Черная башня

7 плювиоза III года

Вчера вечером погода была чрезвычайно ветреная. Ветер стал задувать в камин, так что комната Шарля наполнилась дымом. Леблан попросил разрешения загасить камин, чтобы ребенок не задохнулся. Комиссар Леру пребывал в столь благодушном настроении, что Леблан рискнул поинтересоваться, можно ли мальчику поесть вместе с ними, в караульной. Леру, размягченный вином, не возражал.

Таким образом, впервые с момента заключения Шарль ел не в своей камере, а в другом помещении. При этом держал себя, по свидетельству Леблана, с большим достоинством. Это явно озадачило комиссара Леру, который заметил:

«Доктор Карпантье утверждает, что ребенок тяжело болен. Как по мне, он вовсе не похож на умирающего».

Леблан:

«Его здоровье определенно не в порядке, гражданин. Коленные и локтевые суставы отечны. Он истощен, при ходьбе испытывает значительные боли».

Леру:

«Не так уж он и плох. Передайте, пожалуйста, доктору Карпантье, чтобы перестал преувеличивать».

Угнетенное состояние Шарля немедленно вернулось. Отказался есть пирог. Грыз корку хлеба.

«Ишь как надулся, — прокомментировал Леру, — Надо было оставить его в камере, пусть бы задохнулся».

5 вантоза

Удивительным образом Шарль сумел сделать так, что его хризантемы пережили зиму. Замечательное достижение, учитывая недостаток в камере воздуха и солнечного света. Сегодня я поинтересовался его секретом. Он сказал, что еще давно — в саду Тюильри — узнал, что с цветами надо разговаривать.

«Вы не думаете, что я сумасшедший?» — спросил он.

«Напротив, — ответил я, — меня восхищает твое искусство. Интересно, понравится ли цветам игра в пикет?»

С этими словами я достал из кармана колоду карт (я держал ее наготове для подобного случая). Его глаза расширились, и, глядя на карты, он стал тереть кулаки один о другой. Сперва я подумал, что он рассердился, но потом вспомнил, что так он делает всегда, когда хочет удержаться от слез. Я еще ни разу не видел, чтобы он проронил хоть слезинку.

«Ты умеешь играть?» — спросил я.

Он кивнул. Но прошло еще несколько минут, прежде чем он решился прикоснуться к картам. Это было похоже на историю с цветами: он не сразу поверил собственным чувствам.

«Если не возражаете, — сказал он, — я бы хотел немного просто подержать их».

7 вантоза

Вчера днем, когда Леблан с Шарлем играли в пикет, их прервал комиссар Леру, заявив, что они совершают противозаконный акт.

«Противозаконный? — не поверил своим ушам Леблан. — Это просто игра, гражданин».

«Игра?! — Леру выхватил колоду. — Королева червей! Король бубен! Разве вы не знаете, гражданин? Франция сбросила с себя оковы наследственной монархии».

Леблан все твердил, что «это просто забава». Комиссар не унимался. Заявил, что только в том случае дозволит мальчику играть в карты, если он станет называть королеву «гражданкой», а короля «тираном». На это Шарль оттолкнул карты, не желая больше к ним прикасаться. Отныне карты конфискованы государством. Конфискованы государством.

Узнав эту историю, я сказал Леблану, что завтра принесу Шарлю 2 новые колоды. Если гражданину Леру взбредет в голову конфисковать их, то сначала пускай конфискует меня — а на это ему потребуется согласие Барраса.

8 вантоза

Сегодня утром, когда я направлялся в камеру Шарля, меня оттащил в сторону комиссар Леру. Он стал спрашивать, виновен ли я в восстановлении привилегий узника, связанных с карточной игрой. Я признал, что виновен. Леру заявил, что ему не нравятся мои «самонадеянные выходки», которые он поспешил назвать «аристократическими». Я ответил, что мне не нравятся его манеры, отнюдь не улучшающиеся от систематического пьянства. По-моему, он был на грани того, чтобы меня ударить. Хорошо, что он все-таки удержался, потому что иначе я бы за себя не отвечал.

12 вантоза

Шарль спросил, можно ли ему еще раз подняться на верхнюю площадку башни. Его беспокоит состояние вьюнков. Когда выяснилось, что вьюнки в порядке, он испытал явное облегчение. В процессе «беседы» с растениями он спросил, не навлекли я на себя сильный гнев, заступаясь за него?

Я ответил, что это не из-за него, а из-за меня самого. Я всегда терпеть не мог нахалов, независимо от того, какую должность они занимают.

Несколько минут он возился с вьюнками, время от времени принимаясь напевать им какую-то мелодию без слов. Потом спросил, могу ли я показать, где находится мой дом.

«Отсюда? — удивился я. — Нет, отсюда его не видно. Загораживает Нотр-Дам. Мы живем в другой части города. В Латинском квартале».

«Понятно, — заметил он довольно робко. — У вас есть жена?»

«Есть».

«И ребенок, наверное, тоже?»

«Да, мальчик по имени Эктор».

«Ему столько же лет, сколько мне?»

«Нет, ему всего три. Хотя, — не смог я удержаться от хвастовства, — он уже знает, по меньшей мере, двести слов».

«Я бы хотел…»

Шарль умолк.

«Познакомиться с ним? — предположил я — Однажды мы это устроим».

«Нет, — сказал он, — я бы хотел о нем заботиться. Так же, как вы заботитесь обо мне. Если бы вы взяли меня к себе, мы бы с ним стали как братья и я бы очень хорошо присматривал за ним, вам бы ни о чем не пришлось беспокоиться».

«Бог даст, — ответил я, — и ты окажешься в месте получше моего дома».

«Нет, — Он покачал головой. — Ваш дом вполне подойдет».

Глава 22 ЛИСА И КРОЛИК

Допрос убийцы Тепака происходит в кладовой дома покойного. Меня не пригласили, так что, подобно ребенку, подслушивающему разговор родителей, я прижимаю ухо к двери. Вот что я слышу.

Ни-че-го.

Впрочем, не совсем ничего. Серия звуков, напоминающих миниатюрные взрывы вроде тех, что производит чайник на влажной конфорке. Дверь приоткрывается, и я вижу нашего поддельного матроса привязанным за ноги к старому стулу с высокой спинкой. Видок, с растянутым галстуком, нависает над ним; сбоку к нему склоняется Гори, причем руки у него, по таинственным причинам, в муке. Никаких явных признаков насилия я не замечаю, если не считать того, что голова убийцы свешивается под неестественным углом да в комнате затихает невесть откуда взявшееся эхо.

Позже я узнаю, как Видок это проделал.

Самым легким было вспомнить имя. Видок недолго рылся в архивах памяти.

— Месье Ноэль, если не ошибаюсь.

Судорожное подергивание — вполне удовлетворительное подтверждение. Теперь Видок может строка за строкой реконструировать досье Ноэля.

— Кража двадцати трех уличных фонарей на улице Королевских Фонтанов… В другой раз украдено сорок восемь рулонов ситца из «Галантереи» Трюффо… Ах да, совершенно верно, у тебя ведь есть мать. Выдающаяся артистка, живет в очаровательной квартире на улице Сен-Клу. Кажется, она дает уроки фортепиано? Да, не хотелось бы лишать ее средств к существованию.

Поразительно. Вынимаешь один-единственный кирпич, и обрушивается стена целиком. В следующую секунду Ноэль выпаливает имя подельника.

— Ах, Гербо? Забавно, мне казалось, он все еще считает тараканов в Ла Форс.

Выясняется, что этот самый Гербо два месяца назад покинул тюрьму, облаченный в нижнюю юбку сестры. («Такой старый трюк», — бормочет Видок.) Несколько недель спустя он нашел Ноэля и предложил ему работенку в Сен-Клу.

— И кто заказчик? — спрашивает Видок.

Ему неизвестно.

— Кто платил?

Разрази его гром, если он знает. Кроме Гербо, Месье никто не видел.

— Месье?

Так им было велено его называть. Ни по имени, ни по фамилии. Просто обращение.

— Гербо когда-нибудь описывал, как он выглядит?

Нет. Он его не видел, только слышал.

— Гербо его не видел?

Он с этим человеком встречался только в Сен-Сюльпис. Месье сидел за занавеской, в кабинке для исповедей.

— Так он священник?

Неизвестно.

— Голос молодой? Старый?

Гербо не говорил.

— Сколько Месье вам обещал?

Сто франков вперед. И двести, когда все будет сделано.

— Ха! Зная Гербо, готов побиться об заклад, что на самом деле обещано в два раза больше. Этот Месье… он когда-нибудь объяснял, чем ему помешал Тепак?

Ноэль не знает. Он предпочитает не проявлять излишнего любопытства.

— И когда вам дали отмашку?

Вчера.

— Вчера?

Гербо днем пришел к Ноэлю. Сказал, пора приступать. Они должны ночью прибыть в Сен-Клу и дожидаться Тепака в королевском парке, а как только он окажется рядом, убить его.

— Что вы и сделали. Ноэль, ты за что отвечал, за горло или за живот?

За горло. Оно не хлюпает.

Ноэль сдан в местную префектуру. Внимание переключается на служанку месье Тепака, эльзаску по имени Агата, сложением напоминающую карликовую сосну, сухую до самых корней. Узнав о трагическом конце бывшего хозяина, она не роняет ни слезинки… но, по ее собственным словам, она не плакала с трех лет. И все же он был хороший, этот месье Тепак. Платил всегда вовремя. Домой никого не таскал, не возражал, когда надо было уйти на вечер. Такие нечасто попадаются.

— Тепак говорил вам, откуда он родом?

По акценту его можно было принять за швейцарца.

— Он рассказывал, какие у него дела в Сен-Клу?

Нет. Да ей и не положено спрашивать.

— А что вы можете сказать о молодом человеке? О Шарле?

А что о нем скажешь, он вроде как прилагается к дому.

— Он слуга?

Нет, вовсе нет. Когда она только начала здесь работать, Тепак сказал, что с месье Шарлем надо обращаться как с благородным, хоть он и одет по-простому.

— А что еще он говорил о Шарле?

Ей казалось, что он месье Тепаку вроде как родственник, а месье не говорил ни да, ни нет, а спрашивать…

— Вам не положено. Я знаю.

Что до мальчика, то он чистое золото. Правда. Всегда готов помочь с мытьем посуды, любит развешивать стираное белье. Ест все, что ни подашь. Единственная забота с ним — ботинки.

— Ботинки?..

Не может завязать сам себе шнурки. Так странно.

— А вы когда-нибудь интересовались почему?

Наверное, не научился. И знаете, он слегка простоват, от такого нельзя много требовать.

Его спальня ничем не отличается от комнаты любого крестьянина. Надтреснутый кувшин, изъеденное молью кресло, зеркало размером с туфлю. Что касается постели… это узкий, похожий на гроб ящик шириной около восьмидесяти сантиметров, установленный на двух половинках распиленной пополам бочки.

Здесь мы его и застаем. Он сидит на соломенном матрасе, руки зажаты между коленями. От него исходит сладковатый запах пота.

Сразу видно, что Видок решил прибегнуть к новой тактике: он держится на расстоянии нескольких шагов, избегает прямого взгляда. И говорит совершенно нетипично для него: не то чтобы мягко, но так, как если бы они с Шарлем встретились за шахматной доской и вот, завязался разговор.

— Шарль?

— Да.

— Это доктор Карпантье. А я Видок. Инспектор Видок.

Если он рассчитывал, что его имя произведет впечатление… впрочем, вряд ли он на это рассчитывал. Он делает следующий шаг.

— У вас есть фамилия, Шарль?

— Есть.

— А вы можете нам ее сказать?

— Рапскеллер.

Он склоняет голову. Не от скорби, как я вначале подумал, а чтобы лучше видеть волан для бадминтона, которым играет на полу.

— У вас есть мать, Шарль Рапскеллер? Отец?

— На небесах, — просто отвечает он.

— Другие члены семьи? Живые или… где-нибудь еще?

— Знаете… — Подсунув ногу под волан, он ловко подбрасывает его в воздух. — Мне кажется, у меня где-то есть родственники. Только я их никогда не видел.

По-прежнему тщательно соблюдая дистанцию, Видок опускается на матрас, очень осторожно, так что не шуршит ни одна соломинка.

— Шарль, — произносит он, — вы знаете, почему месье Тепак привез вас сюда?

— Конечно, знаю: потому что я здесь никогда не был.

— Вы понимаете, что месье Тепак умер?

Молодой человек слегка хмурится.

— А, понятно. Он ушел туда, где встретится с мамой и папой.

Его лоб снова разглаживается, и воланчик возобновляет свои полеты от одной ноги к другой.

— Шарль…

Желая то ли выразить сочувствие, то ли пересечь некую незримую черту, не знаю, Видок выбирает этот момент, чтобы протянуть руку. Рука движется в направлении плеча молодого человека, но так его и не достигает. Молодой человек, словно ударенный электрическим током, отскакивает прочь. Отступает на два шага и делает три долгих вдоха. Вся эта последовательность действий имеет ритуальный оттенок, словно он совершает таинство.

— Мне это не нравится. Когда меня трогают. Неожиданно.

— Прошу меня простить.

— Да нет, ничего. Вы ведь не знали.

Видок засовывает руки под бедра. Предоставляет молчанию нарасти, сгрудиться наподобие облаков.

— Что ж, Шарль. Если вы не возражаете, задам вам еще один вопрос. Вы король Франции?

Молодой человек некоторое время смотрит на него — а потом начинает хихикать.

— Что вы такое говорите! — Он качает головой. — У нас ведь уже есть король. Хотя говорят, он толстый и ему трудно ходить. Бедный король.

Видок закладывает руки за шею.

— Шарль, вам когда-нибудь приходилось бывать в Париже?

— Приходилось. Только я думаю, что это происходило во сне.

— Почему вы так думаете?

— Потому что я туда летал.

— А-а! — Из горла Видока вырывается что-то вроде писка. — Что ж, Шарль, мы с доктором Карпантье хотели бы пригласить вас в Париж. В качестве нашего гостя.

— Когда?

— Сейчас.

Его рот дергается.

— Мне понадобится моя куртка.

— Конечно, возьмите ее.

— И еще…

— Что?

— Как вы думаете, Агата согласится, пока меня не будет, присмотреть за растениями?

— А мы ее спросим. Думаю, она не откажется.

— Надо будет подвязать луковицы. После цветения.

— Что-нибудь еще?

В течение нескольких секунд он занят тем, что подбрасывает волан. Потом смотрит на нас и знакомо выпячивает нижнюю челюсть.

— А в Люксембург можно будет заехать?

— Во дворец? Думаю, это несложно устроить.

— Нет, извините, я неправильно выразился. Я имел в виду Люксембургский сад.

— О, как раз на днях мы с доктором Карпантье там прогуливались. Правда, Эктор?

— Ну да.

Это первые слова, произнесенные мною с момента, как я вошел в комнату, — и только теперь Шарль по-настоящему меня замечает. Как будто искупая этот пробел, следующие полминуты он проводит, рассматривая меня. Изучая во всех подробностях.

Наконец он нарушает молчание:

— Так вы там были? А каштаны цвели?

— Каштаны…

Как ответить? «Не знаю»? «Кругом был туман»?

— Да, — говорю я. — Каштаны были в самом цвету.

Он еще некоторое время разглядывает мое лицо.

— Доктор, у меня раньше был кролик, вы на него похожи.

— Кролик?

— Он был очень верный друг, но потом кто-то его съел. Кажется, лиса.

Глава 23 СЦЕНА БЕЗЖАЛОСТНОГО ИСТРЕБЛЕНИЯ С УЧАСТИЕМ ФИСТАШЕК

Во второй половине дня мы отбываем в Париж. Не в общей карете, которая доставила нас сюда, а в открытом экипаже, специально нанятом Видоком по такому случаю. Гори в наказание назначается кучером, но единственный протест, который я слышу по дороге домой, исходит от самого экипажа: он скрипит артритными колесами, плюется камнями, швыряется гнилыми грушевыми косточками, а на одном перекрестке — даже черепахой (перевернувшись на спину, та прощально сучит нам вслед лапками).

Рядом со мной, пристроившись в уголке, дремлет Шарль Рапскеллер. В одежде убитого. Тщательно вычищенная круглая шляпа, старомодный жилет, черные штаны и черные шерстяные носки — все это досталось ему прямиком из гардероба Тепака. Самому Шарлю принадлежат лишь сапоги с медными пряжками да сюртук, по счастливому стечению обстоятельств того же желтого цвета, что и брызгающая из-под колес грязь. Но эти вещи безусловно и безошибочно его. Запахнув полы сюртука, он, как только экипаж приходит в движение, засыпает. Единственным признаком того, что внутри желтого панциря находится что-то живое, является его круглое загорелое лицо, торчащее наружу.

— Он, в самом деле, спит? — косится Видок.

— По-моему, да.

— Может быть, вы проверите?

Стараясь действовать предельно осторожно, я приподнимаю Шарлю веко.

— Спит. Да.

— В таком случае постарайтесь объяснить мне, как мы ухитрились угодить в эту чертову переделку?

За все время нашего краткого знакомства я ни разу не видел его в таком мрачном настроении. Двое убитых. Убийца разгуливает на свободе. Исполнители выстраиваются в очередь за инструкциями у окошка исповедальни…

— И не забудьте, — добавляет, словно угадывая мои мысли, Видок, — так называемый король. Понятия не имеющий, что ему надлежит быть королем. Что, скажите на милость, мне делать с ним?

— Не знаю…

— Ах! — Видок склоняет голову в притворном почтении. — У доктора Эктора что-то на уме.

— Ничуть, просто…

— Что?

— Все совпадает.

— В каком смысле — совпадает?

— В том смысле, что если Людовика Семнадцатого действительно спасли — согласно легенде, похитили, — то вполне естественно предположить, что после всего пережитого с ним что-то будет не в порядке.

Я жду, когда Видок меня прервет. Но он, в виде исключения, весь обратился в слух.

— Только подумайте, — продолжаю я, — что перенес мальчик за годы заключения в Тампле. Представьте, как издевались над его телом и душой. Его били, заперли на многие месяцы в камеру. Он страдал от тяжелой и мучительной болезни. Его разлучили с сестрой. Отца у него на глазах потащили на казнь, его самого заставляли оговаривать собственную мать. Он уцелел, но последствием травмы могла стать некоторая… некоторая перестройка…

— Перестройка?

— Так говорится в медицинской литературе. Бидо-Моге обнаружил, что у детей, которых регулярно бьют, налицо все признаки повреждения мозга, даже если мозжечок и кора головного мозга фактически не затронуты. Заторможенность, неспособность сосредоточиться — все эти симптомы, которые мы связываем с идиотизмом, могут быть просто-напросто способом ухода от враждебного окружения.

— «Способом ухода», — повторяет он, извлекая из кармана горсть фисташек. — До такой степени, что они забывают собственное прошлое?

— Предположительно, да.

— Значит, вы утверждаете, что у Людовика Семнадцатого амнезия?

— Я утверждаю, что ему пришлось вытеснить из сознания определенные фрагменты своей жизни. Более того, определенные фрагменты своей личности.

Жуя фисташки и криво улыбаясь, Видок качает головой.

— Господи боже.

— Что такое?

— Вы верите, Эктор.

— Нет…

— Я вижу по вашему лицу. Вы считаете, что все это правда и он король.

Рука Шарля едва заметно подергивается, словно он протестует против такого поворота беседы.

— Я не знаю, кто он, — говорю я.

В этот момент я испытываю внезапное острое желание увидеть отца. Пусть он будет с нами здесь, в экипаже, пусть расскажет, что произошло за толстыми каменными стенами Тампля…

Видок вынимает орех из скорлупки и забрасывает в рот.

— Вы кое о чем забываете, — произносит он. — Что, если наш юноша симулирует?

— Думаю, для этого требуется человек похитрее.

— Ха! Если бы вас хоть раз надули, вы бы знали, какими хитрыми могут быть так называемые простаки. Возьмите, к примеру, этого Месье. Он гений или идиот? — Видок скептически складывает руки на груди. — Убийство в общественном месте. Чертовски хороший способ привлечь к себе внимание, вам не кажется?

— Ну… — Я подавляю зевок. — Может быть, вы своим появлением заставили его поторопиться.

— В самом деле? И откуда он узнал, что старина Видок едет в Сен-Клу? Вы ему сообщили?

— Я и про себя-то не знал, что еду.

Воздух насыщен ароматом фисташек, грязи и пыльцы, а также ароматом самого Видока, безошибочно узнаваемым, забивающим все остальные запахи.

— Подведем итоги, — произносит он. — Преимущество на нашей стороне. Месье убил не того, кого надо. Более того, он не знает, что убил не того. И это дает нам время.

— Время на что?

— Найти убийцу, Гербо. Этим займусь я. А ваша работа — вычислить, что именно знал ваш отец. Покойный, черт его побери, — добавляет он тихо.

— А как мы поступим с…

Я ногой указываю на фигуру спящего.

— С месье Шарлем? Вы правы, ему необходимо жилье. И, пожалуй, я знаю, куда мы его поселим.

— Найдем ему квартиру?

Он кивает.

— Есть отличное заведение в Латинском квартале. Пансион Карпантье.

Глава 24 ВИКОНТ НЕОЖИДАННО ИСПУСКАЕТ ДУХ

За десять минут до того, как наш кабриолет прибывает на Менскую заставу, Шарль, словно бабочка из кокона, выбирается из своего сюртука. Потягивается, протирает глаза.

— Приехали?

— Почти.

По обе стороны от дороги нет ничего, кроме невозделанных полей и заросших тропинок. Необозримое пространство, покрытое скошенной травой, разнообразят лишь редкие дикие маки да виднеющиеся вдалеке гипсовые каменоломни и мельница, колесо которой не столько вращается, сколько совершает странные, отчаянные рывки.

— Я их не вижу, — сообщает он.

— Не видите кого?

— Домов. В Париже высокие дома.

— О, это потому, что мы еще не въехали в город. Как только мы окажемся по ту сторону городских стен, в вашем распоряжении будет сколько угодно домов. Впрочем, даже отсюда можно кое-что разглядеть, посмотрите, вот купол Дома Инвалидов.

— Я не очень люблю церкви, — замечает он. — От них меня сразу тянет чихать и пукать.

Он дует на стекло, отчего на холодной поверхности появляется белесое овальное пятно. Шарль стирает пятно пальцем.

— О! — восклицает он. — Наверное, это Париж!

В окне показывается кирпичная стена, три метра высотой и двадцать четыре километра в длину. Париж затянут в нее, как в пояс девственности. В любом другом городе, думается мне, такую стену возвели бы, чтобы не впускать варваров. Здесь ее предназначение — не выпускать деньги.

— Чего они хотят? — интересуется Шарль. — Эти люди?

— Они офицеры таможни. Должны нас проверить.

— Зачем?

— Чтобы удостовериться, что мы заплатили налоги.

— Что такое налоги?

— Налоги — это… это деньги, которые ты отдаешь городу, если что-нибудь в него ввозишь.

— Забавно, — Шарль указывает большим пальцем в том направлении, откуда мы прибыли, — сначала платишь там, а потом снова здесь.

— И так без конца, — усмехается Видок как раз в тот момент, когда в окно просовывается голова в плоской фуражке с широким околышем.

— Товары, облагаемые пошлиной, имеются?

— Нет ничего, — заверяет его Видок. — Даже пучка овса.

— Что ж, в таком случае, — таможенник чешет лоб, — предъявите паспорта.

Я вижу нас словно бы его глазами: ну и зрелище! Мы с Видоком, оба с голыми руками, в изношенных жилетах и латаных-перелатаных штанах.

— Месье, — замечает таможенник, придвигаясь к Шарлю. — Кажется, я просил показать паспорт.

Шарль безмятежно смотрит в окно.

— Месье, — повторяет офицер, теперь уже с большим нажимом.

— К сожалению, у него нет паспорта, — вмешивается Видок. — Этот господин задержан жандармерией.

— В самом деле?

— Вот мои документы. Я…

— Держите, пожалуйста, руки на свету.

Скорчив недовольную гримасу, офицер склоняется над бумагами. Вдруг отступает на шаг. Его лицо озаряется глупой, неизвестно откуда взявшейся улыбкой.

— Это вы! Я так и знал!

Сорвав фуражку с головы, он прижимает ее к сердцу.

— Месье Видок… какая честь!

— Вы слишком добры, мой друг.

— О-о! Послушайте, месье. У меня есть братишка. И у него с женой неприятности.

— Пропала, что ли?

— Точнее, загуляла. Я подумал, может, кто-то из ваших ребят сумел бы за ней проследить, застукать, так сказать, с поличным…

— Гм… — Видок выдерживает драматическую паузу. — Я вам так отвечу. Пусть зайдет на той неделе. Спросит меня лично.

— О, месье, вся наша семья перед вами в долгу. Вечном. — Улыбаясь, он прижимает ладони к лицу. — Сегодня же расскажу жене! Великий Видок!

Ореол славы окружает нас все то время, что мы проезжаем городские ворота, и Видока это не столько смущает, сколько раздражает. Он похож на быка, хвостом отмахивающегося от надоедливых мух. Целую минуту он избегает встречаться взглядом со мной или Шарлем.

— Ну вот, — произносит он, наконец. — Можно не платить тридцать су взятки.

И, рассеянно постучав по крыше, взывает к Гори:

— В штаб-квартиру! — И, подумав, чуть слышно добавляет: — Пожалуйста.

Кровь с моей руки в конечном итоге удается оттереть посредством зубной щетки (пожертвованной Коко-Лакуром) и большого куска виндзорского мыла. Месье Тепака так легко не ототрешь. В смысле, воспоминание о нем, о его ране, похожей на рот: края ее сближаются и вновь расходятся, кровь бьет толчками, льется у меня по рукам. Словно это не кровь другого человека прошла сквозь мои пальцы, а его жизнь протекла сквозь мою…

— Послушайте, Эктор.

Легкой затрещиной Видок возвращает меня к действительности.

— Мы отправим вас домой в карете, хорошо? Но прежде я расскажу вам, кто такой теперь Шарль. Рассказывать буду один раз и хочу, чтобы вы хорошенько все запомнили. Сумеете?

Не проходит и минуты, как прежняя история — с Тепаком, Агатой, Сен-Клу — уступает место новой. Шарль Рапскеллер теперь побочный сын виконта де Сент-Аманд де Фараль (мать — служанка, чья юбка однажды загорелась в непосредственной близости от отдыхающего после обеда виконта). Старый хрен, наконец, скончался от сердечной болезни, и в отсутствие законных наследников его собственность (хотя и не титул) переходит к Шарлю, который прервал свое религиозное образование, получаемое им в Страсбурге, и поспешил в Париж. По пути, в карете, он знакомится со мной — я как раз возвращаюсь с…

— … симпозиума по золотухе, — провозглашает Видок. — В Реймсе.

Шарль признается, что не знает, где остановиться, и я приглашаю его в пансион моей матери, потому что там низкая рента и прекрасные условия.

— Но он ведь унаследовал большие деньги, — замечаю я. — Разве для него не естественно остановиться в…

— В местечке получше, вы хотите сказать? Но ведь деньги еще не у него в кармане! Внезапно объявился племянник, о котором никто никогда не слыхивал, обнаружились какие-то юридические тонкости. Ничего серьезного, обычное дело при получении наследства. Пара-тройка недель — и адвокаты все уладят.

Цокая языком, он отсчитывает мне в ладонь пять двадцатипятифранковых монет.

— На текущие расходы, Эктор. От префектуры. Тратьте бережно. Ведите им счет. Мне ни к чему проблемы с бухгалтерией.

— А что насчет Шарля?

— А что насчет него?

— Ему ведь станут задавать вопросы…

— Знаете, — Видок еле заметно улыбается, — трудности возникли бы, будь у него хоть какие-то мозги. А от него, как я вижу, ничего не добьешься, кроме имени. Так что ему ничего не грозит. А если встретится кто-то чересчур любопытный, скажите, что его при родах уронила повивальная бабка.

В случае с моей матерью объяснять не приходится ничего. Достаточно произнести выдуманное имя виконта де Сент-Аманд де Фараль. Оно производит поразительный эффект — мать сначала вздрагивает, а потом в ее мозгу мгновенно оформляется некая мысль. К тому моменту, как Шарль кланяется и опускает в ее ладонь три золотые монеты — так легко и весело, будто это мраморные шарики, — она окончательно входит в образ любезнейшей хозяйки.

— Друг Эктора, месье Рапскеллер, всегда найдет здесь родной дом! И ведь как удачно! Вы прибыли ровно к ужину. Шарлотта, милочка! Прибор для нашего нового гостя, пожалуйста. И на десерт, пожалуй, подадим мороженое…

Где все это время пропадал я, никого не интересует. Даже Шарлотту, которая обычно засыпает меня вопросами всякий раз, как я задерживаюсь на час. Когда она, уже перед самым ужином, знаками просит меня подойти, на уме у нее вовсе не мое длительное отсутствие.

— О, месье Эктор! Какой он милый!

— Кто?

— Ваш друг! Он сейчас пришел, такой душка, и спрашивает, не надо ли помочь накрыть на стол. А сам понятия не имеет, куда класть вилку! Или ложку. О, от него, можно сказать, никакого толку, но, главное, он старался! — Она кивает с выражением безграничной проницательности. — Благородного человека всегда видно, месье Эктор. Голубая кровь — она и есть голубая!

Глава 25 МАМАША КАРПАНТЬЕ ЗАСТУПАЕТСЯ ЗА БЕЗЗАЩИТНОГО

Пока я наблюдаю, как трое студентов готовятся приступить к обеду, меня неотступно преследуют мысли о крови. Папаша Время отсутствует, так что не сможет выступить в качестве отвлекающего фактора, а они столь безжалостно изучают новенького, выискивая в нем слабину, что мне невольно делается не по себе. Любого другого я бы предостерег. За Шарлем же остается лишь наблюдать, не имея возможности что-то изменить, с противоположной стороны стола. Расстояние как от Луны до Солнца, во всяком случае, таковым оно кажется мне, когда Кролик, вытирая губы после кларета, запускает пробный шар.

— Месье Шарль, полагаю, наша хозяйка преуменьшила ваши достоинства. С ее слов, вы вот-вот получите состояние, а вы ведь, по всем признакам, успели еще сделать блестящую военную карьеру.

Ответом на эту реплику становится (как и ожидалось) озадаченный взгляд жертвы. Тогда Кролик замечает — настолько сухо, насколько позволяет врожденная трусость:

— Ведь у вас на сапогах шпоры?

Задрав ногу, Шарль с неподдельным изумлением взирает на обувь (сапоги на нем чужие).

— Шпоры! И в самом деле!

— Вы, наверное, кирасир, — продолжает Кролик. — Надеюсь, когда-нибудь вы поведаете нам истории о выигранных сражениях.

Безмятежно улыбаясь, Шарль отвечает:

— У меня раньше был пони.

Легкая пауза. В игру вступает Ростбиф.

— А это точно был пони, месье? Судя по виду вашего жилета, он целиком из ослиной шкуры.

— Так оно и есть, — опять удивляется Шарль.

— Скажите, месье, вы не в темноте одевались?

Бесконечно далекий от того, чтобы возмутиться, Шарль поглощает этот вопрос, как поглощает моллюск песчинку, обволакивая ее.

— Одеваться в темноте, — повторяет он. — Как здорово! Давайте завтра будем все одеваться в темноте!

На лице Ростбифа проступает гримаса недовольства, и я понимаю, что произошло чудо. Те самые качества, которые делают Шарля незащищенным, исключают и возможность провокации. Недоумевающие студенты на несколько минут погружаются в молчание. Его нарушает Рейтуз — их главный.

— Знаете, месье, мне кажется, ваша челюсть представляет собой нечто выдающееся.

Кто-то громко вдыхает — это я. Но так уж было угодно судьбе, что я переоценил проницательность Рейтуза, ибо он тут же добавляет:

— Я как раз вчера видел такую в сумасшедшем доме. У одной хорошенькой леди. Правда, она не может сама ни есть, ни одеваться, зато челюсть приходится как раз кстати, в нее капает слюна.

Шарль морщит лоб и задумчиво сообщает:

— У меня был пес, его ранили в челюсть. Его звали Троли.

Рейтуз кладет вилку — верный признак готовности броситься в атаку — и в ту секунду, как я делаю движение, чтобы кинуться ему наперерез, кто-то останавливает меня.

Моя мать.

Кладя салфетку на стол, она торжественно провозглашает:

— Попрошу оказывать уважение всем гостям этого дома.

Она сама настолько потрясена собственным поступком, что щеки у нее раздуваются, как у богини ветра. Она склоняется над тарелкой, и среди многих вопросов, безмолвно витающих в эти секунды над столом, явственнее других звучит мой:

«Почему она никогда не заступалась так за меня?»

В предназначенной Шарлю комнате прежде жила вдова генерала. В свое время, спасаясь поспешным бегством, она оставила кровать с прекрасным узорчатым балдахином камчатного полотна, а также серебряную косметичку и пятна пудры повсюду. Последние напоминают гипсовую пыль и издают запах столь женственный, что всякий раз, заходя в комнату, я борюсь с настойчивым желанием поклониться.

— Комната немного… Простите, пожалуйста, Шарлотта займется этим, самое позднее, завтра…

Я ставлю его саквояж на кровать и, поскольку Шарль не предпринимает никаких действий, начинаю сам его распаковывать. Рубашки, брюки, полосатые льняные подштанники и большой сафьяновый колпак из тех, в которых катаются на санках шестилетние мальчишки. В общем и целом запас одежды на три дня и никакого подарка на память. Ни за что не подумаешь, что человек получил наследство.

— Что ж, — разложив вещи по полкам в шкафу, я нарушаю молчание, — так, пожалуй, сойдет.

— Здесь водятся скорпионы? — спрашивает он.

— Скорпионы… здесь? Насколько мне известно, нет.

— Тогда мне тут понравится.

Устроившись на краю кровати, он в задумчивости бьет пару раз кулаком по матрасу.

— А где вы спите, Эктор?

Впервые он обращается ко мне по имени.

— Наверху. В мансарде.

— А, понятно. Пора ложиться?

— Вы можете спать, когда пожелаете. На этот счет у нас нет правил.

— Ясно. — Он робко улыбается. — Тогда, Эктор, вы должны знать, что я никогда не ложусь, если со мной не посидят. Это очень легко, пожалуйста, поверьте мне. Вам не обязательно что-то говорить. Если уж на то пошло, лучше, если вы будете молчать. И, пожалуйста, не надо мне читать, потому что от этого я начинаю вертеться. Все, что нужно, — это посидеть рядом, и я сразу усну.

Мне даже в голову не приходит возражать. Моя рука уже придвигает кресло.

— А месье Тепак тоже сидел с вами? — спрашиваю я.

— Ну, конечно. Иногда Агата, но у нее кости скрипят, а кость ведь не попросишь замолчать, а если попросишь, то это все равно не поможет.

— Пожалуй, вы правы.

— Но вы же еще молодой, — весело замечает он. — Вы-то наверняка не скрипите.

— Нет. — Стараясь не издать ни звука, я опускаюсь в кресло. — Я постараюсь не скрипеть.

Некоторое время мы сидим, молча глядя друг на друга.

— Может, вы приготовитесь ко сну… — начинаю я.

— О! — Он оглядывает свой костюм, ранее принадлежавший убитому. — Вы правы. Ну-ка…

Он неумелым рывком пытается снять сапог. Еще рывок — опять неудачный, — и он мгновенно приходит в полную растерянность. Теперь, когда я вспоминаю эту сцену, то больше всего поражаюсь отсутствию всяких колебаний с моей стороны. Дело в том, что я бросаюсь к нему. С совершенно конкретной целью — опуститься перед ним на колени и стянуть эти несчастные сапоги. Но меня останавливает надтреснутое тремоло. Оно исходит от дверей.

— Вот вы где! — восклицает Папаша Время.

Он вовсе не похож на человека, собирающегося ложиться спать. Напротив, одет как для прогулки. Даже жеваный галстук и старый сюртук выглядят так, словно знают — перед ними открываются новые возможности.

— Я подумал, вы пожелаете пойти со мной, — говорит он. — Я отправляюсь в Булонский лес.

— Профессор, но ведь сейчас… поздно.

— Я знаю. Но дело в том, что я только что вспомнил местонахождение архива.

— Архива…

— Того самого, которым вы интересовались! В нем материалы, связанные с вашим батюшкой. О том времени, когда он лечил сами знаете кого, сами знаете где. О, добрый вечер! — приветствует он Шарля, внезапно попавшего в поле его зрения. — Право, я такой невоспитанный. Не желаете ли прогуляться, месье?

Глава 26 В КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТ ЭКСГУМАЦИЯ

— Кого-то хороните?

Мы стоим на углу улицы Ульм и улицы Посте, и кучер, с высоты козел, подозрительно косится на Папашу Время — последний же при разговоре то и дело, точно ягненка, поглаживает лопату.

— Что вы! — заверяет он. — Мы все в отличной форме. Хотя, что касается меня, уверенности, конечно, нет. Не будете ли вы столь любезны отвезти нас в Булонский лес? Мы станем вашими вечно преданными вассалами.

— Толку от них, от вассалов, — хмыкает возница. — Вот вознаграждение придется в самый раз.

Опешив от такого неожиданного заявления, Папаша Время медленно оборачивается ко мне.

— Послушайте, мой мальчик, у вас…

Я не успеваю ничего придумать в ответ, как в разговор встревает Шарль:

— Ну конечно! Тот человек, от него еще так сильно пахнет, отсыпал ему целую кучу золотых.

Ничего не остается, как извлечь из кошелька один из этих золотых и вложить его в заскорузлую мозолистую ладонь кучера. Тщательнейшим образом изучив монету, тот прячет ее в бездонные глубины своих штанов, откуда, подобно отдаленному бою колоколов, доносится прощальное позвякивание.

— Что ж, господа, — довольно заключает он. — За такие деньги можно и десяток похоронить.

Весна на кладбище разгулялась. Вот-вот настанет полночь, и в радостный многоголосый хор сливаются разнообразные звуки жизни. В эту музыку вносят свою лепту все: коноплянки, воробьи… одинокая бабочка цвета молодого сыра… а пуще прочих любовники, в спешке раскидывающие одежду — чу! полетели ботинки, следом жилетка и шелковый чулок. Из малинника доносятся стоны и шорохи, а тем временем мы, под предводительством Папаши Время, продвигаемся от городской стены к Лак-Инферье.

Метров триста не дойдя до парка Багатель, Папаша внезапно останавливается. Принюхивается, осматривается.

— Знаете ли вы, господа, как выглядит липа?

— Tilia cordata, — сердито сверкнув глазами, уточняет Шарль.

— О боже! Я вижу, что встретил собрата — последователя Линнея! Достойный друг, будьте любезны, объясните Эктору, что нам следует искать.

— Липы цветут до самого июня. Но мне всегда казалось, что их запах правильнее всего называть апрельским. Вообразите, Эктор, жабу, ее жизнь. Сиди себе день-деньской в сене, ни о чем не заботься. Вот на это похож запах липы. Кроме того, в коре липы легко заметить отверстия, их проделывают гусеницы бабочки Chrysoclista linneella. Если хотите, я их вам нарисую…

— Прошу вас, — я прерываю его жестом, — я знаю, как выглядят липы. Но ведь здесь их сотни. Какую именно нам следует искать, месье?

— О! — Челюсть Папаши стремительно падает, потом опять захлопывается. — Странный вопрос! Разумеется, ту, которая помечена крестом.

Теперь мы движемся медленно сужающимися кругами. Папаша Время с фонарем — впереди, вспугивает ярким светом мелкую живность с деревьев. Впервые с начала прогулки я обращаю внимание на холод. Свистит пронизывающий восточный ветер. Наконец одним особенно сильным порывом у Папаши выбивает из руки фонарь. Светильник гаснет, тени растворяются… и с неба потоком льется лунный свет.

Полнолуние. Я и это заметил только сейчас.

Папаша Время извлекает из кармана серные спички и зажигает одну о ближайшее дерево. Я инстинктивно осматриваюсь, ищу взглядом Шарля… и обнаруживаю его в десяти метрах от себя, возле липы. Он медленно обводит пальцем большой вытянутый крест.

Давнишняя рана от ножа, вырезавшего этот знак, покрыта столькими слоями древесной «кожи», что я мог бы сотню раз пройти мимо и не заметить ничего необычного. Но знак там.

Сморщенный рот Папаши расцветает желтозубой улыбкой.

— Вы сделали это! — восклицает он. — Теперь смотрим на небо. Надо найти Юпитер. Ага, вот он! Теперь идем… на север…

Он делает шаг, другой, третий. Носком ботинка рисует на земле круг.

— Начнем? — спрашивает он.

— Начнем что, месье?

— Копать!

Я скидываю сюртук. Хватаю лопату и с размаху опускаю. Почва, еще не оттаявшая после долгой зимы, отвечает печальным звоном.

— Насколько глубоко копать?

— О, метра на полтора, не больше, — успокаивающе сообщает Папаша Время. — Но не тратьте время зря, мой мальчик. Здесь прохладно.

После первого удара лопатой отколупывается лишь пара щепоток земли. Проходит несколько минут, прежде чем удается снять верхний слой почвы. Дальше грунт становится более рыхлым, но длится это недолго — до того момента, как я натыкаюсь на пласт глины.

С меня начинает ручьем лить пот, я прерывисто дышу. Сквозь собственное тяжелое дыхание я слышу:

— Эктор, можно, я попробую?

Если бы этот вопрос задал кто-то другой, я бы сразу ответил утвердительно. Отчего же сейчас я колеблюсь?

— Пожалуйста, — настаивает Шарль. — Такие вещи у меня хорошо получаются.

Он творит истинные чудеса. Прилагая в два раза меньше усилий, чем я, он работает в три раза быстрее. Время от времени прерывается, чтобы отбросить с лица локон, но по большей части копает с целеустремленностью, перед которой земле не устоять.

Я ошарашено слежу за тем, как мимо, свистя, пролетают комья земли. В конце концов, остановиться его заставляет — слышите? — приглушенный звук удара о что-то твердое…

Тук.

— Эх, — произносит Шарль.

— Что такое? — восклицает Папаша Время. — Что произошло?

— Мы до чего-то дорылись, — комментирую я. — Может быть, до камня. Или до корня.

— Это не корень, — возражает Шарль.

Тук, вновь подает голос лопата. Наконец Шарль наклоняется и поднимает добычу.

Простая деревянная шкатулка, из тех, с которыми дети ходят в школу. В детстве я в такой держал карандаши и перья.

— Что внутри? — спрашивает Шарль.

— Это и есть архив! — возбужденно сообщает Папаша Время.

Я рассматриваю странную шкатулку с вырезанным на крышке лебедем, облезшим зелено-золотым лиственным орнаментом и разбросанными по фону цвета ржавчины красными тюльпанами.

«Это архив?»

— Почему вы его закопали? — спрашиваю я.

— Ага! А вы бы оставили его в доме? Чтобы комиссарам было сподручнее искать? Боже мой, я совсем забыл про замок. Эктор, не могли бы вы…

Я берусь за лопату. Три удара — и крышка открывается. Распахивается, как рот, которым больной глотает воздух. Внутри крошечная записная книжка в зеленом кожаном переплете, перетянутая шнурком.

Раскрыв книжку, я переворачиваю плотные отвердевшие страницы. Я читаю:

«13 термидора II года. 1-я встреча с узником: начало второго ночи. Узник в камере один. Ужин не тронут. Завтрак тоже».

— Но чья эта книжка? — спрашиваю я.

— А вы вглядитесь. — Папаша Время нависает надо мной гигантским богомолом. — Почерк должен быть вам знаком. Ведь он принадлежит вашему отцу!

Глава 27 МАЛЬЧИК ПО ИМЕНИ ЭКТОР

Всем своим видом выражая крайнее нежелание это делать, Видок берет со стола записную книжку в зеленом кожаном переплете. Проводит пальцем по корешку, снимая толстый слой налета, разглядывает то, что осталось на пальце. Изучает неопрятный вид Папаши Время: готов побиться об заклад, таких посетителей в его кабинете не было давно.

— Профессор Корнель, не так ли?

Старик с головой ушел в изучение гравюры с портретом Франсуа Вийона, поэтому вопрос Видока заставляет его подпрыгнуть.

— Ох! Да, конечно. Так меня зовут.

— Хотелось бы убедиться, что я все правильно понял. Двадцать три года назад вы с отцом Эктора решили… закопать этот дневник в лесу.

— Совершенно верно.

— В таком случае, может, вы объясните, чем руководствовались?

— Чем? Мы не хотели, чтобы власти его нашли. Если бы кто-то из якобинцев узнал, до какой степени доктор Карпантье сочувствует королевской семье, его могли бы арестовать. И это еще не худший вариант! То же относится и к месье Леблану, он целиком разделял позицию доктора.

— Тогда почему вы просто не уничтожили этот чертов дневник?

Взгляд старика задерживается на книжке. Какой крошечной кажется она на просторах письменного стола Видока.

— Думаю, доктор Карпантье хотел, чтобы люди узнали, что произошло в той башне. Когда будут к этому готовы.

Видок всем телом поворачивается к окну. Его массивная фигура целиком заполняет собой оконный проем. В комнате наступает полумрак.

— И он никому об этом не рассказывал? Ни жене? Ни сыну? Не странно ли, что столь ценные исторические сведения он доверил…

«Немощному старику».

Это подумал я, не Видок. Но когда он продолжает говорить, в его голосе звучат извиняющиеся нотки, словно у него такая мысль тоже мелькнула.

— Согласитесь, — продолжает он, — это было не слишком разумно.

— Времена были неразумные, месье.

— «Чудные времена», — цитирую я Видоку его собственные слова.

Он вздергивает подбородок и на секунду поворачивается ко мне. Потом возобновляет беседу с Папашей.

— Полагаю, профессор, вам знакомо содержание дневника?

— Ну, разумеется.

— Вы могли бы добавить что-нибудь к тому, что там сказано?

— Не думаю. — Странными угловатыми движениями, заставляющими вспомнить о готических статуях святых, он складывает ладони вместе и сплетает пальцы. — Конечно, это было так давно. Но если что-нибудь придет на ум, я непременно сообщу вам, месье… прошу прощения, запамятовал ваше имя.

— Не беспокойтесь. Если что-нибудь вспомнится, просто скажите Эктору, нашему доброму другу, он передаст. Пока же благодарю вас за помощь. Может быть, мои люди отвезут вас домой?

— О нет, не стоит, я вполне в состоянии передвигаться самостоятельно. — Внезапно его глаза подергиваются маслянистой пленкой надежды. — Если только у вас не работает кто-то особо симпатичный? Нет? В таком случае я пойду. Увидимся в пансионе, Эктор!

Видок тихонько прикрывает за ним дверь.

— Ну-с, что скажете? — Он тяжело опускается в кресло. — Собственные слова вашего отца. Выползают из-под земли как раз в тот момент, когда в них возникает нужда. Необычное совпадение.

— Вовсе это не совпадение, — возражаю я. — Я ведь обсуждал со стариком этот вопрос, помните? Еще до поездки в Сен-Клу. Просто ему понадобилось некоторое время, чтобы… соединить части головоломки.

— И вы думаете, только из-за того, что старый хрен выкопал на кладбище заплесневелый дневник, наш король отдаст корону никому не известному швейцарскому садовнику?

Как ни странно это звучит, но его слова влияют на меня физически. Заставляют согнуться и говорить, обращаясь к полу.

— Шарль не провозглашает себя… никем.

— Пока не провозглашает.

Видок вновь принимается поглаживать корешок дневника.

— Это точно почерк вашего отца?

— Он мне знаком так же, как мой собственный.

Он медленно перелистывает огрубевшие от времени страницы.

— Какой отрезок времени здесь описывается?

— Более года. Я еще не до конца перевел числа — записи датируются в соответствии со старым Революционным календарем, — но, насколько могу судить, последняя сделана первого июня девяносто пятого года.

Он вздергивает бровь.

— За неделю до смерти принца.

— Да.

Его голос звучит спокойно, но руки нервно перелистывают страницы. Дойдя до последней записи, он читает:

— «Пока этого хватит». Что, по-вашему, он хотел этим сказать?

— Не знаю, — отвечаю я. — Прошло всего несколько часов с тех пор, как я увидел дневник. Я сам только-только начал читать…

По правде говоря, читать я начал с того момента, как дневник очутился у меня в руках. Сначала я лишь смутно отдавал себе отчет в значении слов. Я был слишком поглощен тем, что вновь узнавал отцовский почерк. Каким удивительным казался он мне в детстве. Я копировал эти гласные и согласные бессчетное количество раз, пока особенности их написания не стали принадлежностью уже моего почерка — так что однажды мать, мимоходом заглянув в мою тетрадь, с удивлением обнаружила, что смотрит на собственноручную подпись мужа.

А когда вчера вечером, сидя на кровати, я при свете свечи вновь и вновь изучал эти строки, мне показалось, что каким-то образом я общаюсь с ним. Я жадно прочесывал дневниковые записи в поисках имени — нет, не короля, моего. И когда, наконец, нашел, это было едва ли не больше, чем я мог вынести.

…мальчик по имени Эктор.

Собственные слова моего отца.

«Ему столько же лет, сколько мне?»

«Нет, ему всего три. Хотя, — не смог я удержаться от хвастовства, — он уже знает, по меньшей мере, двести слов».

Дневник выпадает у меня из рук. Прошел почти час, а я все сижу, сгорая при мысли, что когда-то — во времена, которые моя память не сохранила, — отец мной гордился.

Все это остается несказанным в стенах «Шестого номера». Впрочем, возможно, оно понятно без слов.

— Как вам это? — Видок барабанит пальцами по корешку дневника. — Меня интересует последняя неделя, и именно о ней здесь нет ни слова. И, судя по всему, единственные два человека, способные рассеять мрак, лежат в могилах. — Он бросает мне книжку. — Вот что, Эктор, изучите дневник от корки до корки. Исследуйте каждую строчку в поисках доказательств.

— Доказательств чего?

— Чего угодно. Заговора, плана. Выясните, с кем ваш отец разговаривал, с кем встречался. Изучите сам текст. Вдруг какие-то слова регулярно повторяются? Это может быть признаком кода.

— Кода…

— Да, черт побери! Если кто-то собирался тайно вывезти дофина из тюрьмы, я хочу об этом знать.

Я беру дневник. Принимаюсь натягивать перчатки, и в этот момент Видок произносит:

— Еще одно. Я хочу, чтобы вы показали своему новому другу Шарлю город. Он ведь турист? Поводите беднягу по интересным местам. Проследите, не ляпнет ли он что-нибудь.

— Думаете, Шарль вспомнит, кто он такой на самом деле?

Лицо Видока приближается настолько, что я чувствую запах селедки.

— Эктор, для всего мира ничего не изменится. Людовик Семнадцатый умер. Из чего следует, что наш Шарль — кто-то другой. Вопрос только, кто именно. Так что водите его по городу до тех пор, пока он себя не выдаст.

Я смотрю на него. Потом в пол.

— И тогда вы сможете арестовать его за мошенничество, — говорю я. — Так? И бросить в Ла Форс, к вашим драгоценным ворам и убийцам? Лучше уж ему сразу отправиться в Булонский лес.

Лицо Видока опять оказывается рядом.

— Это не мне решать, Эктор. И не вам.

Его голос становится резким.

— Разумеется, если у вас для такой работы кишка тонка…

— У меня кишка не тонка, — отвечаю я, глядя ему в лицо. — Просто так уж случилось, что у меня есть еще и сердце.

— Ну да, — усмехается он. — У меня такая штука тоже была. Валяется где-то в шкафу.

Глава 28 РАЗГАДКА ТАИНСТВЕННОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Наш разговор Видок завершает следующей фразой:

— Ни на секунду не выпускайте Шарля из виду! Даже если для этого придется залезть к нему в ноздрю и сидеть там до следующего года!

Можете представить мои чувства, когда я вернулся домой и обнаружил, что Шарля нигде нет.

Я обшариваю дом от чердака до подвала. Заглядываю под кровати, открываю шкафы, роюсь в кладовках. Распахиваю окна. Я бьюсь в опустевшем доме, точно птица в дымоходе.

«Он пропал».

Нет, я ни за что не произнесу эти слова, не могу, и в какой-то момент паника отпускает меня, потому что моих ушей достигает некий звук. Прислушавшись, я понимаю, что его источник находится во внутреннем дворике.

Отчего я не додумался заглянуть туда? Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, заключается в том, что я уже много месяцев там не бывал — мать держит эту часть дома для жильцов побогаче, — и дворик словно бы стерся с моей карты дома. Но Шарль именно там. В той самой позе, в которой я застал его при нашей первой встрече, — на четвереньках, копается в земле.

Рядом с ним возвышается мать. Вместо шляпы на ней синий чепец. В руке она держит зонтик от солнца с китайской ручкой слоновой кости — я понятия не имел, что мать владеет столь изящной вещицей, — а на ухе у нее покачивается сплетенное кем-то (Шарлем?) колечко из усиков жимолости. Она сбросила шлепанцы и теперь стоит босая, и ноги у нее белые, как облака.

И вот еще что: она улыбается. И не перестает улыбаться даже при виде меня.

— Привет, Эктор! Из лаборатории?

— Ну, да, — пораженный, отвечаю я.

— Как обидно, что ты пропустил самое интересное! Мы чудесно провели утро, не правда ли, месье Рапскеллер? Боже мой, Эктор, твой друг так разбирается в садоводстве! Ты помнишь, Эктор, что творилось с моими бедняжками лилиями?

— Ммм…

— С каждым годом их все сильнее сжигало солнце — а ведь они растут в тени! Месье Рапскеллер догадался, что свет на них попадал, отражаясь от окна кухни! Что до крокусов… как обычно, их сгрызли белки, но твой друг знает одно средство, его употребляют… Не могли бы вы повторить, месье, где его употребляют?

— На Мартинике.

— Совершенно верно, оно включает перец, чеснок и я не знаю, что еще. Пропитываешь луковицы перед тем, как сажаешь, и хвостатые бестии утрачивают к ним всякий интерес.

Шок от вида матери в таком преображенном состоянии сменяется общим опьянением. От солнца, от воздуха. От созерцания самого сада: цветущего шиповника с его дурманящим ароматом; розовых цветов вьюнка на покрытой плесенью кирпичной стене; тихо шелестящей листвы.

— И знаешь, что я еще узнала? — продолжает мать. — Азалии обожают кофе! Кто бы мог подумать! Знаете, месье, не могу не заметить, что когда вы получите свое виконтское наследство, то все это будет делать за вас целая свита садовников!

Шарль не понимает, о каком виконтском наследстве идет речь, но отвечает без малейшего колебания.

— О нет, мадам. Я никому эту работу не доверю, все буду делать сам. Растения ведь узнают того, кто за ними ухаживает. Они помнят ваши руки и ваш голос. Если вдруг с ними заговорит кто-то другой, они это сразу поймут и будут хуже себя чувствовать.

— Растения с барабанными перепонками! — взвизгивает мать. — Ха-ха!

Да, это правда. Она смеется.

На практике это означает, что ее зубы, темные от вечного пребывания в закрытой пещере рта, бросаются к свету, растягивая сопротивляющиеся этому натиску губы. Никого происходящее не удивляет больше, чем ее саму. Уронив зонтик, она обеими руками хлопает себя по щекам, словно желая удостовериться, что она — это по-прежнему она.

И с той же молниеносностью, с какой ее охватила внезапная смешливость, на нее накатывает совершенно иное настроение. Она словно впервые видит свои голые ноги, чувствует, как качается на ухе колечко из усиков жимолости. Глаза ее темнеют, и в следующую секунду она уже полуидет, полубежит к дому.

— Боюсь, я… извините… столько дел…

У меня у самого важное дело. Остаток дня я провожу, лежа животом на подоконнике и читая отцовский дневник. А когда надоедает, наблюдаю за Шарлем. За тем, как он рассыпает перегной. Сеет гранат. Сажает олеандр в голубой фарфоровый горшок. Копает, рыхлит, поливает, удобряет.

По мере того как идут часы, его шея делается все краснее, а под мышками на рубашке образуются большие влажные овалы. А он все работает, и его присутствие придает особую окраску всему, что я читаю.

«Сегодня утром мы с Лебланом приготовили Шарлю сюрприз: принесли в камеру четыре горшка с цветами…»

«Он сказал, что еще давно — в саду Тюильри — узнал, что с цветами надо разговаривать…»

Отвращение к неожиданным прикосновениям. Страх спать в темноте. Одно за другим перед моим мысленным взором выстраиваются совпадения.

Когда наступает вечер, Шарль слишком утомлен, чтобы ужинать. Он направляется прямиком в свою комнату и, после того как я помогаю ему снять сапоги, падает в кровать.

— Пожалуй, я сегодня не буду переодеваться на ночь…

— Это ничего, — говорю я ему. — Вы ведь весь день работали.

— Да…

— Завтра я покажу вам город — хотите?

— Мм… — Его взгляд упирается в потолок. — Я засыпаю.

Я вместе со стулом отодвигаюсь к двери. Вдыхаю запах пудры генеральской вдовы. Прислушиваюсь к размеренному бою дедушкиных часов внизу.

— Пожалуй, вам лучше подождать минут десять, — сквозь сон произносит Шарль. — Пока я не усну по-настоящему.

— Вы не против, если я почитаю? Про себя?

— Нисколько. — Зевнув, он приподнимает голову и, щурясь, смотрит на меня. — Вы эту книгу читаете? Наверное, старинная?

— Старинная, вы правы.

Он удерживает голову на весу еще пару секунд, потом роняет ее на подушку.

— Спокойной ночи, Эктор.

— Спокойной ночи.

Я открываю ту же страницу, которую с такой жадностью читал вчера вечером. В ней описывается сцена (так я представляю себе события: как последовательность сцен), в которой юный король впервые слышит о сыне доктора.

«Если бы вы взяли меня к себе, мы бы с ним стали как братья и я бы очень хорошо смотрел за ним, вам бы ни о чем не пришлось беспокоиться».

Я перечитываю эту фразу, и мои мысли возвращаются к спящему. Моему новому другу кажется, что, когда он засыпает, я его охраняю: но ведь в то же самое время и он охраняет меня.

Часом позже я опять у себя на чердаке, сижу, сгорбившись над свечкой. Вдруг мое внимание привлекает какое-то движение на улице.

Несколько минут я вглядываюсь в привычные очертания, стараясь воссоздать в памяти увиденное. Вспышка чего-то алого, похожего на петушиный гребень. Ни лица, ни тела… и все же этот фрагмент почему-то больше целой картины.

«Месье убил не того, кого надо, — сказал Видок. — Более того, он не знает, что убил не того. И это дает нам время».

Но если так, то кто наблюдает за нами? И когда он перейдет от наблюдения к действиям?

Глава 29 КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ЗАХВАТЫВАЮТ В ЗАЛОЖНИКИ

Гардероб «Шестого номера» сделал бы честь Комической опере, но Видок решил, что нам с Шарлем, чтобы гулять по Парижу, не привлекая к себе внимания, необходимо что-то более «привычное». За этим мы направляемся на улицу Бьютрейе в лавку еврейского торговца, прозванного Волшебник: за скромные несколько су в день он придает негодяям облик честных людей.

— Месье Жюль! — протяжно приветствует он Видока по одному из прежних имен.

— И вам доброе утро. Вот те два мерзавца, о которых я говорил.

— Мм, — задумчиво произносит Волшебник. — Никогда бы не подумал. На вид у них молоко еще на губах не обсохло.

— Кислое молоко, — ухмыляется Видок.

— Что ж, посмотрим. — Торговец роется в кучах одежды. — Вот мировой судья… только что стиранный… Есть кюре… Русский солдат, в последнее время самый популярный костюм… Английские таким успехом не пользуются… А вот это — поэт! Видите, жабо в чернилах? Костыли для нищего попрошайки… А вот здесь — взгляните — весьма убедительный прокаженный… Язвы поштучно за отдельную плату.

— По правде сказать, я подумывал о чиновниках, — замечает Видок.

— В таком случае, мой друг, вам крупно повезло! Вчера как раз вернули двоих. Черные фраки, видите? Брюки из тончайшего кашемира. Жилеты шелковые. И из одной симпатии к вам, месье Жюль, ботинки прилагаются.

Хмурясь с видом человека, приценивающегося к товару и не желающего переплачивать, Видок разглядывает один из костюмов.

— Кто это, по-вашему? Посол?

— Почетный посол в отставке.

— А как с мелкими принадлежностями?

— Парик, вши недавно выведены. Очки с зелеными стеклами, при желании заменяются на темные. Кармашек для часов плюс брелок с цепочкой для свисания из вышеуказанного кармашка. — Губы торговца растягиваются в медоточивой улыбке. — Брелок возвращать не надо. Пусть это будет моим скромным подарком вам, месье.

— Что ж, — заключает Видок. — Чего вы ждете, ребята? Ну же, примерьте поскорее это добро!

— Оплата, как всегда, понедельная, месье?

— Да, но нам костюмы понадобятся на две недели. Не более.

— Очень хорошо. И, пожалуйста, помните, что за каждый просроченный день плата двойная. И чеснок тоже не надо есть. Запах въедается в ткань.

Свои новые личины мы испытываем в тот же день — прогуливаясь по широким, посыпанным песком дорожкам Люксембургского сада. Ботинки жмут гораздо сильнее, чем в магазине, в парике обитают маленькие, подвижные и тайно враждебные существа, и каждым своим расползающимся швом, каждой свисающей ниткой мой костюм словно вопиет: «Самозванец!»

Но в этот момент хорошенькая девушка, проходя мимо, одаривает нас улыбкой. Спящий на обочине скотч-терьер всхрапывает и просыпается. Свинья чешет спину о валун. Видок не ошибся в расчетах. Пусть мы с Шарлем смотримся нелепо, Париж без видимых трудностей принял нас в свои сети (где каждый по-своему — самозванец).

— Эктор!

Голос Шарля дрожит, он хватает меня за локоть.

— Что такое?

— Каштаны, — шепчет он, указывая на длинную ветку с пышными белыми цветами. — Вы были правы. Они в самом цвету.

Момент, которого он ждал все это время. Зрелище, обещанное ему еще в Сен-Клу.

Что может быть естественнее, чем потребовать что-то взамен? Чем заглянуть в безмятежную голубизну его глаз и сказать:

— Расскажите мне о ваших родителях.

Не то чтобы он активно противится моему вопросу, нет, он пассивно принимает его — и молчит. Когда же видит, что я этим не удовлетворяюсь, то бросает мой вопрос обратно, словно мячик. Теперь мы разговариваем о моих родителях, а всякий раз, когда я пытаюсь перевести беседу в желаемое русло, его взгляд начинает плыть, как будто он припоминает строки забытого стихотворения. Единственное, в чем он не сомневается, это в том, что его родители умерли.

— Когда я был маленький, — добавляет он.

— Вы их хоть немного помните?

— Они любили меня.

— Они оставили вам какие-нибудь средства к существованию?

— Наверное. Иначе почему всегда находятся люди, которые обо мне заботятся?

— Такие, как месье Тепак?

— Да.

— А до него тоже кто-то был?

— Ох…

Он зевает так широко, что парик едва не съезжает набок.

— А это что? — любопытствует он.

— Люксембургский дворец.

— В нем живет король?

— Нет, здесь заседает палата лордов.

— Это кто?

«Старики». На ум приходит фраза Шатобриана: «Высохшие ошметки дряхлой монархии, революции и империи…»

— Господа, — осторожно объясняю я, — которым дарованы титулы. Маркизы, бароны и прочие. Они собираются в этом дворце, садятся и разговаривают.

— Могу себе представить, — ухмыляется Шарль. — День-деньской ничего не делать, только разговаривать.

На этом наша беседа иссякает. Мы покидаем сад и, шагая все быстрее и быстрее, движемся по улице Сены на север. Уже почти у самого моста Искусств нас останавливает толпа пятящихся людей. Парижане, привычно игнорирующие большинство транспортных средств, делают исключение для одного. Это золоченая карета, нелепо огромная, окруженная телохранителями в отделанных серебром костюмах и с саблями.

— Взгляните! — восклицает Шарль. — На карете нарисованы лилии. Пойдемте, Эктор!

Признаюсь, я чувствую, что в старости с трудом смогу верить собственным воспоминаниям. Разве могло все так совпасть? Причем в наш самый первый день в Париже?

И все же зрелище королевского экипажа на заре Реставрации не представляет собой ничего исключительного. Прикованный к креслу подагрой и ожирением, Луи Восемнадцатый компенсирует это тем, что с бешеной скоростью разъезжает по парижским улицам. Не один и не два из его подданных познали, что значит в последний момент избежать колес королевской кавалькады, и были вознаграждены холодным, равнодушным взглядом его величества из уносящейся прочь кареты.

Однако сегодняшней прогулке мешает стадо свиней. Животные заполонили улицу и вынудили королевский экипаж остановиться.

— Это король? — шепотом спрашивает Шарль.

«А кто еще?» — едва не срывается у меня с языка.

Кто еще может сидеть с видом столь высокомерно-дерзким? Обложенный со всех сторон белоснежными атласными подушками, призванными уберечь его от любого удара?

Напротив короля сидит капитан охраны, а рядом с ним, глядя в окно, с неприязненно-насмешливой полуулыбкой на устах…

Видок.

«Нет». Фигура в карете медленно преображается. «Нет, это не Видок». Это Видок, каким он может стать через двадцать лет. Когда массивность перейдет в респектабельность, а выражение животной поглощенности объектом наблюдения утончится до сосредоточившейся в одном только взгляде невероятной проницательности.

— Наверное, это близкий друг короля, — замечает Шарль, — если он сидит рядом с ним.

— Вовсе не друг. Просто родственник.

— Родственник?

— Да, это граф д'Артуа. Младший брат короля.

— Занятно. — Сунув руку под парик, Шарль долго чешется. — Мне никогда не приходило в голову, что у королей тоже бывают братья и сестры, хотя почему нет? А еще есть?

— Братья, ты имеешь в виду? Был один старший.

Бедняга, толстый и посаженный за толстые стены. Получил ключи от поместья как раз тогда, когда чернь принялась разносить ворота. Он женился на австрийской принцессе, и у них родился сын. Мальчика заточили в высокую черную башню, из которой он живым не вышел.

Все мы это знаем. Знаем, что возможно, а что нет — и это невозможно. Невозможно, чтобы этот мальчик уцелел, вырос и теперь, зажатый в толпе парижан, провожал взглядом двух своих дядей, не узнанный ни одним из них. Такого просто не бывает.

Но вот я поднимаю глаза на карету и в момент, когда наши взгляды — мой и графа д'Артуа — встречаются, расстояние между нами словно бы исчезает. Я слышу, как рядом мужской голос произносит:

— Мари! Смотри, он глядит сюда.

И другой голос отвечает:

— Какой красавец! Настоящий кавалер. Недаром все говорят, что у Месье самые утонченные манеры в мире.

«Месье».

Важно отметить, что в таком обращении нет ничего странного. «Месье» — это своего рода почетный титул, стихийно дарованный младшему брату короля. Но в этот момент я вспоминаю другого Месье, тайного вдохновителя убийства Тепака. Месье, известного только по имени и голосу. Месье, который из исповедальной кабинки отдал Гербо приказ отправляться в Сен-Клу. Чтобы там убить короля.

Как я мог раньше не сообразить? Что в Париже есть один, совершенно конкретный Месье, для которого перспектива появления всяких давно пропавших королей с их претензиями на престол — обязанный однажды перейти к нему — невыносима.

— Шарль, — шепчу я. — Отвернитесь.

— Что?

— Да отвернитесь же!

Я хватаю его за руку и тащу прочь. Одновременно на меня накатывает осознание простого и неопровержимого факта:

Мы только что себя обнаружили.

Глава 30 ВИДОК ВОЗГОРАЕТСЯ НЕПОМЕРНЫМ ИНТЕРЕСОМ К ИСКУССТВУ

— Давайте удостоверимся, что я правильно вас понял, Эктор.

Я опять в кабинете Видока, и он снова сидит, вальяжно откинувшись на спинку черного кожаного кресла и положив ноги на стол красного дерева.

— Итак: брат короля, граф д'Артуа, пришел к заключению, что некий молодой человек по имени Шарль Рапскеллер на самом деле — его давно пропавший племянник Людовик Семнадцатый. Вместо того чтобы предоставить молодому человеку возможность получить по праву принадлежащий трон, граф нанимает двух убийц. Двух негодяев из парижского отребья, которые, как это свойственно негодяям, убирают не того человека. Однако д'Артуа не знает об ошибке — то есть не знал до вчерашнего дня, а вчера во время прогулки он, проезжая мимо, по чистой случайности видит этого самого Шарля Рапскеллера, как тот смотрит на него невинным взглядом из-под посольского парика…

Между нами кое-что изменилось. Я больше не пасую перед его скептицизмом.

— Независимо от того, является Шарль на самом деле королем или нет, — говорю я, — есть кто-то, кто его королем считает. Именно по воле этого кого-то были убиты Леблан и Тепак. И если это так, то следует задаться вопросом: кто больше всех потеряет, если объявится пропавший Людовик Семнадцатый?

— Для начала, Людовик Восемнадцатый.

— Нет. — Я энергично трясу головой. — Король стар, болен, у него нет собственных детей, он готов принять свою участь. Больше всех на карту поставлено у графа д'Артуа. Если появится другой король, способный иметь детей, то вся семья д'Артуа в одно мгновение лишится прав на трон. И если д'Артуа не пожелает уйти по-хорошему, Франции придется выбирать между двумя монархами. Что из этого может получиться, кроме гражданской войны? Которая практически наверняка доведет до конца начатое Революцией. То есть положит конец всякой монархии, отныне и навеки. Позвольте спросить вас, — я смотрю ему в глаза, — граф д'Артуа готов смириться с подобной перспективой?

Поначалу Видок молчит. Только крутит в ладонях пустую чашку из-под кофе.

— Обвинения серьезные, Эктор.

— Знаю.

В следующую секунду он отталкивает чашку и хлопает обеими руками по столу.

— Мне нравится это, Эктор!

— В смысле, вы со мной согласны?

— Да нет, черт побери, но разве в этом дело? Вы стали думать как сыщик. Я вспоминаю, насколько робким вы были всего неделю назад, боялись собственного голоса, а теперь посмотрите, какие величественные, стройные теории вы развиваете! Я чрезвычайно горд — впрочем, довольно похвал. Скажите лучше, где вы оставили месье Шарля.

— В постели.

— Спит крепким сном невинности? Что ж, передайте ему — завтра рано вставать. Предстоит первая проверка.

В разговоре с Шарлем я старательно избегаю слова «проверка». Однако позже я не могу вспомнить, какую замену придумал. Кажется, «прогулка». А может, «развлечение»… Или «приключение»…

Так или иначе, настроение у него прекрасное. Мне с легкостью удается препроводить его в кабинет секретаря Видока, Коко-Лакура, и оставить там с колодой карт и красным мячом, чтобы не заскучал. Сам я удаляюсь в расположенный рядом кабинет Видока, где за снятой со стены гравюрой Франсуа Вийона обнаруживается отверстие в форме глаза.

Оно расположено на уровне глаз Видока, из чего следует, что баронессе де Прево, чтобы заглянуть в него, требуется подставка, и даже на ней она должна еще привстать на цыпочки.

— Что скажете, мадам? — спрашивает Видок, подавая ей руку и помогая сойти на пол.

Она медленно подходит к окну, смотрит на выбеленный солнцем купол Сен-Шапель. Наконец произносит:

— Что вы хотите от меня услышать, месье?

— Не более того, что вам угодно будет сказать.

Она деликатно пожимает плечами.

— Мне очень не хочется разочаровывать вас, — говорит она, — но вы должны понять. С тех пор как я видела дофина, прошло четверть века, и он тогда был ребенком. Не сомневаюсь, что человек столь неутомимый, как вы, месье, способен найти кого-то, кто лучше меня сумеет вам помочь.

— Ах, мадам, вы умаляете свои возможности. Разве не вы были компаньонкой и ближайшей подругой принцессы де Ламбайе?

Она одновременно взмахивает веером и поворачивается к собеседнику.

— Не знала, что вы эксперт по древней истории.

Улыбаясь во весь рот, он складывает руки на груди.

— Мы, неучи, нуждаемся в облагораживающем влиянии цивилизации, мадам. Недавно я даже начал приобретать произведения искусства.

— Ваше ремесло выгоднее, чем я предполагала.

— Вы правы, верность порой вознаграждается. Так уж сложилось, что в последнее время я хаживал по большей части в галерею Барро. Желаете взглянуть?

Склонившись, он извлекает из ящика стола картину, небрежно обернутую в мешковину, и разворачивает ее.

На картине изображены три молодые женщины в самом расцвете красоты. На них облегающие летние платья. Шеи и плечи дам белоснежны. Соломенные шляпки украшены фиалками, разбросанными с продуманной небрежностью.

— Вот видите, здесь — имя художницы, — показывает Видок. — Мадам Виге-Лебру. Это, конечно, копия — за оригинал Барро попросил бы гораздо больше, — однако все равно представляет интерес. Фигура на переднем плане, разумеется, принцесса де Ламбайе. Прелестна, не правда ли? Но возможно, на вас, как и на меня, самое сильное впечатление производит фигура женщины рядом с принцессой, у левого ее плеча. Как видите, художница оказала ей честь, изобразив обе радужки в точном соответствии с действительностью. То есть один глаз голубой, другой карий.

Рука баронессы дрожит, это правда, но постепенно, по мере того как она подносит ее к холсту, дрожь затихает и прекращается совсем, когда она останавливает указательный палец — нет, не на изображении себя самой много лет назад, а на фигуре принцессы де Ламбайе.

— Художникам никогда не удавалось передать ее красоту в полной мере, — произносит баронесса.

И медленно отводит руку.

— Вы правы, месье. Она была моей ближайшей подругой. Она оставалась в Париже после того, как мы, все остальные, покинули его — по той единственной причине, что королева в ней нуждалась. Вы знаете, какова была награда за ее верность.

Склонив голову и упершись взглядом в ковер, Видок бормочет:

— Ужасная история…

— Да, в ее случае толпа проявила нехарактерную тщательность. Сначала ее изнасиловали. А потом принялись рвать на куски. Голову — ее прекрасную голову — отрубили и насадили на пику. И пронесли под окном королевы в Тампле.

— Какая трагедия.

Переждав несколько мгновений, Видок опять берет след.

— Насколько мне известно… я прав, утверждая, что принцесса в доме короля исполняла роль домоправительницы?

— Да.

— И потому имела возможность часто видеть королевских детей.

— Разумеется.

— А вы, в качестве ближайшей подруги принцессы…

— … видела дофина не чаще, чем любая другая придворная дама.

Хмурясь, она плотнее закутывается в шаль.

— Мне очень жаль, месье, но если вы ждете от меня подтверждения того, что в соседней комнате сидит Людовик Семнадцатый, боюсь, я не могу оказать вам это одолжение.

— Возможно, — замечает Видок, — вы окажете одолжение памяти месье Леблана.

Ее глаза едва заметно суживаются. Она подносит палец ко рту и медленно сгибает и разгибает его.

— Есть одна деталь, — произносит она. — У вашего молодого человека… я заметила, есть привычка гонять предметы ногами — мячи и тому подобное.

— Да, — соглашается Видок. — И что с того?

— Я вспомнила об этом, потому что у дофина водилась такая же привычка. Мать, случалось, журила его: «Если ты станешь так делать, Шарль, то окосеешь!» Она, конечно, и сама в это верила. Королева всегда была простодушна. — Она останавливается, сама поражаясь тому, что улыбается. — Хотя, разумеется, в такой привычке нет ничего необычного. Любой мальчик может увлекаться чем-то в этот роде.

И добавляет с нотками искреннего сожаления в голосе:

— Боюсь, больше мне нечего вам сообщить.

Она поправляет шаль, перчатки, выравнивает подол юбки. Чинно кивает нам. И направляется прямо к двери.

По крайней мере, таково ее намерение, но вдруг пышные юбки запутываются, и она начинает падать, элегантно, как красивое дерево.

Мы, Видок и я, как один срываемся с места, подхватываем ее под руки и усаживаем в ближайшее кресло.

— Может, принести английской соли, мадам?

— Нет, благодарю вас. Извините меня. — Она качает головой. — Все это накатило в одно мгновение. От разговоров о королеве. О принцессе. Обо всех этих давно прошедших временах. — На напудренном лбу баронессы проступают крошечные капельки пота. — Женщины все в белом, мужчины во флорентийской тафте. Фонтаны с надушенной водой. Каждый вечер концерты. Глюк, Пиччинни…

Так же, как тогда, в ее жалкой квартире на улице Феру, баронесса начинает играть на невидимой клавиатуре.

— Я бы так хотела передать вам, — говорит она, — как прекрасно все это было.

— Не для всех, — кротчайшим тоном произносит Видок.

Воображаемая игра прекращается. Баронесса роняет:

— Сожалею, но больше ничем не могу быть вам полезна, месье.

— Ваша помощь неоценима, мадам. Префект будет должным образом информирован.

— Ах…

Баронесса издает легкий смешок и, ухватившись за ручки кресла, встает, шелестя платьем.

— Месье, — говорит она. — Вы и в самом деле желаете знать, кто этот юноша?

— Конечно.

— В живых остался один-единственный человек, который может вам это сказать.

— Пожалуй, — отвечает он, склонив голову набок. — Герцогиня Ангулемская, сестра дофина. Передать ей от вас привет, мадам?

Баронесса улыбается. Эта улыбка представляет собой бледное, искаженное отражение ее собственной улыбки, запечатленной на картине. Сколько мужчин, должно быть, пали жертвами очарования этой дамы.

— Я предпочту, если вы не станете упоминать обо мне.

Она протягивает руку к двери, но одна мысль заставляет ее помедлить:

— Прошу прощения, месье. Может быть, сначала вы проводите молодого человека? Боюсь, еще одной встречи с прошлым мне не выдержать.

Глава 31 МЕРТВЫЕ КОСТИ

Шарля выманивают в соседнюю комнату, баронесса де Прево, словно шуршащее облако, быстро удаляется, мне поручается повесить на место гравюру с Франсуа Вийоном, что же касается Видока, он опять усаживается в кресло, откидывается на спинку, кладет ноги на стол и произносит:

— Проблема, Эктор, то есть настоящая проблема в том, что не найдено тело.

— В каком смысле?

— Останки Марии Антуанетты обнаружены. Так же как и останки короля. Но тело Луи Шарля так и не было найдено. А без тела… — Он прищуривается. — Не имея тела, нельзя с уверенностью утверждать, что дофин умер столько лет тому назад. Всегда остаются сомнения.

Повернувшись в своем вращающемся кресле, он задумчиво разглядывает тонущую в вечерних тенях церковь Сен-Шапель.

— Баронесса права, — заключает он. — Герцогиня — единственная, кто может подтвердить или опровергнуть подлинность нашего экземпляра. И как раз к ней я рискну обратиться в последнюю очередь.

Проходит еще минута, в течение которой он взвешивает соображения. Затем говорит голосом, который постепенно набирает силу и к концу фразы превращается в рык:

— Скажите Шарлю, что завтра ему предстоит отправиться еще в одно путешествие. На этот раз, на север.

— Могу я указать ему пункт назначения?

— Аббатство Сен-Дени. Проследите, какую реакцию это вызовет у него.

Не знаю, как у Шарля, но у меня это определенно вызывает волнение. Да и может ли быть иначе? Сен-Дени — место упокоения правителей Франции. Карл Мартелл, Генрих Второй, Людовик Четырнадцатый… Когда приходило время каждого, мумифицированные останки королей помещались в сырые склепы аббатства.

Правда, в свое время революционеры превратили базилику в Храм Разума, потом в здание городской управы, еще позже — в военный госпиталь. На церковном полу молотили пшеницу. Но готическую церковь невозможно заставить забыть о ее происхождении, и у Бурбонов хватило здравого смысла возвратить ей ее предназначение — быть мавзолеем.

От Парижа до Сен-Дени всего десять километров, но первая часть путь лежит через холмистую местность. Лошадь Видока к такому не привыкла. Она стонет в своей упряжи, скользит, едва не падает, беспрерывно пьет из луж. В двухстах метрах от холмов Монмартра нам приходится вылезти из экипажа и идти пешком. Но когда мы минуем ворота Сен-Дени, дорога подсыхает, здания попадаются реже, пока не исчезают совсем, и Шарлю, наконец, предоставляется возможность вздремнуть — что он и делает, и спит столь же крепко и сладко, как по дороге из Сен-Клу.

— Только посмотрите на него! — восклицает Видок. — Да может ли он делать что-нибудь еще, кроме как спать?

В начале одиннадцатого Сена поворачивает на запад, и нашим взорам открывается зеленая равнина. Буйная растительность волнами подступает к окруженному стеной городу. Изнутри доносятся крики уличных торговцев, щелканье бичей, мычание коров. И вдруг в самый неожиданный момент начинают звонить колокола аббатства: в их звоне остальные звуки растворяются.

— За дело! — объявляет Видок.

Вытащив из-под сиденья картонный цилиндрический футляр, он извлекает из него карту, пестрящую отметками углем.

— Некрополь здесь, — показывает он, расстилая карту на скамье. — Прямо на кладбище пройти нельзя, только через аббатство. В склеп, который нам нужен, можно попасть через ворота из придела Богоматери — вот здесь, видите? Обычно ворота заперты, но сегодня церковный служитель получил приказ открыть их на время с одиннадцати до двенадцати.

— Почему бы им просто не открыть ворота, когда она прибудет?

— Она терпеть не может привлекать к себе внимание. Поэтому и одевается так, во все серое и мешковатое, чтобы проскальзывать незамеченной. А теперь слушайте внимательно. Вам ни при каких обстоятельствах не следует идти за ней. Ваша задача — просто находиться поблизости, ожидая, пока она появится.

— И что потом?

— А потом вы берете Шарля под руку и идете. Прямо у нее перед глазами, быстро проходите. Если желаете, можете поприветствовать ее: «Доброе утро, мадам!», но не обращайтесь к ней ни по имени, ни с титулом. Поклонился — улыбнулся — пошел дальше. Ясно?

Город отчетливо вырисовывается в свежем утреннем воздухе. Словно иллюстрация, вырезанная из старого манускрипта.

— А если что-то пойдет не так? — спрашиваю я.

— Я буду в нефе. Если произойдет что-то, с чем вы не сможете справиться в одиночку, подайте мне сигнал.

— Какой сигнал?

— Откуда, черт побери, мне знать? Постучите себя по голове, ущипните за задницу! Это вас устроит, месье Подайте Мне Сигнал?

— Можно придумать что-нибудь и попроще, — бормочу я.

Нахмурившись, он скатывает карту и прячет ее обратно в футляр.

— Если она узнает его, Эктор, это существенно облегчит нашу работу. А если нет… что ж, этим мы займемся в свое время.

Первое существо, встречающее нас внутри городских стен, — гордость и краса Иль-де-Франса, овца. Она предпринимает попытку вскарабкаться по стенке экипажа, блея при этом столь приветливо, что Шарль просыпается.

— Где мы? — спрашивает он спросонья.

— На королевском кладбище, — отвечает Видок. — Вам понравится, обещаю.

Десять минут спустя Шарль тянет меня за рукав.

— Может, уже пойдем?

Потому что смотреть особо не на что. Стараниями революционеров ниши пусты, полы обшарпанны, на хорах не хватает плит. Нет ни алтаря, ни органа. Наверное, именно поэтому мне здесь нравится. Потому что видна сущность места.

— Прямо сейчас уходить нельзя, — говорю я. — Есть одна леди, с которой я хочу вас познакомить.

— Вон та, старая? Которая все повторяет «Агнец Божий»?

— Нет, другая. Она еще не пришла.

— А откуда вы знаете, что она придет?

В нормальных обстоятельствах я бы переадресовал вопрос Видоку, но сейчас он уже отделился от нас. И выглядит точь-в-точь как немецкий банкир, которого изображает. Отливающие золотом волосы, твердые, как самшит, усы, даже походка новая. Единственное, что выдает Видока под батистовой рубашкой и белым пикейным жилетом, — то, что он по-прежнему подволакивает правую ногу.

— Она обещала прийти ровно в одиннадцать, — сообщаю я. — Осталось всего десять минут.

Чтобы развлечь его, я рассказываю о великих людях, похороненных здесь. Говорю о Карле Мартелле и Гуго Капете… о Генрихе Втором и Людовике Четырнадцатом. С таким же успехом можно было сообщать ему данные последней переписи.

— Уже одиннадцать? — спрашивает он.

— Скоро будет.

— Но когда же?

Я сам слышу, что мой голос звучит раздраженно.

— Вы с месье Тепаком так же себя вели? Уж он-то, без сомнения, водил вас в самые разные места.

— Только не по соборам, — надувается Шарль. — Один раз мы ходили ловить рыбу, и это было почти так же скучно. По-моему, от скуки изнывали даже рыбы. Они, наверное, и крючок только потому и заглатывали — чтобы не утонуть от скуки. О! Это она?

Позже, когда я припоминаю этот случай, то не устаю поражаться тому, что он ее сразу узнал. По проходу шествуют пять человек, примечательных бесформенностью своих одеяний, а согбенная фигурка посередине практически целиком скрыта мантильей. В одном Видок точно прав: она не стремится стать центром внимания.

— Да, — отвечаю я. — Это она.

— Так чего же мы ждем?

Он рвется вслед за темными фигурами, но я удерживаю его, схватив за руку.

— Не сейчас. Надо дать ей возможность почтить память родителей.

— И сколько на это нужно времени?

— По обстоятельствам, — отвечаю я. — Зависит от степени почтения.

Когда скорбная процессия вступает в придел Богоматери, последний в цепочке бросает взгляд назад, и я начинаю глядеть на гигантские розовые окна над поперечным нефом. Я с демонстративной внимательностью изучаю эти окна, но на самом деле отсчитываю секунды: одна… две… три…

Я не успеваю досчитать и до десяти, когда внезапно осознаю, что чего-то не хватает.

Шарль исчез.

Я делаю шаг к западным дверям. Его там нет. Другой шаг, на этот раз к трифорию. Там его тоже нет. Я обвожу взглядом ряды скамей, всматриваюсь в проходы между ними… и лишь потом поворачиваюсь туда, куда до этого момента избегал смотреть. И именно там я его нахожу: почти у самого придела Богоматери, куда он спешит добраться.

Бежать нельзя. Самое большее, что я могу себе позволить, это ускорить шаг. Продвигаясь в направлении главного алтаря, я подаю знаки Видоку, машу руками, но тот с головой ушел в изучение верхнего ряда окон над хорами, и я вижу, как Шарль отворяет железные ворота и исчезает во мраке. Я едва не кричу, но удерживаюсь, и все, что мне остается, это как можно быстрее идти.

Когда я достигаю ворот, они все еще приоткрыты. Мрак за ними дышит сыростью и плесенью — и еще чем-то таким же гнилостным, что накатило на меня во время первой поездки с Видоком. Я делаю шаг вперед. Темнота обступает меня.

— Шарль, — шепчу я.

Как я жалею, что не купил свечу! Кругом ни пятнышка света. Я передвигаюсь осторожно, шаг за шагом, и все равно едва не ломаю ноги, потому что внезапно неизвестно откуда появляется лестница, и я спотыкаюсь. Хватаясь за стенку, поднимаюсь. Сверху меня обдает волной холодного, странно пахнущего воздуха. Ею меня припечатывает к верхней ступеньке, словно мраморную статую.

— Шарль…

Мои глаза привыкают к темноте, и из мрака сгущаются призрачные фигуры. Пронзенный холодом, я понимаю, куда попал. Это гробницы. Полные блистательных мертвецов.

Именно сюда пятнадцать лет назад явились революционеры. Они срывали крышки с гробов, дробили в порошок барельефы, вышвыривали из свинцовых сосудов королевские сердца и внутренности, скидывали кости в общие ямы. За тринадцать дней они уничтожили более тысячи лет истории.

Почему же мне сейчас кажется, что исчезаю я сам? Мрак так плотен, что по нему можно бить молотком. Он способен поглотить меня клетка за клеткой.

— Эктор?

Голос звучит лишь раз, но я цепляюсь за этот звук и, нащупывая путь от одной каменной ступени к другой, иду на него. Под ногами хлюпает, так что я сам себе начинаю казаться какой-то жидкой субстанцией, тянущейся к тому, что ее примет.

К дрожащей руке. И дрожащему голосу.

— Здесь так темно. Мне это ужасно не нравится.

— Я знаю. Сейчас…

Порывшись в карманах, я нахожу коробок серных спичек. Чиркаю — дважды — о каменную стену, свет вырезает во мраке неровную полость, и я читаю надпись: «Здесь покоятся бренные останки…»

В следующий миг я отвожу спичку от надписи, но из мрака на меня выскакивает лицо не Шарля, а незнакомца. Я различаю лишь белый овал с провалом рта.

Я вижу крик еще до того, как слышу его. Язычок вибрирует, мягкое нёбо поднимается.

Сзади доносятся нестройные вопли. Пара грубых рук швыряет меня на пол; другая делает то же самое с Шарлем. Я чувствую спиной холодный камень, ощущаю прикосновение лезвия к шее. Необыкновенно породистый голос сверху произносит:

— Одно движение, и тебе конец.

Глава 32 ГЕРМАНИЯ ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ

Таковы обстоятельства моей первой аудиенции у герцогини Ангулемской.

Хотя если быть точным до конца, самая первая аудиенция имела место четырьмя годами ранее — третьего мая 1814 года.

За кругленькую сумму мы с матерью арендовали место у окна таверны с видом на улицу Сен-Дени, желая вместе с четырьмя миллионами граждан приветствовать короля Людовика Восемнадцатого.

Счастливейший из дней. Корсиканца сослали на Эльбу, изгнание Бурбонов кануло в Лету. Да начнется забвение! В каждом окне трепещет что-то белое — белый флаг, белые цветы, занавески, коврики, постельное белье. Как будто парижские дома от радости вывернулись наизнанку.

Ровно в десять экипаж короля, влекомый восьмеркой белоснежных скакунов, проезжает сквозь триумфальную арку ворот Сен-Дени.

«Да здравствует король!» — ликует толпа.

«Да здравствуют Бурбоны!»

Затем все глаза, словно по приказу, обращаются к маленькой хрупкой женщине в королевском экипаже. В последний раз, когда она видела такое количество парижан, ее тащили в Тампль. Теперь бывшие граждане простирают к ней руки. Она пережила Директорию, Консульство и Империю. Она была нашей Антигоной, нашей Клио, нашей новой Марианной.

И все же когда она семенит по улице Сен-Дени — с белым зонтиком в руке, отворачивая голову от взглядов толпы, — вслед ей не несется ничего, кроме глухого бормотания. Моя мать, проводив глазами герцогиню Ангулемскую, произнесла лишь:

— Ну и капор!

Герцогиня, проведя последние восемь лет в Бакингемшире, по английской моде носит маленькие шляпки. Никто не сообщил ей, что парижанки предпочитают капоры размером с погребальную урну.

Капор, само собой, всего лишь предлог, он не значил бы ничего, если бы лицо под ним соответствовало нашим ожиданиям. Но мы видим суровое, закаленное в скорбях лицо женщины, еще молодой (ей за тридцать), но уже отошедшей от света. Мадам Рояль (как ее называли с детства), может быть, и вышла из Тампля, но Тампль остался в ней.

Ее брак с кузеном, сыном графа д'Артуа, оказался бесплодным во всех отношениях, и после возвращения во Францию герцогиня стала воздерживаться от светских развлечений, посвятив себя благотворительности. Она посещает больницы и работные дома, молится за души заблудших, а дважды в месяц совершает паломничество из Тюильри в Сен-Дени — неизменно с самой скромной свитой, — где навещает могилу родителей.

Однако в этот конкретный день ее планы нарушаются появлением двух неизвестных мужчин, самонадеянность которых не остается безнаказанной — их швыряют на землю.

— Пожалуйста, — заикаясь, произношу я. — Приносим наши извинения. У нас не было дурных намерений.

Но мои жалкие слова тонут в облаке звуков, пока, наконец, не заглушаются полностью голосом человека прямо надо мной — того самого, который угрожал мне.

— Кто вы такие? — сурово осведомляется он.

Это произносится столь властно, что ни о каком противодействии не приходится и думать.

«Это голос французского государства», — думаю я.

— Как вы здесь очутились? — продолжает он.

Из мрака доносится ответ:

— Меня зовут Шарль Рапскеллер.

Похоже, он совсем близко! Прищурившись, я различаю его голову, прижатую к замшелому камню.

— А это Эктор, — продолжает он. — Не надо его ни в чем подозревать, он всего лишь хотел помочь. А я иной раз могу заблудиться, просто со мной такое случается, с этим ничего не поделаешь.

— Заблудиться — это одно, — отвечает гол ос. — Но спуститься сюда по крутой лестнице, в полном мраке, можно только преднамеренно.

В итоге нас спасает еще один голос. Нас зовут.

— Так вот вы где!

Высокий ломкий голос, пропитанный водами Рейна. Столь идеально подходящий немецкому банкиру, что лишь когда Видок оказывается в непосредственной близости, я понимаю, что это он.

— Ха! Стоило на минуту отвернуться, и вы скрылись, как пара разбойников с большой дороги! Ну, погодите, вот расскажу вашей маме, как вы безобразничаете.

— А вы кто такой? — спрашивает строгий голос.

— Алоис Герраузен. Представитель банка Шаффенхаузен.

— А это ваши сыновья?

— Бог мой, нет! Племянники, месье. Моя дорогая сестра, узнав, что у меня дела в Париже, упросила взять их с собой в Сен-Дени, чтобы вознести молитвы об их выздоровлении.

— И от чего они выздоравливают, месье?

— О, это… они немного… — Падает завеса смущенного молчания, разрываемая, наконец, театральным шепотом: — Их, видите ли, ударили головками, обоих, при рождении. По недосмотру повивальной бабки. С одним и тем же результатом.

— На вид они вполне разумны.

— В этом-то и трагедия, месье. На поверхности все вроде бы в порядке. Но стоит копнуть… — Легкий свист. — Дома никого, кроме крыс.

В этот момент раздается еще один голос. Женский, он звучит осторожно и в то же время сурово. Словно ворона зовет вороненка.

— Я уверена, они не причинят вреда.

Это одна из самых незаметных опасностей чтения. Если вы достаточно часто видите чье-то имя напечатанным, у вас возникает иллюзия, что вы хорошо знаете этого человека. Этот эффект сыграл свою роль между мной и Мадам Рояль. У меня появилось чувство, будто я вломился в ее жизнь подобно тому, как иные вламываются в уборную, решив, что это отдельный кабинет.

Поэтому когда стражник ослабляет хватку и позволяет мне подняться — и когда бледное, строгое лицо герцогини опять приближается ко мне, — я опускаю глаза из опасения, что она прочтет мои мысли.

— И в самом деле, — замечает она, — не было никаких причин так кричать. Я просто опешила.

— Но разве можно вас винить, мадам? — Видок выразительно щелкает каблуками. — В подобном месте если и ожидаешь кого-то встретить, то разве что привидение или гоблина, а никак не парочку Taugenichts.[16] Примите мои извинения. Они не хотели ничего дурного.

Тут внезапно голос французского государства обретает плоть и кровь. То есть в полосу света вступает человек лет примерно пятидесяти. Смуглый, с полными губами. Торс слегка откинут назад, словно бы отрицая угрозу, выражаемую выдвинутой вперед правой ногой. Он подтянут — так, как в наше время уже не ждут от аристократов, кудрявые от природы волосы острижены довольно коротко, одежда сидит ладно, во всем облике ощущается порода.

— Я бы попросил вас, — произносит он, — в будущем получше следить за вашими племянниками.

— О чем может быть речь, месье! Завтра утром они с первой же почтовой каретой отправятся в Страсбург и больше не побеспокоят вас, клянусь Богом. Слышали, лоботрясы? А ну-ка пошли, у нас как раз осталось время помолиться…

До молитвы руки так и не доходят, но карета Видока стоит на том же месте, где мы ее оставили, и оттуда мы направляемся прямиком к городским воротам. Только когда мы отъехали от Сен-Дени, Видок стучит по крыше экипажа и приказывает кучеру остановиться.

— Шарль! Выйди, поиграй.

Он выходит. Окунается в луговые травы с видом студента-медика, отпущенного с последнего экзамена.

— Так-так, — произносит Видок, мрачно наблюдая за резвящимся Шарлем. — Наш юноша не так прост, как кажется.

— С чего вы взяли?

— Я, в отличие от вас, за ним наблюдал. Говорю вам, он выбрал момент. Дождался, когда вы отвернетесь, и бросился кратчайшим путем к герцогине.

— Ему просто не терпелось уйти, вот и все. Я сказал ему, что уйти можно будет только после того, как мы встретимся с ней. Он… он хотел ускорить процесс.

— Неужто?

Мы еще с минуту наблюдаем, как он ползает во ржи, изучая каждую былинку.

— Он даже, по-моему, ее не узнал, — рискую я предположить.

— Правда.

— И она его тоже.

— И это правда. Ее вниманием завладело лишь одно лицо — ваше, Эктор.

Наклонившись, он срывает цветок клевера и растирает его между пальцами.

— Ваш отец встречался с Мадам Рояль?

Я киваю.

— Насколько вы похожи на него, Эктор?

— Ну… довольно сильно, как мне говорили.

— Очень хорошо. В таком случае объясните, почему вид вашего отца должен вызывать у герцогини слезы.

3 жерминаля III года

Шарль неоднократно спрашивал о сестре. Я объяснял, что состояние его сестры не в моей компетенции, но в последнее время он заговаривает о ней все настойчивее. Мне думается, что добрые известия о сестре могут чрезвычайно поспособствовать поднятию его духа и улучшению состояния здоровья.

Сегодня утром спрашивал у Леблана, возможно ли получить аудиенцию у принцессы. Он говорит, что только с согласия Комитета общественной безопасности. Обратиться туда непосредственно? Учитывая негативный характер моего предшествующего опыта общения с Комитетом, я решаюсь обратиться лично к ген. Баррасу — он часто принимал мои петиции благосклонно.

Сегодня же я посетил его. Был удивлен тем, что получил желанную аудиенцию сразу — а также тем, что отношение генерала к просьбе явно положительное. Он спросил, не соглашусь ли я поужинать с ним у него дома — завтра веч. — для дальнейшего обсуждения вопроса. Я с готовностью согласился.

5 жерминаля

У меня появилась причина пожалеть о приглашении Барраса. Детали нашей встречи слишком вульгарны, чтобы их описывать. Достаточно сказать, что его заявления вызвали у меня немалое отвращение. Утешает лишь то, что теперь у меня на руках письмо, за личной подписью Барраса, содержащее позволение навещать мадемуазель Рояль на регулярной основе.

Но только подумать, какую цену пришлось за это заплатить! Прав мой друг Юниус, утверждая: «Мы живем в гибкие времена».

6 жерминаля

1-я беседа с принцессой имела место сразу после посещения нами Шарля. Она живет на 3-м этаже башни — в помещении, где прежде содержались также ее мать и тетя. Мы с Лебланом застали ее за вышиванием, сидящей у окна. Это, как мне сказали, единственное занятие, которое ей разрешено.

Мадемуазель Рояль сейчас, по нашим подсчетам, 16 — она очень юная девушка. Волосы у нее не напудрены, собраны в пучок. Головной убор = платок, которому придана форма розетки. Платье у нее одно, шелковое, красновато-коричневого цвета. Шляпу ей носить не разрешается.

В целом здорова, но выражение лица выдает чрезвычайную угнетенность. Увидев нас, она не сделала ни одного приветственного жеста и не произнесла ни слова. На наши многократно повторенные вопросы не отвечала.

Как напомнил мне Леблан, принцесса в тюрьме более двух лет. Время, проведенное в помещении без света и отопления… на диете из ежедневных оскорблений со стороны стражи… троекратных обысков каждый день, а часто и посреди ночи… без каких-либо удобств. Карты, даже книги запрещены из опасения, что с их помощью она станет передавать зашифрованные сообщения, получать роялистскую пропаганду и т. д.

Размышляя обо всем этом, я проникся к ней сочувствием. Уходя, я подчеркнуто низко ей поклонился. Леблан, после некоторого колебания, последовал моему примеру. Я видел, как это ее поразило. Прошло много месяцев с тех пор, как ей оказывали подобные знаки почтения.

7 жерминаля

2-й визит к принцессе. Как и в первый раз, она не произнесла ни слова. Однако, наблюдая за движениями ее глаз, я заключил, что причина ее молчания находится рядом: она опасается, что стража подслушивает. Поэтому я воспользовался моментом, когда мы покидали комнату, чтобы прошептать ей на ухо:

«Дайте знать, если вам нужно что-нибудь».

И достал из кармана бумагу и карандаш. Она некоторое время смотрела на эти предметы. Потом взяла их и быстро написала:

«Сорочки и книги».

9 жерминаля

Вряд ли стоит ожидать, что комиссары выделят средства на приобретение новой одежды. Так что я позаимствовал пару сорочек у моей жены Беатрисы. Принцесса, кажется, осталась вполне довольна. С книгами возникла некоторая неловкость. Я принес повесть Вольтера «Микромегас»: одна из моих любимых книг, к тому же ее содержание не противоречит сегодняшним политическим требованиям. Всем своим видом выражая сожаление, она покачала головой и вернула книгу (подчеркнуто вежливо).

Я извинился за ошибку и поклялся, что принесу что-нибудь более подходящее завтра утром (попрошу совета у Юниуса).

11 жерминаля

В конце сегодняшней встречи мадемуазель Рояль впервые заговорила с нами:

«Как там мой брат?»

19 жерминаля

Леблан (что за чудесный человек!) совершил открытие. Благодаря форме помещения и расположению предметов в камере она с точки зрения акустики представляет собой полный ноль — то есть если беседовать тихо, стража не услышит. Это чрезвычайно положительно сказалось на нашем общении. Теперь принцесса говорит с нами. Искренне благодарит за посещения.

Мы с Лебланом по-прежнему серьезно ограничены в том, что можем ей сказать. Никаких подробностей относительно состояния Шарля. Никаких новостей из внешнего мира. Нам не разрешается даже сообщить ей, что ее мать и тетя мертвы!

Сегодня утром мадмуазель Рояль поведала мне, что хочет ухаживать за братом. Я ответил, что был бы счастлив поспособствовать, но мне строго запрещено устраивать им встречи. Комиссары не разрешают даже, чтобы они издалека видели друг друга во время прогулок.

Принцесса настаивала.

«Мать и тетя Элизабет умоляли меня заботиться о нем», — сказала она.

«Они ведь не рассчитывали, что вы пророете ход сквозь каменную стену?»

Она не ответила. Однако ее решимость нисколько не ослабела.

28 жерминаля

Сегодня утром мадемуазель Рояль загнала меня в угол. Без каких-либо приветствий и околичностей она прошептала:

«Мы должны вывезти Шарля отсюда».

Притворно спокойным тоном я принялся объяснять ей, почему это совершенно исключено. Сотни солдат охраны, смертная казнь для любого, кто рискнет помогать королевской семье, и прочее. Я выразил надежду, что переговоры с иностранными правительствами принесут какие-то плоды и его могут освободить, если определенные условия…

Весьма бесцеремонно она оборвала меня.

«У нас нет времени на переговоры, — заявила она. — Он очень болен, доктор. О нет, не отрицайте, я вижу все по вашим глазам. Если мы не вывезем его из этого адского места, он погибнет. Так скажите же мне, что нам делать?»

Увы, следует признать вопрос уместным. Что делать?

Надеяться, что власти поступят по справедливости, больше не приходится. От нас самих зависит правильный выбор. Я так решил, а Леблан меня поддержал. Да поможет нам Бог.

Глава 33 СИРЕНЬ РАСТЕТ В САДАХ ТЮИЛЬРИ

На следующее утро мы с Шарлем вновь принимаемся за то, что стало нашим ежедневным занятием. В восемь встаем. Наскоро позавтракав, на заднем дворе переодеваемся каждый в свой костюм и отправляемся на прогулку.

В это утро, пока мы идем по набережной Огюстена, на нас с реки, со свистом рассекая воздух, устремляется чайка. Издав абсолютно непристойный вопль, она срывает с головы Шарля напудренный парик. Шарль растерянно наблюдает, как его парик исчезает за мостом Неф. Прикоснувшись к своим настоящим кудрям, он произносит:

— По-моему, без него мне лучше.

— И мне без моего тоже будет лучше.

В реку летит мой парик. Тем же маршрутом следуют его очки. В ближайшей лавке, где торгуют одеждой, мы транжирим средства Министерства юстиции — покупаем новые башмаки. И тут, впервые за все время, наш совместный досуг окрашивается оттенком проказливости. Мы быстрее шагаем, вольнее смеемся. Кланяемся дамам, говорим комплименты господам в треуголках и утрачиваем всякое чувство ответственности: мы отдаемся ощущению, что больше нет нужды быть в определенном месте в определенное время.

Тюильри, Лувр, Консьержери… все эти достопримечательности никак не отзываются в нем, так что вскоре я оставляю попытки следовать маршруту, и мы просто гуляем. Бродим от Отель де Билль к предместью Сент-Оноре, от Менской заставы к кварталу Сент-Антуан, от площади Людовика Пятнадцатого к Вандомской площади. Так мы гуляем и в последующие дни, накручиваем километр за километром в разных направлениях. Наши кашемировые сюртуки покрываются угольной пылью, на новых башмаках засыхает грязь, а поворачиваем мы неизменно в самом непредсказуемом из всех направлений. На север от моста Нотр-Дам… На юг от Биржевого моста… и вновь на север от Йенского…

Париж словно бы уменьшается для нас, и Шарль принимает это с естественностью человека, посланного исследовать загадочные лунные царства. На vicomte[17] он смотрит с таким же выражением, как на уставшего, с черным лицом, работника химической фабрики. Изучив недостроенную наполеоновскую арку на Елисейских Полях, заключает, что ее следует оставить «как есть». Заявляет, что никогда не видел ничего лучше, чем полусгнивший, кишащий крысами слон в Бастилии.

— Но чья же это была идея? — интересуется он.

— Одного человека. Сейчас его уже здесь нет.

— Вы о месье Бонапарте? — внезапно произносит он.

— О нем самом.

— Я его однажды видел.

— В самом деле?

— На пятифранковой монете. Там он был повернут боком.

В следующее мгновение я сам, повернувшись боком к Шарлю, вижу, словно вспышку, что-то алое, тут же исчезающее за улицей Шарантон. Это такое же видение, что явилось мне, когда я бросил взгляд из окна чердака. Однако сейчас оно еще мимолетнее и оттого оставляет более яркое впечатление.

— Пошли, — говорю я.

— Но куда?

— На бульвары.

Это самое безопасное место, которое я могу придумать. На бульварах граница между преследователем и преследуемым исчезает, поскольку там все пребывает в непрерывном движении. Девушку в тюрбане, играющую на шарманке, через несколько шагов сменяет шпагоглотатель. Мастер пантомимы превращается в исполнителя баллад, или трагика из пьесы Расина, или в женщину, безмолвно кружащуюся в чане с водой, а то и просто в модистку со шляпной картонкой в руке.

Мы с Шарлем шагаем по бульвару Мадлен к Бастилии, мимо миллионов кофеен, мимо бань, ресторанов и patisseries,[18] мимо театров и бильярдных, ровным шагом, не уступая напору человеческих волн, движущихся в противоположном направлении. Мы останавливаемся, только чтобы перекусить или спрятаться от мимолетного дождя.

И если вдруг в какой-то момент я краем глаза отмечаю знакомую алую вспышку, то тут же хватаю Шарля под руку, и мы скрываемся в продающей и покупающей толпе.

— Месье, яблоки!.. Ах, месье, только взгляните на мою картошку!.. Старая одежда!.. Кроличьи шкурки!.. Булочки с кремом! Горячие! С пылу с жару!

Это продолжается не один день. Однажды на бульваре Мадлен дорогу нам преграждает процессия чрезвычайно печального и гнетущего вида. От этого зрелища умолкает сама улица. Семь повозок. На каждой по двадцать четыре человека. Люди сидят спина к спине, на ногах у них деревянные башмаки, на шеях — железные ошейники. Руки, словно позвонки, скованы одной цепью.

Прохождение повозок сопровождается сухим стуком колес и щелканьем бичей. Сами люди, дрожа на ярком солнце, издают тягучий стонущий звук, наводящий на мысль о церковном пении, в которое внезапно примешиваются обрывки непристойных кабацких песен.

— Кто это? — шепотом спрашивает Шарль.

— Осужденные преступники.

— Куда их везут?

— На каторгу.

«Это те, которым повезло, — думаю я. — Другие же…»

Достаточно посмотреть на людей в последней повозке: они лежат вповалку, друг на друге, словно тюки сена, их кожа блестит от лихорадочного пота. Они сегодняшний день не переживут. Да и другие — добрая половина их товарищей — умрут до того, как путешествие подойдет к концу; те же, кто выживет, будут завидовать погибшим. С цепями на лодыжках, от рассвета до заката они будут работать на убийственной жаре; их станут избивать плетьми, оплевывать, насиловать. И какая награда ждет их в конце дня? Доска вместо постели — и тающая с каждым днем надежда на свободу.

— Эктор!

Ноздри Шарля сужаются, как будто их сдавливает невидимая рука.

— Запах, — говорит он. — Так же пахнет ваш друг.

И он прав.

Поразительно: запах может остаться с человеком и через пятнадцать лет после того, как он покинул галеры. Мой взгляд скользит от повозки к повозке, пока не останавливается на изнуренном, беззубом, тощем как палка человеке. Он то засыпает, то просыпается и, наконец, окончательно проваливается в сон. В следующую секунду он падает с повозки, увлекая за собой скованных той же цепью товарищей. Один за другим они скатываются на мостовую — как воробьи из дымохода, когда его чистят.

Надзиратели и охрана тут же набрасываются на них с дубинками и плетками; на спины несчастных плашмя обрушиваются удары клинков. С огромными усилиями связанные преступники встают и плетутся к повозке — с шарканьем, потому что одна только память о кандалах заставляет каждого подволакивать правую ногу.

«В точности как Видок», — пораженный, думаю я.

И, повинуясь одному и тому же импульсу, мы с Шарлем поворачиваемся и уходим. Покидаем заключенных, оставляем позади бульвары, движемся, куда глаза глядят и куда ведут улицы — под уклон. Воздух вокруг как будто потрескивает, но мы все идем и идем, пока перед нами не раскидывается река.

Словно очнувшись, мы осматриваемся и обнаруживаем, что находимся в начале длинного променада с рядами тенистых каштанов.

Сад Тюильри.

Сильный северный ветер раскачивает апельсиновые деревья, лохматит фигурно подстриженные кроны, расплескивает воду в фонтанах. К югу вздымает пенистые волны Сена, а на востоке в каждом окне мерцает по свече — дворец готовится встретить натиск непогоды.

Гуляющие уже давным-давно ушли — взятые напрокат кресла перевернуты, газеты парусами полощутся на ветру, — но Шарль отказывается сдвинуться с места. И когда первые тяжелые капли дождя падают на его непокрытую голову, он дважды моргает и произносит:

— Подождите.

Очень медленно он идет по направлению к кусту сирени.

Опускается на колени. Копается в нижних ветвях кустарника, добирается до корней. Затем, после нескольких секунд сосредоточенных усилий, извлекает свой трофей. Подает его мне на ладони.

Лента. Белая лента Бурбонов.

Грязная, обтрепанная, она все же источает сияние, словно дождь смыл прошедшие годы. Дождь омывает и Шарля, превращая его в кого-то другого. В человека, которого я прежде не встречал.

Я опускаюсь на колени рядом с ним. Говорю ему в самое ухо:

— Вы знали, что лента здесь?

После нескольких секунд молчания он кивает, очень медленно.

— Вы сами ее сюда положили?

Опять пауза. И кивок.

— Это было давно?

Нас разделяет не больше шага, но мне приходится повышать голос, просто для того, чтобы он услышал меня за воем ветра и шумом дождя.

— Вы были ребенком, когда это произошло?

На это он не отвечает, лишь стискивает в руке ленту, словно желая выжать из нее воспоминание.

— Зачем вы ее спрятали, Шарль?

— Чтобы они не нашли ее, — отвечает он громко.

— Кто?

— Плохие люди.

Дождь хлещет ему в лицо.

— Они… — Он вытирает рот рукой. — Они отняли у меня сад. Сказали, что мне больше нельзя выращивать цветы. Тогда я взял сиреневый куст и посадил его здесь и положил ленту туда, где они… где они…

Он прикрывает лицо рукой.

— Нет, — произносит он. — Это был сон.

Очень мягко, я одной рукой беру его за подбородок. Он не противится. Другую руку прикладываю к его виску. Медленно, постепенно я поворачиваю его голову в направлении западного фасада дворца Тюильри. Это единственный ракурс, под которым я ни разу не показывал ему дворец, и единственный, под которым его каждый день видел Людовик Семнадцатый, возвращаясь с прогулки. Именно под этим ракурсом он должен его вспомнить. Если он уцелел.

Кажется, проходит вечность. Шарль глядит на крыши павильонов, а я — на него. Из чего следует, что я в точности схватываю момент, когда ему что-то открывается.

Мне кажется, это самое подходящее слово. На него низвергается свет. Сиреневый куст… лента… карнизы и колонны уродливого дворца… все складывается в общую картину, объединяется общим смыслом — столь стремительно, что Шарля буквально отбрасывает на землю.

— Мне иногда это снится, — стонет он. — Мне снится, что я…

— Вы были им, — произношу я, удивляясь уверенности, звучащей в моем голосе. — Вы и сейчас он.

Белки его глаз сверкают под потоками дождя. Он шевелит губами…

— Что? — кричу я. — Я не слышу вас.

— Сейчас уже поздно?

— Поздно для чего?

— Чтобы вернуться?

Впрочем, не исключено, что он просто хочет укрыться от дождя. Но теперь, вспоминая те минуты, я вижу, что наши судьбы приблизились к нам, прильнули, как льнут к шпалерам виноградные лозы. Иначе почему я ответил так скоро, словно знал ответ заранее, словно другого и не могло быть?

— Сейчас уже поздно.

Глава 34 СО ВРЕМЕН ВАТЕРЛОО

Буря стихает довольно быстро, но мы сильно вымокли, и нам остается только идти домой. Там нас ждет сухая одежда, растопленный камин, свежий багет, две чашки горячего крепкого кофе и даже добродушный упрек матери.

— На кого вы похожи! Приличные господа должны всегда носить с собой зонтики.

Обычно благостное расположение духа Шарля теперь сменилось мрачной погруженностью в себя. На все вопросы он молчит, так что Шарлотта, накладывая ему капусты, считает своим долгом осведомиться о его здоровье.

— Какой-то вы сегодня тихий, — добавляет она.

— Может быть, объявились новые претенденты на наследство виконта, — ядовито бросает Рейтуз.

Шарль, в полном неведении относительно виконтов и наследств, не ловится на эту наживку. Выражение его лица, движения становятся все более апатичными, и, в конце концов, он застывает с вилкой в руке.

— Великая загадка, — замечает Ростбиф. — Слава богу, среди нас находится знаменитый врач. Каков ваш диагноз, месье Эктор?

На протяжении нескольких нескончаемых секунд я смотрю в тарелку. Затем тоном недавно обретенной авторитетности произношу:

— Месье Шарлю просто нужно встряхнуться. Я готов ему в этом помочь.

— Каким образом?

— Мы поедем с ним в Пале-Рояль, — объявляю я. — Через два часа.

Поздно ночью бывший дворец герцога Орлеанского полыхает, будто погребальный костер. Потоки света изливаются из окон нижнего этажа на толпы парижан, озабоченных выбором греха на сегодняшний вечер. Спуститься ли в подвал, посмотреть там на танцующих собак, послушать слепого исполнителя баллад? Или прогуляться по галереям нижнего этажа, прицениваясь к табакеркам, алебастровым корпусам для часов и непристойным гравюрам с изображением доярок?

А может, подняться выше, в сверкающее царство обеденных залов? Рассказывают, что тридцать лет назад Камилл Демулен вспрыгнул на столик в одном из кафе и провозгласил революцию. В наши дни редко кто покидает свое место. Жены сидят бок о бок с проститутками; торговцы платят за любителей приключений; мошенники обнимаются с шулерами, как любовники.

Вино течет рекой, хотя опьянение в этих залах объясняется не одним лишь вином. Мне кажется, здесь замешана радость от ощущения бытия.

А в кафе «Тысяча колонн» рекой льется шампанское.

— Мм, — произносит Шарль, отпивая шипучую жидкость. — Щиплется…

Я подзываю официанта и заказываю еще бутылку, а в дополнение к ней — pâté de foie aux pruneaux[19] и холодные boulettes,[20] а также два яблочных пирога и не помню, что еще. Мы едим и пьем среди сверкающих колонн, наблюдаем, как зарождаются и гибнут романы, пока к нам не обращаются с приветствием две женщины в шелковых бальных платьях с глубокими декольте. Они смотрят на нас так, будто мы ничуть не менее интересны, чем окружающие, которых мы столь увлеченно разглядывали до сих пор.

— Мы подумали, господа, что вам, наверное, нужна компания.

— Ну, конечно же, — бормочет Шарль.

Слегка приподнявшись, он тут же неуклюже шлепается на место.

Мне предназначается девушка лет примерно двадцати двух, с грубыми потрескавшимися руками, блестящими карими глазами и тонкими, горестно поджатыми губами.

— Виргиния, — представляется она.

— А я как раз собирался угадать…

Женщину, предъявляющую права на Шарля, зовут Берта. У нее голова, словно вытесанная из гранита, и такой вид, будто ее оторвали от важного дела, например от таза с замоченным бельем, к которому она мечтает вернуться.

— Нет, спасибо. — Она отводит предложенный бокал. — От шампанского я рыгаю.

— «Рыгаю», — ошарашено повторяет Шарль. — «Рыгаю».

Виргиния пробегает пальцами по моей руке.

— Ну, разве не красавчик?

— Дамы, — заявляю я, поднимаясь на ноги и покачиваясь. — Не пора ли нам?

При этом я рассчитываю, что мы пойдем наверх, в один из домов терпимости. Однако Виргиния ведет нас прямиком вниз, в сад и далее за ворота.

— Разве мы не…

— Небольшая проблема с лицензиями, — объясняет она. — Не беспокойся, у нас чудные комнатки, и четырех кварталов отсюда не будет.

Шарля заносит то вправо, то влево, и лишь благодаря мощной хватке Берты он еще сохраняет вертикальное положение. К тому времени, как мы добираемся до улицы Друа-Мюр, он практически висит на ней, во весь голос хрипло распевая:

— Хватит, — шепчу я ему на ухо.

— Заткнись! — шипит Берта. — Прицепятся жандармы!

— Вы мне напоминаете козла, который у меня раньше был, — провозглашает он.

— Вот уж спасибо за комплимент.

— А там, где вы живете, есть игральные карты?

— Ну, наверное, — неуверенно отвечает она.

— А кегли?

— И кегли, — косится она.

Свернув в переулок Пикпус, мы оказываемся перед растрескавшимся побеленным фасадом, увитым плющом. В окне горит одна-единственная лампа.

— Всего три лестничных пролета, — сообщает утешительную новость Виргиния.

Учитывая, что Шарль спотыкается, кренится и едва не падает, на преодоление этих пролетов, кажется, уходит вечность. Только Шарлю показывают комнату, он, как подкошенный, обрушивается на незастеленную кровать и мгновенно засыпает.

— Не очень-то он умеет пить, — замечает Берта.

Пожав плечами, она придвигает стул к единственной в комнате свече и берется за потертую, синего цвета вышивку.

— Присмотрите за ним, — говорю я. — С ним ведь все будет в порядке?

— Не думаете же вы, что я стану его будить? Это у меня первый перерыв за весь день.

— Но он не любит, когда его оставляют одного. Он любит, чтобы кто-нибудь был рядом, пока он спит.

— Дорогуша, с ним все будет в порядке, — мурлычет Виргиния и тянет меня за рукав.

Однажды Видок, рассуждая на разные темы, высказал предположение, что у меня никого не было со времен Ватерлоо. На самом деле я в последние годы приобрел некоторый опыт общения с проститутками — достаточный, чтобы оценить достоинства Виргинии. Начать с того, что у нее есть зубы. Далее, ее лицо не вызывает ассоциаций с пудингом, когда вы к нему прикасаетесь. И, в-третьих, на протяжении всего времени оно сохраняет то доброжелательное выражение, с которым Виргиния приблизилась к нашему столику в кафе.

Одну вещь я все-таки забыл: как возбуждает женская влажность. Словно целый континент ждет, пока его откроют, и я могу лишь благодарить моего маленького отважного исследователя, который помогает стряхнуть сковавшую остальной организм сонливость. В последовавшем изнеможении присутствует и удовлетворение, как после хорошей работы.

— Сколько…

— О, некуда спешить, — отзывается Виргиния.

В какой-то момент я осознаю, что обнимаю не ее, а простыню под ней. Поскольку простыня ничуть не менее податлива, я мгновенно засыпаю и тут же оказываюсь в Сен-Клу. Опять пробуждается к жизни Большой Каскад, снова передо мной распростерт белый как полотно и отяжелевший месье Тепак. Из раны в боку хлещет кровь.

Вокруг собрались, образуя разбросанный в пространстве триптих, наблюдатели: разодетый в пух и прах Видок, Шарль в короне набекрень и убийца Тепака, Гербо. Все они колеблются — хотели бы помочь, да не знают как, — а кровь по-прежнему льет, приподнимая содранный лоскут кожи на боку раненого, стекает струями с Большого Каскада, обрушивается с неба.

Я просыпаюсь, но образы Сен-Клу все еще со мной. Взяв со столика у постели горящую свечу, я разгоняю окутавший комнату мрак. Вижу в дверном проеме, словно в раме, темную фигуру.

Человек поднимает свою собственную свечу. Теперь, в сиянии двух огней, я могу хорошо его разглядеть. Значит, это все-таки не сон. Гербо, собственной персоной.

Глава 35 В КОТОРОЙ СО ВСЕЙ ОЧЕВИДНОСТЬЮ ПРОЯВЛЯЕТСЯ УЯЗВИМОСТЬ ПОДКОЛЕННОГО СУХОЖИЛИЯ

Интересный момент: если бы вы спросили меня чуть раньше, как выглядит Гербо, я бы, скорее всего, не нашелся с ответом. При этом загадочным образом его черты отпечатались у меня в подсознании. Челюсть героя, переходящая в раздвоенный подбородок. Нос боксера (по крайней мере, дважды сломанный) и глаза сатира, слишком широко расставленные, чтобы не вселять острого беспокойства: кажется, они смотрят на вас под всеми возможными углами одновременно.

Одна вещь забылась со времен Сен-Клу: комплекция Гербо. Кажется, чтобы вместить его, дверному проему приходится раздвинуться.

— Вставай, — произносит он.

Сделать это оказывается не так просто. От шампанского мозги у меня превратились в труху.

— Можно… можно мне одеться?

— Брюки, — рычит он. — Тебе хватит.

Я двигаюсь медленно, но не из тонкого расчета, а чтобы успокоить бьющееся сердце. На пару секунд мой взгляд задерживается на окне. Пауза прерывается невозмутимой репликой Гербо:

— Я бы на твоем месте не стал. Прыгать придется с четвертого этажа. Лучше пошли, разбудим твоего дружка.

— Но я пришел один.

— Ясное дело.

Он хватает меня за загривок и легким движением швыряет так, что я лечу по коридору и приземляюсь в нескольких шагах от двери Шарля.

— Быстро за ним, — приказывает Гербо.

Все дальнейшие действия я совершаю по чистому наитию. Одной рукой поворачиваю ручку двери. Другой же… Выхватив из руки Гербо подсвечник, я с размаху обрушиваю его на лицо бандита. Тот ревет от боли, подсвечник со стуком прыгает по полу, Гербо, пошатываясь, надвигается на меня. Я растворяю дверь, врываюсь внутрь и захлопываю ее за собой.

— Шарль!

По мере того как мои глаза привыкают к темноте, я начинаю различать очертания его фигуры. Он там же, где я его оставил — на кровати. Спит и ровно дышит.

Гербо тем временем достаточно оклемался, чтобы начать биться в дверь. Он бросается на нее снова и снова, я же всем телом наваливаюсь на дверь со своей стороны. Кажется, будто дверь съеживается между нами, ветшает и стареет на глазах.

— Шарль! Ради бога, проснись!

Ища упор, я натыкаюсь ногой на белый фарфоровый кувшин. Быстро наклонившись, хватаю кувшин и с размаху выплескиваю его содержимое на Шарля. Комната мгновенно наполняется едким запахом. Шарль подскакивает в постели.

— Я описался? — растерянно произносит он.

— Ничего. Послушай, сейчас… — Я сам удивляюсь, как спокойно звучит мой голос. — Сейчас надо, чтобы ты кое-что сделал. Встань и передвинь трюмо вот сюда. Сможешь?

Он еще менее дееспособен после выпитого, чем я, но, не переставая стонать, все-таки пододвигает трюмо к двери. После этого мы совместными усилиями подпираем им дверь.

— Теперь дави на дверь что есть силы. Можешь?

— Вот так?

— Еще сильнее. Дави!

Он наваливается на дверь — и с изумлением обнаруживает, что она оказывает сопротивление.

— Там кто-то есть.

— Ты прав, с той стороны человек. Мы с ним играем в игру. Если мы не позволим ему войти в комнату, то, — несколько секунд я лихорадочно соображаю, — он угостит нас завтраком.

Лицо Шарля затуманивается, как от приступа тошноты.

— Не рано ли для завтрака?

— Не отвлекайся, дави на дверь.

И он давит. Даже после того, как дверь, не выдержав бешеного натиска Гербо, расщепилась, он упорно сопротивляется. Его кряхтение слышно даже от окна, к которому я метнулся. Я взываю к ночи:

— Помогите!

Никакого ответа, не считая эха, скачущего по сточным канавам и кучам мусора.

Затем я различаю, что по стене подо мной, как по шпалере, сухой лозой вьются, изгибаются сотнями колен старые водосточные трубы.

— Кажется… мы проиграем, — выдыхает Шарль.

— Продержись еще несколько секунд!

Словно в лихорадке, я отодвигаю кровать от стены и подтаскиваю ее к трюмо.

— Отлично, — шепчу я. — На счет «три» бежим к окну. Раз… два…

Трюмо поддалось, но кровать держится. Пока.

— В этом самое веселье, — говорю я. — Будем лезть вниз…

— Вниз?

— Да, таковы правила игры. Первый, кто коснется ногой земли, получает приз.

— Ну, не знаю…

Позади нас дверь проламывается еще в одном месте.

— Я полезу первым, — объявляю я. — Ты за мной…

— Нет, не надо!

Не колеблясь больше ни секунды, он ставит ногу на первое колено трубы, пробует его на прочность и опускается ниже. Тремя секундами позже Шарль исчезает из поля зрения.

Я следую за ним. Путь освещается лишь тонким месяцем, ноги у меня неповоротливые, руки занемели. Глаза словно кто-то сдавил пальцами. Бросив взгляд в окно, я вижу там свечу Гербо. Вновь зажженная, она описывает круги в темноте.

Я набираю полную грудь воздуха. Осторожно опускаю ногу, и удивительным образом оказывается, что ее поджидает следующее колено трубы.

Меж тем я утратил всякое представление о местонахождении Шарля. Я почти готов поверить, что, кроме меня, в мире никого нет, пока моя нога не попадает в странную нишу, явно не являющуюся частью архитектурного замысла. В ответ раздается пронзительный визг, что-то вцепляется мне в обе ноги, а потом начинает ползти по ним вверх.

Океан крыс, красноглазых от злости. Они суетятся у меня в волосах, визжат, вцепляются в руки и ноги. Со стоном я их отдираю, но тут же появляются новые: с шелковой шерстью, скрежеща зубами. И пока я перепрыгиваю с трубы на трубу, они следуют за мной, как бесчисленные укоры совести.

Наверное, последний отрезок пути я преодолеваю прыжками, но чувствую себя при этом так, словно еду на крысах, как можно ехать на волне. Вместе с ними я приземляюсь на мостовую и некоторое время лежу, оглушенный и изнуренный.

Встаю. За спиной у меня кто-то тихо стонет.

— Ну и ну… — Шарль сидит, прижимая колени к подбородку. — О боже… крысы… Господи боже…

— Забудь, — успокаиваю я его. — Они ушли.

В переулке ни звука, ни ветерка. Я различаю во мраке косматого пса, груду рыбьих костей, воняющую мусорную кучу и, на некотором расстоянии, отблеск янтарного света.

После чего, откуда ни возьмись, между светом и нами вырастает фигура.

— Прошу прощения, месье! — восклицает Шарль. — Не могли бы вы…

— Вот вы где. — Это Гербо.

Тон его лишен всякого намека на вежливость.

— Послушайте, — начинаю я. — Мы можем заплатить. Честно говоря, у нас денег куры не клюют.

— Мне хорошо платят.

— Тогда отпустите моего друга, — продолжаю я. — Он ни в чем не виноват.

— В том-то и дело, доктор. Еще как виноват!

Гербо извлекает из-под куртки пистолет.

— Это тоже такая игра? — спрашивает Шарль.

Я заталкиваю его себе за спину.

— Мне все равно, кто из вас будет первым, — усмехается Гербо. — Ночью все кошки серы.

Очень медленно и тщательно он прицеливается мне в сердце. Взводит курок. Прищуривается…

Вдруг происходит непредвиденное — у него подкашивается колено.

Потом другое.

Он с ревом валится на бок.

В глубокой тени у него за спиной происходит какое-то движение. Во мраке смутно вырисовывается фигура человека, он стоит пригнувшись, и в руке у него блестит лезвие ножа. Человек выпрямляется и заполняет собой пространство, прежде занятое Гербо.

— Кто вы? — спрашиваю я.

Человек невозмутимо убирает нож и приближается к извивающемуся телу.

— Я требую, говорите! Кто вы?

— Ах, так? — следует сухой ответ. — А «спасибо»?

Женский голос. Одного этого достаточно, чтобы заставить меня умолкнуть. Шарля же происходящее, по-видимому, только вдохновляет. Не отрывая взгляда от корчащегося Гербо, он осведомляется:

— Что вы с ним сделали?

— По сухожилию полоснула, всего-то. — Женщина пожимает плечами. — Я однажды видела, как такое проделали со скаковой лошадью.

— Сука!

Гербо предпринимает попытку подняться.

Она пинком возвращает его в исходное положение.

— Цыц! Или скажу твоим дружкам, что тебя уложила девка.

— Он только потому злится, что проиграл, — объясняет Шарль. — Теперь ему еще завтраком нас угощать.

Смеясь и качая головой, женщина неожиданно срывает с себя плащ и протягивает его мне. Только сейчас я замечаю, что по пояс гол и мой торс покрыт порезами, ссадинами, синяками и укусами. Замечаю я и кое-что еще: подкладка плаща ярко-алого цвета. Как гребешок у петуха.

— Вы, — зачарованно произношу я. — Вы следили за нами. Много дней.

— А если и следила, так что? Вы же не думаете, что он позволит вам шастать по Парижу без присмотра?

Уточнять, кто такой «он», нет нужды. Видок, как Бог, является последней инстанцией.

— Он же не дурак, — продолжает женщина. — Кто угодно, только не дурак. Но вы, доктор, кажется, меня не узнаете.

Я лишь остолбенело качаю головой.

— Я Жанна Виктория. Девушка Арно Пулена.

Кусочки головоломки начинают складываться в картину. Вор, который ограбил Леблана. Жуткое логово в Маре. Заваленное тряпьем, краденой обувью и ломаной мебелью, где на перевернутой сковороде…

— Ребенок, — выпаливаю я.

Здесь слишком темно, чтобы разглядеть ее глаза, но то, как она мгновенно отстраняется… это я вижу.

— Дочка сейчас с братом. В Исси. Ей там хорошо.

Достав серебряный свисток на цепочке, она прикладывает его к губам. Ответ не заставляет себя ждать: до нас доносится грохот сапог, приближающийся с каждой секундой.

— Жандармы будут здесь через минуту, — говорит она. — Отправляйтесь вместе с ними в караулку, доктор, вам там подберут новую одежду! Что до меня, пойду вздремну. Умаялась я с вами, мальчики, на сегодня хватит.

Она уже почти на середине переулка, когда я окликаю ее.

— Подождите! Мадемуазель! А что сказать…

Она стремительно возвращается.

— Передайте шефу, что Жанна Виктория сдержала свое обещание. Теперь его очередь.

Глава 36 ИСПОВЕДАЛЬНЯ ВИДОКА

— Она так сказала? — переспрашивает Видок.

Я киваю.

— Ишь, лиса, — мурлычет он. — Но подождите-ка, Гербо в самом деле назвал вас доктором?

— Он знал, кто я, это точно. И кто такой Шарль — тоже.

— Гм.

На его лбу прорисовываются глубокие морщины, и в течение долгого времени он молчит. Внезапно он весело произносит:

— А не потрясти ли нам дерево под названием Гербо? Глядишь, и получим какие-нибудь плоды. Знаете, не многим штатским удается поприсутствовать на допросе. Мне следует взять с вас плату за вход, Эктор.

Так я узнаю, каково это — быть подозреваемым. Через подвал «Шестого номера» Видок проводит меня в «преддверие». Там на столе разбросаны пыточные инструменты — ножные кандалы, кожаные плетки, наручники, а по стенам развешаны картины соответствующего содержания: на одной изображена виселица с повешенным, на другой — работающая гильотина. К тому времени, как мы добираемся до допросной, я готов сознаться в любом грехе, который когда-либо совершал, а также в некоторых, совершать которые и не думал.

Гербо, напротив, выглядит так, будто смирился с близкой смертью. Когда мы входим, он сидит, опустив голову, и не отвечает ни на какие вопросы. Вдруг он вскидывает лицо и оскаливается.

— Мне все равно болтаться на виселице. Зачем я буду вам отвечать?

Видок легко кладет руки на бычьи плечи Гербо.

— У тебя ведь есть дружок?

Лицо Гербо едва заметно каменеет.

— Ты, кажется, познакомился с ним в Ла Форс. Как, бишь, имя мальчика? Ах, Ветту! Душка. По слухам, он только потому уцелел, что за него заступился такой большой сильный петух, как ты. И если сейчас — чем черт не шутит! — он вдруг опять туда угодит, без тебя, своего защитника, ох, Гербо, меня просто холодный пот прошибает при мысли, как несладко ему придется.

Видок пробегает пальцами по плечам и шее заключенного. Его голос звучит легко, как утренний ветерок.

— У Ветту такая нежная кожа. Такая мягкая белая шея.

Кандалы на ногах Гербо гремят, как ящик с монетами. Он делает попытку встать, но Видок вдавливает его обратно в стул.

— Хотя, конечно, он всегда может найти себе другого петуха…

В ответ Гербо оседает, словно его ударили дубиной.

— Что вы хотите знать?

Видок усаживается в кресло.

— Расскажи мне о Месье.

Это началось, сообщает Гербо, через два дня после побега из Ла Форс. Он скрывался в квартире Ветту на улице Жакель. Вдруг портье принес записку на его имя.

— Портье? Ты его знаешь?

Не знает.

— И ты ничего не заподозрил?

Ясное дело, заподозрил. Но показать записку Ветту все равно не мешало.

— И что говорилось в записке?

Говорилось, дескать, приходи в три тридцать в исповедальню Сен-Сюльпис, в ту кабинку, что ближе всех к купели. За то, что придешь, получишь два луидора — и гораздо больше после дела. Подписано: Месье.

— Ты, конечно, не сохранил записку.

Сжег.

— И ты пришел, как было сказано?

Ясное дело, пришел. Думаете, беглым каторжникам часто предлагают работу?

— И там тебя поджидали деньги?

Поджидали. Причем настоящие — думаете, стреляный воробей Гербо не попробовал золотые на зуб?

— Как выглядит Месье?

Гербо его ни разу не видел. Приходил каждый день — всегда в одно и то же место и время, — но занавеска оставалась задернутой. Виднелись только руки, в перчатках.

— Опиши голос.

Странный. Будто шепот. Наверное, он старался исказить свой настоящий голос.

— Голос старый? Молодой?

Что-то среднее.

— Говорил как образованный?

Вот уж точно, говорил как сильно культурный.

— И что этот Месье хотел от тебя?

Первым заданием был Леблан. Гербо с дружком — Дефоссуа — сели ему на хвост, когда он вышел из своей квартиры, а потом уложили его.

— Уложили? И больше ничего?

Они еще должны были задать ему вопрос: «Где он?»

— Кто «он»?

Этого Месье не объяснил. Сказал, Леблан поймет, о ком речь.

— Но Леблан так вам и не сказал?

Не сказал, гад ползучий. Но он поплатился за это. По крайней мере, в кармане у него нашлось письмо. Из Сен-Клу.

— Откуда ты знаешь, что из Сен-Клу, ты ведь не умеешь читать?

Месье сказал.

— И это привело к следующему заданию?

Угу. Только к тому времени Дефоссуа взяли за подделку купюр, так что Гербо пригласил в компаньоны Ноэля.

— Месье точно описал вам задание?

До самой последней мелочи: рассказал, как выглядит Тепак, где и когда гуляет, дал его адрес. Все у него было просчитано и спланировано.

— Значит, вы выполнили задание и вернулись в Париж. Ты и после этого каждый день виделся с Месье в церкви? Хоть и знал, что за тобой следят?

Думал, это безопасно, ведь никто не ожидает, что он явится в церковь. К тому же Месье держал слово. Платил всегда аккуратно.

— И через несколько недель он сказал — что? Что у него есть для тебя еще одно задание, верно?

Верно.

— Следить за доктором Карпантье и его другом?

Да. Месье дал Гербо адрес доктора, чтобы наведаться туда и посмотреть, как выглядят эти двое. Гербо должен был следовать за ними повсюду, выжидая, когда они останутся одни. В эту ночь они отправились в Пале-Рояль, он за ними. Вышли оттуда с двумя шлюхами. Гербо не отставал. Подождал немного, потом поднялся в квартиру. Сказал шлюхам, что для их пользы лучше будет убраться.

— Значит, все задумывалось как быстрое убийство?

Нет. Месье был милосерден. Он сказал, что если Шарль согласится уехать из города с ближайшим дилижансом, то его можно пощадить. Тогда Гербо следовало лишь припугнуть эту парочку.

— Не думаешь же ты, что я тебе поверю? Ты целился доброму доктору прямо в грудь. Ты взвел курок.

Потому что они его довели. Сопротивлялись. Разве так полагается вести себя приличным людям?

— Значит, тебе было велено припугнуть их?

И посадить на ближайший дилижанс. Но явилась эта сука и все испортила. А ведь через два дня Гербо с Ветту были бы уже далеко от Парижа, да еще и при пятидесяти франках. С такими деньгами можно много чего сделать.

— Это точно.

Наконец Видок встает. Задвинув кресло, делает мне знак следовать за ним. Он уже взялся за дверную ручку, но что-то заставляет его обернуться.

— А, чуть не забыл! Расскажи про ногти, Гербо.

Что еще?

— Про месье Леблана. Ты вырвал ему ногти, помнишь? Мне просто интересно, где ты этому научился.

Гербо пожимает плечами. Видел однажды в Тулоне, как это проделывают со стукачом. В жизни не слыхал таких воплей.

Пятнадцать минут спустя мы с Видоком стоим на заднем дворе «Шестого номера» и наблюдаем, как казенный экипаж, громыхая по булыжной мостовой, приближается к нам.

— Отправляйтесь прямиком домой, ясно? — говорит он. — И оставайтесь там. Ни вы, ни Шарль не должны и носа показывать наружу до тех пор, пока я вам не скажу. Усвоили?

Жестом приказав кучеру подъехать, он сам открывает дверцу.

— Мы же тем временем постараемся разузнать побольше про Месье. Он разыскал Гербо. Не исключено, что для этого ему понадобилось навести справки в округе. Меня бы не удивил о… Господи, Эктор! Если у вас что-то на уме, не тяните, выкладывайте сразу.

Это самое забавное. Я и в самом деле едва не проговариваюсь. Слова копились так долго, что теперь достаточно легкого толчка, чтобы они посыпались…

Шарлю все известно. Известно, кто он такой.

Но и мне тоже кое-что известно. Чтобы убедить Видока, нужно представить доказательство более веское, нежели трогательный рассказ о прозрении в саду Тюильри.

— Только что вспомнил, — говорю я. — Я так и не вернул Жанне Виктории ее плащ.

Глава 37 ХОРОШЕЕ ОБРАЩЕНИЕ С ЧЕРВЯМИ

В этот вечер я сижу на стуле у двери в комнате Шарля, смотрю, как он взбивает подушки… и не успеваю и глазом моргнуть, как сам задремываю. И вот я снова в том темном переулке, и Гербо целится в меня из пистолета, и сердце у меня, предвидя конец, само останавливается, и вдруг я слышу:

— Эктор…

Шарль сидит на кровати.

— Можно спросить тебя кое о чем?

— Конечно, — бормочу я, протирая глаза.

— Вчера вечером, когда тот человек гнался за нами, это ведь была не игра?

— Нет. Не игра, ты прав.

— Значит, ты меня защищал.

— Пожалуй.

— Потому что не хотел, чтобы я испугался.

— Что-то вроде того.

Хмуря брови, он чертит на покрывале полумесяц.

— Это очень хорошо с твоей стороны, Эктор, но больше не надо так делать. Не надо обращаться со мной как с ребенком. Мне ведь предстоит стать им…

Таково максимально конкретное имя, которое он способен дать витающему над нами образу. И разрази меня гром, если я способен на большее.

— Знаешь, — говорю я, — если ты станешь им, то сможешь вести себя как захочешь. А все остальные должны будут подстраиваться под тебя.

Его это, похоже, не убеждает. Да и меня, если на то пошло, тоже. Ничто в его будущем не кажется определенным, и меньше всего — его собственное место в нем. Вновь и вновь приходит непрошеная мысль: готов ли этот человек стать королем Франции?

И не в первый раз я сам себе отвечаю: нет.

— Эктор?

— Что такое?

— Я просто подумал… Когда все это закончится, смогу я остаться с тобой?

— Ты волен жить здесь сколько захочешь. И даже если тебе придется уйти, мы все равно будем друзьями.

Он обдумывает сказанное.

— Мне ведь понадобится врач?

— Наверное.

— Так это же замечательно! Ты можешь быть моим врачом и, значит, будешь каждый вечер укладывать меня спать. Если я, конечно, не женюсь. Как ты думаешь, Эктор, найдется девушка, которая захочет выйти за меня замуж?

— Ну конечно!

Еще несколько секунд размышлений.

— Тогда ты будешь укладывать нас обоих, — заключает он. — Весело, правда? Надеюсь, она не будет храпеть…

Проходит еще минут двадцать, прежде чем он окончательно засыпает, но к этому времени я, напротив, настолько взбадриваюсь, что оставаться в постели мне невмоготу. Я направляюсь вниз, рассчитывая выпить рюмочку коньяка, и застываю при виде матери. Сгорбившись, она сидит за обеденным столом.

Наши с Шарлем прогулки имеют одно последствие: я совершенно утратил ощущение времени. Я не имею ни малейшего представления, какой сегодня день недели. И только вид матери в муслиновых нарукавниках поверх платья, яростно полирующей столовое серебро, напоминает мне, что…

Сегодня пятница.

Только ни в одну из предыдущих пятниц не случалось того, что случается сейчас. Моя мать обращается ко мне:

— Эктор!

— Что, мама?

— Как у тебя дела? — спрашивает она.

Как у тебя… как у тебя…

Я отступаю на несколько шагов, пока не оказываюсь у самой двери.

— Все в порядке, — отвечаю я.

Она кивает. Берет десертную ложку и набрасывается на нее.

— Может быть… может, ты присядешь?

Я придвигаю стул. Добрая минута проходит, прежде чем она опять заговаривает.

— Эктор… — Она обращается непосредственно к ложке. — Надеюсь, ты не станешь возражать, если я тебя кое о чем спрошу. Если ты не захочешь отвечать, я пойму.

— Я не против.

— Ты все еще тоскуешь по ней? — осведомляется она.

— Гм… — Я устраиваюсь поудобнее. — Тоскую по ком?

— По той женщине. Этой твоей танцовщице.

— О! Ты о ней…

Она о Евлалии. О вдохновительнице моего падения. Спутнице всех моих мыслей.

— Я не скучаю по ней. — Меня самого удивляет, что это правда. — Не очень. То есть я… мне очень жаль, что я наделал столько ошибок. Из-за нее. Я сожалею, что заставил страдать тебя…

Каждое слово действует как облако фимиама. Мать протягивает руку и низким напряженным голосом произносит:

— Нет, Эктор. Не извиняйся. Теперь моя очередь.

И она делает нечто такое, чего никогда не делала ни в одну из предыдущих пятниц. Она откладывает столовое серебро.

— Я знаю, тебе нелегко будет в это поверить, — она тряпкой стирает остатки пены с нарукавников, — но я лелеяла надежду, что однажды в нашем пансионе поселится порядочная молодая девушка, которая придется тебе по нраву и… Ну, вот. — Она отворачивается. — Так хотелось, чтобы у тебя в жизни было что-то хорошее.

И вдруг, на самом пике сентиментальных чувств, она разражается хохотом — таким безумным, что у меня замирает сердце.

— Какая глупость, — качает она головой. — Те немногие женщины, что здесь останавливались, вышли из возраста замужества. Они были старые, так-то. Они да молодые мужчины — вот и все наши клиенты.

Схватив со стола тряпку, она вытирает мокрые от слез и смеха глаза.

— Помнишь то утро в саду? — спрашивает она. — С Шарлем?

— Ты вдруг ушла, очень быстро. Я отметил это.

— Не знаю, сумею ли я объяснить. Я стояла, смотрела на Шарля и думала: «Дитя, чистое дитя». И вдруг я… — Она делает глубокий вдох, но в конце у нее перехватывает горло. — Мне вспомнилось, как я стояла на том же самом месте, когда ты был маленьким. Ты тогда тоже копался в грядке. Только ты выкапывал червей. Помнишь?

— Конечно.

— А я стояла рядом и каждый раз, как ты находил червя, говорила: «Какой сочный!», а ты смеялся. И всегда отпускал червя. Я спрашивала: «Разве ты не посадишь их в банку и не возьмешь на рыбалку?» Но нет, ты всегда хотел, чтобы червяк… шел домой, так ты это называл.

Одно очевидно. Слезы, которые сейчас струятся по щекам матери, стоят ей очень дорого.

— Удивительно, — вздыхает она. — Как все это вдруг накатило. Так мило сердцу и так ужасно. Твой смех, которым ты тогда смеялся… весь твой вид. Ты верил нам, Эктор, а мы… — Она трет глаза. — Мы не сделали твою жизнь счастливой.

— Вы старались, как могли.

— Как могли, — повторяет она.

В ее голосе появляются новые нотки: горестные, обжигающие. И чувствуется, что у нее что-то на уме.

— Недавно, — говорит она, — ты спрашивал меня об отце. О том времени, когда он был врачом. Я сама удивляюсь, почему так повела себя. Ты ведь просто хотел знать, разве можно винить тебя за это? Мне кажется… Ох, Эктор, каждый раз, когда я вспоминаю те времена, то вижу лишь конец всего. Потому что твой отец после этого стал другим человеком.

— После чего?

— После того, как умер тот мальчик, — отвечает она. — Который жил в башне.

Глава 38 СЛУЧАЙ ДОМАШНЕГО ШПИОНАЖА

— Как я могла об этом не знать? — Мать мрачно улыбается. — Не думаешь же ты, что у меня совсем нет глаз?

— Но мне казалось, отцу было приказано…

— Когда женишься, Эктор, тогда поймешь. Мужчине может быть сто раз приказано, но никто не прочтет его мысли лучше, чем жена. Небольшое умолчание там, странное колебание здесь — она все замечает. Конечно, всегда воображаешь себе худшее. А потом обнаруживаешь… обнаруживаешь, что это было не самое худшее. Ох, Эктор, — шепчет она. — Так много надо рассказать.

22 мая 1795 года. Следующий день после моего третьего дня рождения, и сначала этот день ничем не отличается от любого другого. Клотильда (наша прежняя служанка) счищает жир с плиты; я строю башню из яичных скорлупок; мать обирает с герани сухие цветки.

— Долг зовет, — произносит отец, делая последний глоток кофе.

Уже надев теплое пальто и взяв саквояж, он целует ее в своей обычной манере: трижды быстро прикоснувшись к ее губам.

— В больницу, — добавляет он.

И этим крохотным пояснением выдает себя. Для чего говорить, что идешь в больницу, если ходишь туда каждый день? Только чтобы скрыть, что на самом деле направляешься не туда.

— Пока, — слышит она собственный голос.

Она уже готова повернуться и отправиться по домашним делам, как вдруг замечает, что отец не до конца прикрыл за собой дверь. Она берется за дверную ручку и с удивлением обнаруживает, что ладонь словно бы прилипла к ней. Несколько долгих секунд она беседует со своей рукой. Затем зовет Клотильду:

— Я только что вспомнила. Месье Бьюко передал, что можно забрать брошь. Старую, мамину. Помнишь, ее надо было перелить? Мастерская всего в нескольких кварталах от нас, я вернусь через полчаса. Самое позднее через час…

Она болезненно воспринимает тот факт, что лгать умеет не лучше мужа. Она еще раз объявляет, что вернется самое позднее через час. В последний момент решает прихватить шаль. Не потому, что утро холодное, а потому, что уже почувствовала, что прятаться и скрывать себя полезно.

И, следуя по улице Святой Женевьевы за знакомой фигурой в пальто, она, безо всякого наущения Видока, бессознательно начинает соблюдать принципы слежки: держится на приличном расстоянии от «объекта», избегает смотреть ему в глаза, периодически вносит изменения в свою внешность. Столько предосторожностей, и все зря. После многих ужасных месяцев доктору Карпантье все равно, следят за ним или нет.

Она следует за ним по Вьей-Эстрапад, по улице Ульм, направо — по улице Урсулинок… Вдруг, на углу Сан-Жак, она с огорчением видит, что он подзывает экипаж. Не успевает она собраться с мыслями, как он запрыгивает внутрь и закрывает за собой дверцу. Лихорадочно соображая, она, подобно находчивому сказочному персонажу, останавливает другой экипаж — меньше и неприметнее первого. Кучер, сгорбившись на козлах, чистит кухонным ножом ногти. Из кармана фартука она достает три серебряные монеты: деньги, отложенные для торговца вином.

— Куда желаете ехать, мадам?

«Мадам». Она смотрит на обручальное кольцо на безымянном пальце.

— Я хотела…

В конце концов, все, на что она оказывается способна, это кивнуть в сторону первого экипажа — тот на полной скорости катит по улице Сен-Жак. Более подробных объяснений кучеру не требуется. Трижды щелкнув бичом, он пускает лошадь в галоп. Проехав таким образом квартал, он зовет ее:

— Догнали!

Он тоже инстинктивно схватывает принципы погони. Не допускать, чтобы преследуемый понял, что за ним хвост. Поэтому временами его кобыла переходит на столь неспешную трусцу, что «мадам» считает необходимым осведомиться:

— Вы видите их? Карета все еще там?

И он отвечает так непринужденно, словно ручеек журчит:

— Там, мадам.

Она довольна, что ей не приходится самой следить за мужем. Если постараться, можно представить, что это просто прогулка, экскурсия, бесцельная и неограниченная по времени, предпринятая исключительно ради удовольствия. Экипаж пересекает мост Нотр-Дам, поворачивает направо, на улицу Сент-Антуан, и она старается забить голову мыслями о кафе и магазинах.

Пять минут спустя карета внезапно притормаживает.

— Что стряслось? — спрашивает она.

— Они остановились, мадам.

Сначала она видит лишь массивную каменную стену, ворота в которой как раз отворяются, чтобы впустить ее мужа. Потом ворота закрываются, и она, подняв глаза, в полной мере оценивает безобразность этой черной приземистой башни, воздвигнутой много веков назад тамплиерами. Кресты на башенках напоминают корабельные мачты… В такой вот обстановке проходили их древние раздоры.

Тампль.

Внезапно на нее накатывает осознание того, что она совершила. Она следила за мужем, а он, по всем признакам, агент Директории. Значит, ее можно обвинить в государственной измене. Преступление, за которое в эти смутные времена есть только одно наказание.

— Прошу прощения, — обращается она к кучеру. — Я ошиблась. Должно быть, это другой экипаж.

Она велит отвезти ее обратно. Незамедлительно. Не домой, а на тот же перекресток, где она села в экипаж. Оказавшись на месте, она расплачивается заготовленными монетами и спешит домой, не в силах избавиться от воспоминаний о мрачной крепости. Каким образом, думает она, можно войти туда и выйти живым?

Но ему это удается. Он возвращается в обычное время, в половине двенадцатого, и выглядит так же, как перед уходом. У нее возникает ощущение, что собственные чувства обманывают ее.

— Да ты дрожишь, — произносит он, беря ее руку в свою, теплую и крепкую. — Ты не простудилась?

Дрожь через несколько минут утихает… и возвращается через четыре года, когда ее сыну во время прогулки приспичило забежать на бульвар Тампль. Догнав его, она опять замирает перед черной, как сажа, громадой строения. Опять ее охватывает холодный ужас.

— Пошли, Эктор.

Она тащит его за руку по улице, пока они не сворачивают за угол, и не желает оглядываться.

Карета времени преодолевает еще восемнадцать лет. Мальчик вырос, его мать достигла определенного возраста, а страх никуда не делся. Это от него дрожит и колеблется свеча под керамическим абажуром, которая пятничным вечером стоит между ними на столе и манит к себе мотылька.

— Но ты ведь видела только, как он туда зашел, — говорю я. — Откуда ты узнала, чем он там занимался?

— Разве приходилось сомневаться? Все знали, что дофина содержат в башне. Все знали, что он очень болен. Кто-то должен был за ним ухаживать. Кто мог справиться с этим лучше твоего отца?

— Ты так и не призналась ему, что знаешь.

Она медленно качает головой.

— Мне кажется, это было бы предательством. Во всяком случае, казалось тогда. Теперь, конечно, другое дело… теперь я думаю — кто знает, если бы я ему сказала, может, все сложилось бы иначе.

Часы в прихожей бьют десять. Облако света вокруг нас приобретает оттенок коньяка. Наверху все спят: и Шарлотта, и Папаша Время, и студенты-юристы. Шарль тоже, как обычно, устроившись на левом боку, пребывает в стране снов.

— Двадцать второе мая, — говорю я.

— Да, — отвечает она, внезапно посмотрев мне в глаза. — Восемнадцать дней до смерти мальчика. Достань вино, Эктор. Оно там, в буфете.

Бутылка боннского, еще не выдохшегося. Когда я ставлю вино на стол, мне невольно вспоминается первая встреча с Видоком. Он сидел на том же стуле, что и мать, глушил вино и заедал сырой картошкой. Он был грязен и убог и все же не так убог, как эта комната.

— Вечером накануне смерти мальчика, — рассказывает мать, — твой отец пришел ко мне. Он говорил кратко, простыми словами. Заявил, что сегодня вечером ему предстоит важное дело. Очень важное, сказал он, суть которого он не имеет права разглашать. Единственное, о чем следует предупредить, как он выразился, это что «дело небезопасное». Весьма возможно, он не вернется, и если к утру его не будет, то я должна взять тебя и немедленно уехать к дяде в Гренобль. «Не задерживайся, даже чтобы собрать вещи, — велел он. — Уезжай немедленно». Он и денег мне дал на дорогу — мешок серебра! А потом поцеловал. И ушел. Мне кажется, он не хотел растягивать прощание. Чтобы не дать слабину. Скажи, могла ли я спать после такого? И словно специально, ты в тот вечер слег с температурой. Ты просто таял от жара, у тебя даже не было сил плакать. Я держала тебя на руках и… — Ее глаза расширяются при виде картин прошлого. — Я укачивала тебя, пока ты не заснул. И потом продолжала сидеть у твоей колыбели. Я не хотела оставлять тебя одного, так что легла на пол рядом. И, кажется, сама заснула, потому что пропустила момент, когда он вернулся. Он стоял в дверях. Было, наверное, часа три ночи. Я увидела его, я… не могла даже пошевелиться. Даже встать с пола. А потом он заговорил, произнес всего три слова. «Все в порядке», — сказал он. Посмотрел на тебя, как ты спишь в своей колыбели. Прикоснулся к твоему лбу. И пошел спать. Что до меня, то я так и не встала в ту ночь с пола. Пролежала там до самого утра.

Она проводит пальцем по ободку бокала.

— А дальше, — продолжает она, — было вот что: через два дня газеты пестрели сообщениями о смерти дофина. Я прочла ему новости за завтраком. Само собой, я наблюдала за его реакцией. Но на его лице не дрогнул ни один мускул. Он не произнес ни слова. И все же… не могу определить, в чем это проявилось, но он разом переменился. Перемена коснулась всего. Видишь ли, он много сделал для того, чтобы мальчик выжил. И когда тот погиб… как будто бы все разом утратило для него смысл. Это выразилось сначала в том, что он начал терять пациентов. Сперва самых богатых. Не прошло и года, как он уволился из больницы. И сообщил мне, что хочет быть полировщиком стекол.

Она удрученно качает головой, словно впервые услышала эту новость.

— Необычная карьера. В те дни я осознала также, какая карьера предстоит мне. Стать одной из этих несчастных, грустных женщин. Помню, в молодости я смотрела на них со стороны, обращала внимание. У них был такой вид, словно, когда они отвернулись, жизнь ускользнула от них и единственное, что им осталось, — она окидывает взглядом посуду на столе, — это полировать серебро.

Она берет чайную ложку. Смотрит на свое отражение, то появляющееся, то исчезающее.

— Ты должен кое-что знать, Эктор. В тот вечер, когда твой отец пришел ко мне — накануне смерти мальчика, — он дал мне письмо.

Вот так всегда в жизни: самые важные вещи — самые хрупкие. И сейчас так же. Услышав о письме, я не смею произнести ни слова. Потому что все, кроме молчания, таит в себе смертельную опасность для него, самого важного и самого хрупкого.

Мать опять умолкает. Теперь она взбалтывает вино в бокале.

— Он сказал, чтобы я открыла его только в том случае, если он не вернется. А если вернется, то я должна была сжечь его, не читая.

— Ты так и поступила?

— Разумеется. Я сделала все именно так, как он просил. Бросила письмо прямиком в печку.

Надо было наклониться к самой свече, чтобы заметить блеск в ее глазах.

— Я сожгла конверт, — говорит она. — Что касается письма…

Как же это удивительно. Предмет, к которому вело повествование, все время лежал на столе, не далее чем в пяти сантиметрах от горы чайных ложек. Лист бумаги, весь в сальных пятнах: это вполне могло быть старое меню или рекламный проспект.

— Возьми его, Эктор! Зачем оно мне теперь?

И все же я не в силах прикоснуться к листку. И не могу отвести взгляд.

— Он отказался от всего, — шепчет она. — Бросил все, ради чего мы трудились, и никогда…

Ее рука подлетает к лицу и на целых полминуты замирает у самых губ, прежде чем она собирается с силами и продолжает говорить:

— Так что я тоже сдалась. Оставила всякие попытки угодить ему. Понять его.

В последний раз взглянув на документ, она берет его со стола и вкладывает мне в руку. Смыкает мои пальцы на листе.

— Надеюсь, тебе повезет больше, чем мне, — качает она головой.

Свеча у самого ее локтя превратилась в огарок. Ни один из нас не встает, чтобы заменить свечу, так что, в конце концов, ее свет сужается до венчика с пульсирующим, как сердце, облачком воздуха вокруг.

— Кто бы мог подумать, что я так кончу, — произносит мать. — Нет уж, у меня в планах было другое. Только я никак не вспомню, что именно.

Очень медленно я встаю. Некоторое время размышляю, поцеловать ее на ночь или нет. Вот как я в итоге поступаю: кладу руку ей на плечо и убираю не сразу, а через секунду.

Уже у дверей вдогонку мне летит фраза, которую она произносит своим прежним голосом, словно пытаясь хоть на мгновение завоевать обратно сданные позиции.

— Эктор, я уже месяц прошу тебя починить балясину. Она сама ведь не починится. Не понимаю, почему ты…

И, уже поднимаясь по лестнице, я слышу:

— Ах, ладно…

Глава 39 ПЕЧАЛЬНАЯ УЧАСТЬ КУР ШАРЛОТТЫ

Я принимаюсь за чтение не сразу. Сначала усаживаюсь в постели, пристраиваю на столике рядом свечу. Несколько долгих минут просто держу письмо в руках, не разворачивая его. И, наконец, незадолго до полуночи начинаю читать…

Я перечитываю письмо раз десять, а может, и больше, стараясь примирить внутренний образ отца, сложившийся за долгие годы, с тем, каким он предстал в этом письме — величественным, страстным. Вывести ребенка из крепости, охраняемой двумястами стражниками! Какая для этого требуется комбинация принципиальности, мужества и чистого безумия?

Получилось ли у него то, что он задумал?

«Все в порядке», — сказал он матери, когда вернулся. Означали ли его слова, что невероятный замысел осуществился? Что дофина тайно переправили в Швейцарию, где он и пребывал все эти годы? А как же сообщения о смерти ребенка? Или комиссары Тампля просто скрыли факт его исчезновения? И кого похоронили в тот день на кладбище Мадлен?

Вопросы, ураган вопросов. И за всеми этими вопросами зреет понимание. Понимание того, как случилось, что Шарль оказался заброшенным в мой мир. Я отыскал причину, по которой прощальное письмо избегло пламени. Впервые за всю мою жизнь отец обращался непосредственно ко мне.

И я верю, что когда Эктор сам станет мужчиной, он будет готов поступать так же.

Я снова и снова перечитываю эту фразу. И в глубине души отвечаю: я готов. Готов завершить начатую тобой работу.

Нет ничего удивительного, что в эту ночь я вижу во сне отца. Только говорит он почему-то голосом Шарля Рапскеллера. Они играют в карты с Кретьеном Лебланом и никак не могут договориться, как называть короля, и в процессе спора начинают словно бы оплывать по краям. Вдруг сон прерывается возгласом из реального мира:

— Доктор!

Я разлепляю глаза.

— Проснитесь! Вставайте!

Кажется, это Жанна Виктория. Она тяжело дышит и полна решимости. Трясет меня за воротник сорочки.

— Что вы здесь…

— Присматриваю за вами, — отрезает она. — Как обычно. Скорее, у нас нет времени!

Схватив мою руку, она, словно сестра милосердия — выздоравливающего, сводит меня вниз по лестнице.

— Шарль, — шепчу я.

— Он со стариком. Быстрее!

«Но что случилось? — хочу я спросить. — Почему я должен куда-то идти?»

Но тут мы доходим до нижнего этажа, и я сразу понимаю почему.

Пожар.

Первое, что я чувствую, это как с заднего двора бьет волна раскаленного воздуха. Жар делает его одновременно густым и жидким. Над нашими головами трещат и стонут стропила. То, что осталось от кухонного потолка, дождем конфетти осыпается на нас, и от сладкого терпкого запаха становится трудно дышать.

Куры, вспоминаю я в тот момент, когда Жанна Виктория вытаскивает меня из дома. Куры — их Шарлотта держит на заднем дворе. Они сгорят заживо.

Тут появляется сама Шарлотта. Ее лицо краснее обычного, потемневшие глаза кажутся бездонными.

— Месье Эктор! — восклицает она с характерным ломаным акцентом.

Мысленно я быстро пересчитываю присутствующих. Папаша Время стоит, завернувшись в покрывало. Студенты-юристы, вся троица, окружают молодую женщину в одеяле, с голыми плечами и прекрасными золотистыми волосами. Сегодняшний трофей, только непонятно, чей именно.

От этого весьма неорганизованного сборища отделяется взъерошенная фигура. Мать, без обычной своей шляпки с тюлем, прическа сбилась набок.

— Ох! — произносит она.

Она обнимает меня и дрожит всем своим легким, будто птичьим, телом.

— Ты жив!

— Ну конечно.

— Что ж, — кивнув, она размыкает объятия, — отлично.

Глядя ей через плечо, я неожиданно замечаю Шарля. Захваченный созерцанием пожара, тот не обращает на меня внимания. Приходится помахать рукой перед самым его лицом.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— О да! Но какой замечательный пожар!

Пламя больше не удовлетворяется задней стороной дома. Красно-оранжевые языки лижут занавески. Трещат и вспучиваются перекладины. Через трещины в стенах и дверях, словно затаившаяся ярость здания, вырывается черный дым. Да уж, пожар замечательный.

— Эй! — зовет Шарль. — Ты забыл свою книжку.

Дневник отца еще раз падает мне в ладонь. Я смотрю на обложку зеленой кожи.

— Ты…

Ты прочел? Вот то, о чем я хочу его спросить. Но вместо этого лишь произношу:

— Спасибо.

Из вечера в вечер обитатели пансиона Карпантье, собравшись за обеденным столом, воевали друг с другом. Но в нужде мы становимся братьями. Нас окружают соседи: месье Сенарж, ростовщик, мадам Флерье со своей престарелой тетушкой и лохматым шпицем — все с сочувствием и расспросами. Но мы им не отвечаем. Это наше бедствие.

И когда окно фасада с треском распахивается и наружу, рассекая воздух, вырывается струя белого пламени, мы кричим в унисон. В щепки разлетается второе окно. Горящее здание, рокотавшее до сего момента басом, переходит на баритон, и в этот момент я слышу голос Шарлотты:

— А где мадам?

Я вижу ее, озаренную пламенем: завернувшись в тряпье, она, словно вор, то крадучись, то перебежками пробирается к дому.

— Мама!

Шарлотта с Папашей Время пытаются удержать меня, но я проворнее их. Я проворнее целого Парижа, я могу обогнать все его население в этом забеге к парадной двери, но огонь желает только меня, и больше никого. Так мне кажется, потому что жар, которым он приветствует меня, едва я переступаю порог, словно бы скроен по форме моего тела. Я погружаюсь в этот жар, и на какую-то секунду все застилает чернота, и вот я уже ползу по руинам столовой. Под ногами хрустит стекло, из кладовки Шарлотты несет горелой мукой и жженым сахаром. Горло у меня распирает, легкие, наоборот, съеживаются. Мозги превращаются в туман, из-за чего мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что препятствие на моем пути — не что иное, как тело матери.

Я пытаюсь поднять ее, но она так тяжела, что я не могу это сделать. Перевернув ее, я обнаруживаю, что к животу она прижимает ящик со столовым серебром.

Тщетно я пытаюсь вырвать ящик у нее из рук. Приходится взгромоздить ее вместе с ящиком на плечо и тащить к выходу. Вокруг ревет пламя. В считанные секунды и наборный столик, и фарфор — плод трудов заключенных, и абажур цвета слоновой кости поглощаются огнем. Я прорываюсь, наконец, наружу, а свирепый жар гонится за мной, кусает за пятки, палит волосы.

Только оказавшись на улице, я замечаю, что моя ночная сорочка горит. Жанна Виктория срывает ее с меня, швыряет на землю и затаптывает пламя. Я едва не смеюсь: опять я в ее присутствии полуголый! Но смех не получается, для него нет воздуха, так что я падаю на колени и склоняюсь над телом матери.

Она почти без сознания, ее кожа бледна, синюшна, рот в саже, а голосовые связки в спазмах издают странные высокие звуки, точно заедающая шарманка.

— Не волнуйся, — шепчу я. — Ты в безопасности.

Она затихает. Покрытыми сажей пальцами правой руки она тянется ко мне, и жар, источаемый домом, словно бы сплавляет нас воедино. Постепенно, однако, этот жар спадает, и ее пальцы, начиная от кончиков, холодеют. Холодеет ладонь. Потом вся рука.

Я прикасаюсь к ее левой руке, все еще обхватывающей ящик с серебром. Она такая же холодная. И неподвижная.

Сначала никто не произносит ни слова. Потом ко мне подходит Шарль. Его руки образуют что-то вроде колеблющегося квадрата вокруг меня. Позже я понимаю, что так он пытался прикоснуться ко мне.

— Я знаю, каково это, Эктор. Я тоже потерял мать.