Черный ангел

20 апреля 1453 года

Я проснулся в своем доме. Нагая Анна спала рядом со мной. Она была невыразимо прекрасна. Тело ее было как золото и слоновая кость. Так прелестна, так невинна и так чиста была эта женщина, что при взгляде на нее у меня перехватило горло.

В тот же миг монастырские колокола ударили в набат, заглушая грохот пушек. Мимо моего дома бежали толпы людей. Посуда на столе звенела от их топота. Я вскочил с ложа, вспомнив о том, где должен находиться. Анна проснулась и испуганно села, прикрывая одеялом свою наготу.

Я торопливо оделся. Даже меча не было у меня под рукой. Быстро поцеловав Анну на прощание, я сбежал вниз по лестнице. У двери, возле маленького каменного льва стоял Мануил и хватал бегущих людей за руки, пытаясь узнать, что случилось. На прояснившемся лице старика было написано недоверчивое изумление.

– Господин мой! – вскричал он. – Свершилось чудо! Это благословенный день. К городу подходит папский флот. На море уже видны вдали первые суда.

Я побежал вместе со всеми на вершину Акрополя. Там, высоко над портовой стеной, стоял я в толпе задыхающихся, размахивающих руками и громко вопящих людей и смотрел на четыре больших западных корабля, которые, разрезая волны, решительно шли на всех парусах к Константинополю. Суда держали курс прямо на гребень Акрополя, не обращая внимания на беспорядочно суетящиеся вокруг них бесчисленные турецкие галеры. Три парусника плыли под генуэзским флагом с крестом. На мачте четвертого – большого торгового судна – развевалось длинное пурпурное знамя императора. Никаких других христианских кораблей не было видно.

Суда подошли уже так близко, что ветер доносил до нас шум боя, крики, проклятия и выстрелы. Турецкий флагман таранил самый большой латинский парусник и теперь тащился за ним. А к трем остальным кораблям крепко прицепились абордажными крючьями турецкие галеры, и шедшие на всех парусах громадные суда волокли за собой гроздья легких корабликов.

Люди, стоявшие вокруг меня, рассказывали, крича от возбуждения, что битва началась далеко отсюда, в открытом море. Сам султан въехал на коне в воду и с отмели возле Мраморной башни отдавал приказы своему флоту и призывал капитанов уничтожить христианские суда. Вся верхняя площадка береговой стены была битком набита людьми. Из уст в уста передавались новости и слухи. Говорили, что султан оскаливал зубы и рычал, как собака, и что на губах у него выступила пена. И это вполне могло быть правдой. Я ведь видел собственными глазами, как Мехмеда охватила однажды такая ярость, что с ним случился настоящий припадок, хотя с тех пор султан и научился владеть собой.

Медленно, но верно ветер гнал большие корабли к порту, в безопасные воды. Суда волокли за собой турецкие галеры. Так медведь тащит вцепившихся в него охотничьих собак. Галер было так много, что они то и дело сталкивались друг с другом. На высоких волнах алела кровавая пена. Время от времени какая-нибудь галера выходила из боя, отцепляла крюки и отплывала в сторону, уступая место другой. Далеко в море дрейфовало одинокое тонущее турецкое суденышко.

По всей округе разносились звуки барабанов и рожков, дикие крики и предсмертные вопли. В воде плавали трупы и обломки галер. С высоты палуб, на которых отбивались топорами, мечами и пиками закованные в броню воины-христиане, в море падали турки, но их товарищи, облепив гнутые борта кораблей, упорно карабкались вверх. Главнокомандующий турецким флотом стоял с рупором в руке на корме своей галеры и громко отдавал приказы.

Внезапно толпа взревела в один голос:

– Флактанелл, Флактанелл! – Этот ликующий крик разнесся по всему городу. Кто-то узнал капитана корабля с императорским флагом. Это судно еще до осады отправилось на Сицилию за товаром. На палубе парусника был ясно виден огромный мужчина. Хохоча и строя жуткие гримасы, он размахивал окровавленным топором и указывал лучникам на врагов, сидящих высоко на мачтах турецких галер.

Генуэзцы намочили свои паруса, чтобы их не смогли повредить турецкие зажигательные снаряды. Палубу одной турецкой галеры вдруг охватило пламя, и страшные крики обожженных людей заглушили на миг шум битвы. Горящая галера отплыла в сторону, оставляя за собой дымный след.

Глазам зрителей, наблюдавших за этим сражением, открывалась просто невероятная картина. Четыре христианских корабля упорно прокладывали дорогу в порт, окруженные по меньшей мере сорока турецкими военными галерами. Радость толпы была неописуемой. То и дело раздавались крики что идет папский флот. Эти суда, мол, только авангард. Константинополь спасен!

Окутанные дымом корабли прошли мимо Акрополя. Здесь судам нужно было сделать резкий поворот на запад, чтобы достичь заградительной цепи и Золотого Рога. Ветер больше не был попутным. Скорость упала. У высокого холма царило безветрие, паруса кораблей обвисли, и было хорошо видно, что суда потеряли управление. На турецких галерах раздались ликующие вопли. Толпа на стенах онемела. С холмов на противоположном берегу, возвышающихся по другую сторону от Перы, ветер донес до нас победный рев. Там собралось великое множество турок. Они тоже следили за морским боем и теперь громко славили Аллаха.

Христианские корабли стояли борт о борт. Они сражались сомкнутым строем, хотя нос турецкого флагмана так и застрял в обшивке генуэзца, и суденышко, увлекаемое вперед большим кораблем, мешало гиганту маневрировать. Крепко сцепившись крючьями, четыре судна качались на высоких волнах, как одна большая крепость, обрушивая на турецкие галеры камни, пули, стрелы, огонь и расплавленный свинец. Рассыпая искры, взмывали над палубами турецких кораблей фонтаны греческого огня, так что враги были заняты в основном тушением пожаров.

– Флактанелл, Флактанелл! – снова начали кричать люди на береговой стене. Суда были теперь так близко, что можно было ясно видеть даже лица сражавшихся. Но никто не мог прийти к морякам на помощь. За портовым заграждением ждали венецианские суда, готовые в любую минуту вступить в бой, но цепь не позволяла им принять участие в битве. А до порта было еще далеко.

Наблюдая за этим невероятным сражением генуэзских кораблей, я простил Пере всю ее торгашескую жадность. Я видел, какой высочайшей слаженности, какого искусства и мастерства требовала от моряков эта битва. И я понял, почему Генуя веками была владычицей морей, соперничая с самой Венецией. Страшно медленно, пядь за пядью, продвигалась эта ревущая и извергающая огонь крепость из четырех судов к портовому заграждению, из последних сил используя несколько огромных весел и прибой.

На стене и на холмах в городе люди падали на колени. Напряжение было невыносимым – так велико было численное превосходство турецкого флота, с такой быстротой то и дело сменяли друг друга галеры, со свежими силами бросаясь в бой. Турецкий главнокомандующий охрип от крика. По щеке этого вельможи текла кровь. С отсеченными руками падали в воду воины в тюрбанах, но их пальцы все еще судорожно цеплялись за релинги христианских кораблей.

– Панагия, Панагия, Пресвятая Дева, защити свой город! – взывали люди, простирая руки к небу. Греки молились за латинян, воодушевленные мужеством и выдержкой моряков. Может, отчаянно защищать свою жизнь – и не геройство, но несомненным геройством было то, что эти четыре судна, слившись воедино, пытались пробиться через превосходящие силы врага, чтобы прийти на помощь Константинополю.

И вдруг, вдруг словно голубая волна прокатилась по небу. Свершилось чудо. Ветер изменил направление. Он вновь надул тяжелые, мокрые паруса и христианские суда гораздо быстрее двинулись к портовому заграждению. В последний момент турецкий главнокомандующий приказал обрубить таран на носу своей галеры – и этот таран остался в дубовой обшивке христианского корабля. Турецкая галера, команда которой обливалась кровью, развернулась и, признавая свое поражение, поплыла прочь. Словно хромая, с переломанными веслами окутанные клубами дыма, рассыпая искры греческого огня, который невозможно погасить, потянулись вслед за флагманом другие турецкие суда. От оглушительного победного рева жителей Константинополя содрогнулось небо.

О чудесах мне известно немногое. Но то, что ветер изменил направление именно в тот решающий миг, было, несомненно, чудом. В событии этом крылось что-то сверхъестественное, что-то такое, чего человеческим разумом не постичь. Трепет, вызванный этим удивительным явлением, не могли уменьшить ни душераздирающие стоны раненых, ни хриплые проклятия моряков, которые сорванными голосами кричали, чтобы ненадолго убрали заграждение и впустили генуэзские корабли в порт. Но размыкать большую цепь непросто и опасно. Лишь когда турецкие суда исчезли, уйдя в Босфор, Алоизио Диего приказал открыть заграждение и четыре корабля, покачиваясь на волнах, вошли в порт и отсалютовали императору.

В тот же самый день, после полудня моряки во главе со своими капитанами, развернув знамена, промаршировали в сопровождении ликующих толп в монастырь Хора, чтобы поблагодарить константинопольскую Панагию за чудесное спасение. Все раненые, которые могли держаться на ногах, приняли участие в этой процессии, а некоторые другие попросили, чтобы их доставили в храм на носилках; эти люди надеялись, что Богородица исцелит их. Так латиняне славили греческую Пречистую Деву, а глаза их слепила золотая мозаика в монастырском храме.

Но радость и надежды тех жителей города, что были поумнее, моментально померкли, когда выяснилось что три генуэзских корабля вовсе не были авангардом объединенного христианского флота, а всего лишь доставили то оружие, которое император закупил и оплатил еще осенью. Напав на эти суда, султан явным образом нарушил нейтралитет, поскольку направлялись-то корабли в Перу. Капитаны ввязались в сражение с турецким флотом только потому, что груз их являлся военной контрабандой и они боялись лишиться своих судов. Благополучно войдя в порт, капитаны, как и судовладельцы, сразу стали богатыми людьми. Другой вопрос, удастся ли им сохранить свои деньги и корабли, ссылаясь на нейтралитет Перы.

Мой восторг прошел. Я был вынужден вернуться на свой пост во Влахернах и явиться к Джустиниани. Я поцеловал на прощание свою молодую жену. Мысли мои были уже далеко. Я запретил Анне показываться в городе, чтобы ее там не узнали. Велел Мануилу слушаться ее и обещал прийти домой, как только смогу.

У ворот святого Романа пушки повредили уже не только внешнюю, но и большую городскую стену. После захода солнца ко внешней стене нескончаемым потоком движутся люди; они тащат бревна, кожи, корзины с землей и связки фашин, чтобы заделать проломы. Каждый может свободно выйти за пределы большой стены и добраться до стены внешней. Вернуться в город труднее. Джустиниани расставил караульных, которые хватают тех, кто пытается прошмыгнуть обратно, и заставляют всех пойманных отрабатывать лишнюю ночь. Латиняне Джустиниани измотаны обстрелом, который не прекращается с начала осады, и постоянными вылазками к большому пролому, где турки всеми силами стараются помещать ремонту стены. Большинство защитников города уже много дней не снимало доспехов.

Я описал Джустиниани морское сражение, рассказав о том, что видел своими, глазами, и проговорил:

– Победа генуэзцев привела венецианцев в бешенство. Ведь венецианские суда не отличились еще ни в одном бою. Стоят у заградительной цепи да прячутся от каменных ядер, которыми их обстреливают бомбарды султана. Ни чести, ни славы…

– Победа, – произнес Джустиниани, внезапно посерьезнев. – Единственной нашей победой является то, что мы сопротивляемся уже почти две недели. Но прибытие этих судов – наше величайшее поражение. До сих пор мы могли хотя бы надеяться, что папский флот вовремя подоспеет нам на помощь. Теперь мы знаем, что в Эгейском море нет ни одного корабля и в итальянских портах не снаряжают никакого флота. Христианский мир бросил нас на произвол судьбы.

Я возразил генуэзцу:

– Подготовку к такому морскому походу должны держать в тайне до последней минуты.

Джустиниани резко ответил:

– Чушь. Такой большой флот невозможно снарядить без того, чтобы до генуэзских капитанов не дошли хоть какие-то слухи. – Потом он устремил на меня грозный взор своих бычьих глаз и спросил: – Где ты был? Тебя целые сутки никто не видел во Влахернах.

Я ответил:

– День был спокойный, и я занялся своими личными делами. Ты мне больше не доверяешь?

Джустиниани проговорил обвиняющим тоном:

– Ты у меня на службе. Я должен знать, что ты делаешь. – Внезапно он приблизил свое лицо к моему, его щеки набрякли, а в глазах вспыхнул зеленый огонь. – Тебя видели в турецком лагере! – рявкнул генуэзец.

– Ты рехнулся?! – вскричал я. – Это подлая ложь, кто-то просто хочет погубить меня. Сам посуди, как я мог за сутки добраться туда и вернуться в город?

Джустиниани пожал плечами:

– Каждую ночь между Константинополем и Перой снуют лодки. И тебе это отлично известно. Подесту Перы можно подкупить, а тамошние стражники – бедные люди, которые не откажутся от лишней монетки. Не думай, будто я не знаю, что творится у султана. У меня есть там глаза и уши – так же, как у Мехмеда есть глаза и уши здесь.

– Джустиниани, – проговорил я, – ты должен мне верить – хотя бы ради нашей дружбы. Вчера был спокойный день, и я обвенчался с одной гречанкой. Но заклинаю тебя, сохрани это в тайне. Иначе я потеряю эту женщину.

Он разразился раскатистым смехом и, как прежде, хлопнул меня огромной лапищей по плечу.

– Никогда в жизни не слышал ничего более безумного, – заявил генуэзец. – Считаешь, что сейчас самое подходящее время, чтобы думать о женитьбе?

Он мне верил. Возможно, хотел лишь напугать меня, чтобы я признался, что делал, когда он потерял меня из вида. Но сердце мое тревожно сжалось, полное дурных предчувствий. Всю ночь в турецком лагере горели новые огни, а большие пушки, которые раньше обходились одним залпом за ночь, стреляли теперь каждые два часа.