Черный паук

ГЛАВА XIV. ТРАГЕДИЯ.

Скользя по мокрому тротуару, падая и снова вскакивая, Пайонк крался вдоль улицы. Перед ним бежала, размахивая руками, его тень.

Он бредил и иногда ловил себя на том, что повторял вслух бессчетное число раз одну фразу:

— Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил… Испано–Сюиза сто восемьдесят сил…

Он закрывал тогда ледяной ладонью рот и до боли прикусывал губу, чтобы сдержать озноб и не бредить вслух. Тогда раскаленное дыхание прожигало ему ладонь насквозь. Слезы, вызываемые жаром, скатывались по круглым стеклам очков, как весенний дождь.

Пайонк очень хорошо знал, что с ним такое.

Пребывание в притонах, куда загнал его страх перед арестом, для всех может окончиться трагически. Для него оно окончилось самым настоящим сыпняком, о котором уже успела забыть оправившаяся от девятнадцатого года Москва.

— Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил… Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил…

Луна качалась за его затылком, и он ощущал соприкосновение к влажным от пота волосам.

— Где я потерял кепку?., где я потерял кепку?., где я? — бессмысленно повторял он, отстукивая зубами марш.

— Не забыть: книгу по моторостроению, по самолетостроению, чертежи «Афанасьева Н-I» и для меня, для меня… Что для меня?.. Ах, да!.. ее письма… Почему он держит ее письма?.. Ее письма…

Этой ночью должна была закончиться страшная цепь его преступлений. Этот раз враг не уйдет…

Он еще был здоров, когда, шаг за шагом, подготовлял для этой последней ночи.

Переодетый монтером, он пробрался на квартиру Афанасьева и снял слепок со всех замков, в дверях и в шкафу. Убить его тогда он не захотел. Квартира битком набита жильцами, его сцапают и расстреляют… Нет, это не годилось! Тогда его изобретательность напряглась до последней степени. Он вызвал подложной телеграммой одного жильца — старшего бухгалтера — к больной жене в Харьков; другому нашел комнату на лучших условиях.

Один из жильцов вовремя догадался заболеть и лечь в больницу, а самого упрямого он выманил в Оршу письмами, напечатанными на машинке, на бланке большого госучреждения, с предложением места с хорошим окладом.

Осталась старуха–служанка и десятилетняя дочь бухгалтера.

Ну, с этим он справится…

Так рассуждал он, когда был еще здоров. Теперь он шел, толкаемый ненавистью и алчностью, но мысли его сошли с привычных рельс.

Лунатики ходят по карнизам и крышам и не падают. Его бредовое состояние обостряло инстинкт и бессознательное равновесие. Он открыл свой чемоданчик.

Вот вход от парадного хода. Вот ключ от комнаты Афанасьева. Вот ключ от его кабинета. Все на месте. Отмычки для письменного стола, флакон с хлороформом, стилет… бутылка с… Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил… Испано–Сюиза… сто восемьдесят сил…

— Вам к кому? — спрашивает швейцариха, открывшая ему дверь.

Уже три часа ночи, у посетителя странный вид и нет головного убора.

— Испано–Сю…

Он взял себя в руки, отчетливо и спокойно сказал:

— Я врач. Меня вызвал по телефону из 24 номера Владимир Платонович Афанасьев. Ему очень плохо, и я тороплюсь.

Он решительно прошел мимо женщины, сунув ей в руку монету.

По лестнице он шел, не торопясь и не останавливаясь. Когда внизу хлопнула дверь в швейцарскую, он вложил дрожащими пальцами ключ в американский замок. Легкий нажим… Дверь пропускает его без возражений… Красные стены маленькой передней стремительно бегут мимо него, слегка наклонившись вперед. Он инстинктивно хватается за стол и трясет головой. Стены становятся на свое место. Он одевает войлочные подметки и пробирается коридором.

Стоп. Вот она!

Комната, наполненная враждебными шорохами и запахами, втягивает его в себя.

Эта комната, где спит и ест товарищ Афанасьев, иначе, — на языке дореволюционных квартир, — спальня, столовая, будуар и гостиная. В углу ширмы. За ними постель. На постели «он».

Пайонк трет виски, прикладывая холодный ключ к пылающему лбу.

Луна льется широко полной в венецианское окно. Белый луч углом ложится на жесткую, плохо выбритую щеку спящего.

Нет, он не убьет его сейчас. Он устроит ему иллюминацию на прощание! А пока — спи! Прыжок. Шум борьбы. Сладковатый и тлетворный запах хлороформа. Готово!

Теперь за дело. Он входят в кабинет и презрительно усмехается. Не умеют эти люди жить! И это называется частный кабинет комиссара ВВА, конструктора и прославленного летчика. Это — комната работника среднего достатка, занятого компилятивным трудом. Много книг… бумаги… словари…

Через пять минут в чемодане все, что надо, кроме… кроме… писем. Вот чертежи, заметки, дневники, а писем, ее писем — нет.

Он лихорадочно роется в бумагах, перетряхивает книги…

— Я брежу, — шепчет он, — с чего я взял, что у него есть письма моей жены? Ты не должен думать о письмах… Ты не должен думать о письмах, — несколько раз повторяет он. — Писем никаких нет!

В комнату легкий стук. Пайонк сжимается в комок. Нежный детский голосок нерешительно спрашивает:

— Дядя Володя, вы не спите? Дядя Володя!

Пайонк тихо крадется к двери. Эта девчонка погубит все его дело: разбудит старуху, и обе поднимут скандал на весь дом.

Девочка говорят со словами в голосе:

— Дядя Володя, мне страшно. Кто–то ходит по передней, и дверь на лестницу открыта. Дядя Володя, почему вы не отвечаете, я же слышу, что вы в кабинете, и…

Дверь на лестницу! Вот в чем дело! Как он неосторожен. За дверью слышен печальный вздох.

— Дядя Володя, я же не хочу вам мешать, если вы работаете, мне просто страшно… И так плохо пахнет чем–то…

Пайонк шипит от злости. Он вкладывает ключ в замок и очень быстро открывает дверь. На мгновение мелькает испуганное личико и длинная ночная рубашка.

Детское горло так хрупко. Никакой возни… Валяйся тут, падаль.

Он снова пробирается в «спальню». Вокруг всей комнаты, под кроватью, под окном с кисейными занавесками, под столом со свешивающейся скатертью, под диваном поползла черная змейка, пахнущая газолином.

— Испано–Сюиза… Испано–Сюиза… Теперь — главное.

Из маленькой коробочки от монпансье Пайонк достает несколько мертвых пауков. Больших, черных, жирных пауков.

Он разбрасывает их по одеялу, по полу, на ночном столике, на подушке.

— Теперь ты вспомнишь «Черного паука», — злобно шепчет он.

Может проснуться служанка не вовремя… Он крадется на кухню. В руке его блестит синяя узкая сталь стилета. Через пять минут возвращается, и теперь стилет не синий, а красный.

Он проснется от жары, дыма. Кинется к двери. Дверь закрыта. А дверь крепкая — одному не выломить: дом старый, добротный, купеческий.

Кинется к другой. Заперта. Окно на пятом этаже… А если он будет звать на помощь в окно?..

Не годится! Надо связать. Так. Теперь попробуй двинуться или крикнуть, ты, комиссар Афанасьев!

Огонь в комнате будет заметен не сразу. Никто не догадается, что в комнате кто–то есть, потому что Афанасьев не отзовется на стук.

Девчонку и старуху запереть в кабинете, чтобы трупы не возбудили подозрений и не заставили взломать дверь раньше времени. Никому не придет иначе в голову ее взломать до прибытия пожарной части.

—Испано–Соиза… 18о сил…

Надо взять себя в руки и не поддаваться болезни.

Завтра на самолете в Нижний, оттуда окружным путем в Минск. А болеть можно в Польше, и с большим комфортом.

В миссии все готово, документы, билет… В крайнем случае, если будет очень плохо, дадут сопровождающего или сиделку.

— Лежи, лежи, Афанасьев, помни Жермену Пайонк!

Через десять минут к швейцарихе позвонили.

— Выпустите меня, я зря прождал товарища Афанасьева. Служанка только сейчас вспомнила, что он, не дожидаясь меня, поехал в больницу.

Голос у господина сердитый, лицо недовольное. Конечно, неприятно! Будят ночью, а потом заставляют ждать.

Швейцариха сочувственно покачивает головой и выпускает посетителя. Она жмурится спросонок и не замечает, что верхние окна дома, что напротив, занимаются нежным, розовым светом — как будто раньше срока проснулась розовая июньская заря.

— Дядя Володя… милый… Потерпите!.. Моя дверь тоже закрыта. И Настя здесь… Но она, кажется, умерла… Господи, господи.

Маленькая девочка, с посиневшим горлышком, цепляется тонкими паль–чиками за дверь, за которой стонет привязанный к кровати Афанасьев. Она видит его в замочную скважину. Комната полна дымом и он пробирается едкими струйками сквозь кабинетную дверь.

Афанасьев не может кричать, рот его крепко стянут, но он глухо стонет, разрывая на части сердце девочки. Пламя лижет его волосы… Одеяло тлеет… Черные пауки шевелятся, оживают и ползут на лицо… Это не пауки, это синеглазая Жермена…

Уже на дворе заметили пожар. Топочут по лестнице. Но Афанасьев уже задыхается. Он сгорит раньше, чем выломают дверь.

Взгляд девочки падает на ключ, торчавший в шкафу… Скорее, скорее… Может быть, подойдет…