Черный гусар

I

Валериан улыбался. День выдался ненастный, дома казались ещё более обветшалыми, лохматые запаршивевшие собаки лаяли от заборов, оборванные дети копошились у лужи, а он всё равно улыбался. Он понимал, что негоже гусарскому ротмистру тянуть губы в сладкой гримасе, но — ничего поделать не мог. Он был счастлив.

Мадатов ехал по улице в новеньком, буквально с иголочки, мундире Александрийского полка и радовался всему, что только попадалось ему на глаза. Встречные мужики ломали шапки, сворачивали в сторону, в грязь, и это казалось ему хорошо, потому что мужчины должны его уважать. Две молодые бабёнки с кошёлками, возвращавшиеся, должно быть, с покупками, сначала отвернулись, а после долго смотрели ему в спину. Он кожей чувствовал их взгляды, сквозь сукно чёрного доломана, и это было тоже неплохо, потому что женщины должны заглядываться на молодых, стройных мужчин, тем более так ловко носящих чёрную форму полка, славного своей удалью.

Немного тянуло у левой подмышки, но уж это были сущие пустяки, просто временное неудобство. Мундир пригонялся ему по фигуре, только что полковые портные часа полтора показывали новичку своё отточенное искусство.

Смешнее всего примеряли брюки. Чакчиры — так называлась эта часть формы кавалериста. Двое стали по обе стороны от Мадатова, и, только он подтянул пояс до талии, мастера ухватились за ткань и начали потряхивать, поднимать кверху. Они старались так усердно, что у Валериана едва пятки не отрывались от пола. Зато когда, наконец, отступили и предложили «их благородию» оглядеть себя и ощупать, тот не обнаружил на сукне ни единой морщинки.

А до этого ещё на Мадатове «построили» доломан. Обмерили ротмистра загодя, скроили и сшили куртку быстро, но потом ещё обтягивали её по фигуре. Один тянул полы вниз, другой застёгивал ворот. Потом тот, что остался сзади, принялся сдавливать сукно, подавая материал вперёд, к пуговицам, шнурам. Валериан старательно выдыхал, а забирал воздух осторожно и небольшими объёмами...

Но теперь он знал доподлинно, что пытку в полковой швальне выдерживал не напрасно. Мундир облегал его тело, поддерживал грудь и спину, к тому же несколько подпирал и самосознание. Приятно было чувствовать себя ловким, удалым и опрятным. Чёрные чакчиры, чёрный доломан; чёрный ментик, с меховой чёрной опушкой, висел на левом плече. Ленчик — седло гусарское, покрытое чёрным вальтрапом, с удовольствием принимало его при каждом движении.

Коня бы он, пожалуй, подобрал себе другого. Из конюшен дяди Джимшида! Этот же гнедой дончак с длинной шеей был холощён, но, значит, и смирен, вынослив, привычен к строю. А последнее качество, Мадатов уже осознал, оказывалось самым важным для лошади в армии. Так же, как для людей...

Валериан спустился на землю — легко, но не быстро, всё ещё проверяя, как следует его движениям новая ткань мундира. Сукно, изрядно смоченное мастерами портновских дел, ещё не высохло, казалось слегка влажным на ощупь.

Солдат, дежуривший у штабной коновязи, принял поводья мадатовского Проба. Валериан похлопал мерина по шее и, придерживая саблю, взбежал по ступенькам. Ташка била сзади по икрам, путалась при ходьбе; к этому неудобству ещё предстояло привыкнуть...

— Хорош! Хорош! — Ланской обошёл вытянувшегося Мадатова, осмотрел сверху донизу — от репейка на кивере до каблуков невысоких гусарских сапог; попробовал, как затянута чешуя — подбородочный ремень кивера, словно проверял надёжность мундштучных поводьев. — По виду — так в самом деле гусар!

Сидевшие за столом командиры батальонов — подполковники Приовский и Ефимович — довольно заулыбались. Валериан расправил плечи, выпятил грудь, сжал твёрже губы, подавляя неуместную теперь, ему казалось, улыбку.

Ланской вернулся на место:

— Что ж, смотришься хорошо, а всё остальное отложим до первого дела. Забирай, Анастасий Иванович, молодца, как договаривались. Получаешь, ротмистр, эскадрон. Сразу! Егерской ротой ты славно командовал, надеюсь, справишься и с гусарами.

Приовский, отяжелевший уже офицер, подбиравшийся к середине пятого десятка, но резкий ещё в движениях и быстрый в словах, подбежал к Мадатову, заговорил, несколько коверкая и перевирая слова, — он был венгерец:

— Четвёртый эскадрон, ротмистр! Мой человек вас проводит и показать. Маленький неудач с офицером... Не к вам... Не с вами... Майор и поручик убиты в последнем деле, корнета — ударили не сильно, но сейчас в госпиталь.

— Зато вахмистр у тебя, Мадатов, — загудел от стола Ланской, — честно скажу, трёх офицеров стоит. Только не обижайся! Двенадцать лет человек воюет. Будь он рода дворянского, хоть какого, — тут же бы ему эскадрон дал. Он его, кстати, и взял, как раз когда на нас навалились, да все на один фланг, на левый. Добровольского зарубили, Анисимов свинец... проглотил, Милковичу плечо до кости... Кинулись было назад гусары, но тут их Фома Чернявский и выстроил...

— Вам быть, ротмистр, как за стеной! — помахал подполковник пальцем перед носом Мадатова. — И не спорить, а слушаться!

— Ну, обер-офицеру унтера слушать вроде как и негоже, — поправил батальонного полковой командир. — Но — прислушиваться, Мадатов, советую. Между прочим, турок.

— Кто? — удивился Валериан.

— Вахмистр. Мальчишкой русским достался, ещё при Румянцеве. А как подрос — хочу, сказал, служить в русской армии. Сам увидишь. В самом деле — Чернявский... Ладно, ступай, а мы тут ещё кое-что обмозгуем...

Денщик Приовского проводил Мадатова к сараю, где разместился эскадрон, теперь уж его эскадрон. Длинное здание, крытое подгнившей дранью, служило, наверное, складом местным купцам. Их товары были изгнаны без сожаления, и между щелястых стен расположилось несколько десятков солдат лёгкой конницы, шесть десятков оставшихся в строю гусар четвёртого эскадрона.

Лошадей привязали у стен, оставшееся место разгородили на закутки, где, набросав на пол солому, обернувшись плащами, дремали люди.

Когда Мадатов вошёл в ворота, один дежурный шагнул навстречу, готовясь докладывать, другой кинулся опрометью за занавеску.

Через несколько секунд из спального помещения выскочил вахмистр. На вид ему было лет тридцать. Высок, черняв, ладен — Мадатову вдруг показалось, что он видит собственное своё отражение.

— Ротмистр Мадатов, — первым представился Валериан. — Теперь командир вашего эскадрона.

— Так точно, ваше благородие. Уже наслышаны. — Чернявский говорил отчётливо, чисто, держался уверенно, с достоинством человека, знающего своё дело, своё место, своё назначение.

— Проведите меня, вахмистр. Хочу посмотреть лошадей и людей.

Чернявский мотнул головой, и второй дневальный метнулся в глубину сарая, поднимать и строить гусар.

— Так что, ваше благородие, я позволил солдатам отдохнуть перед обедом. Вторая дача прошла, кони сыты, люди пока ещё голодны. Пускай их подремлют.

— Я не против, Чернявский. И пока ещё ничего не приказывал. Просто проведите меня.

Мадатов покосился на провожатого. Турок, подумал он, турок! Турки вырезали Ереван, турки сожгли Арцах, турки убили месяц назад Буткова. Каков же он, этот турок, вахмистр русской армии?.. Но он не успел додумать, потому что увидел двух солдат в полной форме, с полной амуницией, стоявших навытяжку, положа на плечо обнажённые сабли.

— А это ещё зачем?

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Не самые плохие солдаты, но строгость с ними нужна. Вчера нашёл в маркитантской лавке. Зорю вечернюю уже пробили, а эти ещё с чарочкой балуются, бездельники. Вот нынче и постоят часика три под саблей. А вечером я проверю ещё, как кони вычищены. Им теперь долго вместо водки пот лошадиный глотать!..

II

Дождь лил второй день подряд с короткими перерывами. Земля размокла, лошади вязли, утопая едва не по бабки, и эскадрон возвращался шагом. Мадатов скомандовал людям надеть плащи, всем, кроме тех, что уходили в разъезды. Четыре тройки, ведомые унтер-офицерами, вились вокруг основной колонны, прислушиваясь, присматриваясь к серому и мокрому миру...

Армия, которой командовал уже генерал Каменский, 2-й по счёту, Каменский-младший, приступила к осаде Шумлы, мощнейшей крепости турок.

Граф Николай Михайлович Каменский участвовал в жестокой войне на севере империи, разбил шведов в нескольких коротких сражениях. Александр решил, что этот человек сможет так же решительно постоять против турок. Сын фельдмаршала, младший брат командира одного из корпусов Дунайской армии, был молод, отважен, быстр, амбициозен. Генерал от инфантерии в тридцать два года сменил князя Багратиона, который, по мнению императора, слишком медлил, придерживал корпуса и дивизии, а к зиме и вовсе перевёл армию за Дунай.

Князь Пётр Иванович докладывал государю, что имел слишком мало времени по смерти фельдмаршала Прозоровского, тем не менее, успел за три месяца взять Мачин, Гирсово, Браилов, Силистрию, основательно пощипать великого визиря под Россеватой и у деревни Татарицы. Тем не менее к зиме пришлось оставить взятые крепости, отвести войска к зимним квартирам, чтобы не выморозить лошадей и людей, не уморить с голоду.

Но в сытом и тёплом Петербурге эти резоны показались ничтожными. Солдаты и офицеры, умиравшие от свинца, железа, тифа и лихорадки в гнилом климате Валахии и Болгарии, за тысячи вёрст от блистательной столицы императора севера, списывались Военной коллегией на счёт обидных, но необходимых потерь.

В Финляндии корпус Каменского прорывался сквозь ветра и морозы, питаясь одной картофельной тюрей. Земляную ягоду солдаты выкапывали из мёрзлой земли, собирая урожай, посеянный местными поздней весной. Неужели, решили император и его новый главнокомандующий, в мягком климате придунайских провинций не нашлось бы чем прокормиться!..

Инструкции Каменскому были немногочисленны и понятны. Кратчайшим путём надлежало пройти за Балканские горы и острейшим образом обозначить угрозу Константинополю. Принудить султана заключить выгодный и уместный для достоинства российского императора мир, а далее... Дальнейшее направление движения южной армии будет определяться будущим соотношением сил в Европе. Пока же с Францией заключён мир, Австрия колеблется, не зная, на что решится. Момент благоприятный для решительного прорыва к Босфору...

Весной, как только появился подножный корм в степи и спала вода в Дунае, Каменский форсировал великую реку и двинул дивизии вдоль Черноморского побережья. Взяли Туртукай, Базарджик, забрали обратно Силистрию и в начале июня подошли к Шумле, ключевому пункту турецкой обороны перед Балканами. Великий визирь собрал в крепости несколько десятков тысяч янычар, спаги и ополченцев. Свинца и решимости туркам всегда хватало, особенно при обороне самими же построенных укреплений. Но прокормить такой гарнизон представлялось делом нелёгким. Это понимали оба командующих.

Турки едва ли не каждый день высылали из крепости отряды для поиска продовольствия. Каменскому не хватило сил блокировать город полностью: он обложил Шумлу с юго-востока, а к северным дорогам отправил подвижные отряды лёгкой конницы — гусар и казаков...

Перед бывшим селением Мадатова встретил усиленный разъезд, высланный навстречу ему Приовским. Валериан поздоровался с поручиком, фамилию его он ещё не успел запомнить, перестроил эскадрон в колонну поуже, по три, и повёл к лагерю.

Они ехали бывшей улицей, между бывшими когда-то домами, сараями и дворами. Теперь на месте строений грудились обугленные остатки недогоревших досок и брёвен. Кое-где виднелись тела бывших хозяев, не сумевших отстоять своё хозяйство и оставшихся на пепелище. Мадатов отпустил поводья, позволив коню самому выбирать, куда поставить копыта, и спокойно поглядывал по сторонам.

Приказ командующего был короток и точен, не оставляя сомнений невольным его исполнителям: «Мусульманские сёла сжигать, запасы продовольствия, по невозможности забрать, уничтожить...» Ланской объявил его офицерам полка, выждал паузу и, пожав плечами, добавил:

— Христиан велено беречь. Воровство, грабежи пресекать вплоть до применения силы. Но — это нам. Неприятель о сём приказе не ведает, а болгарская мамалыга, думаю, ничем турецкой не хуже... Что же, мы их, они — наших... Война, господа, она сама себя кормит и пожирает...

На бывшей площади Мадатов отправил эскадрон с вахмистром, а сам, захватив корнета Милковича, отправился к командиру. Для офицеров построили наскоро что-то вроде походного балагана — укрепили откосами поставленные столбы, забросали крышу чем только попалось под руку да завесили стены от ветра и водяной пыли.

Ланской сидел во главе сколоченного опять же наспех стола, ковыряя лениво ложкой остывшую уже кукурузную кашу. Зерно, найденное в сожжённом селе, частью распределили по саквам частью загрузили на две повозки полкового обоза. Остатки же старательно уничтожали уже второй день, что александрийцы стояли здесь лагерем. Балаган забит был офицерами первого батальона. Пахло мокрой одеждой, испарениями давно не мывшихся тел.

Валериан, а следом за ним и корнет, протолкались к полковнику.

— Что скажешь, ротмистр? Впрочем, можешь и не докладывать — нашёл бы турок, так по-другому бы выглядел.

Но Мадатов всё-таки коротко объяснил, что провёл эскадрон на запад около двух часов, военных отрядов не обнаружил и, как было приказано, вернулся к назначенному полковником времени.

— Военных, значит, не обнаружил. А — не военных?

— Жители местные, — нехотя ответил Валериан. — Отошли версты на четыре, тоже остановились.

— В лесу, под деревьями, — заторопился Милкович. — Костры жгут, что-то, похоже, варят. Старики, женщины, дети...

— Пожалел, значит, корнет? Вот попадёшься, не дай бог, к этим женщинам раненный, думаешь, они пожалеют?!. Командира своего расспроси, он эту войну с другого конца видал. На другом конце света... И хватит об этом! Садитесь, господа, обсыхайте... Терёшкин — положи четвёртому эскадрону своего варева...

Двое уже откушавших офицеров уступили прибывшим место. Мадатов отцепил саблю, поставил за спину, к плохо натянутому, отсыревшему полотнищу. Подсел к столу и с аппетитом стал уплетать хотя холодную, но густую и сытную кашу.

Ланской закурил трубку и с удовольствием следил, как едят его офицеры.

— Запасайтесь, господа, впрок. Кто ж его знает, где нам, гусарам, в другой раз выпадет стать, сесть, лечь... Помню, в Петербурге попался я на глаза покойному государю. Вытянулся, разумеется, в струночку, усы в сторону, пятки вместе. А он вдруг остановись и спроси: а скажи-ка, майор Ланской, сколько блюд сегодня пробовал на обед?.. А Павел Петрович, упокой Господь его бедную душу, — Ланской широко и быстро перекрестился, — точно дня за три до того указ подписал, сколько блюд каким чинам принимать и в какое время. Да какие там блюда у офицера без имений родовых и наследственных! Всё жалованье на амуницию спустишь, потому что пуговицы и поводья твои видны, а желудок, по счастью, — нет. Но император спрашивает — майор изволь отвечать. Как указано, ваше величество, рапортую — согласно моему званию, три блюда было подано в час пополудни. Заулыбался Павел Петрович, что, кто помнит, очень редко с государем бывало. Молодец, Ланской, говорит, точно указам следуешь. Хотел уже уходить, да вдруг обернулся — а какие же три, майор? А, думаю, что нам, гусарам, ещё терять?! Курица, отвечаю, ваша величество. Курица плашмя, курица ребром и курица боком.

Мадатов бросил ложку и захохотал вместе с остальными офицерами батальона. Но смех быстро прервался.

В балаган заглянул Никифоров, вахмистр первого эскадрона. Его люди дежурили на площади у балагана.

— Так что, ваше благородие, господин полковник. Офицер из второго батальона. Шибко прискакал, что-то срочное.

— Давай его скорее сюда, — ещё больше оживился Ланской. — Послушаем, что там у Ефимовича.

Стоявшие раздвинулись, и приехавший штабс-ротмистр протиснулся сквозь переполненный балаган:

— Господин подполковник докладывает, что нашими разъездами обнаружен отряд турок. Сотни две пехоты и столько же конных. Две пушки. Несколько десятков повозок. Скорее всего, фуражиры. Сейчас идут лесом, но через час примерно выйдут на открытое место. Господин подполковник предполагает встретить их...

— Гусары! — начал было Ланской, выбивая трубку о столешницу, но балаган опустел раньше, чем он успел закончить приказ.

Шли рысью и прибыли на место минут через сорок. Офицер Ефимовича вывел их достаточно точно. Турецкий отряд как раз пересёк островок леса и строился на опушке. Ланской остановил батальон ещё за деревьями и собрал эскадронных:

— Ефимович выманит на себя конных, а нам останутся пехота и артиллерия. Мадатов — пушки твои. Помни — прислуга у них отличная, если успеют приложиться как следует, всем нам здесь карачун... Что мрачен, ротмистр?

— Конницей на пехоту... — нехотя ответил Валериан.

— Да, Мадатов, не по уставу. Сюда бы твоих егерей, роты хотя бы две, славное бы дело вышло. Ну, даст Бог — и александрийцы не оплошают. Не грусти, гусар! Война любит весёлых! Где же Ефимович?!

— Выезжают, — быстро отозвался Мадатов.

Ланской прищурился, быстро поднял трубу, вгляделся и ещё быстрее убрал её в ташку.

— Точно. Ах, мне бы твои глаза, горец! Ну, по местам, гусары!.. Готовимся... И помни, ротмистр, — пушки! Сам вперёд не лети. Бей строем — куда сильнее получится.

Мадатов занял место впереди эскадрона. Корнета отослал в замок, вахмистра поставил у первого взвода.

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Справимся, не впервой.

Чернявский сидел ровно и улыбался, а Мадатова била дрожь. По земле он привык уже бегать навстречу пулям, штыкам, стойко встречать сабли и ядра. Верхом атаковать неприятеля ему до сих пор толком не доводилось. Он погладил по шее Проба и понял, что конь держится куда как спокойнее.

— Гусары!.. — Ланской потянул саблю из ножен.

Ефимович выводил свои эскадроны не торопясь. Выстроил развёрнутым строем и сам выехал перед фронтом. Турки сбились в кучу, но, сравнив силы, решились встретить русскую конницу. Кавалеристы пошли вперёд, пехота изготовилась стрелять, и пушкари забегали у орудий.

Второй батальон двинулся сначала шагом, потом рысью. Турки взвизгнули хором, коротко и тоже припустили быстрее. Ланской убедился, что конница неприятельская уже связана боем, кивнул довольно и закончил отложенную команду:

— Марш-марш!..

Гусарам повезло. Здесь земля к полудню успела подсохнуть, и Мадатов с места пустил коня в полный скок. Он слышал, как стучат за спиной десятки, сотни подков, но видел перед собой только ряды пехотинцев, прикрывавшие артиллерию.

Турецкие пушкари готовились встретить русских, если те вдруг собьют их кавалерию. Когда же неприятель появился с другой стороны, они забегали, разворачивая орудия. Командир фуражиров начал переставлять пехотинцев, но действовал не слишком умело и только разорвал уже выставленный порядок.

Впрочем, несколько десятков, более расторопных, успели выстрелить. Но лишь один раз, больше Ланской им времени не оставил.

Мадатов услышал свист пролетающих пуль, кто-то вскрикнул отчаянно за спиной, но ротмистр, не оглядываясь, только гнал Проба вперёд. Отбил саблей штык, сделал, свесившись, выпад, вырвал клинок и тут же перекинул тело на другую сторону. Повёл клинок влево, и белое, раззявленное в истошном крике лицо вдруг окрасилось красным...

— Хорошо! Хорошо, ваше благородие! Успели!

Чернявский уже успел спешиться и оглаживал лафет орудия, смотревшего вовсе в сторону.

— Один раз только они и пальнули! А пушки-то мы и вовсе не дали им довернуть! Ох, повезло! Ведь они, считай, одним залпом половину третьего взвода ссадили. Под кем коня, а на котором вовсе и всадника...

Мадатов оставил вахмистра с двумя взводами у пушек, а сам повёл остальных дальше.

Приовский с частью батальона преследовал убегающих пехотинцев, Ланской же повернул эскадроны на конницу.

Турки, увидев себя в окружении, быстро оборотились. Их начальник, скакавший на огромном чёрном коне, понял, где слабое место русских. Решил ударить на тех, что догоняли с тыла, прорваться и скрыться в лесу.

Мадатов начал забирать влево, стараясь усилить фланг, где скакала одна реденькая шеренга. Но в центре Ланской с конвоем уже вынеслись вперёд и столкнулись с азартно визжащими турками.

Командиры разминулись. Бей проскакал дальше и, отмахиваясь на обе стороны саблей, пробивался на волю, к лесу. Ланской же метнулся в самую гущу, где над разноцветными тюрбанами гордо плыло зелёное знамя. Сбил одного, другого, рубанул наотмашь знаменщика-байрактара и выхватил у падающего тяжёлое древко. Крикнул весело, приподнявшись на стременах, и, оглянувшись, бросил добычу догнавшему его офицеру:

— Держи, Новицкий! Вот тебе и Георгий!

Мадатов рявкнул от зависти и пришпорил приставшего было Проба...

I

На севере грохотало уже вторые сутки. Там дивизии генералов Девиза и Сабанеева пытались подняться наверх, стать на высоте, с которой уже можно было кидать ядра через стены Шумлы. Турки тоже поняли это, хотя с опозданием. Но успели сбить наш полк, пытавшийся насыпать батарею, и сами подвезли орудия, вырыли пару линий окопов, наколотили рогаток и посадили в оборону испытанных бойцов — янычар.

На юге корпус старшего брата главнокомандующего оставался на месте, несмотря на грозные и многочисленные приказы. Каменский-первый отговаривался неудобствами местности и преимуществом неприятеля в силе. Граф бесился, но принудить родственника к активным действиям так и не смог.

Окрестности Шумлы в самом деле были крайне неудобны для движения армий. Сюда уже подходили отроги Балканских гор, разрезая равнину на неравные и неудобные части. Холмы поднимались уступами, соединялись глубокими оврагами, поросшими кустами, цепкими и колючими. Сама местность укрепляла оборонявшихся и ставила препоны атакующим русским.

Александрийцы оставались во второй линии центра.

— Не спеши, Мадатов, успеешь, — приговаривал Ланской, оглаживая коня. — Куда ты так торопишься, не худо и опоздать. Намашешься ещё сабелькой, ротмистр, наиграешься. Чует моё сердце, будет у нас сегодня работа!

Полковник с конвоем и штаб-офицерами выехал чуть правее, на возвышенность, откуда открывался неплохой вид и на крепость, и на горы, и на лес, подкрадывавшийся как раз к правому флангу главного корпуса русской армии.

Валериан по чину был ещё обер-офицером, но по должности — командир эскадрона, оказывался среди полковой верхушки. А после того как он атаковал в лоб две турецкие пушки, гусары почти признали его своим. Ну да, только почти, потому что повезло, что турки не успели развернуть артиллерию. Но ведь потому и не успели, что он повёл своих людей так быстро, как только могли скакать лошади. За подобное дело, он знал это наверняка, представляли к Георгиевскому кресту. Новицкий ведь получит орден за взятое полковником знамя, поскольку он уже два года служит в Александрийском полку, он свой! А ему, Мадатову, ещё нужно утвердиться на новом месте. Оттого он и горячился, не то что понукал, но и не сдерживал Проба, постоянно тянувшего свою длинную шею.

— Господа офицеры! — вдруг повысил голос полковник.

Александрийцы подравнялись и подтянулись. По холму быстрым шагом поднималась группа конных. Впереди ехал генерал в синем мундире Гродненского гусарского. Обросшая широкими бакенбардами, вечно взлохмаченная, взъерошенная голова была знакома решительно всем офицерам. Яков Петрович Кульнев, успевший отличиться уже и с турками за Дунаем, и со шведами с той стороны Балтийского моря. Славнейший, храбрейший если не в мире, то в русской армии кавалерист и — беднейший, как он любил рекомендовать себя сам.

— Здорово, александрийцы!.. Чем занимаемся нынче, гусары? Дела пытаем али от дела лытаем?!.

— Пока, ваше превосходительство, ждём, — дипломатично ответил Ланской.

— Дождётесь! Дождёшься, Николай Сергеевич[19], что командующий непорядок заметит. Граф молод, горяч, а сегодня ещё и зол. Давайте, гусары, обратно в строй. Можно поэскадронно на полчасика на землю сойти. Самим оправиться и лошадям отдохнуть. Но — не рассёдлывать и подпруги не ослаблять.

Александрийцы начали было тянуть поводья, оборачивая коней, но Ланской подъехал к генералу поближе:

— Я, ваше превосходительство...

— Давай-ка, Николай, без церемоний, — оборвал его Кульнев. — Если, разумеется, дельное.

Оба гусара хорошо были знакомы ещё по Петербургу, да один за последние годы успел в чинах больше другого.

— Яков Петрович, лесок этот слишком уж близко к нам подошёл. Слишком заманчива идея. Я бы на месте турок решился.

Кульнев мрачно смотрел в сторону, куда указывал Ланской:

— Знаешь, Николай Сергеевич, я бы тоже.

— Левиз, я понимаю, завяз наверху, вряд ли увидит, что у него в тылу происходит. А и заметит — что ж?! Перехватит?! Вряд ли. А соблазн визирю большой — через западные ворота пустить конницу в обход тех высот, потом незаметно просочиться между деревьев и — готово. Фланг, тыл — выбирай что удобнее.

— Прав, полковник, думаю — прав. Мне что-то такое тоже мерещилось, оттого и сюда поднялся. Стало быть, так — пошли офицера порасторопней, с ним пару-тройку взводов, чтобы самим не нашуметь. И пусть посмотрят — что там за деревьями видно.

Ланской обернулся и, не раздумывая, поманил Мадатова:

— Вот, ротмистр, и дождался. Ваше превосходительство, рекомендую — командир эскадрона Мадатов. Хорошо проявил себя в седьмом егерском, ну я и перетащил его на коня. Пока дерётся неплохо.

Валериан почувствовал, что генерал осматривает его с плохо скрываемым интересом.

— Слышал я о тебе, ротмистр, слышал. Ну а расслышал ли ты меня, храбрец-молодец? Так, значит, исполняй, да живее. Помни — твоё дело не нашуметь, а узнать, привезти, доложить. Усы, гусары чёрные, не крутить, саблями не греметь, порохом не дымить! Чтобы ты всё видел, а тебя, Мадатов, никто!

Кульнев начинал служить ещё у Суворова и, отдавая приказы, подражал великому фельдмаршалу.

Мадатов оставил эскадрон поручику Бутовичу, новому офицеру, которого Ланской дал ему в помощь две недели назад, сразу после истории с пушками. Милкович же после ранения сделался не то что боязлив, но чересчур осторожен.

С собой Валериан забрал вахмистра и взвод, на который указал ему тот же Чернявский. Фома обрадовался делу, на которое взял его ротмистр. Надоело, сказал, ездить по рядам, оглядывать панталёры[20] да кивера.

Помня приказ генерала, Мадатов скомандовал оставить карабины на месте. Стрелять вряд ли придётся, а тяжесть и помеха изрядные. На всякий же случай хватит и двух пистолетов в ольстрах. Да и те, указал ротмистр, зарядить, но палить только по ясно расслышанной и чётко понятой команде, иначе...

Что ожидает ослушников, наглядно, без слов объяснил здоровенный вахмистр.

До леса они добрались довольно скоро, а дальше двинулись осторожно, не торопясь, прислушиваясь и оглядываясь. Унтер Олейников, уже пожилой, лет сорока с лишком, но ещё бравый гусар, повёл своих людей узкой лесной дорогой, а Фома и Мадатов, взяв по паре лучших наездников, поехали каждый своей стороной, забираясь поглубже.

Лес был негустой, невысокий, светлый и на удивление тихий. Даже птицы боялись перекликаться, прислушиваясь к пушечным выстрелам, долетавшим за две версты, от той самой горы, на которую пытались забраться дивизии правого фланга. Изредка к тяжёлому буханью артиллерии примешивалась торопливая трескотня ружей.

Мадатов спокойно отводил упругие ветки деревьев, отцеплял от вальтрапа колючие стебли кустарника, морщился, услышав, как трещит под копытами сухая древесина валежника.

Ехавший слева гусар вдруг поднял руку и натянул поводья. Валериан тоже остановил Проба, прислушался. Ветер, прокатившийся меж стволами, донёс звучание странной речи. Мадатову даже показалось, что он разбирает слова. Доподлинно он был уверен в одном — говорили не русские.

Подождали, но голоса смолкли, или же просто причудились. Мадатов вытащил саблю, опустил поперёк седла и послал коня сделать ещё пару шагов. И в эту секунду на него бросились сразу двое.

Первый прыгнул сверху, и его Валериан встретил остриём сабли. Второй проскользнул под брюхо мерину, и Мадатов почувствовал, как страшно вздрогнул Проб, услышал его тоскливое ржание. Но он и сам уже падал с седла, не выдержав тяжести нападающего. Наточенное лезвие прошило турка насквозь, но, и умирая, он пытался схватить русского офицера за горло, добраться до врага ногтями или зубами...

Валериан ударился спиной о землю, попав плечом прямо на корень, и от резкой боли у него перехватило дыхание. А тут ещё на ноги навалилась невыносимая тяжесть, и он подумал, что больше уже ему не перетерпеть ни за что...

— Ваше благородие, живы?

Две руки тащили его за плечи, помогая выбраться из-под бившейся лошади. Мадатов поднялся на ноги, огляделся. Проб лежал на боку, задирал голову, рыл копытами дёрн, оставляя глубокие борозды. Рядом лицом вниз валялся мёртвый турок в одной рубахе и шароварах: по белой его спине расплывалось малиновое пятно, меняя на глазах цвет на бурый.

Второй нападавший, тот, что вспорол брюхо Пробу, сидел у дерева, обхватив руками бритую голову, а гусар Иванчук наскоро приматывал его к стволу его же собственным тюрбаном. Другой солдат, Никитин, поддерживал ротмистра.

— Не ранены?

Не отрывая глаз от умирающего коня, Мадатов покачал головой. Рожков поднял кивер, надел командиру на голову.

— Того басурманина вы же и закололи. А второго Иванчук кулаком оглоушил. Рука-то у него если легче, чем у Фомы Ивановича, то ненамного... Был ещё третий, конный. Но он, как увидел, что остался один, так пустился прочь, только хворост под копытами затрещал.

— Плохо это, Никитин. Как неудачно! — морщась, еле выговорил Мадатов. — Нужно было остановить.

— Стрелять же сами не приказали. Да и как пуле-то догнать за деревьями. Сейчас Олейников подойдёт, так и поедем назад...

— Сначала Чернявский вам ижицу-то пропишет! — услышали они низкий, хрипловатый голос и увидели знакомую мощную фигуру.

Вахмистр был пешком, без сабли, но в руке, остриём от себя, держал короткий кинжал.

— Почему, Никитин, у тебя ротмистр ранен?!

— Не ранен я, Фома, оставь это. Проба вот убили. Да турок сбежал. Сейчас тревогу поднимет.

Чернявский нагнулся над несчастным животным, взял его свободной рукою за морду, а вооружённой сделал движение быстрое, едва даже заметное. Кровь хлынула из перерезанной шеи, и судорога прошла по телу.

— Что животине-то мучиться? — ответил вахмистр на невысказанный вопрос Валериана. — А за турка не беспокойтесь. Он сейчас так же смирно лежит, как и этот.

Фома небрежно ткнул сапогом в бок убитому.

— Быстрый басурманин, да мы-то ещё быстрее, — добавил он с удовольствием.

— Больше никого не было?

Чернявский напрягся:

— Не видели. Только один на нас выскочил. Скворцов с Фоменкой коней по лесу собирают. Эти, — он кивнул на пленного и убитого, — своих тому оставили, а он испугался, поводья бросил и бросился наутёк. И утёк бы, конь у него добрый, да в кустах не расскачешься.

Мадатов покачал головой:

— Я голоса слышал. Мог, конечно, и ошибиться, но... Никитин, — обернулся он к стоявшему рядом гусару. — Выезжай на дорогу к Олейникову. Предупреди — пусть едут внимательно и сторожко. Когда проедут три-четыре сотни сажен, пусть остановятся, меня подождут. А сам возвращайся и доложи полковнику, что, возможно, неприятель и пойдёт через лес.

— Иванчука с собой прихвати, — добавил Чернявский. — А то ведь не одни эти в кустах хоронятся.

Когда гусары исчезли, Чернявский подошёл к пленному. Тот сидел, привалившись к стволу, голова его бессильно клонилась набок.

— Ишит бени?[21] — спросил вахмистр по-турецки довольно чисто.

Услышав знакомую речь, турок вздрогнул, но тут же снова обмяк.

— Слышишь меня? — Фома взял пленного за подбородок и стиснул стальными пальцами; тот застонал, засучил ногами.

— Придуривается, ваше благородие, сейчас ответит.

Мадатов пододвинулся ближе.

— Кимсин?[22] — спросил и он, как можно твёрже и строже.

Фома посмотрел на него удивлённо:

— Так вы тоже их понимаете! И хорошо знаете?

— Хорошо, — мрачно ответил Валериан, — хорошо. — Он не хотел бы объяснять вахмистру, как досталось ему это знание. — Как зовут? — обратился он снова к пленному.

— Отвечай! — рявкнул Чернявский и снова сжал руку.

Пленный открыл глаза:

— Селим... Селим... аджи... бырак...[23]

— Сейчас будет ещё больнее, — пообещал вахмистр и поиграл кинжалом.

За деревьями затрещали сучья хвороста, заржала коротко лошадь. Мадатов прыгнул к телу несчастного Проба, выхватил из кобуры-ольстры заряженный пистолет.

— Свои это, ваше благородие, — догнал его укоризненный голос Чернявского. — Скворцов с Фоменко. И лошади, должно быть, турецкие. Я их ещё издаля услышал. Не умеют, чертяки, по лесу ездить, как ни учи.

Из-за кустов, действительно, выехали оба гусара, держа в поводу пойманных лошадей. Чернявский шагнул им навстречу:

— Вот, господин ротмистр, вам новый Проб, вместо бывшего. И тот был неплох, а этот уж — просто хорош.

Высокий вороной жеребец с белой звёздочкой на лбу, с белыми же чулками подался в сторону, когда Мадатов протянул к нему руку, прижал уши, оскалился.

— Осторожней, ваше благородие, кусается. — Державший повод чернобровый гусар, кажется, Скворцов, послал свою лошадь вперёд. — Дикий, нехолощеный. Да, кажется, не объезжен.

— Объезжен, объезжен. — Чернявский откровенно любовался четвероногим трофеем. — Так выезжен, что тебе, брянскому, и не снилось! Да только наездник ему нужен такой!

Он покосился на эскадронного командира. Мадатов лишь ухмыльнулся:

— Давай-ка, Фома Иванович, с бывшим хозяином потолкуем. Может быть, расскажет что-нибудь дельное.

Чернявский положил на раскрытую ладонь кинжал и медленно поднёс его к лицу пленного. Тот замотал головой и прижался плотней к стволу, к которому был привязан.

— Сколько вас? — Мадатов тоже придвинулся и наклонился к турку.

— Говори!

Фома сделал едва уловимое движение кистью, и рот Селима словно раскрылся почти до самого уха; кровь хлынула на щёку, потекла на рубаху.

— Трое... нас было трое...

— Это здесь, а дальше?

— Десять... поехали посмотреть...

Чернявский оглянулся на ротмистра:

— Олейников напорется. Нашумят.

— Предупредить уже не успеем. Да и не в них, кажется, дело... Сколько за вами?! Живее!!! Ну...

Селим с ужасом следил, как остриё приближается к его глазу.

— Две... четыре... тысячи спаги... Гассан-бей ведёт к лесу там, за холмами...

Мадатов распрямился:

— Более толковать не о чем. Возвращаемся быстро, надо предупредить. Надо вернуть Олейникова.

— А что с этим? — Со звериной жадностью вахмистр оглядывал сидящего пленного.

— Забираем с собой. Он ещё нам почти ничего не сказал.

Чернявский принялся отвязывать турка.

— Скворцов, помоги. Фоменко, догоняй взвод, скажешь унтеру...

И в этот момент впереди в лесу грохнули выстрелы, закричали встревоженно люди.

— Всё, не успели. Фоменко — с нами. Быстрее, вахмистр...

Вчетвером они подняли турка в седло, связали ноги под брюхом, притянули руки к задней луке. Чернявский с Мадатовым подбежали к вороному. Фома отвязал поводья, потянул лошадиную голову вниз, Валериан же взлетел на спину коню. Седло казалось неудобным после гусарского, но он помнил такие ещё с Арцаха...

— Вы его кулаком, ваше благородие, промеж глаз. И хлыстом бы туда, по брюху, туда подальше...

— Поводья, — оборвал он Чернявского.

Только пропустив между пальцев кожаные ремни, он упал на выгнувшуюся шею, зарылся лицом в жёсткую гриву и зашептал в большое, треугольное ухо странные слова, полупричитания-полупросьбы, которым учили его в горах конюхи дяди Джимшида...

— Ваше благородие! — Глаза Чернявского раскрылись почти на половину лица. — Да вы же и в самом деле...

— Наконь, вахмистр! Живо!

Только они вырвались на дорогу, мимо проскакала гусарская лошадь без всадника. Справа, где отбивался взвод Олейникова, опять затрещали выстрелы.

— Ваше благородие, Валериан Григорьевич! Вы втроём с пленным — к нашим. А я унтеру помогу. Даст Бог, может, и оторвёмся!..

Времени спорить не оставалось, Мадатов только кивнул согласно и повернул вороного. Тот ещё немного упрямился, но в общем шёл довольно послушно. На дороге Валериан ещё сдерживал нового Проба, но от опушки пустил его совершенно свободно. И только надвинул кивер поглубже на голову, чтоб не снесло ветром.

Гусарские полки: Александрийский, Ольвиопольский, Гродненский, уланский Чугуевский, несколько казачьих — уже стояли в линию, развернув фронт к лесу. Мадатов заскакал на холм, где спокойно ждал его Кульнев.

— Что, нашумели, гусары?

— Напоролись, ваше превосходительство. Виноват.

Кульнев посмотрел через плечо ротмистра:

— Пленный? Это неплохо. Хотя — что он нам сейчас успеет сказать. Подождём немного и сами увидим...

Валериан оглянулся. Гусары со связанным турком и заводной лошадью только начинали подъём от подошвы. На одной версте он обскакал их на полторы сотни саженей.

— У меня люди там остались в лесу прикрывать отход. Пленный успел сообщить, что идёт Гассан-бей и с ним четыре тысячи конных.

— Хорошо. Всё правильно сделал ротмистр. И первых вестовых нам прислал, и сам вернулся вовремя. А люди твои, Мадатов... Что же — на войне как на войне. Отправляйся к своим. Полковнику скажешь, что доложился.

Мадатов повернул к левому флангу, где издалека на зелёном фоне различил чёрные доломаны александрийцев.

— Ротмистр! — крикнул вслед ему Кульнев. — Конь уж больно хорош. Не по чину. Поменяешься с генералом?..

Валериан сделал вид, что не расслышал предложения, сделанного в частном порядке...

От сослуживцев отбиться было много труднее. Растолкав столпившихся офицеров, он подъехал к Ланскому. Командир тоже первым делом внимательно оглядел вороного: от тонких бабок до сухой, длинной морды:

— Да, ротмистр, этот — вынесет. Даже просить не буду — вижу, что не отдашь. А где Чернявский? Сменял вахмистра на коня?

Мадатов наскоро объяснил, что случилось в лесу. Ланской помрачнел:

— Может быть, ещё отобьются. Извини, Мадатов, ты, конечно, герой, но такой вахмистр...

— Двух ротмистров стоит, — спокойно закончил фразу Валериан.

— Ты сказал это! Не я.

Подскакал поручик, посланный Кульневым. Полковник выслушал сообщение и поворотился к своим офицерам:

— Господа, к эскадронам! Ждём.

Мадатов стал перед фронтом. На левом фланге, где обычно стоял взвод Олейникова, зиял уступ. Он приказал Бутовичу выдвинуть вперёд людей из второй шеренги.

За спиной, там, где пехота по-прежнему пробивалась к стенам Шумлы, гремела ожесточённая канонада. А здесь, под высоким палящим солнцем, казалось, можно услышать цикад, стрекочущих в высокой траве.

— Ваше благородие! — закричали вдруг справа. — Кажись, они, наши!

Но Мадатов уже и сам увидел десяток всадников в чёрных мундирах, выскочивших на опушке, куда левее места, где час назад заезжала его команда. Отчаянно работая поводьями, они гнали лошадей ещё дальше, ещё левее. А за ними из леса показались разноцветные халаты турецких наездников.

Ланской нашарил трубу, но прежде, чем он успел её поднять, Мадатов заговорил во весь голос:

— Девять вышло, четверо со мной, значит, человек шесть осталось в лесу. Впереди Олейников, сабли нет, наверное, ранен в руку или плечо. Замыкает Чернявский.

Ланской засмеялся довольно:

— Глаза у тебя, Мадатов. Мне бы такие зоркие вместо подзорной. А молодец, вахмистр, ведь спрячет людей в овраге.

Все уже поняли, куда тянутся их товарищи. Гусары уходили с поля, где вот-вот должны были столкнуться тысячи конных, и пытались доскакать до узкой тёмной лощины, разрезавшей подножие соседней высотки. Там туркам было бы их уже не достать.

Но пока запалённые лошади александрийцев скакали тяжело, и все уступали дистанцию отчаянно рвавшимся вперёд преследователям. Последний всадник — теперь уже все поняли, что это Чернявский, — то и дело оборачивался и, казалось, даже придерживал своего рыжего зверя.

И вдруг, решившись, описал дугу и — кинулся туркам навстречу. Один против четырёх самых быстрых. Коротко отмахнулся от первого, и тот стал заваливаться на сторону, загребая воздух руками. Второй словно бы по охоте своей нырнул вдруг с седла, почему-то оставив сапог в стремени. Третий успел отвернуть, четвёртый налетел на Фому и — откинулся поспешно на круп, то ли пропуская удар, то ли уже проколотый саблей насквозь... Остальные, видя ожидающего их страшного, чёрного на рыжем коне гусара, стали одерживать лошадей. Олейников уже подскакал к оврагу и, обернувшись, махал одной рукой, подгоняя отставших, подзывая Чернявского.

— Ура-а-а!!! — грянуло несколько сотен глоток с холма.

Но Ланской обернулся и погрозил кулаком:

— Тихо! Стоять! Будет сейчас и нам чем развлечься!..

Перед лесом уже мельтешили десятки, сотни конников. Они постоянно были в движении, скакали вдоль опушки, едва успевая разъехаться с едущими навстречу, потом разворачивались, поднимали коней и пускали их в обратную сторону...

— Не жалко им лошадей! — громко заметил командир соседнего эскадрона, майор Тихонов. — Как драться будут?!

— Они знают, что делать, — сухо отозвался Приовский. — Эти, что впереди, только дым. Туман перед нашим глазом... Ждём...

И точно — джигитующие наездники вдруг, в одно мгновение, разлетелись по сторонам, и глазам русских открылась турецкая конница, также выстроенная несколькими шеренгами.

Ещё несколько десятков секунд — и согласно послали призыв к атаке медные трубы, ударили грозно литавры, Кульнев выхватил саблю и показал остриём на неприятеля. Казаки, уланы, два гусарских полка покатились вперёд. Александрийцы остались на месте.

Ланской медленно поехал вдоль фронта, осаживая нетерпеливых:

— Я же тебе сказал, Мадатов, — не торопись! Мало тебе лесной заварушки?.. Дождёшься и большего. Смотри, смотри, ротмистр. Яша Кульнев и тот на месте остался. А он так уж горяч, что нам с тобой не чета. Ждёт! И знает, чего дождётся.

Турки кинулись навстречу русским с той же кажущейся горячностью. Но — не доскакав всего полсотни саженей, завернули коней.

— Бегут! — радостно завопил Милкович. — Ура! Победа!

Мадатов дёрнулся недовольно.

— Корнету простительно, — заметил оставшийся на левом фланге Ланской. — Ротмистру уже следует думать. Они ещё не бегут, они только уходят...

Валериан и сам начал уже подозревать, что как-то чересчур легко сумели мы опрокинуть турецкую кавалерию, слишком быстро они повернулись, подставляя спины под наши сабли... И тут масса цветастых всадников вдруг, словно стая птиц, резко сменяющих направление, рванулась влево, напрягая коней, обходя разогнавшихся русских, огибая фланг, готовясь ударить с тыла.

— Ай, молодцы! — восторженно крикнул Ланской. — Видали, гусары, выучку! Полк! Сабли вон! К бою! Марш!

Уже и Кульнев, ведя за собой гродненцев, торопился отчаянно вниз, и александрийцы, набирая скорость, понеслись на увлёкшихся своей остроумной затеей турок.

Гассан-бей слишком поздно заметил резервные полки русского генерала. Гусары ударили сомкнутым строем, сбили, смяли вьющуюся толпу и погнали обратно к лесу. А там уже атаковавшая первой линия обернулась и встретила неприятеля. Только лучшие кони выручили в этот раз спаги.

Когда последние турки скрылись за стволами деревьев, Кульнев скомандовал бить и трубить отбой. Сотни полторы остались лежать на поле между возвышенностью и лесом, да несколько неудачливых группок ещё пытались отбиться от окруживших и наседающих русских.

Мадатов повёл эскадрон к лощине на левом фланге, куда, он помнил, заскакали остатки взвода. Те уже выезжали навстречу. Вёл их уже Чернявский. Олейников, как Валериан правильно понял, был ранен и еле держался, клонясь вперёд и чуть в сторону. Два гусара ехали у него по бокам, внимательно поглядывая на командира.

— Довольны конём-то, ваше благородие?! — крикнул Фома ещё издали, как будто не было у него более насущных вопросов.

И Мадатов не удивился и только похлопал нового Проба по мокрой шее:

— Быстр, быстр. Но в поводу туговат. Пару раз сильно рвать пришлось, а то бы занёс.

— Ничего, господин ротмистр. Сейчас, как поутихнет, проберусь в лес, сниму седло, ольстры. Всё как-то попривычнее будет. А неделя ещё пройдёт, помяните моё слово, одними шенкелями сможете управляться...

II

Командующий стоял на вершине холма, откуда открывался страшный вид на подступы к Шумле.

До самого рва равнина была завалена трупами русских солдат. Здесь бежали гренадерские, мушкетёрские, егерские полки, а по ним со стен били прицельно турецкие пушкари. На высотах справа стояли уже наши орудия, но полевая артиллерия не могла справиться с крепостной. Кидали ядра через стены, зажгли несколько зданий, смели с парапета десятка два-три ополченцев и — прекратили огонь, когда пехота повернула обратно.

Кульнев подъехал к Каменскому. Ланской, Приовский, Мадатов остановились поодаль. Два эскадрона александрийцев и вовсе остались внизу.

— Ваше высокопревосходительство!.. Хочу доложить, что...

— Шумлу взял?! — хрипло гаркнул, не оборачиваясь, Каменский.

— Никак нет, — в тон графу ответил Кульнев. — Кавалерия крепости не берёт.

— Учить меня вздумал?! А на хрена она нужна — твоя кавалерия?!

— Кавалерия прикрывает пехоту, которая идёт на штурм крепости...

Кульнев отвечал громко, слова произносил отчётливо, словно докладывал проверяющему генералу на плацу в столице или же в Красном. Он обладал редким даже для военного человека свойством — почти абсолютной храбростью. «Почти» добавлял сам, потому что не хотел лгать или же казаться хвастливым. Он искренне верил, что каждый человек чего-нибудь опасается. Просто ему, Якову Петровичу Кульневу, за его четыре с лишним десятилетия жизни ещё не доводилось встретить ту меру опасности, которая бы его испугала. Он лихо атаковал конницу и пехоту, водил гусар на французские и шведские батареи и вовсе не терял дара речи, встречая старшего по званию и, более того, государя.

С генералом Каменским они вместе пробивались сквозь вьюгу по льдам Ботнического залива. Кульнев вёл авангард князя Багратиона, корпус графа подходил к Аландским островам с запада. Теперь Яков Петрович попал в прямое подчинение к старому знакомцу, но становиться в зависимое положение не собирался.

Каменский же впадал в исступление. Только что на его глазах захлебнулся третий штурм крепости. Пехота добежала до рва, перешла его, частью забросав принесёнными фашинами, частью завалив собственными телами, но почти полностью осталась под стенами. Крепость, которая ещё четыре часа назад обязана была свалиться в руки победителю северных армий, продолжала стоять неколебимо.

Кульнев спрыгнул с коня и подошёл к командующему. Ему дела не было до переживаний генерала от инфантерии. Ему дали задание, он его выполнил и считал долгом своим доложить об исполнении:

— Согласно вашему приказанию...

Каменский сжал кулаки. Он тоже знал храбрость Кульнева, знал, и как легко настойчивость кавалериста переходит в упрямство. Чем спорить на глазах офицеров, проще выслушать и забыть...

— Командир эскадрона александрийских гусар ротмистр князь Мадатов... Полковник Ланской бросил весь полк на левый фланг, и эта атака окончательно завершила разгром конницы Гассан-бея...

— Представление на всех, — сухо кинул Каменский, подытоживая услышанное. — А посмотри теперь на наш левый фланг, Яков Петрович. Видишь — корпус Каменского 1-го так и не двинулся. Стоит завистливый старший брат, ждёт, когда младший опростоволосится...

Кульнев знал, что братья в самом деле недолюбливают друг друга, понимал, что граф Сергей Михайлович, старший несколькими годами, ревновал к славе, витавшей над головой младшего. Но ему, военному человеку, казалось странным, что можно было, считаясь родством и чинами, так подвести целую армию.

— Ваше высокопревосходительство, я уверен, что третий корпус встретил чересчур сильное сопротивление...

— Уверен?! — крикнул Каменский. — Ты здесь уверен! А ты поезжай туда и уверься!..

Он отвернулся, и Кульнев решил, что получил точное приказание. Гродненцы его оставались ещё у леса, он взял с собой Ланского с Мадатовым и эскадрон александрийцев...

Гусары проскакали рысью до дороги, ведущей в Шумлу от Янибазара. По пыльному широкому шляху шли мушкетёрские колонны. Это отряд генерала Сиверса придвигался ближе к рубежу будущей атаки.

— Здравствуйте, капитан! — услышал Валериан вдруг знакомый голос. — Простите, ротмистр! Рад видеть вас, князь! Были уже сегодня в деле?

Мадатов свернул направо и пожал руку Земцову. Тот, уже в чине полковника, вёл всё тот же егерский батальон. Валериан огляделся, но знакомых ему лиц среди офицеров не встретил. Полковник мрачно кивнул:

— Всех, князь, всех выбили. Последнего Носова три недели назад. Так же повёл роту верёвками через лес и напоролся. А что же вы?

Валериан только собирался ответить, но его громко позвал Ланской:

— Не задерживайся, ротмистр! У егерей свои задачи, у нас нынче свои. Генерал ждать нас не будет!.. Хорошо он дерётся, полковник, славно. Пока не хуже, чем на земле...

Валериан подумал, что предпочёл бы услышать определение «лучше». Но «не хуже» тоже было пока неплохо...

Личная палатка командира корпуса генерала Сергея Каменского 1-го стояла на холме за речкой Шумла. Гусары остановились у подошвы, Кульнев, Ланской и Мадатов поехали вверху по склону.

Только они остановились, полог шатра откинулся, и навстречу им неспешно, вальяжно ступил высокий полный человек в цветастом турецком халате.

— Что, Яков? Братец тебя прислал меня подбодрить?

Кульнев опёрся локтем на луку:

— Командующий беспокоится, Сергей. Попросил узнать, может, что-нибудь приключилось. Может, ядро случайное залетело...

— Смеёшься, Яков Петрович? Трясёшь бакенбардами! А скажи мне — читал ли ты приказ нашего главнокомандующего?

— Все читали, — дипломатично ответил Кульнев. — На то и приказ командующего, чтобы все войска его знали.

Генерал Каменский поднял руку, в которой был зажат свёрнутый в трубку лист:

— А я не просто читаю. Я его — учу. Наизусть.

Человек в халате отставил ногу и принялся выкрикивать одно за другим слова, которые в самом деле два дня назад оглашали во всех полках:

— Мы! Предлагали! Оттоманской Порте! Мир! Вероломные мусульмане! Несмотря на свою слабость! И на повсеместное поражение их храбрым воинством нашим! Дерзнули оный отвергнуть! Послезавтрашний день назначен днём мщения! И наказания турок за таковую дерзость! Послезавтра! Несмотря ни на какие препоны! Шумла должна быть взята! И вероломное войско великого визиря истреблено!

Гусары слушали молча и неподвижно. Проб решился было мотнуть головой, но Валериану удалось его удержать.

— Скажи-ка мне, храбрый Кульнев, это — речь командующего армией?! Или плач обиженного мальчишки?! Его, видишь ли, в салочки не приняли играть. Он — обиделся! Он решил всех наказать разом. Сейчас как глазки закроет, и во всём мире станет темным-темно! В крепости сорок тысяч отборного войска! Янычары за стенами дерутся отчаянно. Всем это ведомо! Всем, кроме моего младшего брата. А государь его командующим назначил. Шумлу в лоб штурмовать! Сколько уже он на подступах положил? Сколько ещё положит?! Хочет и мой корпус угробить?!

Кульнев спустился на землю и кинул поводья Мадатову:

— Подержи-ка, гусар. Пойдём, Сергей Михайлович, к тебе в дом. Пустишь? Там ты мне всё и расскажешь. Не дело генералам на глазах у ротмистров ссориться. Спускайтесь вниз, Ланской, там подождёте со всем эскадроном. Спешиться, но не рассёдлывать.

Они ждали, пожалуй, около двух часов. Солнце уже заметно сползло к вершинам Балканских гор, когда сверху замахали, закричали. Ланской, Мадатов, пара унтеров с жеребцом Кульнева в поводу поднялись быстро на холм.

Кульнев уже был снаружи, сидел на полковом барабане, раскачивался и мрачно смотрел на подъезжающих александрийцев. Полог же генеральского шатра колыхался, словно кто-то молча рвался изнутри на воздух, на свет, но не находил выхода.

— Гусары! — скомандовал Кульнев. — Помощь!

Полковник с ротмистром слетели мигом на землю и подняли генерала за локти. Мадатов вопросительно взглянул на Ланского — мол, как же в таком виде да верхом?

— Отставить! — рявкнул Яков Петрович. — Мне бы только в седло!

Взглянул на Мадатова и неожиданно подмигнул:

— Что смущаешься, ротмистр?! Помни нашу кавалерийскую заповедь — гусар на коня садится вполпьяна!

Они довели Кульнева до места и поддержали, пока тот, держась за луку, нащупывал носком сапога стремя. А дальше Яков Петрович просто взлетел на спину своего зверя, разобрал поводья и погнал рысью вниз. Ланской только кивнул унтерам, чтобы держались по бокам генерала на всякий непредвиденный случай.

До ставки Каменского они доскакали едва ли не быстрее, чем ехали от неё. Подъехав к командующему, Кульнев не решился покинуть коня и докладывал, оставаясь в седле, произнося слова раздельно и зычно:

— Ваше высокопревосходительство! Корпус генерала Каменского... готов выступить по приказу... и занять рубеж... согласно диспозиции... полученной... — Тут Яков Петрович замялся, пытаясь вспомнить ускользающее число, отбросил субординацию, наклонился и закончил просто и внятно: — Всё в порядке. Пойдёт Серёжа. Сейчас отоспится часика три, голову подлечит и двинется.

III

«На дело не напрашивайся, от дела не отказывайся» — эту мудрую армейскую присказку когда-то сообщил Валериану его первый и пока лучший учитель, полковник Иван Бутков.

На такое дело, что разворачивалось июньской ночью 1810 года, он не стал бы напрашиваться ни при каком случае жизни. Вместе со своим эскадроном Мадатов стоял у ставки командующего Дунайской армией и почти радовался, что не ему приходится сейчас бежать через широкую бугристую равнину, что протянулась перед стенами Шумлы. Не ему нужно прыгать в ров и карабкаться вверх по эскарпу, ожидая каждую секунду удара свинцовой горошины, камня, бревна, пылающего потока смолы или только что вскипевшей воды.

Пока Яков Петрович Кульнев, переборовший сопротивление Каменского 1-го, оправлялся от последствий дипломатической миссии, александрийцы не решались отъехать. Их привёл сюда генерал, он же один и мог отправить гусар обратно. Когда же Кульнев мрачно выступил из палатки, было уже настолько темно, что он сам не решился отсылать людей Ланского. Кавалерия для штурма крепости, тем более ночного, бесполезна, да и мотаться эскадрону по полю, где подступали к Шумле пехотные батальоны, было совершенно бессмысленно. Вестовые же могли ещё пригодиться и ему, и командующему.

Мадатов сидел в седле и мрачно смотрел в сторону крепости. Пылали бочки на стенах, грохотала знаменитая артиллерия турок, трещали ружейные выстрелы. Он, казалось, улавливал даже какое-то шевеление на стенах, где по приставленным лестницам карабкались наверх мушкетёры, егеря, гренадеры. Среди них были и люди Земцова.

— Что грустишь, ротмистр? — Ланской подъехал к нему вплотную, положил на плечо тяжёлую руку.

— Браилов вспомнил, — ответил Валериан честно.

— М-да, — процедил сквозь зубы Ланской: как и все в армии, он знал подробности прошлогоднего неудачного штурма левобережной крепости. — Учат нас, учат пруссаки, французы те же. Теперь вот ещё и турки. Что же генералам нашим наука впрок не идёт?!. Не знаешь?!. И я не знаю. Только вот какая штука, Мадатов, — как полковник становится генералом, так сразу учиться перестаёт. Думает, должно быть, что эполеты голову заменяют. А?!

Валериану хотелось сказать, что полковник Ланской очень скоро сможет сам честно ответить на свой вопрос, если захочет. Но как человек военный он понимал, что при любых отношениях с командиром бросить такую фразу было бы невозможно.

— Тихо, — напрягся внезапно полковник. — Кто-то идёт. Едут.

Мадатов махнул рукой и выехал вперёд на два корпуса. Вахмистр и первый взвод тоже начали было движение, но Ланской скомандовал им остаться на месте. Валериан узнал подъехавших конных. Во всяком случае, того генерала, что ехал первым. Граф Яков Карлович Сиверс, знаток артиллерии и инженерного дела, как все были наслышаны, ещё утром советовал Каменскому не приступать к Шумле. Мол, турки оповещены, знают уже о приказе, о будущем ночном штурме, успели перекопать ров и укрепить оборону на стенах.

Командующий буквально выгнал генерал-майора вон из палатки, запретил больше в ней появляться и пригрозил отобрать командование отрядом.

Теперь Сиверс возвращался после второго приступа. Первый был отбит ещё до полуночи. Командиры колонны перестроили поредевшие батальоны и снова пошли на стены. Опять-таки неудачно.

На середине склона Сивере спешился и дальше пошёл пешком. Его сопровождало несколько офицеров, среди которых Мадатов узнал Земцова. Узнал, вгляделся и ужаснулся. Полковник выглядел точно так, каким Валериан помнил его под валом того укрепления браиловского предместья. Испачканный землёй и кровью, мундир его, показалось ротмистру, прострелен был не меньше чем в двух местах. Но быстрая походка егеря подсказывала, что пули разве что оцарапали кожу.

Каменский поджидал Сиверса, нетерпеливо притопывая ногой.

— Ваше высокопревосходительство! Прошу вас — отдайте приказ отводить штурмовые отряды. Сегодня Шумлу нам взять — невозможно.

— Как невозможно? — вскрикнул командующий. — Нет и не может быть такого слова в русской армии! Один только бросок! Ещё один бросок, и Шумла будет, наконец, наша.

Сиверс тоже повысил голос:

— Ваше высокопревосходительство! Мне уже некого вести на этот бросок. Батальон седьмого егерского, — он показал на Земцова, — оба раза первым ходил на приступ. Теперь из него я могу составить едва ли роту.

— Так возьмите тех, кто отлёживается за рвом!

Сиверс ответил не сразу, словно не мог взять в толк, что же предлагает ему командующий:

— Если там, у крепости, и есть живые, то только тяжелораненые!

— Не верю! — завизжал Каменский, он потряс кулаками перед лицом генерала и затопал ногой. — Я знаю — там есть живые и невредимые. Там — симулянты! Они боятся турецких пуль! Они не хотят сражаться! Там лежат — трусы! Трусы, трусы!

Голова Сиверса дёрнулась, будто от неожиданного удара:

— Я понял вас, ваше высокопревосходительство. Я вернусь и подниму этих... трусов. С ними я лично пойду на стены.

Он повернулся и пошёл, почти побежал прочь, вниз, на равнину. Офицеры — первым Земцов — поспешили за ним. Когда они сели на лошадей, Мадатов, не спросив Ланского, тоже поехал следом.

От батальона в самом деле осталась едва одна четверть. Земцов спешился, построил колонну и двинулся за Сиверсом, тоже пешим, обратно к Шумле. Мадатов ехал, как зачарованный, не замечая, что Ланской ведёт за ним его же собственный эскадрон.

Генерал двигался не торопясь, то и дело наклонялся к земле, тормошил лежащего ничком солдата, поднимал ему голову и — отпускал. Всё было напрасно, даже Валериан на расстоянии понимал, что живых на этом поле никто более не найдёт. Кто мог двигаться, постарался уже уползти. Остальных или зарежут турки, или убьёт утренний холод.

Егеря пошли быстрее, добежали до рва. Турки дали им даже спуститься вниз, а потом ударили подряд тремя залпами... Едва ли половина показалась обратно. Ни генерала, ни полковника Мадатов в строю не увидел, но в середине кого-то несли на руках. Он погнал Проба навстречу. Ядро ударилось в землю шагах в десяти, вороной дёрнулся в сторону, но Мадатов удержал его и успокоил.

Сиверса несли на плечах, ногами вперёд, прикрытого собственной же шинелью. Земцов полусидел на скрещённых ружьях, обхватив шеи ближних к нему солдат.

— Видите, князь! — рыдающим голосом прокричал раненый капитан: правой рукой он придерживал кисть согнутой в локте левой; Валериан вспомнил — он только пришёл поручиком в батальон перед самой гибелью Ива на Буткова. — Так ведь и будут гнать, пока всех здесь не закопают.

Земцов приоткрыл глаза.

— Стыдитесь, Рогов! Солдаты рядом!

— Что с генералом? — спросил Мадатов.

— Четыре пули, — ответил уже полууспокоившийся Рогов. — Только спустились — одна в плечо. Но поднялся и ещё повёл нас к эскарпу. И тут ещё три. Только и успел приказать отходить...

— Полковник?

— Одна в бедро, одна в руку.

— Гусары! — услышал вдруг Мадатов за спиной густой баритон Ланского. — Сабли вон!

Обернувшись, он увидел, что полковник, выстроив эскадрон в две шеренги, готовится атаковать неожиданно появившегося противника.

Сотни две диких наездников, потрясая гибкими копьями, выскочили из оврага неподалёку, надеясь смять, снести горстку солдат, оставшихся от егерского батальона. Но, увидев чёрных гусар, описали неширокую дугу и вернулись в спасительную черноту лощины.

Трубач, скакавший рядом с Ланским, протрубил аппель[24].

— Что с ними? — спросил полковник подъехавшего Валериана. — Выживет ли полковник?

Мадатов честно ответил, что очень надеется.

— А что ещё делать? — хмуро буркнул Ланской. — Вам же, ротмистр, в наказание пять раз дежурить ночью вне очереди. Это война, Мадатов! Егеря егерями, но эскадрон свой гусару бросать не должно!..

I

Июльское солнце пекло всё сильней и сильней. Мадатов вытер ладонью лицо, почесал кожу под нижней челюстью, там, где подбородочный ремень уже натёр небольшую, но чувствительную мозоль. Приподнялся в стременах, оглянулся. Эскадрон всё так же двигался узкой колонной по три; гусары качались в сёдлах, претерпевая жару, жажду, усталость, голод.

Главные силы Дунайской армии уже месяц стояли под стенами Шумлы. После неудачного приступа в начале июня Каменский штурмовать уже не решался, надеясь, что турки вот-вот подъедят ещё не зарезанных лошадей, а потом отворят ворота крепости сами. Чтобы поторопить визиря, он послал лёгкую конницу перекрыть дороги, по которым осаждённым могли подвезти припасы. Александрийцы прошли на северо-запад почти до Разграда, а потом принялись кружить пыльными просёлками, узкими лесными тропами, перехватывая любые повозки, которые могли везти зерно в Шумлу.

Несколько раз Валериану казалось, что они останавливают вовсе не турецких лазутчиков, а отбирают последнее у местных жителей, болгарских христиан, которых русская армия и обещала защищать ценой своей собственной жизни. Так кричала женщина, колотя себя кулачками по цветной безрукавке, так безнадёжно смотрели мужские глаза из-под овчинной шапки, что он и отпустил бы остановленную куруцу, не окажись рядом Ланского.

— Кто же их знает, ротмистр, куда они едут, кому свою мамалыгу везут. Говорят, что детям, а может быть — туркам. Клянутся — и я бы на их месте поклялся. Можно спросить как следует — послать хотя бы вахмистра твоего. Но им же только хуже и будет. Даже если и в самом деле не виноваты. Да и подумай, — добавил полковник, уже поворачивая коня, — чем ты своих кормить будешь?!

Трофейное съестное гусары съедали сами, но его было не так уж много. Лошадей ещё старались подкармливать, а людям уже подвело животы.

Ланской почернел в последние три дня частью от солнца, частью от осаждавших его мрачных мыслей.

— Чувствую, — сказал он, сильно втягивая воздух носом, — чую! Идёт огромный обоз. Где?! Не знаю.

Они сидели в палатке полковника, единственной палатке, что стояла сейчас в лагере. Командир полка, два командира батальонов ночевали под крышей. Остальные офицеры размещались вместе с солдатами у костров. Хорошо ещё ночи были тёплыми и земля не высасывала жар из костей.

Сейчас все штабы и оберы сгрудились вокруг карты, разостланной на койке Ланского. Карта была не типографской, скорее эскиз, набросанный Сергеем Новицким. У штабс-ротмистра, отметил Валериан, острый глаз, хорошая память и неплохая рука. Во всяком случае, те куски местности, что Мадатов держал в голове, он узнавал и на бумаге...

— Завтра поворачиваем на запад. Первый батальон — веером. Я со вторым в центре. Кто натолкнётся на турок — вестовых мне и соседям. Дальше — посмотрим по обстановке...

Четвёртый эскадрон огибал лесной островок. В чащу Мадатов отправил Чернявского с десятком охотников. Там они пробирались меж стволов твёрдого бука, гибких ветвей дикой смородины, сторожко прислушиваясь к сторонним звукам, оберегаясь от возможной засады.

Вахмистру Валериан доверял уже безоговорочно. Он и забыл, что тот был по рождению турком, обрезанным мусульманином, сыном и внуком тех, кто резал и насиловал в Ереване, Варанде, Гяндже. Фома Иванович был унтер-офицером русской армии, старшим унтером эскадрона, которым командовал армянин Мадатов. Корнетом в этом же эскадроне был серб, а поручиком... Валериан попытался вспомнить, к какой национальности причислял себя забулдыга, страстный любитель музыки и женского пола кудрявый Павел Бутович, но не успел...

— Ваше благородие, наши!

На опушке показался один из людей, ушедших с Чернявским. Мадатов оставил эскадрон на Бутовича и подъехал к разведчику.

— Так что, ваше благородие, турки. Конница. Лошадей сорок, не больше. Перешли реку с той стороны, идут вроде как мы. У мыска должны встретиться...

— Хорошо. Скажешь вахмистру, пусть из леса не показывается. Управимся без вас. А когда побегут, прихватите парочку пленных. Только выбирайте поразговорчивее.

— Фома Иванович любого разговорит, — ухмыльнулся разведчик, поворачивая обратно.

Дело не дошло даже до стычки. Турецкий командир тоже выслал разведчиков, и те, едва увидев русских кавалеристов, закричали, замахали нагайками. Мадатов повёл эскадрон рысью, но кони у турок были куда лучше. Они уходили так быстро, что Валериан и не пытался преследовать, решив, что не стоит понапрасну тратить силы ни лошадиные, ни людские.

Только Чернявский со своим отборным десятком выскочил из засады, ударил сбоку рассыпавшихся по полю всадников в круглых тюрбанах и сбил нескольких неудачников. Товарищи попытались было помочь несчастным, но испугались настигавшего их Мадатова и пустились уходить через реку. На том берегу оборотились, стали у воды, оберегая брод.

Но Валериан и не думал переправляться. Также оставил взвод, чтобы турки вдруг не сунулись по изведанному уже пути, и вернулся к Чернявскому.

Разведчики уже спешились и столпились вокруг трёх пленных. Те, обезоруженные и связанные, сидели на корточках треугольником, спинами внутрь, чуть касаясь друг друга плечами. Фома, поигрывая ножом, осматривал их, оценивал, как хорошая хозяйка выбирает на птичьем дворе курицу для обеда.

— Кто начальник?! Куда шли?! Где обоз?! — крикнул Мадатов, не слезая со спины Проба.

Турки затравленно посмотрели вверх на русского командира, но промолчали.

— Не хотите мне отвечать, будете говорить с ним. Самое важное, Фома, узнай — где обоз. Полковник уверен, что где-то идёт большой караван с припасами. Только не здесь, — быстро добавил Валериан, увидев, как вахмистр берёт за шиворот самого молодого из пленных. — Уведи за кусты.

Мадатов разрешил людям спешиться и сам спустился на землю. Но не только рассёдлывать, но даже подпруги ослабить не разрешил. Отошёл к опушке и присел в тени, держа в руке повод. Проб зашёл со спины, подул в ухо, потыкал мордой в кивер. Валериан отмахнулся, не оглядываясь.

За несколько минувших недель он успел оценить подарок Чернявского. За такого коня вахмистра нужно было поить бесперебойно не менее месяца. Валериан уже намекнул Фоме, что долг свой помнит, отдаст, дай Бог только добраться живыми и невредимыми до зимних квартир. Тот ухмыльнулся и подмигнул командиру:

— Я позабочусь...

И Мадатову стало мерещиться, что вахмистр постоянно оказывается рядом при каждой стычке. Не выскакивает вперёд, но зорко «держит» эскадронному спину.

Только ли обещанное ведро ракии было тому причиной или нечто иное — Валериан толком не разобрал. Пока было некогда.

Отчаянный крик долетел от небольшой купы деревьев, лесного форпоста, куда Чернявский с помощниками отвёл захваченных турок. Валериан поморщился и тут же сам обругал себя за чувствительность, неуместную в офицере. Все говорили, что языки надо развязывать, каждый знал, как это делают в условиях полевых, но мало кто желал не то что этим заниматься, но даже присутствовать.

Показался Фома верхом. Валериан тоже взлетел на Проба и порысил навстречу вахмистру. За спиной командиры взводов поднимали солдат.

— Есть караван, — довольно крикнул Чернявский ещё не подъехав. — Верблюды. Сотни две, может быть, три. Точно не знают. Идут от большой реки, ночами. Через два дня собираются быть в Шумле...

II

Ланской сидел на поваленном стволе, слушал Мадатова и чернел:

— Почему ты вернулся, ротмистр?

Валериан растерялся:

— Приказ был узнать и... сообщить.

— И что же ты узнал, гусар, с чем ты ко мне пришёл? Что обоз идёт, знали и без тебя. Откуда — тоже, в общем, понятно. Не через горы же им ползти. А дальше?! Должен был отправить мне взвод с корнетом, а сам идти по маршруту. Искать! Искать! Искать! А теперь что же — всем полком наудачу метаться?!

Он провёл ребром ладони по развёрнутой перед ним карте слева направо, словно показывая несмышлёному офицеру, какой огромный участок нужно закрыть неполной тысяче кавалеристов Александрийского гусарского. Свободной рукой махнул подчинённому — иди, мол, не до тебя, милый, нынче...

Мадатов отошёл от полковника растерянный, и если не униженный, то уничтоженный. Он-то сам видел себя героем — нашёл, выяснил, сообщил. А теперь оказалось, что дело недоделал даже наполовину. Какие там ордена, не разжаловали бы, если вдруг решит Ланской, что командир четвёртого эскадрона попросту испугался отрываться надолго, заходить так далеко.

— Вам не огорчаться, ротмистр, вам приготовиться. — Подполковник Приовский догнал своего офицера. — Ошибка, Мадатов. Все мы ошибка. Каждый... И корнет, и фельдмаршал. Корнет — маленькая ошибка, но частая. Фельдмаршал редко, но очень помногу... Ступайте-ка в эскадрон. Приказываю: не думать, но отдохнуть. Ещё полчаса и — наконь.

Через час полк снова потянулся на запад. На этот раз двумя батальонными колоннами. Ланской взял эскадрон у Ефимовича и умчался вперёд. Остальные двигались шагом, молча и мрачно обливаясь потом под беспощадными лучами жёлтого солнца.

Мадатов ехал один, сжимая зубы, щуря глаза. Ни офицеры, ни вахмистр не решались догнать эскадронного. Они опасались его нечаянной вспышки, а ему, напротив, казалось, что подчинённые стыдятся своего командира. Только бы добраться до турок — одна мысль ходила кругами в его голове. Только бы достать саблю!..

Гусары перешли реку тем самым бродом, у которого Мадатов столкнулся с неприятельской разведкой. На той стороне их ждали Новицкий и десяток гусар из передового эскадрона. Командиры батальонов выслушали доклад адъютанта и быстро повели людей по натоптанной когда-то дороге, виляющей в редком лесу.

Валериан видел, что дорогой давно не пользовались, она заросла, и свежие следы на ней оставляли сами гусары. Но Приовский ускорил темп, не переходя, впрочем, на рысь, и всё оборачивался, проверяя, успевают ли за ним остальные. Казалось, он знает, куда торопится.

Ещё не доезжая до опушки, Мадатов услышал впереди крик и заметил призывный жест подполковника: за мной и делай как я! Вырвавшись из леса, полк перестроился двумя шеренгами для атаки и, набирая скорость, двинулся вперёд.

Большой отряд турецкой конницы мчался александрийцам навстречу. Лошадей триста, прикинул Валериан, на сшибку, наверное, не решатся. И он не ошибся. Саженей за семьдесят турки вдруг повернули согласно вспять и кинулись наутёк.

Гусары понукали лошадей, но дистанция не сокращалась. Впрочем, и не увеличивалась. Мадатов хотя торопился вперёд, но сдерживал Проба, подравнивая свой ход под скорость эскадрона, батальона, всего полка. И вдруг ему показалось, что и турки не слишком торопятся уходить. Что они давно могли бы оторваться от русских, но почему-то предпочитают маячить перед гусарами, подразнивая их, не давая остыть духу погони.

Похоже, эта же мысль перескочила к Ланскому. Полковник крикнул на ходу несколько слов трубачу, скакавшему рядом. Повинуясь сигналу, александрийцы описали дугу и остановились.

Чуть позже стали и турки.

Ланской отдал приказы батальонным. Эскадроны Ефимовича пошли шагом, не упуская турок из виду, сторожа каждое их движение. Приовский же и Ланской с конвоем повернули чуть севернее, держа солнце в уголке левого глаза.

И они всё-таки отыскали обоз. Не разведчики, а полковник каким-то верхним чутьём вывел гусар на след каравана с припасами. Несколько сот верблюдов, нагруженных мешками, двигались длинной цепочкой от берега Дуная к осаждённой русскими Шумле.

Но слишком был силён конвой, чтобы рассчитывать смять его силами одного батальона. Ланской послал за Ефимовичем, в то время как сам с людьми Приовского пристроился в хвост каравану.

— Что же, что подойдёт Ефимович? — сетовал мрачно Приовский. — Подойдут за ним те же турки. Нас прибавится, да только их тоже...

— Мадатов! — крикнул Ланской. — Подъезжай сюда, ротмистр!

Полковник оглядел вороного Проба, гусара в чёрном доломане и ухмыльнулся довольно:

— Турецкий конь, славный! Пронесёт он тебя мимо турок, а?! Смотри, Приовский, как глаза загорелись! А ты говоришь — командовать. Ему бы только ветер в ушах. Чистый мальчишка-корнет! Не бойся, небось не разжалую. Слушай приказ, Мадатов. Там, — он кивнул влево, — чуть южнее гродненцы. С ними Кульнев. Надо до них добраться, надо сказать, чтобы поднимались быстрее, перекрывали северные ворота. Двумя полками управимся. Коли опоздают, всему конец. Но поедешь один. Наездники такие, может быть, и найдутся, но коней уже нет.

Опасность была ещё в том, хорошо понимал Мадатов, что какой-нибудь ловкий стрелок может выцелить его из укрытия своим длинноствольным ружьём. Заряжать турецкие ружья было много сложнее, но били они дальше и лучше.

Он взял пару взводов с Бутовичем и повёл их прочь от колонны. Рассчитывая, что турецкий командир примет их за обычный разъезд и не решится дробить свои силы.

Верблюды, связанные в несколько параллельных цепочек, шли, поматывая горбоносыми мордами. Туго набитые мешки, уложенные между горбами, они несли без видимого напряжения. Огромные копыта беззвучно и мягко опускались на землю, выбивая траву. Караван двигался не быстро, но упорно, взяв главным правилом не скорость, но стремление к цели.

Рядом с плывущими неспешно животными скорым шагом двигались пехотинцы. Ещё дальше от центра клубились кавалеристы. Беспорядочное вроде бы построение охраны на самом деле обеспечивало главное — безопасность движения. Подобраться на выстрел было никак невозможно. Атаковать в лоб — для этого гусары были слишком слабы.

Мадатов оставил своих людей двигаться прежним путём, а сам отвернул в сторону. Расчёт оказался довольно верным. Пока он ехал во главе разъезда, туркам он был безопасен, а значит, неинтересен. Когда же он перестал сдерживать Проба, догнать его уже было никак нельзя...

III

Ещё опасности подстерегали его на пути. Прежде всего, тот отряд, что должен был следовать за Ефимовичем. Но, как предполагал Валериан, они оставались много южнее и вряд ли способны были ему помешать. Главным же препятствием могли стать летучие разъезды, которые разослал во все стороны командир турок. Не нужны были бы даже сотни. Несколько лихих наездников вполне могли перенять одинокого всадника, не испугавшись мундира александрийцев.

Около часу Валериан скакал в одиночестве, а потом всё же его заметили.

Он только спрыгнул на землю, дать отдохнуть вороному и облегчиться, может быть, самому. Но не успел ещё потянуть вниз чакчиры, как услышал знакомое гиканье, и пуля взвихрила землю перед его ногами.

Полдесятка всадников спускались с холма чуть впереди и левее. Примерно столько же турок нагоняли, выскочив из ближайшего перелеска.

Проб заржал, нервно принюхиваясь, и перебрал ногами. Валериан взлетел в седло, почти не касаясь стремени, и, дав шенкеля, погнал вороного рысью, затем галопом. Обеими руками он развязал сразу же обе ольстры — пистолетные кобуры, притороченные к передней луке.

Тех, что сзади, он не опасался. Точнее — о них не заботился. Если лошади под ним лучше Проба, они его достанут довольно скоро. Если же нет... Впрочем, это он успеет узнать и обдумать. Как только обойдёт тех, кто скачет наперерез. Они опасны в любом отношении. Особенно первые двое.

Один был лёгок и гнал, гнал коня, почти свалившись с седла на гривастую шею. Не рискуя напрасно, Валериан выделил не наездника, а животное. Рыжий зверь страшно всхрапнул и сунулся мордой вниз. Что случилось с всадником, Мадатов не разглядел, потому что ему сразу же пришлось позаботиться о втором.

Он только успел кинуть пистолет в ольстру и свесился на сторону, как лезвие свистнуло над плечом, едва не разрезав ментик. Хорошо, что собственная сабля уже висела на темляке. Выпрямляясь, Валериан кинул её через руку колющим коротким ударом. Всадника не задел, но лошадь, наверно, царапнул, и та отвернула в сторону.

Проб прыгнул вперёд, опередив преследователя почти на полкорпуса, и тем самым дал хозяину ещё один шанс. Второй пистолет Мадатов разрядил в упор, прямо в узкое лицо, перевязанное, словно ремнём, усами. Смуглые щёки мгновенно окрасились алым, и турок раскинул руки, заваливаясь назад. Валериан ударил Проба саблей плашмя, подбодрил ещё шпорами и понял, что коня лучшего, чем его собственный, в этой местности нет...

С разъездом Гродненского полка он столкнулся минут через двадцать. Ещё столько же бешеной скачки, и Мадатов предстал перед Кульневым. Генерал выслушал лишь несколько первых слов и повернул гусар к Шумле. Остальное ротмистр досказывал на ходу.

Через узкую расщелину они ворвались в котловину, на краю которой стояла крепость. Теперь им надо было либо скакать, огибая отрог, либо попробовать перевалить его, понукая нещадно коней. Кульнев рискнул выбрать второй вариант. Все эскадроны перемешались, свежие кони и лучшие наездники оказались в верхней части колонны, уставшие еле плелись в хвосте.

Переваливая гребень, вдруг угодили на осыпь. Несколько лошадей упало. Проб присел на задние ноги и осторожненько съехал вниз. Валериан подумал, что сам не сделал бы лучше...

На спуске услышали выстрелы, крики «Ура!» и «Алла!..»

— Вперёд! — крикнул Кульнев. — Вперёд, гусары! Теперь или же никогда!

Проскакав лесом, вырвались на открытое место, где уже шёл бой. Александрийцы гнали турецкую кавалерию. Та отступала, не принимая встречного поединка, но, уворачиваясь от преследования, кусала русских гусар с флангов, останавливала, не давая продвинуться к каравану.

Кульнев собрал гродненцев, оказавшихся под рукой, — чуть более двух эскадронов.

— Гусары! — крикнул он, задыхаясь. — Верблюды!..

Никто не засмеялся, не улыбнулся.

— Марш!.. — И почти сразу же. — Марш-марш!..

Уже разогнавшись, Валериан понял, что они попали в ловушку. Турецкая пехота выбежала навстречу, дала залп и неожиданно стала почти что по-европейски, встречая налетающую конницу. Это были не янычары, ружья с примкнутыми штыками торчали ровными шеренгами, образуя страшную преграду.

Кто-то отвернул в сторону, кто-то упал, напоровшись на стальную щетину. Валериан заставил жеребца сделать вольт и снова стать мордой к турецкому фронту.

— Что, гусары?! Тяжеловато?! — Генерал Кульнев оказался рядом с Мадатовым; он задыхался, но более от злости, чем утомления. — Пробуем ещё раз! Зарядить они уже не успеют! Готов, александриец?!. Марш-марш!..

Валериан с места послал вороного в карьер. Тот взвизгнул от злости, но помчался, стелясь едва не над самой землёй. Линия штыков приближалась. Жеребец попробовал было податься в сторону, но всадник его удержал и, выждав ещё мгновение, бросил вперёд. Проб прыгнул, Мадатов приподнялся на стременах, и вдвоём они приземлились в середине турецкого строя. Валериан хлестнул наотмашь саблей слева и справа, прорубая проход тем, кто накатывался у него за спиной...

— Вперёд, гусары, вперёд! — орал генерал Кульнев, понукая коня.

Мадатов, оставив саблю на темляке, держался почти вплотную. Он думал, что мог обогнать Кульнева, но не был уверен, что должен или обязан.

Теперь их оставалось не более трёх десятков. Но Ланской уже сумел прорваться мимо жаливших его спаги и разгонял полк, не думая совершенно ни о запалённых лошадях, ни о задыхавшихся людях.

Однако и гарнизон Шумлы торопился навстречу долгожданному каравану. Оголодавшие за время осады люди больше боялись упустить лишний мешок зерна, чем встретить свистящий удар сабли. Кульнев понял, что атаковать конвой, не дождавшись александрийцев, было бы просто самоубийством. А генерал он был, действительно, храбрейший, но отнюдь не глупейший.

Он увидел, что в конце одной из цепочек задержались примерно пятнадцать верблюдов, и повернул к ним горстку своих гусар. Одно животное лежало на боку, страдая от ружейной, наверно, раны. Поднимало голову, вытягивало длинную шею, колотило задней ногой, прогоняя жалящую его боль. Турки торопливо развьючивали раненого, не желая оставлять русским столь ценный груз.

Гродненцы смяли тонкую цепочку охраны и обрушились на погонщиков. Когда зарубили последнего, подоспели александрийцы. Кульнев без слов показал Ланскому на уходящий караван и кинулся было следом.

Но уже открылись ворота, уже первые верблюды миновали толстые наружные стены, уже выехала конница, выстроилась пехота, и крепостная артиллерия взяла цель. Первое ядро пролетело над Мадатовым, ударилось о землю, запрыгало мячиком в сторону.

Кульнев осадил коня, вздыбил, провернул саблю пару раз у запястья и бросил в ножны, не глядя.

— Всё, гусары! — выкрикнул он. — Всё! Проспали мы Шумлу!

Мадатов, вцепившись в поводья, опустил голову и упёрся взглядом в тёмную гриву Проба...

IV

— Я так думаю — если гусар пережил тридцать пять лет, то это уже не гусар, а дрянь!

Полковник Ланской разгладил по очереди обе пышные свои бакенбарды и подбоченился.

Он сидел на обломке скалы, подстелив под себя ментик, держал в руке только что опустевшую чарку и щурился под лучами августовского солнца. Он был доволен жизнью, собой, своим полком, своими офицерами, а пуще всего жарким делом, что разворачивалось как раз за его спиной.

Недели полторы-две назад казаки доложили командующему, что неприятель собрал немалую силу на берегу Дуная, у небольшого городишка Батин. Граф немедленно приказал брату выдвинуться туда со своим корпусом и сам, наскоро собрав с полдесятка дивизий, поспешил ему вслед.

Турки в самом деле хорошо укрепились, поставив четыре отлично обустроенных редута, и посадили за ними около полста тысяч войска. Отсюда они могли двигаться как на юг, к Балканским горам выручать великого визиря, запертого до сих пор в Шумле, так и на восток, вдоль реки — отогнать русских от крепости Рущук, которую те безуспешно осаждали едва ли не с самой весны, бессмысленно поделив свои силы надвое.

Каменский 1-й, старший по годам и младший по должности, исполнил полученный приказ незамедлительно. Он знал, что брат составил донесение государю о неудачном июньском штурме, знал, что тот вдруг объявил виноватыми своих подчинённых — генералов, офицеров, солдат. Об этом же говорил и приказ графа по армии, который зачитывали во всех полках при свёрнутых знамёнах и сухом барабанном бое. Не ведал он лишь того, насколько стала известна императору необычайная и непростительная медлительность командира первого корпуса, а потому, на всякий случай, торопился загладить прошлую свою ошибку.

Он поставил свои полки фронтом к турецким редутам и, под прикрытием артиллерии, понемногу, батальон за батальоном выдвигал мушкетёров и егерей, тесня пехоту и оттягивая на себя конницу правого фланга турок.

А там, перед батинским ручьём, речушкой, неспешно волокущей свою мутную воду к Дунаю, стояли уже полки, подчинявшиеся лично командующему. Граф назначил Кульнева командовать авангардом и ждал только момента, когда осаждённые начнут перебрасывать силы, укрепляясь против наседающих русских.

Александрийцев же и вовсе отодвинули от огня. Полк поднялся на плоскую возвышенность и оставался ожидать либо приказа, либо неожиданной диверсии турок в свободный зазор, в стык между двумя корпусами братьев Каменских.

Ланской разрешил людям спешиться, но приказал держать коней в поводу. Сам же собрал штаб-офицеров — батальонных и эскадронных, и приказал расстелить им скатерть среди камней. Водка ещё оставалась у каптенармуса, нашлась и кое-какая закуска. Повод не нашли, да особенно не искали. Пили за полк, за командира, за славных товарищей, за будущие дела, за Георгиевский крест адъютанта полка штабс-ротмистра Новицкого. Где-то в полутора верстах на север рявкали злобно пушки, частили ружейные залпы, а здесь гусарам было тепло, пьяно, уютно. Дольше чем на четверть часа тихую жизнь никто не смог бы загадывать, но прошло уже по крайней мере четыре таких отрезка, солнце поднималось к зениту, и александрийцы разливали уже по пятому, что ли, кругу.

— Да, гусарство — дело рисковое, — продолжал размышлять вслух захмелевший полковник. — Подкрался, налетел, ударил, сбил, отскочил. Засиживаться некогда, да и заживаться, господа, тоже. Жизнь — штука быстрая. Вы только с нас, стариков, не берите примера. Ну, я перевалил уже за середину, подбираюсь к концу десятка четвёртого. Ну, Анастасию Ивановичу повезло...

Все обернулись к Приовскому. Подполковник спокойно встретил пару десятков глаз, только машинально ощупал страшный сабельный шрам, начинавшийся от левого глаза и сбегавший красной змейкой по щеке, подбородку к ключице. Приовский и воротник доломана не застёгивал до конца, обматывал вокруг шеи мягкий, грязный платок.

Он поднялся, поднял чарку и выкрикнул почти без акцента:

— Господа! За полк, за нас, за командира!..

Офицеры вскочили, залпом глотнули водку и снова опустились, кто где сидел.

— Да, всех нас поджидает что-то, кто-то: за ближайшим камнем, за дальним деревом...

Мадатов увидел, что Ефимович поморщился. Он и сам верил, что нельзя говорить о смерти, но перебить полковника не решился.

— ...присяга, господа. Служить государю, отечеству, не жалея живота своего...

— Говорят же, что христианин отправляется в бой не убивать, но умирать, — вежливо вставил в паузу Новицкий.

Неожиданно Ланской фыркнул:

— Умирать! Ещё чего! Это им, — он показал пальцем через плечо, — выгодно. Мы — умирать, они — убивать. Нет, господа, дело солдатское — убивать. Тех, кто намеревается убить нас. Или же тех, кого обязались мы защищать. Нет! Мы умертвляем и — умираем. Когда выпадает такая доля. Не избегать удара, но — предупредить его. Самому сделать первому выпад! А там уж как повезёт... Кто выживет... — Он посмотрел на Новицкого: — Он... или... — обвёл взглядом притихших офицеров и упёрся глазами в Мадатова. — Или, быть может, он...

Валериан почувствовал, что багровеет до самых пяток. С того злополучного июльского поиска, когда гусары пропустили караван с припасами в Шумлу, он старался не попадаться на глаза командиру. Отказываться от дела не приходилось, поскольку ему ничего особенного не поручали. Но и напрашиваться он не решался, опасаясь нарваться на отказ решительный и насмешливый.

Мадатов ни с кем не обсуждал собственный промах, но был уверен, что все офицеры полка считают его причиной неудачной операции полка да всей армии. Все опоздали, но он мог наткнуться и раньше, а потому виновен больше других.

Ему подумалось — как же несправедливо устроен мир. Вот сидит рядом Новицкий, не лучший наездник, не самый меткий стрелок, не ловкий рубака. Но ведь случилось ему оказаться вовремя в нужном месте, и теперь в петлице его доломана светится белым Георгиевский крест. А он, Мадатов, атаковал турецкие пушки в конном строю и не отмечен даже Владимиром. Легко Ланскому рассуждать о смерти и жизни, о случае или судьбе. Он уже командир полка в свои тридцать семь. Валериан немногим моложе, но пока всего только ротмистр. С чем он приедет в Варанду, как покажется дяде? Как пройдёт по Аветараноцу, осмелится ли подняться в Шушу? Может быть, прав был генерал Ланжерон? Остался бы пехотинцем, был бы, по крайней мере, майором. Стоило ли садиться на коня, надевать чакчиры и доломан? Чем были хуже егерские панталоны?..

— Господин полковник, — услышал Валериан незнакомый голос и не сразу сообразил, что это звучит его собственный. — А что нужно сделать, чтобы получить Георгия?..

Не будь пяти выпитых чарок, он не решился бы заговорить при всех о самом насущном. Но, высказавшись, почувствовал внутри странную лёгкость, словно бы уже подал команду эскадрону обнажить сабли.

Ланской разглядывал ротмистра внимательно, без улыбки:

— Ты уже сделал, Мадатов. Сбил две пушки. Я написал представление. Пока результата нет. Не дали, но и не завернули. Подождём ещё, ротмистр. Что тебе так не терпится?

Валериан хотел отмолчаться, но невольно покосился на сидевших рядом офицеров. Ланской понял его совершенно верно:

— Товарищи не дают покоя? Я тебе, Мадатов, отвечу: хорошо, что спрашивают, почему же не дали? Хуже будет, когда начнут приставать, мол, за что получил?.. Что там стряслось?!

От обрыва, придерживая саблю, бежал поручик, назначенный в охранение. Дозорные стояли пешими, чтобы не бросаться в глаза.

— Ваше превосходительство, турки. Кавалерия!

Через минуту все офицеры стояли уже у края, прячась за валунами. Внизу, огибая холм, тянулась от речки длинная цветная змея. Красивая и опасная. Но это были не турки.

— Албанцы, Николай Сергеевич! — тихо сказал Ефимович. — Говорят, Мухтар-паша привёл тысяч пятнадцать. Хорошо дерутся. Свирепо.

Ланской разглядывал противника. Тот самый случай, на который и поставили его полк, отведя от основного сражения.

— Пятнадцати я здесь не вижу. Раза в четыре меньше. А замысел ясен. Обойдут фланг и ударят неожиданно в тыл. Гусары!

Поворачиваясь, он сделал шаг назад и столкнулся вдруг с не успевшим отскочить настырным ротмистром. Смерил всю ладную фигуру от репейка на кивере до шпор и — ухмыльнулся.

— Так говоришь, Мадатов, Георгий?!. Вот — сбей эту колонну — и будет тебе тотчас же крест!..

Валериан кинулся к краю и цепко впился глазами в ехавших внизу всадников. Без видимого строя — где шеренгой по четыре, где цепочкой по одному — албанцы ехали молча и не спеша, беспокоясь только, чтобы русские не заметили их раньше времени.

Несколько секунд Мадатов разглядывал равнину внизу, а потом опрометью кинулся к Пробу, которого держал наготове унтер Шалыгин. Взлетел в седло и поскакал вдоль фронта полка. Гусары уже поднимались в седла.

— Эскадрон, за мной!..

— Березовский! С Мадатовым! — крикнул Приовский.

Майор Осип Березовский, командир третьего эскадрона, повёл своих людей следом.

Ефимович подскочил к Ланскому:

— Ваше превосходительство! Николай Сергеевич! Останови молодца. Здесь же тысячи четыре, может быть, с половиной. А у него даже в двух эскадронах и трёх сотен не наберётся.

Но Ланской, вцепившись пальцами в ребро щербатой скалы, зачарованно оглядывал албанскую конницу, как только что и Мадатов.

— А ведь получится, Андрей Александрович! А ведь пойдёт, подполковник! Пойдёт!.. А они не ждут! А у них бок голый!.. Только не торопись, Мадатов, — бормотал он, притоптывая ногой в нетерпении: казалось, ему легче было самому вести людей в такую неравную схватку, чем наблюдать за ней сверху. — Подожди, ротмистр! Выжди ещё чуть-чуть!.. Ну ещё пару секунд... А теперь давай, Мадатов! Давай!!!

И, словно услышав приказ полковника, из узкого прохода вылетела колонна александрийских гусар.

Мадатов, пока эскадроны спускались вниз по лощине, успел перекинуться несколькими словами с Березовским. Майор не настаивал на старшинстве, но был видимо обескуражен соотношением сил. Валериан предложил ему план, который сообразил ещё наверху, и Осип согласился, потому что вырабатывать другой времени уже не было.

Мадатов, хотя и не мог слышать Ланского, видел и чувствовал то же самое, что и полковник. Выждал, пока колонна втянется полностью в дефиле между двумя холмами, а потом подал сигнал к атаке.

Узкой колонной, мощным броском, они ударили албанцам в бок, пронзили точно копьём. Разделили, разорвали колонну надвое, развернулись и погнали ошеломлённого противника к обоим выходам, не давая ему времени остановиться и соразмерить силы.

Раз побежав, остановиться уже, действительно, трудно. Кавалеристы Мухтар-паши, сына государя Янины, прекрасные наездники и отчаянные рубаки, надеялись уже только на ноги коней, но никак не на свои сабли.

Прижимая уши и обнажив крупные желтоватые зубы, Проб мчался, сам выбирая себе соперника соревноваться в быстроте и точности шага. Щерясь и раздувая ноздри, Мадатов поднимал саблю, чуть доворачивал коня для удобства, привставал и, падая обратно в седло, опускал клинок с выдохом. Кровь брызгала на кисть, на рукав, на щёки, пряный запах пьянил ротмистра пуще выпитой наверху водки.

Храбрый, но неразумный албанец попытался повернуть своего жеребца, встретить противника как мужчина. Проб, не замедляя хода, ударил грудью, сбил, кажется, ещё даже куснул врага. А всадника достал, откинувшись на заднюю луку, хозяин.

Ещё одна спина качается впереди. Совсем молодой парнишка, горбясь и поднимая плечи, нахлёстывает лошадь, надеясь уйти от русского офицера. Мадатов толкнул Проба коленями, рубанул наотмашь клинком и — чуть не вылетел из седла. Промах! И дистанция до красного с жёлтым халата становится всё больше и больше.

Проб внезапно перешёл на шаг, а потом и вовсе остановился. Испуганный Валериан осмотрел бока и грудь вороного — не словил ли он где-нибудь пулю. Нет, просто устал скакать, отказали работать даже стальные мышцы коня, даже громадные его лёгкие. Мадатов потрепал зверя по шее:

— Притомился, гусарский конь?

Оглянулся и понял, что остальные остановились гораздо раньше. Он свесился вниз, вытер тщательно саблю об одежду зарубленного последним албанца и поехал назад, к своему эскадрону.

Навстречу ему уже спешил полковник Ланской. Следом скакали батальонные и конвой.

— Дай! Дай обниму, поцелую!.. — Ланской подъехал к Валериану вплотную, облапил и смачно чмокнул его в обе щеки; кони фыркали, но терпели. — Гусар! Истинный гусар! Вижу — не на правом плече ментик носишь![25]

Офицеры обступили Мадатова, каждый торопился его поздравить. Новицкий тоже протянул руку, улыбаясь довольно искренно. Валериан ответил рукопожатием, но, главным образом, высмотрел белый крестик и ухмыльнулся, представив, как точно такой же станет в его петлице.

— Новицкий! — Ланской уже обдумывал следующее действие. — Скачешь к Кульневу — докладываешь, что рассеяна конница неприятеля. Пыталась зайти в тыл корпусу, но — расскажешь, что видел сам. Других они сюда вряд ли пошлют, что же нам прохлаждаться?

Новицкий не успел ещё и отъехать, как среди чёрных александрийцев появился тёмно-зелёный ментик ольвиопольца.

— Ваше превосходительство! — Поручик не косился на трупы людей и коней, словно накушался этим зрелищем досыта. — Наш авангард выбил неприятеля из первого укрепления. Генерал Кульнев предлагает вам перехватить вражескую пехоту ещё до второго редута. Задача — не допустить турок сесть в другое укрытие.

— Гусары! — приподнялся Ланской в стременах.

Но Приовский и Ефимович уже торопились строить свои батальоны.

— Мадатов и Березовский шагом для сбережения лошадей. Остальные за мной, рысью! Марш!

Валериан глянул наверх. Солнце уже перевалило зенит и начинало клониться налево. Шёл пятый час битвы под Батином. Артиллерия гремела уже много западнее, и, значит, победа клонилась на сторону русских...

V

— Государю императору — ура!

Ура! — гаркнули с раскатом довольные александрийцы вслед своему полковнику.

Валериан кричал вместе со всеми, едва ли не громче, чем остальные. Впрочем, ему и полагалось быть самым неистовым. Уже сколько часов кряду офицеры его полка праздновали очередной знак отличия, присланный их товарищу из Петербурга.

— Давай, Мадатов! — крикнул, усаживаясь на место, Ланской. — Напомни-ка нам государево слово...

Валериан остался стоять и даже не потянулся за листом, на который переписан был монарший указ. Он столько раз его перечитывал сам, столько раз читал сослуживцам, что выучил наизусть каждое слово, каждую запятую.

— В воздаяние отличной храбрости, оказанной вами в сражении против турок... Мы всемилостивейше жалуем вас кавалером ордена Святого Георгия 4-й степени... Пребываем вам благосклонны — Александр...

— Государю императору — ура! — Это подскочил уже Ефимович. И офицеры радостно осушили снова наполненные уже чарки.

— Хорошо, Мадатов, просто отлично, — сказал Ланской. — А напомни-ка нам, товарищам, какие ещё ордена тобой заслужены...

Валериан перечислил — Анны 4-й степени, Владимира тоже 4-й степени, Анны 2-й степени и золотая шпага «За храбрость». Александрийцы приутихли, кое-кто почесал лоб, позавидовав.

— Но это, ротмистр, все на земле. Все службой егерской. Так?

Валериан согласился.

— А Георгий у тебя первый за гусарскую службу. Потому он самый должен быть дорогой. Ведь так?

— Так! — кивнул Валериан, широко улыбаясь. — Гусарский — он самый должен быть дорогой!

— Я скажу вам, александрийцы: капитан Мадатов седьмого егерского сражался храбро и по праву сделался известен многим и многими же орденами отмечен. Но ротмистр Александрийского гусарского князь Мадатов дерётся совсем не хуже. А может быть, даже лучше!.. Гусары! За нашего друга! За князя Валериана Мадатова! За храброго офицера и достойного человека! Ура!!!

Валериан вдруг почувствовал, что у него почему-то повлажнели глаза. Он часто заморгал, стараясь осушить непрошено подступившую влагу, но его уже обступили вскочившие офицеры, тянулись своими чарками, кричали, обнимали, хлопали по плечам. И он сам кричал, чокался, обнимался... Валериан понял: он со своими, среди своих, рядом с товарищами. И он сделался счастлив...