Черный ящик Цереры

10

Орт умер за пишущей машинкой. Но не работе над монографией были отданы последние секунды его жизни. Он составлял ответ на докладную записку, которую скорее следовало бы именовать клеветническим доносом.

Предшествовавшие этому моменту события развивались приблизительно так.

Иван Фомич ненавидел Орта рабской завистливой ненавистью. Как ни странно, эта ненависть развилась из сознания, что всеми своими успехами он обязан только Орту. Все в Орте раздражало Ивана Фомича. Он не мог понять, почему Орт прощал ему и многим другим мелкие подлости и закулисные наветы. Орт легко мог бы сокрушить его, но почему-то не делал этого. Иван Фомич, в силу известной односторонности своей натуры, не допускал и мысли, что Орт мог просто царственно не замечать весьма далекой от науки деятельности некоторых сотрудников. Деятельности, которая составляла смысл существования Ивана Фомича.

А Евгений Осипович торопился жить и глотал жизнь взахлеб. Он знал, как мало времени отводит природа человеку на настоящее дело, и спешил сделать как можно больше. Он просто не позволял себе отвлекаться на пустяки. Постепенно у него выработалась привычка вообще не реагировать на все, что он считал посторонним. И это очень мешало в работе ему самому и всем честным порядочным людям, которые его окружали. В такой обстановке терпимости или, вернее, безразличия к нечистоплотным действиям возросла ненависть Ивана Фомича.

Как укор, как личное оскорбление воспринимал он шумную клокочущую деятельность Орта. Евгений Осипович легко переносил неудачи и, улыбаясь, выходил из таких передряг, которые другим стоили не только здоровья, но и оптимизма. И то, что Орт был не просто талантливым ученым и великолепным организатором, но и стойким, всегда бодро настроенным человеком, часто выручало его, вопреки самым мрачным прогнозам недругов.

Недругов было немало, но еще больше было друзей. Преданных, прочно покоренных обаянием Орта, сохранившего детское, удивленное восприятие мира.

И это было ненавистно Ивану Фомичу. Орт был недосягаем для его острых, но мелких зубов, иммунен к льстивой и ядовитой ненависти. Смехом, шуткой, каким-то беспечным неприятием всерьез самых тяжелых обвинений он умел разрушать действие убедительнейших сигналов даже в ту эпоху, когда им придавалось большое значение.

При желании к Орту можно было придраться. Одним своим существованием он давал для этого бесчисленные поводы. По своему усмотрению он легко менял планы, утвержденные высшим начальством, подбирал людей, ни с кем не советуясь, и выгонял дураков, невзирая на их высокие связи. Создатель авторитетнейшей научной школы, он легко отказывался от своих взглядов, когда они казались ему устаревшими, чем вводил в смущение людей, хотя и добросовестных, но ограниченных. Ортодоксы считали его поверхностным.

Перед лицом истины для него не было ни свата, ни брата, и это создавало ему в глазах некоторых коллег репутацию тяжелого человека, с которым трудно ужиться. Научная молодежь боготворила его и верила безгранично. Не задумываясь, он поручал вчерашним студентам, если замечал в них божью искру, ответственнейшие задания — и редко ошибался. Поддерживал задиристых петушков в их наскоках на дутые авторитеты и заскорузлые догмы.

Все это бесило Ивана Фомича. Уж он-то вел бы себя иначе! Только бы стать академиком или пусть членом-корреспондентом, как Орт. Но здесь была не совсем обычная зависть к личным успехам. Еще более остро завидовал Иван Фомич беспечному безразличию Орта к высоким званиям и большим окладам. Академические титулы в принципе достижимы для каждого исследователя, но безразличие к ним — свойственно большим увлеченным людям.

Именно этого безразличия Иван Фомич никак не мог простить своему шефу.

Время для удара, по мысли Ивана Фомича, было выбрано удачно. Работая над монографией, Орт последнее время редко бывал в институте и не мог противопоставить потаенной интриге личное обаяние. Само по себе это уже много значило.

Кроме того, недавно академиком-секретарем их отделения был избран давнишний противник Орта. Казалось бы, при таких обстоятельствах можно было бить без промаха.

Но, несмотря на всю хитрость и изворотливость, Иван Фомич не был умным человеком. Он не мог достаточно точно оценить ни коренных перемен в жизни страны, ни психологии людей, на него самого не похожих.

Академик-секретарь не был похож на Ивана Фомича. Он, правда, не отличался большой терпимостью, порою даже бывал грубоват, но, крупный ученый и удивительно прямой человек, он терпеть не мог интриганов и склочников. Прочтя адресованную в Президиум Академии докладную, он брезгливо поморщился и спросил референта:

— Мы обязательно должны отреагировать на это..?

— Конечно, Валерий Никодимович! Ведь это не анонимка, и раз есть входящий номер, должен быть и исходящий.

— А ну вас… с вашими входящими-исходящими! Пошлите это директору института, пусть он и разбирается.

Так докладная Пафнюкова попала к директору института.

Алексей Александрович возмутился.

Зная, как относится к таким вещам Орт, он позвонил ему на квартиру.

— Евгений Осипович, тут на тебя твой лучший друг накапал. Всякая грязь, понимаешь ли, одним словом — ерунда. Не стоит выеденного яйца, но, сам понимаешь, реагировать надо… Ну да, переслали мне. Ты коротко напиши… ну, разъяснение, что ли. Ответь по пунктам и срочно пришли мне. А уж я задам ему перцу! Да, на мое имя. Ну, будь здоров! Я тебе сейчас пошлю ее с курьером. Как работа? Продвигается? К понедельнику закончишь? Ждем.

И Евгений Осипович, отложив монографию, стал отвечать по пунктам. Его глаза устало скользили по машинописным строчкам. Он прочел, что уводит лабораторию от решения кардинальных задач, что занят разработкой отвлеченной теоретической проблемы, которая никогда не даст выхода в практику.

«Злоупотребляя своим авторитетом, Е. О. Орт, — писал Иван Фомич, — неоправданно раздул штаты лаборатории, лишив тем самым соседние секторы необходимых единиц. Лично подбирая кадры, он руководствуется странными и тенденциозными критериями — и пренебрежительно относится к советам сотрудников лаборатории. Догматически понимая указания партии о выдвижении молодых работников, он возлагает решение важнейших вопросов на совершенно неподготовленных людей, лишенных необходимых знаний и опыта. Достаточно сказать, что, вопреки общему мнению, Е. О. Орт единолично назначил на конкурсную должность младшего научного сотрудника… артиста Московского цирка тов. Подольского, который не только не имеет отношения к разрабатываемым лабораторией проблемам, но и вообще никак не связан с физикой» (последняя строка была кем-то отчеркнута красным карандашом).

Далее Иван Фомич писал о разбазаривании государственных средств, беспринципном распределении премий, потоке никому не нужных диссертаций и т. д. и т. п.

Одна фраза задержала внимание Евгения Осиповича. В ней говорилось о его «неделовых» взаимоотношениях с «личной» стенографисткой Л. С. Самариной, которую «Е. О. Орт даже вызвал, за государственный счет, к себе в санаторий, где находился на излечении после перенесенной болезни».

Он отложил бумагу, снял очки и разгладил морщины под глазами.

Так недостающий до критической массы миллиграмм урана вызывает цепную реакцию. Так ничтожное сотрясение воздуха рождает снежную лавину в горах. Так капля переполняет чашу. Так падает на раскаленный песок навьюченный верблюд от груза последней соломинки.

Орт двужильный, ему все нипочем, он все вынесет. Это стало привычкой. Он может руководить десятью аспирантами, направлять лабораторию, курировать институты, писать монографии, статьи и научно-популярные книжки, выступать на конгрессах и симпозиумах, редактировать и реферировать, быть оппонентом и участвовать в работе различных обществ.

А когда он мыслит?

Всегда. В троллейбусе и в столовой, на работе и дома, во сне.

А когда он «реагирует на сигналы»?

В перерывах между работой.

А бывают у него перерывы?

Нет!

Но перерыв наступил. У Орта остановилось сердце. Он схватился за грудь обеими руками. Попытался глотнуть воздух. И медленно сполз на ковер.

А дома никого не было. Все куда-то ушли. Ведь была суббота. Даже родные и близкие привыкают развлекаться самостоятельно, если человек постоянно работает. И близкие люди не лгут, когда уверяют, что ему не нужен отдых. «Он отдыхает, чередуя работу». И это правда, потому что так было всегда. Они просто привыкли к этому, И никогда не задумывались, что могло быть иначе.

Вскрытие не подтвердило инфаркта. Это был просто сердечный шок. Если бы позвали врача, который жил в квартире напротив, Орт мог бы еще долго жить. По крайней мере, так говорили врачи. Впрочем, медицина, как и любая наука, не может учесть всего. Она предвидит лишь общее течение процесса. И действительно, иногда можно не учитывать частности…

Сначала никто не хотел верить. Но постепенно около дома, в котором жил Орт, собралась толпа. Большие и сильные мужчины плакали. Все как-то сразу и неотвратимо поняли, кого потеряли. Все и каждый в отдельности. Полетели телеграммы. Зазвонили телефоны в редакциях газет и толстых академических журналов.

Орт умер за несколько дней до своего шестидесятилетия, которое намечалось пышно отпраздновать. Юбилейная комиссия была срочно переименована в комиссию по увековечиванию памяти, а сданный в печать юбилейный сборник трудов лаборатории превращен в памятный.

После торжественной панихиды похоронная процессия отправилась на Новодевичье кладбище. Был и Иван Фомич и тоже плакал. Подольский крепко держал под руку Урманцева, который шатался от горя.

Больше сперва ничего не произошло.

Пытаясь прогнозировать дальнейшие события, мы встречаем уже значительно большие трудности. Удаление во времени от узлового пункта сопровождается увеличением числа неучтенных и даже неожиданных явлений. Такие флюктуации могут в корне перечеркнуть умозрительное представление и направить процессы совершенно в иное русло. Физик охарактеризовал бы такое состояние системы повышением ее энтропии. Но для систем бесконечно больших, примером которых может служить Вселенная, а тем более для явлений, протекающих в человеческом обществе, понятие энтропии мало применимо. Как и любое другое понятие, в неизменном виде привнесенное из одной области знания в другую.

Поэтому трудно было заранее предсказать, как сложатся взаимоотношения сотрудников Института физики вакуума после смерти Орта.

Когда Иван Фомич пригласил Подольского к себе в кабинет для беседы, Михаил почувствовал неожиданное облегчение. С тех пор, как умер Орт, он каждое утро испытывал тоскливое чувство стеснения и тревоги. Просыпаясь с этой устоявшейся тяжестью, он еще яснее ощущал ее, подходя к институту. Ему казалось, что оборвались какие-то очень важные нити, соединяющие его с институтом, точнее, дававшие ему право приходить сюда. Еще ему казалось, что все вокруг сомневаются в этом его праве и каждый раз удивляются приходу молчаливого и странного человека. Он старался меньше общаться с коллегами, реже обращаться к механикам, стеклодувам, снабженцам. Интуитивно ожидая, что в ответ на какую-нибудь просьбу его спросят: а кто вы такой и что здесь делаете? — он предпочитал обходиться своими силами. Незаметно он сам отделил себя невидимой стеной от коллектива. Стеной, которая вначале ему только мнилась и которой, веди он себя иначе, могло не быть.

Но тяжелее всего он переживал внезапное сужение горизонта, закрытие полыхающих зарницами волнующих далей. Даже если ему и удастся благополучно довести начатую работу до конца, он тем самым сразу же обрубит последнюю связь. Впрочем, не это было главное. Он перестал чувствовать себя частицей огромной ликующей реки. Если первые ослепительные дни, когда он работал по заданию Орта, он был приобщен к ее целенаправленному потоку, то теперь видел, как постепенно река мелеет, разделяется на отдельные рукава, подсыхает на неожиданных излучинах.

Все это и заставило его ежеминутно ожидать решительного разговора с руководством, который, как ему казалось, не сулит ничего хорошего. И когда этот миг наконец настал, он не почувствовал ни удивления, ни испуга. Скорее, наоборот, сознание, что он не ошибся в своих предчувствиях, доставило ему какую-то невеселую радость. Еще он испытал облегчение, что это наконец пришло, и кончилось изнурительное ожидание.

— Давненько я с вами не беседовал, — сказал Иван Фомич, указывая на необъятное кожаное кресло. — Расскажите-ка мне, как у вас дела.

— Идут помаленьку, — ответил Михаил, усаживаясь на самый краешек.

— Это хорошо, что идут… А над чем вы сейчас работаете?

— Над схемой регулировки параметров тока в сверхпроводнике.

— Как, вы все еще не бросили эту… странную затею?

Михаил понял: Иван Фомич хотел сказать «дурацкую затею».

— Как я могу бросить дело, которое мне поручено?

— Правильно! Дисциплина прежде всего. Это я виноват, что вы потратили столько времени зря. Но за всем ведь не уследишь. А дел у меня по горло. Вот, хотя бы, смотрите, — Иван Фомич указал на заваленный бумагами стол, — нужно подготовить материал для Президиума Академии, написать два отзыва, выступить с докладом на философском семинаре… Да всего и не перечтешь, — он махнул рукой. — Но теперь вы можете считать себя избавленным от этой заведомо никчемной работы… Что бы вам такое подобрать?

— Простите, Иван Фомич, но я не считаю эту работу никчемной. Да, кроме всего, у нас договор о соисполнительстве с Институтом физпроблем.

— Вот-вот! Пусть Институт физпроблем этим и занимается. А мы серьезное учреждение, нам фантазии ни к чему.

— Простите, я не понимаю.

— А вы побывайте там и поймете! Достаточно послушать, как у них ученый совет проходит. Все с шуточками да прибауточками. Никакого уважения к науке. Ну, да это ихнее дело… Вашу тему я уже исключил из плана на будущий год. Мы вам дадим более серьезное задание.

— Могу я продолжить свои исследования в нерабочее время?

— Это ваше дело. Только для того, чтобы оставаться в лаборатории по вечерам, нужно разрешение директора.

— Хорошо. Я попрошу такое разрешение.

— Вот это молодец! Люблю увлеченных людей! В науке без увлеченности невозможно… Но и про трезвость забывать нельзя. Про трезвость! Мы должны быть очень трезвы. Вы думаете, я это так с вами говорю, просто потому, что не хочу, чтобы вы, проработав год-два, остались с носом? Не-ет. Я знаю, о чем говорю. Ведь то, чем вы сейчас занимаетесь, — чистейшей воды идеализм! Вы поняли? Идеализм!

— Позвольте! Ведь эту тему поставил Евгений Осипович…

— Ну и что? Ну и что, я вас спрашиваю. Вы думаете, великие люди не ошибаются? Ошибаются. Евгений Осипович был очень увлекающимся человеком. Вы его, может, один раз видели, а я с ним двадцать лет проработал. Двадцать лет! И он прислушивался к моему мнению. Будь он жив, он бы сам сейчас отказался от этой идеалистической идеи.

— Но при чем тут идеализм?!

— Как при чем? Вы разве не понимаете, куда ведет идея о двойственности мира, о дуализме вещества и пространства? Впрочем, я забыл, вы ведь не физик… Откуда вам об этом знать.

— Да, Иван Фомич, в моем дипломе не сказано, что я физик, но это не мешает мне кое-что понимать. Случайно я знаю, что вот уже скоро сорок лет физики говорят о дуализме частиц и волн. Это теперь не удивляет даже школьников! Известно мне, что идеи о диалектическом единстве вещества и пространственной метрики высказывали Мандельштам, Вейль, Капица, Картаи, Амбарцумян и другие знаменитые ученые, как советские, так и иностранные.

— Это хорошо, что вы читаете литературу. Но, как я вижу, ни системы, ни глубокого понимания у вас нет. Так себе, скользите по поверхности, как водомерка… Ха-ха… Да вы не обижайтесь, я по-дружески… Вы лучше почитайте работы Эддингтона, Хойла, Бонди и других идеалиствующих физиков из папской академии в Ватикане.

— Читал я эти работы, Иван Фомич! Ни Эддингтон, ни Хойл с Бонди никогда в Ватикане не работали. Это крупные исследователи, обогатившие науку. А то, что они допускали идеалистическое толкование наблюдаемых явлений, давно уже вскрыто и философами и физиками. Не бывает идеалистических фактов, можно только идеалистически интерпретировать те или иные явления. И я тоже не идеалист, я учился в советской школе и советском вузе. Комсомолец я. Да и не во мне дело. Наша философия достаточно сильна, чтобы не бояться экспериментов над вакуумом.

— Плохо вы знаете философию, если так говорите. Когда идея эксперимента явно порочна, порочным будет и сам эксперимент. А идея получения вещества из ничего ведет к богу, к акту творения! Понятно?

— Не из пустоты, а из вакуума, Иван Фомич. Странно, что мне, не физику, приходится говорить об этом вам. В любом учебнике физики вы найдете, что вакуум не пустота, а некий материальный фон всевозможных виртуальных квантов, в котором плавает наша Вселенная. Если хотите, я вам Большую Советскую Энциклопедию принесу…

— Нигде в энциклопедии не говорится, что можно получать вещество из ничего.

— Не из ничего — из вакуума! И не просто получать, а выбивать виртуальные кванты, приложив огромный энергетический потенциал… Как же тогда, по-вашему, были открыты антипротон и антинейтрон? Или анти сигма-минус-гиперон, который академик Векслер получил на синхрофазотроне в Дубне?

— Я вижу, вы основательно успели подковаться. Одобряю. Но я знаю больше вашего. Я теорию Дирака читал, когда вас еще и на свете-то не было. И профессора Наана слышал на симпозиуме… Но у меня свое мнение и своя теория. Там, где вы различаете внешнюю сторону, я вижу суть вещей. Тематика лаборатории будет меняться. Капица, Векслер, Ландау, Амбарцумян — они пускай, чем хотят, занимаются — на то они и академики, а мы своим делом будем заниматься. Нам важно научиться получать хороший вакуум. А теорией пускай другие занимаются… Положим, я даже ошибаюсь насчет идеализма, но что даст такая работа народному хозяйству? Что?

— Как что? А астрономия что дает?

— Ну, хватил, мил-человек, астрономия! А космонавты наши? Как же без астрономии корабли-спутники выводить?

— Не это я имею в виду, Иван Фомич. Я о галактической астрономии говорю. Как с ней быть? К чужим галактикам человечество, может, и полететь-то никогда не сумеет. Шутка ли — тысячи световых лет! Но ведь изучают галактики и звезды изучают, физику звезд! И большие средства государство отпускает на все это.

— А кто этим занимается, мил-друг? А-ка-де-ми-ки! Большие авторитеты! Звезды считать да спорить о конечности или бесконечности Вселенной — это заслужить надо. Сначала поработай как следует, не чураясь черного труда, принеси народу пользу, тогда и занимайся звездами. А сейчас нам с вами никто этого не разрешит. Так-то вот! То, что позволено было Евгению Осиповичу, никому другому не позволят. Потому что Евгений Осипович большой ученый был и заслуги перед государством имел немалые.

— Поэтому вместо того, чтобы продолжать его дело, вы решили изменить тематику?

— А вот об этом не вам судить. Отвечать за все я буду. Я Могу ведь приказать, только хочу, чтобы вы поняли. Не о себе забочусь, на мой век хватит, а у вас еще все впереди. Сколько людей мечтает на вашем месте очутиться. Настоящих физиков, универсантов! А вы вместо того, чтобы думать о дальнейшей работе, упорствуете, хотите себе напортить. Кто вас перед отделом кадров защищает? Я! Если бы я не желал вам добра, на кой шут мне с вами тут время терять? А? Согласны со мной?!

— Согласен, — преодолевая внутренний протест, промямлил Михаил.

— Ну, слава те, господи, наконец дошло! — и уже другим, будничным, тоном продолжил. — Я для вас приготовил таблички… Вот они. Тут их штук сорок. Вычертите мне их тушью на ватмане. Это демонстрационная графика для отчета. Только каждую отдельно, пожалуйста, и покрупней, чтоб издали было видно.

— Я не чертежник, Иван Фомич, а исследователь. Если, кроме чертежной работы, вы мне ничего не можете поручить, я лучше продолжу свои исследования.

— А вы к тому же и белоручка… В ваши годы я о самостоятельной теме и не помышлял. Делал что придется: чертил, мыл пробирки, перетаскивал тяжести. Я не могу приказать вам чертить для меня таблицы. Формально не могу. Что же касается ваших, как вы говорите, исследований, я запрещаю заниматься ими в рабочее время. Наконец, вообще запрещаю заниматься ими до решения директора. О вашем отношении к работе я подам докладную.

— Тоже в Президиум Академии наук?

— Что? Что вы сказали?!

— Что мне еще рано на кладбище. Подавайте вашу докладную!

Сразу же после ухода Подольского у Ивана Фомича состоялся разговор с начальником отдела кадров.

— Он совершенно не нужен в лаборатории, Петр Ильич, — увещевал Иван Фомич. — Да и по своей квалификации он не соответствует должности. Ведь ничего общего с физикой!

— Раньше об этом нужно было думать, Иван Фомич, — ответил начальник отдела кадров, укладывая в темный зев громадного несгораемого шкафа какие-то папки. — У меня нет никаких оснований… Да вы и сами знаете, как трудно сейчас уволить или даже просто переместить сотрудника.

— Но здесь-то дело совсем другое, — развел руками Иван Фомич. — Случайный он человек, случайный. Наконец, нарушает трудовую дисциплину, не выполняет приказаний начальника.

— Факты, Иван Фомич, Факты.

— Да я вам их целую кучу принесу!

— И хорошо. Вот тогда и поговорим.

— Ладно, ладно. Договорились… У меня еще есть дело к тебе, Петр Ильич. Подольский хочет проводить какие-то свои исследования в нерабочее время… Понимаешь, не могу я оставлять постороннего человека в лаборатории. Тревожно мне.

— Понимать-то я понимаю. Только не посторонний он… Раз наш сотрудник, значит уже не посторонний. И никто ему запретить не может, если только не вредные они, его исследования…

— В том-то и дело, что вредные! За тем и пришел к тебе, а ты мне помочь не хочешь.

— А коли вредные, запрети! Письменно запрети. А нарушит — пиши докладную.

— Так-то оно так… Только он к директору собирается идти за разрешением. А директора-то нашего ты, слава богу, знаешь. Подмахнет, не глядя, а мне потом кашу расхлебывать.

— Ну, не понимаю тебя, Иван Фомич, пойди сам к Алексею Александровичу и растолкуй ему.

— Боюсь, он неправильно поймет… Дело это довольно тонкое. Чисто формально Подольский продолжает работу, начатую Ортом. Понимаешь? Орт, не подумав, как-то бросил идею, а тот и подхватил… Неудобно мне в это дело мешаться… Могут решить, что я зажимаю работы Орта. Вот я и думал, что, может, ты… директору-то подскажешь. Тебя-то он во как слушает, не то что меня!

— Ну, это ты брось, Иван Фомич. Он всех одинаково слушает. А я тут ни при чем. Не мое это дело в науку путаться. Что же касается нарушения трудовой дисциплины, давай факты.

— Значит, не хочешь помочь старому другу?

— Не могу, Иван Фомич! Рад помочь, но не могу.

— М-да… Ну, ладно… Да! А как насчет того дела? Ну, о переводе Меконицкой и Лебедева из группы Урманцева?

— И это сейчас решить мы не можем. Сам знаешь, Урманцев-то в командировке.

— А зачем он нам сейчас нужен? Давай переведем их… временно. А вернется Урманцев — оформим все как полагается.

— Нельзя без Урманцева. Никак нельзя!

— Ой, что-то ты больно осторожен стал, Петр Ильич!

— Не понимаю, о чем это вы, Иван Фомич?

— Ну, хорошо. Бывай! Привет Марье Кузьминичне.

— Всего хорошего, Иван Фомич. Заходи.

— Зайду, Петр Ильич. Обязательно зайду.

Только в коридоре Иван Фомич утратил привычную, в сладеньких складочках, улыбку. Нахмуренный и озабоченный, он сразу же стал выглядеть намного старше. Но его никто не видел.

В тот же день, проходя мимо кабинета Орта, где теперь сидел Иван Фомич, Подольский увидел плачущую девушку.

По-детски закрыв ладошками глаза, она стояла, наклонившись к стене. Юбка-колокол до колен открывала ее тонкие ножки. Сжатые горем плечики казались узенькими и хрупкими. Михаил узнал Ларису — стенографистку и машинистку — секретаря Евгения Осиповича.

Остановившись у нее за спиной, он некоторое время смотрел, как беззащитно она плачет, потом нерешительно дотронулся до худого локтя.

— Что с вами, Лариса? Кто-нибудь обидел?

Не оборачиваясь, девушка отчаянно помотала головой. Рыдания усилились.

Михаил мучительно, не находя слов и не решаясь уйти, все еще касался застывшей рукой ее локтя. Неожиданно девушка обернулась и, не отрывая ладошек от ослепшего лица, уткнулась ему в плечо. Сразу стало жарко и неудобно.

— Может, воды принести?

Лариса попыталась ответить что-то.

— Я сейчас! Сейчас принесу! — заторопился w, безуспешно пытаясь прислонить ее обратно к стене.

Она затрясла кудряшками, что-то сказала, но он уже побежал по длинному высокому коридору мимо больших строгих дверей.

Ларисины зубки мелко стучали о край граненого стакана и крупные капли воды расплывались на ее коричневой кофточке темными пятнами. Она долго не могла отдышаться и все еще вздрагивала. Немного успокоившись, она достала из кармана пудреницу, но, увидев свое красное опухшее лицо, опять разрыдалась открыто и горько.

Произошло же вот что.

Лариса встретила в коридоре Ивана Фомича. Она поздоровалась с ним и прошла мимо. Иван Фомич проводил ее взглядом и вдруг позвал:

— Можно вас на минуточку?

Лариса обернулась и, увидев, что Пафнюков машет ей рукой, подошла к нему.

— Что-то давно вас не видно. Вы не болели?

— Каждый день бываю здесь, Иван Фомич. С девяти до пяти.

— Так-так. Ну, и что же вы здесь делаете каждый день?

— Когда что…

— Вы как будто еще где-то учитесь?

— В библиотечном институте, на втором курсе.

— Молодец какая! Прямо молодец. Да и куда теперь без образования? Все учатся. Но, кроме учебы, есть еще и работа. Вы меня понимаете? Евгений Осипович здесь многих разбаловал. Распустил! И вас, милая, в том числе. Да, да, я все знаю! Запомните, я лодырей и дармоедов в своей лаборатории не потерплю!

Иван Фомич грозно взмахнул рукой и прошел к себе.

А Лариса осталась стоять в коридоре.

…Михаил сжал зубы и тихо сказал:

— Пойдем домой. Я провожу тебя.

Они вышли на улицу. Было холодно. Но свежий запах весны уже щекотал ноздри.

Михаил мучительно не находил слов, хотя чувствовал, что Лариса ждет, когда же он что-нибудь скажет.

— Правда, что ты работал в цирке? — наконец спросила она.

— Правда.

— Почему ты ушел?

— Захотелось настоящего дела.

— А там было не настоящее?

— Не знаю… Мне казалось, я могу делать что-то большее, чем выдумывать новые фокусы.

— Там, наверное, было много красивых женщин? Гимнастки, наездницы… акробатки? И ты, наверное, жалеешь, что ушел из цирка? Правда ведь, жалеешь?

— Единственное, о чем я жалею, это о смерти Евгения Осиповича. И всегда буду жалеть.

— Он был хороший… Очень хороший! Все остальные и мизинца его не стоят… Тебе, наверное, сейчас очень трудно? После вольной цирковой жизни попасть к нам…

— Кто тебе наболтал о вольной цирковой жизни? Это такая же работа, как и всякая другая.

— Такая же? Ты что, и номерок там снимал?

— Нет.

— Ну, а теперь снимаешь!

— Как будто дело только в этом.

— Конечно, нет! Я имею в виду интриги, сплетни…

— Это ты везде найдешь… И в цирке тоже… Если, конечно, будешь искать. А не будешь — поймешь, что это не главное, а наносное, как пена в половодье.

— Собираешься читать мораль?

— Нет… Сколько тебе лет?

Она помедлила и ответила как-то недоуменно и тихо:

— Девятнадцать… А что?

— Просто я гораздо старше тебя.

— Ну уж! Сказанул. Тебе двадцать пять?

— Двадцать восемь.

— Все равно! Видали мы таких стариков…

Быстро спускался вечер. Разлапистые черные ветви деревьев на фоне побледневшего неба казались абстрактными композициями.

— Давай, — Михаил взял ее за руку, — пообедаем где-нибудь.

Она покорно пошла за ним.

— Меня, наверное, уволят, — сказала Лариса, когда они вышли на Большую Грузинскую. — И скоро…

Грохот и лязг трамвая заглушил ее слова. Между темными колесами последним отблеском угасавшего дня мелькали рельсы.

— Почему ты так думаешь? — спросил Михаил, когда проехал трамвай.

— Знаю. Только мне наплевать! Уж как-нибудь устроюсь.

— А мне бы не было наплевать…

— Но ведь тебя-то не увольняют… по сокращению штатов. И диплом у тебя есть.

— Как знать… Но дело не в этом. Я так мечтал работать в настоящей физической лаборатории! А теперь все рушится…

— Ну почему?!

— Я был нужен только Евгению Осиповичу. Для остальных я так… случайный человек. Сегодня — физик, завтра — циркач. Если бы я еще поладил с Иваном Фомичом.

— А зачем ты не поладил? Ведь ты же хочешь работать у нас?

— Вот именно. Работать, а не служить. Служить от звонка до звонка можно, сколько угодно, в Москве таких мест много найдется. А вот настоящую работу мне очень трудно будет найти, к сожалению. Иди, доказывай в отделе кадров, что ты физик, когда на бумажке ты… В общем, с формальной стороны — все против меня.

— Говорят, в цирке ты получал больше?

— Да.

— А назад тебе туда нельзя?

— Можно, наверное… Только не хочется мне…

— А ты сходи к нашему директору. Или, еще лучше, поговори раньше с Урманцевым. Он человек хороший и понимающий…

— Говорил я уже с Урманцевым… Ничего он мне не обещает. Не знает, что с ним самим-то будет. Волнуется за свою докторскую диссертацию. Трудно без шефа. И вообще! Не понимаю, что с людьми вдруг сделалось. Все забились в щели, чего-то боятся, шушукаются. Неужели со смертью человека рушить все его дело? А?

— Смотря какой человек… Уж очень многое на одном Евгении Осиповиче держалось.

— Это его и погубило. Жаден он был на работу и необыкновенно расточителен на самого себя. Ты права. Делай он поменьше сам, теперь было бы легче… А так все растерялись, не знают, как дальше быть. Я несправедлив был только что, люди действительно растерялись. Не привыкли к самостоятельности. Боязнь за себя тут ни при чем. Скорее это я за себя боюсь… Куда ты думаешь пойти, если тебя действительно уволят?

— Не знаю… Была бы шея, а работа найдется. У нас безработных нет.

— Зря ты так… Хочешь в цирк? Там тоже машинистка нужна, наверное. И вообще, там можно что-нибудь найти для тебя.

— Ой! Ты это правда?

— Конечно! У меня там много друзей.

— Так ты поговори, Миша! Завтра?! Не забудь только…

— Не забуду.

— Может, и ты в цирк вернешься?

— А может, хватит сегодня о цирке? Ты как бабочка на огонь летишь. Впрочем, каждому свое… Я бы на всю жизнь себе лучшей работы не пожелал, чем эта.

— Да брось ты в самом деле! Свет в окошке… Институт, как институт. Зато и платят мало. Это старшим научным сотрудникам тут хорошо и докторам… А мне…

Лариса снова заплакала, тихо, изредка шмыгая носом.

Михаил сразу же растерялся.

— Ну, не надо… Ему это так не пройдет… Вот увидишь!

Лариса вынула из сумки маленький надушенный платочек. Он сразу же промок и сжался в комок. Михаил достал из кармана свой и протянул ей.

— Он в саже…

— Как в саже? — удивился Михаил, — Ах, здесь! Я совсем забыл… Это вчера, на эксперименте… Высоковольтный кенотрон сгорел. Вывинчивать руками горячо, да и закопченный он весь…

Она фыркнула и стерла последние слезы кулаком. Михаил тоже засмеялся.

— Зайдем в кино? — вдруг спросил он, когда они поравнялись с «Баррикадами».

— Билетов не достанем… Давай лучше еще погуляем… Расскажешь мне что-нибудь.

— Хочешь, расскажу про море Дирака?

— Это где такое?

— Везде… Вокруг нас, внутри нас.

— Только давай пирожков купим. Вон старуха с корзинкой, хорошо бы с капустой!

Они купили горячие, лоснящиеся маслом пирожки и тут же съели их.

— Хочешь еще? — спросил Михаил, вытирая своим испачканным в саже платком жирные пальцы.

— Нет. Теперь пить хочется.

— Ну, пойдем тогда в кафе-мороженое.

В длинном зале они отыскали пустой столик, спрятавшийся между помпезными дорическими колоннами. Официантка поставила перед ними металлические запотевшие вазочки с разноцветными шариками пломбира и стаканы с малиновой водой.

— Ты хотел рассказать про море.

Михаил взял стакан и посмотрел на свет. Приклеившиеся к стенкам пузырьки заволновались и полетели вверх.

— В море Дирака, — начал он почему-то шепотом, — тоже есть свои пузырьки. Физики называют их дырками. Смешно, не правда ли?

— Нет. Я часто слышала это слово от Евгения Осиповича, когда писала под диктовку.

— Ах, да! Конечно… А об эволюции метагалактики ты тоже слышала?

— Нет, — она покачала головой. В тусклом свете люстр ее высоко взбитая прическа блеснула медным отливом хны.

— Тогда слушай… Это было давно. Очень давно. Наверное, пятнадцать миллиардов лет назад, когда, как уверяют некоторые ученые, не было ни атомов, ни даже самого времени. Вселенная тогда была очень маленькая. Она могла бы уместиться в пространстве теперешней земной орбиты, И вдруг произошел взрыв. Впрочем, это было не вдруг. Просто в какой-то момент скрытые эволюционные изменения привели к скачку, и вселенная взорвалась. Она кипела, как адский котел. Рождались частицы, атомы, элементы. Вселенная пухла, как на дрожжах, и разлеталась во все стороны, как осколочная мина. И все это уже протекало во времени, которое с тех незапамятных пор неумолимо отсчитывает секунды жизни и людей и звезд. А наша метагалактика все разлетается и разлетается. Уносятся прочь друг от друга звездные острова, меняется кривизна пространства, уменьшается тяготение. Может быть, и время меняется тоже и все ускоряет и ускоряет свой сумасшедший бег. Но главное не в этом. Разбегание галактик, рассредоточение вещества должно привести к разжижению вселенной…

Михаил взглянул на Ларису. Она лениво ковыряла ложечкой ноздреватые груды сиреневого мороженого, смешивая с шоколадным. Время от времени она кивала головой, скользя глазами по сторонам. Удлиненные, они казались странными и глубокими. «Совсем не слушает», — подумал он и нарочно стал говорить запутанно и сложно:

— Чтобы спасти вселенную от разжижения, пришлось дополнить теорию концепциями творящего поля, рождения квантов из ничего. Это был тупик. Только на основе представлений Дирака о природе вакуума… Ты слушаешь меня?

Она вздрогнула.

— Конечно, слушаю. Ты рассказываешь очень интересно… Об этом… О звездах…

— А может быть, поговорим о чем-нибудь другом?

— Почему же? — слабо запротестовала она. — Так интересно было слушать.

— Мне очень трудно сейчас, Лариса, — неожиданно для себя сказал он, взяв ее за руку. — Еще недавно я был маленькой частицей большого потока… А теперь я остался один. Только частица, а потока нет.

Он даже поморщился от своих слов, почувствовал, что говорит не так.

— В общем, понимаешь. Орт хотел качественно и количественно промоделировать процесс рождения вещества из вакуума. Я помогал ему создать установку, с помощью которой можно было бы индуцировать трансмутацию пространства в кванты. Но Орт умер, и я остался один… Я не могу забыть об этом. Я должен, должен поставить такой опыт. Иначе я буду грызть себя всю жизнь.

— А какое практическое значение будет иметь этот опыт?

Михаил удивленно взглянул на нее и вдруг понял, что она опять ушла в себя и, стараясь казаться умнее, лишь повторяет где-то подслушанные фразы.

— Не знаю… пока… Может, тысячи лет люди не выжмут из этого ничего. Это же научный поиск, который не измеришь никакими деньгами и без которого человечество выродилось бы в шайку прагматических роботов. Правильно писал один академик — плохо еще у нас планируют научные работы. Разве можно порой предсказать результат и до копеечки подсчитать экономический эффект от того или иного исследования? По крайней мере, в применении к поисковым работам это абсурдно… Ну да ладно, это уж другой разговор.

— Знаешь, Миша, я раньше думала, что про таких людей, которые за все душой болеют, только в книжках пишут. А ведь ты такой…

— А ты не такая? А Евгений Осипович? А Урманцев?

— Да, правда… Только Евгений Осипович академик… был. Ему положено за все отвечать.

— Эх ты! Если бы Евгений Осипович делал только то, что ему по штату положено, он бы еще сто лет прожил.

— Оно и плохо, что человек сердце свое на работу истратил.

— Может, для здоровья это и плохо. Да ведь и жить-то для жизни в общем вредно… Когда все люди будут жить и работать, как Орт, тогда болеть за дело и для здоровья станет полезно.

— Ты лучше расскажи, как у тебя с твоим опытом?

— Плохо. Иван Фомич работу запретил, так что я теперь только по вечерам буду этим заниматься.

— Поговори с Урманцевым.

— Не до меня ему сейчас.

— А ты все-таки поговори…

— Может и правда стоит поговорить? Ведь он-то действительно не знает, как у меня дело продвинулось… Ладно. Только сделаю первый опыт, самый грубый, приблизительный.

— Вот и молодец. И про цирк не забудь… Насчет меня.

— А ты точно знаешь, что тебя хотят уволить?

— Я сама там больше не останусь!.. Пойдем. Мне уже домой пора.

Он проводил ее до подъезда.

— А про море Дирака ты мне так и не досказал! — сказала она, подавая ему на прощание руку.

— Да-а! Знаешь что, тут у меня экземпляр популярной статьи Урманцева. Прочитай, тогда поймешь, — он писал ее для пионеров.

Этой ночью Михаил несколько раз просыпался, растревоженный запахом ее духов, который, казалось, навечно приклеился к его руке.

…А Лариса так и не прочитала перепечатанную на машинке статью. Ее Урманцев написал по просьбе редакции журнала «Знание — сила», но редактор усомнился в ее доходчивости и переслал в «Технику — молодежи».

«…Античастицы и проблема существования антимиров стали предметом оживленных споров не так уж давно. Примерно с осени 1955 года, когда Эмилио Сегре и Оуэн Чемберлен сообщили миру об открытии ими антипротона. Но не тогда человеческий гений прорубил окно в антимир.

В 1928 году знаменитый английский физик Поль Дирак работал над теорией строения электрона. По мысли Дирака, эта теория должна была включить в себя не только новейшие достижения теоретической и экспериментальной физики, но и отвечать тем требованиям, которые вытекали из теории относительности.

Тогда-то и было выведено замечательное уравнение, определяющее силы и магнитные свойства электрона. Несмотря на то, что теория не расходилась с результатами экспериментов, она насторожила многих ученых. И недаром. Новая теория предполагала существование электронов с отрицательной энергией и отрицательной массой. Под влиянием электростатических сил подобные электроны должны были бы двигаться в направлении, противоположном обычным. Нечего говорить, что термины «отрицательная энергия», «отрицательная масса» были в то время малопонятной абстракцией. В природе этого не наблюдалось, и физики не спешили с признанием «электронов-ослов» (так прозвали тогда дираковские электроны). Тогда Дирак построил теорию, которая стала известна под названием море Дирака.

Представьте себе, что электроны получили отрицательную энергию. А то, что мы называем пустотой, на самом деле есть бесконечное множество таких вот электронов, которые обладают самым различным запасом энергии. Но электромагнитные и гравитационные поля этих электронов в сумме равны нулю. В том «море» дираковских электронов, подобно пузырькам воздуха в воде, заключены пузырьки или дырки свободного от электронов пространства. Дырка — это как бы антиэлектрон. Когда в такую дырку попадает обычный электрон, происходит их взаимное уничтожение с выделением электромагнитных квантов. Это, как в алгебре. Минус один да плюс один в итоге дают ноль.

Излишне говорить, что дырку свободного пространства все-таки необходимо было чем-то «наполнить». Поэтому некоторые теоретики пытались представить отвлеченную дираковскую идею в виде единственной известной тогда положительной частицы — протона. Но и здесь возникали препятствия. Во-первых, почему в атомах протон и электрон достаточно долго уживаются, тогда как дираковская теория требует почти немедленного уничтожения противоположно заряженных электронов, а во-вторых, куда девается тогда разница в массе электрона и тяжелого протона? Чем глубже погружались теоретики в море Дирака, тем меньше оно им нравилось. На помощь Дираку пришел… космос.

В 1932 году в космических лучах был обнаружен предсказанный Дираком антипод электрона — позитрон. Равный электрону по массе, позитрон обладал положительным зарядом и противоположно направленным магнитным моментом.

Так была обнаружена первая античастица. Первый посланец антимира!..

…Можно ли получать вещество из пустоты? Да, можно. Не надо забывать только, что физический вакуум — это не пустота, а особая форма материи. Если создать в лаборатории космический вакуум или, наоборот, вынести лабораторию в космос, то это можно подтвердить экспериментально. С помощью сильного электрического разряда из вакуума выбиваются электронно-позитронные пары. Через очень небольшой промежуток времени электроны и позитроны аннигилируют, в результате чего выделится довольно значительная энергия. По силе таких «микровзрывов» можно судить и о концентрации вещества, полученного из… вакуума»