Черная башня

17 флореаля III года

«Моя мать жива?»

Сегодня Шарль задал мне этот вопрос. Я напомнил ему, что не имею права поднимать подобные темы. Что мне запрещено обсуждать с ним события за стенами башни, говорить о боли, страданиях и проч. и проч.

«Отлично, — ответил он, — В таком случае не надо ничего говорить. Если моя мать жива, просто кивните, пойдет?»

Через некоторое время он сказал:

«Вы не киваете».

19 флореаля

Сегодня утром, во время прогулки на верхней площадке, Шарль демонстративно нарвал цветов и разложил их у дверей камеры, в которой содержалась его мать.

26 флореаля

Симптомы Шарля приняли самый тревожный характер. Увеличились отеки на правом колене и левом запястье. Участились обмороки. Слабость чрезвычайная. Ноги настолько ослабели, что он почти не может ходить. Сегодня утром, когда мы поднимались на площадку, несколько последних ступенек мне пришлось нести его на руках.

Моральное состояние тоже решительно ухудшилось. Даже зрелище «его воробьев» неспособно развеселить мальчика. Я взывал к нему, убеждал не падать духом. Еще не все потеряно. Его сестра здорова, ежедневно спрашивает о нем. Есть множество людей, включая меня, которые всей душой желают, чтобы он поправился…

«Вы не понимаете, — оборвал он меня — Моя мать умерла из-за меня».

Гражданин Симон, признался он, заставлял его говорить ужасные вещи о матери и тете. Как будто они трогали его в разных местах и делали с ним такое, о чем невозможно сказать. Он знал, что это ложь, но Симон не оставлял его в покое, не давал ему спать, так что он дошел до того, что стал думать, будто это правда, и подписался под всем, хотя почти не понимал, что делает. После они использовали эту ложь против матери, и потому она умерла. Разве он может простить себе это?

Никакими силами невозможно было его разубедить. Он снова и снова ругал себя. Сказал, что теперь еще больше боится смерти, потому что уверен: Бог сурово осудит его.

Я ответил, что, напротив, Бог будет гневаться на тех, кто жестоко использовал ребенка, дабы удовлетворить свою жажду крови.

Он не привык к такой моей откровенности. «Вы так сердито говорите», — сказал он.

1 прериаля

Шарль страдает от длительных и чрезвычайно болезненных приступов боли в горле, сопровождающихся жаром и бредом. По словам Леблана, ребенок говорил, что слышит голос матери. Твердил, что она находится «в соседней башне».

6 прериаля

Сегодня утром мадемуазель Рояль опять спрашивала о брате. Я ответил, что его состояние улучшается не так быстро, как бы я того желал.

Она поняла сразу. «Он умирает», — произнесла она.

Затем произошло нечто, чему я не могу дать объяснение. Выдержка мне изменила. Я отвернулся, пробормотав, что мне что-то попало в глаз.

«Вы сделали все возможное, доктор», — сказала она.

7 прериаля

Генерал Баррас оставил приказание, согласно которому больше не желает меня видеть. Его атташе сообщил, что, если у меня есть вопросы относительно моих официальных обязанностей, мне следует обращаться с ними в Комитет общественной безопасности.

Я подавил гордыню и пошел к гражданину Матье. Извинился за несдержанность, которую проявил во время предыдущей встречи. Сказал, что пришел обсудить вопрос чрезвычайной важности.

«Что такое?» — спросил он (с демонстративно утомленным видом).

Луи Шарля, ответил я, надо вывезти из Тампля. Отравленный воздух камеры лишает его сил. В здоровом горном климате — например, в Швейцарии — он наверняка поправится. Оставить его здесь означает подписать ему смертный приговор. Разве цивилизованное общество может такого желать? И разве живой Шарль для этого общества не ценнее мертвого?

Я заверил Матье, что готов сам поехать с ребенком, в сопровождении такого количества вооруженных стражников, какое комиссар сочтет необходимым. Добавил, что согласен на любые ограничения — буду работать без оплаты, — если только комиссар разрешит выпустить Шарля из камеры.

Он нахмурился и довольно долго молчал.

«Не понимаю, — произнес он, наконец. — Почему вы так переживаете из-за этого ребенка?»

«Потому что такое могло бы произойти и с моим сыном, — ответил я. — И тогда я хотел бы, чтобы нашелся тот, кому было бы не все равно. Как не все равно мне».

Я думал, он рассмеется. Вместо этого он с искренним расположением сказал:

«Доктор, ребенку не жить. Вы знаете это не хуже меня. Если вы можете облегчить ему последние дни, что ж, да будет так. Если нет, вы сделали, что сумели. Большего Республика от вас не требует».

Убежден, он считал, что своими словами успокаивает меня.

10 прериаля

Шарль в состоянии съесть лишь несколько ложек супа и пару вишен. Время истекает.

11 прериаля

Юниус что-нибудь придумает.

13 прериаля

На этом пока все.

Глава 40 ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ЮНИУСА

Мать хоронят рядом с отцом, под старым тисом. Кладбище Вожирар неухожено и малопосещаемо, и гроб провожают лишь несколько человек: Шарлотта, Шарль, я сам и Видок, в шляпе с черной креповой лентой. Видок из своего кармана платит людям, которые несли гроб, могильщику и священнику, а также нанимает экипаж для Шарлотты. Отправив Шарля в штаб-квартиру бригады безопасности, он приглашает меня в «Старую айву». Я опрокидываю один за другим два стакана.

— Как вы? — спрашивает он.

Я оцениваю собственное состояние так, будто бы я сам себе доктор. Пульс: нормальный. Дыхание: ровное. Руки: не дрожат.

— По-моему, со мной все в порядке.

— А, по-моему, нет, — отвечает он. — Думаю, вам следует несколько дней отдохнуть, Эктор.

Черный костюм, который сейчас на мне, принадлежит Видоку: брюки болтаются, пиджак широк в плечах и искусственно заужен в талии. От вина в голове у меня слегка шумит, воздух таверны пахнет плевками, и, глядя через массивное плечо Видока, я вижу, как солнце, довольно-таки хилое, висит над куполом Дома Инвалидов.

— Погибли три человека, — говорю я. — Я мог бы стать одним из них. Полагаю, это достаточное основание, чтобы не расслабляться.

Я разглядываю стакан: в одном месте стекло затуманено теплом прижатого к нему пальца. Пытаюсь припомнить, что Видок говорил об отпечатках пальцев: каждый неповторим…

И тут на память приходит другое. Последний стакан вина, который я выпил в обществе матери. И как нас окутывал янтарный свет.

— Что-нибудь удалось выяснить? — спрашиваю я.

— С достаточной степенью определенности можно утверждать, что гореть начало в сточной канаве, между навесом и кухонным окном. Оттуда пламя, по всем признакам, распространилось на клеть для хранения мяса. Что касается причины как таковой, то никаких особых приспособлений мы не обнаружили, но нашли остатки бутыли с фосфором.

Полученная информация медленно просачивается в мой мозг.

— Поджог, — говорю я, кивая.

— Весьма вероятно. Конечно, нам пока неизвестно, связано ли это с Шарлем.

И тут, впервые на моей памяти, он не выдерживает моего взгляда. Принимается подчеркнуто усердно стряхивать с тульи шляпы несуществующие пылинки.

— Помните, что Месье приказал Гербо? — Я откидываюсь на спинку стула. — «Не убивай их, — сказал он. — Просто напугай, чтобы они убрались».

— Я помню.

— Тогда для чего им сжигать нас заживо? Целый дом, набитый людьми, ради одного человека…

Видок пожимает плечами.

— Из того, что ты заставил экипаж катиться, вовсе не следует, что ты сумеешь его остановить.

— И что это означает?

— Что Месье, возможно, уже не властен над собой. И над остальными тоже.

Видок выливает остатки вина мне в стакан. С выражением сожаления наблюдает, как вытекает последняя капля.

— Где вы с Шарлем собираетесь остановиться, Эктор?

Хороший вопрос. Папаша Время нашел пристанище у друзей, на улице Грасуаз. Шарлотта вернулась в собственную семью, пополнив многочисленную армию обитателей дома сестры на дороге Ленуа. Вплоть до этого момента я не задавался вопросом, куда пойду сам.

— Какое-то место должно найтись, — говорю я.

— Уже нашлось, — отвечает Видок.

В двух шагах от Нотр-Дама, не далее чем в квартале от реки, за углом от Сен-Мишель… и все же вы вполне можете пройти мимо улицы Ирондель и не заметить ее. Именно это и нравится Видоку. Лишь немногие из его знакомых посещают этот дом на узкой, мощенной булыжником улице. Даже подчиненные Видока здесь не бывают. Поэтому я не без трепета подхожу к внушительному парадному входу дома номер 111.

Шарлю подобные эмоции чужды. Он сразу же устремляется по мраморной лестнице наверх.

— Гляди-ка! У них над дверями вырезаны саламандры.

— А теперь слушайте, — предупреждает Видок. — Когда войдете в дом, снимете обувь. Там на полу старинный ковер, ясно?

В самом деле, старинный. И инкрустированный столик времен Империи, и мраморная лестница. И высокие потолки, и отполированные полы, и две служанки. Бедный мальчик из Арраса далеко пошел.

Не расставшись, впрочем, с Аррасом. Аррас здесь, воплощенный в пухлой и румяной матери Видока: крестьянская порода в рюшах и ароматной пудре.

— Дети мои! — Она притягивает нас к себе. — Что вам пришлось перенести! Обещаю, под нашей крышей вы в полной безопасности. И можете оставаться здесь так долго, как вам понадобится, — правда, Франсуа?

— Как скажешь.

Видок жестом выражает полную покорность ее воле.

— Пока не найдете себе подходящую одежду, носите вещи Франсуа. Они вам слегка великоваты — да-да, я вижу, доктор, — но Катрин ушьет, с иголкой и ниткой она творит чудеса. Мне сказали, что вам надо быть в одной комнате, но это ничего, у нас кровати такие большие, что можно уложить целую армию. Вы знаете этот стиль, Людовика Шестнадцатого. Умоляю, спите, сколько захотите. Никому и в голову не придет будить вас, пока вы не будете готовы…

Повинуясь внезапному импульсу, она, прикрывая рот ладонью, шепчет мне на ухо.

— Ваша матушка теперь покоится в мире. Так же как и мой дорогой супруг. Господь позаботился об обоих.

В эту ночь, сам не зная почему, я ложусь на полу, на сложенном покрывале вместо матраса. Шарль, по столь же непонятным причинам, позволяет мне это сделать. Проходит почти час, а я все не засыпаю. Под веками у меня бушует вчерашний пожар. Руки пахнут дымом, болят волдыри от ожогов на спине. Я вижу темный куль материного тела на полу гостиной.

На рассвете я просыпаюсь от шумного, как река, дыхания Шарля. Надеваю черный костюм Видока и на цыпочках выхожу на мраморную лестницу. Отпираю дверь, выглядываю на улицу.

— Доктор Карпантье?

На меня, не отрываясь, смотрит жандарм.

— Мне просто захотелось прогуляться, — объясняю я.

— В таком случае вам придется прихватить меня. Приказ шефа.

В конце концов, до улицы Святой Женевьевы не так уж и далеко. За квартал разит дымом, и в рассветном сумраке пансион Карпантье похож на человека, пострадавшего в кабацкой потасовке. Стены с черными синяками под окнами, беззубый — бездверный — вход… обрывки занавесок, словно выдранные волосы. Сквозь прорехи в крыше залетают грачи. Обживают единственное место, которое я когда-либо считал своим домом.

— Эктор!

Навстречу мне по улице идет Папаша Время. На нем та же поношенная одежда, в которой он покинул этот дом. В сером утреннем свете он похож на восставшего из мертвых.

— Какая удача — впрочем, что это я говорю! — восклицает он, обращаясь к жандарму, перегородившему ему путь. — Это кто-то из ваших друзей, Эктор?

— Все в порядке! — успокаиваю я жандарма. — Профессор Корнель пришел с миром.

Тот с неохотой освобождает дорогу. Сжимая в руке пальто, Папаша Время семенит ко мне. Его посеревшие губы растягиваются в улыбке.

— Тысяча извинений за то, что не был на похоронах, мой мальчик. Как это все… ужасно. Я всегда думал, что ваши родители похоронят меня, а получилось наоборот…

Он замирает, словно завороженный зрелищем обгорелого здания.

— Так… так сильно…

Несколько минут мы молчим. Разглядываем обломки, вдыхаем запах горелого дерева. А затем голосом тихим и мечтательным Папаша Время произносит:

— Если бы вы знали, мой мальчик, какой была в юности ваша мать. Огонь! Редко кто способен так восхитительно говорить.

— Говорить?

— О да! Она вела за собой всех представителей Братского общества патриотов обоих полов. Мне запомнилось, как я услышал ее впервые. Тема ее речи звучала так: «Вперед, к новой эпохе Просвещения!» О том, как мужчины и женщины, плечом к плечу, победным маршем двинутся к новому раю. Ей аплодировали так, что чуть стены не обрушились. Я сам был готов отбросить цивилизацию и начать с нуля.

— Но почему же она…

— Так ведь появились вы, и стало не до того! Разве годится таскать младенцев на митинги? Так только торговки поступают. Нет, в глубине души она была почтенной буржуа. Оставалась дома со своим малюткой.

Пока не стала… как тогда она выразилась? Одной из этих слабых, вечно печальных женщин. Чьим последним поступком в жизни была попытка спасти приданое. Ящик со столовым серебром, с которым ее и похоронили.

— Как вы себя чувствуете, мой мальчик?

Я не сразу отвечаю. Я так долго и усердно тру лицо кулаками, что из всех ощущений остается лишь одно: натертой кожи.

— Все в порядке, — наконец произношу я. — А вы как, месье? Куда пойдете?

— Ах, что до этого… — Его обвисшие щеки загораются синюшным румянцем. — Знаете, как говорится, отчаянные времена требуют… Одним словом, я возобновил контакт с одной моей очень старой знакомой — у нее очаровательный коттедж в Верноне… Так вот, чтобы не ходить вокруг да около, я просил ее руки.

— И что она? Согласилась?

— Ну, разумеется. Она, знаете ли, всю жизнь об этом мечтала. Но я не желал поступаться холостяцким образом жизни.

Он хихикает, отчего его челюсть, приплясывая, словно бы отделяется от остального черепа.

— Теперь что ж, ничего не поделаешь, — говорит он. — Все тома об орхидеях сгорели, больше нечего продавать.

Он переводит взгляд на свои жалкие ботинки, блестящие от импровизированного лака — яичного желтка. Я чувствую острую боль при мысли о том, чего он лишился из-за пожара. Пропал его бочонок с революционными артефактами. Табакерки с триколором, рукавица Руссо. Кипы старых…

…старых журналов…

— Вы Юниус, — выпаливаю я.

Слова срываются с моих губ одновременно с зарождением мысли. От звука этого имени Папаша Время разевает рот, и его рука начинает беспокойно шарить по груди.

— Что ж, вы правы. В прошлой жизни это был…

— Ваш псевдоним, которым вы подписывали статьи во «Всемирном курьере». Именно вы сообщали им о состоянии дофина. — Я прерываюсь, чтобы точно вспомнить фразу. — «Юниус что-нибудь придумает» — вот что отец записал в своем дневнике. Незадолго до гибели Людовика Семнадцатого. Он собирался поговорить с вами.

— Да. И поговорил.

— О чем?

— Знаете, вероятнее всего, мы обсуждали план побега.

Я долго и пристально смотрю на него, и только тут он понимает, какую тайну разгласил. По серым озерам его глаз пробегает рябь тревоги.

— Видите ли, дело в том… Не имело смысла оставлять мальчика там, где он находился. Воистину ужасное место! Пришлось… пришлось выкрасть его… Это был единственный выход.

— Но почему вы не сказали мне, что принимали в этом участие?

Но я уже знаю, что он ответит. Еще до того, как слова слетают с его губ.

— Из-за вашего отца, разумеется, да будет земля ему пухом! Он взял с меня клятву молчать. О том, что произошло, не должен был знать никто — никто! — а я, Эктор, человек слова. При всех моих возможных недостатках…

Он еще раз бросает взгляд на развалины дома. Долго, пока не устает, смотрит на грачей.

— А теперь?

— Теперь? Так ведь нет уже, похоже, смысла молчать. — Он вздыхает едва слышно. — А может, никогда и не было.

Глава 41 ТРОЯНСКАЯ ЛОШАДКА

У идеи был автор, и звали его Вергилий.

Подобно многим французским революционерам, профессор Корнель боготворил древних римлян. Как раз в тот момент, когда мой отец пришел к нему, он был занят чтением второй книги «Энеиды»: «Как был захвачен город». В Трою вкатили гигантского деревянного коня с греками в животе. Город побежден, стены полыхают, Гекуба рыдает…

А не проделать ли тот же трюк в меньшем масштабе?

Сказано — сделано: профессор Корнель приобретает вырезанную из кедра лошадку немного больше метра в высоту, полутора метров в длину и выдалбливает у нее в брюхе полость, достаточно объемную, чтобы вместить ребенка. Затем приделывает к копытам колесики, с помощью шила просверливает отверстия для дыхания, прикрывает полость выдвигающейся панелью с потайной щеколдой… и, проработав два дня, объявляет, что все готово.

— Готово к чему? — спрашиваю я.

— Готово к использованию. В тот же вечер ваш отец пронес ее внутрь. Это было седьмого июня.

Седьмого июня. Тем же числом датировано письмо, которое он оставил матери перед уходом. «Важное дело… небезопасное… я могу не вернуться…»

Вот, значит, что это было за дело: проникнуть в Тампль в наемном экипаже с профессором Корнелем и выдолбленной изнутри лошадкой.

— О, они, конечно, были поражены при виде вашего отца, катящего за собой деревянную лошадку. Но он очень спокойно объяснил ситуацию. Сказал, Комитет поручил ему доставить — что он придумал? — ах да, мирное приношение. От Пруссии.

— И они поверили?

— Ну конечно, пришлось подделать кое-какие бумаги.

Выяснилось, что в профессоре Корнеле пробудился дремавший прежде дар. Используя входные визы отца в качестве образца, с помощью бумаги, свечи и чернил он воссоздал личную подпись гражданина Матье вкупе с уникальной печатью Комитета общественной безопасности. Сходство с оригиналом было такое, что совпадал даже оттенок воска: цвета прогорклого масла.

Выглядели бумаги безупречно, для личного же подтверждения приказа было слишком поздно. Так что лошадке позволили проникнуть внутрь.

— И что дальше?

— Ваш отец лично занес лошадку в камеру Луи Шарля.

— Зачем?

— Разве не ясно? Чтобы посадить мальчика внутрь.

— Но как вы предполагали вынести лошадку обратно? Не вызывая подозрений?

О, для этого предназначался другой документ, доставленный тремя часами позже. Тоже «от Комитета», тоже поддельный. В нем объявлялось, что вышеуказанную лошадь надлежит незамедлительно убрать из башни.

— Всего через три часа?

— Поймите, юноша, на нас играло одно важное обстоятельство: всем известная непредсказуемость Комитета. Все знали: благословляемое на закате вполне могло к рассвету превратиться в незаконное. То же, судя по нашим документам, произошло и с лошадью: «Вторично рассмотрев вопрос, Комитет пришел к заключению, что никакой сын тирана не должен веселиться, пока французским детям недостает хлеба». Я сейчас уже забыл, как мы это дословно сформулировали, но звучало убедительно.

— И все получилось. Вашего отца опять впустили. Выделили даже двоих солдат, чтобы те помогли ему стащить лошадь вниз по лестнице.

— Но разве после ухода отца камеру не осмотрели? — спросил я. — Он писал, что стража заглядывала к Луи Шарлю по нескольку раз за ночь. И с проверки же начиналось каждое утро.

— Разумеется, камеру осматривали, — невозмутимо отвечает Папаша Время. — Для этого мы и пронесли внутрь другого мальчика.

И тут на сцену опять выходит Леблан.

Посредством тайных расспросов он разыскал женщину — прачку, бывшую проститутку Фелисите Нуво, — которая в последние дни Марии Антуанетты входила в штат королевской прислуги и стала, с немалым риском для собственной безопасности, одной из самых рьяных защитниц королевы. Она поклонялась этой женщине и не считала нужным скрывать свои чувства. Никто и никогда не проявлял к ней такой доброты, как королева, говорила Фелисите, не обращался с ней так милостиво, так (за неимением более подходящего слова) по-христиански.

Фелисите особенно любила вспоминать день, когда ее собственного сына привели навестить мать. Королева ласково заметила, как очарователен этот ребенок. И насколько — «вы только представьте, как с этими словами она смахивает слезу со своей благородной щеки!» — насколько он похож на ее сыночка, Луи Шарля. Скорбь королевы так глубоко тронула Фелисите, что позже она решила распрощаться с криминальным прошлым и посвятить жизнь памяти Марии Антуанетты.

Леблан пригласил ее в кафе и там, после нескольких бокалов, предпринял рискованный шаг и поведал ей свой план. Еще до заката она стала его соучастницей.

— Соучастницей?

— Ну да. — Папаша Время растерянно заморгал. — Ее сын должен был отправиться в башню, а Луи Шарль — выйти на свободу.

— Но что она за мать, если согласилась на такое?

— Мать, потерявшая надежду. Ее сын, видите ли, умирал. В нищете, без какой-либо надежды на поправку. Надо полагать, она рассудила, что в башне, по крайней мере, его каждое утро будет навещать доктор Карпантье, в остальное время за ним присмотрит Леблан. С ним будут делать какие-то физические упражнения, играть. На площадке для прогулок он будет дышать свежим воздухом. И не стоит забывать, что за всем этим последуют приличные похороны. Она не могла себе этого позволить, а ей хотелось, чтобы на могилку поставили камень. Пусть даже с неправильным именем.

Будучи искренней роялисткой, она не могла себе представить, что на могилу Луи Шарля не поставят надгробную плиту. Что его тело швырнут в общую могилу, а вместо камня будет несколько лопат извести…

— Так значит, когда отец в тот день въехал в ворота башни, в чреве деревянной лошади находился этот другой мальчик…

— Совершенно верно. Бедняга, он совсем на ладан дышал, но перед тем, как мы задвинули панель, он все-таки сказал нам, что ему удобно там, внутри. Нашел в себе силы. Такой маленький и слабый, но с такими очаровательными манерами.

Три часа спустя отец повторно явился в Тампль с новым поддельным приказом, согласно которому «прусский подарок» следовало незамедлительно забрать. Профессор Корнель тем временем тихо поджидал в двух кварталах от Тампля, с багажной каретой наготове. Ночь была жаркая и влажная, стрекотали сверчки, булыжники мостовой медленно отдавали тепло…

Но профессор ни на секунду не поддался дремоте. Разве можно было? Время тянулось мучительно медленно. Час. Два часа. Отец все не появлялся.

— Признаюсь, пару раз я впадал в отчаяние и думал, что с ним покончено. Что-то, наверное, пошло не так, другого объяснения я не находил. В то же время я не решался ни на какие действия. Все, о чем я мог размышлять, — это как сообщу ужасную новость вашей бедной матери.

— Как вдруг — о, должно быть, сильно за полночь — он появился! Катя за собой эту дурацкую лошадь.

— Мы пристроили ее в задней части экипажа, оба забрались внутрь и тронулись — о, путь был неблизкий! Ваш отец все время направлял. «На углу поверните направо… Теперь налево… Опять направо…» Что касается меня, то я понятия не имел, куда мы едем. Я лишь полагал, что они — ваш отец и Леблан — предусмотрели укрытие, какой-нибудь коттедж в тихом месте. Никогда бы не подумал, что этим укрытием окажется дом, у которого мы остановились.

— И что это был за дом?

— Квартира Фелисите Нуво.

— Прачки?

— Совершенно верно! Как сейчас помню, она жила на улице Контор-Сен-Жерве. Местечко не из тех, где хочется гулять ночью одному.

— И что дальше?

— Ваш отец отодвинул шпингалет и открыл панель в брюхе лошади. Извлек мальчика — очень, очень осторожно. А потом на руках отнес его наверх, в квартиру мадемуазель Нуво.

— Но что это был за мальчик? — Я едва сдерживался. — Дофин или второй, которым его хотели подменить?

— Не имею понятия! — воскликнул старик и пожал плечами, адресуя этот жест небесам. — Мое дело было караулить экипаж, поэтому я ни разу не видел ребенка в лицо. К тому же мальчики действительно походили друг на друга. Чтобы отличить одного от другого, требовалось внимательно приглядеться. Вы понимаете, к тому моменту, как ваш отец возвратился, меня буквально распирало от любопытства — но он пресек все вопросы. Весьма решительно. Произнес лишь: «Все в порядке».

Те же слова он сказал матери, когда вернулся.

— Естественно, я… я стал спрашивать, что он имеет в виду. Довольно долго он хранил молчание, а потом просто… повторил свои слова еще раз. «Все в порядке». И больше ничего.

— С тех пор он никогда не заговаривал об этом вечере?

— О нет. И я, сказать по правде, не предпринимал попыток что-либо из него вытянуть.

Я рассматривал старика, словно видя его впервые. Изможденная улыбка, усталое лицо. Подумать только, этот человек был отцом-вдохновителем столь грандиозного и опасного замысла. И до последней минуты не обмолвился о нем ни словом.

Но что же все-таки я от него узнал? Истина по-прежнему не найдена — она лишь загнана в более узкий коридор, в двухчасовой промежуток между моментом, когда отец вошел в Тампль, и моментом, когда он из него вышел. Где-то на этом временном отрезке лежит разгадка. Судьбы Луи Шарля. Участи отца. Всего.

И я ничуть не ближе к ней, чем был раньше, а время Папаши истекает на глазах. Он жует беззубым ртом, его взгляд плывет… На много ли вопросов он еще сумеет ответить?

— Что вы подумали, — спрашиваю я, — когда услышали, что Луи Шарль умер в тот самый день?

— Что подумал? Я не знал, что думать. Мальчик, заключенный в башне, вполне мог умереть. Но кем был этот мальчик? — Он умолкает, обдумывая варианты. — Так что я не сильно удивился бы, если бы мне сказали, что дофин жив и по сей день. Хотя… хотя в таком случае это, наверное, было бы известно?.. Ах да, я вспомнил еще кое-что из слов вашего отца. Это случилось много месяцев спустя. К тому времени он уже забросил медицинскую практику. Мы сидели за чашкой кофе — вы совершенно правы, в «Афинском мудреце». Он был пугающе спокоен. Спокоен, как воздух перед грозой, — впрочем, в те времена он уже всегда пребывал в мрачном расположении духа. «Знаешь, — сказал он, а глядел, я помню, в чашку, — есть одна вещь, которую я не могу себе простить». Я спросил, что это за вещь, и он ответил: «Я решил, что жизнь одного ребенка важнее жизни другого». И перед тем как мы расстались в то утро, он добавил: «Ты был прав, Юниус. Я и в самом деле ненастоящий республиканец».

Свет уличного фонаря на углу незаметно бледнеет, растворяется в сиянии наступающего утра. Место у заброшенного колодца, где сиживал, бывало, Барду, пусто, не считая пары голубей, что-то выклевывающих между досками настила. Издалека доносятся крики трубочиста, по булыжной мостовой грохочет телега водовоза.

Больше мне никогда не доведется ни беседовать с Папашей Время, ни смотреть на этот дом. И все же меня тяготит совершенно другое.

— Что случилось с Фелисите Нуво? — спрашиваю я.

— Не знаю. Через несколько дней я специально заглянул навестить ее и, возможно, разузнать что-нибудь, но не нашел ни следа. Ни ее, ни ребенка. Соседи, похоже, решили, что она покинула город, чтобы избежать ареста. В те времена, знаете ли, роялистам жилось несладко.

— А ее сын? Как его звали?

— Звали… — повторяет Папаша Время. — Как же его звали…

Его глаза тускнеют, щеки западают… Внезапно лицо старика озаряется, словно внутри у него, откуда ни возьмись, разгорелась искра, и он каркает:

— Ха! Вергилий! Именно так его и звали! Разве не знак, что его послали нам небеса? О, Эктор, вы сейчас уходите, скажите, не могли бы вы помочь мне… монетой-другой? На дилижанс до Вернона? Спасибо, вы так добры. А насчет свадьбы, я в отчаянии, что не могу пригласить вас, но моя невеста хочет, чтобы торжество проходило в узком кругу. Такая, знаете ли, простая девушка. Надеюсь, вы поймете…

Глава 42 РОДИМОЕ ПЯТНО

— Нет, — качает головой Видок. — В такое поверить невозможно.

Я являюсь как раз в момент, когда он усаживается завтракать. Что за безмятежная сцена. Кофейник севрского фарфора, такая же чашка, из носика кофейника вырывается пар, в высокие, до пола, окна вливаются ароматы лимона и апельсина… Сам Видок — еще расслабленный, спокойный после ночного отдыха — облачен в халат с открытым воротом, мягкую шерстяную рубаху с ворсом и красные брюки.

В этот момент вбегает Эктор. Красный, распаленный последними событиями, жаждущий о них поведать. Благолепию конец.

— Мальчик-двойник? — восклицает Видок. — Которого протащили под носом у двух сотен вооруженных солдат? В игрушечной лошадке?

— Так утверждает профессор.

— И какого черта мы должны ему верить?

— Такого, что… с ним достаточно один раз побеседовать. Ему незачем лгать. И он единственный живой свидетель.

— Что вы говорите? И о чем же он свидетельствует? Он хоть раз видел своими глазами Луи Шарля? Разумеется, нет. Чтобы докладывать об этом деле в Министерстве юстиции, мне нужно нечто большее, чем воспоминания вашего задорного старичка.

Подцепив булочку на нож для масла, он в три укуса поглощает ее. В следующее мгновение раздается приглушенный, мягкий звон колоколов Сен-Северина. Ему отвечают колокольные звоны на другой стороне реки, и несколько минут длится эта перекличка.

Воскресенье.

Возможно, именно этот факт подвигает Видока воззвать к высшей силе.

— Господь всемогущий! Все, о чем я прошу, — это хоть самое завалящее доказательство! Разве это так много? Что-нибудь, чтобы меня в итоге не засмеяли!

— Не знаю, почему вам недостаточно моего рассказа, — заявляю я. — Я привел вам свидетельство очевидца…

— Демагогия.

— Я дал вам личные записи моего отца…

— Благодаря которым мы не продвинулись вперед ни на шаг, чтоб ему пусто было!

Наверное, выражение моего лица заставляет его смягчиться и умолкнуть. Потом он произносит негромко и слегка ворчливо:

— Отлично. Давайте сюда дневник.

В его движениях нет никакой аккуратности. Он бесцеремонно перелистывает отвердевшие страницы.

— Вот что меня беспокоит, Эктор. Последняя строка. «На этом пока все». Наводит на мысль, что продолжение следует. Вам не кажется?

— Продолжения нет. Я искал.

— Но в этом не прослеживается логики. Нам известно, что вашему отцу никто не мешал писать заметки. Известно, что у него не было острой необходимости спешно зарывать дневник — никто ведь даже не знал, что записи существуют. Так почему же он прервался на самом интересном месте? Почему не изложил все обстоятельно, как делал прежде?

В высокие окна врывается свежий ветерок и колышет страницы, будто травы на лугу. Видок готов уже закрыть дневник, но тут что-то привлекает его внимание.

— Подождите-ка, — цедит он сквозь зубы.

Он подносит книжку к свету. На внутренней стороне задней обложки видна трещинка, образовавшаяся, кажется, в результате давления изнутри.

— Господи, — бормочет Видок. — Глазам своим не верю…

Он просовывает палец под кожаную обложку… и через несколько секунд извлекает плотно сложенный лист бумаги. Он раскладывает его на столе, рядом с закусками и медом.

Взгляд Видока — жесткий взгляд охотника. Рот сузился до тонкой линии.

— Это почерк вашего отца? — спрашивает он.

— Да.

— Вы полностью в этом уверены?

— Да.

Он обрушивает кулак на столик. С такой силой, что дневник подпрыгивает, ложки в кофейных чашках звенят, а служанка вбегает, бледная от ужаса.

— Где месье Шарль? — ревет он.

— Еще спит.

— Тем лучше.

Он в той же позе и в том же состоянии, что я покинул его. Голова поднимается и опускается на подушках, шумное дыхание вырывается изо рта. Мы отодвигаем занавески, и разлившийся свет позволяет разглядеть детали, вроде запекшейся слюны в уголках его рта.

— Спит как ангел, черт его дери, — бормочет Видок, срывая одеяло.

Голые ноги дергаются, словно ослепленные ярким светом, и вновь замирают. Видок опускается на одно колено. С деликатной осторожностью, продемонстрированной им еще в морге, возле трупа Леблана, он раздвигает пальцы на ноге Шарля.

— Эктор, — шепчет он, — принесите лампу.

Но и без лампы, в утреннем свете, все хорошо видно. Темно-коричневая родинка, нечетких очертаний, приблизительно сантиметр в диаметре.

Простыни шелестят, пружины матраса поскрипывают. С горы подушек Шарль Рапскеллер сквозь полуоткрытые веки наблюдает за происходящим — ничуть не возражая, словно с подобных процедур начинается для него каждый новый день.

Несколько секунд Видок не знает, как поступить. И, в конце концов, решает остаться коленопреклоненным. Он слегка опускает голову. Воплощенное смирение.

— Я не стану называть вас «ваше величество», — говорит он. — Пока. Но если все пойдет хорошо, надеюсь, вы вспомните своего покорного слугу и мою верность вам.

После этого он поднимает голову. Смирение как ветром сдуло.

— Между нами больше общего, чем вы думаете, месье Шарль. Я тоже был узником. Меня пытались уничтожить, так же как и вас. Только не получилось. И не получится.

Как описать последующие мгновения? С величайшей тщательностью и осторожностью он накрывает Шарля одеялом, подтыкает его со всех сторон, так что в конце торчит лишь голова с поблескивающими от пота волосами. Никогда прежде я не замечал в Видоке такой нежности — или расчетливости.

— Завтра утром, — заявляет он, — свяжусь с Министерством юстиции. И да поможет нам Бог.

Глава 43 МЕРТВАЯ БАБОЧКА

Видок держит слово. Не прошло и двадцати четырех часов, как он договорился об аудиенции у герцогини Ангулемской. Еще день — и было назначено точное время.

— Во вторник днем, — объявляет он. — В час дня. В особняке маркиза де Монфора.

— Кто это?

— Вы уже встречались с ним, Эктор. В усыпальнице Сен-Дени. Он грозил лишить вас жизни.

Я сразу вспоминаю: голос государства. «Одно движение, и тебе конец».

— Маркиз — закадычный друг министра юстиции, — добавляет Видок. — И яростный защитник герцогини. И чтобы вам было не так страшно, заклятый враг графа д'Артуа. О, не думайте, что я забыл вашу теорию заговора. А теперь надо найти нашему юному другу одежду поприличней. Ничего бросающегося в глаза, ему не следует выглядеть самонадеянным. Но и на деревенщину он тоже не должен походить. И может, вы пострижете ему ногти? И ради всего святого, Эктор, проследите, чтобы он принял ванну.

Средства на покупку Шарлю нового костюма, лакированных туфель и лайковых перчаток выделяет префектура. Что касается меня… что ж, со мной поступают гораздо проще: срочно подгоняют под мою фигуру один из костюмов Видока. Однако лишенная возможности облегать внушительные формы первоначального владельца, ткань протестует, обвисая в самых неподходящих местах. Я все время об этом помню — и тогда, когда экипаж останавливается в porte cochère[21] особняка де Монфор, и тем более тогда, когда слуга в сизой ливрее проводит нас во внутреннее помещение, увешанное шпалерами из мануфактур Гобелен и Бове. Кресло, обитое узорной тканью, бархатное канапе. Роскошные портьеры, подвернутые и сложенные внизу с элегантностью, наводящей на мысль о женском платье. Каминный экран из девяти панелей с изысканными сценами сражения.

— Это музей? — интересуется Шарль.

— Можно и так сказать, — хмыкает Видок.

В это мгновение появляется сам хранитель музея, в свежем белом жилете и с двумя бриллиантовыми булавками в жабо. Если маркиз и узнает Видока, припомнив обстоятельства встречи, то не подает вида — ничем, кроме высокомерия, борющегося с чувством долга.

— Прежде чем мы приступим, месье, — произносит маркиз, — прошу вас переговорить со мной наедине.

— Вы можете смело говорить в присутствии этих джентльменов, — отвечает Видок. — Их вопрос касается так же, как и меня.

Никаких признаков, что он узнает и нас. Или желает узнавать.

— Если бы решение зависело от меня, — бесстрастным тоном замечает он, — ни один из вас здесь бы сейчас не стоял. То, что я открыл для вас двери своего дома, является с моей стороны личной услугой министру. Я бы попросил вас об этом не забывать.

— Мы учтем, месье маркиз. В свою очередь осмелюсь напомнить, что ради того, чтобы помешать этой встрече, было убито три человека. Разве их гибель не оправдывает некоторых затрат времени с вашей стороны? И со стороны герцогини?

Как и в усыпальнице, маркиз выдвигает правую ногу, отчего сразу делается похож на дуэлянта. Однако в его голосе чувствуется уступка, едва заметная.

— Месье Видок, — начинает он, — вам следует понять. Я знаю герцогиню с тех пор, когда она была маленькой девочкой. Она столько страдала, что хватит на три жизни. Все, чего я желаю, это избавить ее от лишних слез.

— Надеюсь, что доставлю ей лишь радость, месье.

В карих глазах маркиза вспыхивает искра.

— Пятнадцать минут, — говорит он. — Не больше. И герцогиня оставляет за собой право в любой момент прервать беседу. Так же как и я.

— Договорились, — заключает Видок.

Его облик — воплощенная уверенность в себе. Я был бы счастлив, будь у меня хоть десятая ее доля, но куда уж мне! Я не могу представить себе сколько-нибудь удачное завершение этого предприятия. Вот маркиз, смуглый и непоколебимый. Вот Шарль, уже гоняет что-то ногами (теннисный мячик! Откуда он его взял?). А через минуту, подобная снежной буре, в гостиную врывается она: герцогиня Ангулемская.

Племянница нынешнего короля, невестка графа д'Артуа. Сейчас герцогиня предстает в более законченном образе, нежели тогда, в Сен-Дени, но в то же время она словно бы стала меньше и раздраженнее. Белый кашемир и алый бархат не для нее. Нет, ее удел — корсет и черный креп, и во всем облике герцогини читается: «Каким образом вы намерены испортить мне жизнь?»

— Добрый день, мадам. Я старший инспектор Видок из бригады безопасности.

— Мне о вас докладывали.

Ее голос так же холоден, как и протянутая Видоку рука.

— Я чрезвычайно польщен. Могу я представить вам господина, который с таким благородством и усердием помогал мне в расследовании? — Тщательно рассчитанная пауза, во время которой мои брюки обвисают еще в десяти местах. — Доктор Эктор Карпантье.

— Карпантье, — тихо повторяет она.

Не зная, как лучше поступить, я неловко делаю шаг вперед.

— Это большая честь беседовать с вами, мадам. Кажется, вы встречались с моим отцом. В менее счастливые времена.

— Да, — произносит герцогиня.

Она словно бы теряется между прошлым и настоящим.

— Разумеется, я вспоминаю вашего отца с огромной нежностью. Он был чрезвычайно добр ко мне и моему… — Затянутой в перчатку рукой она теребит золотой крестик на груди. — Ко мне и моему…

— В самом деле, — встревает Видок, прекращая затянувшуюся паузу. — Вы столь изящно подвели нас, мадам, к теме нашего обсуждения. Как я уже сообщал министру, недавние события позволяют сделать вывод, что предположительно — я подчеркиваю, предположительно — молодой человек, которого вы видите сейчас перед собой, мадам, возможно — слово, важность которого нельзя в данном случае переоценить, мадам, — итак, возможно, этот молодой человек не совсем вам неизвестен.

— В этом он вас убедил?

— Нет, мадам. Из своего детства он припоминает лишь драгоценные крохи. Он никогда не называл себя иным именем, только Шарль Рапскеллер. За него выступали другие люди.

— И кто же они?

— К сожалению, им чрезвычайно не повезло, мадам, — они умерли. Безвременно скончались. Одного из них звали месье Кретьен Леблан — его вы тоже, возможно, помните.

Еще одно имя, залетевшее из прошлого. Она склоняет голову, словно в попытке укрыться.

— Поскольку этому молодому человеку самому, по-видимому, угрожает опасность, мы сочли целесообразным представить его вам. Единственно ради его блага. Если вы с уверенностью заявите, что он не Луи Шарль, герцог Нормандский… что ж, в таком случае вы, возможно, окажете юноше неоценимую услугу: спасете ему жизнь.

Так он взывает к ее широко известному милосердию. Хитрый ход, если не считать, что в выражении лица герцогини сейчас нет и капли милосердия.

— Полагаю, бессмысленно, месье, утверждать нечто столь очевидное. Как вы помните, мой брат погиб.

— Пожалуй, — соглашается Видок. — Так принято считать. Однако вследствие отсутствия… отсутствия тела как такового…

Маркиз резко поднимается со стула, его губы предостерегающе изгибаются. Но его опережает герцогиня.

— Эта дерзость, — произносит она тоном медленно разгорающейся ярости, — переходит все границы. Вы утверждаете, что мой брат жив. Я говорю, что он умер. Поскольку мы не можем прийти к соглашению по этому вопросу, предлагаю немедленно прекратить беседу.

В этот момент в разговор вступает человек, на которого до сих пор никто не обращал внимания.

— У тебя красивые волосы, — произносит Шарль. — Те, что видны.

Изумленная герцогиня подносит руку к своему маленькому, по английской моде, капору. На щеках у нее проступают фиолетовые пятна.

— Мои извинения, — вмешивается Видок. — Молодой человек не всегда… у него иной раз с головой не совсем…

— Подлец, — глухо стонет она. — Подлое существо.

С выражением презрения она надвигается на Шарля.

— Я уже нескольким таким, как вы, дала от ворот поворот, — шипит она. — Называющим себя именем моего дорогого брата. С превеликим удовольствием спроважу и вас.

— Надеюсь, вы не станете это делать, — отвечает Шарль. — Мы ведь только пришли.

После этого вопрос, убедит он ее в чем-то или нет, уже неуместен; можно лишь спрашивать себя, уйдет ли он отсюда живым.

— Скажите мне. — Ее голос похож на воронье карканье. — Ответьте, месье Притворщик. В какой день умер мой отец?

Вопрос не столько озадачивает его, сколько словно бы пролетает мимо. С растерянной улыбкой он поворачивается ко мне, смотрит на Видока, опять на нее.

— Ага, вы забыли? — восклицает герцогиня. — Двадцать первого января. Любой школьник, изучающий историю, мог бы поведать вам об этом. А помните ли вы, что после его смерти долго стреляли из пушек? Помните? Помните, как вы реагировали на стрельбу? А что сказала ваша тетя, помните?

Маркиз кладет руку ей на плечо.

— Дитя мое, — тихо произносит он. — Прошу вас…

— Помните, что они с матерью сделали для вас в ту ночь? То, что обычно не делали? — Черты ее лица до предела заостряются. — А может, вы сумеете припомнить день, когда собрали для меня мою переписку. Где вы сложили письма? В какой комнате? Каким образом?

Впервые за все время в глазах Шарля мелькает страх. Он протягивает вперед руки, словно стараясь защититься от удара.

— И еще скажите, как вы подшутили надо мной в девяносто третьем на Новый год? Что это была за проделка? В какой комнате она произошла?

Долгое, долгое молчание. Пока оно тянется, потухают последние угольки надежды. Выражение лица герцогини? Экстатически-мрачное — вот единственное достойное описание.

— На мой взгляд, молчание месье Рапскеллера говорит само за себя. Мой брат, если бы он был жив, смог бы ответить на любой из этих вопросов.

Видок скребет в затылке.

— У него — кажется, я забыл сообщить об этом, мадам, — амнезия. Доктор Карпантье подтвердит…

— Чрезвычайно сожалею, но вынуждена предложить вам покинуть помещение.

Демонстративно, одним щелчком сложив черный веер, она протягивает руку к звонку, намереваясь вызвать горничную. Ее движения почти театральны: она знает, что никто не посмеет ее остановить.

Кроме Шарля.

— Это была бабочка, — срывается у него с губ.

Прищурившись, она пристально смотрит на него.

— Что вы сказали?

— Я нашел бабочку. Сумеречного бражника. Так странно, что он попался мне в январе. Я посадил его в кувшин.

С ним сейчас происходит то же самое, чему я уже однажды был свидетелем в саду Тюильри: словно внутри у него наступает рассвет. Его лицо, вся его личность распахивается навстречу свету.

— Вы вздремнули днем, — продолжает он, — а я прокрался в комнату. Вы спали на маминой кровати, потому что вам нравилось марсельское покрывало, которым она была застелена. Я сунул бабочку вам под сорочку, а вы проснулись и завизжали. А бабочка, ну да, она летала у вас под сорочкой, хлопала крылышками. К тому времени, когда мы ее достали, бедняжка уже умерла. Я помню, у вас на коже остались следы… пыльца с крыльев. А вы сказали: «Не переживай, мы ее похороним, и она попадет в рай». И мы похоронили бабочку в дровяном погребе.

Беззвучно шевеля губами, герцогиня падает на канапе.

— А ваши письма, — продолжает Шарль, — я перевязал белой лентой, засунул под ленту розу и приложил записку: «Собственность мадам Серьезы (я так написал, потому что этим именем вас часто называла мама). Вскрыть перед смертной казнью». Я оставил сверток на короткой винтовой лестнице, по которой можно было подняться из гардеробной на чердак. На самом деле я не думал ни о какой смерти. Я просто хотел подшутить. А когда в тот день стреляли из пушек, я…

Она машет рукой перед самым лицом Шарля, словно стараясь остановить его.

— … я расхохотался. На самом деле я плакал, но наружу все вышло не так. Тетя Элизабет нисколько не рассердилась. Она лишь сказала: «Да, дитя мое. Твой отец тоже сейчас смеется, ведь он на небесах, с ангелами, а там бесконечная радость». И когда я стал думать о том, что папа на небесах с ангелами, я начал плакать, все плакал и плакал и не мог остановиться. И мама с тетей Элизабет позволили мне в тот вечер лечь позднее обычного и играли со мной в нарды, хотя мне вовсе не хотелось. Чтобы успокоить, меня напоили разбавленным вином, и мама качала меня на руках, пока я не уснул. А когда я на следующее утро проснулся, вы были рядом. Стояли перед моей постелью с деревцем кассии в руках. Не знаю, где вы его нашли. И вы сказали: «Надо его посадить в память об отце. Чтобы каждый раз, когда мы смотрим на дерево, вспоминать папу».

Герцогиня Ангулемская закрывает уши ладонями. Низко опускает голову.

Медленно, с выражением величайшей нежности, не остановленный никем из присутствующих, Шарль Рапскеллер опускается перед ней на колени. Утыкается лбом в ее английский капор.

— Мари, — говорит он, — я вернулся домой. Как и обещал. Помнишь? В ночь перед тем, как мы расстались?

Внезапно она веером ударяет его по лицу.

Второй удар приходится в плечо. К четвертому она отшвыривает веер и бьет одной лишь рукой в тонкой перчатке.

Столь велико уважение к герцогине, что никто не пытается ей помешать. И меньше всех Шарль. Не проявляя больше отвращения к прикосновениям, он молча пережидает этот град. По удару за каждый год его отсутствия.

Наконец он хватает ее за руку и прижимает обтянутую шелком ладонь к губам.

— Господь милосерден, — лепечет она, падая в его объятия. — Взгляни на Его дела. Господь милосерден.

Глава 44 НАРУШЕНИЕ ЭТИКЕТА

Чего я никогда не забуду, так это лица герцогини после того, как она размыкает объятия. Оно дышит — нет, не радостью — ужасом. Пальцы, которыми она касается лица Шарля, дрожат.

— Это ты, — выдыхает она.

После того как она подтверждает для себя истинность увиденного, что-то внутри ее словно надламывается и она разражается потоком слез. Никогда прежде, думается мне, мадам Серьеза не выказывала столь свободно свои чувства — ни горестные, ни радостные.

— Прошу простить меня, — с запинкой произносит она.

Маркиз кладет руку на ее склоненную голову.

— Незачем извиняться, дитя мое. Я тоже молился, чтобы этот день настал.

После такого благословения плотина окончательно прорывается: жгучие слезы создают мембрану, отделяющую герцогиню от внешнего мира, делая ее измученное красное лицо как будто бы детским. Наконец, потрясенная, изнеможенная, она с трудом встает. Принимает носовой платок, предложенный Видоком.

— Что ж, — произносит она. — Это все меняет.

— Безусловно, — соглашается Видок.

— Я ведь должна… — она смотрит то на один гобелен, то на другой, — должна рассказать дяде?

— Королю? Разумеется, — отвечает маркиз. — Я буду счастлив лично проинформировать графа д'Артуа.

За его ледяной улыбкой явственно читается ирония, но она ее не замечает, поскольку в ее мире сейчас иронии места нет. Так же как вообще ничему и никому, кроме молодого человека, так и оставшегося коленопреклоненным.

— Пойдем. — Она протягивает ему руку. — Ты должен пойти со мной.

Он берет ее за руку. Встает.

— Если ты не против, я бы хотел побыть еще с Эктором.

Заяви он, что намерен вплавь отправиться на луну, его встретило бы примерно такое же непонимание. Сначала она не в состоянии даже разобрать, о ком идет речь.

— Ты хочешь сказать… — она делает неопределенный жест в моем направлении, — с ним?

— Только на эту ночь, — объясняет Шарль. — Мы с Эктором через многое прошли вместе. И он сидит со мной каждый вечер, пока я не усну, и колени у него никогда не скрипят. И сегодня, мне кажется, мое место там. А с завтрашнего дня… я буду целиком принадлежать тебе.

— Но нам так о многом надо поговорить! — протестует она. — Вспомнить годы и годы…

— В вашем распоряжении будет множество лет, чтобы этим заняться, — вступается маркиз. — Но, моя дорогая, прежде чем устраивать молодому человеку постель во дворце, необходимо удостовериться, что его там ждут.

— Ждут? Как законного короля Франции могут не ждать?

— Не уверен, что все отнесутся к этому так же, как вы, дитя мое. Да уж, — добавляет он многозначительно, — вашу радость разделят далеко не все. До сего дня месье Видок и уважаемый доктор приглядывали за Шарлем. Полагаю, можно смело довериться им еще на одну ночь.

Видок поддерживает маркиза, и их объединенным доводам она может противопоставить лишь собственное нежелание хоть ненадолго расставаться с Шарлем. А это нежелание не столь уж неумолимо (в Тампле ее хорошо научили подчиняться). Смирение, с которым она, в конце концов, обращается ко мне, производит почти болезненное впечатление.

— Вы не возражаете, если завтра утром я вас навещу?

— Ну, разумеется, мадам! — восклицает Видок. — Считайте мой дом своим личным pied-à-terre.[22]

Прежде чем уйти, она выдвигает условие: она должна на прощание прикоснуться к брату.

Притрагиваясь к его лицу, она вспоминает знакомые черты. А Шарль просто счастлив.

— За эту радость мы должны благодарить Бога, — шепчет она. — Для Него нет ничего невозможного. До завтра.

Она с неохотой отпускает его.

— До завтра, — отзывается он.

И герцогиня Ангулемская покидает комнату совсем не той женщиной, какой сюда вошла. Маркиз отправляется проводить ее до кареты, и, как только дверь за ним закрывается, Видок подбрасывает шляпу под самый потолок. Она не падает обратно. Задрав головы, мы обнаруживаем, что шляпа зацепилась за хрустальные подвески люстры.

— Мы сделали это! — провозглашает он.

Собирательное местоимение «мы» ласкает слух.

Только недолго, потому что в течение последующих минут Видок разглагольствует исключительно о себе. О великом будущем, ожидающем его. О роскошных пирах и наградах, о приемах в Тюильри, о приглашениях в знаменитые салоны. О повышении по службе, о том, какое у него будет собственное подразделение (посторонитесь, соперники!). О титуле, рассчитывать на получение которого у него есть все основания. А когда он получит его, тогда что мешает сделать следующий шаг и возглавить — ни много, ни мало — префектуру?

Он витает в облаках еще некоторое время, после чего направляется к двери.

— Куда вы? — любопытствую я.

— Праздновать, дурачище вы этакий. Веселиться. Так уж случилось, что у меня дома сейчас чудная молодая кобылка. Ждет, не дождется, когда на ней покатаются. О, у нее такое поле клевера, вы не представляете…

— Я тоже люблю лошадей, — вставляет Шарль.

— Ну да, — после паузы соглашается Видок. — Отличные животные. Надеюсь, маркиз угостит вас обедом и вином. Самое меньшее, что он может сделать. И не уходите из особняка сами. Отправьте за жандармами, в двух кварталах отсюда есть участок. Если понадобится, сошлитесь на меня. И встретимся в особняке Видока, договорились? Сегодня вечером обязательно надо поднять бокалы за нашу победу.

— Есть ли у вас шампанское? — С надеждой в голосе спрашивает Шарль.

— Едят ли мухи дерьмо? — с этими словами он распахивает дверь.

Как всегда, он забирает с собой изрядную долю кислорода, бывшего до той поры в комнате. Воздух становится ощутимо более разреженным, и сама комната словно ужимается, когда Шарль едва слышно произносит:

— Я не готов.

— Я знаю.

Он падает на канапе. Обхватывает голову руками.

— Мне кажется, я никогда не буду готов.

— Наверное, все короли так думают поначалу. А потом постепенно привыкают, начинают ориентироваться.

Он весь сжимается.

— Мне иногда хочется…

— Чего?

— Я представляю себе, как было бы хорошо, если бы вы оставили меня в Сен-Клу.

Будь у меня в распоряжении больше времени, я мог бы рассечь ту болезненную связку, которая внезапно сжала мне грудь. Мог бы даже задаться вопросом, не прав ли он? Но в следующую секунду массивные двери распахиваются и в комнату врываются четыре жандарма.

«Должно быть, произошла ошибка, — хочу сказать я. — Я за вами еще не посылал».

— Именем его величества Людовика Восемнадцатого мы уполномочены арестовать вас, Шарль Рапскеллер…

Ошеломленный, Шарль встает с канапе.

— … на основании обвинения в заговоре с целью покушения на жизнь нашего любимого монарха…

— Любимого кого? — шепчет он.

— …и вас, Эктор Карпантье, как соучастника вышеупомянутого деяния.

Выдает их в первую очередь то, что они говорят с запинками. И мундиры на них сидят примерно так же, как на мне костюм Видока. Месье может нарядить своих лакеев в любые одежды, но галерную вонь этим не отобьешь.

— Как вы смеете? — доносится у меня из-за спины голос государства. — Немедленно покиньте помещение!

Одного удара дубинкой хватает, чтобы заставить маркиза умолкнуть. Как я ни сопротивляюсь, меня тоже — сначала одну руку, потом другую — пригвождают к полу. Краем глаза я вижу, как один из бандитов сапогом бьет Шарля в висок. Тот падает. На моем горле смыкается рука…

Странно, что я не пытаюсь позвать на помощь (а кого, собственно?). Но в тот момент, когда мне на голову надевают холщовый мешок, я произношу:

— Он все узнает.

Объяснять, кто именно, разумеется, нет необходимости. Конечно, кто-нибудь мог подумать, что я говорю о Боге. Однако мои собеседники такой ошибки не совершают.

— Твой Видок будет мертв еще до захода солнца, — отвечают мне.

И добавляют, словно само собой разумеющееся:

— И ты тоже.

Глава 45 УЧАСТЬ ИЗМЕННИКОВ РОДИНЫ

Впоследствии, когда я буду вспоминать эти события, больше всего меня поразит скорость. Секунду назад мы простились с герцогиней Ангулемской «до завтра»; в следующее мгновение мы уже в Отель де Билль.

Промежуточных стадий нет. Ни суда, ни апелляции. Ни камеры в Консьержери.[23] Двух заключенных по имени Корневи и Юссо выводят из подобия загона; вместо них внутрь вталкивают нас с Шарлем; щелкает замок. Все проходит без суеты.

В конечном итоге, думается, подкупить потребовалось совсем немногих должностных лиц, возможно, одного или двух; что до остальных, мы автоматически вписались в их рабочий распорядок. Например, когда бьет три, появляется часовой и говорит:

— Пора.

— Пора что? — бормочет Шарль, все еще не пришедший в себя после удара и периодически теряющий сознание.

Ответа мы не получаем. А когда приходит следующий, он указывает лишь:

— Сюда.

Длинный, продуваемый сквозняками коридор, лестничный пролет, остановка в темном сводчатом помещении.

— Садитесь, — произносит часовой.

Понимание приходит в три стадии. Первая: я слышу плещущий звук, который наводит на мысль о вышедшей из берегов Сене, периодически прерываемый человеческим смехом. Собирается толпа. Снаружи. На Гревской площади.

Вторая: седовласый священник у входа. Его зовут отец Монте, и он главный капеллан парижских тюрем.

Последняя: коренастый, с одутловатым лицом и добродушным взглядом человек в сюртуке и видавшей виды треуголке. Его зовут Шарль Анри Сансон, и он — исполнитель смертных приговоров, то есть палач. Именно в его руке раскачивались, перед завывающей толпой, головы Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты. То же самое он собирается проделать с нашими головами.

— Добрый день, — говорит он, скромно улыбаясь.

С меня срывают сюртук. Связывают руки за спиной и расстегивают рубашку. Я ощущаю прикосновение к шее холодного металла; на плечи падают волосы.

— Мы не те, за кого нас принимают.

— Ясно, не те.

— Мы не Корневи и Юссо. Меня зовут доктор Эктор Карпантье…

— Угу.

— … а это — Шарль Рапскеллер. Брат герцогини Ангулемской.

— Мм…

— Пропавший дофин, понимаете вы или нет? Если из-за вас с его головы упадет хотя бы волос, вы будете виновны в цареубийстве. Вы знаете, что это означает?

На долю секунды кажется, что мои слова поколебали его непрошибаемое самообладание. Заморгав, он произносит извиняющимся тоном:

— Ваша правда, как я мог забыть? Прежде чем мы пойдем, надо сделать еще кое-что.

Повинуясь кивку, двое его помощников хватают Шарля и распластывают на каменном возвышении.

— Подождите, — пытаюсь вмешаться я. — Погодите.

Они закатывают ему рукав рубашки. «Хороший материал», — ловлю я фразу одного из них. Прижимают к камню его правую руку. Силой распрямляют пальцы.

— Что вы делаете? — кричу я.

— Небольшая формальность, — отвечает Сансон.

Словно школьник, читающий букварь, он начинает методично бубнить:

— Согласно уголовному кодексу, статья двадцать три «а», раздел девять…

— Пожалуйста! — молю я. — Он не тот, за кого вы его принимаете.

— … любой посягнувший на жизнь короля виновен, в глазах государства, в государственной измене…

Он берется за огромный мясницкий нож. Замахивается.

— …и получает соответствующее наказание.

Тесак на мгновение замирает в верхней точке замаха, лучась всеми цветами радуги. И падает.

— Нет!

В тот же миг, как я испускаю вопль, лезвие рассекает руку Шарля в том месте, где предплечье переходит в кисть.

Крик… алая волна… Шарль сползает на пол, из культи толчками вырывается кровь.

Сансон деловито сметает отсеченную кисть в мешок и спокойно завязывает его. Потом замечает выражение моего лица:

— Не волнуйтесь, месье. Ваши руки останутся при вас.

— Ради бога… — Я задыхаюсь, еле говорю. — Не могли бы вы… пожалуйста, перевяжите ему рану. Разве…

Слова вылетают еще до того, как я осознаю их абсурдность.

— Он истечет кровью!

— Дайте парню тряпку, — отвечает Сансон. — Но не сильно усердствуйте, приводя его в чувство. Ему же лучше, если он останется без сознания.

Теперь они полностью переключаются на меня. Помощники связывают мне ноги. Снятый сюртук набрасывают мне на плечи, стянув рукава под подбородком. На лбу у меня проступает холодный пот. Мозг бешено пульсирует в темнице черепа.

— Пойдемте, сын мой, — вступает отец Монте.

Льет дождь. Никто и не заметил, как солнце спряталось за тучами, заполонившими небо, — до них нет дела тысячам собравшихся на площади зрителей. Многие из них ждут с самого утра (задолго до того, как я узнал, что мне предстоит стать предметом их развлечения), и теперь, к четырем часам дня, они налегают друг на друга, как пласты породы в карьере. Всеми правдами и неправдами они пробирались на ступеньки Дворца Правосудия, чтобы смотреть спектакль оттуда, так что теперь там нет свободного места. Они повсюду — гроздьями свисают с балконов таверн, грозят обрушить своей тяжестью мосты.

Жандармы выводят меня за порог. Шарля волокут следом. При виде нас толпа разражается ревом. Я пячусь, но рука сзади возвращает меня на место. Другая рука подталкивает меня в направлении поджидающей повозки.

Первым в нее забирается Сансон. Следующим затаскивают Шарля, все еще в обмороке, с рукой, обвернутой набухшим кровью полотенцем. Потом иду я.

Спереди, справа, слева — отовсюду — доносится одно и то же миллион раз повторяемое слово.

— Двое! Двое! Двое!

В первые дни Реставрации гильотинирование — достаточно редкое зрелище, так что возможность увидеть за одно представление сразу две казни является неслыханным удовольствием. Настроение толпы можно выразить фразой: «Как в старые добрые времена» или «Теперь Старая Брюзга стала разборчивей, чем прежде».

Офицер отдает приказ, и повозка, словно подталкиваемая гулом толпы, начинает движение. Колеса тяжело перекатываются с булыжника на булыжник, толпа расходится, чтобы опять сомкнуться после нас. Так мы минуем набережную Цветов, переезжаем Биржевой мост, катим по набережной Жеврес.

Любопытно, что единственной темой моих мыслей в эти минуты являются головы других людей. Головы на вытянутых шеях, как они выглядывают из дверей, торчат из окон. Таращатся с фонарных столбов, из магазинов и лавок. Глаза горят бешеной похотью.

Рядом со мной отец Монте поднимает крест и начинает читать… наверное, на латыни, я не разбираю слов. В этом монотонном бормотании тонут остальные звуки, и я погружаюсь в странное полузабытье, от которого меня пробуждает толчок: на плечо мне падает голова Шарля.

Я пристально смотрю на его бледное лицо. Веки еле заметно шевелятся. Подрагивает нижняя губа. Пожалуй, все.

«Он умрет, — думаю я. — Им не понадобится его убивать».

И опять я ловлю себя на страстном желании, чтобы рядом оказался отец. Или Видок. Но первый давно мертв, а второй вскоре к нему присоединится. Не пройдет и десяти минут, как компания пополнится и мной.

— Шарль!

Руки и ноги у меня связаны. Единственный доступный мне инструмент воздействия — голос.

— Шарль, ты меня слышишь?

Ответ я скорее ощущаю: дыхание, вырывающееся изо рта.

— Посмотри на меня. Смотри мне прямо в глаза, можешь?

Веки поднимаются, зрачки в глазницах пляшут.

— Мы едем на прогулку, — говорю я. — Будет очень весело.

— Нет, — бормочет он. — Дождь…

Дождь и в самом деле льет изо всех сил, заставляет сомкнуться его измученные веки, струями стекает с подбородка.

— Не обращай внимания, — продолжаю я. — Постарайся забыть обо всем. И смотри мне в глаза. Шарль, сделай это для меня.

Проходит несколько секунд, прежде чем ему удается сфокусировать взгляд.

— Отлично. Молодец. Вот так и смотри. Это все, что тебе надо делать.

Повозка едет дальше, мимо рядов магазинов, мимо стен лиц. Смех, издевки, ноги в башмаках или сапогах месят грязь, мальчишки облепили вывески магазинов — ничего этого мы не замечаем. Между нами сейчас необыкновенная, пугающая близость, как у солдат в осажденном бастионе.

Наконец к его лицу возвращается немного краски. Дыхание делается более равномерным. В глазах появляется свет.

И тут повозка останавливается.

— Сохраняй мужество. — С этими словами отец Монте подносит распятие вплотную к моему лицу.

Наверное, думает, что я поцелую крест, но я смотрю на другое: Шарля волокут по приставной лестнице. На эшафот: железо, дерево, веревки. И над всем нависает знакомый стальной треугольник. Старая Брюзга. Умножительница вдов.

— Все только смазано, любо-дорого глядеть, — успокаивает нас Сансон.

Я окидываю взглядом гигантский циферблат на фасаде Ратуши. Без двух четыре, и места расхватаны, все до единого. Столики и стулья сданы внаем. Беспризорники, облепившие каминные трубы и оконные решетки, выкрикивают с высоты оскорбления прохожим. Непосредственно под эшафотом устроились двое мужчин с чашами в руках — собирать кровь.

«Вот для чего я спасал Шарля».

По ступенькам вверх его тащат, но, оказавшись на эшафоте, он самостоятельно проходит несколько шагов — с безмятежностью, при данных обстоятельствах поразительной. Зрители разражаются возгласами одобрения.

— Молодец! Даже не дрогнул!

— Силен, черт его дери!

Какая-то женщина, молодая и красивая, посылает Шарлю воздушные поцелуи. Ее лицо искажено рыданиями. «Она напишет о нем роман, — думаю я. — Причем плохой».

— Возьмите сперва меня! — кричу я Сансону. — Я хочу пойти первым!

— Закон есть закон.

Двое жандармов укладывают Шарля на брус, лицом вниз. Толпа испускает низкий гул, который нарастает, делается все более громким и высоким, причем увеличение громкости совпадает со стадиями ритуала: правая нога привязана, левая нога привязана. Ммммм… Ммммммммммммм…

— Я хочу сделать заявление! — кричу я. — Хочу признаться. Прошу вас! Я желаю признаться во всем!

— Тогда дайте мне закончить здесь! — отзывается Сансон, в голосе которого начинает звучать раздражение. — Как освобожусь, сразу займусь вами, месье.

Завязаны последние узлы. Брус вталкивают в центр эшафота, Шарль оказывается под самым ножом. Все, что осталось сделать Сансону, это потянуть за шнур.

— Его помиловали! — кричу я. — Скоро об этом станет известно! Его помиловал сам король!

— Такого я еще не слышал, — качает головой Сансон.

— Помиловали его, говорю я вам!

Я добиваюсь лишь одного — раззадориваю толпу. Не прошло и двадцати секунд, как слово начинает эхом откликаться со всех концов площади.

— Помиловали! Помиловали! Помиловали!

А ведь это им нужно меньше всего. И то сказать: ничто не огорчило бы их больше, чем отмена смертного приговора в последнюю минуту.

К тому же она кажется невероятной. Шарль лежит неподвижно. Сансон, весьма целеустремленно, совершает последние шаги по направлению к гильотине, готовясь взяться за шнур. Все пропало.

И вдруг гул толпы прорезает крик, похожий на пронзительный вороний грай. Он так отличается от фона, что создает вокруг себя тишину.

— Прекратите!

Я смотрю на людской океан внизу. Откуда ни возьмись, в нем появляется воронка. Два королевских стражника пробивают дорогу в толпе рукоятями клинков, а по освободившемуся проходу следует — маленькое воплощение мести — герцогиня Ангулемская.

— Немедленно прекратите! — кричит она. — Эти люди невиновны!

В этот момент, готов поклясться, нет на всей Гревской площади человека более испуганного, чем она. Со всех сторон ее окружает толпа — источник ее кошмаров. И представители этой толпы не выказывают ей ни капли уважения.

— А пошла она!

— Мы ей удовольствие не портили, так чего ей надо?

— Отправить ее обратно во дворец, и вся недолга!

Она неустрашимо движется прямиком к эшафоту, не переставая кричать:

— Они невиновны, говорю же!

Толпа отзывается недовольным ропотом. Сансон у подножия эшафота, нахмурившись, держит совет с одним из помощников.

— Надо начинать…

— И так задержались…

— От дождя аппарат заржавеет…

Но этот обмен репликами прерывается одной фразой, прозвучавшей гораздо более громко:

— Вы слышали, что сказала моя невестка, месье Сансон!

На парапете Дворца Правосудия возвышается фигура, исполненная непередаваемого достоинства. В лентах и медалях. В одежде со всеми королевскими регалиями.

Один только его вид исторгает из толпы совершенно новый звук. Герцогиню Ангулемскую видели не все, а вот его знает каждый.

И тут, к вящему удивлению окружающих, меня разбирает смех. Потому что, предоставь мне судьба возможность выбирать личного спасителя, я никогда бы не подумал о графе д'Артуа.

— Эти люди могут идти! — Его голос гремит, пока он зачитывает длинный документ. — По приказу короля!

Тянутся мгновения неопределенности: по лицу Сансона видно, как он взвешивает на внутренних весах требования каждого из двух его господ: толпы и монарха. Не менее полуминуты уходит у него на то, чтобы решить вопрос в пользу последнего.

— Развяжите их, ребята, — сдается он.

И когда с моих рук падает последняя перерезанная веревка, он отвешивает мне самый любезный поклон.

— Надеюсь, вы не станете держать на меня зла, месье.

К тому времени, как граф приближается к нам на расстояние, достаточное, чтобы можно было различить черты, дождь уже преображает его лицо в лицо старого знакомца — Эжена Франсуа Видока. Герцогиня, промокшая до нитки, тяжело дыша, хватает меня за оборванный край рубахи и кричит:

— Вы спасете его?

И вдруг шелестом доносится шепот Шарля:

— Не надо.

Но Видок уже повернулся лицом к толпе. Самым своим повелительным голосом он приказывает:

— Принесите мне горшок со смолой!

Он до такой степени вошел в роль, что не менее дюжины человек бросаются в разные стороны с воплем: «Есть, Месье!» Первым возвращается торговец рыбой: в закоулке он обнаружил кровельщика, который даже в такие знаменательные минуты не расстался с горшком черной дымящейся жидкости.

— Благодарю, — величественно произносит поддельный граф д'Артуа, наворачивая на руку перевязь, чтобы взяться за горшок. — Эктор, дайте Шарлю руку. Ему надо за кого-то держаться.

Остекленевшие глаза дофина не выражают ничего, когда Видок срывает с его руки повязку и молча разглядывает свисающие сосуды.

— Мне очень жаль, ваше величество. — Он преклоняет колено. — Так мы делали на море.

И он погружает руку Шарля в горшок с дегтем.

Даже Сансона передергивает, когда соприкасаются плоть и жар. Шипение можно услышать за двадцать метров, запах ощущается и того дальше. Что до воплей, то герцогине Ангулемской не менее трех минут приходится затыкать уши, прежде чем они затихают.

Боль Шарля до такой степени заставляет забыть обо всем, что только гораздо позже, вечером, я обнаруживаю, что у меня самого два пальца распухли и посинели. Он их сломал, пока сжимал мою руку.

Глава 46 КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

Уже ночью, когда удалось, наконец, с грехом пополам усыпить Шарля, когда герцогиня, пообещав наутро вернуться, ушла, нам с Видоком выпадает возможность поведать друг другу свои истории.

— Четверо? — грохочет он в бокал, словно в рупор. — Этого хватило, чтобы вас повязать? Ха! Мне понадобилось восемь!

Он только успел выйти на крытую галерею особняка, как на него набросились. Вооруженные кто чем горазд. Шорным шилом. Тупой алебардой. Кинжалом в ножнах. Бочарным теслом.

Он сразу понял, что их цель — усмирить, не убивая, так что постарался, насколько возможно, усложнить им задачу. Точно рассчитанным ударом ноги разоружил одного. Локтем ударил под дых другого. Выбил пару коленных чашечек, расшиб переносицу. И совсем было вошел во вкус, но тут они пустили в ход молот для укладки мостовой.

— По крайней мере, я думаю, что это был молот. Я не успел увернуться.

Его стреножили, как лошадь, обмотали веревками и сбруей, стащили вниз по лестнице и заперли в винном погребе маркиза.

— Это был жесточайший из всех ударов, Эктор. Бросить меня в шаге от выдержанных марочных вин без возможности их попробовать.

Однако именно вино стало его спасителем. Поелозив хорошенько связанными ногами, он ухитрился стащить одну бутылку с полки и разбить о каменный пол. Осколками перерезал веревки.

Теперь между ним и свободой стояло лишь одно препятствие — запертая дверь. Препятствие ничтожное, учитывая, что вскоре он обнаружил штопор. Поддержав себя морально с помощью лучшего бургундского маркиза де Монфора, он занялся человеком, поставленным в охрану. Судьбу последнего вскоре разделили еще двое, после чего Видок схватился за молот и стал крушить им направо и налево. Оставшиеся трое взяли ноги в руки и покинули поле сражения.

— Тут я поворачиваюсь и вижу — кого бы вы думали? — Месье собственной персоной, реального, как сама жизнь. С парой мерзавцев по правую и левую руку в качестве охраны. Вооруженного двумя короткоствольными пистолетами, завернутыми в платки с монограммами. Не стану скрывать, я прирос к месту от изумления. Но собрался и самым спокойным голосом сказал: «Вам пришлось немало потрудиться, Месье». А он в ответ: «О, я до последнего момента надеялся, что удастся обойтись без суматохи, но не могу же я позволить, чтобы вы отобрали у кого-то принадлежащий ему по праву трон. Так не пойдет».

— И что дальше?

— Я сообразил, что мой единственный шанс — сыграть на тщеславии негодяя. «Послушайте, — сказал я, — стрелять в безоружного — не ваш стиль. Разве вы не один из лучших фехтовальщиков страны? Так почему бы нам не решить спор в честном бою? Прикажите снять наконечники с ваших рапир!»

— Вы вызвали его на дуэль?

— Я забыл сказать, что сам неплохо фехтую. Научился еще мальчишкой, отточил навыки в Аррасе. Первой моей жертвой стал инструктор по фехтованию.

Нечего и говорить, Месье сразу принял вызов и назначил место и время. Прямо сейчас. Во дворе.

Странная это была дуэль. Не на пистолетах туманным утром, а на рапирах среди бела дня. Никаких секундантов, если не считать таковыми двух наемных бандитов: своими криками они поддерживали Месье и то и дело порывались вмешаться и склонить чашу весов в его пользу.

Преимуществами Видока стали его молодость и массивная фигура. Месье же быстрее двигался и к тому же чаще тренировался, так что на его стороне была отточенная техника. («Парируя его уколы, я наслаждался, Эктор».) Они снова и снова наскакивали друг на друга среди цветочных клумб, и силы противников казались равными. На каждый выпад следовал ответный укол. Контрвыпад — и контрудар. Звон соприкасающихся лезвий эхом отдавался от оштукатуренных стен, ему вторили крики грачей с карнизов. Болельщики Месье орали и размахивали руками… и Видок начал понимать, что его время истекает.

— Я задыхался, друг мой. Вдруг Месье совершает rose couverte.[24] Заходит сбоку, колет в спину. В следующую секунду его рапира упирается мне в шею. Видите эту ранку?

— И что вы сделали?

— Спасло меня то, что я не благороден. Много лет назад, на галерах, Гупиль научил меня одному боксерскому приему под названием «черепаший щелчок». Я его сразу вспомнил. И когда услышал звук, с которым подалась нога Месье, то подумал: «Теперь понятно, почему щелчок».

— И вот он лежит, нога сломана вчистую. Стонет и задыхается. «Лучше убейте меня», — говорит он.

— И вы убили?

— Не пришлось. Один из его людей перерезал хозяину глотку кухонным ножом. Своего рода верность. Ну и надежда что-то получить взамен, не без того. Я ему сказал, что единственное, на что он может рассчитывать, это на бесплатное пребывание в образовательном учреждении по моему выбору. Если не скажет, куда они дели моих друзей. Он тут же все выложил. Главарь у них Корневи. О, я его отлично знаю. Когда Месье обратился к нему, тот ответил: «Я все сделаю бесплатно, если вы поможете моему брату. Его приговорили к Старой Брюзге и казнят на этой неделе». Месье не преминул ухватиться за шанс. Если Корневи подменить Шарлем — не такая уж трудная задача для человека со связями, — а на место его подельника посадить вас, получится отличная комбинация, при которой все проблемы разрешатся двумя ударами гильотины.

При воспоминании о гильотине я закрываю глаза. И чувствую, как сухо у меня во рту. У меня не выделялась слюна с четырех часов дня.

— Опять подмена, — говорю я, делая глоток вина.

— Не знаю, уловил ли Месье этот подтекст, однако вы правы. Итак, я все разведал, Эктор! Но времени было в обрез! Я запер Корневи с дружками в погребе, и кого, как вы думаете, принесло? Герцогиню! Воротилась отдать братцу медальон — чтобы тот положил его перед сном под подушку. Я сказал ей: «Вашему брату подушка больше никогда не понадобится, если вы не отправитесь как можно скорее на Гревскую площадь».

— А сами вы с ней не пошли?

— Нет, у меня уже сложился план. Видите ли, не представлялось возможным отменить казнь, и, честно говоря, я сомневался, что кто-нибудь внемлет призывам герцогини — при виде ее душа не уходит в пятки от страха, — а вот младшего брата короля ослушаться не посмеют. И так уж случилось, что я похож на этого милого господина.

— Я заметил, — говорю я, и мне на память опять приходит образ Видока (или того, кого я принял за него), как он пристально разглядывал нас с Шарлем из королевской кареты.

— Само собой, королевского одеяния при мне не оказалось, так что пришлось позаимствовать костюм у маркиза. Еще надо было набросать поддельный указ. И привести себя в порядок после потасовки. Но вам стоило бы видеть лицо кучера, когда я сел в экипаж!

— Значит, вы нарядились д'Артуа, в то время как настоящий граф лежал мертвый посреди двора?

— Настоящий… ради бога, Эктор, вы опять за свое? Д'Артуа вовсе не Месье.

— Так кто же тогда Месье?

Ответом мне служит такое оглушительно-раздраженное молчание, что я чувствую себя так, словно не уловил соль остроумнейшей шутки.

— Наш дорогой хозяин! Ближайший друг герцогини. Маркиз де Монфор.

Все-таки в том, чтобы быть близким другом министра юстиции, есть свои преимущества. Если вы умрете при сомнительных обстоятельствах, друг позаботится, чтобы на вашу память не легла никакая тень. Видоку соответственно указывают, каким образом изменить доклад о гибели маркиза де Монфора; всех известных соучастников распихивают по камерам; парижские газеты на следующий день пестрят сообщениями об ужасном и необъяснимом убийстве высокопоставленного вельможи, члена палаты лордов.

Во дворце объявляют траур, маркиза хоронят с соответствующей помпой. В некрологах говорится о его преданности Бурбонам во времена их долгого изгнания, а палата лордов решает установить памятную доску с его профилем.

Видок раздраженно отшвыривает газету.

— В память обо мне доску никогда не установят.

Мы завтракаем. Долгая ночь для Шарля завершилась муторным пробуждением для меня. Я пью третью чашку кофе, а в голове у меня по-прежнему туман.

— Мне непонятно, — говорю я, — зачем маркизу понадобилось разыгрывать нападение на самого себя. Готов поклясться, что видел, как его сбили с ног.

— Дымовая завеса, Эктор. Если бы его план по какой-то причине провалился — например, если бы вам удалось бежать, — он мог бы притвориться, что не имеет к происшедшему никакого отношения. Поэтому он и меня, наверное, не убил. По его замыслу, я стал бы рассказывать всем, как в его дом ворвались большие злые бандиты.

— И на все это он пошел ради д'Артуа? По вашим собственным словам, они заклятые враги.

— Были врагами.

Видок прикрывает салфеткой рот, но его ресницы предательски дрожат.

— Ну же, говорите, — усмехаюсь я. — После всего, что мы пережили вместе, у нас не может быть друг от друга секретов.

— Одним словом, мои ребята во время обыска у маркиза кое-что обнаружили.

За потайной панелью, спрятанной за пузатым бюро в спальне маркиза, люди из «Шестого номера» обнаружили небольшое святилище. Реликвии, уложенные аккуратно, как дамские веера. Сначала неясно было, что представляет собой объект поклонения — пока кто-то не вытащил триколор. За ним последовали салфетки с эмблемами. Памфлеты, плакаты. Карты Аустерлица и Йены.

В глубине же скрывалось самое главное. Тарелки с наполеоновскими вензелями. Такие же чашки. Бюсты Наполеона. Монеты, гравюры, камеи слоновой кости, скатанные портреты маслом. Тотемы терпеливо ожидаемого спасителя.

В ходе дальнейшего расследования выяснилось, что маркиз в прошлом неоднократно высказывался в бунтарском и антироялистском духе. Хозяйка не одного салона со страхом умолкала, услышав его заявления о том, что Наполеон научил Францию величию — а Бурбоны де зря просиживают трон. Битву при Ватерлоо, любил говаривать маркиз, проиграли потому, что деревенщина Лакосте не знал о просевшей дороге в Ахен. С дельным проводником Наполеон никогда бы не приказал атаковать кирасирам Мило, треть бригады Дюбуа не погибла бы в бездне, а Франция и по сей день оставалась бы предметом зависти для всего мира.

Одна из любовниц маркиза, краснея, призналась, что однажды ему удалось добиться личной аудиенции у Бонапарта, после которой он вышел с серебряной печаткой. Этот небольшой подарок, свидетельство теплых чувств императора, он носил на шейной цепочке и завещал похоронить вместе с ним, что и было исполнено.

Теперь мне начинает казаться, что никакое количество кофе не приведет в порядок мои мысли.

— И он пошел на все это, лишь чтобы содействовать возвращению Наполеона?

— Знаете, — задумчиво произносит Видок, — попробуйте взглянуть на ситуацию под таким углом: от Людовика Семнадцатого, если бы он объявился, было бы куда труднее избавиться, чем от Людовика Восемнадцатого. Кто станет поддерживать старого подагрика? А вот сирота из Тампля — совсем другое дело. Воскресший? Да мы бы устелили его путь розами! И ни за что не согласились бы с ним проститься.

— И маркиз, в самом деле, верил, что Наполеон вернется? И Франция зарыдает от счастья?

— В человеческих сердцах всегда найдется место мессии. — Видок пожимает плечами. — Веру объяснить невозможно. Я ведь прав, Эктор?

Глава 47 В КОТОРОЙ ОБНАРУЖИВАЕТСЯ ПРИРОДА ИССЛЕДОВАНИЙ ЭКТОРА

На похоронах маркиза герцогиня привлекает всеобщее внимание своим загадочным отсутствием. Распространяется слух, что она заболела, но на самом деле в минуты, когда прах ее друга предают земле, она занята тем, что в квартире Видока усердно рвет простыни на бинты.

На постели лежит человек, которого она называет братом. Не на высоко взбитых подушках, как раньше. Его плоское изможденное тело едва приподнимает одеяло, он очень бледен и неподвижен.

— Он просыпался со вчерашнего вечера? — спрашивает она.

— Нет. — Я отрицательно качаю головой. — Но у него ровный пульс и хорошее дыхание. Сейчас мы можем лишь перевязывать рану и посильно облегчать его состояние.

Кивнув, она возобновляет свою работу. Можно лишь удивляться, какая сила до сей поры дремала в этих белых руках с тонкими голубыми прожилками.

— Если у вас есть неотложные дела, мадам, то когда его состояние изменится, я буду рад сообщить вам.

— Благодарю, но я предпочла бы остаться здесь. Если вы не возражаете.

Она проводит с братом весь день. И ничто ни в ране Шарля, ни в перевязках не вызывает в ней даже минутного отвращения. Она выполняет все необходимое столь спокойно и методично, что я неоднократно ловлю себя на мысли, не в этом ли заключено ее истинное призвание?

Мне приходит в голову, что именно этого она добивалась все те долгие месяцы в Тампле — возможности ухаживать за братом. И теперь, наконец, такая возможность ей представилась.

Она ни разу не выразила желания обратиться за помощью к придворному врачу.

В четыре часа пополудни является мамаша Видок. В руках у нее колоссального размера поднос.

— Прошу вас, мадам герцогиня. Здесь бисквиты и чайник чудесного чая с лепестками хризантем. Вам надо подкрепиться. Вот вода для нашего пациента, когда проснется. Рюмка черносмородинного ликера для доктора. Пейте, ешьте, мои дорогие. И вот еще простыни. Раздерите хоть все, телу ведь не нужно больше одной зараз…

Несколько минут спустя, заглядывает Жанна Виктория. Вместо приветствия сухо кивает.

— Нужно расстегнуть ему рубаху, — замечает она. — Чтобы было легче дышать.

Одарив меня ценным советом, она выходит. Однако не без того, чтобы отдать дань уважения женщине в черном: у самой двери Жанна Виктория останавливается и приседает в порывистом реверансе.

Я улыбаюсь, но не из-за ее неловкости, а из-за того, что в этот момент особенно выпукло проступает невероятность самой мизансцены: в одной комнате сошлись герцогиня, жена пекаря и любовница вора, и все трое, каждая по-своему, ухаживают за пропавшим королем. Такое в Париже случается не каждый день.

На следующее утро у Шарля появляются первые признаки нагноения раны. Я применяю все средства, положенные в таких случаях. Примочки с хлором, «адский камень». Кровопускание, пиявки. Инфекция продолжает распространяться.

Несколько дней спустя герцогиня во время перевязки чуть не падает в обморок — такая вонь исходит от разлагающихся тканей. Судорожно прикладывая к лицу носовой платок, она смотрит на почерневшую, сочащуюся жидкостью кожу.

— Гангрена, — говорит она.

Полсекунды я думаю, не солгать ли, но меня останавливает ее прямой взгляд:

— Что вы предлагаете?

Я затрудняюсь дать определение тону, которым она произнесла эти слова. В нем нет ни ярости, ни тени снисходительного высокомерия. Она искренне хочет знать ответ, и я тот самый человек, от которого она его ждет. Я не успеваю даже задаться вопросом, как бы на моем месте поступил отец.

— По моему мнению, следует ампутировать кость до места выше гангрены.

— Ампутировать кость…

Она бросает взгляд на кровать, проверяя, не слышал ли этих слов пациент.

— Некроз слишком распространился, — объясняю я. — Удалив разложившиеся участки и еще немного здоровых тканей, мы, надеюсь, спасем ему руку.

— А его? — Она смотрит мне прямо в глаза. — Его вы спасете?

— Пожалуй, его шансы повысятся до пятидесяти процентов удачного исхода.

Она набирает полные легкие воздуха и, глядя на Шарля, мечущегося в лихорадке под одеялом, решительно выдыхает.

— Как скажете, — заключает она.

Операцию проводим в это же утро. Жанна Виктория фиксирует Шарлю ноги. Видок стальными руками обхватывает его туловище, а хозяйка дома держит лампу. Герцогиня, невзирая на все попытки отговорить ее, вызывается ассистировать — подавать щипцы.

Я усыпляю Шарля щедрой дозой опиума, но как только хирургическая пила начинает свое дело и добирается, миновав слой омертвевших тканей, до живой кости, эффект наркотика почти проходит. Тело Шарля выгибается. Теперь у него идет кровь горлом, он кричит, открывая рот так, что видно мягкое небо, и его воплям нет конца.

— Эктор, — взывает Видок, взмокший от усилий, требующихся, чтобы удержать больного, — нельзя ли побыстрее?

На этот раз, слава богу, удалось обойтись без дегтя. Жгут замедляет кровотечение настолько, что становится возможным лигировать сосуды. Шарль же, после дополнительной дозы опиума, погружается в беспокойный сон.

В течение двух дней температура у него неуклонно растет, изредка падая лишь для того, чтобы повыситься снова. Опять кровопускания, опять пиявки. Новые простыни, разрываемые герцогиней. Еще перевязки. Она прикладывает охлаждающие компрессы ко лбу Шарля, на самые безумные его вопли отвечает хрипловатым воркованием. Ее даже не передергивает, когда на второй день он исполняет — трижды — ту самую непристойную песенку, которой угощал в достопамятную ночь нашего веселья пале-рояльских проституток.

Все же по большей части его репертуар состоит из стонов и воплей. Однажды ночью я, разбуженный душераздирающим криком, срываюсь с койки и бросаюсь к его постели. К удивлению, он, впервые за последнее время, спит безмятежным сном праведника. Секундой позже темноту прорезает новый крик, пронзительнее первого.

Я зажигаю лампу и крадучись выхожу в коридор. Дверь в комнату Видока приоткрыта примерно на тридцать сантиметров, и в просвете я вижу довольное лицо распростертой на постели обнаженной Жанны Виктории. Сверху на нее навалился великий Видок, заросший шерстью, всепоглощающий, божество в облике человека.

Я слишком ошарашен, чтобы сообразить отвернуться или хотя бы спрятаться. Донельзя учтиво, Видок цедит голосом сытого котяры:

— Прикрой-ка дверь, малыш.

Когда он спускается к завтраку на следующее утро, я сижу, ковыряя вилкой омлет с сыром и луком. На все вопросы о состоянии пациента отвечаю односложно и не желаю встречаться с ним взглядом.

— О-хо-хо, — вздыхает он. — Дуемся? Не знал, что должен спрашивать разрешения у вас, прежде чем трахнуть женщину в собственной кровати.

— Она не просто женщина.

— Что правда, то правда! — Он ухмыляется во весь рот.

Я толкаю масленку в сторону Видока. Бросаю в него салфеткой.

— Пообещайте мне одну вещь, — говорю я.

— Какую?

— Вы правильно поступите с ее ребенком.

— С ребенком?

— Ну да, с младенцем, девочкой. Помните, в квартире Пулена?

Он смотрит на меня во все глаза.

— Младенец умер от оспы, Эктор. Не прошло и десяти дней с тех пор, как мы у них побывали.

— Но она… нет, Жанна Виктория сказала, что ребенок с ее братом. В Исси.

— Ну да, там они оба и лежат. Кому знать, как не мне, я оплачивал похороны. Ну, хватит, не надо так смотреть. Жанна Виктория сделана из материала покрепче, чем любой из нас. Она выдержит.

Перед моим внутренним взором вспыхивает образ: ее лицо в темном переулке, когда она стояла над скулящим Гербо. Мелкие острые зубки посверкивают в лунном свете. Свирепая красота. Что правда, то правда: в жизнестойкости этой особы сомневаться не приходится.

— Вопрос в другом. — Видок роняет голову на руки. — Выдержу ли я?

В тот вечер я не дохожу до кровати — засыпаю прямо в кресле. Проваливаюсь в бездонный сон, из которого впоследствии не могу ничего вспомнить. Мамаше Видок наутро приходится трясти меня добрых пять минут, чтобы разбудить.

— Доктор, — зовет она. — Жар спал.

Час спустя, когда появляется герцогиня, Шарль впервые за весь послеоперационный период сидит в постели. На одеяле стоит горшок с геранью. Между редких зубов выпирает оранжевая плоть десен. Глаза у него василькового цвета.

— Доброе утро, Мари.

Она присаживается на постель. Берет в руку его ладонь и прижимается к ней лбом.

— Мне не верится, — говорит она позже в беседе со мной. — Он стал прежним собой…

Как странно эти слова звучат в ее устах. «Прежним собой». Мужчина, с которым она знакома не более двух недель. Мальчик, которого она не видела двадцать четыре года.

Мы сидим с ней в гостиной Видока и пьем кофе — правда, она, в своем смятении, на это не способна. Она поднимает чашку… и опускает ее. Это повторяется из раза в раз, словно танталовы муки.

— Интересно, — произносит она. — Брат почти ничего не помнит про эшафот и гильотину, но при этом подробно рассказывает об увиденном по дороге. Он говорит, что вы его… каким-то образом усыпили. Но при этом он словно бы и не спал. И тут он совсем начинает путаться, но одно повторяет снова и снова, и в этом он совершенно уверен.

— И в чем же?

— В том, что вы спасли ему жизнь.

У меня в горле зарождаются самоуничижительные фразы, но она кивком избавляет меня от необходимости их произносить.

— Скажите мне, что вы сделали.

Я никогда не обсуждал свои исследования с кем бы то ни было. И сейчас я впервые, очень осторожно упоминаю имя Месмера. Сорок лет назад этот врач из Вены пророчествующим мессией снизошел на Париж, на пухлом облаке скандала в качестве средства передвижения. Месмер проповедовал теорию животного магнетизма и брался за самые безнадежные медицинские случаи. Прикладывая к телу больного магниты, он совершал над человеком таинственные пассы руками — и тот невероятным образом исцелялся.

Врачи традиционных направлений посмеивались над ним, а после того, как Медицинская школа объявила его мошенником, Месмер убрался восвояси. Но факты исцеления говорили сами за себя, и постепенно сформировалась группа парижских ученых, считавших, что несомненную терапевтическую эффективность действий Месмера следует рассматривать отдельно от сопровождавшего лечение сомнительного трюкачества.

Я был одним из них. Я присутствовал при экспериментах с измененным сознанием, которые проводились в клинических условиях, и пришел к убеждению, что те же технические приемы можно использовать для ослабления кровотечения. А если так, то когда-то дискредитированная теория Месмера может революционным образом изменить практику хирургии и лечения травм.

Герцогиня, следует отдать ей должное, выслушивает все это, ни разу не зевнув. Удостоверившись, что я закончил, она спрашивает:

— Как можно доказать эту теорию, доктор? Если в вашем распоряжении нет умирающих?

— Как правило, проводятся исследования на животных, но в данном случае они неубедительны. — Да уж, иначе не скажешь. — Нужно, чтобы человек, управляющий процессом, мог давать указания объекту. Для этого, в свою очередь, требуется определенная степень доверия между ними. С мышью этого непросто добиться.

— Значит, вам нужен был другой человек?

— Нет. Не другой.

И словно мальчишка, застуканный за воровством вишен из соседского сада, я закатываю рукав и демонстрирую лесенку теперь уже побледневших рубцов — тех самых, на которые Видок обратил внимание в Сен-Клу.

— Вы проверяли теорию на себе, — говорит она.

— По утрам, пять дней в неделю. Перед зеркалом.

— Вы действительно самовнушением останавливали кровь?

— Ну да. — Опуская рукав, я краснею. — Но никогда — надолго.

Я не признаюсь ей, что порезанные руки казались мне уместным наказанием за попусту растраченную жизнь.

Лишь сейчас я осознаю, что больше не хочу этим заниматься.

— Доктор, — задумчиво произносит она, — вы очень интересный человек.

— Мадам, надеюсь, вы извините меня, если я осмелюсь задать вам вопрос?

— Прошу вас, спрашивайте.

— Простите, но куда, по мнению двора, вы ходите каждый день?

— Я говорю, что хожу молиться.

— И они довольствуются этим?

Ее тонкие губы кривит нервная улыбка.

— Они давно уже не проявляют любопытства в отношении меня. В особенности мой муж.

— В таком случае, — замечаю я, — он многое теряет.

— Не спорю.

В этот же день, позже, я, проходя мимо комнаты Шарля, слышу звук, по которому понимаю, что он проснулся. Я как раз собираюсь открыть дверь, когда различаю голос его сестры. Она зовет его по имени.

— Мари, — спрашивает он. — Это ты?

— Да.

— Можно, я кое-что скажу тебе?

— Конечно.

— Я не хочу быть королем.

Ее ответу предшествует долгая пауза.

— Я знаю.

Глава 48 ПРИЗНАНИЕ

Теперь, когда Шарль на пути к выздоровлению, я могу вставать настолько поздно, насколько пожелаю, — и все же неизменно просыпаюсь ни свет, ни заря, а Видок так же неизменно опережает меня, по крайней мере, на десять минут. Когда я спускаюсь к завтраку, он уже за столом, с развернутой на полстолешницы газетой и захватанной кофейной чашкой. Он наклоняется ко мне через кофейник.

— Хорошо спали? — Ответа не предполагается.

Иногда за завтраком присутствует и Жанна Виктория, но ритуал от этого не меняется, и порой, в мгновения полуяви-полусна, я начинаю думать, что наши утренние встречи длятся уже много лет. Тем более удивленным я себя чувствую, когда однажды утром Видок нарушает ритуал и объявляет:

— Сегодня у нас гость.

Снаружи доносится звук шагов по мраморным ступеням. Шуршание женской юбки.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Старый друг.

В это мгновение тяжелые двери отворяются, и нашим взорам предстает баронесса де Прево.

Одета она примерно так же, как тогда, в доме на улице Феру. Черное платье камчатного полотна, аккуратно заштопанное фишю,[25] слегка пожелтевшие лайковые перчатки. Появляется лишь одна новая черта: пелена зависти. Баронесса переводит взгляд с обюссонских ковров на шкафчик времен Империи, с него — на мраморные ступени… Собственность бывшего каторжника. От такого зрелища поневоле разнервничаешься.

— Жандарм сказал, вы желаете видеть меня, месье.

— Так оно и есть. Могу я предложить вам чаю, мадам?

— Вы очень любезны. Однако почту за еще большую любезность, если вы перейдете непосредственно к делу.

— Отлично. — Картинно утерев губы, он отбрасывает салфетку в сторону. — У меня имеются все основания, мадам, незамедлительно вас арестовать. Как соучастницу преступления, наказуемого смертной казнью.

Она слегка откидывает голову. В ее глазах разгорается изумление.

— Как соучастницу? — переспрашивает она. — Чью?

— Почившего маркиза де Монфора.

— И в чем же нас обвиняют?

— В убийстве, — небрежно бросает Видок. — Для начала.

Она закутывается в шаль, испепеляя его гневным взором.

— Единственное, что приходит в голову, — это что вы разыгрываете меня, месье.

— Я не сторонник розыгрышей, когда дело касается подобных вопросов. Ваш друг маркиз пытался убить присутствующего здесь доктора Карпантье. А также месье Шарля, молодого человека, которого вы тогда видели у меня в кабинете. Эти двое уцелели, но на счет маркиза можно отнести гибель, по крайней мере, трех человек. — Небольшая пауза. — Один из них — ваш старый друг Леблан.

Услышав это, она едва не лишается сознания. Вероятно, примерно такого эффекта он и ожидал, поскольку ловко подхватывает ее и подводит к канапе.

— Леблан? — еле слышно переспрашивает она, опускаясь на подушки.

— Увы, мадам. Все необходимые признания получены. Маркиз ни перед чем не остановился бы, лишь бы помешать месье Шарлю взойти на престол. Но есть то, чего он не мог, — добавляет Видок чуть тише. — Он не мог узнать о месье Шарле, если бы кто-нибудь не рассказал ему.

Она смотрит на него, словно не веря собственным глазам.

— Вы считаете, я поставляла ему сведения?

— Вы, мадам, единственная, кто знал всех участников игры. Только вы одна неизменно оказывались на каждом перекрестке.

— Но это нелепо!

— Значит, вы отрицаете свою роль?

Следует отдать баронессе должное: выражение ее лица остается совершенно бесстрастным. Выдает голос.

— Возможно, я — мимоходом — кое о чем упомянула…

Но долго обманывать себя ей не удается. По мере того как она один за другим вспоминает собственные поступки, в ее глазах зарождается и растет страх. Не выдержав, она восклицает:

— Но я не хотела причинить кому-либо вред! Поверьте мне, господа!

— Это, конечно, зависит от того, — качает головой Видок, — сумеете ли вы убедить нас, что вам следует доверять. Для начала, пожалуй, расскажите, как вы познакомились с маркизом.

Она долго рассматривает собственные перчатки. Затем негромко произносит:

— Если желаете знать, он был одним из старых моих поклонников. Вскоре после возвращения в Париж — в трудную минуту — я навестила маркиза в его особняке.

— Зачем, мадам?

— Признаюсь, я и по сей день лелею совершенно абсурдную надежду, что однажды… — она яростно трясет головой, словно лошадь, сбросившая седока, — мне удастся восстановить прежнее положение. В обществе, так сказать. Маркиз, по моему мнению, стал первым, кто в этом преуспел, а потому он мог оказаться полезным.

— И как он встретил вас?

— Прохладно. Полагаю, из-за того, что когда-то я своим поведением уязвила его самолюбие. Однако два дня спустя он нанес мне визит и продолжал навещать меня и позже, раз или два в неделю. Естественно, он ничего мне не обещал. Не устраивал приглашений, не организовывал знакомств. Но в то же время старался сделать так, чтобы я полностью не разуверилась.

— Разумно с его стороны, — хмыкает Видок. — Ведь ему надо было многое у вас выведать. Когда вы впервые рассказали ему о дофине?

— Это было… — Она всплескивает руками, словно вопрошая воздух. — Кажется, это случилось в ходе нашего первого разговора. Совершенно верно, речь зашла о королевском семействе, и с моих уст соскользнула фраза о том, что к моему дорогому другу месье Леблану обратились определенные люди, проявляющие интерес к Людовику Семнадцатому. Не помню, какими в точности словами я сформулировала свою мысль, мне это казалось просто забавной темой для беседы.

— И как маркиз отреагировал?

— Насколько я помню, довольно равнодушно, даже тогда, когда я продемонстрировала зубное кольцо. Однако в ходе последующих наших бесед он, так или иначе, неизменно направлял разговор в нужное русло. По правде сказать, выглядело это так, словно ему просто любопытно. Я ни разу ничего не заподозрила.

Тут до нее постепенно доходит, что, собственно говоря, она сделала. Дрожа, она лепечет:

— Я рассказала ему…

— Обо всем, — заключает Видок. — Обо мне. О докторе Карпантье. — Кивок в мою сторону. — О том, что месье Шарль, как это ни удивительно, жив, здоров и находится в Париже. Да-да, мадам, благодаря предоставленной вами информации список преступлений маркиза пополнился даже поджогом дома доктора Карпантье.

Под тяжестью обвинений она все ниже склоняет голову, пока не устремляет взгляд в пол.

— Я всего лишь хотела поддержать беседу, — шепчет она.

— Это так по-парижски, — усмехается Видок.

Тяжело дыша, она трет виски. У меня создается отчетливое впечатление, что она вот-вот упадет в обморок.

— О боже, — шепотом произносит она. — Я послала Леблана на смерть.

— Так же как месье Тепака из Сен-Клу, — говорит Видок. — И мать доктора Карпантье.

Есть в нем что-то, отвергающее саму идею снисхождения. Поэтому баронесса, естественным образом, обращает свои призывы ко мне.

— Доктор, — она смотрит на меня, — пожалуйста, поверьте. Я понятия не имела, что маркиз… он ведь был ближайшим другом герцогини, как мне могло прийти в голову, что он решится навредить тому, кто пусть предположительно, но является ее братом. Если бы я знала, месье, я бы отрезала собственный язык.

Да, я не стыжусь признаться. Когда женщина благородного происхождения взывает к вам с мольбами, это приятно щекочет самолюбие, каким бы демократом вы себя ни считали. В то же время я до последнего момента, то есть до момента, когда слышу собственный голос, не знаю, что сейчас скажу.

— Я верю вам, мадам.

Каким бы утешением ни прозвучали для нее мои слова, это впечатление немедленно рассеивается зловещей небрежностью в тоне Видока:

— Не знаю, поддержит ли доктора герцогиня, — произносит он. — Хотя, если пожелаете, я сбегаю и спрошу.

Взгляд баронессы блуждает.

— Герцогиня здесь? — спрашивает она.

— Она провела ночь в этом доме. Ухаживая за братом.

В глазах баронессы расцветает последний цветок осознания.

— За братом, — эхом повторяет она.

Тут заканчиваются ее попытки совладать с собой. Уронив голову на руки, она рыдает в три ручья.

— О, мне конец, — стонет она, уткнувшись в свой штопаный-перештопаный платок. — Что я наделала!

Принимая во внимание состояние баронессы, она, наверное, решила, что фигура, появившаяся в эти секунды на ступенях, спустилась с небес и будет вершить праведный суд. И действительно, для столь раннего часа герцогиня странным образом лучится. Она спала меньше нас всех, однако от нее исходит внутреннее сияние, лицезреть которое вряд ли хоть раз удостоился ее муж.

Со сдержанной грацией она преодолевает оставшиеся ступеньки и негромко спрашивает:

— Баронесса де Прево, если не ошибаюсь?

Баронесса, при том, что более старший возраст обязывает к чинности, пребывает в столь расстроенных чувствах, одежда ее в таком беспорядке, что она едва находит в себе силы заговорить. Наконец, отбросив приличия, она вскакивает и выкрикивает:

— Я знала вас, мадам! Еще ребенком. Я была близкой подругой…

— Принцессы де Ламбайе, я знаю. Я вас прекрасно помню. И у меня самые лучшие воспоминания.

В глазах пожилой дамы вспыхивает искра надежды, но тут же гаснет.

— Боюсь, теперь все изменится, — произносит она.

Герцогиня долго, пристально смотрит на нее. Потом, заключив руки баронессы в свои ладони, подталкивает ту к канапе.

— Не судите себя слишком строго, — говорит она. — Маркиз де Монфор одурачил многих из нас. Я и сама состою в печальном клубе обманутых им женщин, так что мне прощение требуется не меньше, чем вам. — Нагнувшись, она добавляет негромко, но внятно: — Вам не надо опасаться преследований с моей стороны. И со стороны Франции.

Мягко высвободив руки, баронесса утирает слезы.

— Мадам… — она судорожно вздыхает, — я не нахожу слов. Вы дали мне самый чудесный прощальный дар, который только можно вообразить.

— Прощальный? — переспрашиваю я.

— Да. — Она печально качает головой. — Боюсь, возвращение в Париж было ошибкой с моей стороны. Я сделала это ради Леблана, но теперь, когда его… — Последняя слеза, тяжелая и неуклюжая, утирается платком. — Одним словом, в свете всего случившегося, думаю, самым разумным для меня будет, как говорят в таких случаях, уйти, пока не поздно. Пока я еще кому-нибудь не навредила.

— Но куда вы поедете? — спрашивает герцогиня.

Баронесса смеется. Странным, легким смехом, отзвуком далекого прошлого.

— Понятия не имею, — признается она. — Но я нигде не пропаду. А если повезет и если Бог меня не покинет, однажды — кто знает? — я, быть может, прощу себе то, что сделала. Если это вообще в моих силах.

Собравшись с духом, она единым быстрым движением встает. Протягивает руку герцогине.

— Позвольте поблагодарить вас, мадам, за вашу безграничную доброту. Всем сердцем.

В обычных обстоятельствах подобное заявление вызвало бы у герцогини лишь очередной приступ неловкости. Она славится робостью и недоверчивостью. Безмятежность, которая словно облаком окутывает ее сейчас, — первый признак того, что у нее появились собственные представления, в частности, о будущем.

— Нет, — возражает она. — Это я должна поблагодарить вас, мадам. Заранее. Потому что я собираюсь просить вас об очень большом одолжении. Я не знаю никого, кто мог бы справиться с подобным делом лучше вас.

Глава 49 МУСЛИНОВЫЙ МЕШОЧЕК

Как рассказала герцогиня, много лет назад, на пике террора, благородное семейство Лионкур, на шаг опережая людей в красных колпаках, село на корабль из Бордо. Перебравшись через Атлантику и пожив некоторое время в Бостоне, Лионкуры обосновались в долине Гудзона и смогли, после многих лет, в течение которых арендовали земли у голландского патрона, приобрести свой собственный участок. Сорок шесть акров первозданной красоты.

Все это время они не теряли связь с герцогиней. В своих письмах они настойчиво приглашали ее в Америку. До сих пор она отклоняла их предложение, но теперь, наконец, нашла того, кого стоило отправить вместо себя.

— О, доктор, только вообразите, как Шарль будет счастлив там! Вся эта дикая природа. На многие километры вокруг — ни единого города, ни единого французского фанатика. Там ему не придется задумываться о государственных делах…

— Но чем он станет там заниматься? — протестую я. — На что жить?

— О средствах на его проживание позабочусь я. Что касается занятий… — Она поджимает губы. — Разве не в каждом поместье необходим садовник? Даже в Новом Свете?

Так и получается, что однажды, лунным вечером в конце мая, на пристани Шестого округа появляется необычная компания. Трое мужчин с черными сумками различных размеров и три женщины в черных кружевах. Ничто в облике собравшихся не позволяет предположить, что среди них два члена королевской семьи и знаменитейший сыщик страны. Или что самое настоящее историческое событие, а именно тишайшее и молчаливейшее из отречений, разворачивается на ваших глазах.

А все ровно так, и всего лишь через несколько минут пожилой баронессе и человеку по имени Шарль Рапскеллер предстоит сесть в плоскодонную рыбачью лодку, в которой их уже ждут гребцы — слуги герцогини Ангулемской. Лодка доставит их в Гавр. Оттуда они, снабженные рекомендательными письмами, поплывут на трехмачтовом корабле в Нью-Йорк.

Ради этого путешествия баронесса избавилась от всего лишнего. Коротко остриженные редеющие волосы не прикрыты больше париком. Дряблое бледное лицо не приукрашено пудрой и румянами. Но даже сейчас в ней чувствуется что-то от нее прежней. Обратите внимание на то, как прямо она держит спину, спускаясь по ступенькам к пристани. Отметьте улыбку, ослепительную, как всегда, и то, с каким достоинством она принимает протянутую руку герцогини.

— Мадам, — произносит баронесса, — будьте спокойны, я хорошо позабочусь о вашем брате. Как позаботилась бы о собственном сыне.

— Я знаю, — отвечает герцогиня.

Баронессу бережно проводят к лодочникам, и теперь ничто не отделяет Шарля от его новой жизни. Ничто, кроме самого Шарля.

— Может быть, я зря еду, Мари.

Она стоит совсем близко от него, и ее голос звучит мягко и убедительно, как у матери настоятельницы.

— Мой дорогой, ты ведь понимаешь, здесь тебе не дадут спокойно жить. Если кто-нибудь узнает, кто ты на самом деле, ты опять станешь несчастен. И я тоже.

Внезапно, нетерпеливым жестом, она достает из складок плаща мешочек из индийского муслина. Размером с капустный кочан, он туго набит чем-то.

— Вот. — С выражением мрачного удовлетворения на лице она подает ему мешочек.

— Но что это?

— Драгоценности.

Правой рукой прижимая мешочек к животу, он левой развязывает шнурок. Даже сейчас, в темноте, содержимое мешочка не вызывает сомнений.

— Но, Мари, — говорит он, словно ослепленный увиденным, — что мне со всем этим делать?

— Продай, — просто отвечает она. — Продавай предмет за предметом, по мере необходимости.

Легким движением руки она снова затягивает шнурок.

— Этого тебе хватит на всю жизнь, Шарль. Ты сможешь вырастить столько садов, — ее взгляд задерживается на его пустом рукаве, — сколько пожелаешь.

Тихо, если не считать шороха волн, ласкающих пристань, не слышно даже криков матросов с ближайших барж. А это означает, что волнение Шарля можно ощутить кожей, как вибрацию.

— Но я не могу, — говорит он. — У меня нет права на все это.

— У кого же больше прав, чем у тебя? — парирует герцогиня. — И для чего мне драгоценности? Спроси кого угодно, я самая отставшая от моды женщина во Франции. Я не знаю, что делать с побрякушками. Ты извлечешь из них гораздо больше пользы.

— Но ты могла бы поехать с нами! — восклицает он, от волнения приподнимаясь на цыпочки. — Мы переплыли бы океан вместе. И Эктор отправился бы с нами. Разве не замечательно?

Она внимательно вглядывается в его лицо. И сейчас будет первый (и последний) раз, когда я поставлю сказуемое «смеется» к подлежащему «герцогиня». И все равно лишь условно, поскольку в ее смехе слышится скорбь.

— Прости меня. — Она качает головой. — Просто я представила себе прощальную записку, которую оставлю герцогу. «Сожалею, но мне необходимо уехать в Америку. Пожалуйста, начинайте вист без меня. И будьте любезны, передайте королю, что обещанные вышитые чулки я пришлю с нарочным в будущем году». Нет. — Она ласково треплет его по щеке. — Боюсь, так не пойдет, дорогой. Тебе надо жить в своем мире, а мне — в своем.

— А в этом своем мире ты будешь счастлива?

— Я буду более счастлива, чем когда-либо за очень долгое время. Если буду знать, что у тебя все в порядке и есть кому о тебе позаботиться.

До этого момента самообладание ей не изменяло. Как, должно быть, она удивилась, когда оно внезапно покинуло ее.

— Мари, — он беспомощно хлопочет вокруг нее, как наседка, — что случилось?

— О, просто… я вспомнила, они все время твердили, что я должна о тебе заботиться. Мама и тетя Элизабет. И перед тем как их увели, они тоже сказали что поручают мне… — Она подносит к глазам сжатые кулаки.

— Но ты это сделала, — говорит он. — Всей моей жизнью я обязан тебе.

Она смотрит на него красными глазами. Уверен, это длится секунд двадцать, но кажется, что гораздо дольше.

— И только подумать, теперь я опять должна тебя потерять, — произносит она.

— Нет, не потерять. Этого никогда больше не случится.

Она молча кивает.

— Я напишу тебе, когда мы приедем, — предлагает он. — Хочешь?

Опять кивок. Потом она быстро крестит его, целует в лоб и хриплым шепотом произносит:

— Да пребудет с тобой Бог.

Чтобы отвернуться от него, ей требуется собрать всю оставшуюся волю. Но, сделав это, она больше не оглядывается. И не замечает Видока, который широкими шагами направляется к Шарлю.

— Что ж, молодой человек! — Он начальнически фыркает. — Не скрою, что завидую вам. Я всю жизнь мечтал отправиться в Америку.

— О, в таком случае вы можете поплыть с нами. Вам только надо замаскироваться, притвориться чайкой.

Это говорится совершенно серьезно и так же серьезно принимается.

— Следующей весной, — обещает Видок, — я буду ласточкой.

Время истекает, пора отплывать, прощальные слова сказаны. Почти.

Шарль глазами ищет меня во мраке, но я намеренно не выхожу из темноты, стою, скрестив руки на груди.

— Одевайся тепло, — наконец говорю я. — В открытом океане холодно, и я вложил в твое спасение слишком много сил, чтобы потерять тебя из-за пневмонии.

Разумеется, он уже привык к тому, что его передают с рук на руки. Новость о гибели месье Тепака он воспринял примерно так же, как если бы ему сообщили о непредвиденной задержке в дороге. Поэтому утверждать, что нынешнее прощание тронуло его, означало бы преувеличить. Скорее, оно его несколько дезориентировало. Этакое смещение тектонических плит, вызывающее лишь слабую сейсмическую активность.

— До свидания, — отвечает он.

Он садится в покачивающуюся на волнах плоскодонку рядом с баронессой. Муслиновый мешочек падает на дно и катится, но Шарль останавливает его, зажав между ботинками. Лодочник отталкивается веслом от берега, черная вода обступает лодку, отлив принимает ее в свои объятия. И когда лодка начинает движение прочь от берега, Шарль, повинуясь внезапному импульсу, оглядывается. Единственный, чей взгляд он встречает в этот момент, — я.

А когда лодка исчезает за излучиной реки, мне начинает казаться, что рядом со мной стоит отец. Потому что фраза, сложившаяся у меня в голове, предназначается именно ему.

«Мы сделали это. Мы завершили дело, которое ты начал».

Глава 50 ПРОДЕЛКИ СПЕЦИАЛИСТА ПО ДОКУМЕНТАМ

Наконец становится ясно, что доктору пора подыскивать себе жилье.

Конечно, мамаша Видок позволила бы мне оставаться в ее доме так долго, как я пожелал бы, но я не хочу злоупотреблять гостеприимством доброй женщины — да и ее сын этого не допустит. Соответственно, он обращается в Министерство юстиции с петицией, в которой просит вознаградить мое преданное служение короне. Ответ не заставляет себя ждать: двести франков в хрустящем конверте. Не проходит и недели, как я становлюсь счастливым обладателем трех комнат, двух костюмов, золотой цепочки и новехоньких сапог. А также — моя гордость — желтых вечерних перчаток.

Чего мне недостает, так это будущего. Настоящее же вполне приемлемо. Я часами брожу по комнатам, наслаждаясь деталями. Деревянные расписные панели, резьба с позолотой. Наборный инкрустированный столик. Украшение столовой — старинный персидский ковер, приобретенный у мамаши Гоше на улице Фигье-Сен-Поль. Изучению этого ковра я посвящаю отдельное утро: разглядываю каждую арабеску, каждый лепесток, с особым наслаждением останавливаясь на глубоком пурпуре центрального медальона.

Поначалу мне кажется, что новизна моих приобретений мне нравится. Потом я понимаю, что именно эта новизна вселяет в меня беспокойство. Вдруг вещи исчезнут так же внезапно, как и появились?

Однажды в начале июня, после обеда, когда я разглядываю туалетный столик японского фарфора, без предупреждения является Видок. Свои собственные наградные он использовал с толком: на нем летний костюм из легкого английского полотна, в руке трость с серебряным набалдашником. Видок так благоухает одеколоном, что его природный запах почти не ощущается. И есть в нем еще что-то: назовите это убежденностью. Он держится как человек, для которого обладание предметами роскоши естественно.

Едва заметно хмурясь, он обходит мое жилище, с бесчувственностью мясника тыкая в вещи, вызывающие у него интерес.

— Неплохо, — заключает он. — Стены, правда, пустоваты. Но ничего, я познакомлю вас с торговцами, которые помогут это исправить.

Улыбаясь, я предлагаю ему бренди.

— Почему бы вам не продать мне портрет баронессы? — спрашиваю я.

К моему удивлению, он недовольно кривится.

— Не сейчас, — бормочет он. — Портрет нужен мне как доказательство.

— Доказательство?

Усевшись за обеденный стол, он делает глоток бренди, несколько секунд держит напиток во рту и шумно проглатывает.

— Я кое-что разузнал, Эктор.

— О баронессе?

— Не столько о ней, сколько о Фелисите Нуво.

Я ошарашено смотрю на него.

— О прачке?

— Совершенно верно. Той самой, с больным ребенком по имени Вергилий, помните? Не скрою, чтобы ее разыскать, нам пришлось вывернуться наизнанку. Когда она в девяносто пятом году покинула Париж, то словно растворилась. И мальчик тоже. Однако нам удалось-таки узнать пару любопытных деталей относительно ее карьеры. По-видимому, прежде чем стать прачкой, она была горничной у знатной дамы. Из благородного семейства. Хотите знать, какого именно? — Он лукаво улыбается. — Барона и баронессы де Прево.

Сперва мне хочется рассмеяться. Потом — удариться в слезы.

— Но это невозможно, — говорю я.

— Я тоже так подумал. Но потом поговорил со старыми слугами де Прево. Они хорошо помнят Фелисите. Помнят, что она была хорошенькой. И служила у баронессы недолго. Точных обстоятельств никто не приводил, но у них в памяти отпечаталось, что уходила она с младенцем на руках.

Улыбаясь уголком рта, он разглядывает дно стакана.

— Кто отец, нам, разумеется, никогда не узнать. Да и… — Он пожимает плечами. — Нельзя быть до конца уверенным и насчет матери. Образ Фелисите ни у кого не ассоциируется с семейной жизнью.

Отвернувшись, я смотрю в окно. Первая волна летней жары, прокатившись по улицам, покрыла все тусклым осадком. Пара учеников пекаря окатывают оштукатуренный фасад холодной водой из ведер. Старик, в рубахе с пятнами пота, надтреснуто крякнув, оголодавшим хищником набрасывается на жареную картошку.

— Не думаете же вы, что это был ребенок баронессы? — говорю я.

— Я не знаю, что думать.

— Даже если… если вообразить, что такое возможно, женщина ее положения рожает незаконнорожденного…

— Как раз в этом нет ничего нового.

— … все равно невозможно представить, что она бросит ребенка. Оставит прозябать в нищете. Такой поступок пристал чудовищу, а не женщине.

— Эктор, вы исходите из предпосылки, что у нее был выбор. Но не забудьте, шла Революция. Баронессе пришлось бежать из страны. Она лишилась имения, утратила фамильные драгоценности. Она не располагала средствами на ребенка, как бы того ни желала.

— Нелепость! — Я яростно трясу головой. — Если так, то кто угодно мог быть матерью этого ребенка. Так же как и отцом…

И тут я вспоминаю. Прощальные слова баронессы: она произнесла их перед тем, как сесть в лодку.

«Я позабочусь о нем. Как о собственном сыне».

Как о собственном…

— Нет, — шепчу я. — Нет, это всего лишь странное совпадение. И только.

Видок в ответ щелкает языком. Поигрывает бокалом.

— Скажу одно. Ничего бы я не желал больше, чем еще раз встретиться с нашей баронессой.

— И какой вопрос вы бы ей задали?

— Для начала такой: откуда ваш старый друг Леблан узнал о Шарле? Вы ему сказали? И если так, то откуда вы узнали о Шарле? И если уж на то пошло, зачем вы проболтались о нем маркизу? Для поддержания беседы? Или вы надеялись через маркиза устроить Шарлю встречу с герцогиней? Не это ли было вашей главной целью?

С каждой вопросительной фразой в его голосе нарастает чувственная составляющая. Как он сейчас ее желает! Меня бросает в дрожь, едва я представляю ее, такую беззащитную, в комнате без окон, в «Шестом номере». Где на помощь не придут ни герцогиня, ни доктор. Где на нее обрушится свирепый Видок.

«Преследующий плод собственного воображения, — напоминаю я себе. — Благородные дамы не отдают своих сыновей прачкам. И не пытаются впоследствии посадить их на французский престол».

Но внутри меня восстает тоненький голосок:

«Почему, собственно, это плод воображения в большей мере, чем твой швейцарский садовник?»

Да, у Видока есть масса способов надавить на баронессу, но в конечном итоге он упрется в вопрос, на который никто — из ныне живущих — не сможет дать ответ. Кем был мальчик, которого мой отец в ту ночь вывел из башни? Что с ним произошло потом?

Я достаю с резной полки бутылку молодого бургундского. Наливаю себе полный стакан. Слышу за спиной долгий вздох Видока: он извлекает из кармана трубку.

— У вас найдутся спички, Эктор?

Он набивает трубку долго и тщательно. Все его движения спокойны и рассчитаны, как у стрелка.

— Дело в том, — продолжает он, — что на баронессу нельзя свалить все, как бы нам этого ни хотелось. В конце концов, к самому главному доказательству, тому, на котором все держится, она не имеет ровным счетом никакого отношения.

— О чем вы?

— О записке вашего отца! Той самой, которую я нашел под обложкой дневника. Где он пишет про родинку — ведь, что ни говори, именно это привело нас к герцогине?

— Пожалуй.

Теперь над головой у него образовался дымный ореол, туманный нимб. Клубы окутывают и меня, заполняют мою внезапно ставшую пустой голову.

И вдруг Видок откладывает трубку и достает кожаный бумажник. Найдя нужное отделение, извлекает из него древний листок, потрескавшийся на сгибах. Все с теми же хорошо знакомыми мне словами…

— Что забавно, — Видок обводит пальцем контуры букв, — использованная бумага — от Бруме. Уверен, вам знаком этот магазин, Эктор. Весьма почтенная фирма, они расположены неподалеку от Медицинской школы. Но, видите ли, когда я продемонстрировал месье Бруме данный конкретный образчик его товара, он впал в полную растерянность.

— Но почему?

— «Удивительное дело, — сказал он. — Бумага старинная, но вот водяной знак… бумагу с таким водяным знаком мы стали выпускать недавно, меньше года назад». О да, он был абсолютно уверен. Он сам зарегистрировал этот водяной знак не далее как в сентябре.

Видок касается пальцем края бумаги, мягким жестом отталкивает листок.

— Ну и задали вы мне задачку, Эктор. Ваш отец скончался… прошло больше полутора лет с тех пор, верно? Может, я что-то упускаю, но приходится заключить, что наш документ… не хочется говорить жестко, но большинство людей назвали бы это фальшивкой. — Он сопровождает свои слова медленным кивком. — Да-да, кто-то, по-видимому, преловко над нами подшутил. И, разумеется, такой человек, как я, обязан задаться вопросом: кто?

Он постукивает мундштуком трубки по переносице. Раз, другой.

— Вчера ночью, — продолжает он, — мне, что неудивительно, не спалось. Тогда я предпринял мысленную попытку нарисовать портрет нашего шутника. Я подумал, что, кем бы ни был этот человек, он должен иметь… скажем так, обширный опыт копирования почерка вашего отца. Возможно, у него за плечами годы практики. Так что в итоге он способен писать как ваш отец, когда угодно, хоть во сне. И еще он… предполагаю, он был искренне убежден в том, что Шарль — пропавший дофин, и знал, что для окончательного признания недостает одного-единственного вещественного доказательства. По-видимому, этот человек задался вопросом: «Какая у Шарля Рапскеллера есть особенность? Ага, родинка на ноге!» Думаю, он заметил ее, — Видок негромко прокашливается, — когда помогал Шарлю снимать сапоги. Оставалось лишь подсунуть поддельную бумажку в дневник, и дело в шляпе. И все эти действия — я убежден, Эктор, — совершались абсолютно от чистого сердца. С самыми, что ни на есть лучшими намерениями. Этим человеком двигало желание восстановить справедливость.

Кончиком пальца я соскребаю осадок с внутренней стенки бокала. Кладу в рот и едва не выплевываю.

— Интересная теория, — замечаю я.

— Да уж, сегодня у меня прямо-таки день теорий. Жаль только, что ни одна из них не доказуема. Господи боже! За разговорами я забыл, зачем пришел.

Покопавшись в бумажнике, он извлекает еще один документ и раскладывает передо мной на столе.

— Что это? — спрашиваю я.

— Мое собственное сжатое изложение событий. Я записал все, начиная с… ммм… гибели месье Леблана. Поймите правильно, этот отчет предназначен не для широкого использования, а сугубо для меня. Я подумал, Эктор, поскольку вы принимали в деле самое непосредственное участие, то вам имеет смысл просмотреть мои записи. Почитайте, и если все верно, — рукой в перчатке он касается последней страницы, — подпишите, если не возражаете, здесь.

Взяв первую страницу, я пытаюсь читать, но буквы никак не желают складываться в слова.

— Примерно так я все и запомнил, — выдавливаю я.

— Вы уверены? Не стоит ставить свое имя под чем-то, в правдивости чего вы сомневаетесь.

Затолкай в эту комнату хоть сотню свидетелей — ни один из них не услышал бы в его словах скрытый смысл. Но я слышу.

— Я уверен.

— В таком случае большое спасибо. У вас найдется перо?

— На письменном столе.

— Ах! Вот и оно. И чернила свежие! Здесь у вас все такое новое.

Поставив передо мной письменные принадлежности, он — кто знает зачем — отворачивается. Я бы решил, что из милосердия, если бы не спина: каким-то образом она настораживает больше, чем выражение его лица. И, скользя пером по бумаге, я чувствую это — в каждой букве и каждом росчерке.

— Готово? — певуче вопрошает он.

Видок с непроницаемым лицом изучает подпись. Закончив, кладет рядом с листком записку отца. Некоторое время сравнивает документы. Потом, кивнув, убирает все в бумажник.

— На этом, пожалуй, можно закончить, — спокойно произносит он.

Он уже почти у самой двери, когда ко мне возвращается дар речи.

— Шеф!

Одно-единственное слово как будто создает вокруг нас особое пространство. Я впервые обращаюсь к нему так.

— Зачем вы взяли меня с собой?

— Взял куда?

— В Сен-Клу. Я ведь не был вам нужен. Вы понимали, что я буду только путаться под ногами. И вообще — почему вы с самого начала решили привлечь меня к расследованию?

В его глазах можно прочесть многое. Там и сожаление, и насмешка, и грусть. И что-то наводящее на мысль о ярости.

— Это как с любым путешествием, Эктор. В компании оно проходит веселее. — Видок нахлобучивает шляпу. — А теперь, думаю, оно закончилось.

Он по-прежнему стоит в дверях. И вдруг, на долю секунды, я вижу Видока совсем другим: в лохмотьях Барду, колючего, недоверчивого. Но тут же на место возвращается сегодняшний Видок, гораздо более мягкий, и в его глазах, вопреки ожиданиям, загораются искорки смеха. Откинув свою массивную голову, он разражается громоподобным хохотом.

— Слава богу, вы не так невинны, как кажетесь!

И исчезает.

Глава 51 ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Через два дня я получаю приглашение от супруги бригадного генерала Бизо. Последние события научили меня с некоторым подозрением относиться к письмам светских дам, и мои сомнения отнюдь не рассеиваются, когда упомянутая дама, вдова шестидесяти двух лет, долго и в подробностях описывает мне состояние своих бедер. В заключение она, придвинувшись, гулким баритоном вопрошает:

— Итак?

— Итак что, мадам?

— Я надеялась, доктор, вы соблаговолите высказать свое мнение относительно моего ревматизма.

— Ну конечно…

— А если конкретнее, то не могли бы вы найти для меня место в своем расписании?

— В моем?..

— Ну же, доктор, не кокетничайте! Весь Париж уже знает. Вы совершаете невероятные исцеления.

Очень осторожно, чтобы не пролить, я ставлю чашку на стол.

— Прошу прощения, мадам, но откуда вам это известно?

— Как откуда, от герцогини Ангулемской! Не далее как вчера она пела вам такие дифирамбы…

Проходит неделя, и благодаря приглашению в Тюильри я получаю возможность засвидетельствовать личную благодарность моему доброму ангелу, герцогине — но она не в настроении. Единственное, что ее интересует, это не получал ли я вестей от Шарля. Из последнего его сообщения следует, что они задержались в Гавре и потому отправятся в Америку не тем кораблем, которым планировалось, а следующим. После этого писем не было.

— Мне очень жаль, — говорю я. — До меня ничего не доходило.

Перед тем как расстаться, она доверительным тоном произносит:

— Доктор, нам нет нужды беспокоиться. Бог совершил много чудес, чтобы вернуть нам Шарля. Он не покинет его во второй раз.

Между тем Шарль с баронессой так и не посетили гудзонских Лионкуров, и жаждущая новостей герцогиня их не получает. Ни тогда, ни впредь.

Но ее вера в него остается непоколебимой, из-за чего она отказывает во встрече другим «пропавшим дофинам», домогающимся у нее аудиенции. А их пруд пруди. Один, часовщик из Германии по имени Карл Наундорф, заходит так далеко, что подает на нее в суд, требуя неустойки за пропавшее имущество. За свою опрометчивость ему приходится поплатиться депортацией в Англию.

В 1824 году наступает долгожданная для многих смерть мучимого подагрой старика Людовика Восемнадцатого. Граф д'Артуа наконец-то получает корону и под именем Карла Десятого принимается насаждать в стране абсолютизм, которого, по его мнению, Франции так долго не хватало. Франция выражает несогласие. Через шесть лет ему на смену приходит Луи Филипп, его кузен, и многим он больше приходится по нраву. Королевское семейство опять в изгнании; герцогиня снова вынуждена покинуть родину, на этот раз навсегда.

Она переезжает из Эдинбурга в Прагу, из Праги в Словению, но неизменно остается моей самой верной корреспонденткой. И если имя Шарля в ее письмах упоминается лишь изредка, то мыслью, воспоминанием о нем дышит каждая строка — и разве не отношением к нему определяется наша близость?

Впрочем, есть еще кое-что: моя карьера. Спустя пару недель с того момента, как благодаря герцогине корабль слухов пустился в плавание, меня начинают буквально осаждать пациенты со всего Сен-Жерменского предместья. По большей части женщины: графини, маркизы, жены послов, матери банкиров, и все жалуются на сердцебиение, бессонницу, фригидность или перевозбуждение. Многие убеждены, что они при смерти; одна считает себя куропаткой. У всех денег куры не клюют, и не проходит и года, как я уже веду прием в собственной клинике на улице Ришелье, пользуясь репутацией человека с редкостной (а по мнению некоторых, опасной и не совсем приличной) способностью к внушению.

Открою вам небольшой секрет. Посадите женщину определенного типа в комнату с приглушенным освещением, проникновенно посмотрите ей в глаза, при необходимости примените незамысловатый терапевтический прием — прикосновение… и редкая особа устоит перед этим. И если впоследствии пациентка пожелает вылечить вас, то кто вы такой, чтобы отказываться?

Попрактиковав, таким образом, несколько лет — и сменив не одну любовницу, — я прихожу к заключению, что ушел в своей деятельности слишком далеко от клятвы Гиппократа. Тогда, совершив поворот, столь крутой, что удивляюсь сам, я посвящаю себя лечению венерических болезней. Я умышленно выбираю такую специальность, чтобы оттолкнуть прежнюю клиентуру, однако моими первыми пациентками становятся именно великосветские дамы из тех, кого я прежде лечил от вялости кровообращения.

Скоро, однако, к моему порогу находят путь и мужчины. Моряки, конопатчики, заместители министров, герцоги… Я лечу всех, проводя различия лишь во взимаемой плате — в зависимости от возможностей клиента. Однажды августовским утром ко мне является статный господин в белой шелковой сорочке с кружевами, надетой под легкий летний жакет. Вслед за мной он проходит в кабинет, и когда я интересуюсь, на что он жалуется, он с изысканной вежливостью отвечает:

— Из него течет что-то не то.

Я смотрю на пациента. В ответ мне подмигивает большой серо-синий глаз. Видок.

Мы не встречались много лет, но я по газетам следил за перипетиями его жизни и карьеры. К примеру, мне известно, что он женился на Жанне Виктории — в конце концов «не подвел». Она, можно не сомневаться, тоже не подвела бы, если бы через четыре года не скончалась. Спустя шесть недель за ней последовала мамаша Видок, и теперь, по слухам, великий сыщик находит утешение в обществе очаровательной юной кузины. То есть когда не гоняется за актрисами, моделями художников, субретками… женами своих подчиненных…

Он раздался и поседел, приобрел более отточенные манеры, но в своей раскованности остался прежним. Когда он, полуголый, ложится на смотровой стол, то начинает буквально фонтанировать:

— Черт возьми, Эктор, вы отлично устроились. Мне нравятся канделябры — порфировые? С вкраплениями малахита? Красиво. Бархатные портьеры тоже неплохи. Похоже, лионские. Эй, а вы женаты? Нет? Преклоните колени и возблагодарите Бога. Поглядите на меня, прежняя жена еще не остыла в могиле, а Флоринда Альбертина уже зудит день и ночь, пошли, мол, в бюро регистраций. Чего ради, спрашиваю я ее. Кстати, у всего есть хорошая сторона. Никто не потащит тебя к алтарю с протекающим краном. Нет, заниматься любимым делом мне это не мешает! Я родился с эрекцией. Чистая правда, разрази меня гром…

Я, проводя осмотр, ничуть не препятствую его словоизвержению, но спустя некоторое время тон его голоса выдает… уязвимость, назовем это так. Я понимаю, что он беспрерывно говорит, потому что чувствует себя так же неловко, как и я.

— Что вы там смешиваете? — осведомляется он.

— Ртуть и нитрат серебра.

— Это туда, в дырочку?

— К сожалению, да.

Он замолкает, из чего я заключаю, что он собирается с духом перед процедурой. На самом деле он мысленно возвращается к тем нескольким неделям, которые мы провели вместе.

— Странно это все было, правда, Эктор?

— Правда.

— Одного действительно жаль, — продолжает он. — Нам никогда не узнать, что произошло в той башне на самом деле. Чертовски обидно.

Однажды в декабре, возвратившись домой после визитов, я обнаруживаю на столе конверт. Судя по обратному адресу, из Соединенных Штатов Америки. В конверте две вырезки — из «Сити газетт» и «Дейли адветайзер» города Чарльстон, Северная Каролина. Моего английского с грехом пополам хватает, чтобы разобрать следующее:

Эти вырезки я никому и не показывал — и уж тем более не показал бы Видоку, — но время от времени проглядываю пожелтевшие листки. Наверное, для того, чтобы в чем-то разобраться, но в итоге лишь больше запутываюсь.

Я спрашиваю себя: просто ли Шарль привязался к своей новой защитнице — как будто втиснул ноги в новую пару сапог? Или же он на самом деле сын баронессы? Откуда в таком случае ему известны интимные детали жизни королевской семьи во время заключения? Пушечная пальба, бабочка под сорочкой принцессы, письма, перевязанные белой лентой… Разве мог обо всем этом знать кто-нибудь, кроме самого Луи Шарля?

Так я и сижу, взрослый человек, задаваясь бесконечными вопросами и не находя ответа — пока в конце концов не решаюсь этот ответ придумать. Видок утверждал, что объяснения человеческой вере нет, но оно есть. Мы создаем то, что желаем создать. Иисус был сыном плотника, пока верующие, в поисках разгадки Его личности, не решили, что Он — нечто большее. Так и Шарль, под грузом наших упований, превратился в человека, которого мы хотели видеть. Теперь он — этот человек. Пусть наша вера несовершенна — она есть путь к совершенству.

Иными словами: вопреки всем свидетельствам в пользу противного я считаю, что Шарль Рапскеллер и Людовик Семнадцатый — одно лицо.

И в тот момент, когда я утверждаюсь в этой мысли, мне хочется усомниться. Возможно, я достиг возраста, когда незнание полнее и заманчивее знания.

Или, как сказал Видок, лежа на моем столе и глядя на приближающийся шприц:

— Мы никогда не решим чертову головоломку. Мы только множим вопросы. А теперь верните мой прибор в рабочее состояние, Эктор. На улице Сен-Клу есть девушка, весенняя роза! Ждет не дождется, чтобы ее опылили…