Чёрт красивый

Глава 10. КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ.

Ну вот накормила она мужика своего, а дальше и спать отправила, кстати следует отметить что засыпал Кукушкин быстро, можно сказать моментально; последние два-три шага по направлению кровати делал уже глубоко спящим – по инерции падал на живот, тут же переворачивался на спину, и громко начинал храпеть, что означало – до утра хрен проснётся.

И это обстоятельство; очень даже устраивало Лизавету – она даже любовников ухитрялась приводить к себе на ночь при спящем муже; и тут же в койке, в сласть с ними упражнялась. Слава богу кровать на то была широкая; как говориться – всем места хватит… Хотя не так чтобы и хватит; ну да – в тесноте да не в обиде… если конечно кому покажется что места всё-ж таки маловато.

_____________________

Ну вот уснул Степан Никанорович, а Лизавета уж Пушкина Александра Сергеевича поджидает – обещал ведь. Откупорила она бутылку водки; да выпить было стопочку собралась, а сама всё о нём, да о нём думает:

— Какой он всё-таки забавный, этот Александр Сергеевич, такой интеллектуальный выдумщик… Это-ж надо додуматься – прямо на стремянке такое дело сотворить…

На часы глянула – а там уж половина двенадцатого, значит скоро уже. Дверь на улицу приоткрыла – а на небе звёзды яркие вспыхнули, словно кто специально спичкой чиркнул да подпалил их, да разбросал по разные стороны, и луна полная – с высоты окаянной на неё глянулась.

И чтоб как-то скоротать эти затянувшиеся полчаса – прихватила с полки книжку первую попавшуюся, а это роман «Мать» Горького оказался – ну и читает уже:

«Бедовое дело — бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем — нудно! — А я к тебе в помощницы проситься пришла! — сказала Власова, перебивая ее болтовню».

А сама в текст, написанный не врубается – о своём думает: «Это-ж какое число сегодня?» — глянула в календарь, и глазам своим не верит, — пятница тринадцатое.

— Ну дела…

Не по себе сразу стало, ну и пропустила Лизавета стопочку пшеничной, закусила огурцом солёным, да случайно в окошко глянула; от чего так и ахнула. Ибо в оконце том, инеем прихваченном – чудище усатое показалось, и тоже на неё посмотрело; да только усы у него на ветру морозном шевелятся.

— Здравствуйте, — со страху поздоровалась с чудищем Лизавета.

Ничего не ответило ей страшило, лишь от окна на крыльцо прыгнуло. И вот уже в дверь ломится – а дверь то приоткрытой Лизавета оставила. Так вот уже дверь заскрипела, да так пронзительно, аж холодком по спине пробежало, не по себе стало нашей красавице. Прихватила она со стены ружьё – мужнее, игрушечное-детское пистонами заряженное, хоть и игрушечное-пластмассовое, а всё равно с ружьём поспокойнее как то, в крайнем случае можно и прикладом промеж глаз шибануть гадину проклятую.

Со страха сама в бой первой пошла, глянула – а там в коридорчике, и верно чудище настоящее, такое что страшней даже представить захочешь – а уж не сможешь, взлохмаченное – стоит и усами шевелит, а на плечах китель с оборочкой, ниже брюки галифе, ещё ниже галоши на босу ногу, а сверху шляпа. О ужас, какая это была всё-таки ужасная шляпа, направила Лизавета на чудище ружьё.

— Стой кто стоит!

Пригляделась она; а там:

— Твою мать!..

«Да это же – мать пере мать! — дошло наконец до неё, — тот самый что про Мать, написал… Алексей Максимович Горький!

Хоть рожа у Алексея Максимовича и пропитая до неузнаваемости, однако не зря Лизавета Филипповна библиотекарем работала – а потому всё-таки признала. Чудище то – чудилом оказалось.

— Вы ли это Алексей Максимович? — справилась на всякий случай Кукушкина.

— Какой ещё Алексей Максимович? — поинтересовался Алексей Максимович.

— Как это какой – Горький естественно… — постаралась объяснить Горькому Лизавета Филипповна.

— Какой ещё Горький? — удивился Горький.

— Ну да вы заходите! Заходите Алексей Максимович, не стесняйтесь.

— Да я на момент, мне бы в туалет – по крепкому.

— Так у нас удобства на улице.

— Да не могу я на морозе матушка, замёрз я… Мне бы горшок, да местечко тёпленькое.

Бросилась Лизавета в комнату в поисках какой посудины – тазик нашла, прихватила она его, да так Горькому и сунула.

— Нате мол, срите сюда, Алексей Максимович!

Поблагодарил тогда революционный писатель спасительницу свою – да тут на кухне в уголок и присел.

А тут снова кто-то в дверь постучал…

— Это ещё кто?

— Лизка! — обратился к ней голос из-за дверей, — дай бутылку… помираю я…

— Кто это?

— Это я Иван Тарасович…

— Дудка что ли?

— Да Дудка я – Дудка…

— Вот дудки тебе, а не бутылка!

Но тут Горький не усидел на тазике, возмущаться начал:

— Ну не могу я так срать, — сообщил он Лизавете искренне, — мне же надо сосредоточиться… а тут прямо проходной двор какой-то… И опять же сквозняк – ежели каждому двери открывать станете…

Однако Дудка не слышал этого, и уже из-за дверей наседает.

— Помираю я!.. — и с этими словами Дудка пошёл в атаку – ударом ноги отворил дверь и быстренько ворвался на кухню.

Завидев усатого человека в шляпе присевшем на горшок, Дудка остановился, развёл руками да рот открыл:

— Кто это? — закрыл он рот.

— Это Алексей Максимович Горький! — гордо представила Кукушкина Дудке – Алексея Максимовича Горького.

— А чего это он?

— Чего-чего – думает… Не мешай человеку сосредоточиться…

— Думает? — удивился Дудка и неуверенно попятился. — Ладно, лучше я потом зайду.

— Постой, — смиловалась тогда Кукушкина, всё-таки ей было жалко Дудку – как ни как числился тот у неё в читателях – хоть и читать не умел.

Достала она бутылку водки, ту самую из которой только что сама хлебнула, отлила ему четверть – в бутылку из-под растительного масла, да предупредила:

— Только не говори про то что видел – понятно?

— Понятно! — обрадовался пьянчужка.

Проводила она тогда Дудку; несколько пинков на дорожку выписала – чтобы не замёрз, да побыстрее булками двигал по направлению своей будки; в которой и проживал совместно с Полканом – собакой совершенно не пьющей.

А сама меж тем, про себя рассуждает:

«Вот ведь – два совершенно разные по характеру индивидуума – а живут вместе в одной собачьей будке. И как только этого Дудку Полкан терпит – не понимаю?..»

И вот уже на крючок захлопнулась, села на табурет, налила и себе ещё пол стакана водочки и выпила естественно.

— А ничего водочка-то… — положительно продегустировала Лизавета Филипповна, и ещё пол стаканчика пропустила вдогонку.

Сидит и дальше себе рассуждает: «Теперь из-за этого Дудки – Александру Сергеевичу водки точно не хватит – ну что такое пол бутылки для мужика с интеллектом – херня на донышке… Чем же мне теперь поэта великого потчевать?..»

Прямо расстроилась вся, села на ящик с гвоздями, тот что Степан Никанорович четвёртого дня с работы принёс дабы: пускай будет – кушать не просит. Закурила папироску, да так на ящике и уснула, а может и не уснула, а просто на мгновение глаза закрыла, и вроде как задремала; а там в дали увидела небо синее, а под ним пруд; а у пруда, сидит работник Балда, а рядом Поп Толоконный лоб, и между ними слышится болтовня – вот такая, толи приснилась, а может просто привиделась ей на ночь херня...

В общем полная херомантия!..[7]