Черный ангел

19 апреля 1453 года

Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

Исписав вчера множество листов бумаги, я думал, что ночью смогу наконец заснуть. Я мало спал в последние дни. Пытаясь справиться с сердечной мукой, расхаживал взад-вперед или выводил пером все эти пустые слова.

Но когда я лежал с широко открытыми глазами во мраке холодных влахернских покоев, наслаждаясь одиночеством и в то же время глубоко страдая от него, она пришла ко мне. Пришла сама. По собственной воле. Анна Нотар. Моя любимая.

Я узнал ее по легкой походке, по чуть слышному дыханию.

– Иоанн Ангел, – прошептала она. – Ты спишь?

Анна вложила ледяные пальцы в мои руки и опустилась рядом со мной. Нос и губы у нее были холодными, но щека ее пламенела возле моей щеки.

– Прости, – выдохнула женщина. – Прости меня, любимый. Я не ведала, что творю. Не знала, чего хочу. Ты жив?

– Конечно, жив, – откликнулся я. – Я крепкий. Просто так сорняк не вырвешь.

– Земля дрожит, – проговорила Анна. – Стены трескаются. Смерть, не смолкая, воет по ночам на тысячу голосов. Нет, никто не поймет, что такое война, пока сам не переживет всего этого. Когда турки ночью напали на нас, я молилась за тебя так, как еще никогда не молилась. Обещала переступить через все свое самолюбие, всю свою гордость и злость, если только Бог дарует мне счастье снова увидеть тебя живым.

– Значит, ты меня любишь? – спрашивал я, все еще сомневаясь, хотя ее руки, щека и губы давно рассказали мне обо всем. – Ты же сама кричала, что ненавидишь меня.

– Я ненавидела тебя много дней, может, даже целую неделю, – ответила Анна. – Опомнилась лишь тогда, когда заревели пушки – и от грохота стали трескаться стены монастыря. А до этого я решила – и поклялась себе – что больше никогда тебя не увижу. И не скажу тебе ни слова, если мы встретимся. И поставлю тебя на место. Ну и вот, теперь я здесь. Ночью, в темноте, наедине с тобой. И я тебя целовала. Горе мне. И тебе – горе.

– И я обещал себе то же самое, – признался я и схватил ее за плечи. Под одеждой они были круглые и мягкие. Я чувствовал аромат гиацинтов, исходящий от ее кожи. После пережитого напряжения и страха Анна вдруг облегченно рассмеялась. Хохотала, как маленькая девочка. И не могла остановиться, хотя прижала обе руки к губам.

– Над чем ты смеешься? – сердито спросил я. В душу мою, истерзанную любовью, закралось подозрение, что Анна все время разыгрывала меня, как последнего глупца, и наслаждалась, причиняя мне боль.

– Я смеюсь, потому что счастлива, – хохотала она, напрасно зажимая руками рот. – Просто ужасно счастлива. И не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, как комично ты выглядел, убегая от меня с доспехами под мышкой.

– Я убегал не от тебя, – ответил я. – Я убегал от самого себя. Но от себя не убежишь… Ни на стенах, ни во Влахернах, ни во сне, ни наяву. Невидимая, ты все время стояла рядом со мной.

Ее мягкие губы раскрылись под моими губами. Ее дыхание было наполнено любовью. В своей страсти – да нет, в своей боли – Анна все теснее прижималась ко мне и гладила пальцами мои плечи и спину, словно хотела, чтобы ее руки навсегда запомнили мое живое тело.

Потом я лежал рядом с ней, опустошенный, спокойный, совершенно холодный. Я сорвал ее цветок – и она позволила мне это. Теперь она – обесчещенная женщина. Но я все равно любил ее. Любил такой, какой она была. Любил ее, любил даже ее капризность.

После долгого молчания Анна прошептала мне на ухо:

– Иоанн Ангел, разве сейчас – не лучше всего?

– Лучше всего то, что происходит, – пробормотал я, с трудом борясь со сном.

Анна беззвучно рассмеялась и тихо сказала:

– Все так просто и легко, так ясно и понятно. Это только ты все немыслимо усложняешь для самого себя. Но сейчас я счастлива.

– Не жалеешь?.. – сонным голосом проговорил я, чтобы что-то сказать.

Анна изумилась:

– А что мне жалеть? Теперь ты уже больше никогда не убежишь от меня. И мне очень хорошо. Нет, если бы ты сейчас обвенчался со мной, это не прибавило бы мне уверенности. Ты ведь уже бросил одну жену… Но после того, что ты со мной сделал, совесть не позволит тебе вот так запросто меня оставить. Уж настолько-то я тебя знаю – каким бы твердокаменным ты себя ни считал, мой любимый.

Я погрузился в блаженный покой и не мог заставить себя задуматься над ее словами. Голова Анны лежала на моем плече, ее губы ласкали мое ухо, ее волосы щекотали мне шею, и я чувствовал аромат гиацинтов… Я положил руку на обнаженную грудь женщины и крепко заснул. Впервые за долгое-долгое время я не видел никаких снов.

Спал я долго. И не проснулся, когда уходила Анна. Не проснулся даже тогда, когда на рассвете загремела большая пушка, призывая турок к утренней молитве. Солнце стояло уже высоко, когда я наконец открыл глаза. Я отлично отдохнул и чувствовал себя обновленным и счастливым.

Анна ушла, когда я спал. Но это было лучше всего. Я не хотел, чтобы ее заметили. И знал, что смогу увидеть ее снова. Чувствуя себя таким веселым и свободным, каким не был никогда в жизни, я отправился подкрепиться обильным завтраком. Я не надел доспехов, даже не пристегнул к поясу меча. В своей скромной латинской одежде я смиренно, как пилигрим, двинулся к монастырю Пантократора.

В обители мне пришлось ждать несколько часов, пока монах Геннадий предавался благочестивым размышлениям. Все это время я молился перед святыми образами в монастырской церкви. Просил Господа отпустить мне грехи. Я погружался в мистический мир своей души. Знал, что Бог меряет наши прегрешения совсем иной мерой, чем люди.

Увидев меня, монах Геннадий нахмурился и устремил на меня свой горящий взгляд.

– Что ты хочешь от меня, латинянин? – спросил этот человек.

Я сказал:

– В молодости я встречал в афонском монастыре многих людей, которые отреклись от римской веры и вернулись в лоно греческой церкви, чтобы посвятить жизнь Богу и служить Ему так, как это изначально было принято в христианстве. Мой отец умер, когда я был еще ребенком, но из его бумаг я узнал, что он был греком из Константинополя. Он предал свою веру, женился на венецианке и отправился к папе в Авиньон. Отец мой жил в Авиньоне и до самой смерти получал жалованье из папской казны. В этом городе я и родился. Но, покинув Византию, отец мой впал в ересь. Теперь, когда я пришел в Константинополь, чтобы умереть на его стенах, сражаясь с турками, я хочу вернуться к вере моих предков.

Ослепленный религиозным экстазом, монах не слишком внимательно вслушивался в мои слова, и я был благодарен ему за это, поскольку мне не хотелось отвечать на недоверчивые вопросы, которые обязательно стал бы мне задавать более вдумчивый человек. Геннадий же лишь обвиняюще вскричал:

– Так почему же ты сражаешься против турок плечом к плечу с латинянами? Даже султан – лучше императора, признавшего папу.

– Не будем об этом спорить, – попросил я. – Исполни лучше свой долг. Тебе довелось стать пастырем, который на своих плечах принесет обратно отбившуюся от стада овцу. Вспомни и о том, что однажды ты сам после долгих размышлений подписал унию. Мой грех – не тяжелее твоего.

Левой рукой монах поднял правую, которая, как я только сейчас заметил, была парализована, и торжествующе произнес:

– День и ночь молил я Бога, чтобы в знак прошения Он повелел отсохнуть этой руке, подписавшей во Флоренции дьявольскую бумагу. И когда грянул первый пушечный залп, Всевышний услышал мои молитвы. И теперь на меня снизошел Святой Дух.

Геннадий позвал послушника, велел ему сопровождать нас, отвел меня во двор, к рыбному прудику и приказал мне раздеться. А когда я скинул свой костюм, монах затолкал меня в пруд, погрузил мою голову в воду и заново окрестил меня. Почему-то нарек меня Захарием. Выйдя из воды, я, как положено, исповедался перед монахом и послушником, и Геннадий наложил на меня лишь легкую епитимью, поскольку я добровольно отказался от своих заблуждений. Лицо монаха сияло и лучилось, он явно смягчился, помолился за меня и дал мне свое благословение.

– Теперь ты – настоящий грек, – проговорил Геннадий. – Помни, что наступило роковое время и скоро пробьет последний час. Поэтому Константинополь должен погибнуть. Чем дольше он будет сопротивляться, тем страшнее станет ярость турок и тем ужаснее окажутся страдания, которые выпадут и на долю невинных людей. Если город по Божьей воле должен перейти под власть султана, кто же может помешать этому? Тот, кто воюет с султаном, противится в своем ослеплении Господней воле. Тот же, кто изгонит латинян из Константинополя, совершит богоугодное дело.

– Чьи слова ты повторяешь? – спросил я взволнованный до глубины души.

– Я повторяю те слова, что подсказали мне скорбь страдания и страх за мой город, – резко ответил монах. – Не я, смиренный инок Геннадий, говорю это, но Дух Святой речет моими устами.

Геннадий огляделся по сторонам и заметил серых рыбок в пруду; мы вспугнули их, и теперь они тревожно метались в мутной воде.

– Судный день близок! – вскричал монах, указывая на рыб левой рукой. – И в день тот рыбы сии станут от страха и ужаса красными, как кровь, – и тогда даже неверующие уверуют! Пусть это будет знамением! И если ты тогда не умрешь, то увидишь эту картину. Сам Всевышний, всемилостивейший наш Господь говорит моими устами.

Геннадий произнес это так страстно и убежденно, что я не мог ему не поверить. Потом он устал и замолчал. Когда послушник ушел, я оделся и сказал:

– Отец мой, как ты только что слышал, я согрешил и совершил преступление. Я спал с греческой женщиной и лишил ее невинности. Могу ли я как-то загладить свою вину, обвенчавшись с этой женщиной, хотя у меня уже есть супруга во Флоренции, с которой я вступил в законный брак и связан клятвами, произнесенными в латинском храме?

Монах задумался. В глазах у него появился блеск, сразу выдавший в смиренном иноке бывшего политика. Наконец Геннадий сказал:

– Папа и его кардиналы так страшно поносили и преследовали нашу церковь, наших патриархов, да и наш символ веры, что с моей стороны не будет грехом сделать что-то назло латинянам. Насколько это в моих силах, конечно… После сегодняшнего крещения твой прежний брак теряет силу. Я объявляю его недействительным, ибо мы находимся в таком тяжелом положении, что у нас нет даже настоящего патриарха, который мог бы совершить это, есть лишь отступник, Георгий Маммас, да падет проклятие на его голову. Приходи сюда с этой женщиной, я обвенчаю вас в этих святых стенах – и вы станете мужем и женой.

Поколебавшись, я сказал:

– Это деликатное дело, которое нужно держать в тайне. Возможно, ты ее даже знаешь. Если ты нас обвенчаешь, на тебя обрушится гнев могущественного вельможи.

Монах ответил:

– На все – воля Божья. Грех необходимо искупить. А какой же отец может быть таким негодяем, чтобы помешать своей дочери вернуться на стезю добродетели? Мне ли трепетать перед вельможами и архонтами, если я не убоялся самого императора?

Геннадий предполагал, что я соблазнил дочь какого-нибудь симпатизирующего латинянам придворного, и потому обрадовался моей просьбе. Обещал сохранить все в тайне, если я приду к нему с этой женщиной прямо сегодня вечером. Я не настолько хорошо знаю обычаи греческой церкви, чтобы понять, будет ли такое венчание иметь хоть какую-то силу. Но оно имело силу для моего сердца.

Обрадованный, я поспешил в свой дом возле порта. Предчувствие меня не обмануло. Она была там. Велела принести из монастыря сундук со своими вещами и попереставляла все так, что дома нельзя было узнать. И еще приказала Мануилу выскрести в моих комнатах пол.

– Господин мой, – смиренно проговорил Мануил, выжимая мокрую тряпку, с которой стекала грязная вода, – я как раз хотел отправиться разыскивать тебя. Эта своевольная женщина действительно собирается поселиться здесь и перевернуть . Все с ног на голову? У меня разболелись колени и ломит спину. Разве плохо нам было без женщины в доме?

– Она останется здесь, – ответил я. – Никому не говори об этом ни слова. Если соседи начнут любопытствовать, скажи, что это латинянка, подруга хозяина дома, и что она будет тут жить, пока не кончится осада.

– Ты хорошо подумал, господин– мой? – осторожно спросил Мануил. – Легче посадить женщину себе на шею, чем потом отделаться от нее. – И хитро добавил: – Она рылась в твоих книгах и бумагах.

Я не стал тратить времени на пререкания и разгоряченный, с юношеской легкостью взбежал по лестнице. Анна оделась как простая греческая женщина, но лицо, кожа и вся фигура выдавали ее истинное происхождение.

– Почему ты бежал, почему так запыхался? – спросила она, прикидываясь испуганной. – Надеюсь, не собираешься выгонять меня из дома, как грозил Мануил. Это – злой, себялюбивый старик, который сам не знает, что ему надо, – Анна виновато оглядела комнату, в которой царил страшный беспорядок, и торопливо добавила: – К тому же тут было грязно. Если ты дашь мне денег, я куплю для этих комнат новые ткани. Ну, и не может же человек твоего положения спать на таком жалком тюфяке.

– Деньги? – в замешательстве повторил я и без особой радости подумал, что у меня их почти не осталось. Ведь я давно уже относился к этому с полным безразличием.

– Конечно, – ответила Анна. – Я слышала, что мужчины обычно делают все, что в их силах, чтобы тратить деньги на своих любовниц. А может, ты стал скупым, добившись своего?

Я невольно расхохотался.

– Постыдилась бы говорить о деньгах именно сейчас – сказал я. – Я собираюсь сделать тебя порядочной женщиной. Потому так и бежал.

Она забыла о своих шутках, посерьезнела и долго всматривалась в меня. Я снова увидел в ее карих глазах обнаженную душу – как тогда, в первый раз, возле храма. Я знал эту женщину целые века, словно мы прожили вместе уже много-много жизней.

– Анна, – вновь заговорил я, – не хотела бы ты несмотря ни на что выйти за меня замуж? Именно об этом я и пришел тебя спросить. Пусть святое таинство брака соединит перед Богом наши души, как уже соединились наши тела.

Анна опустила голову. Из закрытых глаз женщины выкатилось несколько слезинок, которые медленно заскользили по щекам.

– Значит, ты меня любишь, по-настоящему любишь, – неуверенно пробормотала она.

– А ты сомневалась? – спросил я. Анна посмотрела на меня.

– Не знаю, – честно сказала она. – Думала: все равно ведь все бессмысленно, если ты на самом деле не любишь меня. Я решила, что должна подарить тебе свой венок, чтобы убедиться, хочешь ли ты только этого. И не пожалела бы о потерянной невинности, если бы выяснила, что так оно и есть. Но тогда я наверняка оставила бы тебя и больше никогда не захотела бы видеть. Здесь я просто играла. Воображала, будто у нас с тобой – общий дом.

Анна обвила руками мою шею и прижалась лбом к моему плечу.

– У меня ведь никогда не было собственного дома, – добавила она. – Наш дом – это дом моего отца и моей матери. Там не было для меня места. Я завидовала нашим служанкам, которые выходили замуж и могли покупать для себя дешевую домашнюю утварь. Я завидовала маленькому счастью простых людей, поскольку считала, что у меня самой никогда не будет ничего подобного. Теперь же у меня все это есть, раз ты и правда хочешь жениться на мне.

– Нет, – покачал я головой, – ничего у нас с тобой нет. Не воображай Бог весть чего. У нас осталось совсем немного времени. Но пока я еще жив – будь моим земным домом. И не удерживай меня когда время истечет. Обещай мне это.

Анна ничего не ответила. Только чуть приподняла голову и бросила на меня взгляд из-под опущенных ресниц.

– Подумать только, – сказала она. – Я, которая должна была когда-то стать женой императора… Порой мне было обидно, что Константин не сдержал слова. А сегодня я счастлива, что не вышла замуж за василевса. Счастлива, что могу обвенчаться с франком, сбежавшим от своей жены.

Анна открыла глаза и лукаво улыбнулась.

– Какое счастье, что я не стала супругой Константина, – продолжала она. – Я наверняка изменила бы ему с тобой, если бы мы встретились. Тогда он приказал бы ослепить тебя, а меня бы заточил в монастырь до конца дней, и мне было бы тебя жалко.

Время от времени у стен города грохотали пушки. Легкие деревянные домики тряслись и трещали по швам. Но мы наслаждались нашим коротким счастьем, забыв обо всем на свете. Вечером я послал Мануила нанять носилки, и мы отправились в монастырь Вседержителя. Узнав Анну Нотар, Геннадий испугался, но выполнил свое обещание. Мануил и монахи во время венчания держали над нашими головами балдахин. Геннадий благословил наш союз и вручил нам брачное свидетельство с большой монастырской печатью.

Передавая мне бумагу, он бросил на меня странный многозначительный взгляд и сказал:

– Я не знал, кто ты. Но Господь говорит мне, что все происходит, как должно… Если это действительно так, то пусть все обернется на благо нашей веры и нашего города.

Когда монах произнес эти слова, меня вдруг потрясла мысль: все, что происходило со мной, свершалось не по моей воле. С тех пор, как я бежал из лагеря султана, я ведь только шел, как лунатик, по тому пути, который предначертала мне судьба. Иначе почему из всех женщин на свете я должен был встретить именно Анну Нотар и узнать ее по дивным очам?