Черная шаль

ПРЕДИСЛОВИЕ

Он вошел в литературу неожиданно, уверенно, смело. Сразу — толстые журналы. Сразу — признание и всеобщий интерес. Подготовительный период работы, неизбежный для каждого молодого мастера, остался где-то за пределами печати, вне поля зрения читателей и критики. Но он, безусловно, пережил его, это мучительное время поисков, сомнений, первой пробы сил. Что же питало его фантазию, мысль, душу тогда? По самой ранней заре?

Есть на Рязанщине, неподалеку от Ряжска, большое степное село — Салтыки. Дома всё кирпичные: лесу поблизости нет. Здесь, в просторной пятистенной избе, 30 октября 1900 года родился будущий писатель. Их было шестеро: три мальчика и три девочки. Многолюдную, работящую, дружную семью Макаровых власти считали неблагонадежной. Глава ее — Иван Иванович-старший слыл безбожником, читал крамольные произведения Льва Толстого и даже сидел в тюрьме за бунтарство. Вечерами в доме пели запрещенные песни, а случалось, что и прятали «политических». Два брата отца — Андрей и Петр — были коммунистами. Родители крестьянствовали, отец, кроме того, сапожничал.

…Ночь. За кустами на лугу нет да нет и фыркнет спутанная лошадь. Потрескивает костер. У огня — ребятишки. Они лежат кругом, головами вовнутрь. В середине — худенький, шустрый мальчуган. Он рассказывает:

— И когда стали те отростки взрослыми ветлами, приспустили к воде ветви, то сплели из них русалки себе качели. И качаются каждую ночь, а то поют у тех ветел свои водяные песни. И подкрался однажды к тем качелям мельник, подкараулил водяных лихоманок да и сорвал у одной с головы гребень. А гребень тот он прибил на пороге мельницы и положил на него две подковы. И чешет этим гребнем счастье свое мужик, словно золото из воды. И с тех пор все водяницы за гребень выкуп ему дают — счастье.

Рассказчик замолчал, вопросительно оглянул приятелей.

— Эх и парень ты речистый, зародил тебя нечистый, — откликнулся от костра дед Данила.

— Расскажи еще про русалок. Про Дедкину-Бабкину речку, Вань, — просят наперебой ребята.

— В другой раз, — обещает мальчик, — а то завтра молотить. Не выспимся.

Он завертывается с головой в чекмень и поудобнее устраивается на ночлег.

Дом Макаровых стоял на центральном поселке (улице) — Панки. Здесь, на завалинке, усаживал, бывало, Ваня сестер, расплетал им косы и рисовал синеглазыми русалками. А то набросает в один миг портрет приятеля. И всякий, кто ни взглянет, мигом его узнает. Иван не расставался с карандашом и позже. Уже став взрослым, рисовал шаржи, карикатуры, помогая товарищам-газетчикам, придумывал орнаменты и заставки, резал на линолеуме клише.

С учебой ему повезло. По окончании сельской школы Ваня, как лучший ученик, был принят «на казенный кошт» в Ряжскую уездную гимназию. После революции она была преобразована в школу второй ступени. Ее и закончил Макаров в 1919 году. Здесь он узнал и полюбил Льва Толстого, Достоевского, Бунина. Литературу преподавала Надежда Ильинична Пушкарева. Прогрессивно настроенная, влюбленная в свой предмет, она так интересно строила уроки, что даже завсегдашние камчадалы пересаживались на первые ряды и слушали, не шелохнувшись. Учительница всячески стремилась развить у ребят фантазию, умение самостоятельно мыслить. Часто задавала сочинения на свободную тему. Работы Вани Макарова всегда получали самую высокую оценку. Как правило, он рассказывал какую-либо историю из деревенской жизни, рассказывал с юмором, в подробностях и не доводя до конца, чтобы держать одноклассников в напряжении: обычно учительница читала его сочинения вслух.

В марте 1917 года пришла в Салтыки неслыханная весть — в Петрограде революция. Рабочие царя скинули. У избы волостного правления собрался сход. С молчаливой угрюмостью, со страхом посматривали мужики на гипсовый бюст Александра II, деда последнего российского самодержца, установленный перед управой. В это время из толпы выскочил Ванятка Макаров. Гибкий и юркий, он подбежал к памятнику, вцепился в него тонкими смуглыми пальцами и стал валить. И, словно по сигналу, тотчас же протянулись к «государю-освободителю» десятки загрубших, крючковатых рук.

А два года спустя вместе со своим дядей Андреем парнишка убегает на фронт, туда, где «первая в мире Красная Армия, самая молодая и самая голодная, насмерть бьется за свою власть».

Они лежали рядом в цепи, Иван Макаров и неразлучный его друг Филимон. Лежали и радовались короткому затишью: бой длился уже несколько дней. Справа простиралась открытая поблекшая степь, слева высилась железнодорожная насыпь — это было в Екатеринославской губернии.

— Эх, Ваня, — тяжко вздохнул Филимон, — раздобыть бы хоть на закурку! Так затянуться хочется… Вечор политрук сказывал: перевезли сюда буржуи жаркую страну. Океанию тут для себя сделали. А теперь всех зверей и птиц передушат, чтобы нам не досталось. У-уух! Буржу-уазия!

Макаров не слышал политрука, но понял: речь шла о заповеднике Аскания-Нова, разрушенном белогвардейцами.

— Да, опустошат все, гады, и детям не на что взглянуть будет, — отозвался Иван Иванович.

В это время из-за насыпи выбежала большая стройная птица. Наклонив длинную шею и вытянув клюв, она бежала прямо на линию красных. Бежала и в такт бегу то слегка приподнимала, то опускала свои короткие черные крылья.

— Жар-птица! Жар-птица! — пронеслось по нашей цепи.

«Страус! Из Аскании-Новы!» — подумал Макаров.

Птица бежала к людям. И вдруг раздался залп.

Страус замер, потом подпрыгнул, будто огромный чудовищный петух. Макаров подумал, что он вот-вот рухнет, и зажмурился. А когда открыл глаза, увидел, как раненая птица, резко повернувшись, устремилась назад, за насыпь.

— А-аа, гады, вы та-ак! — свирепо взревел Филимон и, не дождавшись команды, кинулся вперед, выхватывая на ходу из-за пояса гранату.

— За жар-птицу, ребята!

В этом бою их обоих ранило.

Прошло пять, может быть, семь лет. Иван Иванович вновь побывал в этих краях. Посетил заповедник Аскания-Нова… Страусы были доверчивы, как куры, и щипали булку прямо из его рук.

Он смотрел на жар-птицу, и ему виделся друг, сложивший голову здесь, под Екатеринославом…

Давно отгремели бои. Но жизнь звала на новые битвы, торопила, ставила тысячу вопросов. Каким путем придет к социализму деревня? Какая форма коллективного хозяйства наиболее правильна и перспективна? Артель? Коммуна? Хутора? Какова, наконец, роль коммуниста в ломке старых устоев быта? В строительстве новой жизни?

По-своему ответил на все эти вопросы Иван Макаров.

В 1929 году в журнале «Молодая гвардия» печатается первый его роман — «Стальные ребра».

Традиционная, хронологически последовательная форма изложения. Время действия — середина двадцатых годов. Деревня накануне коллективизации. Всего несколько месяцев охватывает действие романа Но какие неожиданные, неплакатные, нетрафаретные герои оживают на его страницах. Вот секретарь сельской партячейки Филипп Гуртов. Вся жизнь, все помыслы этого человека связаны с родным Анюткином. Самая сокровенная его мечта — перепрыгнуть через затяжной период перестройки, обогнать время, сжать его, как упругую пружину, и прямо сейчас, немедленно приступить к строительству социализма.

Но как странно, противоречиво ведет себя Филипп. Свой проект постройки электростанции он вынашивает в одиночку, долгое время скрывает его даже от самых близких друзей. Достав противохолерную сыворотку во время эпидемии этой страшной болезни, Гуртов самостийно обкладывает односельчан «налогом» за прививку, а потом, построив на эти средства мельницу, почему-то оттягивает с передачей ее в общественное пользование.

Некоторые критики объявили Филиппа собственником, хозяйчиком, индивидуалистом, другие вообще сводили его общественную деятельность к нулю. Но ведь не ради своего личного благополучия старался Гуртов, а во имя «той общечеловеческой радости, когда даже самый грохот машин будет музыкальным и труд будет развлечением, а не окаянным ярмом». Да, он срывался, ошибался, иногда противопоставлял себя коллективу, но его страстная мечта — залить сверкающими электрическими огнями слепую анюткинскую темь — зажгла других: после смерти Филиппа на его место пришла «какая-то иная сила, таящаяся во многих».

Шесть изданий выдержал при жизни Макарова роман «Стальные ребра». Но какая тяжкая это была слава! Много копий пришлось поломать критикам, стремившимся во что бы то ни стало «приписать» макаровских персонажей к строго определенной социальной группе. А перед ними были сложные, противоречивые характеры, часто мятущиеся, трагические. Ведь революция ломала не только устоявшийся веками жизненный уклад, но и привычные представления, взгляды, идеалы. Кто такой, например, Егор Егоза — ехидник и бузотер, скептик и разносчик злых слухов? Или Андрон Шестипалый? Хищник с мертвой хваткой. Кулак. Но это и человек, сызмальства познавший цену хлеба и своего труда.

В 1936 году выходит роман «Миша Курбатов», посвященный строителям Магнитки — первенца советской металлургии. И снова неприятие критиков. В чем в чем только не обвиняли автора! В выражении настроений и идей, чуждых рабочему классу, и в объективизме, в одностороннем показе действительности и в прямой симпатии к эксплуататорам, наконец, в психоиррационализме, то есть в таком методе показа действительности, когда поступки героев подсознательны, подчинены воле слепого случая, необъяснимы с точки зрения здравого смысла. На свою беду, Макаров как-то сам, полушутя, признался в этом «грехе». Очень точно и хорошо высказался по этому поводу М. Шаталин во вступительной статье к книге «Стальные ребра»:

Да, он испытывал влияние Достоевского и не скрывал этого. Особенно сильно чувствуется это влияние в романе «Черная шаль» (1933 г.). Глубокий психологизм, пристальное внимание к самым скрытым уголкам человеческого сознания, тончайшим движениям души; герои, «носящие на себе печать существующих общественных условий». Наконец, как и в большинстве произведений Достоевского, «трагический элемент глубоко проникает собою весь этот роман».

Перед нами исповедь крестьянки Р-нской губернии, села Журавинки, Прасковьи Горяновой — «хроника о себе», как она сама ее именует. Честная, искренняя, беспощадно откровенная.

Натура недюжинная, страстная, решительная, Горянова оказывается втянутой в самый водоворот грандиозных исторических событий. Много испытавшая на своем веку горя, нужды и унижений, Прасковья пережила однажды — при появлении на свет первенца — «лазоревое мгновенье»:

После смерти дочери — «горбатенькой Полечки» и гибели мужа одна-разъединая зацепочка осталась у Прасковьи — Петруша. Любовь к сыну поглотила ее целиком. Прасковья стремится устроить личное счастье Петра, активно включается в политическую борьбу, ставшую для сына делом жизни: «Я тогда так и считала, что Петруша и товарищи его только и рвутся, только и стремятся к тому, чтобы настало это лазоревое время. Навсегда и для всех», — говорит она.

Судьба столкнула однажды эту женщину с коммунистом, начальником продотряда, плененным пьяной, разъяренной кулацкими подстрекательствами толпой. Глубоко запала ей в сердце последняя речь большевика:

Темна, дремуча, противоречива крестьянская душа. Забитость, замордованность, простодушие, с одной стороны, и власть низменных инстинктов, жестокие, варварские обычаи, косность — с другой. Но ни темнота, ни косность сознания не мешают Прасковье Горяновой почувствовать, как в стремительном потоке революционной ломки все острее обнажаются идейные противоречия партий — большевиков, эсеров, анархистов. С чисто женской проницательностью подмечает она ту смятенность и неуверенность, что царят в стане левых эсеров, к которому принадлежит и ее сын. Еще до поражения Петр и наиболее искренние из его «соподвижников» казнятся сознанием непоправимости совершенной ошибки, чувством вины перед революцией; все это сковывает и дезорганизует их действия. С болью следит мать за тем, как отвертываются от него рабочие — вчерашние товарищи по заводу. Мучит ее и то, что «политика-перелитика» окончательно отнимает у нее сына.

Следуя за Петром, мечтая вернуть его, Прасковья то верховодит в комбеде, то оказывается втянутой в кулацкий мятеж, то выступает парламентером в переговорах с большевиками. Прослышав, что сын перебежал в стан белых и погиб, Горянова мстит: организует банду, совершающую преступные вылазки против Советской власти. Но, как выясняется впоследствии, Петр жив. В боях гражданской войны кровью своей искупил он прошлые ошибки и стал большевиком. Честный, принципиальный, он сознательно идет на арест матери. И истерзавшаяся, ожесточившаяся вначале Прасковья осознает, в конце концов, его нравственную правоту.

Нелегко дался героине Макарова этот вывод. Дорого заплатила она за свое прозрение, едва не ценой жизни.

Так история личности, задуманная поначалу как «хроника о себе», перерастает под рукой большого художника в хронику о мятежном, жестоком и героическом времени первых послеоктябрьских лет. Познакомившись с романом, современный читатель еще острее почувствует историческую закономерность Советской власти, в борьбе за которую крестьянину пришлось пережить немало страданий, преодолеть тяжелые, порой трагические ошибки.

Еще задолго до «Черной шали», в 1929 году, в «Литературной газете» была опубликована статья А. Безыменского «В атаку на психологический реализм!». Ее автор выдвигал, в частности, такой тезис: первоочередная задача пролетарского писателя изображать коллектив, а не личность. Через несколько дней в той же газете было помещено «Открытое письмо Ив. Макарова тов. Безыменскому». Полемизируя со своим коллегой, Макаров писал:

Незадолго до появления «Миши Курбатова» молодого писателя пригласил к себе Горький. Алексей Максимович уже прочитал роман очевидно в рукописи, и отозвался о нем восхищенно.

Знаменитый писатель подсказал Макарову сюжет повести о русском художнике-самородке петровской поры, пригласил сотрудничать в редактируемом им «Колхознике». Они даже заключили негласный договор: Макаров обещал отдавать в горьковский журнал все свои новые рассказы. В «Колхознике» были напечатаны «Жар-птица», «Машина дочка», «Последний мужикан», отрывок из «Голубых полей» — «На меже».

Трагически коротка писательская биография Ивана Макарова. Всего одно десятилетие — 1927—1937.

В 1927 году журнал «Мир приключений» печатает первый рассказ Макарова «Зуб за зуб». Произведение сразу же вызвало интерес критиков. Рассказ этот отнюдь не был «первенцем» Макарова. В 1920 году Иван Иванович «по заказу комсомола» написал пьесу-плакат «Дезертир». Несмотря на популярность «Дезертира» в самодеятельных красноармейских коллективах, автора пьеса явно не удовлетворяла. Целые семь лет после этого не заявлял он о себе. И вдруг безвестный «автор из Рязани» премирован на Всесоюзном литературном конкурсе (рассказ «Зуб за зуб»).

А уже через год увидели свет «Стальные ребра» и «Грунькино проклятье» — повесть о глухой лесной деревушке Ласковке, в течение десятилетий вымиравшей от сифилиса, о девушке-колдунье, ставшей жертвой жестокости и суеверий. И так все время: что ни год, то новинка. В 1936 году он был уже автором шести романов — «Стальные ребра», «Миша Курбатов», «Черная шаль», «Голубые поля» (два из них — «Большой план» и «Индия в крови» до сих пор не изданы), повестей «Казачий хутор», «Рейд Черного Жука», «На земле мир», «Гофмалер Никитка» и многих рассказов.

Творчество Ивана Макарова поражает разнообразием формы. Тут и дневниковые записи, и лирическая исповедь героя, и хронологически последовательный рассказ, и ряд новелл, объединенных общим сюжетом, и произведения, выдержанные то в стиле летописи, то старинного сказа. А какая необъятная широта тем и проблем! Трудно назвать сколь бы то ни было значительное явление в современной действительности, которое не нашло бы у писателя отклика. В многоликой, живописной галерее его персонажей сталкиваются лицом к лицу самые разноречивые фигуры — комсомолец и шаман, китайский коммунист и последыш белогвардейской эмигрантщины, человек высокой романтики и кухонная склочница.

Земля звала его всю жизнь. И главным его героем, главной песней всей жизни остался русский крестьянин, земля, с которой и сам он, мужицкий сын, от рождения был повенчан. «Стальные ребра», «Казачий хутор», «Черная шаль», «Голубые поля» — все это о них, людях, которые были его родиной, его происхождением, его плотью. Макарову всегда было понятно чувство мужика, истосковавшегося в городе по хлебородной десятине.

Будучи уже известным писателем, Макаров подолгу живет у земли. Целых три года прожил он в деревне Лукино на Калининщине.

Иван Иванович быстро сходился с людьми, горячо принимал к сердцу их радости и беды, когда было нужно, отрывался от письменного стола и работал в поле.

Так было и на этот раз. Однажды сосед Макаровых дед Васильев застал Иваныча (так величали писателя на селе) в сарае и за странным занятием. Он сидел на толстом, приземистом чурбаке, держа в руках какое-то замысловатое сооружение. Старик сощурил, напряг подслеповатые глаза и понял, что Макаров прилаживает к косе грабельную колодку.

Лукинские крестьяне жали рожь серпами. Это было ко́потно и тяжело. Но так уж повелось исстари, от дедов. Макаров много раз наблюдал эту работу. Наконец не выдержал и отложил в сторону рукопись.

А на следующее утро он, улыбающийся, в чистой светлой рубахе, вышел в поле опробовать свое изобретение. Косилось с ним легко, весело, споро. Все стали мастерить такие же грабли. А через несколько дней ими уже косила чуть не вся деревня.

Но нашлись в Лукине люди, которым прямодушный, беспокойный литератор, вникающий во все деревенские дела, пришелся не по вкусу.

Однажды Иван Иванович вместе с женой зашел к колхознику Василию Резцову, доброму своему приятелю. Сынишка Январь остался на улице и играл с ребятишками. Взрослые пили чай и безмятежно беседовали, когда из-под окон раздался отчаянный детский вопль. Все кинулись туда: через зеленую деревенскую улицу полз ребенок; одной рукой он держался за ягодичку, из-под смуглой, пыльной ладошки сочилась кровь. Это был Январь. Мальчишку внесли в дом. Отец тотчас же запряг лошадь и отвез сына в больницу. К счастью, нож миновал почку. История эта воспроизведена в рассказе «Дело № 471»: Иван Иванович написал его по горячим следам событий. И даже сохранил подлинное имя одного из главных героев — Василия Резцова, назвав его Василием Королевым. Он вообще любил сохранять в своих книгах имена знакомых ему людей. И не только людей. Названия рек, улиц, даже деревень. Видимо, все это помогало ему острее ощущать на страницах своих книг дыхание жизни. Василий Резцов, Иван Пустынкин, Андрюша-гармонист, Андрон Шестипалый, Ворон-Воронок — люди с такими именами и прозвищами жили или живут по сей день на Рязанщине и Калининщине.

Макаров работал. В комнату вбежал Январь, уже оправившийся к этому времени от ранения. И закричал прямо с порога:

— Папа! Голубой огонь! Поля горят!

Накинув старенькое пальто, он выскочил из избы.

Поля, действительно, пылали… тихим голубым огнем — цвел лен! Лен! Испокон веку он был бедой и надеждой здешних крестьян И все-таки трудно было найти на селе человека, который бы знал все тонкости, все секреты этой драгоценной шелковистой жилки. Сколько врагов у этого нежного цветка — дожди, сорняки, весенние заморозки. Но люди сильнее. Все-таки конечный успех зависит от их воли, сплоченности, рук, любви к земле, а не от капризов природы. И он обязательно расскажет об этом.

То была лучшая его книга — «Голубые поля». И последняя.

Старинное льноводческое село Кирюшино — место действия романа. Большой период охватывает он — от первых лет Советской власти до полной победы колхозного строя.

Много невзгод ожидает в пути молодую сельхозартель «Красная поляна». Кулаки организуют поджоги и покушения, они борются за власть, за «своего человека» в сельсовете, в волисполкоме. Но ничто не остановит энтузиастов колхозного дела — секретаря райкома партии Григория Силаева, Василия и Анну Петровых, Павла Дорогова.

Не только в кулаках дело. Далеко не каждому мужику было легко и просто лишиться привычного «крестьянского укрепу», приобщиться к новым, коллективным формам жизни. Мучительную внутреннюю борьбу приходится пережить, например, Ивану Егоровичу Силаеву, прежде чем он подавит в себе собственника, хозяйчика, стремящегося выдраться из нужды и ходить «на верхах».

А вот секретарь райкома Григорий Сипаев. Искренний, честный, горячий, он не смог из-за своей доверчивости разглядеть коварство врагов. Над Григорием нависает беда. Он и его отец оклеветаны в газете, от Сипаева-младшего уходит жена. Можно лишь догадываться, к чему привела бы травля, разгоревшаяся вокруг кирюшинского секретаря: «Голубые поля» остались незаконченными.

В биографии Ивана Макарова пока еще много белых пятен. Взять хотя бы его участие в гражданской войне, историю рождения самого первого его произведения — пьесы «Дезертир» (1920 г.) или пребывание Макарова в Красноярске (1926—1928 гг.). Но фотографии, память близких сохранили для нас его облик.

Хорошо знал Макарова старый рязанский журналист Василий Новиков.

Был он смуглый, темноволосый, с длинными, скошенными вверх темно-серыми глазами и красиво очерченными скулами. Иван походил скорее на татарина, чем на славянина. Даже в его сильных, тонких руках было что-то по-восточному изящное.

На улице Ленина в Рязани сохранился каменный двухэтажный дом, где в 1929—1930 годах жил писатель. Он занимал большую (метров 40) неуютную комнату.

Посредине стоял простой стол и два деревянных кресла, расписанных древнерусским орнаментом. На правой стене висели ружья, патронташ, охотничий рожок и плеть. Иван Иванович был страстным охотником.

Особенно любил он осеннюю и зимнюю охоту. В ясные январские дни снег приглушает все звуки. И когда гончие преследуют зверя, их лай уже не звучит так резко. Он скорее напоминает какой-то удивительно переливчатый перезвон. В такие часы Иван Иванович мог подолгу сидеть на пеньке и слушать, слушать. И часто упускал добычу, вызывая справедливый гнев своих четвероногих друзей…

Была в его комнате еще маленькая легкая этажерка, На ней с десяток книг, которые все время менялись. А вот тут, в левом углу, висел большой белый гамак: в нем с удовольствием качался сынишка Январь.

Прямо на стене, оклеенной серо-зелеными обоями, красным и синим карандашами была вычерчена схема романа «Стальные ребра», записаны имена героев, их краткие характеристики.

В это время Макаров возглавляет землеустроительный техникум. В его доме постоянно собираются комсомольцы — литераторы, газетчики, студенты. Он много и интенсивно пишет, хотя друзья почти не видят его за работой. Макаров охотно рассказывает им свои замыслы.

Писал он трудно, мучился в обилии и путанице обступающих его со всех сторон деталей, событий, образов.

Он просто-напросто страшился всякий раз, оставаясь наедине с чистым листом, и хитрил с собой, словно ребенок: обрывал работу на таком интересном месте, чтобы завтра снова тянуло за стол, часто менял авторучку: купит новую — обязательно хочется попробовать — глядь и родился новый рассказ. Именно так, за один присест написал он «Стакан» — рассказ о самоуважении и гордости рабочего человека.

И еще он все время мучился вопросами: кому оно нужно, его творение? Какая от него польза людям?

А время — начало 30-х годов — было беспокойное, тревожное; кулачество лютовало вовсю. Это были уже не прежние «открытые» кулаки с обрезами в руках, а перестроившиеся, иезуитски хитрые враги, умные и хорошо замаскированные. Те, что убивали из-за угла коммунистов, те, что поджигали каждый день село во время страдной поры, пробирались в руководители, активисты и клеветали потом на честных людей. Те, что расхищали и гноили на корню урожай.

Он видел все это своим цепким, внимательным глазом, видел, терзался и не мирился. Со страниц его рукописей, книг вставали одна за другой зловещие фигуры — Алеша Руль («Казачий хутор»), Андрон Шестипалый («Стальные ребра»), Алексей Накатов («Голубые поля»), Максим Лукашин и прапорщик Боткин («Дело № 471»).

Он хорошо понимал, как опасны, страшны эти «сладкие, сладчайшие», «шелковые» враги, и поэтому очень торопился. Разве можно ждать, когда появится книга? Нет, надо предупредить людей уже сегодня, сейчас. В августе 1933 года (в то лето Иван Иванович жил в деревне Лукино на Калининщине) Макаров пишет письмо в редакцию «Правды», в котором делится своими наблюдениями над происками «этих паразитов, присосавшихся к молодому, свежему телу колхозника», рассказывает об их многочисленных «подкопах» под артельное хозяйство, делится своими тревогами, зовет к бдительности. Копия этого письма до сих пор хранится в архиве писателя.

Помните зачин «Казачьего хутора»? Вьюжным снежным утром тридцатого года едет в село Марсагага. Отчаянная, зазябшая, с красным орденом на полушубке, таким неожиданно ярким на серо-унылом «фоне степной деревенской зимы». В ногах у нее — маленькая камышовая корзинка с голубем — все, что осталось от умершего сынишки. Читаешь и видишь, будто наяву. Вот женщина негнущимися настуженными пальцами приоткрывает корзинку, осторожно трогает птицу. Потом тревожно вглядывается в нахохлившиеся, зарывшиеся в сугроб избы: как-то ей удастся наладить колхоз?

Во второй раз мне довелось «встретиться» с Марсагагой в Салтыках. У директора местной школы Петра Васильевича Лебедева хранится фотография. Это портрет ряжской телефонистки Марии Михайловны Макаровой: высокий лоб, глубокие, чуть асимметрично посаженные глаза, широкие грубоватые скулы. Как и Марсагага, она приехала в Салтыки в феврале тридцатого года сплачивать, зачинать колхоз. В селе ее до сих пор хорошо помнят. Недели две ходила Мария Михайловна по избам, знакомилась, хлопотала вместе с бабами по хозяйству, агитировала за артель. В тот субботний вечер Макарова навестила Татьяну Крылову. Посидели, посумерничали, потом гостья пошла в соседний поселок Кузьминки. Идти надо было полем. А тут еще поднялась пурга. Утром Марию Михайловну нашли мертвой в лощине у ветел. И с тех пор, когда приезжает в село новый человек, будь то учительница или молодой агроном, ему говорят: «А у тех ветел погибла коммунистка Макарова… Марсагага». Последний раз Иван Иванович был в Салтыках в 1927 году. Трагедия с Марией Макаровой произошла тремя годами позже. Видимо, кто-то из земляков, приехав в Москву (в это время Макаров жил уже здесь), рассказал писателю эту историю. Иван же Иванович сознательно сделал свою героиню жертвой кулацкого террора.

Трогательная дружба связывала Макарова с сыном. Январь очень любил отца и бурно ревновал ко всему, что их разлучало: к писательству, к охоте, даже к собакам и лошадям.

Во время Великой Отечественной войны Январь Макаров ушел добровольцем на фронт. Был снайпером, артиллеристом. 7 мая 1945 года он погиб под Кенигсбергом.

Иван Иванович обещал Январю придумать для него самую волшебную сказку. Но не успел…

Иван Иванович Макаров умер в 1940 году при трагических обстоятельствах.

Жена писателя, Вера Валентиновна Макарова, сберегла рукописи мужа, его книги, роман «Голубые поля», так и не успевший увидеть свет при жизни автора. Сберегла веру в любимого.

И вот сегодня или завтра я или вы, кто-то еще неизвестный незнакомый — третий — придет в библиотеку, возьмет в руки удивительную эту книгу. И помолчит, и заволнуется, и вспомнит «из своей жизни что-нибудь самое похожее на песню». Потому что и у меня, и у вас, и у него есть свои голубые поля.

Маргарита СМИРНОВА