писателя, но и мыслителя. «История цветов» Лим Дже говорит о глубине проникновения в систему средневекового космоса и осознания механизма его работы.

Исторические сочинения дают идеальный образ мира, осознавая средневековый космос на уровне идеологии. Действующие лица в них — государи и подданные. Это люди-функции, персонажи с заданным заранее, должным поведением. Добродетельный государь имеет определенную заранее программу поведения, равно как и дурной. Только так, а не иначе, ведет себя мудрый подданный, преданный военачальник, сын, дочь, жена.

Определенные воззрения на историю и общество, обусловленные дальневосточной культурной традицией, помогли Лим Дже создать свои аллегории. В принципе персонажи исторического сочинения могут быть заменены кем и чем угодно — цветком, насекомым, — надо лишь, чтобы они сохраняли должный образ действий. И Лим Дже это делает. Он заменяет детали механизма и заставляет его работать.

О том, что это не случайная находка, а сознательное отношение к схеме средневекового мира, говорят и другие произведения Лнм Дже. В «Мыши под судом» действуют звери и птицы, в «Истории цветов» — цветы и насекомые.

Но вот перед нами «Город Печали». Действие развертывается в мире, устроенном по законам мира людского: те же отношения между государем и подданными, та же главная пружина, от которой зависит существование царства — умение государя постичь гармонию светлого и темного начал в природе и не дать ее нарушить. В общем, все как у людей, и все, как в царстве цветов. Но как странно названы действующие лица «Города Печали». Правит здесь Сердце, его подданные — Человеколюбие и Справедливость, усердно служат ему Зрение и Слух, Речь и Движение. А наряду с ними воюет богатырь Вино, «что родом из Зерна, рожден Дрожжами», а за богатырем посылают гонца — Деньги, ибо «где вино, там и деньги». Трудно сразу сказать, где находится этот город, координаты которого представляют такую невероятную смесь фантастического и реального. А между тем в «Мыши под судом» и «Истории цветов» нам не приходилось над этим задумываться: царство цветов и царство зверей были ясно обозначены.

Действие в «Городе Печали» длится четыре года. Вначале мудрый старец предупреждает успокоенного благополучием государя об опасностях, грозящих царству, и государь внемлет совету. Дальше рассказывается о том, как в государство приходят изгнанники и просят разрешения построить город. Возводится город, в котором живут безвинно погибшие герои прошлого. Их много. Каждый в свое время стремился отдать силы на благо людям, своему царству, своему государю. Люди, обманутые в своих лучших надеждах, подвергшиеся жестокой казни, покончившие жизнь самоубийством.

Вид города и его обитателей такой скорбный, что государь, посетив его, на целый год впадает в тоску. И снова мудрый подданный дает совет: призвать богатыря Вино, чтобы тот помог обрести радость и сосредоточиться на государственных делах. Вино двигает войска к городу Печали, и город открывает перед ним ворота.

Произведение сюжетно закончено, но построено оно так же, как «История цветов»: события располагаются по годам правления. С точки зрения историографической, оно не завершено: царство, где был залит Вином город Печали, стоит, правление государя Сердце не кончено и как бы современно автору.

Рассказанное в «Городе Печали» мы воспринимаем как изложение «объективно» происходящего, пусть в каком-то фантастическом мире, но объективного, внешнего по отношению к автору. Однако средневековый корейский читатель имел основания воспринимать это произведение иначе. Дальневосточной культурной традиции было присуще представление о соответствии между телом человека и государством. Человеческий организм мыслился как некий «микрокосм» — точная копия «макрокосма» — государства. Считалось, что механизм их работы и их структура одинаковы.

Это дает возможность понять «Город Печали» как произведение, изображающее процесс размышления писателя над историей, то есть процесс «внутренний» по отношению к автору. Эти размышления приводят его к горьким выводам о том, что верные и принципиальные люди редко вознаграждались по заслугам, а их жизнь, увы, слишком часто кончалась трагически. Так было в древнем Китае, так и в Корее, так было в прошлом, так и теперь. И вино — единственное средство, способное утолить печаль и привести к ощущению гармонии с окружающим миром.

О том, что здесь речь идет о государстве-человеке, говорит, например, имя главного действующего лица. Центральный персонаж «Города Печали», как и любой средневековой истории, — государь. Здесь это — Сердце. Именно Сердце охватывает печаль при обозрении бесчисленных жертв несправедливости и людской жестокости, и ему необходимо вино, чтобы сгладилась острота пережитого. Но сердце, по средневековым представлениям, есть средоточие ума, оно точно соответствует правителю в организме государственном. О том, что город Печали смотрится «внутренним» взором, говорит название округа, где возводится город и где происходит действие. Это Грудь. Вспомним также о Зрении и Слухе, Речи и Движении и других верных подданных государя Сердце.

Однако Лим Дже говорит не просто о человеке, а о человеке думающем и пишущем. Не случайно мы встречаем упоминание о кисти и тушечнице — непременных атрибутах кабинета ученого, которые «заменили» Сердцу «министров и градоначальников». С государем Сердце неразлучен писец Кисточка. Он записывает все увиденное и пережитое государем, появляясь в самые драматические минуты.

Не нарушая правил «игры», выработанных культурной традицией, Лим Дже создает произведение особенное, необычное для корейской литературы. Размышления об истории, о судьбах исторических и своей собственной (по-видимому, об этом говорят стихи современника, записанные Кисточкой, стихи о несбывшихся мечтах талантливого человека, об уходящей без смысла жизни), преломленные как внутренний по отношению к автору процесс и разыгранные как историческая пьеса из «государственной жизни», — такого не знала средневековая корейская литература. Но, видимо, в том и состоит назначение большого писателя — создавать то, чего еще не было.

Нетрудно заметить, что произведения Лим Дже и миниатюры из сборников пхэсоль очень не похожи. Если пхэсоль вышли из недр исторического сочинения, то творения Лим Дже родились в результате переосмысления выдающимся писателем формы исторического сочинения как целого, как взгляд на это целое со стороны.

И тем не менее они — равно дети своей эпохи, когда корейская художественная проза, став особым видом литературного творчества, делала быстрые шаги по самостоятельной дороге. За два века она дала много разнообразных и интересных произведений. С некоторыми лучшими их образцами смог познакомиться читатель в этой книге.

М. Никитина