Черное знамя

Прекрасным майским днем… 4

13 мая 1928 г.

Петроград — Москва

Олег закончил собирать вещи ровно в семь вечера.

— Ну, вот и все, — сказал он, защелкнув чемодан, и тут начали бить висевшие на стене часы. — Пора выходить, а то опоздаю.

— Когда ты вернешься? — спросила Анна.

— Хм, выборы через две недели, двадцать седьмого, через пару дней нас всех отпустят…

— Долго, — она подошла вплотную, на мгновение прижалась, поцеловала его в щеку. — Аккуратнее там, а то знаю я ваши дела…

Глаза влажные, но Анна если и позволит себе заплакать, то лишь потом, когда никто не увидит. Она понимает, ради чего муж едет в Москву, ради чего он работает по семь дней в неделю, уходя рано утром и возвращаясь почти ночью… знает, и терпит, хотя все это ей не нравится, она предпочла бы, выбери супруг обычную службу, попроще.

Но ничего, осталось сделать последний шаг, напрячься, и тогда они заживут иначе, вся страна заживет!

— Я постараюсь, — Олег поцеловал ее в ответ. — Так, Кирилл, где ты там?

Сын был тут же, спокойно ждал, когда дойдет очередь до него… тринадцать лет, гимназист, отличник, за последнее время вытянулся, скоро отца перегонит, волосы русые, его, а глаза светлые, как у Анны.

— За матерью приглядывай, — велел Олег, — чтобы в доме все было в порядке. Ясно?

Кирилл рассудительно кивнул — прямо не пацан, а взрослый мужчина, скоро и вправду можно будет на него положиться. Ну а пока еще не зазорно взлохматить его шевелюру, и даже обнять — ничего, каких-то две недели с небольшим довеском, и они увидятся вновь.

Кое-чего Олег жене и сыну не говорил, поскольку не хотел волновать их раньше времени — вчера в управление позвонил сам Штилер, и с обычными своими шуточками сообщил, что если все будет нормально, то скоро товарищу Одинцову придется покинуть столицу, перебраться в Москву, чтобы работать в центральном аппарате партии, а если точнее, то во вновь создаваемом секторе общей пропаганды…

Само собой, ему поднимут жалованье, дадут жилье, выплатят не самые маленькие подъемные.

Но чтобы это стало явью, надо показать себя на предстоящих выборах.

Олег прихватил чемодан, повесил на руку плащ и вышел из квартиры.

На лестнице столкнулся с соседкой, женой надворного советника Воронкова, что служит в губернской управе. Кивнул ей, но в ответ получил лишь сердитый взгляд и брезгливо пожатые губы — как же, ведь он один из смутьянов, наглых выскочек, что связаны с мерзкой «политикой»!

Олег с семьей поселился здесь чуть меньше двух лет назад, и с того самого дня соседка не упускала повода показать, что новые жильцы испортили репутацию их дома, где раньше обитали только почтенные негоцианты и чиновники. Анна порой злилась, его же это забавляло — пусть бесятся, пусть сквернословят и воротят нос, недолго им осталось чувствовать себя хозяевами страны.

Придет новая, евразийская власть, и вот тогда!..

Из парадного выбрался во двор, и через арку, где всегда пахло сыростью, вышел к набережной. Извозчик подъехал минут через пять, пожилой, благообразный, с окладистой бородой, достойной иудейского пророка.

— Куда надо, барин? — спросил он, натягивая вожжи. — Тпру, залетная!

— На Николаевский вокзал, — сказал Олег, ничуть не удивляясь странному обращению.

Этот извозчик, судя по бороде, колесил по Петрограду, когда тот еще назывался Санкт-Петербургом.

— Так садись, барин, довезу. Десятка с тебя будет.

Цена была высокой, но спорить Олег не стал — сейчас все, начиная с того же овса, дорожает с каждым днем, не так, конечно, как десять лет назад, в первые годы республики, но все равно ощутимо.

— Поехали, — сказал он, закидывая чемодан в грузовое отделение пролетки.

— Но, залетная! Покатили! — извозчик тряхнул вожжами, и рыжая коняга принялась меланхолично перебирать ногами. — Вот, барин, думаете, что я жадный, наверное, а я не жадный, просто у меня семья большая, две дочери, и мужа-то старшей уволили вчера… на заводе он трудился, у Барановского, старшим мастером был, получал хорошо, а теперь все, за дверь его… Никому не нужен, говорят… Ох, беда… И мужа младшей, того гляди, взашей попрут, он в торговой конторе сидит приказчиком, возят они из Франции всякую дребедень, а кому она нужна? Теперь-то?

Они вывернули на Невский проспект, миновали здание Городской думы.

Сейчас около нее было пусто, но в будние дни постоянно случалась какая-то демонстрация — порой под красными флагами, иногда под монархическими знаменами, время от времени под черным с золотым и белым стягом ПНР; но чаще всего просто собирались недовольные, оставшиеся без места и без денег, сбивались в толпу, и та злобно гудела, разглядывая входивших и выходивших из здания гласных; полиция разгоняла стихийные сборища, но те возникали вновь.

Извозчик, то и дело восклицавший «Ох, беда!» продолжал рассказывать о своей тяжелой жизни, и его мало смущало то, что пассажир может не слушать. Пролетка катила мимо роскошных магазинов, еще год назад забитых покупателями, а сейчас пустынных, словно карманы пьяницы.

Кое-где в витринах не было ничего, кроме голых и страшных манекенов, на дверях висели таблички «Закрыто».

Все началось с «черного вторника» на Нью-Йоркской фондовой бирже, что случился в январе двадцать седьмого, когда разом обрушился курс акций почти всех американских трестов. Поначалу мало кто понял, что именно произошло, и уж точно никто не сообразил, что это как-то отразится на России.

Отразилось уже через месяц, да так, что мало не показалось…

Акционерные общества, созданные на деньги США, начали лопаться по всему миру, и хлопки их крушения сложились в погребальную мелодию для тысяч и тысяч самых разных контор.

Подъехали к Фонтанке, когда впереди, с набережной на проспект выбрался грузовик с установленным на кабине громкоговорителем, принадлежащий, судя по наклеенным на борта плакатам, конституционным демократам.

— Нашей страной должен управлять новый человек! — завопил он. — Молодой и полный сил! Давно пора сдать в архив деятелей, проявивших себя еще во времена империи!

«Ошибка, — подумал Олег, морщась. — Авторитет Алексеева по-прежнему неколебим. Спихнуть его такими вот призывами не удастся, а кроме того, разве ваш Милюков сильно моложе нынешнего президента?».

Хотя кадеты никогда не отличались гибкостью.

Они надеялись на победу своего кандидата даже сейчас, когда могучий, пронесшийся по всему земному шару кризис изменил политическую обстановку в республике… наиболее мощной силой в последнее время стали левые, эсеры и эсдеки, обнаглевшие, умножившие свои ряды; в страхе перед красным напором правые забыли свои дрязги и сплотились вокруг Алексеева; его же в призрачной надежде отстоять стабильность поддержали прагматики из центра вроде промышленной партии и национал-патриотов Гучкова.

Да, есть еще мы, Партия народов России, сами по себе.

И все прочие — статисты на огромной сцене, которой стала целая страна.

Грузовик проехал мимо, громкоговоритель, начавший вещать об экономических реформах, затих позади.

— Вот мы и прибыли, барин, — извозчик сдал к обочине и натянул поводья. — Тпру!

Да, вот он, Николаевский вокзал, недавно отремонтированный, но выглядящий почему-то на редкость затрапезно.

— Вот, держи, — сказал Олег, доставая из кармана бумажку с портретом Петра Первого — десятку Российской демократической республики, прозванную в народе «котовьей мордой». — Удачи тебе и твоим зятьям.

Извозчик осклабился:

— Благодарствуем.

Так, прихватить чемодан и не забыть плащ — сейчас тепло, особенно для мая, солнце светит вовсю, но весна есть весна, и даже в Москве, расположенной куда южнее, могут ударить холода.

Олег прошел к тротуару, лавируя между пролетками, обогнул здание вокзала, и окунулся в густую толпу. На него едва не налетела бабка с огромной корзиной, выругалась свирепо, в ухо заорал продавец жареных пирожков, запах жирного теста и требухи пощекотал ноздри, заканючил, протягивая руку, нищий.

Много их развелось в последнее время, попрошаек, и не стариков и калек, а здоровых мужиков.

— Куда! — Олег ухватил за ухо мальчишку, нацелившегося рукой в карман Одинцова.

— Ай! — неубедительно воскликнул тот, вывернулся заученным движением, чтобы мигом исчезнуть в толчее.

На самом проходе к поездам, наполовину загораживая его, расположилась группа молодых мужиков, только приехавших из деревни — растерянные, испуганные глаза, сваленные в кучу вещевые мешки, потрепанные пиджаки, засаленные картузы и кепки, сапоги гармошками, а кое на ком даже настоящие лапти.

Наверняка прибыли в столицу в поисках работы, и ведь им невдомек, что ее просто нет, что улицы и площади заполнены толпами бездельников, слоняющихся туда-сюда в безнадежных попытках найти хоть что-то, заработать рубль-другой, чтобы накормить и себя, и жен, и детей…

Очереди на биржу труда стояли днем и ночью, и голодные обмороки были там не редкостью. Газеты почти в каждом выпуске сообщали о самоубийствах — повесился промышленник такой-то, застрелился предприниматель такой-то, известный тем-то и тем-то, но ныне разорившийся полностью.

Так что придется этим помыкаться, прежде чем они найдут себе применение.

Если найдут вообще…

У табачного киоска, где была назначена встреча, уже переминались с ноги на ногу двое, высокий молодой человек в модной шляпе, и могучий бородач со шрамами на широком лице. Первого Олег не знал, второй был Савва Богданов, возглавлявший управление пропаганды в Олонецкой губернии.

Познакомились они в тот день, когда Одинцов, только выйдя из тюрьмы, оказался на совещании у Штилера.

— Здоров, — сказал Савва, протягивая ладонь, мало уступавшую размерами лезвию лопаты. — Это Антон, он из нашей петрозаводской «Евразийской молодежи», способный парень, поедет с нами, поработает…

— Лисицын, — представился молодой человек, оказавшийся голубоглазым и румяным, после чего снял шляпу.

На значок в виде серебряной чаши, украшавший лацкан пиджака Олега, он покосился уважительно — этот знак отличия для «испивших мутной воды» ввели совсем недавно, и вручал его лично Огневский.

Первого марта, и ради этого пришлось съездить на родину движения.

Но сегодня Олег двинется в путь не один, а в компании, причем в достаточно большой — приказ вождя пропаганды звучал недвусмысленно, а в голосе его во время разговора звенела злость, смешанная с изумлением.

Как же так, мы проигрываем избирательную кампанию там, где все начиналось, в Москве?!

Нет иного выхода, как собрать лучшие кадры с северо-запада, где все обстоит благополучно, и двинуть их в старую столицу, чтобы попытаться переломить ход предвыборной борьбы… впереди их ждут две недели изнурительного труда, недосыпов и нервотрепки, сорванных на митингах голосов и сбитых о клавиши печатающей машинки пальцев.

Но для начала Олегу, назначенному старшим, нужно собрать и загрузить в вагон свору из полутора дюжин пропагандистов.

— Так, сколько у нас осталось времени? — спросил он, глядя вверх, на стену вокзала, где виднелись стрелки часов. — Еще двадцать минут? Проклятье, что-то опаздывают товарищи!

— Ничего, никуда не денутся, — буркнул Савва.

И, как это частенько бывало, оказался прав.

Не прошло и пяти минут, как вокруг Олега собрались все, начиная от двоих людей из его собственного управления и заканчивая пропагандистами из далекого Архангельска, прибывшими в Петроград еще вчера утром.

— Ну что, пошли, — скомандовал он, и они гурьбой, точно школьники, двинулись к поезду.

Тот уже вытянулся исполинской гусеницей вдоль перрона — сипел и пыхтел чернобокий паровоз, летели клубы дыма от его трубы, у вагонов первого и второго класса толпился народ.

— Так, вот этот наш, — объявил Олег, останавливаясь.

— Сколько ж вас будет, братцы? — осведомился проводник, солидный, усатый, забирая билеты, сложенные в солидную пачку. — Итак, давай-ка выходи по одному, на первый-второй рассчитайся, будем вас определять…

Четыре полных купе и две койки в еще одном — почти половина вагона.

У Олега в соседях оказались двое своих, Роман из сектора прессы и молчаливый долговязый Эрик, латыш, незаменимый трудяга, тащивший на себе всю бумажную работу управления, плюс к ним присоединился низкорослый улыбчивый новгородец, представившийся Аркашей.

Едва успели распихать по местам багаж, как снаружи донесся свисток, и поезд вздрогнул.

— Поехали, — сказал Роман, всего две недели назад женившийся, и поэтому командировкой не очень довольный. — Ну что, может быть, чтобы время быстрее шло, по маленькой пропустим? А, Олег Николаевич?

Дождавшись ободрительного кивка, он вытащил из чемодана бутылку водки.

— А у меня закуска есть, — заявил Эрик, несмотря на много лет в Петрограде так и не избавившийся от прибалтийского акцента. — Сало, шпроты, хлеб и булка, даже яйца вареные…

— Закуска градус крадет! — объявил Аркаша, водружая на стол громадную, литра на три бутыль мутной жидкости.

— Это что? — подозрительно спросил Олег.

— Самогон. По дедову рецепту, — в голосе новгородца звучала гордость. — Закачаешься!

— Ну вот, не успели отъехать, а они уже пьют, — вмешался в разговор заглянувший в купе проводник. — Я вам постели принес, господа, или вы сидя до самой Москвы так и отправитесь?

Пришлось лезть за деньгами, забирать и закидывать на верхнюю полку одеяла, полотенца и пододеяльники.

— Ну чего, по первой? — спросил запасливый Аркаша, оказавшийся обладателем маленьких граненых стопочек.

— Это как, без нас? — возмутился заглянувший в дверь Савва. — Непорядок, братцы!

Вслед за ним в купе втиснулся Лисицын, стало тесно, но зато и весело, как-то очень душевно. На столе появилось сало, хлеб, вяловатые прошлогодние луковицы, раздербаненная головка чеснока.

— Вот теперь по первой! — сказал Олег, поднимая емкость с «дедовым рецептом».

Самогон оказался обжигающим, но внутрь проник на удивление мягко, и жжение через миг прошло, так что он даже не стал закусывать.

— Хех, ничего себе, — протянул Савва. — Знатно.

— Еще бы! — воскликнул Аркаша, гордый, точно одолевший соперника петух.

— А вот братцы, что вы думаете о нашем нынешнем премьере? — вмешался Роман, и в трезвом и в подвыпившем состоянии любивший рассуждать на серьезные политические темы. — Целый генерал от кавалерии!

Аркаша усмехнулся:

— Теперь все министры будут генералами, получится у нас целое правительство в погонах!

— Финн, — буркнул Эрик так, словно это все объясняло.

Балашев, занявший место Коковцова весной двадцать шестого, долго на нем не просидел. Затем были Мельгунов, Челноков, князь Волконский, бывший министр внутренних дел, и вот первого мая президент подписал указ о назначении на второе место в государстве Карла Густава Маннергейма.

— Чего же он тогда в свою Финляндию не свалил еще в шестнадцатом? — поинтересовался Лисицын, почему-то не справившийся со своей дозой самогона, выпивший из рюмки лишь половину.

— Хм, это как раз просто, — сказал Олег. — Зачем немцам такая заметная, яркая фигура? Посадили на трон княжества Фридриха-Карла Гессенского, обозвали его князем Вяйне, а кто правит на самом деле? Советник, представляющий кайзера Вильгельма, чтобы ему сдохнуть, а значит и сам кайзер… Для чего им нужен Маннергейм, очень популярный среди своих, патриот, да еще и воевавший против них генерал?

— Посмотрим, какой из него будет премьер, — пробурчал Савва. — Давай, плесни еще.

На этот раз закусили «прибалтийским» салом, что оказалось на редкость нежным, и тут же налили по третьей. Лисицын куда-то исчез, его место занял один из архангельцев, длинный, как пожарная каланча, а второй встал в дверях.

— Ладно Финляндия, но вот «независимая» Украина — это страшно обидно! — Роман горячился, размахивал руками. — Гетман Василий Первый, он же Вильгельм-Франц Габсбург-Лотарингский, правящий на австрийских штыках! Оккупация, вот что это такое, я вам скажу! Всякому ясно, что украинская культура является локальным вариантом общерусской, и ее носители должны находиться в одном государстве со своими братьями по крови и языку, великорусами и белорусами!

Ну да, ну да, вышедшая недавно статья Трубецкого «К украинской проблеме», что вызвала в партии оживленную полемику, а кое-кому напомнила, что основатель ПНР еще жив и вполне дееспособен.

— Эти все рассуждения — фигня, — махнул рукой Аркаша. — Вот как мы им показали, ха! Помните?

В сентябре прошлого года, в тот день, когда «незалежное гетманство» отмечало День Независимости, во многих городах, от Одессы до Луцка, на общественных знаниях оказались подняты черные флаги с белым трезубцем… Власти во главе с гетманом впали в бешенство, местное отделение ПНР запретили, кое-кого из активистов-исполнителей посадили, Огневского и прочих лидеров партии объявили персонами нон грата.

— Еще бы, такое забудешь, — сказал тот из архангельцев, что стоял. — Давай, наливай! Кончится если, так у нас тоже есть…

Олега в этот момент пронзило острое, как стрела счастье находиться здесь и сейчас, в этом вагоне, среди товарищей, в этом прекрасном времени, быть частью могучего, направленного в будущее победоносного движения, сметающего все на своем пути потока, несущего обновление и свободу…

Он даже задохнулся на миг, потерял нить разговора.

А когда вернулся к нему, говорил уже Савва:

— Тридцать миллионов старообрядцев, десять миллионов сектантов — все это огромная сила, да и простые якобы православные недалеко от них ушли… И все ждут, надеются, верят в то, что царство божие можно построить на земле, готовы ради него пойти на что угодно. Если мы сумеем сыграть на этой вере, обратить ее в нашу пользу, сказать «Да, это мы, те, кто строит», тогда мы победим! И посему у нас один, главный конкурент, это эсдеки, обещающие блаженство будущего, всеобщее счастье, называемое коммунизмом.

— Ну, народ-то марксизма не поймет… — сказал Роман, ожесточенно чешущий в затылке. — «Капитал» там всякий, материализм…

— А теорию гарантийного государства Алексеева он что, усвоит? — Савва наклонил голову. — Нет, ему все эти умствования ни к чему, до них есть дело единицам, победу же одержит тот, за кем пойдут массы… А они двинутся за тем, кто пообещает вольницу, сильную власть и спасение для всего народа и даже мира.

Олег хмыкнул:

— Как-то это все плохо между собой сочетается.

— Ну, пообещать — не значит выполнить, — заметил Аркаша. — Ну что, еще накатим?

Предложение вызвало шумное одобрение.

— Нет, нельзя этих гадов к власти допускать, эсдеков, они же настаивают на интернационализме, на космополитизме, а это, блин… — длинный архангелец быстро окосел. — Худшая форма романо-германского шовинизма… Ведь социализм возможен только при всеобщей европеизации, при нивелировке всех национальностей земного шара и их подчинении единообразной культуре…

«„Наследие Чингисхана“ Трубецкого» — подумал Олег.

В основополагающей работе евразийства еще много цитат такого рода: про то, что социализм может быть только всемирной вооруженной диктатурой, что его установление вовсе не означает ликвидации колоний, хотя само это слово наверняка исчезнет, будет заменено более благозвучным, что классы и сословия, конечно, перестанут существовать на бумаге, но реально никуда не денутся…

Тем не менее, архангельца слушали, и внимательно, разве что Эрик жевал шпротину.

Поезд мчался через долгие северные сумерки, вагон покачивало, в приоткрытое окно изредка влетали клубы дыма, мелькали вдали деревни, поля, перелески, крохотные речушки — та самая страна, которую им предстояло спасти, вызволить из бездны хаоса, наставить на путь истинный.

Олег не чувствовал себя пьяным, ему было хорошо и спокойно, внутри зрела надежная уверенность в том, что с этими парнями они свернут горы, для начала обеспечат Огневскому победу на выборах, затем разрушат Январскую республику и построят на ее месте новое, свободное государство!

— Эсдеки, если им удастся прийти к власти, окажутся худшими европеизаторами, чем сам Петр! — воскликнул Роман. — Ведь марксизм — ядовитое порождение романо-германской цивилизации, духовная отрава, призывающая народы мира отказаться от своего своеобразия!

На последней фразе он взмахнул рукой, да так широко, что едва не сшиб со стола бутыль с самогоном.

— Э, тихо ты! — завопил встревожившийся Аркаша. — Давай, плесну еще, чтоб не пропала!

— Здравое дело, — поддержал Савва.

Лица у всех раскраснелись, каждый говорит что-то свое, не особенно вслушиваясь в речи окружающих — обычное дело, если соберется толпа молодых интеллектуалов, а дело всерьез дойдет до алкоголя.

Олег махнул еще рюмку, закусил жирной балтийской шпротиной.

— Ну вот я и говорю… мы должны этого не допустить! Разрушение своеобразия… — тут Роман сбился с мысли, чем тут же воспользовался Савва:

— Понятно, что должны, но для нас, практиков, ключевой вопрос в данной ситуации — как?

— Чего «как»? — не понял Аркаша.

— Как не допустить, дурья твоя башка! — бородач посмотрел на новгородца снисходительно. — Как победить самим, не дать марксистам дорваться до власти! Понятно, что народ ждет чуда! Жаждет обретения новой веры вместо той, что была раньше — в батюшку-царя, в его могущество, в Русь православную… Ее отобрали, а нового ничего не дали, отсюда и вакуум, пустота в душах, тяга к необычайному, масштабному, чудесному.

Несмотря на внешность замшелого крестьянина, Савва умел говорить умно.

— Так все просто, — сказал Олег. — Пропаганда должна вращаться вокруг вождя, его образа. Фигура нового, действительно нового лидера должна быть везде, и на плакатах, и в газетах, и на митингах, и на радио… необходимо создать настоящий культ, ритуал, а не просто подачу информации. Думаете, просто так отделом пропаганды приняты «Указания по проведению выступлений»? Расписано по минутам, когда нужно выходить знаменосцы, когда — вступать музыканты, а когда — выходить оратор. Это должна быть не просто агитационная речь, этого добра хватает и у наших противников, а некое подобье церковной службы, церемония, обращающаяся не к разуму, а к эмоциям!

Все замолкли, осмысляя услышанное, и на мгновение в купе стало тихо.

— Ну надо же, знамя… — пробормотал со смешком длинный архангелец. — Смешно-то как. Огневский, если судить по его шевелюре, должен быть стягом коммунистов, а вовсе не нашим… Если бы он был брюнетом… ха-ха…

Стало ясно, что этот тип пьян и ничего не соображает — в трезвом виде ни один член ПНР не позволит себе подобных высказываний по поводу вождя, по крайней мере, в кругу товарищей по партии.

Олег выразительно посмотрел на так и стоявшего в дверном проеме архангельца номер два.

— Сейчас уведу, — пообещал тот. — Эй, Василий, пойдем, проспишься!

— Но это же смешно… ха-ха… — невнятно хихикающую «каланчу» вывели в коридор, и вскоре его голос затих вдалеке.

— Давай еще по одной, и можно подымить, — заявил Савва.

Олегу курить не хотелось, и он после очередной, непонятно какой уже стопки прогулялся до туалета. Вернувшись, обнаружил, что за окном успело стемнеть, а разговор продолжает крутиться вокруг предстоящих выборов.

— Мы создаем образ силы, энергии, решительности и молодости, — говорил Аркаша. — Только вот эсдеки делают то же самое, отличие лишь в том, что они упирают на коллективное управление в будущем, мы же — на образ вождя. Народ наш не против «общака» на собственном уровне, а вот наверху хотел бы видеть сильную фигуру. Кто еще может стать такой? Алексеев? Маннергейм? Это все старье, фигуры из архива, как и Милюковы, Черновы и прочие Гучковы!

— Девизы, уличные шествия, марши… — вторил ему Савва. — Все это создает нужный образ! Только почему так плохо идет дело в Москве, непонятно?

Олегу почувствовал гордость — эти люди, бойцы пропагандистского фронта, даже выпив, не переставали думать о долге, не заводили разговоров о женщинах, не рассказывали скабрезных анекдотов и сальных историй.

Нет, они просто не имеют права не победить!

— Кто же его знает-то? — встрепенулся начавший клевать носом Роман.

— Архетип батюшки-царя по-прежнему является доминирующим в народном сознании… — продолжал бубнить Аркаша, непонятно к кому обращаясь.

— Тысячи листовок, чтобы они попались на глаза каждому из жителей древней столицы, — не позволял себе заткнуться и Савва. — Если надо, мы будем обходить дома и раздавать их! Установим динамики на всех площадях, будем митинговать круглосуточно! Но это все форма! Насчет содержания — необходимо нарисовать апокалиптическую картину того, что случится с Россией, если мы проиграем… Неминуемая победа левых, или прямая, на выборах, или восстание потом, если останется Алексеев, герой войны, хороший президент, но уже старый, которому не под силу удержать ситуацию.

— Так и вижу плакат «Мы или гибель!» — сказал Олег, и оба оратора на миг замолчали.

— Чего затихли? — в дверь заглянул архангелец, укладывавший спать пьяного приятеля. — Угомонил я голубя нашего Василия, вы уж извините, что он тут бредил… с кем не бывает.

— А то, — Савва примирительно кивнул. — Садись, у нас еще выпить имеется.

Самогон закончился, перешли на водку, принесенную Романом, хотя ее хозяин уже благополучно спал.

— Либо старые силы предательства и коррупции, — вновь заговорил Савва, — либо национальное возрождение к славному будущему, олицетворяемое нашей партией и ее вождем. Речи можно записывать на граммофонные пластинки и рассылать самым видным оппонентам, сбрасывать листовки с самолетов…

— И еще использовать дружинников, — вставил Эрик, так долго молчавший, что про него почти забыли.

Олег хмыкнул:

— Они и так трудятся, не покладая кулаков.

Вспомнился Голубов, не так давно ставший темником и возглавивший НД всего севера европейской России — несколько губерний, десятки городов, многие тысячи вооруженных людей оказались под его началом.

Ну да, сейчас у бывшего подъесаула тоже горячие деньки — надо не допускать беспорядка на своих митингах, да еще и наведываться на чужие, не давать эсдекам, кадетам и монархистам спокойно агитировать, оборонять те здания, где размещается ПНР и ее подразделения, и пытаться громить вражеские «штабы».

— На митингах не только охрана, но и просто присутствие. В форме, дисциплина, строй, — пояснил латыш.

— Думаешь, произведет впечатление? — Савва дернул себя за бороду. — Хотя можно… Показать, что только мы можем навести порядок, а во всем бардаке пусть обвиняют эсеров и марксистов!

— Это лишь второстепенный козырь! — вмешался Аркаша. — Главное — интенсивность! Никто не должен иметь шанса опомниться, остановиться на мгновение… постоянное давление, непрерывное, не ослабевающее ни на минуту… очень неплохо было бы запустить тот фильм, что снимали о вожде. Ведь он готов?

«Еще пару лет назад мы считали каждую копейку, — подумал Олег. — Экономили на всем. Теперь же мы можем делать собственное кино, Штилер даже создал особый сектор в отделе пропаганды, та же „Новая Россия“ выходит огромным тиражом, хотя у „Борьбы“, главной газеты партии, он еще больше, вся страна завалена листовками и плакатами, у партии есть свои типографии в нескольких городах».

Нет, победа близка, в этом не остается сомнений.

— Ты имеешь в виду «Лик будущего»? — спросил он. — Только закончен, насколько я знаю. Планируют развезти по кинотеатрам и показывать начиная со следующих выходных, контракты с прокатчиками уже подписаны.

— О, это здорово, — и Аркаша потянулся к бутылке. — Надо за это выпить!

Стопки наполнились и снова опустели, и тут Олег глянул на наручные часы.

Проклятье, время подходит к половине второго… а на месте, в Москве они будут в шесть двадцать пять!

— Так, товарищи! Стоп! — Одинцов немного повысил голос. — Достаточно. Спать пора. Завтра нас с вами ждет тяжелый день.

Штилер не посмотрит, что «ценные кадры» только что сошли с поезда, в подчиненных он прежде всего ценит эффективность и работоспособность, для него они все — инструменты, предназначенные для выполнения определенных задач, и если какой инструмент «ломается», его просто выкидывают.

— Еще по одно… — начал было Аркаша, но глянув на начальство, осекся, и полез на свое место.

Архангелец ушел, Романа совместными усилиями растолкали и кое-как переправили наверх. Эрик улегся, и через несколько минут ровное похрапывание возвестило, что латыш преспокойно уснул.

Олег же застелил постель, и внезапно обнаружил, что спать не хочет.

Вроде бы и выпил хорошо, и закусил нормально, и время позднее, а дремоты ни в одном глазу.

— Проклятье, — пробормотал он, думая, что придется выйти, покурить.

Ведь не дымить же в купе, где спят товарищи?

В тамбуре обнаружился Савва — в штанах и майке, с папиросой в волосатой ручище.

— А, и ты тоже… — протянул он, взмахнув рукой так, что сизый дым лег длинным кольцом. — Располагайся.

Олег глубоко затянулся, посмотрел в окошко, за которым во тьме плыли огоньки.

— Как думаешь, мы и в самом деле победим? — спросил он неожиданно для себя самого.

— А как же? — Савва бросил на собеседника острый взгляд. — Хотя если честно, то нет… Алексеев очень популярен, слишком многие верят в него, все, кто хотят сохранения старого, стабильности, надежности… мы же делим голоса тех, кто стремится к новому, к переменам, с марксистами и эсерами.

Нынешний президент, если верить слухам, приходящим из близких к нему кругов, не хотел выдвигаться на новый срок, надеялся мирно уйти от власти и последние годы жизни провести в покое. Далеко не сразу, после долгих уговоров с нескольких сторон он согласился баллотироваться вновь.

Вообще, если сказать откровенно, генерал Алексеев оказался не самым плохим правителем. Он стал больше символом единства огромной страны, чем ее реальным хозяином, но все же сумел удержать ситуацию под контролем, не допустить новой революции и неминуемого распада.

По тем же самым слухам, президент искренне интересовался только двумя вещами — армией и флотом, время от времени поговаривал, что надеется дожить до того времени, когда будет взят реванш у ненавистной Германии, у проклятого Вильгельма, и Амстердамский мир уйдет в прошлое.

Реформы, начатые при Витте военным министром Редигером, не встали после убийства первого правителя Январской республики.

В день принятия военного бюджета Алексеев, крайне не любивший появляться на публике, ездил в Земский Собор, и одним своим видом, «массой» авторитета вынуждал многих гласных ежегодно голосовать так, как ему нужно. Ради кредитов на перевооружение он, ничего не понимающий ни в финансах, ни в дипломатии встречался с французскими, британскими и даже американскими банкирами и государственными деятелями, вел с ними переговоры.

И кредиты эти давали, причем немаленькие — ведь Англия и Франция тоже мечтали отомстить за унижение шестнадцатого года, а США откровенно раздражала наглая, хамская, сопровождаемая бряцанием оружия и воплями бесноватого кайзера экспансия Германской империи на мировых рынках.

Никто особенно не афишировал, что Российская республика тайком нарушает наложенные на нее ограничения, но все более-менее вдумчивые люди об этом знали, а Олег, хоть и мало интересовался тем, что происходит в военной сфере, по долгу службы просматривал большую часть выходившей в столице прессы.

И факты говорили сами за себя — построен новый тракторный завод, спущен на воду линкор, чей тоннаж почему-то никому не известен, в Туркестане проведены масштабные учения с участием пехотных и кавалерийских частей, под Владивостоком, подальше от Европы открыта летная школа…

— А если победим, что будет? — спросил Олег. — Государство-то хоть сохранится?

— А как же, — Савва затушил окурок, прицелился и зашвырнул в стоявшее в углу ведро. — Государство — это мечта о порядке, ее из людских голов так просто не вытащишь, она была там и при монархии, есть и при демократии, будет и при идеократии, которую мы обязательно создадим. Мечта о порядке, а всякие структуры вроде Земского Собора, судов, президентского аппарата — точки ее кристаллизации… Ладно, спокойной ночи.

И зевнув, он ушлепал в вагон.

Олег докурил, двинулся следом, пробрался в купе, полное храпа и запахов самогона и шпрот. Стараясь не шуметь, улегся на свое место, и погрузился во тьму, едва голова коснулась подушки.

— Бздынь! — лязгнуло над самым ухом, что-то холодное посыпалось на лицо.

Он поднял голову, пытаясь сообразить, что происходит.

Поезд стоял, снаружи было светло, а от окна остались только куски стекла, кое-где торчавшие из рамы. Остальное в виде мелких осколков усеивало пол, столик с остатками вчерашней закуски и лицо Олега.

Счастье еще, что глаза целы и вроде бы даже нигде не оцарапался.

— Твою мать, это еще что такое? — спросил Аркаша сверху хриплым с похмелья и недосыпа голосом.

— Забастовка, — подал голос Эрик.

Ну да, точно, Олег же читал об этом вчера в «Правде» — профсоюз Московского железнодорожного узла, контролируемый эсдеками, собирался с сегодняшнего дня начать забастовку, и Троцкий со страниц своей газеты грозил «зажравшейся буржуазии и ее прихвостням» полной остановкой движения.

В купе заглянул проводник, лицо его было озабоченным.

— Вы как тут, в порядке? Никого не поранило? — спросил он. — Вот негодяи!

— Никого, — ответил Олег, осторожно поднимаясь и стряхивая с физиономии осколки. — Долго еще стоять будем?

— Скоро поедем, — и проводник исчез.

— Долой проклятую капиталистическую власть! — донеслось снаружи.

— А, вот и они, последыши Карла и Фридриха, — пробормотал Аркаша, и отдернул занавеску. — Чтобы им эта забастовка поперек задницы встала, чтобы она закончилась прямо сегодня вот…

— Хм, тут ты не прав, — сказал Олег. — Чем дольше продлится это безобразие и чем масштабнее оно будет, тем сильнее напугает всяческих зажравшихся буржуинов и прихвостней. Как думаешь, к кому они побегут за защитой? Нет, не к Алексееву и Маннергейму, они и сейчас у власти… Полагаю, что к сильному лидеру, что обещает навести в стране настоящий порядок. Левые делают за нас нашу работу, понимаешь?

Аркаша усиленно хмурился, но соображал, похоже, не очень хорошо.

Еще бы, выпили вчера изрядно, у самого Олега голова была тяжелой, как чугунное ведро.

Поезд вздрогнул, и под усилившиеся вопли снаружи двинулся с места, покатил, набирая скорость. В окне показалась группа стоявших внизу, под насыпью людей в черных тужурках железнодорожников, вьющийся над ними красный флаг.

Но прошла минута, и бастующие скрылись из виду.

«Скоро точно так же исчезнет в прошлом и все ваше движение, — подумал Олег. — Пропадет, сгинет из России без следа яд марксизма… дайте нам только власть и немного времени!».

И руки его сами сжались в кулаки.