Черный паук

ГЛАВА II. КТО СТРЕЛЯЛ?

— Побольше лимону, дядя Володя… Пожалуйста, пей и не разговаривай.

— Славная у меня племянница, — умиленно подумал, допивая четвертый стакан чая, Афанасьев.

Припадок пошел на убыль. Теперь он согрелся, и больше всего на свете хотел спать.

Николай Иванович раздраженно ходил из угла в угол, глотая язвительные слова, срывающиеся с его губ.

— В толк не возьму, — сказал Афанасьев, — кому это вздумалось меня по темечку тюкнуть. Вероятно, простое хулиганство… Милое наследие прошлого.

Николай Иванович не выдержал:

— У нас, кажется, и своего хватит, без наследства. Порядочки… Милиция тоже хороша! Такие номера почти среди бела дня! Прямо стыд! Что ж ты, дядя, не закричал, не побежал за ним?

Афанасьев насмешливо взглянул на племянника.

— Вот ты уж, наверное, побежал бы… от него. — Николай Иванович вспыхнул, хотел ответить, но суровый взгляд жены заставил его промолчать.

— Ты прекрати; знаешь, — продолжал Афанасьев, — что хулиганство — это несчастье, которое нельзя изжить сразу. У нас недостаточно средств, чтобы осветить и охранять все окрестности Москвы. Брось ныть, Николай Иванович, свою интеллигентскую печень испортишь…

Он встал и потянулся.

— Спать хочу. Если бы не Козлов, я, вероятно, и сейчас бы еще валялся

в парке. Жаль парнишку — как его исковеркало!

— Разве он не всегда был такой? — спросила Наташа.

Года три тому назад, в самое пекло гражданской войны, Козлов был в N-ой армии. Он числился летчиком–наблюдателем и готовился перейти в военлеты. В то горячее время особых специальных знаний не требовалось, каждый летчик был дорог, а Козлов, парнишка способный, ухитрился на практике основательно изучить летное дело. Было ему тогда не больше 19 лет. Так вот, получает штаб этой армии радиотелеграмму от командующего юго–западным фронтом, такого содержания:

«Последние дни противник широко применяет самолеты в бою с кавалерией, таким способом восполняя свои слабые силы. 16 и 17 августа отряды противника, в числе 9 самолетов кружились над наступающими частями Красной армии. Войска, атакованные не менее чем 3 раза в день, понесли большие потери в людях и конях.

Прошу распоряжения о немедленной высылке в мое подчинение одной противосамолетной батареи и одного истребительного патруля, в составе не менее пяти самолетов».

Значит, лоб в лоб! Что там противосамолетная батарея, самолеты — вот это так.

Собрали несколько аппаратов (гробы, старье), отрядили в штаб Юго- Западного фронта комиссара корпуса с инструкциями и очень важными документами.

Была осень. Август месяц. Ранний листопад, яблоки, холодок… Впрочем, к рассказу о Козлове это не относится.

Командовать патрулем назначили Яновского, бывшего офицера, опытного тактика.

Эта был лояльный человек, с красным военным стажем, ничем не запятнанный и очень приятный в общении. Один Козлов его недолюбливал.

Раненько утром отправились.

Комиссар сел к Яновскому на «Бреге», отбитому у белых, с приличным по тому времени мотором.

Итак, впереди летит Яновский, вторым летчик Угрюмов с наблюдателем Козловым, и далее еще два паршивеньких допотопных «Эльфауге».

Все шло благополучно. Стали уже приближаться к фронту, где предстояло сесть у штаба.

Но вот над местечком С., откуда рукой подать до польской границы — Яновский загибает крутой вираж и летит на запад. Весь отряд покорно следует за ним.

Козлову не по себе. Тут что–то неладно! На кой черт ведущему менять намеченный в штабе маршрут. Он следит за Яновским и старается понять, что бы это все значило. Вдруг, на глазах у замершего от изумления Козлова, «Бреге» начинает «развлекаться». Он ни с того, ни с сего делает крутую петлю. Из его фюзеляжа выпадает какой–то темный предмет и камнем летит на землю.

— Комиссар выпал, — кричит Угрюмов. — Забыл пристегнуться, черт его…

Но Козлов мгновенно соображает:

— Предательство! Яновский сбросил комиссара и собирается удрать в Польшу с документами нашего штаба.

—Догоняй паршивца, — орет он благим матом. — Дело нечисто!

Окончив мертвую петлю при выключенном моторе, Яновский постепенно набирает скорость, но это дает возможность Угрюмову подлететь к нему совсем близко.

Вдруг — над фюзеляжем «Бреге» беленькое облачко … еще… еще…

Будто горох барабанит по крылу… еще дымок… еще… и Угрюмов, с простреленной головой, сползает со своего сиденья.

— Хорошо, что перед полетом установили добавочное управление, — думает Козлов и выравнивает начинающий мотаться «Эльфауге».

Остальные самолеты отстают. Там до самого конца так и не могли понять, в чем дело.

Яновский сначала отстреливался из револьвера, потом затих. Пулемет его, установленный неподвижно, мог стрелять только вперед. Видно, он решил, что тратить время на револьверную стрельбу не стоит. Он делает ручкой Козлову и набирает высоту.

Козлов — летчик неопытный. Орудовать пулеметом, одновременно держа управление — для него вещь почти невозможная, но когда под ним развертываются пограничные леса, он делает героическое усилие, и начинает обстрел «Бреге». Он поливает его из пулемета так настойчиво, что Яновский начинает волноваться. Он снова стреляет в Козлова. Козлов, раненный в плечо, чувствует, что силы его покидают, скоро он не сможет больше следить за самолетом.

Под нами уже Польша. Яновский будет в безопасности, с важными документами в руках. Медлить нельзя. Осталось только одно — таранить.

Погибать, так погибать, но документы в панские жадные лапы не попадут. Козлов решается. Он напрягает последние силы, и слова обстреливает Яновского из пулемета.

Конечно, «Бреге» был быстроходнее гробоподобного «Эльфауге», и мог благополучно удрать.

Но Яновский, напуганный пулеметный обстрелом, на который он не мог отвечать, растерялся, и это его погубило. Он сделал переворот через крыло, чтобы встать носом к противнику и ответить ему своим пулеметом, но, не рассчитав высоты, очутился как раз под Козловым.

Через минуту шасси и колеса «Эльфауге» с силой ударились о его крыло.

«Бреге» покачнулся, бессильно повис в пустоте и мертвым штопором пошел в землю.

Но Козлову было не легче.

В то время, как он таранил неприятеля, самолет по инерции продолжал двигаться, и «Эльфауге» сделал мертвую петлю, из которой неопытный Козлов выйти не сумел; песенка его была спета.

Головой вниз пропланировал он до самой земли, перешел в пике и…

Но тут произошло что–то совсем необычайное… Козлов не сгорел, не умер от разрыва сердца и не разбился насмерть!

Он вылетел из самолета метров за десять от земли и свалился на густые вершины дубов и кленов.

Ветви их не очень дружелюбно встретили летчика и швырнули его, исцарапанного, изуродованного, на мягкую землю.

Но падение было ослаблено, и Козлов остался жив. Он пролежал в лесу несколько часов, чуть не умер от потери крови и лихорадки, пока его не нашел лесничий, поляк и тайный коммунист.

Он приютил Козлова у себя в сторожке до ночи, и ночью перенес его на своих плечах через границу на ближайший советский пост.

Дали знать в N., где снизились три остальные самолета.

Летчики были потрясены, когда увидели изуродованного, но живого Козлова. Они были совершенно убеждены, что Козлов разбился насмерть.

Его спасение было настоящим чудом. Козлов пролежал в госпитале глухой, слепой, в параличе два года. Едва удалось его отстоять от смерти.

Его молодой организм и мужественное сердце победили. Он выздоровел, но на всю жизнь остался уродом.

— Война всегда зло, — буркнул Николай Иванович. — Тут было не мужество, а слепая ярость, которая бывает и у собак по время драки.

Афанасьев засмеялся:

— Вот, почему ты в двадцатом году, в самый ад, оставил отряд из–за ревматизма и пошел в завхозы. Помню, был еще один случай…

— Полно, дядя…

Наташа покраснела и умоляюще взглянула на Афанасьева…

Ей было стыдно за мужа, но она щадила его.

Тришатный с ненавистью поглядел на дядю.

— Война всегда зло, — упрямо повторил он,

— Зло–то она зло, — протянул холодно комиссар. — А вот объясни мне, почему ты так много кричал о защите родины в семнадцатом году? Откуда же у тебя такое отвращение к войне?

— Бросьте, милые, — попросила Наташа. — Пора спать. Иди, дядя, наверх в Колину комнату, там тебе приготовлена постель. Не забудь принять хину.

Афанасьев ушел.

Через полчаса, после основательной проборки, сделанной ему Наташей, Николай Иванович проскользнул в свою комнату и молча разделся. Афанасьев уже спал.

Воздух тяжелел в предчувствии грозы. Сквозь закрытое окно слышался гул взволнованных деревьев. Зарницы вспыхивали ярче и продолжительнее. Потрескивая, горела свеча.

Звон разбитого стекла и тупой звук выстрела разбудили комиссара.

— А, черт, что еще такое!

Воздух еще звенел, как потревоженная струна. Едва заметно и сухо пахло порохом.

Справа от окна, прислонившись к стене спиной, стоял Тришатный. В глазах его стоял непередаваемый ужас.

— Что же случилось? Кто стрелял, черт вас всех возьми, — крикнул летчик, спуская ноги с кровати.

— Кто–то пытался влезть в окно, — пробормотал Николай Иванович. — Я видел руку и выстрелил. Я не знаю, кто это был…

— Где же твой револьвер?

— Он… я… я его швырнул, в того, кто сюда лез.

— Что за чушь! — воскликнул Афанасьев, подозрительно поглядывая на племянника. — Если это был вор, чего же ты испугался?

Он кинулся к окну, распахнул его настежь, зазвенев осколками, и выглянул в палисадник.

Ветер ринулся в комнату, задувая свечу. Издали хрипло заурчал гром. Тучи закрыли луну, и в зияющей тьме было невозможно что–нибудь различить. Но вспыхнувшая зарница на минуту осветила пустой палисадник и просторное ночное небо. Никого.

— Эх ты, — с сердцем проговорил Афанасьев. — Вор! Вор! Тебе верно приснилось. Взобраться по этой гладкой стене на второй этаж немыслимо… Ты напрасно стрелял… А это что?

Он бросился к своей кровати. На четверть метра выше подушки, на которой только что покоилась его голова, в стене была выбита ямка, в глубине которой мутно поблескивал свинец.

— Кто же стрелял, ты или. Я слышал только один выстрел, — яростно спросил он, резко повернувшись к племяннику.

Николай Иванович, бледный, как полотно, судорожно тряс головой.

— Ты чего?

— Паук, черный паук! Он свалился на меня с оконной рамы!

— Пауков боишься, — вне себя заорал Афанасьев. — Паук тебе не война!.. Говори немедленно — стрелял ты или нет, гадина ты этакая!

— Я не стрелял, — пролепетал тот… — Я швырнул в него маузером, когда он выстрелил… Я испугался… Я не успел прицелиться. Он мог меня убить.

— Фу, ты… — выругался Афанасьев.

В комнату ворвалась Наташа.

Увидев осколки стекла на полу, дрожавшую фигуру мужа, взбешенного Афанасьева, она тревожно спросила:

— Что случилось?

— Твой красавец очень удачно прогнал вора, — проворчал военлет. — Он не нашел ничего лучшего, как швырнуть в него заряженным револьвером.

— Я видел его руку… я видел его руку, — как безумный повторял Тришатный. — Он мог меня убить, ведь он стрелял в меня…

— Трус, жалкий трус. Он стрелял не в тебя, а в меня, если только… — Афанасьев внезапно замолчал и стал быстро одеваться.

Над самым домом загрохотал гром. Порыв ветра стукнул оконной рамой. Свеча погасла.

— Идем вниз, здесь нельзя оставаться, — скомандовала Наташа.

Все спустились в столовую, где уже собрались все жильцы, поднятые с постели выстрелом.

В дверь постучался милиционер.

— Здесь стреляли? Я с Большой Московской слышал выстрел.

Ему рассказали о случившемся.

— Надо бы осмотреть землю под окном.

Принесли фонарь. Но когда они открыли дверь — в лицо им брызнули первые крупные капли, и через минуту дождь лил, как из ведра.

Нечего было и думать найти какие–нибудь следы на размокшей земле. Милиционер поднял покрытый грязью револьвер.

— Это мой, — сказал Тришатный, взглянув на него.

— Что у вас в этом сарае? — спросил милиционер.

— Он у нас всегда заперт. Там хранится мотоциклет. Впрочем, может быть, я забыл его запереть сегодня, — сказал Николай Иванович.

Все двинулись к маленькому сараю, прилегавшему к хлеву.

Дверь оказалась не запертой. Милиционер осторожно открыл ее, держа револьвер наготове. Пахнуло бензином и маслом. Дождь барабанил в деревянную крышу, и весь сарай дрожал от ветра.

— Эй, есть кто там? — выходи, стрелять буду! — Мутное пятно света поползло по пыльным, покрытым паутиной стенам.

Все ахнули: из–за мотоциклетки, от стены отделилась чья–то фигура. Луч фонаря зацепил ее и осветил испуганное небритое лицо и грязные лохмотья.

Дикий крик разодрал тишину:

— Федя! — крикнула Наташа. Афанасьев нахмурился.

Николай Иванович кинулся в сарай, сжав кулаки.

— А, мерзавец, так это ты в меня стрелял! Бродяга попытался улыбнуться, но улыбка его была такая жалкая, что всем стало жутко.

— Я ни в кого не стрелял. У меня и шпайера*-то нет. Я спрягался здесь потому, что вот его боялся, — он кивнул на Николая Ивановича. — Хотел поговорить с Наташей… Мочи моей нет. Грязь меня заела…

Милиционер схватил его за рукав.

— Ты кто такой?

Бродяга молчал, все так же жалко улыбаясь. Невольно все обратили внимание на свежую царапину на его костлявой шее. Такие царапины бывают от пореза стеклом.

— Кто это? — грозно обратился милиционер к Наташе.

— Мой брат, — ответила она.