Черный нал

Рассказ Струева

Меня взяли в опорном пункте. Ошибка моя состояла в том, что я не подозревал, что придет целая колонна. Кавалькада какая-то. Мы же их шуганули только что. И тут опять, в наглую. Виноват я. Не прочувствовал. И чтобы милиционеров брать белым днем или серым вечером, нужно очень разволноваться. Мы вдвоем с Ковалевым остались, как раз о твоем деле говорили.

Останавливается у окон “рафик”, выходят двое в омоновской форме. Я смотрю, машина не из райотдела. Ну, думаю, подкрепление. Ход дали делу. Вошли, взяли нас, как детей. Ковалева оставили на звонки отвечать, если бы пикнул, убили. Меня посадили в “рафик”.

— Я “рафика” не видел.

— И твое счастье. Тогда бы забоялся. Нынче чего хочешь купить можно. А лицедеев хватает. Они потом форму поснимали, под ней костюмы спортивные, машину бросили, уехали на другой. Где-то была в засаде. Когда вы бомбометание произвели, я и вырвался. Мы недалеко стояли, за деревьями. Вывалился из “рафика” и побежал. Там машина горит, крики, вы бежите, я бегу. Растерялись они. Упустили. И сразу съезжать. Я вернулся в опорный пункт. Ковалев связанный. Дрожит как осиновый отросток. Мы стали сразу звонить в район. Полная тревога. Настоящий ОМОН. И все.

— Как это все? — не верю я. — Разъехались — и все?

— Номер машины сгоревшей оказался приписанным к одной службе.

— И что?

— А мне не говорили этого. Нашлась добрая душа, сказали по-тихому. Потом повезли меня в Новгород. На опознание. В командировку.

— А я тут при чем?

— А вот по твою душу и послали. Ты, надеюсь, не на Ильмень-озере скрывался? Не по проспекту Гагарина дефилировал?

— Я последний раз на родине русской демократии был лет пять назад. В “Детинец” ездили. Медку попить. Другого чего откушать.

— То-то же. А вот кое-кто другого мнения. Короче, нашли в одной квартире труп. А рядом еще несколько. Дело житейское. Как бытовая ссора. Между семьей и неизвестным. Предположительно тобой.

— То есть как?

— В квартире найдена пустая бутылка из-под коньяка. На ней твои отпечатки.

— Товарищ Струев, так же нехорошо делать!

— Вот-вот. Бутылка эта, как я понимаю, из твоей квартиры. Квартира сейчас опечатана. Печать на месте. Так что соображай. Когда у тебя обыск делали, я присутствовал. Бутылок у тебя было мало.

— Правильно. Я водку баночную пил по нищете и пиво. Иногда. Коньяка была бутылка. Я когда из стога выбрался, домой пришел, отпил из нее и уснул прямо за кухонным столом. Умаялся. А откуда мои отпечатки в городском сыске?

— Они в компьютере по Северо-Западу. В твоей квартире должны быть отпечатки? Друзей твоих. Методом исключения нашли твои. Ну, они повсюду. То есть предположительно твои. С большой степенью точности. Но заложены как твои. Вообще-то так не делают. Но на этот раз кому-то было нужно.

— А что за трупы?

— Хозяин. Иванов Александр Иванович. Жена. Две дочки — девяти и семи лет. И неизвестный.

— Я уже знаю, какой должна быть фамилия убитого. И адрес тебе точный назову. Только вот отведи меня к компьютеру какому-нибудь.

— Список? — догадывается Птица.

— Он. Список-то остался у господина Амбарцумова и копии тоже. А дискета тут. Со мной.

— Про Виктора Птица мне доложил. И про список таинственный. Сколько, говоришь, в нем душ?

— Временами — восемьдесят одна. Временами — восемьдесят. А сколько живых, ответить уже трудно. На четыре меньше, уже точно.

— На три.

— То есть как?

— А вот слушай. Ребята из новгородского отдела про списки, естественно, ничего не знали. Есть трупы. Есть отпечатки. Есть неопознанное тело. Предположительно твой сообщник. Кто может знать про всех твоих корешков? Семья твоя по странам СНГ рассеяна. Товарищи по работе если. Участковый тут самая интересная фигура. Тем более в свете происшедших событий. Короче, привозят меня в морг. И тут начинается вмешательство высших сил.

— ФСБ?

— Бери выше. Божий промысел. Лежат ханурики разные, жмуры. Среди предполагаемых сообщников убийца. Рядом семья пострадавшего. Все рядком. И глава семьи не такой, как все на полках. Случается. Их сначала газом каким-то травили. Из баллончиков. Но не для бытового пользования, а из тех, что можно назвать боевыми. Сам-то членовредитель был в маске. Стрелял из пистолета с глушителем. Но они — семья дружная. Защищались, как могли. Девочки малые должны бы прятаться, по углам ползти. Может быть, уцелели бы. А они отца закрывали собой. Тот недобитый лежал. Они легли на него, уцепились. Примерно так было. У жены молоток в руке. Вокруг все разворочено, повалено, И как-то они сволочь эту повалили, проломили висок. Второй там, стало быть, был. Это вроде ты. Ну вот. Пришел я в морг с лейтенантом местным. Отвел его в сторону, объяснил, что дело нечистое. Александра Ивановича, признаки жизни показавшего, без особого шума в реанимацию. Родственникам сказали, что тело необходимо для следственной экспертизы. Выдать не можем. Лежит он сейчас в одной тихой больничке. Никакое ФСБ ничего не знает. Бандиты не знают. Если у них не каждый второй завербован.

— Лет сколько мужику? — спрашиваю я.

— Под шестьдесят. Поздний брак у него был. Наплодил девочек, да не уберег. Ну вот. А я понял, что знаю-то теперь, что не требуется знать. Взял табельное оружие и уехал. Не было у меня времени оформлять отпуск. Да и не успел бы я этого сделать.

— Как ты на Птицу вышел?

— О… Несерьезный человек. По лезвию ходит. Я пошел на выставку в первую попавшуюся галерею. Там мне десять человек сказали, где у него мастерская. В легендарном доме художников. Естественно, кое с кем он перезванивался. Пойти туда ему нельзя. На это ума хватило. Так ведь, Птица?

Птица смотрит хмуро, не отвечает.

— В доме этом странном травку не курят только коты дворовые. Естественно, это бельмо на глазу района. Я имею в виду моего коллегу участкового. Там у него человек. И не один.

— Назови. Умоляю…

— Вот если благополучно все кончится, может быть, намекну. В семье не без урода. Я хотя и должен вербовать внештатников, предателей не люблю. Ну, знало про Птицыно обиталище преступно много народу. Расслабился кто-то. Языком махнул. Среди своих. После этого наш герой срочно переменил место обитания своего и семьи. А нам с тобой теперь еще предстоит о деле говорить. Потом ехать в Новгород. Александр Иванович пришел в себя и говорить может. Недолго, но внятно. Больше у нас свидетелей нет. Боюсь, что остальные граждане из списка находятся или в бегах, или на пути в морги. Выбор небольшой.

Мы прощаемся с Птицей. Он остается в резерве. Связь прежняя. Это если перестанет работать телефон Струева. Он живет теперь в Петергофе у надежного товарища. Есть одна свободная комната и для меня. Алкаши с Ординарного напрасно будут ждать свою квартплату. Хозяин понял, что дела у меня не совсем благополучны, и поднял планку. Телевизор уже не в счет. Тем более, что лучше там и не появляться вовсе. Если бы владелец своей коммунальной недвижимости знал, сколько времени жил рядом с пятьюстами долларами, отчаянию его не было бы предела. Как не было бы предела радости, узнай он, что прошло мимо него. Какая череда судеб и кончин. И что за бритва сверкнула возле его небритых щек.

Струев хороший слушатель. Не прерывает, не делает удивленного лица, головой не кивает. Ходит по комнате, в кресле сидит, чай пьет. Хорошая вещь — чай. Еще бывает молоко, домашние пирожки, пельмени, борщ. Я стал действительно похож на Пса, пропах джином, не раздумывая бью по головам мерзавцев и не повинных ни в чем людей, бегаю, скрываюсь, отбиваю заложников. Потому что все должны вернуться домой. Я, Катя, Струев, Птица. Утром ходить на работу, вечером с нее возвращаться, жить, писать картины, книги…

Только вот рыбу нужно ловить пореже и в хорошей компании.

Если дело “под безопасностью”, то Амбарцумов, наверное, давно на свободе и пока убран с театра военных действий. Где-нибудь в Англии, в Анталии. А Вальтер с Ромой, может быть, и сданы эстонцам, так как надо что-то делать с трупом господина Ежова.

Пресса “Юрвитан” больше не упоминает. Как специализированная, так и обыкновенная. Как и не было члена коллегии уважаемого агентства, давно и надежно работающего на рынке недвижимости. Струев понятия не имеет, что произошло в офисе “Юрвитана”. Знает только, что Алябьев с бригадой что-то там чинил и украл по халатности оставленный кем-то пакет. А потом исчез. Офис занимал комнаты в старом доме. Мало того, что были проблемы с трубами, в подвале все время стояла вода. Алябьев со товарищи строил дренаж. Рыл траншеи, пробивал переборки, прокладывал трубы, делал гидроизоляцию. Подвал они высушили, и их попросили что-то сделать в офисе. Там Лева наткнулся на конверт. Деньги ему, естественно, приглянулись, а дискета ни на черта не нужна была. Но его застукали, как это объяснили сотрудники, и он побежал. Зная подвалы и какой-то ход в канализацию, который они откопали, он выскочил во дворик, завернул за угол и пропал. Пропал вовсе. Крышку люка успел даже над собой поставить. И ушел. А потом пришел к себе домой, на сотню долларов гульнул и засветился. Его уже человек сто искало. Тогда он ничего лучше не придумал, как бежать ко мне. Правда, конверт спрятал гениально. Но он уронил первую костяшку домино. Сам стал этой костяшкой.

Медлить нам со Струевым нельзя. Александр Иванович сегодня жив, а завтра может умереть. Тем более что найдется группа товарищей, чтобы ему помочь. Утром мы решаем выехать на автобусе в Новгород.

Александр Иванович в состоянии лучшем, чем можно было предположить. Внутренние органы почти не задеты, пули прошли навылет. Был шок, теперь он проходит. Про судьбу семьи ему не говорят, объясняют, что ранены, но шансы есть. Это маленькая больничка на окраине нового района. Иванов привезен сюда под другой фамилией. Труп с биркой Иванова по-прежнему в морге. Любое решение сверху можно засаботировать снизу, если еще осталась совесть или нечего терять.

Струев показывает удостоверение. Сегодня воскресенье, дежурный врач отлучился, медсестра колеблется, но Струев делает такое строгое лицо, так многозначительно кивает на меня, а я хмурюсь, делаю жест, как бы что-то хочу достать из кармана, мандат какой-нибудь страшенный, смотрю на часы. Нас пускают минут на пятнадцать. Состояние больного позволяет. Он лежит себе в отдельной палате, рядом тумбочка, на окне занавески, и чистота кругом. Ни капельниц, ни приборов. Этаж второй.

— Даю вам пятнадцать минут, — повторяет сестра и уходит.

Мы выкладываем на тумбочку апельсины, сок, яблоки и сервелат в нарезке.

— Холодильник в коридоре, — говорит Александр Иванович.

— Да, да, — торопится Струев, после положим.

— Так вы из милиции?

— Саша. Ты должен нам помочь. Не милиции, не комитету. Нам и браткам твоим из списка.

— Какой список? — Холодеет взгляд, напрягаются руки на одеяле.

— Саша. У нас мало времени. Мы не знаем, что это за список. Мы не знаем, кто такой в действительности Амбарцумов. Но он убил уже Ежова, других братков. Тебя убивал, нас. Вот его он подставил в аэропорту в Таллине и в твою квартиру бутылку с его пальчиками поставил, Саша. Ты не волнуйся. Вот вырезки, вот целые полосы. Это то, что попало в прессу. Но как попало, так и пропало. Видишь? Мы смогли защититься. Это я тебя из морга вытащил.

— Так ты Струев? Правда ты? Мне говорили, что Струев. Я фамилию запомнил.

— Ты из Питера? — Да. И он.

— Где Амбарцумов?

— Думаем, на свободе.

— Тогда конец. Вы еще потрепыхаетесь, поскачете. Мне конец. Скажите честно, что с семьей?

И тогда Струев решается.

— Нет у тебя, Саша, семьи. Один ты.

Я закрываю глаза. А когда открываю, вижу, как слеза катится по щеке Иванова, как подергивается подбородок.

— Саша. Мужик. Помоги нам. Что это за список? Он теперь у чекистов. А может, и всегда был. Кто ты? Саша! Помоги. Мы тебя вытащим отсюда. Вывезем, отлежишься. Ты здесь под другой фамилией. Саша. Нас сейчас выгонять придут. Вот диктофон…

Машинка эта маленькая, кассеты — с коробочку из-под аспирина. Вчера весь вечер искали по ларькам. Поллимона стоит. Работает отлично.

— Вот так, Саша. Кнопульку нажимаешь и говоришь. Шепчешь. Тихо-тихо. Как с собой разговариваешь. Тут полчаса на одной стороне. Мы завтра придем в это же время. Ты машинку спрячь. Или кассетку. Под матрас засунь… Вот дай я положу пока туда. Ближе к стене…

— Ну все. Время вышло, господа. Смотрите, он же плачет. Вы тут протоколы свои пишете, совесть поимейте. Вон отсюда.

Мы уходим со Струевым. Надежда хлипкая на игрушку японскую и момент истины.

Нам нельзя тут больше светиться, но и отходить далеко от палаты Иванова тоже не следует. Это наш шанс, наша нить в лабиринте, и другой быть не может, а иная приведет к чудовищу. Нужно выбрать наблюдательный пункт. Я предлагаю чердак соседнего дома. Струев выбирает чердак самой больницы.

В эту ночь никто не посещал Александра Ивановича, кроме персонала, никто не надевал ему на голову полиэтиленового мешка, не подсыпал цианида в сок, не вкалывал услужливую иглу шприца, вынутого из “дипломата”. Бог его берег всю ночь. А он говорил… Ему казалось, что это было очень долго, но монолог его уместился на одной стороне кассеты. Он задыхался, тогда выключал диктофон, отдыхал, ждал, когда вернутся силы, и говорил снова. А потом, выполнив эту свою последнюю работу, умер от горя.

— Ну что? Добились? — встретила нас вчерашняя медсестра.

Тело уже выкатывали из палаты туда, откуда однажды вернули, подарив иллюзию жизни.

Струев вошел в палату, когда там хлопотали белые халаты, прибираясь, снимая простыни, унося картонки и баночки. Он шагнул к кровати и сунул руку под матрас.

— Куда? Что? Зачем?!

Вот она, японская штуковина. И скорее в коридор, на выход.

— Стойте. Что это? Почему! Жаловаться… Позвоню..

Мы слушали голос Александра Ивановича на скамеечке в сквере.

— Моя настоящая фамилия Зотов. Имя и отчество подлинные. Я детдомовец. Как и вся братва из нашей группы. Когда отправляют на такие дела, лучше, чтобы родственников не оставалось вовсе. Это давняя методика — набирать в детдомах пацанов покрепче. Их набирают как бы в Суворовское или в Макаровское. Потом говорят, что будет еще интересней. В десять лет я попал в школу. В семнадцать был уже бойцом одного из спецназов. Все это время мы находились в Белоруссии. Полноценное обучение. По-английски говорили свободно. На практику нас однажды выбросили на побережье Южной Америки. Из пятнадцати человек двое не вернулось. Это было в Чили. Еще До Альенде. Проникновение. Мой город был Ла-Серена. Там было место одно. Оружие, передатчики. Во многих странах готовы наши бункеры и сейчас, естественно. Даже после нашего постыдного переворота бункеры остаются. Руки коротки у демократов. Есть еще люди в Москве.

Потом мы вернулись в Союз. Нас лодка забрала в нейтральных водах. Все как положено. Потом разбор полетов. После нас зачислили в часть. Это уже под Москвой. Служили. То есть тренировались, лекции слушали, ждали первого боевого задания.

Ждать пришлось недолго. Работы тогда для нашего брата было повсюду завались. Я всего говорить не имею права. Потом была последняя работа. Самолетами по одному, по двое летели в разные страны Южной Америки и собрались в Перу. Нас было двадцать человек. Еще ребята из другой группы. По озеру Титикака, смешное название, переправились на пароходике в Боливию. Там в Ла-Пасе еще были люди. Документы у всех были. В Ла-Пасе проходили тогда региональные соревнования. Спорт какой-то. Народу было полно со всей Америки. Так что проблем особых не было, проблемы начались, когда мы начали перемещаться в Санта-Крус. В этой стране не любят, когда в провинции появляются спортивно сложенные молодые люди. Стукачи появились, топтуны. Но мы вскоре как появились, так и исчезли. Одели форменки перуанские — “рейнджерские”, получили в надежном месте боезапас, продовольствие, ушли в джунгли. Это вам все слушать, конечно, безумно интересно. Но это наша обычная была работа. Мы еще не самая крутая команда. Задание наше было — эвакуировать одного человека, который там выполнял свой интернациональный долг. Потом выйти на границу с Чили, там до океана рукой подать, отсидеться и выйти на побережье, где нас, должны были забрать на субмарину.

Мы две недели кормили москитов. В условленное место человек этот не вышел, точнее, его не вывели. Там у них начались нескладухи. Отряд их партизанский блуждал, за ним шли боливийцы, где-то рядом были американцы. Мы дважды сталкивались с партизанами и охотниками за ними. И тех и других пришлось положить. Наконец, пришла вводная. Тот, кто нам нужен, уже захвачен. Игера. Сто тридцать верст от Камир. А может быть, я названия и путаю. Мы были в тридцати верстах от этого места. По джунглям за ночь столько пройти невозможно. Это для туристов. Или героев триллеров. Но мы прошли. Наш человек был неподалеку от объекта. В пять утра он встретил нас на окраине дрянной деревеньки. Указал дом, где находился раненый человек, за которым мы пришли. Ваня Макаров и Петя Гречнев вышли на открытое пространство и пошли к домику. Американцев еще не было. А боливийцы оплошали.

Пацаны сняли охрану. Остальная компания спала. От радости, что они взяли этого революционерами с устатку все перепились. Дело обычное. Так что положить пришлось всего шестерых. Когда вывели человека, мы узнали его. Это был Эрнесто Че Гевара.

В этом месте мы со Струевым спохватываемся, выключаем диктофон, перекручиваем ленту.

— Это был Эрнесто Че Гевара…

А потом на джунгли стал падать американский спецназ. Мы никуда не вышли бы никогда. Командир операции самовольно ввел в бой роту морской пехоты. Нас тогда подставляли, но мы узнали об этом позже. Тогда и начнется самое интересное. А пока война продолжалась. Наши проскочили узкий чилийский перешеек и часть Боливии. Не ищите нигде. Об этом, естественно, нет ни строчки. Вот тогда мир был на грани настоящей войны. Она уже началась, по сути. Наши вертолеты выбросили морпехов в джунгли, и они все там остались. Все до единого. Но мы вышли на границу с Чили, там нас подобрали две вертушки и кинули на авианосец, который уже дефилировал возле чилийского берега. В это время вводную уже получили стратеги, ракеты встали на отсчет. О чем говорил Хрущев с американцами, при чем там был Фидель, никто не узнает ближайшие сто лет. Кто вначале сдал нас, почему, знал один человек. Николай Митрофанович Клепов. Для нас он и был генеральным секретарем, президентом, маршалом, генералиссимусом. Он был нашим начальником. К нему мы еще вернемся. Пока суть да дело, нас поместили на подводную лодку вместе с Че.

Война не началась. Это была попытка переворота. Людей потом увозили пачками и расстреливали. Потопили пару своих же бортов. Нас искали по всем морям и океанам. Мы отлежались на одной базе. Вроде бункера в океане. Потом Че мы высадили в районе Владивостока, и Клепов лично его отвез и спрятал. Куда — неведомо. Мы отсиживались в Союзе. Где — говорить не могу. Потом нам сделали всем новые документы. Нас осталось всего семь человек. Мы разъехались по городам разным, поступили на работу. В общежитиях жили. Кто как сумел. Фамилии другие. Документы были классные. Настоящие. Легенды у всех простые. Родственников ни у кого нет. В основном, все поселились в Прибалтике, в европейской части Союза. На сегодняшний день нас осталось совсем немного. Больше по этому поводу не скажу ничего. Амбарцумов был с нами. И еще один человек. Вы его теперь часто видите по телевизору. Он теперь большой политик. Он и сдал нас. У Клепова были наши деньги. Общак. Изредка мы брали оттуда на жизнь. Когда Амбарцумов с политиком убрали Клепова, Амбарцумов на эти бабки открыл свое агентство. У меня нет доказательств. Но я уверен. И интересы политика и Амбарцумова — его зовут по-настоящему Котов Семен Вячеславович — пересеклись. Один женился на обкомовской дочке, сделал карьеру и сломался. Смотрели фильм “Чужие”? Когда тварь селится внутри, и человек как бы снаружи тот же, только он уже инопланетная мразь. Мутант. Политик хотел идти дальше, выше. Амбарцумов-Котов хотел стать богатым. Но у них же другие фамилии. За ними джунгли и такая тайна. Я знаю, что они ходили вокруг людей из ФСБ, но рот раскрыть боялись. И где спрятан Че, не знали. Вообще, что там у них произошло с Клеповым, загадка. Мне кажется, они его пытали и он умер. Или что-то подобное. Я так мучился все эти годы. А вдруг я ошибаюсь? Я же хотел кончить и того, и другого. С Ежовым встречались. Не решились. И тогда Сема стал кончать нас. Потом его кончит политик. Теперь самое главное. В Москве есть человек. Он знает все. Как его найти, знает вдова Клепова. Настоящая фамилия Клепова — Петров. Звать Степан Ильич. Адрес — улица Полежаева, дом шесть, квартира двенадцать. Торопитесь. Вот все, что я мог сказать. Не знаю почему, я вам верю. Ну, все.

— А у Политика-то руки коротковаты, — заметил Струев в тамбуре московского поезда, куда он вышел покурить.

Я в жизни выкурил всего одну сигарету, и потому мне завидовали многие. Но говорить спокойно о государственных тайнах можно было только в тамбуре, а еще, может быть, в сквере, в лесу, на озере, но никак не в купе, где то ли пассажиры, то ли свидетели.

— Политик плотно работает с безопасностью. Видимо, у него завязка на какую-то часть структуры, на своих людей. Иначе ты бы уже был взят со списками, дискеткой, опознан и пристрелен. Амбарцумов ведь хотя и спецназовец, но бывший. И не оперативник, солдат, хотя и высшей категории. А тут облажался. Почему, думаешь?

— Он сопли распустил. Товарищей своих укладывать — слабо. Он же джин лакал в аэропорту как кефир. Его трясло, как лист осенний. А то, что он дефилировал открыто возле меня и сволочь свою держал рядом, в автомобиле, так это значит просто, что у них в Эстонии все прихвачено. Я бы хоть сто заявлений сделал, меня бы никто не слушал.

— А почему же он все-таки арестован?

— Предполагая полную продажность тамошней правоохранительной системы и полную ее зависимость от другого дяди, думаю, что Политик так избавлялся от Амбарцумова. И в таком случае он уже никогда не покинет камеру. Повиснет на чужих шнурках или умрет от сердечного приступа.

Струев накануне был у друзей в новгородской милиции, распечатал в тихую дискету, и мы сейчас рассматриваем список от “Юрвитана”. Текст сканирован. Отрезана шапка какого-то документа и подписи внизу, видны хвосты рассеченных букв, край печати, штампа прямоугольного, и ничего нельзя более понять. В монологе Александра Ивановича речь идет о двенадцати фамилиях. Здесь восемьдесят. Может быть, это и есть рота из Боливии?

Дом на улице Полежаева пятиэтажный, старый, эпохи вождя народов. Хорошие дома строились при вожде. Есть чем теперь приторговывать.

Мы с Клеповым слепы. Не знаем, против чего подняли свои головы и пустые кулаки. Что такое табельный пистолет Макарова? Может быть, Клепова и не вдова уже, может быть, скажем, квартира под наблюдением. Может быть, всякое другое. Может быть, она вообще сейчас в Сочи.

Двенадцатая квартира на третьем этаже, окна большие, с занавесками. Машин у дома нет, подъезд до самого чердака чистый, решаем идти. Договариваемся о месте встречи, на случай, если придется уносить ноги. Струев остается на лестнице выше, я нажимаю кнопку звонка. Потом еще раз. Никто не отвечает и не открывает. Не спрашивает из-за двери. Мы уходим.

— Давай, Струев, покуда осмотрим местные ларьки.

— И то дело. Смотри. Пива у них больше нашего. Вот это, с медведем белым, я пробовал. Десять процентов. Спирт там, что ли?

— Голландия. Народ крепкий. Голландского ерша я не хочу. Давай местного. С хлеборобом. Смотри, какой хлебороб.

— Это не хлебороб. Вон рожа краснющая. Это пивовар.

Мы берем пиво, садимся на лавочку, решаем возвратиться вечером, чтобы не светиться около дома. Денег у меня еще триста долларов. Струев на нуле.

— Добьем деньги Амбарцумова, что дальше делать?

— Я думаю, не успеем их добить, — говорит Струев. — Нас вечером возьмут в клеповской квартире.

— Ты, если что, стреляй. Не жалей их. И я зря жалел. Надо было вышибать им мозги. А Амбарцумова топить в срамном месте. Сунуть рожу и держать до летального результата.

Мы не узнаем Москвы. Изменились названия станций метро, улиц, и если бы только это. Мы блуждаем по совершенно чужому городу, смотрим триллер в кино и отходим душой в русском бистро. Это я привожу сюда Струева.

— В “Макдональдс” пойдем?

— Зачем? — говорит сытый и благодушный Струев. — Поедем в парк Горького.

— И там все не так. Не надо туда ехать. И на ВДНХ тоже.

Мы возвращаемся к дому вечером, видим свет в окнах. На улице все чисто, подъезд в порядке, и я опять поднимаюсь на третий этаж. Струев остается на лестнице.

Девочка, лет пятнадцати, открывает без опаски и не спрашивая, кто там пришел. Большая по нашим временам редкость.

— Здравствуйте. Я старый знакомый покойного Николая Митрофановича. Приехал из Ленинграда на несколько часов. Мне бы супругу его увидеть.

— Мама умерла. Год назад. — Подумав с полминуты: — Войдите, пожалуйста.

Меня проводят в комнату.

— Меня Аней зовут. Сейчас я вам чаю подогрею. Кофе нету.

Вот и рвется ниточка. Тонкая и неверная. Политик в Кремле, Че Гевара на необъятных просторах Родины, может быть, прикопан уже где, а может, вывезен на Кубу. И домой возврата нет. Остается только купить себе документы и поселиться где-нибудь, пока не сгинет Политик. На стене фотографии семейные. Вот Клепов. Вот его супруга. Вот Аня. А вот молодой человек, а это уже интересней. Армейская фотография. Клепов с товарищами. Капитанские погоны на всех троих. На юге, на отдыхе. Вон кипарисы, курортницы вдалеке.

— Как вас по имени-отчеству? — спрашивает Аня.

— Товарищи по работе зовут меня Псом.

— И что же за работа? Вы ищейка?

— Нечто в этом роде.

— У вас дело-то какое?

— Я книгу пишу. Про морскую пехоту.

— Я вам тут не помощница. И мама ничего не знала. Папа никому не рассказывал.

— А не боишься меня, Аня? Может, я вру тебе? В квартиру пустила. Осторожнее надо.

— В следующий раз не пущу. Сосиски будете?

— Нет, спасибо. Варенье есть у тебя?

— Кончилось.

— Ты, вообще, на что живешь-то?

— Пенсию получаю за родителей. Брат помогает. Он работает. Два лимона получает.

— Тогда конечно. Ты, Аня, этих товарищей папиных знаешь?

— На фотографии-то? Знаю.

— Дашь адреса?

— Вы правда на пса походите. У вас глаза собачьи. Но не волчьи. Вообще-то я осторожный человек. С тех пор как папу убили. Считается, что он разбился, но мы-то знали, что его убили.

У меня возникает соблазн задать вопрос, но я не делаю этого. Сюда бы сейчас Струева. Он поднаторел в допросах. В следующий раз я буду на лестнице, а он пусть идет. Спрошу сейчас осторожно — и все. Поймет Аня, что никакие мы не знакомые дяди Коли, а так. Голь перекатная.

— Ну вот… Тот, что слева, — Грибанов Илья Сергеевич. Живет в Москве. Записывайте. Он часто здесь бывает. Проверяет, что и как. Деньги давал. А второй товарищ в области где-то живет. Адреса не знаю. Они с дядей Ильей не дружат.

— Спасибо тебе, Аня. А какой твой любимый герой?

— Вы еще про настольную книгу спросите. Вы-то какую написали? Я в библиотеке возьму.

— Я тебе пришлю. Бандеролью.

— Ну, Бог вам судья, — вдруг говорит Аня строго и как бы меняется в лице.

Медведково — край земли. Дальше только кольцевая автодорога. За ней непонятное Челобитьево, а правее, вдоль колеи железной дороги, — Мытищи. Илья Сергеевич, господин-товарищ, живет в одном из неописуемых домов на Осташковской улице. Огромные кубики, имя коим легион, шестнадцатиэтажные корпуса, спальный пригород. Вечером, решив, что нужно ловить исчезающий мираж удачи, едем осматривать новую сценическую площадку.

— Ты бы смог здесь жить, Струев?

— Не знаю. Жить везде можно.

— Ты, вообще, кто по образованию? Где на участковых готовят?

— Я — как и ты. Инженер. Только что не художник.

— А в милицию тебя что привело?

— Квартира нужна была. Да и вообще. Романтика.

— А правда, что ты всех ларечниц у нас в поселке перетрахал?

Струев смотрит на меня долго, грустно, по-отечески, как и положено участковому.

— У них же мужья — бывшие кадровые работники фабрики.

— Струев, так там же семейный подряд. Дочки вон какие, взрослые и разнообразные. Они же все губы красят, когда ты свой бродвей обходишь.

— Почему ты не любишь, когда тебя по имени зовут?

— Я имя свое люблю. Но пока не вернусь домой, зови меня и ты Псом. Это каприз такой. Суеверие.

— Ты пес постыдный. Вот и дом. Вот и подъезд.

— Тут наши убогие меры безопасности ни к чему. Мы уже потеряны всеми спецслужбами. Бог остановился в Медведкове. Здесь нас никто не ждет.

Мы звоним по телефону из будки, что у автобусной остановки.

— Илья Сергеевич на даче. Что передать?

— А завтра он будет?

— Он сегодня будет. Только очень поздно.

— Мы завтра попытаемся.

— Пытаться не вредно, — отвечает низкий женский голос.

Спим мы в аэропортах. И не просто в аэропортах, а в видеосалонах. Там документов не просят, места всегда есть и лишь одно неудобство — нужно каждые два часа вставать и выходить. Пока идет проветривание, мы покупаем новые билеты. Лавочка эта порнушная в основном прикрылась, но в портах и на вокзалах крутят старые советские фильмы. Прочие надо выкупать, а те как бы бесхозные. Авторским правом не защищены. Комсомол сделал свое дело. Покрыл страну патологической сетью душных комнат и подвалов, где гениталии и разбой в неестественных цветах. Потом комсомол самораспустился.

Я засыпаю первым. Струев еще долго смотрит фильмы. Обычно его хватает на два с половиной сеанса, потом он отрубается и очень недоволен, когда надо снова вставать. Но откупить себе всю ночь рискованно. Тут-то документы может проверить дежурный в любом звании. Совсем недалеко от нас наряд, и рожки у них набиты боевыми патронами. Поэтому нельзя проводить ночи в двух аэропортах подряд. Сегодня мы выбираем Шереметьево. Тут чисто. Бывшее окно в мир. Потом появилось Шереметьево-2, порт переключили на Прибалтику, потом появился рейс на Сыктывкар, я это хорошо помню, часто здесь бывал, помню, как по инерции прогибался обслуживающий персонал после заграничных клиентов и в каком блистательном состоянии находился общепит. Бары — круглые сутки, техчас поочередно, сиди и пей. Закусывай калорийно и невредно. Потом обшивку кресел порезали, грязи нанесли, как в автобус, потом появились игровые автоматы, а теперь их здесь ой сколько.

— Сыграем, Струев? Деньги-то скоро кончатся.

— Давай по маленькой, — соглашается он.

Мы вколачиваем в однорукого бандита пятьдесят тысяч, проигрываем. Струев вздыхает. Любит он вздыхать. Достает заначку, и мы срываем-таки банк. Жетонов много, они все сыплются. В тройном разряде тройной “бар”, а Струев всыпал туда аж десять жетонов. Мы получаем деньги. Мне на джин, Струеву на водку.

— Плохо, — говорю я.

— Чего ж плохого? Сейчас поужинаем на втором этаже. Я котлету по-киевски хочу. И рыбу красную.

— А то плохо, что повезло в игре — не повезет в деле.

— Так то завтра. А повезло сегодня.

— Тайный ход карты, Струев, чудесное вращение кубиков в стакане не признают хода времени. А впрочем, я бы тоже съел котлетку. Пошли.

Когда в четыре часа ночи нужно вставать и выходить из зала, Струев очень недоволен. Он ругается и силится достать милицейское удостоверение, я бью его кулаком под ребра. Несильно, но больно.

— Проснись. Сеанс окончен.

Мы бреемся в туалете, моемся по пояс, меняем рубахи. Семь утра, и пора приниматься за дело. Кофе, булочка, автобус. Медведково — край земли. Ехать долго.

— Друзья мои. Илья Сергеевич на рыбалке.

— Какой, к черту, рыбалке? — не выдерживаю я удара судьбы.

— Молодые люди, вы на местности ориентируетесь?

— Вот компас сейчас купим и пойдем. Азимут дайте.

— Азимут вам не нужен. Вы где сейчас находитесь?

— В автомате, напротив вашего дома.

— Вот чудесно. Видите мост впереди?

— Видим.

— Это Яуза. Проходите мост, потом увидите бензоколонку. Справа опять же Яуза. За ней прудик такой, это они с речкой сливаются. Вот на том месте, где сливаются, Илья Сергеевич ловит уклейку. И сейчас самое время. Вы его в лицо, надеюсь, знаете.

— Мы его давно не видели. А в чем он одет?

— Не в чем, молодые люди. А во что. В ветровке зеленой, в сапогах высоких. Кепочка с козырьком.

Мы выходим к Яузе. Илья Сергеевич — вот он, рядом, но на другом берегу. Ловит он один, и ловит здорово. Уклейка крупная, клюет часто. Грязи на берегу много, мы возвращаемся на тротуар, выходим на кольцевую, на мост, и здесь уже по натоптанной торной тропе приближаемся к Грибанову.

— На опарыша?

— На тесто. А вообще-то, на опарыша. Вчера не купил, а сегодня пошел проверить, а уклейка пошла. Вечером здесь человек сто будет. Вы, что ли, вчера звонили?

— Мы.

Грибанов подсекает, отрывается поводок.

— И все-таки поганые эти норвежские крючки. И не говорите. Самый маленький?

— Номер четырнадцатый. Наш, примерно, чуть меньше второго. Но почему лопаточка? Как рыба в сто граммов, соскальзывает.

— А вы вяжете правильно?

— Я и восьмеркой, и всяко.

— Надо приплавлять. Иголку на спичке нагрейте и тоненько в узел.

— Не поможет.

— Да как не поможет? Я на один крючок всю весну и пол-лета ловлю, — вру я безобразно.

— И где же ты ловишь?

Илье Сергеевичу лет шестьдесят пять. Так выглядят бывшие генералы. Вот и удочка у него генеральская. Такая сейчас тысяч двести стоит. И куплена недавно. Ни царапины, ни потертости.

— Удочка толковая.

— И удочка дрянь. Подарили на день рождения. Но пора возвращаться в нормальное состояние погонь, убийств и государственных тайн.

— Вы удочку-то положите. Дело наше внимания требует.

— Это уже интересно, — говорит Илья Сергеевич. Удочку, однако, не кладет.

Утро над Яузой теплое, светлое, добродушное. Серый массив Медведкова вдалеке, на психику не давит. Шумит потихоньку хозяйство бензоколоночное. Приехал, заплатил, заправился. Дорога чистая. Езжай куда хочешь.

— Илья Сергеевич. Мы с моим товарищем попали как куры в чахохбили. Потому что товарищ Амбарцумов простые щи, даже с курицей, есть не станет.

А Грибанов не старик еще. Просто крепкий мужик. Вот он аккуратно снимает уклейку с крючка, опускает ее в ведерко, сматывает катушку, складывает телескоп, наклеивает кусочек пластыря на крючок, чтобы не отстал от рукоятки, потом моет сапоги.

— Пошли, тут пеньки есть. Посидим. Обсудим дело.

Сначала я долго и вразумительно рассказываю краткую историю своей жизни до этих самых мгновений, до пеньков. И на глазах — а это ощущается физически — уходит из него добродушие, и не сталь вовсе, а какой-то запредельный металл появляется в прищуре его генеральском, в развороте плеч и в голосе.

Потом свою историю рассказывает Струев. Показывает удостоверение свое. Предъявляет зачем-то табельное оружие. Потом Илья Сергеевич слушает предсмертный монолог Иванова-Зотова, потом рассматривает список Амбарцумова. Я смотрю на часы. Прошло пятьдесят восемь минут с того мига, как я назвал фамилию хозяина “Юрвитана”.

Грибанов еще минут пятнадцать сидит молча, смотрит на игру уклеек в реке, глядит сквозь прозрачную рощицу на Медведково.

— Пошли.

— Куда?

— Сначала я удочку отнесу, ведерко. Переоденусь. А потом поедем.

— Куда?

— Что ты заладил? На кудыкину гору. Ваша самопальная группа теперь подчиняется мне. Кстати, вы никого не привели?

— А если б мы знали! — просто отвечает Струев.

— Здесь меня подождите, — просит Грибанов, оставляя нас у дверей своего подъезда.

Отсутствует он минут пятнадцать. Возвращается в хорошем костюме с блестками, в галстуке, поверх плащ белый, а туфли и вообще долларов за семьсот. И одеколон… От этого лицезрения у нас со Струевым не прибавляется оптимизма. Богатый человек — наш классовый враг. Или иллюзия врага.

Машина его, белая “девятка”, вымыта до безумия, в салоне стерильная чистота. Мы садимся сзади.

— Оружие отдай, — протягивает он руку.

И Струев отдает свой ствол, запасную обойму. Грибанов прячет пистолет в “бардачок”, но закрывать его не спешит.

— Удостоверение давай. — И участковый безропотно отдает книжечку в полиэтилене.

— А у тебя?

Я мотаю головой:

— Только фальшивый паспорт, жбановский.

— Давай. — И рука ладонью вверх, ждет….

— Мы бы и так никуда не делись.

— Знамо дело, — подтверждает Грибанов.

Мы выезжаем на кольцевую, и Струев молча, не задавая вопросов и не давая поводов к ним, набирает скорость. Едем долго. Как будто он весь круг решил сделать и вернуться, а потом выпустить нас наружу и сказать: “А теперь идите, куда шли. Вот ваши цацки. Недосуг мне все эти тайны. Уклейка дуром идет. Потом плотва двинет с окунем”. Я вспоминаю Алябьева и впадаю в грех. Говорю о нем про себя долго и плохо.

Наконец мы останавливаемся на перекрестке кольцевой улицы имени Арвида Яновича Пельше.

— Что здесь?

— Кладбище, — просто отвечает Грибанов.

— Какое? — интересуется Струев.

— Востряковское, — заканчивает объяснять цель нашей поездки Грибанов.

Неприметное здание в парке, напротив бокового входа на кладбище.

— Прошу, господа бомжи, на выход.

Мы выходим. Наш душеприказчик запирает автомобиль и ведет нас внутрь. Вахта, охрана, вертушка.

— Они со мной, — говорит Грибанов.

Мы поднимаемся на третий этаж, последний. Контора какая-то. Мужики, похожие на оперов из фильмов, барышни в строгих костюмах, двери без надписей. Грибанов не стучась открывает одну. Там кресла, журнальный столик, пепельница.

— Ждать здесь, — приказывает он и выходит. Ждать так ждать.

— Ты думаешь, что там? — спрашиваю я Струева.

— Похоже на курилку.

— Ясно, что не конференц-зал. Что за контора-то?

— Тонкая контора. Даже вывески нет.

— Хорошо, что мы люди некурящие.

— А я бы закурил, — говорит Струев.

— Струев. Обещай, что, если ты вернешься, найдешь Катю и моего кота. Кота можешь взять себе, а ей скажи, что я неплохим, в сущности, был человеком.

— А другу твоему что сказать? Крылатому?

— Чтобы он в следующий раз не шатался по окрестностям, а занимался каким-нибудь полезным делом.

Наконец Грибанов возвращается. С ним двое молодых людей, опрятных и складных.

— Пошли, — говорит Грибанов.

Мы идем вниз, на первый этаж, один сопровождающий впереди, другой — чуть отстав. Мы опускаемся на следующий уровень. Подвальный. Зальчик с диваном, коечками, столом и телевизором.

— Что это?

— Внутренняя тюрьма. — Чья?

— Неважно, — скромно отвечает Грибанов. — Поживете денек-другой. Здесь вы в полной безопасности. А мы кое-что проверим.

— Товарищ Грибанов… — пробует еще что-то уточнить Струев.

— Обед в два, завтрак в девять, ужин в семь. Туалет за той дверкой, — вступает в разговор молодой человек из сопровождающих, — постельное белье, сейчас принесут. Отдыхайте, товарищи…