Черный ангел

5 февраля 1453 года

Я получил скакуна и доспехи. Первые дни Джустиниани испытывал меня и мои способности. Мне приходилось сопровождать генуэзца во время осмотра стен и занятий с необученными новобранцами – греческими ремесленниками и молодыми монахами, Джустиниани качал своей бычьей головой и смеялся, глядя на них.

Генуэзец совещался с императором, с Францем, шкиперами венецианских судов и кораблей с греческих островов, с подестой Перы и венецианским посланником.

Разговор с каждым был неспешным и исчерпывающим; Джустиниани рассказывал своим собеседникам множество историй о военных походах и осадах, в которых участвовал. Он прокладывал себе путь сквозь зависть, неприязнь и пересуды, словно большой тяжелый корабль. Ему верят. Ему нельзя не верить. Он – тот краеугольный камень, тот фундамент, на котором – как все лучше видно с каждым днем – держится оборона города. Он пьет очень много вина, в два глотка осушая самый огромный кубок. И то, что он так много пьет, можно заметить лишь по небольшим припухлостям под блестящими глазами генуэзца.

Его неспешность и бесконечная болтовня, за которыми он прячет свой опыт, мудрость и знание людей, сначала раздражали меня. Но потом я стал видеть дела и события его бычьими глазами навыкате. И теперь мне словно открылся придуманный искусным математиком механизм, который работает с писком и визгом, мучительно скрежеща шестернями, но действует четко и без сбоев, все подчиняя одной цели – так, что каждая деталь поддерживает и приводит в движение все остальные.

Я не могу не восхищаться этим человеком – точно так же, как восхищаются им его люди, готовые слепо исполнять любое его распоряжение, не сомневаясь, что ни один из его приказов не может быть бессмысленным.

Не бессмысленно тут и мое присутствие. Я рассказал Джустиниани о подготовке янычаров, о порядках в их войске, об их вооружении и боевых приемах. Рассказал о характере султана Мехмеда, о его окружении, о сторонниках войны и сторонниках мира в султанском дворце, о пропасти, пролегшей между старыми и молодыми после смерти султана Мурада, пропасти, которую Мехмед сознательно расширяет и углубляет, чтобы подорвать позиции Халиля и лишить его звания великого визиря.

Мехмед не может забыть, как еще мальчиком в возрасте двенадцати и четырнадцати лет, два раза вынужден был уйти с трона, на котором не имел сил удержаться, хотя отец добровольно передал сыну власть, – рассказывал я. – Это объясняет горячность Мехмеда, его фанатизм и непомерное тщеславие. Первый раз, когда рать крестоносцев-христиан неожиданно подошла к Варне, он в Адрианополе не выдержал: плакал, кричал, бился от страха в конвульсиях и, наконец, спрятался в гареме. Так говорят. И если бы старый султан Мурад не вернулся из Магнезии и не раздобыл буквально из-под земли нового войска, турецкое государство было бы уничтожено.

Во второй раз, – продолжал я, – взбунтовались его собственные люди, закаленные в боях ветераны. Янычары отказались повиноваться худенькому нервному мальчику, который явно не годился на то, чтобы вести их на войну. Они разграбили и сожгли базар в Адрианополе. Мехмеду снова пришлось бы искать спасения в неприкосновенном гареме. Халиль по собственной воле послал за Мурадом. Этого Мехмед никогда не смог простить великому визирю.

Ты не знаешь Мехмеда, – проговорил я, повторяя то, что уже столько раз напрасно твердил другим. – Из уязвленного мальчишеского самолюбия может вырасти сила, которая сокрушит королевства. Помни, что случилось с ним два раза. С тех пор Мехмед многому научился. Его тщеславие не имеет границ. Чтобы забыть тот позор, который он пережил, Мехмед должен теперь затмить своих предков. И одна из ступеней к славе – взятие Константинополя. Мехмед начал готовиться к завоеванию этого города уже много лет назад, не давая покоя своему телу и отдыха – глазам. Еще при жизни своего отца он уже знал по картам каждый выступ на наших стенах и мог по памяти нарисовать любую башню. Он сумеет двигаться по улицам Константинополя с завязанными глазами. Я слышал, что он был тут когда-то еще подростком и, переодетый, бродил по городу. Он ведь говорит по-гречески, и ему известны обычаи и молитвы христиан.

Нет, ты не знаешь Мехмеда, – повторил я в который уже раз. – Ему только двадцать два года, но уже в день смерти своего отца он не был наивным юнцом. Эмир Карамании, конечно, тут же поднял мятеж, как водится в таких случаях, и рискнул захватить парочку турецких провинций в Азии. Он же был родственником Мехмеда. Тот собрал войско и через две недели подошел со своими янычарами к границам Карамании. Эмир счел за лучшее сдаться, выехал с большой свитой навстречу Мехмеду и, смеясь, сообщил, что только пошутил, чтобы испытать молодого султана. А Мехмед уже прекрасно умел скрывать свои чувства. Этим искусством он овладел блестяще! И теперь уже не совершает опрометчивых поступков. Он способен бесноваться от ярости. Но делает это продуманно, сознательно – и таким образом, чтобы его гнев произвел на противника как можно более сильное впечатление. Мехмед – лицедей, равного которому я еще не видел.

Мои слова явно заставили Джустиниани задуматься. Он наверняка уже раньше знал большую часть того, что я ему рассказал, но никогда не слышал этого от очевидца.

– А янычары? – спросил генуэзец после небольшой паузы. – Меня интересуют не простые солдаты, а военачальники.

– Янычары, конечно, жаждут войны, – объяснил я. – Ведь это же единственное ремесло, которому они обучены. Это – сыновья крестьян, воспитанные как мусульмане. Они не имеют права жениться и покидать свои казармы, им не разрешается даже заниматься каким-нибудь другим делом. Разумеется, они были страшно злы, когда эмир Карамании покорился султану, и война, на которую они так рассчитывали, не разразилась. Мехмед позволил им подебоширить и попинать ногами походные котлы. Сам он скрылся в своем шатре и не выходил оттуда целых три дня. Какие-то купцы продали ему рабыню-гречанку, похищенную с одного из островов. Это была восемнадцатилетняя девушка, прекрасная как день. Ее звали Ирэна. Султан провел с ней трое суток, никому не показываясь. Янычары, столпившись перед шатром, орали и осыпали Мехмеда оскорблениями. Им не нужен был повелитель, который предпочел войне любовные утехи и даже перестал совершать намаз, не в силах оторваться от своей рабыни. Сотники уже не могли справиться с разъяренными янычарами. А, может, и не хотели их усмирять…

– Я слышал эту историю, – перебил меня Джустиниани. – Она свидетельствует лишь о жестокости и импульсивности Мехмеда.

– О жестокости – да, но не об импульсивности, – откликнулся я. – Это был хладнокровно продуманный жест великого лицедея. Когда взбешенные янычары уже перевернули в слепой ярости все свои котлы, он наконец вышел из шатра с розой в руке и припухшими от сна глазами; в каждом его движении сквозили юношеское смущение и неловкость – и все это была игра… Янычары покатились со смеху, взглянув на него; они начали швырять в Мехмеда комьями земли и конским пометом, внимательно, впрочем, следя, чтобы не попасть в султана; при этом янычары вопили: «Что ты за властитель, если сменил меч на розу?!» А Мехмед крикнул им в ответ: «Ах, братья, братья, вы не ведаете, что говорите. Если бы вы только видели ее, вы бы меня не осуждали!» Янычаров эти слова лишь распалили еще больше, и они стали орать: «Покажи нам свою гречанку, покажи нам ее, и, может, мы тогда тебе поверим!» Мехмед лениво зевнул, вернулся в шатер и выволок оттуда полумертвую от страха и стыда девушку, почти нагую и пытавшуюся в смущении закрыть лицо руками.

Я никогда не забуду этой картины, – продолжал я свой рассказ. – Сотни выбритых черепов, каждый из которых украшала лишь единственная прядь волос… Свои войлочные шапки янычары побросали на землю и растоптали ногами. Чувственное лицо и горящие желтым огнем хищные глаза Мехмеда. Девушка, прекрасная, как весна в Карамании. Мехмед силой отвел ее руки от лица и сорвал с нее остатки одежды, после чего толкнул гречанку к янычарам. Те даже попятились, ослепленные красотой ее лица и белоснежным совершенством ее тела. «Наглядитесь досыта! – крикнул Мехмед. – Наглядитесь – и признайте, что она достойна любви султана». Потом лицо его потемнело от гнева, он отбросил розу и приказал: «Принесите мой меч!» Девушка стояла на коленях, низко опустив голову и прикрывая свою наготу руками. Мехмед, взяв меч, схватил ее за волосы и одним взмахом отсек ей голову – так, что кровь брызнула на стоявших вокруг янычар. Не в силах поверить собственным глазам, воины закричали от ужаса. А потом невольно отшатнулись назад, пытаясь спрятаться за спины своих товарищей, чтобы оказаться подальше от Мехмеда. А тот лишь произнес: «Мой меч может разрубить даже узы любви! Так верьте же в мой меч!» А потом спросил: «Где ваш сотник?» Янычары привели своего сотника, который укрывался в шатре. Увидев этого человека, Мехмед вырвал у него серебряный черпак, символ его звания, и со всей силы ударил им на глазах у янычар сотника по лицу, сломав тому нос и выбив глаз. Но устрашенные янычары молчали: никто даже не двинулся с места, чтобы защитить своего командира.

Больше янычары уже не поднимут мятежа, – заявил я. – Мехмед реорганизовал их отряды и увеличил их войско, влив в него шесть тысяч своих сокольничих, что противоречит всем правилам и законам. Янычары продвигаются по службе, получая чины по старшинству. Поэтому Мехмед не мог сразу избавиться от всего их прежнего командования, хотя и повелел казнить ночью многих военачальников. Но можешь быть уверен, что при штурме Константинополя янычарам будет предоставлено почетное право сыграть решающую роль. Мехмеду это выгодно с самых разных точек зрения. Те сотники и ветераны, которые хорошо знают, чего хотят, и которых Мехмед отлично запомнил, падут под нашими стенами. Мехмед никогда не прощает полученных оскорблений. Но он научился выжидать подходящего момента, чтобы отомстить.

Я не знал, говорить ли мне дальше. Я не был уверен, поймет ли Джустиниани, что я имею в виду Но все-таки я в конце концов сказал:

– Мехмед – не человек.

Джустиниани нахмурился и уставился на меня налитыми кровью глазами. Добродушный, бухающий смех застрял у него в горле.

– Мехмед – не человек, – повторил я. – Может, он – ангел тьмы? Может, – тот, кто грядет? На это указывают все приметы.

Пойми меня правильно, – быстро добавил я. – Если он человек, то – новый человек. Первый в своем роде. С него начинается новая эпоха, время, которое воспитает иных, чем прежде, людей. Властелинов земли, властелинов ночи, которые в своей строптивости и гордыне отвергнут небо и предпочтут землю. Не будут верить ни во что, кроме тех вещей, которые сумеют воспринять их глаза и разум. В душах своих они не будут признавать ни человеческих, ни божественных законов, ибо единственным законом станет для них достижение собственных целей. Эти люди выпустят из преисподней на землю адский жар и холод и заставят служить себе все силы природы. Не испугаются они ни безбрежности морей, ни высоты небес. Подчинив себе всю землю и весь океан, эти люди в страстном стремлении к познанию сделают себе крылья, чтобы летать к звездам и завладеть еще и ими. Мехмед – первый человек этой поры. Неужели ты надеешься, что сможешь противостоять ему?

Джустиниани схватился за голову.

– Иисусе Христе! – застонал он. – Мало того, что монахи этого города с пеной у рта кричат на всех углах о конце света! Так теперь еще и мой помощник, спятивший от видений и откровений свыше, понес какую-то дикую ахинею! Я сам рехнусь, если услышу от тебя еще хоть слово!

Но он уже не называет Мехмеда пылким юнцом, который хочет прошибить лбом стену. Генуэзец стал более осторожным, запретил своим людям слишком много болтать в тавернах и заявил, что не стоит недооценивать силу турок. Джустиниани сходил даже в католический собор, послушал мессу, исповедался и смиренно получил отпущение грехов, хотя кардинал Исидор уже объявил, что Бог простил генуэзцу все прегрешения в тот миг, когда Джустиниани согласился стать протостратором Константинополя. Чтобы быть совершенно уверенным в этом, Джустиниани попросил, чтобы ему выдали официальную бумагу об отпущении грехов, и постоянно носит этот документ с собой.

– Теперь у меня будет что предъявить святому Петру, когда в один прекрасный день я окажусь у врат царствия небесного, – защищался он. – Говорят что старик стал почему-то очень уж суров к нам, генуэзцам. Может, его перекупили венецианцы…