Черные дыры российской истории

Необыкновенный шохо

«Гусев — это моя фамилия. Гусев — от гусей: здоровенные такие птицы на Земле, вы таких сроду и не видели. Зовут меня — Алексей Иванович. Я не только полком — конной дивизией командовал. Страшный герой, ужасный. У меня тактика: пулеметы не пулеметы — шашки наголо —„даешь, сукин сын, позицию!“ — и рубать. И я весь сам изрубленный, мне наплевать. У нас в Военной академии даже особый курс читают: „Рубка Алексея Гусева“, — не верите? Корпус мне предлагали…»

Это цитата из толстовской «Аэлиты». Бывший красный командир Алексей Иванович Гусев братается с робкими марсианскими солдатами на борту летучего корабля, проплывающего над острыми скалами Лизиазиры. Угостив мелких вояк спиртиком, Гусев закуривает толстую папиросу, извлеченную из заветного портсигара, а востроносенькие марсиане в ужасе от него отшатываются, следя, как «необыкновенный шохо» запросто глотает горячий дым. «Шохо» по-марсиански — это человек.

Царь Петр Алексеевич Романов марсианских наречий не разумел, но рубакой с младых ногтей был изрядным и, в отличие от Алексея Гусева, на мелочи размениваться не любил, предпочитая рубить по-большому «Окно в Европу» — вот достойная цель для венценосного плотника. Посему к деяниям первого русского императора, вздернувшего, по выражению поэта, Россию на дыбы, имеет смысл присмотреться повнимательнее.

Начать придется с самого начала. Прежде всего, имеются серьезные сомнения, что молодой и необразованный Петр мог быть автором дворцового переворота 1689 года. Иной читатель может усомниться и даже возмутиться: с какой такой, дескать, стати великого царя-реформатора опускают, как это принято сегодня говорить, ниже плинтуса? А кипятиться совершенно не след, потому что царевича Петра, как это ни странно, никто и никогда не рассматривал всерьез в роли самодержца всероссийского. Объяснения этому феномену лежат на поверхности. Во-первых, никто не мог предположить, что Федор умрет в двадцать два года. Во-вторых, буде таковое внезапно произойдет, старшим все равно оказывается Иван. В-третьих, напомним читателям, царь Федор, никак не оговорив судьбу юного Петра, фактически закрыл ему путь к престолу. Поэтому совсем не удивительно, что, в противоположность Федору, Ивану и Софье, получившим блестящее по тем временам образование, бойкого Петрушу ничему всерьез не учили. Его воспитанием занимался не эрудит Симеон Полоцкий, а некий дьяк Зотов — личность абсолютно бесцветная, ничтожная и жалкая, к тому же пьяница и придворный шут. Рассказывают, что, назначая его воспитателем Петра, царь и царица поинтересовались только, умеет ли он писать и считать. Между прочим, имеются свидетельства, что Петр освоил четыре арифметических действия лишь к шестнадцати годам… Основательно заниматься арифметикой и геометрией царь начал лишь в 1687 году под руководством голландца Тиммермана. До нас дошли учебные тетради Петра. Послушаем В. О. Ключевского: «Из этих тетрадей прежде всего видим, как плохо обучен был Петр грамоте: он пишет невозможно, не соблюдает правил тогдашнего правописания, с трудом выводит буквы, не умеет разделять слов, пишет слова по выговору, между двумя согласными то и дело подозревает твердый знак: всегъда, сътърелять, възяфъ. Он плохо вслушивается в непонятные ему математические термины: сложение additio он пишет то адицое, то водицыя». Между нами, девочками, говоря, уровень еще тот…

Поэтому почти не подлежит сомнению, что переворотом 1689 года руководила «старая медведиха» Наталья Кирилловна Нарышкина, женщина волевая, деятельная и несгибаемая. Юному Петруше отводилась роль совершенно декоративная. Более того, имеются серьезные основания предполагать, что маман сквозь пальцы смотрела на его воинские потехи и втайне поощряла пьяные загулы Петра в Немецкой слободе и сексуальные забавы с Анной Монс. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы от трона держалось подальше… Только после смерти Натальи Кирилловны в 1694 году Петр начинает сколько-нибудь серьезно заниматься государственной деятельностью. Короткое правление «медведихи» ознаменовалось решительным разворотом российской политики на сто восемьдесят градусов. Все начинания Алексея Михайловича, Федора и Софьи были бесповоротно похерены. При дворе вновь стали носить «старое» платье, «западник» Сильвестр Медведев был казнен, а сменивший Иоакима патриарх Андриан разразился гневным посланием против тех, кто бреет бороду. Этим бритым котам, витийствовал патриарх, суждено вечно гореть в адском пламени. Уже упоминавшийся нами Б. Н. Куракин впоследствии охарактеризовал правление Натальи Кирилловны как «весьма непорядочное, и недовольное народу, и обидимое. И в то время началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная, которое доныне продолжается с умножением, и вывести сию язву трудно».

Чуть выше мы уже писали о том, что дети Алексея Михайловича мужского пола, рожденные в первом браке, мягко говоря, не блистали здоровьем. А вот вторая жена царя, двадцатилетняя Наталья Нарышкина, сумела произвести на свет мальчика, который был зело бодр и крепок и, по уверениям современников, «не ходил, а бегал». Физическое здоровье будущего царя Петра — предмет отдельного разговора, что же касается его психического здоровья, то тут есть о чем задуматься. Сегодня ни для кого не является тайной, что великий брадобрей страдал приступами неконтролируемой ярости и тиками, охватывающими половину лица, которые переходили временами в тяжелейшие припадки и заканчивались потерей сознания.

Вот как описывает Алексей Николаевич Толстой, безусловный апологет петровских преобразований, заурядный день российского императора. Пробудившись рано поутру, похмельный Петр привычно скушал свой обычный завтрак, поднесенный ему дворянским сыном Сукиным: стакан водки, огурцы и хлеб. Непритязательная царская трапеза происходила в присутствии бояр, вызванных для отчета. Пьянствовавшие всю ночь придворные выглядели бледно: парики сидели вкривь и вкось, а камзолы были залиты вином. Предоставим слово Алексею Николаевичу:

Начало XVIII столетия было, конечно же, грубой и непричесанной эпохой. Пресловутая политкорректность и права человека были тогда явно не в чести. Просвещенные европейцы запросто совершали поступки, способные привести нашего современника в оторопь, но Россия, еле-еле выползавшая из феодализма, находилась по обыкновению впереди планеты всей. Задолго до Петра великий Московский князь Иван III (дед Ивана Грозного), просвещенный реформатор и человек во всех смыслах примечательный, начал приглашать на Русь иностранцев. Почуяв запах «звонких цехинов и светлых рублей», мастера из Италии, Германии и Греции хлынули в Московию бурным потоком. Они лили пушки, добывали руду и даже начали чеканить монету из русского серебра. Аристотель Фиораванти, любимый ученик Леонардо да Винчи, оказался не только замечательным архитектором и инженером, спроектировав и построив московский Кремль, но показал себя знатоком пушечного и колокольного дела. До поры до времени Иван III платил ему за труды праведные весьма изрядно. Но такая идиллия не могла продолжаться вечно, и неизбежный ментальный диссонанс сыграл с иноземным мастером злую шутку. Когда Аристотель попросил отпустить его на родину, царь попросту посадил его в острог. Государь смертельно оскорбился поведением своего «раба» и отобрал у него все заработанное. Между прочим, ученику Леонардо еще крупно повезло: например, лекарю Леону из Венеции, не сумевшему излечить смертельную болезнь сына, Иван III, не долго думая, отрубил голову, а немецкого доктора Антона, не справившегося с хворью татарского князька Каракучи, приказал зарезать на льду Москва-реки, хотя сами татары его простили.

Иван III Великий скончался очень давно — в 1505 году. Разумеется, почти двести лет не могли пройти даром — нравы на святой Руси ощутимо смягчились. Между прочим, далеко не последнюю роль в этом сыграло мудрое правление Алексея Михайловича Тишайшего с его осторожной и вдумчивой ориентацией на Запад. А вот его непутевый сын, привыкший действовать по принципу «раззудись плечо, размахнись рука», дров успел наломать изрядно. Не подлежит почти никакому сомнению, что все реформы Петра Алексеевича Романова несут на себе неизгладимый отпечаток его больной исковерканной личности.

Конечно же, автор настоящего сочинения не столь наивен, чтобы объяснять «свинцовые мерзости» российской жизни исключительно личностными особенностями того или иного государя. Всякому непредубежденному читателю должно быть понятно, что корень зла всегда лежал куда как глубже. Не менее понятно и то обстоятельство, что невесомый флер европейского лоска не мог в одночасье потревожить вековечных тектонических пластов социальной инертности русского общества. А поскольку за истекшие с тех пор два с половиной столетия отношение власти к гражданам не претерпело, по существу, сколько-нибудь серьезных изменений, история, приключившаяся с Василием Кирилловичем Тредиаковским, одним из лучших отечественных поэтов XVIII века, едва ли сможет поразить воображение наших современников. Они без особого труда обнаружат до боли знакомую картину. Дело не стоило выеденного яйца.

Племянница Петра Великого и российская императрица Анна Иоанновна (1730–1740), привыкшая жить широко и весело, задумала справить на потребу великосветской публике шутовскую свадьбу в ледяном дворце. Работами распоряжался влиятельный кабинет-министр Артемий Волынский. Приметив Тредиаковского, он поручил ему сочинить праздничные вирши к сей знаменательной дате. Отказаться вслух поэт не посмел (всесильного вельможу боялись все), но втайне саботировал приказание. Когда же вирши к сроку не поспели, Волынский сначала набил неслуху морду «из собственных ручек», а потом спровадил его в солдатскую караулку, где хлестал несчастного палкой по голой спине до онемения руки. После этого Тредиаковского отдали солдатам, и экзекуция возобновилась уже по строгому воинскому уставу. В общем, Василий Кириллович получил около сотни палок и чудом остался в живых. При этом надо заметить, что Тредиаковский был не только известным придворным поэтом, но и секретарем Академии наук. Волынский же за самоуправство отделался устным внушением…

Кто спорит, в просвещенных европах жизнь была тоже не сахар — безобразия творились изрядные. Например, рассказывают, что оскорбленные Вольтером вельможи не раз подсылали к нему наемных головорезов, чтобы те избили его палками, а с Мольером обошлись еще круче. Говорят, что высмеянный им маршал при встрече обнял драматурга и, прижав к груди, намеренно расцарапал ему лицо орденами. По современным меркам, жуткое унижение, но сравните сию невинную шалость с тем, что предпринял кабинет-министр Артемий Волынский. Выводы каждый может без труда сделать сам.

Однако вернемся к нашим баранам. Эпоха, конечно, эпохой, но и поведение первого лица — тоже не фунт изюму. Написание подробной истории болезни царя Петра не входит в нашу задачу, но тот факт, что первый российский император был человеком психически неадекватным, сегодня не вызывает сомнений почти ни у кого. Вот, например, каким образом характеризует Петра американский историк Р. Мэсси, отнюдь не числящийся среди его противников: «…молодой царь начал страдать досадным, нередко заставлявшим его испытывать мучительные унижения, недугом. Когда Петр возбуждался или напряжение его бурной жизни становилось чрезмерным, лицо его начинало непроизвольно дергаться. Степень тяжести этого расстройства, обычно затрагивавшего левую половину лица, могла колебаться: иногда это был небольшой лицевой тик, длившийся секунды две-три, а иногда — настоящие судороги, которые начинались с сокращения левой стороны шеи, после чего спазм захватывал всю левую половину лица, а глаза закатывались так, что виднелись одни белки. При наиболее тяжелых, яростных припадках затрагивалась и левая рука — она переставала слушаться и непроизвольно дергалась; кончался такой приступ лишь тогда, когда Петр терял сознание». Далее Мэсси на протяжении двух страниц пытается разобраться в недуге русского императора. Истинную эпилепсию он решительно отвергает, поскольку «никто из оставивших письменные свидетельства не видел, чтобы он падал на пол и изо рта у него шла пена или утрачивался контроль над телесными отправлениями». Потрясение, пережитое юным Петром во время стрелецкого бунта, его также не убеждает — он пытается отыскать органические причины. По мнению американца, Петр, скорее всего, страдал так называемыми малыми эпилептическими припадками, а причиной этой болезни послужило перенесенное в ноябре 1693 — январе 1694 года сильное воспаление. Если это был энцефалит, предполагает Мэсси (а тому имеются косвенные подтверждения в виде сильного жара, сопровождавшего болезнь Петра), то он мог вызвать образование рубца в ткани мозга, который, при определенных обстоятельствах, давал припадки именно такого типа. При отсутствии серьезных черепно-мозговых травм это самая вероятная причина болезни. На всякий случай заметим, что травмы у Петра были: во время одной из своих «воинских потех» в опасной близости от него разорвалась граната, и Петр получил сильную контузию.

Как бы там ни было, но ставить диагноз спустя триста лет — занятие достаточно неблагодарное и малопродуктивное. На наш взгляд, вряд ли имеет смысл говорить о травматической эпилепсии или малых припадках неясного происхождения. Вероятнее всего, Петр страдал тяжелой психопатией эпилептического круга, не связанной, как и все вообще психопатии, ни с какими внешними воздействиями. Его брутальность, взрывчатость, гневливость, а также стремление к мелочной регламентации всего и вся, невооруженным глазом различаемая в его многочисленных указах, говорят сами за себя. Вздорное поведение юного царя тоже трудно назвать поведением здорового человека. Достаточно вспомнить хотя бы стремление Петра поить своих собутыльников до «положения риз», причем повод мог быть совершенно ничтожным. Скажем, царь был без ума от оливкового масла и уксуса и не терпел, когда кто-то этими деликатесами пренебрегал. Бывали случаи, когда он самолично вливал в рот такому «отказнику» бутылку оливкового масла или уксуса. Разве это похоже на поведение нормального человека?

Можно вспомнить и так называемый Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор — долголетнюю забаву Петра, представлявшую собой жестокую и злую пародию на институты православной церкви. «Князем-папой» этого собора был назначен уже известный нам горький пьяница Никита Зотов, а сам Петр с присущей ему скромностью удостоился всего-навсего титула протодьякона собора. Веселые ребята оттягивались по полной. Поскольку пировать за закрытыми дверьми дело скучное, шумная попойка неизбежно выплескивалась на улицу и превращалась в кощунственное маскарадное шествие. Рассказывают, что при шутовском освящении храма Вакха во дворце Лефорта народ крестили табачными трубками, связанными в форме креста. Царь Петр был зело горазд на выдумки и вел себя как хотел, и именно тогда по Москве поползли упорные слухи, что на престол взошел антихрист. И, разумеется, эти разговоры, осторожным шепотком передававшиеся из уст в уста, отнюдь не прибавляли Петру популярности. Сама по себе секуляризация общественной жизни как таковая объективно была делом разумным и необходимым (скажем, остроумное разоблачение тем же Петром фокуса с мироточащими иконами можно поставить ему только в плюс), но вот методы царя-реформатора, предпочитавшего играть на грани фола, могли вызвать только прямо противоположный эффект. Умный человек не станет дразнить гусей в огромной патриархальной стране.

Гулянки Петра сотоварищи были форменным кошмаром. Перепившаяся толпа, дудевшая в дудки и бившая в литавры, вламывалась в дома богобоязненных горожан, причем хулиганы зачастую намеренно выбирали дома старых бояр. Послушаем Алексея Толстого: «Царя узнавали по росту, по платью голландского шкипера, — суконные штаны пузырями до колен, шерстяные чулки, деревянные туфли, круглая, вроде турецкой, шапка. Лицо либо цветным платком обвязано, либо прилеплен длинный нос.

Музыка, топот, хохот. Вся кумпания, не разбирая места, кидалась к столам, требовала капусты, печеных яиц, колбас, водки с перцем, девок-плясиц… Дом ходил ходуном, в табачном дыму, в чаду пили до изумления, а хозяин пил вдвое, — если не мог — вливали силой…

Что ни родовитее хозяин — страннее придумывали над ним шутки. Князя Белосельского за строптивость раздели нагишом и голым его гузном били куриные яйца в лохани. Боборыкина, в смех над тучностью его, протаскивали сквозь стулья, где невозможно и худому пролезть. Князю Волконскому свечу забили в проход и, зажгя, пели вокруг его ирмосы, покуда все не повалились со смеха. Мазали сажей и смолой, ставили кверху ногами. Дворянина Ивана Акакиевича Мясного надували мехом в задний проход, от чего он вскоре и помер…»

И опять спросим: разве это поведение нормального человека? Просвещенное человечество к этому времени выдумало дифференциальное исчисление, сформулировало закон всемирного тяготения, измерило скорость света и вплотную подобралось к изобретению парового двигателя, а царь Петр продолжал на досуге бить голым гузном своих подданных куриные яйца в лохани. Где, в какой стране (Черная Африка, Оттоманская Порта и Папуасия не в счет) первое лицо государства могло себе позволить такие забавы — и не с черной костью, не со «сволочью», а с приличными и уважаемыми людьми? Если этих примеров читателю недостаточно, то вот навскидку еще одно свидетельство заезжего немца. Взявшись как-то раз распоряжаться танцами, остроумный выдумщик Петр поставил в пары самых дряхлых стариков, дав им в партнерши самых юных дам. И, возглавив пляску, распорядился от него не отставать. Как и следовало ожидать, у несчастных стариков ничего не вышло — бодро выписывать ногами кренделя им было нелегко. Тогда царь вельми осерчал, приказал остановить музыку и велел каждому из неудачливых танцоров выпить по большому штрафному бокалу крепкого венгерского. Что тут скажешь? Не государь, а прямо-таки отец родной. Вошел в положение, уважил стариков. Подумаешь, крепкое венгерское… Будучи сильно не в духе, Петр, как известно, предпочитал оперировать тройной перцовой — смесью крепости необычайной, которая валила человека с ног в пятнадцать минут. А как вам такое милое царское приглашение на ассамблею: «Быть всем, скакать под музыку вольно, пить и курить табак, а буди кто не явится — царский гнев лютый». Справедливо писал Алексей Толстой: «Дела было много…»

Во время визитов за рубеж первый российский император тоже не сильно обременял себя соблюдением приличий. Со школьных лет мы знаем об особом пристрастии Петра к разного рода монстрам и уродам, которое обычно принято выдавать за его врожденные естественно-научные склонности. Поэтому, оказавшись за кордоном, царь первым делом спешил навестить какой-нибудь анатомический театр. Желания его свиты, ясное дело, в расчет не принимались — раз государь повелел, то вперед и с песней. Вот что, например, рассказывает любознательный голландец Яков Номен о посещении русским императором города Утрехта: «Особенно ему понравилось в анатомическом кабинете профессора Рюйша, — он так восхитился отлично приготовленным трупом ребенка, который улыбался, как живой, что поцеловал его. Когда Рюйш снял простыню с разнятого для анатомии другого трупа, — царь заметил отвращение на лицах своих русских спутников и, гневно закричав на них, приказал им зубами брать и разрывать мускулы трупа…»

Невоспитанный Петр был всегда готов вспыхнуть как порох, и то обстоятельство, что он находится не у себя дома, его, как правило, ничуть не озадачивало. Когда во время зарубежной поездки двух дворян угораздило нелицеприятно отозваться о поведении царя, выставлявшего себя, по их мнению, на посмешище, Петр немедленно распорядился их казнить и потребовал, чтобы голландцы предоставили ему плаху с палачом. С превеликим трудом голландцам удалось отговорить русского царя от его кровавой затеи. Но Петр на этом не успокоился: он все-таки добился, чтобы этих наглецов по крайней мере отправили в ссылку. Голландцам пришлось уступить, и оба несчастных поехали в места не столь отдаленные — один на Яву, а другой — в Суринам.

Александр Бушков в книге «Россия, которой не было» цитирует весьма любопытное свидетельство современника, как русский царь и его приближенные проводили время в Англии. Их разместили в поместье известного британского писателя Джона Эвлина, где они от всей души веселились на протяжении трех месяцев. Хозяева были в самом настоящем шоке от увиденного: «…полы и ковры в доме до того перемазаны чернилами и засалены, что надо их менять. Из голландских печей вынуты изразцы, из дверей выломаны медные замки… Окна перебиты, а более пятидесяти стульев — то есть все, сколько было в доме, — просто исчезли, возможно, в печках. Перины, простыни и пологи над кроватями изодраны… Двадцать картин и портретов продырявлены; они, судя по всему, служили мишенями для стрельбы… Лужайка, посыпанные гравием дорожки, кусты, деревья — все погибло. Соседи рассказывали, что русские нашли три тачки (приспособление, тогда еще в России неизвестное) и придумали игру: одного человека, иногда самого царя, сажали в тачку, а другой, разогнавшись, катил его прямо на изгородь (имеется в виду живая изгородь. — Л. Ш)». Этот факт приводит и В. О. Ключевский в работе «Жизнь Петра Великого до начала Северной войны», добавляя, что ущерб был оценен в 350 фунтов стерлингов (в пересчете на отечественную валюту около пяти тысяч рублей). Надо сказать, что Бушков не поленился собрать огромное количество сравнительно малоизвестных фактов, касающихся жизни и деятельности Петра Алексеевича, и мы в той или иной степени их здесь используем. Поэтому всех интересующихся царем-реформатором мы отсылаем к упомянутой книге — они найдут там много поучительного. И хотя в полемическом задоре автор временами, быть может, хватает через край, впечатление все равно складывается жутковатое.

Поражает воображение и невероятная, дикая, первобытная жестокость Петра, ни в малейшей степени не продиктованная необходимостью. Ну для чего, скажите на милость, нужно было вывешивать троих стрельцов напротив Софьиной кельи (мы об этом писали), какой во всем этом был практический смысл? А история с майором Глебовым, который стал любовником заточенной в монастырь Евдокии Лопухиной, первой жены Петра? Когда дело раскрылось, Петр приказал посадить несчастного майора на кол да еще надеть на него тулуп потеплее, чтобы тот не замерз раньше времени (на дворе стояла зима). Глебов умирал на колу восемнадцать часов. Весьма сомнительно, что Петр испытывал к бывшей супруге хоть какие-то чувства. Перед нами поведение не просто самодура, а психически больного человека.

Именно Петру принадлежит честь создания страшной Тайной канцелярии — пыточного учреждения политического сыска, заставляющего вспомнить о застенках инквизиции. Страна наводнилась фискалами, и пышным цветом расцвело знаменитое «слово и дело», когда по доносу или принародно выкрикнутому обвинению человека бросали в каменный мешок. Послушаем Алексея Толстого: «Так царь Петр, сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной волей укреплял государство, перестраивал землю. Епископ или боярин, тяглый человек, школяр или родства не помнящий бродяга слова не мог сказать против этой воли: услышит чье-нибудь острое ухо, добежит до приказной избы и крикнет за собой: „слово и дело“. Повсюду сновали комиссары, фискалы, доносчики; летели с грохотом по дорогам телеги с колодниками; робостью и ужасом было охвачено все государство». И вот уже волокут бедолагу «в Тайную канцелярию или Преображенский Приказ, и счастье было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями, или протыкали колом железным насквозь, или коптили живьем». Откровенно говоря, существуют серьезные сомнения, что столь крутыми мерами можно укрепить государство или обустроить землю. Впрочем, в свое время мы покажем читателю, какие плоды принесли знаменитые петровские реформы…

А пока еще несколько слов о пыточной практике Тайной канцелярии. Сохранился интереснейший документ под названием «Обряд, как обвиняемый пытается». Александр Бушков приводит пространную цитату из этой замечательной инструкции, мы же ограничимся несколькими короткими выдержками. Сначала подробнейшим образом разъясняется, как следует пытать упорствующего на дыбе, а если он все-таки не винится, то переходят к более ощутимым мерам воздействия. Рекомендуются четыре следующих способа:

«1. В тисках, сделанных из трех железных полос с винтами. Между полосами кладут большие пальцы пытаемого, от рук — на среднюю полосу, а от ног — на нижнюю. После этого палач начинает медленно поворачивать винты и вертит их до тех пор, пока пытаемый не повинится или пока винты вертеться не перестанут. Тиски надо применять с разбором и умением, потому что после них редко кто выживает.

2. Голову обвиняемого обвертывают веревкой, делают узел с петлей, продевают в нее палку и крутят веревку, пока пытаемый не станет без слов.

3. На голове выстригают волосы до голого тела, и на это место, с некоторой высоты, льют холодную воду по каплям. Прекращают, когда пытаемый начнет кричать истошным голосом, и глаза у него выкатываются. После этой пытки многие сходят с ума, почему и ее надо применять с осторожностью.

4. Если человек на простой дыбе не винится, класть между ног на ремень, которым они связаны, бревно. На бревно становится палач или его помощник, и тогда боли бывают сильнее».

В этом милом документе расписано все: и с какой периодичностью возобновлять пытку, и как вправлять вывернутые суставы, и как ставить клейма на лоб и щеки, как рвать ноздри и так далее, и тому подобное. Откровенно говоря, сии четкие и лапидарные рекомендации долго не давали покоя автору этих строк: с тех пор, как он впервые с ними познакомился, его не оставляла уверенность, что нечто подобное он уже где-то и когда-то читал. И предчувствие, как говорится, не обмануло. Услужливая память с готовностью извлекла на свет божий весьма выразительные эпизоды: «Из классов неслось жужжание голосов, хоровые выкрики. „Кто есть король? Светлое величество. Кто есть министры? Верные, не знающие сомнений…“, „… И Бог, наш создатель, сказал: „Прокляну“. И проклял…“, „Когда же пытуемый впадает в беспамятство, испытание, не увлекаясь, прекратить…“»

Или такой блистательный диалог:

«— Когда жиру много, накалять зубец не след, все одно в жиру остынет. Ты щипчики возьми и сало слегка отдери…

— Так ведь поножи господа Бога для ног, они пошире будут и на клиньях, а перчатки великомученицы — на винтах, это для руки специально, понял?

— Эх, мне бы мясокрутку применить, а я его сдуру ломиком по ребрам, ну, сломал ребро. Тут меня отец Кин за виски, сапогом под копчик, да так точно, братья, скажу вам — света я невзвидел, до се больно. „Ты что, — говорит, — мне матерьял портишь?“»

Это братья Стругацкие, замечательный роман «Трудно быть богом». Недоросли из Патриотической школы готовятся к ответственному экзамену. Печаль в том, что наши фантасты описывали вымышленное Арканарское королевство, пребывавшее в дремучем средневековье. Но даже в этом случае уважаемые авторы не преминули отметить, что в стране произошло некое подобие фашистского переворота, и править бал стали черные роты дона Рэбы. Нормальный уровень средневекового зверства оказался счастливым вчерашним днем Арканара. Трудно сказать, на какие источники опирались братья Стругацкие, сочиняя свою книжку, и имели ли в виду прихотливые изгибы российской истории. Как бы там ни было, но наш герой, Петр свет Алексеевич, жил уже в просвещенную эпоху, когда европейские корабли избороздили все океаны, а сажать на кол политических противников стало среди приличных людей не комильфо. Между прочим, копчение заживо и испытание каленым железом — это еще цветочки. Игорь Бунич утверждает, что на следственных делах первой половины XVIII столетия сохранились такие, например, резолюции царя Петра: «Смертью не казнить. Передать докторам для опытов». Вам это ничего не напоминает, уважаемый читатель?

Слов нет, пытали и до Петра. Неуважение к человеческой личности, всегда и во все времена поражавшее иностранных путешественников, было тем краеугольным камнем, на котором взросло русское государство. Маленького человека втаптывали в пыль запросто. Да и сильные мира сего тоже не чувствовали себя в полной безопасности и ходили с оглядкой. Почти через сто лет после Петра государь император Павел I говаривал: «В моем государстве нет первых и вторых. Есть я и все остальные». И это его заявление отнюдь не было голой риторикой. К чему попусту ломать копья? Даже в современной России власть точно так же продолжает равнодушно взирать с космических высот на суетливое копошение ее подданных. Родовое проклятье неподъемной российской государственности по-прежнему лежит на людях, как помет пресмыкающегося…

Да, повторимся еще раз, пытали и до Петра, и порой очень жестоко. Но именно Петр систематизировал этот привычный хаос, превратив его в самую настоящую индустрию. Согласитесь, есть все-таки разница между эпизодической жестокостью и жестокостью, поставленной на поток. Легче всего этот тезис пояснить на примере антисемитизма, поскольку юдофобия была распространенной практикой у очень многих народов на протяжении веков. Было время, когда евреев преследовали всегда и везде — где-то больше, а где-то меньше. Но до тех пор пока антисемитизм не сделался инструментом большой политики, евреи могли рассчитывать на некоторую нишу, внутри которой они сохраняли национальную идентичность и относительную самостоятельность. Так обстояло дело, например, в средневековой Испании до начала Реконкисты: мавры, евреи и христиане прекрасно уживались друг с другом. Когда же натиск христиан усилился и арабское влияние на Пиренейском полуострове постепенно сошло на нет, национальные меньшинства моментально оказались перед очень жесткой дилеммой. Вопрос ставился предельно просто — жизнь или смерть. Не желавшие сменить свою идентичность или покинуть пределы страны были обречены на неизбежное уничтожение. Между прочим, именно тогда начался грандиозный исход евреев из католической Испании, увенчавшийся образованием иудейских диаспор в странах Западной Европы.

Продолжим нашу аналогию. В царской России жизнь у евреев тоже была не сахар. Над жившими в черте оседлости инородцами (возмутительная практика разделения людей на агнцев и козлищ) все время висел дамоклов меч погромов. И хотя эти погромы повторялись с убийственной регулярностью (возможно, при молчаливом попустительстве властей), теоретически любой погромщик все-таки действовал на свой страх и риск: его не только могли убить потенциальные жертвы (что и случалось время от времени), но и взять к ногтю государственные структуры, обеспечивающие правопорядок, буде такое распоряжение они получат. А вот когда нацисты провозгласили, что любой еврей подлежит немедленному уничтожению по причине неизбывной родовой его ущербности, дело приняло совершенно другой оборот. Теперь евреев стали убивать не за какие-то их вины (пусть даже гипотетические), а единственно потому, что они — люди другой крови. Собственно говоря, этим нехитрым рассуждением мы хотели проиллюстрировать на редкость банальную мысль: теория, возведенная в ранг государственной политики, как правило, всегда значительно хуже элементарной бытовой ксенофобии. К сожалению, эти тонкие материи не всем понятны. Когда писатель Виктор Некрасов призывал к покаянию по поводу безвинно убиенных киевских евреев, ушлые номенклатурщики сразу же взвились на дыбы: дескать, как можно — в Бабьем Яре нашли свою смерть люди самых разных национальностей. Кто спорит, отвечал Некрасов, но, смею вам заметить, что только евреи были убиты исключительно за то, что они евреи…

Глупо ломиться в открытую дверь. Любому непредубежденному человеку должно быть понятно, что система, нацеленная на геноцид, во сто крат опаснее вывертов самого неуправляемого сатрапа. Деяния душевнобольного Ивана Грозного, жарившего людей на сковородах, способны ужаснуть кого угодно, но и они меркнут на фоне замечательных преобразований Петра Алексеевича Романова. Статистика тоже на нашей стороне: если при Алексее Михайловиче количество преступлений, за которые по закону полагалась смертная казнь, приближалось к шестидесяти, то при Петре этот список увеличился аж до девяноста пунктов, то есть вырос, как минимум, в полтора раза. Точно так же трудно согласиться с теми, кто считает пытки в XVIII веке заурядной общеевропейской практикой. Имеется немало свидетельств, что Петр стремился спрятать свои пыточные камеры от глаз и ушей европейцев. Выходит, чуяла собака, чье мясо съела?

Конечно, иной читатель может возразить, что все эти перегибы, перехлесты и перекосы были попросту неизбежны. Что этой дорогой ценой были оплачены грандиозные реформы и небывалые свершения. Дескать, лес рубят — щепки летят… Разве кто-нибудь сегодня вспоминает, какой ценой были куплены успехи промышленной революции в странах Западной Европы? К сожалению, вся беда как раз и заключается в том, что никаких беспримерных прорывов и великих свершений не было и в помине. Итогом скоропалительных петровских преобразований стали не процветание и успех, а чудовищное разорение огромной страны. Стараниями Петра Россия оказалась на пороге национальной катастрофы неслыханного доселе масштаба.

И в этих словах нет даже тени преувеличения. Думается, излишне напоминать читателю, что вовсе не бороды и долгополые кафтаны стали причиной отставания России от западноевропейских стран. Реальные причины такого положения вещей коренятся совсем в другом и были не единожды разобраны по косточкам историками и политологами. На Руси практически полностью отсутствовало третье сословие, поскольку никогда не было сильных независимых городов. Между тем только деятельные и предприимчивые горожане, объединившиеся в торговые и ремесленные гильдии и создавшие органы самоуправления, могут стать той питательной почвой, на которой взрастет крепкое третье сословие. Конечно, города как таковые в наших палестинах были, но они отличались от вольных богатых городов Европы, как небо от земли. Российские города — это, по преимуществу, стольные грады, княжеские и боярские вотчины. Исключение составляли, пожалуй, только торговые республики Новгорода и Пскова, поддерживавшие тесные связи с Ганзейским союзом, но и они были уничтожены в ходе централизации XVI века, которая окончательно законсервировала феодальный тип отношений в обществе. А вот в Западной Европе такие богатые города, как Льеж, Антверпен или Милан, были серьезной и влиятельной силой, с которой не могли не считаться не только герцоги или графы, но и особы королевской крови. Воздух города делает свободным, говорили в то время. Между прочим, именно на горожан, кровно заинтересованных в отмене рутинных феодальных порядков, опирались европейские короли в своей борьбе с баронской вольницей.

Итак, отставание России от Европы, вне всякого сомнения, существовало, но до начала петровских реформ оно не было безнадежным. В предыдущей главе мы много и подробно писали об эпохальных преобразованиях Алексея Михайловича, Федора и Софьи, осуществлявшихся, в противовес Петру, последовательно и бережно. Совершенно очевидно, что Россия, понемногу расставаясь со стариной, стремительно выходила на рыночный путь развития, а торговля, частное предпринимательство и производство были практически свободны от опеки государства. Петр же, быть может, сам того не желая, развернул государственный корабль на сто восемьдесят градусов, загубив на корню всякую частную инициативу. Ту систему тотального поголовного рабства, которую он железной рукой внедрял, можно называть как угодно; хоть социализмом советского образца, хоть государственным капитализмом, — но ее суть от этого не изменится. Озаботившись развитием тяжелой промышленности, царь-реформатор закладывал верфи, строил бесчисленные заводы и фабрики. Но кто работал на этих заводах? Скажем, допетровский Пушечный двор не был, разумеется, частным предприятием, но работали там вольнонаемные и получали очень приличную заработную плату, а мастера имели даже свой цеховой знак. На петровские же фабрики и рудники людей сгоняли насильно, где они были вынуждены вкалывать с утра до ночи за миску баланды. Причем сплошь и рядом в работу отдавали навечно. Например, указ 1721 года гласил, что все промышленники, даже не дворянского происхождения, имеют право покупать деревни с крепостными, которых вправе заставлять пожизненно трудиться на заводах и рудниках. Иногда дело доходило до анекдота: выстроенные за казенный счет фабрики передавали частным лицам и компаниям, не спрашивая на то их желания. Вы думаете, мы шутим? Ничуть не бывало. Вот повеление царя от 1712 года: «завести за казенный счет фабрики и отдать их торговым людям, а буде волею не похотят, хотя бы и неволею». И как вы полагаете, уважаемые читатели, много наработает такой, с позволения сказать, фабрикант?

Давным-давно жил на свете царь Мидас, прославившийся тем, что все, к чему он прикасался, моментально превращалось в золото. В конце концов бедняга умер голодной смертью. История умалчивает, почему подданные легендарного царя не кормили его с ложечки, но миф не подчиняется законам формальной логики. Подобно Мидасу, Петр тоже умел творить чудеса, и прикосновение его длани точно так же бесповоротно меняло суть вещей. Вот только в итоге получалось отнюдь не золото, а совсем другой продукт, неизмеримо меньшей ценности. Едва ли не каждое его деяние почти неизбежно приобретало черты театра абсурда, и указ 1712 года ярчайшее тому подтверждение. Не менее великолепной иллюстрацией нашего незамысловатого тезиса может послужить и другой царский указ (от 1719 года), согласно которому всякий помещик подлежит беспощадному битью кнутом, если не доносит об имеющихся в его землях полезных ископаемых. Ну не бред ли это? Или, быть может, простодушный Петр полагал своих малограмотных помещиков искушенными геологами и рудознатцами? Сомневаемся, что хотя бы один из десяти российских землевладельцев мог ответить на простой вопрос, что такое эти самые полезные ископаемые…

При Петре полным ходом шло закабаление крестьянства. Из ограниченного в правах человека крестьянин превратился в раба. Конечно, и до Петра крестьяне уже были крепостными, но все-таки это был совсем другой статус: за ними сохранялось право перехода, а некоторые зажиточные крестьяне при Алексее Михайловиче имели даже собственных крепостных. Точно так же и в годы правления царя Федора крепостным никто не препятствовал реализовывать свое исконное право — право перехода в другие поместья. День, в который крестьянин мог покинуть одного хозяина и прибиться к другому, получил на Руси название Юрьева дня, а петровские преобразования поставили на нем жирный крест. В 1711 году Петр подписал указ «О крепости крестьянской». Отныне крестьянин превращался в абсолютно бесправного раба, в вещь. Его стало можно продать с землей или без земли, разлучить с родными, обменять на породистую собаку, загнать до конца дней на завод или рудник, даже убить. Помещик становился царем и богом для своих крепостных и был волен распоряжаться их жизнью и смертью, как ему заблагорассудится. В то время как в странах Западной Европы крепостная зависимость давно превратилась в далекое воспоминание, в России рабство только-только получило законодательное оформление. Чтобы читатель мог вживе представить себе цивилизационный разрыв между Востоком и Западом, достаточно сказать, что законы, аналогичные отмене Юрьева дня, появились в Англии еще в XIV веке.

Торопливые и бестолковые реформы царя Петра требовали денег, а денег хронически не хватало. Небывалая в истории страны милитаризация, создание с нуля океанского флота, строительство в пожарном порядке заводов и фабрик, нелепые петровские прожекты, вроде сооружения Волго-Донского канала, были чудовищно затратными мероприятиями. Петр двинулся по испытанному пути усиления налогового бремени — с подданных стали драть семь шкур. Если жалованье государственных служащих при Федоре и Софье регулярно повышалось, то при Петре все происходило с точностью до наоборот. Царь Федор, как мы помним, четко расписал все налоги, существенно уменьшив многие из них, и даже ввел единый налог — так называемые «стрелецкие деньги и хлеб». При Петре же число позиций, подлежащих налогообложению, превысило все мыслимые пределы. По некоторым данным, за годы петровского правления прямые и косвенные налоги выросли минимум в пять с половиной раз, и это еще без учета огромной инфляции. Александр Бушков приводит 28 одних только новых налогов, введенных Петром. Перечислим некоторые из них:

«2. Сбор на рождение (родился ребенок — плати).

3. Сбор на похороны (помер близкий — плати).

4. Сбор на заключение брака. (…)

7. Налог на свечи.

8. Налог на владельца лошади.

9. Налог на конскую шкуру (сдох у тебя конь, ободрал ты его — плати).

10. Налог на конские хомуты.

11. Налог на упряжные дуги.

12. Налог на ношение бороды.

13. Отдельный налог на ношение усов. (…)

16. Налог на ульи (по всей России).

17. Сбор с покупки кровати.

18. Банный сбор (с каждой баньки). (…)

20. Трубный сбор (есть у тебя печь с трубой — плати).

21. Сбор с дров, купленных для собственного употребления. (…)

24. Налог на огурцы.

25. Налог на питьевую воду. (…)

28. Налог на покупку гробов».

Не правда ли, впечатляет? Так и хочется процитировать классика: «О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» Неуемной фантазии и редкой изобретательности Петра Алексеевича может позавидовать любой романист. Но это пока еще цветочки. Помимо поборов с кроватей, конской упряжи и гробов, пышным цветом распустились так называемые «казенные монополии», когда государство по своему усмотрению устанавливало цены на те продукты, производство и распространение которых находились под его контролем. Перечень таких товаров был велик — смола, деготь, рыба, свиная щетина, ворвань, спиртное, табак, игральные карты и многое другое. Была в этом списке и соль, которую, по указу от 1705 года, стали продавать со стопроцентной надбавкой, в результате чего те, кому она оказывалась не по карману, болели и умирали. И, наконец, истинный шедевр налоговой политики Петра. Венец трудов, превыше всех наград, как сказал поэт. Мы имеем в виду подушную подать, которая пришла на смену традиционной схеме российского налогообложения «с каждого двора». Теперь платить должны были все поголовно — от грудных младенцев до глубоких стариков. Между прочим, эту драконовскую систему отменил только Александр III в 1887 году…

Разумеется, выколачивание из подданных всех этих бесчисленных поборов и податей потребовало от государства экстраординарных мер, которые не замедлили явиться. Кто прилежно изучал историю в средней школе, должен помнить о так называемой продразверстке в эпоху военного коммунизма. Крестьяне не желали отдавать зерно Советской республике за бесценок, поэтому его приходилось выбивать силой. За двести лет до большевиков точно такую же практику собирания налогов придумал первый российский император. По всей стране были расквартированы войска, содержание которых тяжким бременем ложилось на плечи местного населения, а специальный комиссар, выбираемый из дворян данной губернии, осуществлял сбор денежных средств. Понятно, что такая политика сразу же обернулась беспрерывными конфликтами между мужиками и солдатами, офицерами и местным начальством, штатскими и военными. Петровская армия хозяйничала с таким размахом, будто находилась в завоеванной стране. Еще раз процитируем Александра Бушкова: «В Костроме полковник Татаринов выгнал за город всех членов городского магистрата — то есть высшего органа городской гражданской администрации. В Коломне генерал Салтыков, будучи там проездом, „бил бургомистра смертным боем“. Другого коломенского бургомистра некий драгунский офицер в невеликих чинах велел своим солдатам высечь, что и было исполнено. В Пскове пьяные солдаты застрелили члена ратуши, а бургомистра били так, что он умер».

Стоит ли удивляться, что прямым следствием этого вопиющего беззакония стали бунты, восстания и повальное бегство крестьян? Слов нет, бунтовали и бегали и до Петра, но только при великом российском реформаторе побеги приобрели массовый характер. Бежали в Сибирь, на Юг, к черту на рога, даже в «басурманскую» Турцию — куда угодно, лишь бы подальше от антихриста на троне. Бежали без оглядки, сломя голову, бросая годами нажитое добро. Страна расползалась по швам. В Казанской губернии через два года налогового беспредела при очередной ревизии не досчитались 13 тысяч душ — народ как в воду канул. В докладной Верховному Тайному Совету в 1726 году Меншиков писал: «Мужикам бедным бывает страшен один въезд и проезд офицеров и солдат, комиссаров и прочих командиров; крестьянских пожитков в платеж податей недостает, и крестьяне не только скот и пожитки продают, но и детей закладывают, а иные и врозь бегут; командиры, часто переменяемые, такого разорения не чувствуют, никто из них ни о чем больше не думает, как только о том, чтобы взять у крестьянина последнее в подать и этим выслужиться». Когда в начале XX века П. Н. Милюков приступил к изучению петровских архивов, на свет божий вылезли ужасающие цифры: к 1710 году податное население (то есть все, кроме высшего духовенства, дворянства и купечества) сократилось на одну пятую. Безусловно, в эту пятую попадают в том числе и беглые, но все же, по самым осторожным оценкам, численность населения сократилась как минимум на пятнадцать процентов. Разве можно это назвать иначе, чем геноцид собственного народа?

А рожденные больным воображением царя безумные петровские проекты, заставляющие вспомнить о великих стройках социализма? Гигантоманию выдумали отнюдь не большевики — героические эпохи «бури и натиска» почти всегда бывают поражены родовым клеймом нелепых преобразований, наподобие пресловутого поворота северных рек. О канале между Волгой и Доном мы уже упоминали: его копали десять лет, а когда после провала Прутского похода Азов пришлось отдать туркам, строительство было заброшено. Сколько в эту дикую затею было вбухано ресурсов и денег — одному богу известно. Похожая история приключилась и с обводным каналом от Волхова к истоку Невы, который начали рыть в 1718 году. На очередной великой стройке века сложили головы семь тысяч подневольных рабочих, а два миллиона рублей казенных денег испарились неведомо куда. Работы пришлось свернуть, а достраивали канал уже при Анне Иоанновне, в 1732 году. А Петербург — любимое детище Петра, выросшее на топких невских берегах наперекор всем стихиям? Этот Парадиз, эту Северную Пальмиру, это восьмое чудо света, стоящее по колено в гнилой воде, строили десятки тысяч рабов, согнанных со всех концов России. Работали под конвоем, часто в кандалах, за миску баланды, и, само собой, мерли как мухи. Одних только пленных шведов погибло на этой стройке века около 40 тысяч. Конечно, со временем царский город на краю земли превратился в конфетку и стал визитной карточкой Российской империи, но когда задумываешься о цене — оторопь берет. Послушаем Алексея Толстого, как строилась русская Венеция: «Многие тысячи народа, со всех концов России — все языки, — трудились день и ночь над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее пожар; голод и язва косили народ, и снова тянулись по топким дорогам, по лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов, у тиунской избы; пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в заморских зеленых кафтанах». Между прочим, в целях скорейшего возведения города на Неве Петр запретил каменное домостроение по всей России — поступок для царя-реформатора весьма характерный…

Самое пикантное заключается в том, что Петр совершенно напрасно гнал лошадей. Если рассудить здраво, в северной столице не было ровным счетом никакой необходимости. На побережье Финского залива России была потребна крепость и морской порт, который позволял бы вести торговлю по Балтийскому морю в обход Архангельска. Этим условиям вполне отвечали и Ревель (Таллинн), и Рига, которые всего через год после Полтавской битвы, когда русские войска добились крупных успехов в Прибалтике, оказались в руках Петра. Оба эти города — уже готовые морские порты, а рижская гавань вдобавок на шесть недель дольше остается свободной ото льда по сравнению с петербургской.

Итак, подводя итоги, приходится признать: экономические реформы Петра пошли прахом и не дали стране решительно ничего, кроме разора, запустения и чудовищного казнокрадства. Но чем черт не шутит? Ведь каждому от бога свои способности даны. Быть может, экономика и финансы и не были никогда сильной стороной Петра? Так случается сплошь и рядом: кто любит арбуз, а кто — свиной хрящик. Как мы хорошо помним, юный царь с младых ногтей не шибко дружил с арифметикой, а гораздо больше тяготел к военным забавам с потешными, морским прогулкам под парусом и плотницкой работе на верфях. Саардамский плотник Петр Михайлов был выше всех похвал и всегда на своем месте. Что поделаешь: к сожалению, не дебет и кредит занимали все помыслы Петра, а бастионы, кронверки и куртины: а нарисуй-ка мне, Алешка, наприклад, такую фортецию… Быть может, на военном поприще успехи царя были не в пример основательнее?

Увы и ах, уважаемый читатель, с большим сожалением мы вынуждены признать, что даже в области столь любезного его сердцу военного строительства Петр Алексеевич умудрился наломать дров весьма изрядно. Спору нет, Северную войну он с грехом пополам выиграл, и русские даже умудрились занять Прибалтику. Великолепная и непобедимая Швеция униженно просила о мире. Казалось бы, самое время пропеть осанну русскому оружию. Но зададимся простым вопросом: что из себя представляла Швеция в первой четверти XVIII столетия? Блистательные победы несокрушимой шведской армии на полях Тридцатилетней войны остались в далеком прошлом. К началу Северной войны это была самая заурядная европейская армия, живущая воспоминаниями о былом величии и вдобавок ведомая отчаянным рубакой и политическим авантюристом. И все же начало войны сложилось для России крайне неудачно. В 1700 году под Нарвой дисциплинированные и хорошо обученные шведы опрокинули собранную с бора по сосенке русскую армию. Потеряв почти всю артиллерию, российские войска в беспорядке отступили. Карл XII, считая кампанию выигранной, начал военные действия против союзника Петра — саксонского курфюрста и польского короля Августа II.

Принудив Августа заключить мир и оставив Петра без союзников, Карл XII в 1707 году вновь обрушился на Россию. Плохо подготовленная кампания была заранее обречена на провал. Пока Карл воевал в Польше, Петр не сидел сложа руки. В 1701–1704 годах открылись четыре новых металлургических завода на Урале. Колокольная медь тоже пошла в дело — все для фронта, все для победы, как это спокон веку было принято на Руси. Когда реорганизованная русская армия встретилась в 1709 году со шведами под Полтавой, расклад сил был уже совсем иным. Карл XII не имел ни единого шанса на успех. Предельно измотанная и деморализованная, шведская армия насчитывала едва 30 тысяч человек (в сражении приняли участие не более 16 тысяч) при четырех орудиях. У Петра было 42 тысячи хорошо отдохнувших солдат и 72 пушки. Исход битвы был предрешен с самого начала: не получая в течение длительного времени ни провианта, ни подкреплений, ни боеприпасов, шведы просто физически не могли противостоять русским. Полтавское сражение продолжалось всего два часа. В. О. Ключевский написал о Полтаве так:

«Стыдно было бы проиграть Полтаву… русское войско, им (Петром. — Л. Ш.) созданное, уничтожило шведскую армию, то есть 30 тысяч отощавших, обносившихся, деморализованных шведов, которых затащил сюда 27-летний скандинавский бродяга». Тем более удивительно, что осторожный Петр, имея подавляющее преимущество в живой силе и артиллерии, не преминул подстраховаться в своем людоедском духе: в тылу русских войск были расположены специальные заградительные отряды, получившие от Петра приказ стрелять по своим, если те дрогнут и оставят занимаемые позиции.

Окрыленный таким необычайным успехом, Петр, по всей видимости, решил, что отныне он может все. И хотя Турция в ноябре 1709 года возобновила мирный договор с Россией, сие зыбкое равновесие победителя шведов устроить никак не могло. Пограничные конфликты на южных рубежах продолжали исправно тлеть, а тут вдобавок еще и крымские татары вторглись на территорию Правобережной Украины. А поскольку к тонкой дипломатической игре душа царя-реформатора явно не лежала, он предпочел разрубить запутанный гордиев узел одним ударом. Нахальную Оттоманскую Порту следовало примерно наказать: ее должна была постичь судьба незадачливых шведов, бесславно сгинувших под Полтавой. Эмиссары православных балканских народов только подлили масла в огонь: заверяя Москву в полной своей лояльности, они намеренно преувеличивали размах антитурецкого движения в своих странах.

Петр купился на эти посулы с потрохами. Он писал фельдмаршалу Шереметеву: «Господари пишут, что как скоро наши войска вступят в их земли, то они сейчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок: на что глядя и сербы (от которых мы такое же прошение и обещание имеем), также болгары и другие христианские народы встанут против турок, и одни присоединятся к нашим войскам, а другие поднимут восстание внутри турецких областей; в таких обстоятельствах визирь не посмеет перейти за Дунай, бо́льшая часть его войска разбежится, а может быть, и бунт поднимут». Неуемный Петр был настолько наивен, что даже разослал специальные манифесты с призывом поднять восстание против турецкого ига…

Петровская затея окончилась форменным пшиком. Когда в июне 1711 года русские войска вступили в Молдавию, неожиданно выяснилось, что многотысячные отряды повстанцев канули неведомо куда: господарь Кантемир смог предоставить в распоряжение русского царя всего лишь немногочисленную кучку придворных. С валашским господарем Бранкованом получилось и вовсе худо: он не только не засвидетельствовал почтение старшему брату, но предпочел остаться на стороне турок и даже приложил все усилия, чтобы помешать сербам соединиться с русским войском. Мучительно страдая от сильной жары и испытывая недостаток в продовольствии, русская армия встретилась в первых числах июля 1711 года с турецкими войсками на берегу реки Прут. Соотношение сил говорило само за себя: против 38 тысяч русских было почти 200 тысяч турок, поэтому ни о каком сопротивлении не могло быть и речи. Сидя в осажденном лагере, Петр отправил к великому визирю своего посла, П. П. Шафирова, с наказом добиваться мира любой ценой. Ситуация и в самом деле была аховая. Если турки вдруг упрутся, предполагалось не только отдать все завоеванные на юге земли, но и вернуть шведам Прибалтику, кроме Петербурга (Турция и Швеция были связаны союзным договором), а также отдать Псков с прилегающими землями. Одним словом, было велено соглашаться на все.

Надо сказать, что Петру еще крупно повезло. Визирь не стал вмешиваться в русско-шведские дела, но и без того России пришлось несладко. По условиям мирного договора от 12 июля 1711 года Россия обязывалась вернуть Турции Азов, срыть все свои крепости на южных рубежах, вернуть Таганрог, ликвидировать флот на Черном море, не вмешиваться в дальнейшем в польские дела, а также отказаться от содержания посольства в Стамбуле, что по меркам того времени было чувствительным унижением российской дипломатии. Остается добавить, что в Прутском походе русская армия потеряла свыше 27 тысяч человек, причем только около пяти тысяч погибли на поле брани — остальные умерли от болезней, жажды и голода. Однако сие обстоятельство не помешало вернуться в Петербург русскому царю триумфатором. Дело было подано так, что будто бы Турция подписала акт о полной и безоговорочной капитуляции. Что и говорить, Петр всегда умел делать хорошую мину при плохой игре… В заключение отметим, что военная реформа Петра I, как, впрочем, и другие его реформы, состоялась в основном на бумаге. Так называемые «полки нового строя» в вооруженных силах Российской империи отнюдь не преобладали. Предоставим слово Александру Бушкову: «…в главных военных походах Петра значительную часть армии составляли все же не „полки нового строя“, а те самые стрельцы, которые считаются „отмененными и распущенными“ еще в самом начале XVIII века. К 1708 г. в строю еще было 14 старых стрелецких полков, а многие из тех, что именовались „солдатскими“, на деле опять-таки были старыми стрелецкими…»

Да в конце-то концов, гори она огнем эта пехота с кавалерией и артиллерией вместе! Стрельцы, не стрельцы — кому какая разница? Только ленивый не знает, что Петр был человеком, которого позвало море. Вон и исторический ботик до сих пор болтается на Неве… Флот, флот и еще раз флот — вот где следует искать грядущее величие земли Русской. Будем прирастать океанами и морями, а иначе для чего рубили окно на Балтике? Знаменитым петровским флотом нам сызмальства прожужжали уши. Кто же спорит — было дело. И построили, и на воду спустили, и даже шведам всыпали хорошенько под Гангутом в июле 1714 года. Так и пишут в учебниках: «Но и русский флот имел уже немалое число кораблей, особенно галер». Для справки: галеры — это парусно-гребные суда, рассчитанные исключительно на каботажное (вблизи берегов) плавание. В XVIII столетии они были позавчерашним днем судостроения. Многие отечественные историки склонны неправомерно преувеличивать таланты царя Петра, между тем как его естественно-научная подготовка, вне всякого сомнения, оставляла желать лучшего. Сколько-нибудь приличного образования молодой царь, как мы помним, так и не получил. И хотя неизбежные пробелы могли отчасти искупаться его природной сообразительностью, в таких тонких материях, как морское дело, Петр откровенно плавал. Слов нет, саардамский плотник Петр Михайлов многому научился у дружественных голландцев, но стажировка на верфях ни в коем случае не может заменить фундаментальных познаний. Это скольжение по верхам как в капле воды отразилось в строжайшем петровском указе относительно поморских судов. Как человек увлекающийся и при этом не очень грамотный, Петр нередко переносил выученное на чужую почву совершенно механически. Обводы поморских кочей показались царю неуклюжими, и он повелел строить корабли на «голландский манер». Но поморские суда предназначались для плавания во льдах северных морей, и форма их корпуса явилась отнюдь не «с потолка», а была обкатана столетиями высокоширотных навигаций. Между прочим, прославленный нансеновский «Фрам», безукоризненно показавший себя в полярных плаваниях, воспроизводил конструктивные особенности старинных судов в полной мере. А вот склонный к поверхностным сопоставлениям Петр совершенно упустил из виду, что голландские корабли, столь любезные его сердцу, бороздили в основном тропические моря…

Петровский флот был призван решать сиюминутные задачи, поэтому историки совершенно напрасно упрекают его преемников в том, что они якобы пустили отечественное судостроение на самотек. Сметанные «на живую нитку», петровские корабли успели сгнить гораздо раньше, поэтому версия саботажа или масонского заговора не выдерживает никакой критики. Ларчик открывается предельно просто: до времен Екатерины II у России просто не было масштабных стратегических задач, требовавших океанского флота, а как только такие задачи возникли, немедленно явился и флот. И даже адмирала специально выращивать не пришлось — Федор Федорович Ушаков был уже тут как тут.

При Петре же флот не просто переживал не самые лучшие времена, а откровенно хирел. Вот, например, донесение адмирала Девьера из Копенгагена, датированное 1716 годом (уже после Гангута): «Здесь мы нажили такую славу, что в тысячу лет не угаснет. Из сенявинской команды умерло около 150 человек, и многих из них бросили в воду в канал, а ныне уже покойников 12 принесло ко дворам, и народ здешний о том жалуется, и министры некоторые мне говорили, и хотят послать к королю». У другого царского адмирала, англичанина Паддона, в 1717 году в течение месяца из-за гнилого продовольствия из 500 новобранцев умерло 222 матроса. И хотя Паддон слыл большим гуманистом (что на флотах той эпохи было большой редкостью), он не мог не отметить, что остальные «почитай, помрут с голоду, обретаются в таком бедном состоянии от лишения одежды, что, опасаются, вскоре помрут».

Итак, мы вынуждены констатировать, что на военном поприще Петр Алексеевич тоже не сильно преуспел. А как у него складывались отношения с религией, являющейся становым хребтом всех традиционных обществ? Увы, даже здесь Петр предпочитал рубить сплеча. Царь повелел, что по примеру всех христианских народов лета отныне следует считать не от сотворения мира, а от Рождества Христова, поэтому новый 1700 год должен начинаться не с первого сентября, как это было принято раньше, а с «первого генваря». Разумеется, Петр не мог удовлетвориться голым указом — праздник должен был всколыхнуть всю Россию. Сама по себе реформа календаря, вполне к этому времени назревшая, едва ли могла встретить сколько-нибудь серьезное противодействие даже со стороны церковных иерархов: будучи людьми неглупыми и прагматичными, они не могли не понимать, что их власть на глазах усыхает. Но неуемному Петру простой лояльности было мало — великая забава должна закружить всех. Если уж рубить — так под самый корень: не для того ли создавался кощунственный Всешутейший и всепьянейший собор? Послушаем Алексея Толстого: «Царь с ближними и князем-папой, старым беспутником Никитой Зотовым, со всешутейшими архиепископами, — в архидьяконской ризе с кошачьими хвостами, — объезжал знатные дома. Пьяные и сытые по горло, — все равно налетали, как саранча, — не столько ели, сколько раскидывали, орали духовные песни, мочились под столы. Напаивали хозяев до изумления и — айда дальше. Чтобы назавтра не съезжаться из разных мест, ночевали вповалку тут же, на чьем-нибудь дворе. Москву обходили с веселием из конца в конец, поздравляли с пришествием нового года и столетнего века».

Стоит ли удивляться, что посадские люди, тихие, богобоязненные и воспитанные в совершенно других традициях, смертельно страшились высунуться со двора? Так что забавник на троне по праву заслужил все свои прозвища: в народе про царя говорили, что он подкидыш, враг народа, оморок мирской, антихрист и бог знает что еще. Если бы Петр ограничился шутейными потехами, дело, быть может, удалось бы спустить на тормозах. Но это было не в правилах царя-реформатора — «в моем государстве нет первых и вторых — есть я и все остальные». Русская Православная Церковь, и до того изрядно придавленная самодержавной властью, была окончательно взята к ногтю и потеряла остатки самостоятельности. По указу от 1705 года, архиереи, принимая кафедру, клялись и божились, что «ни сами не будут, ни другим не допустят строить церквей свыше потребы прихожан». Излишне говорить, что необходимый минимум устанавливался самим Петром. Царь подробнейшим образом расписал штаты священников и монастырских служащих, сверх которых строго-настрого воспрещалось рукополагать священников и постригать монахов. Запретив монахам держать в кельях перья и чернила и писать что бы то ни было (во избежание крамолы), Петр озаботился развитием ремесел: «А добро бы в монастырях завести художества, например дело столярное». Церковная реформа постепенно набирала обороты. Решительно ликвидировав патриаршество, Петр, как рассказывают, в ответ на просьбу архиереев дать им нового патриарха бросил на стол кортик и, хватив пудовым кулачищем по столу, рыкнул: «Вот вам патриарх!» А в январе 1721 года открылся Святейший Синод — насквозь бюрократическое и откровенно светское учреждение, призванное отныне заниматься церковными делами, после чего церковь автоматически превратилась в заурядный придаток государственной машины и стала стремительно терять свой авторитет в народе.

Обращение Петра с церковными иерархами (о всешутейших забавах царя мы вообще умолчим) почти не оставляет сомнений в том, что первый российский император был человеком неверующим. Косвенным аргументом в пользу этой точки зрения может послужить его поведение в Англии, когда на словах продекларировав свою приверженность православию, Петр запросто принял причастие по англиканскому образцу. Откровенно говоря, автор этих строк не считает атеизм Петра большим грехом — более всего его изумляет петровская непоследовательность. Играя на руку столь неуважаемой им православной церкви, царь преследовал старообрядцев куда более жестоко, чем, например, его отец Алексей Михайлович. При Петре с них стали брать особый двойной налог, а знаменитую бородовую бляху предписывалось постоянно носить на груди (по периметру шла надпись «Борода лишняя тягота»). А чуть позже всем старообрядцам было приказано носить на спине специальные желтые лоскуты — вам это ничего не напоминает, уважаемый читатель?

Учитывая религиозную индифферентность Петра, было бы естественно предположить, что он не станет ввязываться в конфессиональные дрязги. Но события повернулись по-другому: Петр объявил войну староверам не на жизнь, а на смерть. По всей видимости, причины царской нетерпимости коренились отнюдь не в особенностях вероисповедания, которые Петру были по большому счету до лампочки. Дело заключалось в другом: старообрядцы являлись весомой политической силой, на дух не приемлющей петровских преобразований. Если бы на месте Петра находился разумный и взвешенный политик, он непременно постарался бы найти точки соприкосновения с оппозицией. Но не таков был Петр — «держать и не пущать» были альфой и омегой его внутренней политики. Кто не с нами, тот против нас… В результате трудолюбивые и грамотные старообрядцы побежали из России, что не лучшим образом отразилось на экономическом состоянии страны, и без того дышащей на ладан.

Давайте оставим в покое высокие материи. Богу отдадим богово, а кесарю, как это водится, оставим кесарево. Беда в том, что даже в кесарских устремлениях Петра без труда обнаруживается откровенный шизофренический подтекст. Царь вникал во все. Иные из его указов достойны пера какого-нибудь заштатного полицмейстера. Например, жителям Петербурга строжайшим царским распоряжением запрещалось «ездить на невзнузданных лошадях и выпускать со дворов без пастухов коров, коз, свиней и других животных». Мелочная петровская регламентация способна поразить самое богатое воображение. Процитируем Александра Бушкова: «Предписывалось ткать холсты только определенной ширины, под страхом каторги запрещалось выделывать кожу для обуви дегтем, употребляя для этого ворвань (не иначе, сие мудрое распоряжение было продиктовано казенными монополиями, взявшими под свое крыло основательный перечень товаров первой необходимости. — Л. Ш.), жать было приказано не серпами, а „малыми косами с граблями“, уничтожить окошки для выливания воды в бортах судов, заменив их помпами; жителям Петербурга запретили пользоваться гребными лодками и предписали обзавестись парусными (причем до мельчайших подробностей указывалось, как их красить и чинить). Печи предписывалось ставить не на полу, а на фундаментах, потолки непременно обмазывать глиной, крыши крыть не досками, а черепицей, дерном или дранкой, могилы для умерших устраивать по единому утвержденному образцу, живым обязательно ходить в церковь по праздникам и воскресеньям, а священникам — „во время литургии упражняться в богомыслии“». И после этого мы осмеливаемся ставить лыко в строку Михаилу Евграфовичу Салтыкову (который Щедрин)? О каком гротеске здесь можно вести речь? Самое что ни на есть физиологическое бытописательство…

Религия, военное дело, экономика, Северная Пальмира, задыхающаяся в гнилых испарениях финских болот… Да разве об этом следует говорить в первую очередь? «Начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни». Разве не он настежь распахнул окошко, и живительный сквозняк, повеявший с благословенного Запада, выдул без остатка затхлый воздух Московского царства из приземистых теремов? Разве не царь Петр, не щадя живота своего, попытался привить к российскому дичку пышную розу западноевропейской культуры? Ведь он же хотел как лучше — рубя головы, рукосуйничая и обривая упрямых бояр, он всемерно смотрел в будущее. Разве его вина, что получилось как всегда? Разберемся.

Прежде всего: никакой такой особенной «культуры» Петр из Европы не привез. Да он и не ставил перед собой такой задачи — все петровские заимствования носили сугубо технологический характер. Побольше пушек, побольше кораблей, побольше современных ружей и гранат, побольше иностранных специалистов, разбирающихся в тех же пушках, гранатах и кораблях… Внешние приметы цивилизации, вроде голландского платья, поголовного брадобрития или табакокурения, были только фоном военно-технического перевооружения российского государства. Все петровские нововведения были подобны легчайшей ряби на поверхности неподвижных российских вод; глубины народной жизни остались непотревоженными. Для чего попусту ломать копья? Французский куртуазный роман аббата Талемана — «Езда в остров любви» — увидел свет в русском переводе только в 1760 году. Это было первое переводное художественное произведение — при Петре переводились исключительно учебники по артиллерийскому и морскому делу.

Заграничная учеба «птенцов гнезда Петрова», столько раз опоэтизированная в отечественных романах и кинофильмах, — вообще предмет отдельного разговора. Например, посланный учиться за рубеж В. В. Головин вспоминал об этом так: «Был нам всем смотр, а смотрел сам его царское величество и изволил определить нас по разбору на трое: первые, которые летами постарше — в службу в солдаты, средние — за море, в Голландию, для морской навигационной науки, а самых малолетних — в город Ревель, в науку». Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы оценить продуктивность такого, с позволения сказать, педагогического эксперимента. Между прочим, посланные учиться в Испанию не знали ни слова по-испански — российским педагогам петровского призыва как-то не приходило в голову, что в чужих странах разговаривают на другом языке. Да и в самом деле непонятно — оказывается, эти проклятые кафолики не разумеют по-русски. Логика негра Джима из популярного романа Марка Твена: почему этот убогий француз, если уж ему так приспичило, не может поговорить со мной по-человечески? О том, что вынесли русские школяры из лекций своих испанских учителей, история умалчивает.

Помимо всего прочего, денег на содержание ученикам не высылали годами. Русские студиозусы во Франции, стремясь поправить свое пошатнувшееся финансовое положение, пожелали «запродаться в холопы», не ведая, разумеется, ни сном ни духом о том, что подобная практика в прекрасной Франции отсутствует. А другой школяр, изрядно перебрав горячительного (на водку, видимо, еще оставалось), открыл огонь из пищали и ненароком застрелил законопослушного французского гражданина. Но и в родных палестинах учиться было тоже не сахар. Наверняка многие из наших читателей слышали о знаменитой Навигацкой школе, в задачи которой входила подготовка юных мореплавателей. Так вот, в 1711 году все ее ученики попросту разбежались, чтобы элементарно не помереть с голоду. Еще раз обратимся к Александру Бушкову: «Три года спустя из той же школы доносили наверх, что ученики, пять месяцев не получая денег, „не только проели кафтаны, но и босиком ходят, прося милостыню у окон“». Чиновник адмиралтейской конторы так и написал генерал-адмиралу Апраксину: «Ежели школе быть, то потребны на содержание ее деньги, а буде деньги даваться не будут, то истинно лучше распустить, понеже от нищенства и глада являются от школяров многие плутости». Как в воду глядел чиновник — являются и будут являться. И неужели генерал-адмиралу было невдомек, что на содержание учебного заведения следует выделять деньги?

Славяно-греко-латинская академия, открытая трудами Федора и Софьи, при Петре совершенно захирела, превратившись в своеобразный оплот православной державности. Основной ее целью сделалось выявление и преследование инакомыслящих. За академией закрепили монопольное право на обучение иностранным языкам. Всякому, захотевшему частным образом нанять учителя греческого, латинского или польского языка, следовало предварительно заручиться поддержкой академии. Отступникам грозила конфискация имущества. Более того — только окончившим полный академический курс дозволялось держать у себя книги на иностранных языках и дискутировать на религиозные темы. Не внявшие и провинившиеся рисковали не только имуществом, но и жизнью.

Пришла пора подвести итоги. Иному читателю наша оценка более чем тридцатилетнего царствования Петра I может показаться излишне резкой и даже несправедливой. Но если мы немного и перегнули палку, нарисованная нами картина все равно неизмеримо ближе к реальности, чем иконописный благостный портрет выдающегося реформатора и законодателя, предлагаемый учебниками отечественной истории. Кто спорит, Россия на рубеже XVII–XVIII веков настоятельно нуждалась в модернизации общественной жизни и государственного устройства. Реформы давным-давно назрели. Но необходимо раз и навсегда усвоить, что известная формула «цель оправдывает средства» непременно оборачивается своей жутковатой изнанкой и почти обязательно заводит страну в непроходимый тупик. В меру своих скромных сил мы постарались показать, что допетровская Россия развивалась вполне динамично, с разумной ориентацией на Запад, и не было ровным счетом никакой надобности ломать страну через колено. Ведь совсем не случайно петровские преобразования вызвали такое бешеное сопротивление в народе, в отличие от осторожных реформ Алексея Михайловича и царя Федора. Россия буквально не вылезала из непрерывной череды бунтов и восстаний, подавляемых правительственными войсками с исключительной жестокостью. Кроме знаменитого стрелецкого бунта 1698 года стране довелось пережить Астраханское восстание 1705–1706 годов, Булавинское восстание на Дону 1707–1709 годов, Башкирское восстание 1705–1711 годов и несколько других, менее значительных, вооруженных выступлений.

Последующая судьба реформ Петра Великого тоже весьма незавидна. Василий Осипович Ключевский совершенно справедливо отмечал, что промышленность после Петра не сделала заметных успехов, внешняя торговля как была, так и осталась пассивной, в руках иноземцев, а внутренняя падала, подрываемая нелепым способом взыскания недоимок. Армия, призванная стоять на страже внешней безопасности, всем фронтом повернулась внутрь страны и стала видеть свою основную задачу в сборе податей и борьбе с крестьянскими побегами и волнениями. Городское население, по данным как первой, так и второй ревизий, застыло на величине три процента от всего податного населения страны. Одним словом, хвастаться особенно нечем. Между прочим, упомянутый В. О. Ключевский, признавая прогрессивный характер петровских реформ, резко отрицательно относился к методам их проведения. В научном архиве Академии наук сохранились неопубликованные работы Ключевского, в которых оценка петровских преобразований предельно резка. Есть среди них совершенно замечательная статья под названием «Значение Петра I», не так давно опубликованная. Дабы остудить неумеренный пыл петровских апологетов, нам представляется уместным закончить эту главу обширной цитатой из Василия Осиповича.

Далее В. О. Ключевский пишет о чудовищной коррупции, о промышленном подъеме, хилые плоды которого оказались поглощенными «бездонной пропастью казны», и о полнейшем равнодушии власти к голосу своих подданных.

И наконец, резюме Василия Осиповича: