Устремляясь в гибельные выси

Памяти Михаила Хергиани

Среди коловращения имен, лиц и событий, в каком все мы так или иначе живем, встречается вдруг человек и входит в твою память с ощутимой точностью досланного затвором патрона.

Десять лет тому назад мы стояли под ореховым деревом. Орех рос на территории института с высокогорным названием, а институт находился в южном городе Нальчике.

Был конец марта — начало апреля. Орех, конечно, стоял еще по-зимнему голый, но все время светило солнце, и почва под ним, утоптанная представителями разных наук, была сухой и теплой. Мы стояли, жмурились на солнышко и чесали языки на темы текущих проблем века.

Хергиани возник как цветное рекламное фото: знаменитый и очень яркий. Лицо коричневое, свитер ярко-красный, брюки голубые. Черными были только усы и ботинки. На ком-нибудь другом такой костюм мог бы выглядеть крикливо или даже смешно. Но на Хергиани все это было в самый раз. Он был знаменит, числился среди лучших альпинистов мира, сейчас это вряд ли кто будет оспаривать, и был феноменальным скалолазом. Этого и тогда никто не оспаривал. Он только что вернулся из Англии, где отнял чемпионский титул по скалолазанию у самих англичан, которые знали те скалы лучше собственных пяток и уж наверняка лучше Миши, который до этого в Англии не бывал.

Конечно, какой-нибудь тенор, какое-нибудь эстрадное идолище куда знаменитее Хергиани. Так было, и так будет. Но в том цикле развития я бы и головы не повернул, чтобы взглянуть на знаменитость такого рода.

Хергиани и весь тот день врезались в память как цветная, всегда готовая к услугам кинолента. Больше того, я даже запахи помню.

Он как-то ухитрялся распространять вокруг себя эманацию физического здоровья и сдержанного достоинства. Но было и еще: ясно чувствовалось, что в этом человеке нет и не может быть показухи. Не знаю, все ли могут понять, как это здорово выглядит, когда у человека полные возможности для показухи, а он ею пренебрегает.

Здесь я должен дать пояснение. Когда, человек входит в твою память и, следовательно, в твою жизнь, как точно подогнанный каменный блок, то, наверное, память твоя к этому подготовлена. В тот день, когда мы стояли под ореховым деревом, наши ребята, те ребята, с которыми мы молились единым богам, мотались где-то севернее Новосибирских островов, где есть точечки островов Де-Лонга: остров Жанетты, остров Генриетты и остров Жохова тоже там есть.

Я же стоял под орехом, потому что был отпуск и я ехал кататься на горных лыжах. Но, конечно, все замыслы, идеи, ради которых, по нашему мнению, стоило жить, остались там. Тут уж не могло быть сомнений.

Должен сказать, что большинство жизненных проблем мы в те времена решали с простотой игры в шашки. Человечество делилось на достойных людей и пижонов. А география на две области: где живут люди и где пижоны. Конечно же, люди жили севернее Полярного круга.

В тот солнечный день Хергиани, сам того не подозревая, сделал первую трещину в этой несложной системе эгоцентризма.

Меж тем за заборчиком института появились яркие юноши и стали шептать страшными голосами: «Миш-ша! Послушай минутку, Миш-ша!» Они шептали и кивали в неизвестную манящую даль, где поблизости стояла машина, а дальше, наверное, пряталось что-то уж совсем интересное. Хергиани извинился и пошел к ним. Молодые люди сразу выпрямились и стали очень мужчинами. Конечно, они были пижоны, а таких тянет к великим не изученная наукой сила. Может быть, они как-то заимствуют часть силы великих людей, не знаю.

Когда Хергиани ушел, кто-то сказал:

— Грустные у Миши глаза.

— Ты на Джомолунгму не забирался?

— Нет, — сказал этот «кто-то».

— И он тоже.

— Жаль! — сказал я, не зная даже, чего жаль — того, что ушел Хергиани или что отменили экспедицию на Джомолунгму, о чем я узнал пять минут назад.

— Ты его увидишь еще. Под Эльбрусом в одном доме будете жить.

На другой день я уехал в Терскол, поселок под Эльбрусом, где люди катаются на горных лыжах.

…Автобус катил по предгорной равнине. Небо казалось белесоватым от старости лет, а степь темной, потому что овцы съели траву. Изредка встречались овечьи стада. Они двигались куда-то на север в сопровождении пастухов, похожих в своих башлыках на пожилых коршунов.

Дорога шла вдоль Баксана. Кое-где река уходила в сторону, начинались поля кукурузы, а за кукурузой станицы. На завалинках станичных магазинов сидели старики и провожали автобус выцветшими, как небо над их головой, глазами.

Издали снеговые вершины казались величественными до неправдоподобия. Вид их, можно сказать, потрясал.

Я почему-то вспомнил об одном древнем персе-огнепоклоннике, который родился и вырос на пыльных равнинах Ирана, но потом ушел в горы. «В горах сердце его преобразовалось», — ненаучно утверждала легенда. А написанная персом книга разошлась по цитатам, торжественным, звонким и грустным.

Сверкающие вершины все приближались, а трещина в «шашечной» концепции мира становилась шире. Полярный круг был весьма далеко, но почему-то казалось, что в горах также могут жить достойные люди. Должны жить.

Вдоль дороги взметнулись сосны. И неизвестно, что было лучше — вершины гор или эти сосны. Стволы и хвоя на них казались отлитыми из тяжких металлов, а горы, напротив, казались невесомыми вроде чистой мечты. Я сказал «чистой», потому что обычная мечта все же имеет свой вес.

Мы приехали. Я нашел дом, где должен был жить. На крыльце сидел невероятной могучести и черноты парень и пел популярную песню. Он мне и показал комнату.

Комната была хорошей. В окно лезла сосна, за сосной торчал пик Донгуз-Орун с ледяной шапкой на нем. Вершина ледника была розовой, а отвесная теневая стенка темно-зеленой. Было тихо и грустно. Тогда я, конечно, еще не знал, что теперь буду часто приезжать сюда. К соснам и снежным вершинам.

Через два дня приехал Хергиани. Комната у него была увешана орографическими схемами Гималаев. Гора Джомолунгма была на схеме обведена карандашным кружком. Карты всякого рода были с детства моим увлечением, а потом превратились в профессию. Мы подолгу смотрели с ним на линии горных хребтов с манящими, как сказка, названиями.

В этих разговорах у карты у меня сложилась личная концепция альпинизма. В основе своей эта концепция имела нестандартный взгляд Хергиани, где поровну смешивались ребячья тоска по игрушке и умудренность философа, понявшего к старости лет невозможность постичь до конца даже простые вещи. Но об этом чуть ниже.

Трасса здесь открылась недавно, и горнолыжник был скромный. После недавних соревнований осталось несколько мастеров, отрабатывавших скоростной спуск, и еще была серая масса, которая маялась на непослушных склонах, а чаще стояла, задрав голову к солнцу, как новомодные в темных очках зороастрийцы-огнепоклонники.

Ежедневно около часа дня раздавался предупреждающий крик, махали палками, все выстраивались по бокам склона и смотрели вверх, откуда вылетали в свисте разорванного воздуха мастера. Шлем, темные очки и воздушный свист — до чего ж это было красиво! Если мастера и делали показуху, то настоящую.

Склон оживал, и солнцепоклонники с новой силой начинали утюжить его, надеясь хотя бы в мечтах приблизиться к непостижимой и рискованной красоте горнолыжного спуска. Здесь была своя шкала ценностей; иронизирующие снобы сюда еще не добрались, предпочитая более легкие места для упражнения в иронии.

…На Север я укатил обогащенный принципом, который Миша Хергиани преподал мне, когда взялся учить горнолыжной технике. Принцип заключался в том, что, когда склон крут и тебе страшно, надо еще больше падать на носки лыж, ломая страх, — и будет нормально. До сих пор не знаю, насколько правилен этот принцип с точки зрения горнолыжной техники, но мне он помог. Я не то чтобы просто его запомнил, я включил его в сборник заповедей.

В белоснежных местах Арктики, где снег или выдут ветрами, или спрессован в заструги, больше похожие на пластмассу, я часто вспоминал, как в горах сейчас снег идет крупными хлопьями, ветки сосен сгибаются под его тяжестью, стряхивают и потом качаются долго и облегченно. Говорят, что именно вид сосен, стряхивающих снег, натолкнул основателя борьбы дзюдо на принципы этой борьбы. «Поддаться, чтобы победить».

Принципы, по которым жили в бесснежных местах Арктики, были другими. По тем принципам тебе прощалось все или многое, кроме дешевки в работе, трусости и жизненного слюнтяйства. Если же ты имел глупость это допустить, то автоматически становился вне общества — будь то на дружеской выпивке, в общежитии или в вечерней беседе о мироздании. В общем, «вперед и прямо». Ей-богу, остается удивляться лишь, как мы, будучи уже инженерами, ухитрялись сохранять чистоту и наивность семиклассников.



…В следующий раз я увидел Хергиани через два года. Он изменился. В нем появилась твердость, которая приходит к мужчине, когда цель жизни ему точно известна и средства для ее достижения есть.

…Прошло еще время… Семь лет. На трассе были построены подъемники, и сюда пришло многолюдство. Все изменилось, кроме сосен и гор. В Терсколе стояли здания стеклянных гостиниц с хорошими, как говорят, бытовыми условиями, у подножия склона, на длинных шестах полоскались спортивные флаги, и репродуктор хрипел цифрами и фамилиями. Шли постоянные соревнования, потому что здесь самая сложная и самая оборудованная трасса в Союзе. А люди на склонах делились теперь на две категории: «эт-ти туристы» и «мастера». Всюду было шумно от транзисторной техники и ярко от разноцветной синтетики на лыжах и людях.

Миша Хергиани погиб два года назад очень далеко отсюда — в итальянских Доломитовых Альпах. Об этом достаточно много писали газеты.

Я все пытался выяснить, как и почему он погиб. Ей-богу, это было необходимо. Необходим был последний штрих, чтобы получился вывод, неясный в то время еще мне самому. Ибо жизнь спустя годы из упрощенной черно-белой шашечной плоскости перешла в более расплывчатые, но и более сложные категории.

Никто мне не мог толком на это ответить. Наверное, потому, что я искал высший смысл и вопросы мои были невнятны.

То, что он выбрал сложнейший скальный маршрут, так на то он и был Хергиани. И то, что был камнепад, перебивший страховочный шнур, так это случайность, от которой не гарантирован ни один человек, и альпинист особенно. Люди, с веранды альпинистского отеля следившие за восхождением, видели, как падал вниз один из лучших альпинистов планеты, всю жизнь стремившийся вверх. Ничего они не могли сделать.

Еще проявило потрясающую оперативность итальянское телевидение, сообщившее о гибели «знаменитого Хергиани» чуть ли не в тот момент, когда тело его грохнулось с высоты шестисот метров.

Похоронили его в Сванетии. И вся Сванетия, как говорят очевидцы, собралась, чтобы почтить память «тигра скал» — так окрестила его западная пресса по аналогии с «тигром снегов» Тенсингом. А еще он был членом «клуба шерпов» — высшего альпинистского ордена. Всего их было двое в Советском Союзе.

Осталась улица имени Михаила Хергиани, приз скалолазов его имени и мемориальная доска в одном из альплагерей.

На этом я кончу заупокойные перечисления. В памяти у меня он остался таким, как десять лет назад: очень знаменитый и яркий, со странным взглядом, где смешивались печаль и ребячий азарт.

…И все-таки был высший смысл. Встречаясь с людьми, которые знали его гораздо лучше меня, потому что вместе делили досуг и опасность, я столкнулся с тем, что не так уж часто бывает. Никто не кричал «я был его другом», никто не примазывался к его славе. Люди держали память о нем бережно, как держат в ладони трепетного живого птенца.

Наверное, альпинизм нельзя считать спортом в чистом его виде. В нем есть элемент риска, который очищает души людей, и есть тот самый «момент истины», о котором писал Хемингуэй, и термин этот сейчас часто употребляют. Наверное, альпинизм больше сходен с человеческой жизнью вообще, чем со спортом, если, конечно, речь идет о том случае, когда человек решил жизнь прожить, а не прожечь, или, хуже того, просуществовать в безликом мире мелких страстей.

В горах преобразовалось его сердце…

В этом году я поздно приехал в Терскол, а весна была ранней. И как-то в один из дней, когда солнце было чересчур ярким и очень громко вопил чей-то магнитофон, я не стал надевать лыжи, не стал в очередь к подъемнику, а просто так поднялся на то место, где Миша Хергиани учил когда-то наивного суперполярника падать на носки лыж и тем самым ломать страх. Победить, не поддаваясь. Это был его личный подарок мне.

Здесь было тихо, стояли сосны. И я явственно услышал, как замкнулся круг времени, как мы закрываем дверь, переходя из одной комнаты в другую. Был высший смысл, был «момент истины». Горы будут горами, сколько их ни глянцуй на открытках, и в каких бы неожиданных сочетаниях ни шло коловращение лиц и имен, где-то среди этих лиц попадутся бывшие или настоящие самолюбивые мальчики, которым снятся гибельные выси и которым суждено стать знаменитыми.

За Полярным кругом работают другие двадцатипятилетние, а те, с кем молились единым богам, сейчас уже обрастают учеными степенями и должностями. Сейчас, прислонившись к теплой от солнца сосне, я верил, что должности, звания и комфорт не погасят в них священный огонь, горевший во времена, когда мир казался сосредоточенным за Полярным кругом или там, где рискуют.

Потом я пошел к Иосифу, члену знаменитого тандема Кахиани — Хергиани или Хергиани — Кахиани, как будет угодно читателю. Иосиф Кахиани, этот второй член «клуба шерпов», поздоровается со мной очень торжественно по принятому у нас шутливому ритуалу. Ритуал этот мы взяли с ним из «светской хроники», из писем, которые пишут старому мудрому Иосифу один английский лорд и даже одна подруга правящей королевы. Иосиф поставил чайник, и мы в сотый раз стали обсуждать, как осенью поедем на кабанов и что для этого надо иметь.

…О Мише Хергиани Иосиф говорит редко. Он был действительно его другом, старшим по возрасту и опыту, и, наверное, не может простить, что его не было тогда в Доломитовых Альпах, ибо его опыт и нюх солдата всегда вовремя сдерживали экспансивного Хергиани. Иосиф предпочитал вспоминать о друге разные смешные истории, которые с ними были дома и за рубежом. Только однажды он добавил в перечисление того, что Миша оставил, людей, которых спас Хергиани. Их было много, кого спас или они спасли вместе.

Есть фотография, на которой стоят два равноценных человека: Тенсинг и Хергиани. Где-то на заднем фоне гора Эльбрус. Фотографию эту многие знают, но не все знают, что, когда Тенсинг был гостем в Советском Союзе и они поднимались на Эльбрус, Миша ночью сбегал на эту высшую точку Европы и выбил на леднике гигантские буквы «Добро пожаловать, Тенсинг». Наверное, и сам Тенсинг не знает этого, потому что ночью пошел снег и все замело.

Еще одна фотография висит у меня дома. На ней очень парадный, при полном наборе военных и спортивных наград Иосиф Кахиани. Я часто улыбаюсь, когда смотрю на нее, потому что знаю, что за всем этим парадом, блеском, медалями этими — просто мудрый и насмешливый Иосиф. Мудрость сия и насмешка свойственны только людям, часто видящим смерть и потому лучше других знающим цену суете, мишуре — всему, что в начале рассказа я по-жаргонному назвал показухой. Еще лучше меня это чувствуют дети, которые льнут к Иосифу Кахиани, наверное, потому, что в их крохотных сердцах колотятся будущие сердца мужчин.

Я пишу обо всем этом, чтобы представить, каким был бы Миша Хергиани, если бы цикл развития не оборвался.

В теперешнем цикле развития я думаю, что надо жить так, чтобы люди держали память о тебе бережно, как держат в ладонях трепетную живую птицу. Если, конечно, ты это сумеешь.

Загрузка...