Чертовка

Ему попался Леша Худомлинский, небрежно открывающий секреты Востока паре иностранцев:

– Если из Синджара, то это курды-езиды. Езидам в могилу кладут деньгу, хлеб, сыр и дубинку. Когда приходит ангел за расчетом, покойник предлагает ему сначала деньги, чтобы отвязаться, потом еду, а если и от еды откажется, то пускает в ход дубинку… А вот если юноша хочет полюбоваться девушкой-езидкой, то ему надо просто начертить вокруг нее круг, и она не имеет права из него уйти, пока юноша не позволит… (Явно прихватывает Леша, подумал Андрей). Вон, кстати, видна гора Синджар, из тех мест эти езиды и пришли…

Замурцев тоже посмотрел. День был туманный, небо низкое, но показалось, что далеко на востоке, на иракской территории, действительно виднелась большая гора, до которой было километров сорок, не меньше. Если бы светило солнце… Он посмотрел: где сейчас солнце? – и вдруг что-то ударило неприятно изнутри: а час-то? какой сейчас час?

Набежала уже половина четвертого. Это значит, что, если тут же, не мешкая, – черт с ним, с обедом, тем более, в этой пыльной Хасаке не получится ничего лучше, чем подозрительный шашлык в грязноватой харчевне, – если, не водя больше хоботом по сторонам и не развешивая уши, броситься к авто, то все равно в Румейлан, на крайний северо-восток, где он надеялся переночевать на контракте у советских нефтяников, придется ехать полпути в темноте: зимой в эту пору уже в полшестого наползает ночь.

Андрей разыскал Коровникова.

– Ну, Женя, не поминай ни лихом, ни матом.

– Что-то ты, старичок, говоришь сегодня загадками. Или это опять из Хемингуэя?

– Просто хочу тихо-тихо убежать. Пора ехать дальше.

– Куда уж дальше! – удивился Женя.

– Есть места, Женя, – сказал Андрей и опять услышал, как где-то внутри него холодные пальцы нажали на клавиши, и зазвучал улетающий в небо тревожащий аккорд. Но Жене ли с его острым носом и быстрыми глазами было об этом рассказывать? Поэтому он только повторил, – есть места… – и через силу плоско пошутил, – но это не для прессы.

– И хорошо, что есть места, – одобрил Коровников. – Езжай с богом. Если тебя хватятся, я успокою.

Собственно говоря, для этого Андрей его и разыскивал.

Потом случайно встретился толстый Юнис, который, очевидно, не узнал Замурцева, потому что спросил по-английски:

– Все в порядке? Есть, о чем написать?

– Все превосходно, – польстил ему Андрей.

Очутившись за спиной у Юниса, он свернул в боковой проход между палатками и быстро пошел к ожидающему автомобильному стаду. Подойдя к «Вольво», Андрей невольно вздрогнул: сквозь дымчатые стекла он увидел контуры человеческой фигуры на переднем сиденьи.

«Питер!» – истерически пронеслось в голове, но в тот же миг он понял, что тот, кто сидит, не такой громоздкий, как Питер, и вдруг догадался, что это вообще не мужчина.

Уже давно Андрей не испытывал такого изумления, какое ощутил при этом открытии. К большому – главному – удивлению примешивалось малое: каким образом это существо сумело забраться в машину? Впрочем, загадка разъяснилась очень быстро, как только Андрей проверил ручку двери «Вольво»: так и есть, забыл запереть. И тут же привычно он послал очередное мысленное проклятие Питеру, несомненному виновнику Андреевой рассеянности. Теперь, нос к носу, он узнал и пассажирку: это была Джарус. Она смотрела на Андрея совершенно спокойно все то время, пока он соображал и не мог сообразить, что сказать, правда, отметив, тем не менее, про себя, что волосы у девушки, как он и подозревал, более светлые, чем казались в палатке, – что-то вроде соломы, полежавшей на стерне.

– В чем дело, Джарус?

Взгляд ее остался таким же бесстрастным, и опять он услышал чуть хрипловатую флейту:

– Это твоя машина?

– Моя. Дальше что?

– Отвези меня в город.

– В какой город? В Хасаке, что ли?

– Отец мой уехал в город, – ровно прозвучало в «Вольво».

Андрей упал на сиденье и захлопнул дверь.

– Когда твой отец уехал?

– Три дня назад.

– Он что, в лагерь не пошел?

– Он привел нас и уехал в город.

– В какой?

– В город (так же ровно).

– Зачем? (в мозгу по-русски продолжилось: «Черт побери!»).

– Он уехал в город.

В ее голосе как бы слышалось: это его дела; значит, так надо, раз уехал.

«Ну и ситуация!» – подумал Андрей, и тут же из памяти выскочил ни к селу ни к городу голос Коровникова, мурлыкнувший: «Каку Сартра!»

«У меня, наверное, сейчас такое же напряженное выражение на лице, как у испражняющейся собаки».

Он шумно вздохнул и помолчал, тупо глядя в переднее стекло.

«Черт знает что!»

Уж, наверное, Джарус не ползла к машине по-пластунски. А впрочем, какая разница! На Востоке не подают вида, что видят и знают, что делается у соседа, но видят и знают все.

Девушки словно не было рядом, – так тихо она сидела; ни одна молекула воздуха не сотрясалась от ее присутствия. Андрей не выдержал и чуть скосил глаза. Он снова увидел край темно-зеленого платья, непохожего на тяжелые и широкие одежды бедуинок. Здесь она, здесь, никуда, разумеется, не делась.

Руки привычно лежали на руле. Он вдруг впервые увидел их словно со стороны.

«Я же еще молодой… Откуда жилы такие?..»

И вдруг эти руки будто сами включили зажигание.

«Зачем? – беспокойно подумал он тут же и даже немного испугался, но мотор не выключил. – Ситуация!.. И голова не вовремя начала болеть…»

Он никогда не хотел признаться себе, что голова начинала болеть именно тогда, когда надо было стать решительным и сильным.

Потом произошла совсем неожиданная вещь: Андрей пробормотал что-то вроде: «Ну ладно, посмотрим», – и машина одновременно с этими словами тронулась с места. Он даже не очень успел подумать: а что, собственно, делать с Джарус? – а может, и не подумал вовсе. Да, говоря откровенно, так ли уж странно все это было? Начиная со вчерашнего вечера, Замурцев воспринимал свою жизнь, словно какое-то кино, и смотрел на происходящее с туповатым любопытством зрителя, ничему особенно не удивляясь, поскольку в кино всегда что-то должно происходить. Впрочем, разве плохо, если что-нибудь происходит? Неужели лучше все время смотреть только чужое кино?

На самом дне сознания какой-то воробей все же чирикнул: «И что? Что потом-то?» – но от привычного дурманящего арпеджио, в волнах которого снова начали вставать воспетые Муликовым горы, обессилели и умолкли спасительные инстинкты загранработника, и «Вольво», доползя до асфальта, стала набирать скорость.

– Ты знаешь, куда я еду? – оживившись, спросил он, почти как ребенок, которому пообещали купить игрушку. – Я в такие чудесные места еду, где горы… – тут он осекся, сообразив, что Джарус, скорее всего, глубоко безразличны все эти чудесные места, а, может, она точно в таких родилась и выросла, и ей они, как ему какой-нибудь пруд в Желябове. Но, не в силах остановиться, он докончил по-русски, – горы лиловые, понятно? Никогда я не видел лиловых гор.

Девушка никак не отреагировала на его слова, так же безучастно она смотрела вперед.

«Что я несу!.. Тем более, что она, наверное, страшно тупа!»

Дальше он вел молча, правда, время от времени невольно взглядывал на профиль, чуть подпорченный горбинкой носа. М-да, конечно, не голова Валькирии на теле Афродиты… Приз за телекрасоту, как сказал бы Петруня, она бы не получила.

В конце концов на глаза случайно попались часы, и он чуть не обругал себя вслух: а новости-то, олух, новости совсем забыл слушать??.

«…наших отношений и атмосферу взаимного доверия, установившуюся между Москвой и Вашингтоном, уже ничто и никто не сможет нарушить, заявил пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко. По его словам, мир находится на пороге очень важных решений. В отношении войны в Заливе он подтвердил, что СССР приготовил на этот счет «инициативы и предложения».

«Продолжаются террористические акты против представительств стран-союзниц. Две бомбы взорваны в Стамбуле, неподалеку от зданий, которые занимают учреждения США, и одна бомба – в саду итальянского консульства. В Анкаре сожжены две машины, принадлежащие американским дипломатам».

«Турецкие газеты опубликовали снимки обломков американского истребителя-бомбардировщика, разбившегося неподалеку от военно-воздушной базы Батман, находящейся в 120 км от иракской границы. Сумевший покинуть самолет пилот передан властям местными крестьянами. Багдад устами своего министра иностранных дел предупредил Анкару, что она несет полную ответственность за агрессию против его страны. Речь идет прежде всего об использовании базы в Инджирлике, откуда наносятся удары с воздуха по целям на севере Ирака».

«Чемпион мира и любимец публики испанец Карлос Сайнс накануне финального этапа ралли Монте-Карло – знаменитой «ночи Тюрини»: ночной гонки на перевале Тюрини – обеспокоен успехом француза Франсуа Делекура. Кстати, президент Международной ассоциации автомобильного спорта Жан-Мари Балестр заявил, что Федерация, невзирая на войну в Заливе, не изменит свой спортивный календарь. Включаем наш репортаж из Монте-Карло».

Бойкий голос тут же закричал: «Карлос здорово обеспокоен, что неистовый француз здорово наступает ему на пятки. Кроме того, тот здорово знает последний участок гонки. Делекур, в свою очередь, здорово понимает, что…»

На этом месте Андрей выключил приемник, поскольку не выносил развязных голосов спортивных комментаторов. Но ехать молча вдвоем в одном авто показалось как-то неуютно, он снова вернул радио к жизни и нашел ненавязчивое музыкальное журчание. Ему почудилось, что Джарус сидит съежившись.

– Замерзла? – спросил он по-арабски, и хотя она подняла брови в знак отрицания, включил отопление. Протягивая руку к рычажкам, он слегка наклонился к девушке и втянул носом воздух. Никакого неприятного запаха не было. Либо она ухитрялась как-то мыться в своем допотопном лагере, либо под этим зеленым платьем было так немного тела, что и пахнуть нечему.

«Что она смотрит и смотрит в одну точку? Ну точно – тупая… Или не понимает вполне арабский?.. А может, я для нее просто зануда и старый хрыч?»

Последняя мысль оказалась для Андрея очень неприятной и капнула желчью в его дальнейшие рассуждения.

«Раз уж посадил девушку в машину, так не будь филином», – рассердился он сам на себя. Ехидный голос тут же поправил: «А ты и не сажал, она сама села». – «Все равно, это не повод, чтобы с мрачной рожей сидеть», – нервно возразил он.

– Ты не думай, Джарус, я не сержусь на тебя. У меня такой странный день сегодня… А сколько тебе лет, Джарус? – неожиданно спросил он.

Девушка на миг взглянула на Андрея, и что-то в этих карих глазах напомнило ему те, зеленоватые, так что заныло сердце. «Ах, черт, черт!..» Почти сутки, мчась по пустыне, он ухитрялся ускользать от пронзительной музыки прошлого, и вот она снова настигает его… как тот француз настигает испанца в далеком Монте-Карло…

Андрей так и не услышал ответа от Джарус. Да и неизвестно, знала ли она о себе такие незначительные подробности, как день рождения.

– А мне, знаешь, сколько лет? – спросил он, сам толком не понимая, зачем это говорит. – Ой, как мне много! – он не кокетничал, он действительно удивлялся, что ему уже столько, и опять продолжил по-русски: – Уже почти четыре десятка накрутило. Сколько там осталось?.. Пара гривенников от рубля. Нужно жить во всю мочь, пока не дали свисток, что уже конечная станция.

«Но уж это зачем? Зачем уж это говорить?» – стал недоумевать и морщиться кто-то незаметный и строгий у Андрея внутри.

«А пошел ты!» – мысленно ответил ему Андрей, и тот растерялся и утих.

А Замурцев почувствовал себя легко и свободно, как будто не «Вольво» никелированным носом, а он сам грудью раздвигал воздух в стремительном полете к горизонту. И уже как будто ничего необычного не было в том, что рядом сидит курдская беженка из Синджара, предположительно зовущаяся Джарус, скорее всего, не знающая, сколько ей лет, и уж совершенно точно, – не имеющая представления, куда она, собственно, направляется в поисках своего сумасбродного папаши.

– Вот так, Джарус… или – не Джарус? – с веселым безумием спросил он, и «Вольво» при этом понеслась еще быстрее. – Вот так, Джарус. И Тарзан моего детства – Джонни Вайсмюллер – уже умер, и инспектор Жюв умер… а Фантомас, он же Жан Марэ, совсем постарел…

Он опять не заметил, как перешел на русский, но не придавал такому пустяку значения. Он уже начал подозревать, что это создание с запыленными волосами здорово понимает на любом языке.

Ну-ка, ну-ка, начал он с натугой припоминать, что там проходили в институте насчет езидов? Курс религий мира читал старик Фильштинский. Голос у него был мягкий и тихий, глаза отчего-то жутко печальные, и смотрел он ими во время занятий исключительно на потолок, очевидно, чтобы не расстраиваться от созерцания того, как его питомцы исподтишка развлекаются вместо конспектирования. Теперь Андрей досадовал, что езиды со свистом пролетели мимо. Однако вскоре он с удивлением обнаружил, что память все же начала отыскивать бессвязные обрывки. Кто-то там ехал в лунном свете по долине… какой-то юноша, испорченный мистиками Багдада. Потом, кажется, поднялись из земли чудовища с газельими глазами… как водится, состоялся полет на небо за истиной… Ага! Вот забавный момент: тот парень, который отправился на небо, со страху опрокинул при этом кувшин, и когда вернулся обратно, вода еще не успела вытечь. Сам же он мог поклясться, что провел на небе семь лет, прошу заметить. Теория относительности, рассказанная задолго до Эйнштейна!

В лагере пижон Леша Худомлинский тоже распространялся насчет езидов, вспомнил Андрей. Но Лешины байки были совсем уж кучерявые, Леша вполне мог и обычаи эскимосов сплавить за езидские.

И тут память выудила наконец кое-что более значительное: езиды-то… – в голове будто бы невнятно забубнил тихий голос Фильштинского, и всплыло: ах да! те самые, которые поклоняются дьяволу. Только дьявол у них отчего-то не как у всех, а в виде павлина, так и зовется: Мелек Таус. [26] Павлину и молятся… Еще один милый сюрприз: посадил в машину чертовку!

Нельзя сказать, чтобы бывшего пионера и комсомольца, а ныне члена партии Замурцева это открытие ужаснуло. То, что рая и ада нет, он знал уже давно, а теперь дело шло к тому, что, глядишь, скоро даже и парткомов не будет. Так что Андрей скорее повеселел и стал смотреть на пассажирку с новым интересом.

Ничего необычайного он, разумеется, не обнаружил, только все тот же немигающий профиль.

«Сколько можно таращиться в одну точку! Ну точно – полоумная».

Мысль о том, что новая знакомая может вдруг оказаться обыкновенной психопаткой, была гораздо более неприятна, чем то, что она поклоняется темным силам.

– Ты езидка, Джарус?

Опять эти глаза, которые будто бы смотрят на тебя, а видят совсем другое.

И опять знакомое молчание.

Андрей разозлился.

– Ну вот и Хасаке, – мстительно сказал он. – Иншалла [27] , это тот самый город, куда уехал твой отец. Как ты думаешь?

Не поворачивая головы, чертова кукла отозвалась привычными словами:

– Не знаю.

«Ну я тебе сейчас устрою! – ожесточился Андрей, и даже руки его от негодования стали нервно мять руль. – То-то ты запоешь, когда высажу тебя в этой дыре и пожелаю успехов в поисках папаши!»

Но когда «Вольво» запылила по окраинной улице, он почувствовал, что суровость увяла. В самом деле – это было возможно только в пижонских мыслишках: бросить на произвол судьбы чокнутое тонкорукое создание в зеленом платье, наверняка не имеющее даже пяти лир на хлеб. Андрею стало стыдно, что он мог об этаком подумать. Что он к ней цепляется? Как сказал один философ, – не Петруня в данном случае, а Софокл, кажется: «женщина создана для того, чтобы на нее смотреть, а не для того, чтобы ее слушать».

– Ничего, Джарус, папаша никуда не денется, сгоняем до гор и обратно… Но сначала надо бы перекусить, а?

Мысли в голове у Замурцева, несмотря на все неординарные события, все же находили возможность время от времени вращаться вокруг курицы, изнывающей в лиловом бумажном пакете от самого Дейр эз-Зора. А кроме того, были еще и другие съедобные дела, положенные на дорогу Мисюсь, и бутылка коньяка «Варцихе». Вокруг «Варцихе» мысли тоже вращались. Оставалось только вырваться за Хасаке на простор, чтобы никто не глазел и не мешал приему пищи.

– Мы с тобой сейчас перекусим, Джарус, – сказал Замурцев еще раз, чтобы загладить вину за свои недавние мысли. – Правильная линия, а? Вот только выберемся из этой дыры…

Возле башни с часами – непременного атрибута центральной площади любого уважающего себя арабского города – он спросил дорогу у старого бедуина, отдыхающего на мотоцикле (не что иное, как «Ямаха», конечно). Поехал, как тот сказал («От этой площади к северу возьми, сынок, потом на запад и опять чуток к северу»), через пахнущие то свежим шашлычком, то кардамоном квартальчики, по тенистым щелям улиц, свернул по наитию у плаката «Да – президенту Асаду!». Слева потянулась железная дорога, и вырвавшемуся из города шоссе некуда было деваться.

Километров через пять Замурцев съехал в приглянувшуюся ложбинку и остановился.

– Ну, – сказал он таинственно-развязным голосом, какой обычно составляет гордость лучших ведущих развлекательных телешоу, – а теперь немножечко ам-ам.

После этого он, подмигнув, полез задом из «Вольво». Такое фривольное поведение белого мужчины произвело впечатление даже на бесстрастную Джарус. Она пару раз моргнула, и в ее глазах мелькнула тень интереса к происходящему.

Снаружи дул бойкий ветер. Пробившееся ненадолго на волю закатное солнце заливало все густым болезненно-желтым светом, делало небольшие холмы вдали неестественно сизыми, а от Андреевых рук, распахнувших багажник, на ровной бурой земле задвигались кинжалы теней.

Он достал сумку-холодильник и вернулся к Джарус.

– Экипированы, как космонавты. А вот еще и курица, правда, холодная.

На еду, приготовленную Вероникой, Джарус посмотрела настороженно, курица же, имеющая привычный местный вид, ей явно понравилась больше.

– Все ясно, – сказал Андрей, протягивая ей картонный подносик с давно остывшей птицей, накрытой лепешкой. – Угощайтесь, девушка.

Джарус слегка отстранилась и показала рукой: сначала ты.

– Ах, верно, я и забыл, где нахожусь. На Востоке даже принцесса угощается только после принца. Увы мне, увы! Не хотел ведь я курицу есть, но коварный Восток требует исполнить мужской долг. Впрочем, не забудем и свои, российские корни.

Он достал две пластмассовые чашки и бутылку.

– Коньячок «Варцихе»! Вам, езидам, вино ведь можно? – опять попытался он вызвать в памяти дух Фильштинского. – Шуэйя мин ан-набид? [28] (Джарус ладонью преградила бутылке путь) Ну-ну… тогда – чай.

Девушка взяла кусок курицы и отвернулась. Он видел, как она ест со сдержанной жадностью, и ему вдруг стало ее очень жалко, и вообще стало жалко, что все так нескладно получается порой в жизни; потом стало жалко Мисюсь, и Петруню, и всех этих несчастных разбомбленных курдов и, наконец, себя.

Но коньяк был действительно хорош.

– А вообще-то, может, твои езиды и правы, – сказал он, протягивая Джарус чай. – Может, так оно честней. Все равно в дьявола на самом деле народ больше верит, чем в рай. А может, от него и вообще больше пользы в жизни, а? Меня, например, давно пора молнией изжарить к едрене-фене, а что получается? Раз заказал разговор с Москвой, дают связь, и вдруг слышу, – Мисюсь дверь ключом открывает. И в телефоне тут же загудело, заскребло и отключилось – как по заказу. В другой раз пишу письмо, – Мисюсь входит: что, мол, такое пишешь? Я прямо примерз к месту. И тут на кухне что-то ка-ак зашипит, она и побежала туда. Ну не дьявол ли?

Во время этой тирады, произнесенной исключительно по-русски, Джарус сидела все так же, вполоборота, увлеченная курицей, но Андрей непостижимым образом ощущал, что езидка внимательно слушает его тарабарщину. Поглядывая на ее двигающуюся щеку, опущенные ресницы и смуглую шею, Замурцев налил себе еще коньяку и выпил.

– А в общем, древние легенды эти – о богах и чертях – мудрая штука. Не дураки их придумали, это точно. Они что-то вроде оправдания для нашего хилого разума. Люблю легенды красивые и страшные… А сейчас кто-нибудь продумает, как прилетели о-очень маленькие пришельцы и стали жить в людях, наподобие глистов, – и публика в восторге: о-о! какая фантазия!..

В последние слова коньяк добавил столько драматической страсти, что Джарус перестала жевать, и он поймал пущенный исподтишка вопросительный взгляд.

«Черт! Не подумала бы она, что я ей в любви объясняюсь!»

– Слушай, Джарус, – перешел он на арабский, – может, тебе эта дорога не нравится? Может, ты не хочешь со мной дальше ехать? Туда (он показал – туда, куда безнадежно оседавшее солнце тянуло тени, как шнуры).

– Бали. [29]

– Ладно. Ты ешь, ешь.

– Спасибо. Я поела.

– Чаю еще выпей.

– Спасибо. Сыта.

– Возьми тогда салфетку.

Прежде, чем взять бумажный лоскут, она вдруг дотронулась худыми пальцами, похожими на птичью лапу, до Андреевой руки.

– Гявур…

Это было так ново для ее поведения после часа молчаливого глазения в стекло и упорно витающего где-то рядом призрака неуловимого папаши, что Андрей опять съехал на русский:

– Ну да, гяур я для тебя, понятное дело. – Он не знал, что по-курдски «гявур» значит «светлый», по-арабски же это звучало, как «человек чужой веры», «неверный». Поэтому он добавил:

– Это еще неизвестно, кто больше гяур: я или ты со своим дьяволом-павлином.

Так он сказал ей в шутку (конечно, по-русски), но за ровными звуками этих слов уже корчился немой крик: «Эх, Джарус, Джарус! Что ты наделала, Джарус! Твое прохладное прикосновение, твои золотистые глаза, Джарус, опять напомнили все. И что ужаснее всего, Джарус, – это самое все, чем дальше отъезжаешь от него, тем больше оно становится и тем тяжелее наваливается, когда нагоняет. Да, Джарус, когда оно нагоняет, оно может закрыть все небо. В нем уже не только крик улетевшей птицы, но и мучительно тихий голос Вероники, и даже неуклюжая Юлькина походка. И непонятно, как со всем этим быть, куда запихнуть.

Нет, понятно. Нет-нет, конечно, понятно: скорее вперед. Спасение всегда в движении, всегда впереди, всегда за горизонтом. Помчаться дальше по плоской степи, где холмы, будто сизые нарывы. Помчаться, обгоняя чадящие автобусы и рыдваны времен Элвиса Пресли, сверкающие никелированными клыками и из-за этого так похожие на оскалившихся барбосов. И вот уже снова бормочет мотор, телу комфортно от коньяка, а мыслям комфортно от залитого закатом простора, а может, и от коньяка тоже. И не сказанные еще слова так и катаются уже в голове, как детские стеклянные шарики, играя каждый своим цветом».

– Так вот, о чем я? О Мисюсь… о Веронике то есть. То есть не о ней, а вообще, в целом… Надо же понимать, верно? Если тебе хочется, чтобы муж твой был такой вот и такой… надо самой его сделать. Например, хочешь, чтобы он был сильный, надежный… Шварценеггер, и все такое прочее? Ну и сделай вид, будто ты его побаиваешься. «Да, дорогой. Конечно, дорогой»… А если выпил три лишних рюмки и лезет целоваться, не надо говорить: «Может, ты сходишь в душ, запах от тебя какой-то козлиный», – а то и получится козел… А наутро что тебе стоит сказать: «Вчера ты так накинулся на меня, что я даже испугалась». Ну что стоит сказать, а? Ну почему я могу себя убедить, что она самая умная и чертовски красивая, а она не может сказать хотя бы разок: «Как ты меня напугал!..» Ты-то хоть понимаешь, что такое любовь? Любовь – это труд. Верно?

Молчание. Гуд мотора. Свист воздушной пустыни над плоской землей, томительный, как какой-то там каприз Паганини.

Дороги в этих местах, очевидно, строил отставной учитель геометрии, они были словно нарисованы огромным угольником на доске: идеально прямые отрезки, а вместо поворотов – скучные углы, заставляющие вспомнить о давно похороненных в памяти градусах, синусах и тангенсах. Когда на краю простора открылись вдали лиловые горы, Андрея охватила внезапная, как приступ малярии, радость. Лиловые горы. Он увидел их! Хотя, конечно, эти горы, складки которых из последних сил похотливо обнажал закат, были уже наверняка турецкими, и не лиловыми вовсе, а просто играла светом, шутила и кривлялась природа. К тому же слева на нежные краски уже наползали по прихоти небесного архитектора густые сердитые облака и тащили следом за собой настоящую тучу – длинную, с плоским брюхом. Но, все равно, нечасто, черт возьми, бывают в жизни такие моменты, когда хочется слушать сплошь одни аллегро из концертов Вивальди. Потому, что скрипичные аллегро Вивальди – это музыка беспечной свободы. Впрочем, если говорить честно, то Андрей никогда не чувствовал себя таким уж несвободным. Там, позади, тоже осталась свобода. Замороченная недостойными этих небес проблемами, усталая и чересчур привычная. А здесь и впереди свобода была свежая, юная, с загадочными глазами Джарус. Хотя, наверное, это несправедливо – так думать. Несправедливо и некрасиво по отношению к Веронике. Хотелось бы быть, конечно, поблагороднее. А с другой стороны, все эти блистающие и замечательные д’Артаньяны, Сирано де Бержераки, все эти многословные герои Ремарка – это же частности жизни. Потому, что никто из них по-настоящему с жизнью не связан. Даже неприхотливый Шерлок Холмс. Просто наваждение какое-то: как блистательный герой – так непременно холостой и без детей. Почему бы, скажем, папаше-Дюма не женить д ’Артаньяна на госпоже Буонасье? Вот получилась бы книга – обхохочешься! Нет же – он предпочел ее укокошить!..

Замурцев обогнал широкозадый автобус и шарахнулся вбок от трактора, выползающего без огней на дорогу. Солнце, еще минуту назад тлевшее где-то сзади, совсем упало за горизонт, и вокруг темнело прямо на глазах. В этих широтах нет долгих закатов, теперь ночь затопит все за считанные минуты. Пришлось включить ближний свет и ехать помедленнее. Скоро он увидел огни идущей поперек машины и догадался, что приближается к перекрестку. Когда до пересечения оставалось метров сто, Андрей заметил типичную казенную хибару из бетонных блоков со слабо освещенным окном и догадался, что сейчас будет контрольный пост. На какое-то мгновение он растерялся, потом стал плавно притормаживать и приказал езидке:

– Лезь вниз. Вот сюда. Быстро.

Та догадалась как-то сразу, что дело серьезное, и, ни о чем не спрашивая и не удивляясь, соскользнула с сиденья на пол и притаилась, как зверек. Замурцев прижал коленом руль, а руки завел за спину и стал неуклюже стаскивать куртку. Он благодарил в душе… впрочем, не совсем ясно, кого или что именно мог благодарить в душе получивший образцовое материалистическое образование загранработник Андрей Замурцев – бога ли, судьбу, природу, а скорее всего, он просто радовался тому, что так вовремя наступила темнота, и тому, что включены фары, а значит, заметить подозрительную суету в подползающем авто разомлевшим от служебной рутины постовым вряд ли удастся. А там, впереди, уже возник еще один светлый прямоугольник – дверь, и в нем темной кляксой угадывался силуэт человека.

Андрей тем временем освободился от куртки и набросил ее на Джарус. Потом дотянулся до заднего сиденья, нащупал сумку, с трудом переволок ее вперед, туда, где только что сидела девушка, вытащил карту, встряхнул и бросил наполовину развернувшийся лист сверху, завершив натюрморт.

Между тем вышедший из будки солдат неспеша пересек в свете фар дорогу и делал знак остановиться. Андрей, затормозив, опустил стекло; часовой наклонился так, что автомат, висящий у него подмышкой, тоже заглянул в окно.

– Из какой страны, хабиб? [30]

– Из Советского Союза.

– А, садык! Куда едешь? В Камышлы?

– Нет. В Румейлан.

– Удостоверение есть?

– Есть.

– Подожди, сообщу. Может, надо записать.

– Пожалуйста.

Ушел. Вернулся.

– Офицера нет. Надо обождать.

– А без офицера нельзя?

– Нельзя. Мамнуа. [31]

– Мы же ваши союзники. Ты что, не знаешь, что у наших стран особые отношения?

Солдат стал мучиться.

– Мамнуа, садык.

Андрею стало немного зябко. Во-первых, от холодного воздуха, втекающего в открытое окно, а, во-вторых, от мысли, что Джарус не сможет столько просидеть неподвижно и начнет шевелиться. Он распахнул бардачок, где среди разного барахла были сигареты – как раз для различных затруднительных случаев: «Мальборо» и «Вайсрой» для тех, кто посолидней: привратников в министерствах и секретарей средней руки чиновников, и местные «Хамра» для таких, как этот вот служивый. На сей раз он вытаскивал без разбора и «Мальборо» и «Хамру».

– Ты же видишь: ночь уже, а меня в Румейлане ждут, на русском контракте. Только не говори, что не знаешь, что там полно русских. Спроси у любого.

– Клянусь Аллахом, садык!

Андрей все-таки всунул ему пару пачек и поэтому почувствовал себя уверенней.

– Откуда я знаю, куда твой офицер ушел! Может, он до утра не вернется. Думаешь, у него есть такое право – задерживать иностранных официальных представителей?..

Произнося все это, он медленно тронул машину. Солдат шагнул следом, повторяя напряженным голосом:

– Садык, садык…

У Андрея заныло сердце. Если солдат начнет шутить с затвором автомата, то придется остановиться и тогда уже ждать до упора этого чертова офицера – скорее всего какого-нибудь вредного и настырного мухабаратчика [32] . Но тот все тянул: «Эй, садык», – и Андрей понял, что до автомата дело не дойдет. Он высунулся в окно и крикнул таким проникновенным голосом, что, появись эта сцена в каком-нибудь египетском кинофильме, зрители бы обрыдались:

– Иисаллимак! [33]

Он правильно угадал в голосе солдата тремоло сочувствия и не удивился уже, когда услышал сзади повелительно-хриплое:

– Рох! [34]

«Вольво» свернула направо, на восток, и помчалась дальше по равнине мимо силуэтов засыпающих деревень на гаснущем горизонте.

– Вылезай, Джарус! Музыку будем слушать.

Сумка опять переехала назад, следом за ней полетели карта и куртка.

– Все, Джарус, свобода!

Если бы не темнота, могло бы почудиться, что она улыбнулась. Хотя не только ни одна белая овечка из тридцати двух не выглянула из загона, но даже углы губ не шевельнулись. Да и умела ли она так улыбаться, эта азиатская Джоконда? Просто что-то менялось в воздухе вокруг. Неслышный аккорд, дрожание невидимых струн… Ах, как не хватает иногда нашим знакомым женщинам чего-то вот такого… джокондовского… Разумеется, последние рассуждения были уже мыслями Андрея, неожиданными, полубезумными, как и все прочие мысли этих полутора дней.

– Свобода, Джарус! – повторил он. – Хотя, что такое, в сущности, свобода? Это, в сущности, одиночество. А вот, скажем, брак – какое же одиночество? Это, смешно сказать, совсем не одиночество… Хотя, с другой стороны, порой вовсе даже… В общем, я совсем запутался, не слушай.

Вспухшие вдруг на лобовом стекле крупные слезы прервали Андреев монолог. Замеченная ранее слева туча все-таки дотянулась до них.

– Смотри-ка, дождь. Это нехорошо. Самое опасное, знаешь ли, – первые капли, – сказал он езидке по-арабски и немного снизил скорость. – Когда вся эта пылевая пудра из пустыни еще с дороги не смыта, а только подмокла, – асфальт превращается в бутерброд, намазанный маслом…

Дождь бил и гремел по крыше. Казалось, что сильнее не может быть, но он вдруг ударил еще сильнее.

– Ну и дела, Джарус! В такую погоду только со смелой девушкой можно путешествовать.

И опять Андрей угадал ее безмолвную улыбку. После происшествия у будки чувствовать ее настроение ему стало как-то проще. Наверное, так и должно быть: заговорщики должны понимать друг друга без слов.

«Вольво» ползла сквозь дождь, и время теряло привычные приметы. Только оранжевые стрелки циферблата помогали держать его в повиновении. Но если забыть о похожем на астролябию, педантично расчерченном, светящемся круге, то бесконечный поток начинал перетекать через придуманные людьми плотины, пытающиеся разделить его на мелкие заводи минут и часов, затоплял пространство вокруг, и мысли, и душу, и глаза, и тогда оранжевые стрелки теряли свой строгий смысл. Да и так ли нужна астролябия двум заблудившимся в океане обломкам?

– Чувствуешь запах, Джарус? Это сера. Серой пахнет из земли.

Андрей, разумеется, не знал, как будет по-арабски «сероводород». Но Муликов-то снова оказался прав, запахи здесь сочатся из самого ада…

Мчалась навстречу пустота; дворники ровно шуршали по стеклу, словно билось чье-то сердце.

Румейлан был уже где-то совсем близко, и Андрей думал о том, что с езидкой путь на советский нефтяной контракт, где еще не все боги умерли, где наверняка есть чопорная ленинская комната с пыльным Полным собранием сочинений – туда путь ему заказан. Но еще он думал, что, может быть, это и неплохо, поскольку не придется мешать уксус с маслом, а ехать сразу к Тигру и тихонько подобраться к самой границе, которая и есть река, и встретить там рассвет, а потом проверить муликовский римский мост и муликовские же рассказы о безумном, захватывающем пейзаже на стыке трех государств. И еще – как хорошо, что он не позвонил заранее нефтяникам, хотя не позвонил он, поскольку знал, что бедуины в этих местах имеют обычай срезать телефонные провода, из которых делают медные сережки и колечки своим бедуинкам, и, стало быть, спасибо бедуинам за их привычки.

Так примерно он думал, когда из недр тьмы навстречу «Вольво» вдруг всплыла огромная голова чудовища. Андрей вздрогнул, но тут же рассмеялся, поскольку понял: да это же просто здоровенная нефтяная качалка. Треугольная голова поднялась сквозь дождь еще выше, куда не достигал свет фар, а потом плавно опустилась обратно.

– Испугалась, а? – сказал он езидке. Но тут же почувствовал полный кретинизм вопроса, в который раз увидев ее спокойный взгляд. Может, она такие ужасы видела, каких и в кино не показывают, мысленно уел он себя и поторопился исправить ситуацию, объяснив:

– Знаешь, что это? Аппарат, чтобы качать нефть из земли. Вверх-вниз. Насос. Понятно?

Треножник качалки проплыл мимо, дальше справа показались огни. Хотя дождь лупил все так же остервенело, можно было догадаться, что эти белые и желтые пятна обозначают многоквартирные дома вроде родных пятиэтажек. По рассказам, так и должен был выглядеть городок Румейлан, рожденный нефтью и советско-сирийской дружбой. И качалка, и дома, и сероводород были верными приметами. Румейлан – это был Рубикон. До Румейлана он мог спокойно ехать, дальше уже начиналась граница, начинались вопросы. Один парень, вспомнил Замурцев рассказы Коровникова, какой-то из их газетной братии… и даже не какой-то, а с очень простой фамилией, отчего она и застряла в памяти: Фиск, то ли англичанин, то ли немец, изобрел железный способ проезжать, куда угодно: сажал к себе в авто голосующих на дороге военных, и такой пассажир заменял пропуск. Ни на одном КПП ни одного вопроса не задавали: раз с военным, значит, порядок. Он так по всему Ливану ездил в гражданскую войну. Андрею, разумеется, данный вариант не светил. Пассажира он уже получил – сомнительной полезности, да и голосующих военных под дождем не наблюдалось. Если его остановят, он, конечно, соврет, что заблудился, но это все равно будет означать конец путешествию.

А он хотел увидеть реку, и мост, и еще раз лиловые горы. Иначе зачем было ехать?

Возможно, все эти рассуждения и опасения заставили Замурцева свернуть сразу за Румейланом с главной дороги на другую, отходящую вбок, хотя он толком не смог бы объяснить, почему так сделал. А может быть, его испугал клин света от выползающей откуда-то сбоку другой машины. Скоро проехали еще одну качалку. Потом из дождя возникла лежащая поперек асфальтовая лента, и Андрей снова свернул, уже не представляя ясно, куда едет. Световые пузыри от фар успокаивающе бежали впереди, время от времени упираясь в повороты. После одного из кренделей, похожего на латинскую S, из хаоса тьмы и дождя – не успел Андрей неприятно удивиться – вылепились бочки на обочине и будка, предназначение которой не оставляло сомнений. Пост дремал под густо падающей водой, как добрая сказочная избушка. Андрей выключил огни, и некоторое время «Вольво», ослепнув, еле ползла под грохот капель по крыше. Когда желтый огонек оконца остался позади, Замурцев снова отважился включить ближний свет.

Вскоре после этого дорога пошла вверх, будто бы в гору.

– В гору – такого не должно быть, мы же едем к реке, – сказал он езидке, долго разворачивался на узкой полосе, кося фарами сверкающую мошкару капель, и поехал назад, но поста уже не было, как не было и того кренделя, и уже вообще не было ощущения, что едешь по земле, а будто движешься в завораживающем бесконечном космосе. Поэтому рука сама потянулась, чтобы поставить «Эксинокс» Жарра… Жан-Мишель тоже, наверное, несет вину за то, что приключилось некоторое время спустя.

Вправо, вверх, вниз, через какой-то мосток… и даже этот мосток не нарушил мистики ощущений, слитых с музыкой.

Замурцев очнулся, когда дождь стал редеть. Теперь не было удобного космоса, в котором растворилась «Вольво», свет фар летел чересчур далеко и был пугающе резок и бел.

– Либо мы заехали черт знает куда, либо уже почти там, где надо, – сказал он Джарус, сам, впрочем, не вполне понимая, где они должны быть «почти там».

Голос внутри опомнился, советовал остановиться и подождать до утра, но Замурцев никак не мог заставить себя прекратить движение, начатое двое суток назад в пятистах километрах отсюда. Наконец, помня о постах, он все-таки решил найти убежище и до зеленоватых змеек в глазах стал разглядывать темноту, надеясь, что вот-вот попадется удобная скромная ложбинка с колеей; а иногда он косился на подсвеченный слабым приборным светом профиль Джарус, и тогда на мгновение забывал и о колесах, нащупывающих асфальт, и о ложбинке с колеей и снова просто плыл в этом мире, где таинственный силуэт, и музыка, и – что самое главное – нет прошлого и совершенно не важно, каким окажется будущее.

Поэтому, когда ему показалось, что он нашел наконец нужную ложбину и свернул, и поначалу действительно было гладко, то он, размягчившись от всей предыдущей беллетристики, слишком поздно спохватился, что руль трясется что-то уж слишком сильно, словно конечность у алкоголика. Потом машина сделала резкий «бумц» вниз, попав в нечто вроде широкой канавы, а когда Андрей, промычав «Зар-раза!», заставил ее рвануться вперед, она стала быстро заваливаться влево, и «Зар-раза!» было последним, что успел сказать Замурцев перед тем, как мир сорвался с цепей и перевернулся два раза: один раз с ног на голову, а потом опять в нормальное положение. Сопутствовавшее этому ощущение отсутствия пространства Андрей однажды уже испытал в десятом классе, когда пришел в секцию бокса и ему на первом же занятии с ходу «для обкатки» заехали в скулу. В общем, как оказалось, очень неприятно переворачиваться вместе с двумя тоннами металла. Чувствуешь, что из живота вдруг выкачали воздух, а в какой-то момент даже хочется по-собачьи поджать хвост, который, к сожалению, отмер несколько миллионов лет назад.

Езидка восприняла кувырок в авто так же дьявольски бесстрастно, как и все предыдущие события в своей жизни; Андрей всё же, кажется, издал неприличный всхлип, который, он надеялся, растворился в космической музыке Жарра. Впившись в руль и с ногой, давящей на бесполезный тормоз, Замурцев прибыл к концу кульбита невредимым, только клацнул зубами и ощутимо ударился плечом о дверь, когда «Вольво» с недобрым скрежетом, накренившись, бессильно замерла – по счастью, снова колесами на земле. В момент остановки Жан-Мишель Жарр булькнул, но продолжал играть дальше и царил в ночи до тех пор, пока чужой хриплый голос не произнес в салоне по-русски:

– Ну и кувырдон.

Потом тот же голос, но в котором было уже несколько больше от загранработника Замурцева, добавил по-арабски:

– Слава Аллаху, стекла целы.

Одновременно хозяин голоса подумал, что самое удивительное, может, даже не в том, что стекла целы, а в том, что Джарус ухитрилась остаться почти в той же позе, в какой сидела всю дорогу. Она только еще сильней прижалась к двери, хотя держаться там было толком не за что.

– С тобой все хорошо, Джарус?

– Да, хорошо.

Жан-Мишель продолжал играть, но, прислушавшись, Андрей понял, что мотор заглох.

– Пойду гляну снаружи.

Он достал фонарик и осторожно толкнул дверцу. Та открылась легко, хотя и с царапнувшей сердце тоскливой виолончельной нотой. Тогда Андрей дернул за крючок, отпирающий капот, и вылез в темноту, под редко капающий дождь. Внешне в моторе все было вполне нормально, хотя в любом случае Замурцев мало что в этих делах соображал. Но главное, что бензин ниоткуда не хлестал, и это уже было удачно.

Он захлопнул длинную тяжелую крышку и обошел «Вольво» вокруг, спотыкаясь о мокрые пучки колючей травы. Он ожидал, что машина будет выглядеть примерно так, словно выскочила из голливудского боевика, но, хотя на крыше и боках было несколько неприятных царапин и вмятин, в целом все выглядело довольно пристойно. Вначале даже появилась мысль, что ничего очень уж непоправимого не случилось: найдет он дорогу, расчистит немного путь, вымостит, где нужно, камнями и выберется. Андрей пошел, светя себе фонариком, в ту сторону, откуда, как ему казалось, они приехали с Джарус, прежде чем перевернуться. Пройдя метров пятьдесят вверх-вниз по буграм, он так и не нашел дороги, но зато, оглянувшись, увидел, что рубиновые огни «Вольво» исчезли. В небольшой панике он тут же побежал назад и обнаружил их гораздо левее, чем предполагал. Стало ясно, что операцию по вызволению придется отложить до света.

Приняв это решение, Андрей с облегчением нырнул в теплый интим салона.

– Отдыхаем, Джарус. Темно, дороги нет.

Чтобы что-то еще сделать, он повернул ключ. Стартер пару раз глухо гавкнул, как гавкает во сне собака, и рука сама в ужасе выключила зажигание, чтобы не слышать задыхающийся стон бессильного механизма. Что-то вроде досады, близкой к раскаянию рождалось в душе незаметно, как рождается волна. И зачем он поехал на этот почти что край света? Чтобы угробить машину и подхватить в провинциальной дыре полоумную девку?

Он вдруг напомнил сам себе воробья, который погнался за мошкой над шоссе и был расплющен радиатором мчащегося грузовика. Всегда ему было жалко этих глупеньких птиц, а теперь стало так же жалко себя.

Слишком резким движением он выключил магнитофон, потому что надо было поберечь аккумулятор.

– Будем радио слушать.

Однако кроме ровного шума, напоминающего о жарящейся яичнице, в динамиках ничего не было. Андрей снова вылез наружу и на заднем крыле нащупал обломанный металлический шпенек. Антенны больше не было.

– Зар-раза косая! Буераки чертовы!

Хотя при чем здесь буераки-то? Это все равно что Цельсий виноват, что у вашей Маши температура.

– Спокойно, спокойно, – сказал он себе.

Он стал осматриваться. Постепенно, как ни удивительно, глаза стали кое-что различать. Подтвердилось сделанное еще по дороге в Пальмиру открытие, что холмы все-таки чернее ночи. Впрочем, с одной стороны были даже, кажется, не холмы, а настоящие горы. Он вернулся в «Вольво» к Джарус радостный:

– Слушай, мы, кажется, совсем рядом с Тигром!

Как и следовало ожидать, открытие на езидку впечатления не произвело.

– Ну, тогда давай пить коньяк, – сказал Замурцев. – Так скорее время пройдет.

Он опять достал «Варцихе».

– Может, все-таки будешь?

Она отказалась.

– Курицу?

Джарус отвела руку, протянувшую ей снедь. Это прикосновение уже стало для них как будто привычным, но все равно у Андрея вдоль спины пробежало электричество и заныли старые раны. Поэтому он быстро сказал:

– Ну, как знаешь. Твое здоровье, Джарус.

Он выпил и, не сдержавшись, плебейски причмокнул.

– Ты думаешь, я расстроен? Ничего подобного! Даже хорошо, что черт знает что получилось. А то сидишь, сидишь на одном месте… Начинаешь, ей-богу, понимать древних героев, и хочется этакое сделать или даже попасть в дурацкую историю…

«Что и вышло», – тут же откликнулся внутренний голос.

Но Андрей только усмехнулся. Уже не трогал его тот осторожный и ехидный, что сидел внутри, и сильно помогало в этом ощущение не опустевшего пока стакана в руке. И еще – сильно помогало присутствие Джарус.

– Знаешь, Джарус, одному ведь в жизни надо и то, и другое, и третье, а я вот знал парня, который был вполне счастлив только лишь потому, что чертовски был на Солженицына похож… – он отрывисто засмеялся, но сообразил, что езидка вряд ли знает, кто такой Солженицын, и нашел замену, – на халифа Омара, в общем.

В глазах Джарус дрожали оранжевые огоньки приборной доски, и Андрею даже показалось, что девушка смеется вместе с ним. Он не обратил внимания, что Джарус каким-то образом оказалась вроде бы ближе, чем прежде, хотя и почувствовал ее прохладные пальцы у себя на запястье. Но это было уже не ново – пальцы на запястье, поэтому он не удивился и продолжал свой русско-арабский монолог, уснащая его идиотским хмыканьем и утробными смешками:

– Ты вообще даешь, Джарус, ахсанти йа Джарус. Машина – кверху колесами, а ты – митль тейр, как птичка – отряхнулась и снова тут. А еще говорят: джинс латыф! Это мы – слабый пол, а вы сильнее и хитрее нас, только притворяетесь слабыми для выгоды. Сах? [35]

После того как вылетел этот «сах», рот у Замурцева так и остался полуоткрытым. Потому, что вдруг оказалось, что езидка тоже говорит. Он впервые слышал, как этот голос произносит больше трех слов подряд, причем гораздо больше трех. Слова были непривычно-непонятные. Ах да, она же, разумеется, говорит по-курдски, то есть на языке, на котором бог разговаривал с Адамом, как утверждает священная езидская «Черная книга» – «Мисхаф Раш».

Странное дело – слова эти так летели, торопились друг за другом, как будто одно боялось потерять другое; некоторые будто жаловались, другие будто смеялись, а некоторые, – Замурцев мог бы поклясться, – звучали даже грозно. Он мог только гадать, стихи это или молитва, когда руки Джарус, руки, прежде такие осторожные, осмелев, стали увлекать его все ближе к этим словам. Он не догадывался, разумеется, что она рассказывает ему самое дорогое, что знала: сказание о продавце корзин, и о его жене, и о жене эмира, и об ужасной их судьбе.

Зачем она говорила это? Может быть, она думала, что Андрей ее жалеет, а она не хотела, чтобы ее жалели, и говорила:

Она говорила и сама содрогалась от того, какие страшные были слова, а руки льнули, как две лани… или даже как две колдовские змеи, которые проникают под кожу и сдавливают сердце… Ах, какие страшные были слова, если бы кто знал!

Замурцев почувствовал, что невольно поддается этой магической музыке, и когда пальцы Джарус погладили его по небритому с прошлого утра подбородку, он сделал то, что давно хотел сделать: потрогал ее волосы. И даже больше: ощутил их запах – немного острый запах, непонятный и непривычный. А Джарус шептала что-то, совсем разрывающее душу, и вся она была уже здесь, вся – непонятная, чужая, и вся – его, Андрея.

И тут Замурцев вдруг испугался, подумав, что с ее стороны это просто благодарность. Благодарность за то, что он ее повез, кормил-поил… благодарность по счетчику, так сказать… Да и не укладывались никак в симфонию последних полутора дней эти поцелуи над рычагом ручного тормоза. Но что может помочь справиться с чарами женщины? Только воспоминание о другой женщине. И он стал гладить езидкины волосы, пропускать их сквозь пальцы, вдыхать их запах и говорить:

– Ты славная, Джарус. Ты милая, потому что ты думаешь, что жизнь, как песня: в саду гуляла, цветы збирала, кого любила – причарувала…

– Че?.. че?.. [40]

Впервые она хотела понять, что именно он говорит.

– Ничего особенного. Это из одной песни… Послушай теперь ты, теперь я буду рассказывать.

И она действительно поняла этот болезненный шепот (хотя Андрей толком не соображал, где он говорил по-арабски, а где по-русски) и затихла.

– Я сам писал себе песни, Джарус. Но жизнь сложнее песен, и чем больше живешь, тем больше запутываешься. Сильнее всего запутываешься в себе, Джарус. И даже в собственных песнях, и даже не знаешь уже, что с ними делать… А еще работа, машина, знакомые, деньги, дети, родственники… Столько нитей, и они все время сплетаются, как сеть. Все больше обязательств, все меньше времени… И страшно жалко тех, кто в Союзе, особенно – у кого малыши. А друзья – такие здоровые, крепкие ребята – вдруг начинают, как назло, умирать, Джарус, и оставляют этих самых малышей с их мамами… И посылаешь туда, в страну вечного дефицита и бардака, что можно и когда можно. Вертишься, суетишься, врешь. Иногда уже сам не понимаешь, что лепишь: «Это я в карты проиграл, отвезите, пожалуйста, вы ведь не хотите, чтобы обо мне думали дурно?.. А это – моим родственникам, им врачи прописали кукурузные хлопья… Исключительно кукурузные хлопья! Вы ведь не хотите, чтобы люди остались инвалидами, да?..» А с тобой хорошо оттого, Джарус, что у тебя в глазах отражается это небо и эти вот холмы, и в тебе ничего, кроме этого, нет. И еще я. Я тоже отражаюсь. С тобой поэтому просто и хорошо. И легко. Наверное, потому, что тебя ничто не держит в этой жизни.

К концу этой длинной и сбивчивой речи Андрей почувствовал, что ужасно устал, что все слова кончились и что даже коньяк как будто выдохся, и время, прежде наполненное бетховенским нетерпением, теперь еле журчало сладенькой водичкой какого-нибудь Форе.

– Вот так. Поняла? – сказал он нарочно по-русски.

Джарус встряхнула волосами. Глаза ее потеряли Андрея, и она снова стала непонятной, неразгаданной езидкой из далекого мира, где небо не балует лишней роскошью, где на всех хватает только пыли и бурой земли, и тем пронзительнее напоминания о рае в виде крошечных цветущих долин, полных таких диковин, о которых Замурцев не имел ни малейшего понятия. Какое-нибудь терпентинное дерево, например…

В авто, лишившемся горячего дыхания мотора, начинал пробирать холод. Андрей достал куртку – добротную теплую финскую куртку из Москвы – и потрогал Джарус за плечо.

– Холодно. Надень.

Девушка не пошевелилась. Она опять смотрела куда-то мимо, может быть, на восток, где прятались за темнотой Синджар, Лалиш и другие знакомые ей названия. Но Замурцев все-таки заставил ее продеть руки в рукава.

– Вот теперь гляди куда хочешь.

Он сунул ей еще и теплые носки («Надень, если замерзнешь»), а сам облачился в свитер и уютно натянул на самые уши кепку.

– Утром… – сказал он езидке, сам тоже улетая взглядом неведомо куда и не в силах возвратиться, – утром будет видно… Все путем. Со мной не бойся, я тебя понимаю, Джарус… очень грустно жить на свете, когда никто… не видит мир…

Он хотел сказать: «таким же, каким его видишь ты», но так и не сказал, потому что кто-то вдруг наступил ему на веки и под ними разлилась пустая темнота.

…Сначала было слышно, как где-то тихо журчит вода. Потом серый туман начал раздвигаться, и за ним оказался сумрачный… ах нет, это не сумрак, просто тень закоптила вымостившие двор неровные камни, на которые срываются с нависающих веток и о которые раскалываются спелые гранаты. А дальше – тесный свод, лестница, падающая спиралью в уже настоящую темноту, и совсем близко в этой темноте тот же зовущий голос воды – податливого, таинственного существа, все время лепечущего что-то, но не проговаривающегося.

Когда глаза немного привыкли к сырому прохладному подземелью, Андрею показалось, что в глубине кто-то шевелится, вроде бы даже ходит, и иногда что-то поблескивает там тусклым блеском бутафорского серебра.

Потом это что-то или кто-то остановилось, и Андрей услышал будто бы вздох.

– Кто здесь? А?

Смутная тень, похожая на груду перьев, двинулась ближе, еле слышно шурша; в случайном пятне света мелькнул сначала удлиненный, почти человечий, глаз, потом – бирюзово-золотые разводы широкого хвоста… Ах вот что так странно блестело в темноте! Значит… вот кто это! Тихий голос Фильштинского, недочитанные в институте книги…

– Невероятно!

Павлин тихо засмеялся, и вода тоже засмеялась вместе с ним.

– Почему же – невероятно, Андрей Сергеевич? – раздался ровный, мягкий голос. – Кто же вам сказал, что должны обязательно быть языки пламени, мерзкие запахи… какие еще там навороты?.. Ну, скажем, скачки на черных конях под музыку Берлиоза и все эти бессмысленные «мерондор, традиун, марексиль».

Неясная в сумраке фигура снова двинулась, прошумев слабым ветром.

– До чего же вы любите дешевый драматизм, просто удивительно! Да, если угодно знать, когда я вижу, как меня в таком виде представляют… весь в черном… тут тебе и сера, и молнии… хохот адский… а то бывает – даже с хвостом и рогами! – я себя чувствую просто смешным, эдаким…

– Павлином, – подсказал вдруг сбоку развязный голос, и Замурцев вздрогнул, потому что голос этот, во-первых, не принадлежал никакому видимому существу и, кроме того, был ужасно похож на голос Петруни Суслопарова.

Андреев собеседник, однако, не обратил никакого внимания на хамоватый выпад из ниоткуда. Немного помолчав, он сказал:

– Обидно, ей-богу, когда из тебя лепят оперное пугало. Вот он я (опять прошуршало в темноте). Ну, разве страшен?.. Неужели никому мысли такой не приходит: если я так ужасен, каков же тогда должен быть ОН, сделавший своего ангела чудовищем только за то, что тот отказался ЕГО послушаться? Я имею в виду известную историю с Люцифером, которую про меня рассказывают… Вы-то как полагаете, Андрей Сергеевич? – вдруг услышал Замурцев вопрос в свой адрес.

– Я?.. – Андрей подумал. – Жалко, наверное, как-то…

– Что – жалко?

– Как бы это сказать… Жалко, если нет такого – с рогами и молнией.

– М-да?

– Извиняюсь, но мне кажется, что так, – сказал Андрей уже решительней. – Колоритный он такой, привычный… жестокий и коварный. Всемогущий опять же…

– Жестокий, коварный, всемогущий… – повторил Павлин. – А как же тогда я не смог защитить своих подданных от всех этих Вехби-Бекир-пашей и Асем-беев?.. Правда, порох у солдат во время карательной экспедиции как-то оказался подменен пылью, но подобное случилось только лишь раз…

– Я не совсем понял, о чем вы, – сказал Андрей. – Но все-таки странно… Как же, например, со сказками? С романами? С Гуно? С Берлиозом упомянутым?

Послышался долгий вздох.

– Эх, Андрей Сергеевич! Нравятся вам все-таки эти дешевые прибамбасы! Не скрою: ОН решил, что, действительно, должен быть на всякий случай кто-то, заставляющий вас, людей, задуматься. Исключительно, чтобы заставить задуматься, а не пугать. Вы ведь дети ЕГО, а разве вы сами не снисходительны к детям вашим? Поэтому ада нет. Нет серы и молний. И не было. Разве можно жечь своих детей, резать их на куски?

– А как же история с первородным грехом, с чего все и началось?

По хмыканью Андрей понял, что Павлин развеселился.

– Ну, между нами говоря, это вообще смешно считать грехом. Разве мыслимо сотворить разумное существо и ожидать, что его можно будет удержать от причастности к добру и злу?.. Так что змей был напрасно оклеветан. Позволю себе скаламбурить: змей оказался козлом отпущения, хм… Между нами говоря, пора бы пересмотреть кое-какие факты, и я бы, пожалуй, взял на себя смелость кое-где быть адвокатом. Невзирая даже на то, что историческая репутация – вещь упрямая… Кстати, рассказывают, что змея заткнула хвостом дырку в ковчеге у Ноя во время потопа.

Андрей в изумлении хотел спросить: кто же эти самые, которые «рассказывают», но Павлин заговорил снова:

– Если уж пошел такой доверительный разговор, Андрей Сергеевич, то скажу откровенно: мы с НИМ уже сами не очень понимаем, что вы там у себя считаете добром, а что злом. Вы оказались шустрыми ребятами и ухитрились так все запутать… так все…

– …обгадили, – снова подсказал отвратительный голос со стороны, подладившись, будто это сказал тоже Павлин.

– Да, – согласился тот, словно рассуждая сам с собой. – Может быть, даже так. Вот здесь, например, извольте видеть, – он захрустел бледнеющим в сумраке газетным листом, развернул, и Замурцев, напрягая глаза, разобрал знакомые контуры клише вверху первой страницы.

– Так вы и «Независимую газету» читаете?

Павлин, судя по всему, смутился, свернул лист и спрятал, а достал другой, не показывая уже названия.

– Вот, к примеру. Певцы ваши поют: «Я пригласил своих друзей на этот праздничный расстрел…» А общественности нравится… – и процитировал, – «Изящное интеллектуальное кощунство эпохи постгуманизма, – зашуршал опять бумагой, – Всемогущий номенклатурщик, вот, фирмочку свою организовал за госсчет, тещу на казенном самолете за границу катает… Старушку убили за пять рублей… Уж о доносах, о сплетнях газетных и не говорю… (лист смутно мелькнул и пропал) Позвольте, господа-товарищи! Должна же быть какая-то, если хотите, культура зла! Зло требует мук и восторга, его надо выстрадать!.. Черный плащ, скрежет зубов… магический шар, мандрагора в полночь!.. О!.. Великую идею Зла вы опорочили пошлостью и уголовщиной!.. Помните, как у Гегеля?»

Андрей вздрогнул от неожиданности вопроса.

– У Гегеля?

– Ну да, у Гегеля, который Георг Вильгельм Фридрих: «Главный источник божьей мысли – познание самого себя». То же, как я понимаю, и со злом…

По внезапной паузе Замурцев догадался, что его собеседник, очевидно, смутился, поняв, что не приличествует подобное говорить дьяволу, даже выступающему в облике Павлина.

– Ну ладно, ладно, – долетел снова голос. – Гегеля уж оставим в покое. Поймите главное: вы погубили идею. Идею, ради которой я был создан! Что-то оказалось непродуманным… Вы ищете решение в законах механики и в устроении своих собраний. Вы заменили меня сами себе, и я, как мальчишка, теряюсь перед вашими выкрутасами. Мне уже меж вами делать нечего! Да что там! Вы и ЕГО заменили сами себе! – в темноте вдруг ярко вспыхнули и приблизились глаза, и их хозяин на мгновение стал похож на привычного, того самого, книжно-оперного. – Но посильна ли ноша? – раздались слова, и внезапный хохот эхом покатился вдаль, так что впервые за весь разговор Андрея обдало морозцем.

Потом эхо замолкло, но морозец остался, и скоро Андрей понял, что уже не спит. Кроме того, он понял, что проснулся не столько из-за холода, сколько по другой причине, по той же, по которой любому случалось вылезать ночью из теплой постели.

Некоторое время остывший полумрак «Вольво» смешивался в Андреевом сознании с тающим туманом сна, и в ушах даже жило эхо адского хохота. Откровенно говоря, Замурцев не прочь был бы задержаться еще в подземелье у разговорчивой птицы: интересно все же, что та еще нарассказывает. К тому же, он не все понял: о порохе и солдатах, например. Хотя, именно это, в общем, не так уж важно, поскольку ясно, что просто случилась какая-то реминисценция из прочитанного в институте про то, как какие-то местные князьки изводили предков Джарус.

Он посмотрел, что делает езидка. Девушка спала. Во всяком случае, она присутствовала в темноте совершенно неподвижно.

Андрей осторожно открыл дверь и вылез наружу. Облака уже ушли, открыв над головой бесконечную бездну, в которой дрожали звезды. В пустыне особенно хорошо видно, насколько даже звезды беспомощны перед ветром Вечности. Ей-богу, не хочешь, а поверишь, что где-то тут и впрямь прохаживается мудро-печальный Мелек Таус…

«Однако, не жарко вовсе», – подумал Замурцев, стоя на ветерке один с глазу на глаз со всей космогонией. Он пожалел, что не надел теплое белье, и невесело усмехнулся от вдруг пришедшего на ум афоризма: «Жизнь есть процесс постепенного изменения точки зрения на теплые подштанники».

В тот момент, когда уже почти были сделаны все дела, ради которых пришлось вылезти из «Вольво», где-то очень далеко родился короткий, низкий, властный звук – не то гул, не то гром: «Тум-м-м…». И не успел он растаять, как снова: «Тум-м-м… тум-м-м…» Приглушенные расстоянием «тумканья» доносились с той стороны, где уже совсем близко был Ирак, и, конечно же, Андрей догадался, что там, в Ираке, километрах, может быть, даже всего в тридцати-сорока отсюда, союзная авиация, а точнее – американская, поскольку другой с этой, турецкой, стороны не летало, лупит по объектам разбойника Саддама. Это было как неприятное напоминание о том, что мифологическая надменность месопотамских небес обманчива и что где-то там и тут, под огромной черной чашей, уверенно скользят существа совсем иных легенд: F-111 с меняющейся геометрией крыла, и F-15 «Игл», прозванные «королями неба», и F-16 «Фокон», и F-14 «Томкэт», и F-18 «Хорнит», и А-6 «Интрудер», и похожие на летучую мышь F-117 с 900-килограммовыми бомбами лазерного наведения, и Е-2С «Хоки», и ЕА-6В «Праулер», и А-10 «Тандерболт» по прозвищу «уничтожитель», и французские «Мираж» F-1, и английские «Торнадо» F-3 (два последних – без поощрительных прозвищ), и огромные В-52, а в стороне кружат КС-135 «Авакс» и венчают хоровод спутники «Ки Хоул», висящие выше всех в непроглядной прозрачной глубине.

Замурцев с разочарованием обнаружил, что долетающий гул войны подозрительно похож на только что слышанный во сне смачный хохот Дьявола-Павлина.

«Вот и конец фантазиям, развенчание милой восточной сказки, – подумал он, забираясь обратно в машину. – Теперь уж наверняка больше не приснится Павлин».

Ему было приятно убедиться, что тот снова оказался на прежнем месте в подземном гроте, где журчала вода.

– Надо же, а я думал, мы уже не встретимся.

– Ну, собственно, действительно не скажу, что у меня так уж много свободного времени.

– Андрею показалось, что Мелек Таус разговаривает гораздо более непринужденно, чем раньше, с интонациями почти панибратскими.

– Но раз уж получилось такое душевное общение, то надо бы разговор наш довершить…

– Так сказать, для проформулы, – ввернул уже слышанный прежде голос, так похожий на Петрунин.

– Ну что ж… – согласился Андрей. – На чем мы остановились?

– Мы? – переспросил Павлин голосом, ставшим вдруг очень даже неприятным. – Кто это – «мы»? Не надо смешивать «мы» и «мы», друг мой. Это раньше «мы» было всеобщее, а теперь есть «мы» и «мы».

– Я что-то не понимаю! – сказал Андрей, обидевшись на такой тон. – Разве я что-то сделал не так?

– Вы делаете, вы всегда что-то делаете… Я, конечно, понимаю и признаю, что для человека жизнь без деятельности лишена смысла. Но ваша в основном деятельность-то вредна и бессмысленна. Вот, в чем противоречие.

– Минуточку, извиняюсь, но я…

– Да слышал, слышал, как ты тут распространялся… про древних героев, про то, что тянет что-нибудь совершить… Но ведь не дом построить и не дерево посадить, а вот так – на манер мелкотравчатых аргонавтов… Ей-богу, удивляюсь, как у вас все легко и просто! Для меня, например, истина – это боль, это мучительная тайна!..

– Ты это уже говорил, – заметил голос сбоку. – Повторяешься.

– Ну да, ну да, разумеется, лучше продолжим… Хотя, собственно, что продолжать? Главное я уже сказал: никакого ада нет, Андрей Сергеевич.

Голос подсказал:

– А о главном-то.

– Да! – спохватился Павлин. – Именно. Совсем забыл. Я хотел еще сказать, что, в сущности, зачем он нужен, ад? Достаточно глянуть попристальнее вокруг, как убедишься в его ненужности… излишности. Все эти примитивные, пошлые даже сковородки, крючья, котлы… зачем они? Зачем, если вы сами устраиваете себе то и дело такое… такие… никак слова подходящего человечьего не подберу.

– Безобразия, – тут же раздалась услужливая подсказка.

– Скорее, гадости, – поправил Павлин. – Да, впрочем, какая проблема! Можно, так сказать, вполне лично и наглядно убедиться. Вот, пожалуйста…

Тут же весь антураж внезапно рассыпался, как подброшенная в воздух колода карт. Дикая сила сорвала Замурцева и бешено понесла, унизительно переворачивая вверх тормашками, так что руки и ноги его болтались, словно у тряпичной куклы, а полы одежды разлетались веером. К счастью, все это длилось какие-то мгновения, и не успел Андрей выдавить в ужасе из горла: «А-а!..» – как уже ощутил, что безумный полет окончился, и ноги снова стоят на твердом основании.

«Документы! – была первая мысль. – Наверняка выпали к чертовой матери!..»

Но, как ни странно, и документы, и ключи, и даже мелкие металлические деньги оказались на привычных местах в карманах. Можно было бы удивиться этому обстоятельству, если бы другое не было еще более необыкновенным: Замурцев стоял в своей… не буквально своей – своя-то осталась в Москве, – в общем, в той самой квартире в Дамаске, где он жил с Мисюсь, Юлькой и попугаем.

«Что это? Как это? Домой вдруг залетел…»

В комнате, куда он попал, – а это была та самая, которая считалась его кабинетом, и где стоял его письменный стол, – никого не было. Да и во всей квартире царила тишина: не бубнил телевизор, не шуршал попугай. Впрочем, ему и не положено было уже шуршать, поскольку в окне было темно: то ли вечер, то ли ночь.

– Хм… – произнес Андрей носом неопределенный звук, не зная, что и думать насчет странного перелета.

Но тут он заметил, что на его обычно аккуратно прибранном письменном столе раскиданы исписанные бумаги, а также, что самое странное, конверты с адресами и марками. Андрея словно ударило молотком по сердцу: он узнал ее письма, приходившие на имя Покасюка. Покасюк брал за каждое полученное и переданное письмо по сто лир, но Замурцев был даже рад этому, поскольку считал гарантией того, что фальшивый адресат не проболтается, боясь, если не потери дохода, то позорного разоблачения своей гнусной скаредности.

У Вероники не было привычки шарить в его вещах и бумагах, и письма Андрей прятал не так чтобы очень тщательно: под казенными папками в левом нижнем ящике. Но, кажется, что одно из них… да-да, одно вообще просто бросил сверху без особой конспирации, а жене, видно, именно в этот момент потребовалась какая-то канцелярская ерунда и… дальше ясно, Андрей Сергеевич?

Сам не зная, зачем, Андрей стал собирать листочки, исписанные мелким круглым почерком, а глаз выхватывал из них обрывки фраз, и случайные эти обрывки были нелепы и бессмысленны и оттого только усиливали смятение.

Одновременно Андрей почувствовал, что в районе желудка его протыкают острой тонкой спицей, и он не понял, сколько прошло времени, пока в ставшей совершенно пустой до звона голове наконец сложилась конкретная мысль:

«А где Мисюсь?»

И тут же безумный непонятный страх вошел второй спицей в горло. Замурцев бросил собирать листочки (и правильно, поскольку занятие-то было, откровенно говоря, совершенно дурацкое и не понятно для чего нужное) и на ногах, которые стали как будто вареными, пошел в спальню.

В спальне его еще сильнее испугала чуть разбавленная настольной лампой сумеречная пустота. Тогда, почти задыхаясь, он побежал на кухню. Потом в гостиную. И в гостиной наконец увидел, как ветер пошевеливает занавеску, скрывающую приоткрытую дверь на балкон, и ощутил, как течет оттуда по ногам холодный сквозняк. Когда Андрей подошел и стал ловить рукой занавеску, то из темноты за дверью он услышал слабый голос, который не мог принадлежать никому, кроме Вероники. В то же время голос был непривычный и, показалось Андрею, – то ли напевал, то ли молился. Очутившись на балконе, он увидел силуэт жены, которая сидела спиной к нему на летнем плетеном стуле в наброшенном на плечи легком осеннем пальто.

– Мисюсь, ты зачем здесь… на холоде, не одетая, – неуверенно сказал Замурцев.

Вероника как будто не слышала его и снова тоненько и напевно что-то проговорила.

Ощущая, как то ли уличный холод, то ли ужас ползет по спине, Андрей наклонился и обнял жену сзади за слегка прикрытые пальто плечи. Он старался, чтобы руки не очень дрожали.

– Верочка… – а дальше слов не оказалось, и только с большим трудом выдавилось, – это я.

– A-а… Ты-ы… – сказала она, не шелохнувшись. На табуретке рядом стояли бутылка джина и стакан. Такое допотопное пьянство для Вероники было необычным, но главное, что поразило Андрея, был ее голос – такой, словно она рассказывала нараспев кому-то невидимому, сидевшему тут же, на железных перилах балкона, о чем-то, давно прожитом и навсегда потерянном. И при звуках этого голоса сильнее всего обдавало Андрея морозом, хотя и слов-то разговора он почти не разбирал.

– Верочка… маленькая моя! Что ты здесь делаешь?

– Я… – отозвалась она, но Андрей с ужасом понял, что собеседников для Вероники в этот миг на балконе не прибавилось. – Я?.. – и, глядя широко раскрытыми глазами туда же, куда глядела до этого: на ночь, на пол-луны, она так же ровно и мечтательно протянула, – не зна-аю…

– Верочка, пойдем, ты здесь замерзнешь!

Замурцев начал поднимать за плечи ее тело, которое повисло, как безжизненное, а тот же бесстрастный голос с прежней удручающей напевностью сказал:

– Не замерзну…

Тогда Андрей просунул руки ей под коленки, поднял безвольное ее тело и понес в спальню, потерянно приговаривая:

– Верочка, маленькая, что ты? что с тобой?.. – и слышал в ответ все то же мечтательно-отсутствующее:

– Не зна-аю…

Он заглядывал в широко раскрытые Вероникины глаза и пытался поймать ее взгляд, но взгляд не ловился, как будто Замурцев и его жена были уже существами совершенно разных миров и жили в непересекающихся измерениях.

Тогда он начал трясти ее за плечи, как будто так она могла лучше воспринять то, что он кричал ей, не узнавая своего сдавленного голоса:

– Да ведь кончилось же у нас с ней! Кончилось!..

А Вероника тоненько повторяла:

– Да… кончилось… кончилось…

И вдруг он понял пронзительно ясно: даже если он отпоит ее сейчас валерьянкой, если будет бесконечно целовать эти безвольные пальцы, биться головой о стену и даже если даст отрубить себе руку, – все равно Мисюсь, которую он знал, исчезла, можно даже сказать это страшное слово – умерла, той милой, доверчивой Мисюсь для него уже не будет… никогда не будет.

Ни-ког-да.

– Верочка… Ну что ты хочешь, чтобы я сделал? Что?.. Скажи хоть что-нибудь!

А в голове вертелось: лучше бы она била меня… ножом пырнула… С ума может свести этот ад!.. – и только Андрей успел так подумать, как все вокруг снова завертелось каруселью, и новый дикий полет окончился уже знакомым сумраком, таящим спокойное журчание текущей воды.

– Ну, как впечатление, Андрей Сергеевич?

Оглушенный тем, что видел и пережил, Замурцев не сразу понял, что маленькое путешествие было не больше, чем иллюстрацией к той беседе с Павлином, которая, как выяснилось, продолжалась. Пока он приходил в себя, невесть откуда раздающийся противный голос успел вставить:

– А ведь не дурак вроде, мог бы и сообразить заранее, как оно рискует обернуться.

Собственно говоря, этот-то гадкий голос и вывел Андрея из оцепенения.

– Я, в общем-то, может, и действительно… но, с другой стороны…

– Да! – перебил Павлин, передвигаясь в сумраке колышущимся пятном. – Да! – причем, говорил он мягко и без злорадства, почти сочувственно. – Я знаю, знаю: легко жить на свете, когда вокруг полно людей, которые порядочнее тебя… Когда жизнь кажется чем-то вроде детской игры, и думаешь, что все шалости сойдут с рук… Я понимаю, как тяжело бывает, когда милый этот порядок нарушается (Андрей услышал протяжный вздох). Но бывает, что он нарушается – иначе как же достучаться до заложенного в каждом чувства справедливости?

– А вот и попробуем! – неожиданно рявкнул еще один, совершенно незнакомый голос, и тут же частые глухие удары стали лопаться, как показалось Андрею, прямо у него в голове.

Андрей опять очутился в «Вольво» и вздрогнул: в стекло над самым его ухом кто-то стучал в меру нетерпеливо. Ночь уже побледнела и стала полупрозрачной, как обсосанный леденец, поэтому стучавшего можно было довольно ясно разглядеть в бледном молоке рассвета. Досада, отравившая первый момент возвращения в реальный мир (Андрей боялся, что стучит либо какой-нибудь местный неотвязчивый пастух, либо – что было бы еще менее приятно – случайный мухабаратчик [41] ), быстро улетучилась, как только он разглядел несомненно европейский облик.

Встретившись глазами с Андреем, Неведомо-Кто заухмылялся, как показалось Замурцеву, почти счастливо, и тогда даже сквозь утреннюю мглу стало хорошо видно, что парню не больше тридцати (да еще эта легкомысленная кепка с длинным козырьком!). «Козырек» перестал наконец долбить в стекло и изобразил дружелюбный жест, а вместе с жестом в салон просочилось приветственное «Hi!» [42] , значит, Явившийся-Из-Тумана лопотал по-английски.

Замурцев выдавил из глаз последние капли сонного яда и зашевелился. Но сначала он все же посмотрел, как там Джарус? Разумеется, езидкины глаза тоже были открыты и без тени сна спокойно наблюдали всю эту кинематографическую сцену, как будто само собой разумелось, что в забытом богом углу (именно в углу, если вспомнить конфигурацию государственных границ) к ним из утренней мглы явится человек в дурацкой кепке, чтобы приветствовать словом «Hi».

Андрей изобразил кислую улыбку: мол, понятия не имею, что за гусь, и приспустил стекло. Холод просыпающейся равнины тут же потек в салон «Вольво», грубо дав понять, что до этого пассажиры прямо-таки нежились в тепле. Затем Замурцев услышал потрясающие слова:

– Hi, folks! Which country am I in? [43]

Ого! Прямо булгаковское: «Умоляю, скажите, какой это город?» Он не сдержался и ответил тоже словами великого писателя:

– Ну, Ялта, – но тут же смягчился, – you are in Syria. [44]

– This is really great! [45]

На сей раз иностранец в кепке порадовал их с Джарус, кроме ряда белых зубов, еще и индейским криком. Надо же, как ему понравилось, что он мерзнет именно в сирийском тумане (не мерзнуть в его курточке без воротника было наверняка невозможно). Андрей заметил на одном рукаве маленький американский флажок, а на другом неразборчивую круглую картину. В целом курточка была бы ничего, если бы не аляповатые карманы на груди.

Откровенно говоря, Замурцева тянуло поскорее закрыть окно в остывший за ночь мир, но улыбчивый протянул ему руку и сообщил:

– Эндрю Манн, – и дальше что-то не слишком понятное.

– Очень приятно, – вежливо отозвался Андрей заученной с института фразой и в ответ назвал себя, – Эндрю Замурцефф.

После чего он сделал жест бедуина, приглашающего к себе в палатку, и спижонил:

– Тафаддаль, хауиль. [46]

Он показал на заднюю дверь с противоположной стороны (потому что с той стороны, где происходила беседа, оказалось очень уж много раскиданного барахла), и чужой Эндрю понял:

– О’кау.

Пока парень огибал капот, Андрей успел сделать три вещи: рассмотреть подробнее странную одежду, в которой тот щеголял, зажечь лампочку в салоне и бросить взгляд на часы. Время на часах было вполне логичное: 5.07. Что касается первого наблюдения, то курточка на тезке Эндрю оказалась вовсе не курточкой: верхняя часть сразу переходила в штаны, а широкая стальная молния исчезала между ног. Когда же Пришедший-Из-Пространства полез со своими нашивками и квадратными ботинками в «Вольво», можно было уже со всей уверенностью присвистнуть:

– Елки-палки!

– Hi! – между тем снова очень жизнерадостно сказал Эндрю Манн, протянул Замурцеву руку, и тот эту руку пожал, найдя ее чересчур крепкой.

– Ну и гусь ты, оказывается, Эндрю.

– What? [47]

– Я говорю, – сказал Андрей, подбирая нужные английские слова и отгоняя арабские, – что еще никогда живьем не видел американского летчика. Ты ведь летчик, а?

– Hey! Where are you from? [48] – сказал американец вместо ответа.

– Не трусь, – успокаивающе сказал Андрей по-русски и представился, – I am Soviet. [49]

– Sweden! [50]

– No, So-viet. Understood [51] ?

Теперь свист издал Эндрю Манн.

– You must be kidding! [52]

– He верит, – с сарказмом сообщил Замурцев езидке. – Ну, что ему сказать, Джарус, а?..

На американца между тем напало какое-то детсадовское возбуждение, и он радостно сообщил:

– Vodka, perestroika, па zdorovie, – а затем продолжил так быстро, что Андрей едва успевал понимать, – черт возьми, вот уж не думал!.. Ты, правда, русский?.. Русские ведь все такие… (он показал) здоровые все ребята… и брюнеты.

– Почему – брюнеты? – страшно удивился Замурцев.

– Не знаю, у нас в фильмах – всегда брюнеты. С бородой и бровями.

– М-да, ну и представленьица, – пробормотал Андрей. – Здорово вам мозги проветривают.

Самому ему, правда, в этот момент почему-то полезла в голову дурацкая песенка про Сан-Франциско, которую в детские годы распевали во дворе:

«Там девочки танцуют голые,

Там дамы в соболях,

Лакеи носят бороды,

А воры носят фрак…»

Поэтому он не стал высмеивать чудовищные представления иностранца о России, а вместо этого спросил:

– Ты что, Эндрю, так в кепке и летаешь?

– Нет, конечно. Согласно инструкции, шлем я снял и выбросил. А кепка у меня всегда с собой, вот здесь, – американский Эндрю похлопал себя по штанине, на которую была нашита уйма карманов. – Просто я подумал: если я появлюсь перед русским парнем в шлеме, он наделает в штаны.

Оба захохотали. Не то чтобы очень уж остроумной была шутка, но отчего-то было ужасно весело.

– А что, леди не умеет улыбаться? – спросил американец, показав глазами на Джарус.

Андрей усмехнулся про себя: валяй, подлизывайся, она все равно не оценит, потому что не знает, что такое «леди», – это тебе не Америка с Европой.

– Эта леди, я тебе скажу, непростая. Она местная, но не мусульманка (Эндрю преувеличенно удивился: «О!»). Она езидка. Ты, разумеется, про таких не слышал? Конечно, не слышал. Езиды поклоняются дьяволу.

– О! – опять сказал американец. – Это твоя жена?

– Нет.

– Твоя девушка?

– Да нет…

– I see [53] … А что вы здесь делаете? Поклоняетесь дьяволу?

Они оба снова захохотали. Веселый парень этот американец Эндрю. Он, пожалуй, похож на тех, что в фильмах. Правда, не в наших, а в своих же, в голливудских.

– Значит, с бородой? – снова уточнил Андрей. – М-да, здорово вам мозги промывают… Скажи, а ты что, морской авиации летчик? Navy aviation?

– Почему? – удивился Эндрю Манн.

– Костюм-то – синий.

– Да нет, синий как раз не морская авиация. У тех – зеленый.

Замурцев еще раз поразился причудливой американской логике: ежу ясно, что, скорее, у морских форма должна быть синей.

– Как тебя сбили? Ракетой?

Эндрю ответил неопределенной гримасой и промолчал.

«Ракеты-то у иракцев наши, советские, потому парень и корчит лицо», – расшифровал для себя Замурцев и не стал настаивать.

В общем-то, не совсем удобно напоминать гордому американскому соколу, что свиста ветра в перьях пока что больше нет, но, во-первых, не делать же вид, что тот просто путешествует в этих краях автостопом, а, во-вторых, все могло бы завершиться гораздо хуже. В конце концов, существует ведь и обыкновенное человеческое любопытство.

– Извини, Эндрю, если тебе об этом неприятно вспоминать… Ты из Турции прилетел?

Американец секунду подумал, потом ответил утвердительно.

– А что бомбил?

Опять пауза. Потом – вежливый ответ:

– Не знаю.

Ну и черт с ним! И о том не спроси, и об этом. Наверняка бомбил базу в Эль-Кейне, в «Ньюсуике» и без того все нарисовано, видел он схему. И самолет его наверняка – F-111 с длинным носом и меняющейся геометрией крыла, – тоже мне, Мальчиш-Кибальчиш и военная тайна… Хотя, в F-111, кажется, не один пилот, и, может быть, парень летел не один. В конце концов, может, и зовут его вовсе не Эндрю Манн, а Леланд Стивз или Рональд Хэмфри…

– Саддам… – сказал американский Эндрю, очевидно, почувствовав, что не худо бы разрядить обстановку, – Саддам – вот так, – и он показал, как повесят Саддама Хусейна, и какая у того будет при этом физиономия, и как вывалится язык. Он специально протиснулся между спинками передних сидений и повернулся к Джарус, чтобы та тоже посмотрела и повеселилась.

Хотя – что, собственно, Саддам? Что все так уперлись в Саддама? Просто один из не самых умных Навуходоносоров. А если разобраться, историю все равно делают тираны и преступники, все остальные только пытаются ее подправить…

– Скажи, ты из посольства?

Замурцев отвлекся от своих саркастических рассуждений.

– Нет. Я так… по торговле.

Он подумал и добавил:

– Но номер на машине дипломатический, с красной полосой – видел? У нас, советских, здесь у всех такие.

– Да-да, вы здесь особая нация. Может быть, у тебя есть карта этих мест?

– Есть, но не очень хорошая. Для туристов.

Замурцев полез в бардачок и достал все ту же карту, стесняясь ее изношенности. Увидев ободранный лист, раскрашенный в веселенькие туристские цвета, Эндрю заметно погрустнел.

– А другой нет?

«Свою терять не надо было», – подумал Замурцев.

– Другой нет, извини.

Тогда американец задал неизбежный вопрос:

– Пожалуйста, покажи, где мы сейчас находимся.

– Приблизительно, ладно? – сказал Андрей, имея в виду, что сам не знает толком, куда за ночь они успели заехать.

– Хорошо, приблизительно, – согласился Эндрю Манн, имея в виду, что от такой замечательной карты нельзя требовать большой точности.

– Значит, так, – забормотал Андрей, – Румейлан проехали, получается: мы где-то отсюда… и досюда, – показал он.

– Но тут километров сорок, – неуверенно произнес американец.

– Ну да, верно, глаз-алмаз (последнее, разумеется, по-русски).

Летчик смотрел на его радостные кивки, словно на ужимки душевнобольного.

– А точнее ты не знаешь?

– Да мы… (как будет по-английски «заблудились»?) потеряли ночью дорогу, понимаешь?

– И что, полсотни километров так и ехали без дороги?

Какой занудный американец! Может, он вообще туповат, другой, между прочим, сразу бы заметил, что у «Вольво» на номере знакомыми буквами написано: SYR, Сирия то есть, парень, понятно? А он: «Which country?..»

– Ну, ладно, – сказал Эндрю, смягчась от нехорошего Андреева молчания. – А вот эта Аль… Малькия далеко?

– Не знаю.

– Well [54] . А когда мы поедем?

Это кое о чем напомнило Замурцеву, и он вместо ответа сказал:

– Ты извини, я лампочку выключу, а то аккумулятор сядет.

Он выключил свет в салоне, потом сообразил, что так и не ответил на американский вопрос, в очередной раз с огорчением вспомнил, что приключилось с его оливковой «ласточкой», и, ударив ладонью по рулю, сказал исключительно по-русски:

– Ку-ку машиночка, не фунциклирует.

Жаль, нет Петруни, тот бы этому парню все быстро растолковал.

Американец на всякий случай повторил:

– Ку-ку… Так почему бы на ку-ку не поехать? Он улыбнулся отвратительно безукоризненной улыбкой.

– Уф! Тяжело с тобой, какой ты быстрый!., (дальше по-английски) Сломалась наша машина. Мы сюда, между прочим, на это самое место не приехали, а, можно сказать, прикатились… Антенну, кстати, по дороге сломали… Так что, извини, не слышали, как по радио объявили, что ты пожаловал к нам в гости.

Тезка Эндрю на шутку не отреагировал.

– Слушай, а ты в машинах разбираешься?

– Так, более-менее, – уклончиво сказал летчик.

– Значит, вроде меня, – огорчился Замурцев. – Все дела на месте, а стартер не крутит и мотор не заводится. Что это может быть?

– Может быть… – Эндрю Манн выдал по-английски нечто совершенно непонятное.

– И ты можешь это починить?

Американец добросовестно подумал.

– В этих условиях, боюсь, что не могу, – впервые с его лица на несколько мгновений сошла витринная жизнерад о стно сть.

– Послушай, – сказал он наконец. – Я сейчас приду. О’кей?

– Пожалуйста. Иди, если надо.

– Я сейчас отойду, может быть меня не будет минут двадцать. Ты не волнуйся и не ищи меня. О’кей?

– Ясно. Я-то было подумал: может, у тебя…

– Нет, не это, – Эндрю починился и снова стал прежним голливудским парнем. – Это пусть будет у наших врагов. Верно?

Замурцев смотрел, как он долго топает по сирийской степи, медленно исчезая в утреннем молоке.

Потом его глаза переехали на Джарус. Как-то он о ней совсем забыл. Американец, упавший с неба, – это, конечно, необычно, это отвлекает.

– Знаешь, кто это? (езидка послушно смотрела на Андрея и молча слушала, к чему он уже привык). Летчик. Вон там летел, наверху. Американец. Ты понимаешь, кто такой американец?

Глазами она показала: да.

Больше он не знал, что сказать. Вчера столько всего было просто необходимо сообщить этим нечесанным волосам непонятного цвета, а сегодня уже ничего не осталось. Странно.

Вместе с тем, как женщина, она нравилась ему в это утро даже больше.

«У российских купцов слабость к цыганкам», – насмешливо подумал он.

– Так где же все-таки твой папаша? – протянул он задумчиво. Он сказал это, разумеется, по-русски, чтобы девушка не обиделась, хотя она вряд ли была способна на столь утонченные чувства. – Куда тебя девать, милая?..

Но тут же сквозь взрослую озабоченность проросла и заглушила ее мальчишеская гордость. Да, увы, он так и не увидел ни серную реку, ни лиловые горы, о которых мечтал в бане, ни даже остатки какого-то несчастного римского моста, но вот он зато сидит черт знает где в перевернувшейся два раза машине с дьяволопоклонницей и американским летчиком, сбитым над Ираком, – кто еще может похвастаться такой компанией!

Эндрю Манн появился, как и предупреждал, минут через двадцать. Быстро светало, и Замурцев разглядел его наряд во всем великолепии.

– Слушай, – сказал он, когда американец снова залез в «Вольво», – замечательный у тебя комбинезончик! (Удивительно, что парень почти не мерзнет в этой тонкой шкуре – видно, спасает теплое белье, как в свое время рыцарей.) Я в жизни не видел столько карманов, ей-богу!

– Sure [55] , – сказал Эндрю Манн; было видно без бинокля, что комбинезоном он действительно горд. – Вот это для авторучки (похлопал себя по левому рукаву), очень удобно, с клапаном… здесь – flare (вынул откуда-то из области бедра нечто похожее на толстый карандаш), не понимаешь? Пфф-ф-ф!..

Американец стал делать в воздухе паралитичные движения рукой, и Андрей догадался:

– A-а! Сигнальная ракета.

– …и еще факел (показал толстую цветную свечу)… сигнальное зеркало… («Прямо набор для Барби», – ввернул Замурцев, но американец дипломатично выдержал эту бестактность.) Здесь нож… пистолет… (Разумеется! Что за пилот без ножа и пистолета!) А вот эти… – рука вернулась от штанин к верхней части и похлопала по обеим сторонам груди. – Вот эти, надо сказать, трудно использовать, потому что, когда летишь в кабине, сюда ложатся лямки. Understood?

– Понятно, – бодро сказал Андрей, который заметил, что некоторые оттопыренные карманы Эндрю обошел молчанием. – А там у тебя как прошло – все о’кей? – он показал глазами в предрассветную степь за стеклом.

Американец чуть замялся, но потом кивнул:

– О’кей.

– Слушай, а у вас бывает, чтобы не о’кей?

– Боюсь, что я тебя разочарую, – сказал Эндрю Манн и снова похвастался зубами.

– Ты по радио ходил связываться, да? Ну и как? Удачно? Что сказали?

Американец ничего не ответил, только засмеялся, что Андрею не очень понравилось. Хотя, с другой стороны, могут быть у военного человека свои секреты?

«Наш бы сразу все сказал-показал», – подумал Замурцев.

– Look [56] ! – Эндрю хлопнул его по плечу и, указывая на какую-то полосочку над сердцем, сообщил, будто доверяя страшную тайну, – здесь, знаешь, что было? Имя, номер и звание… А здесь – squadron patch [57] . Но это все я должен был сразу уничтожить… А вот это, – сказал он, снова сделав голос веселым и громким, – это optional patch [58] , я придумал его сам. Видишь? Как тебе?

Он повернулся боком, чтобы Замурцев лучше разглядел на правом рукаве золотого орла с луной на голове, а вокруг – звезды с крылышками. Наверху была надпись: «No strings, no mirrors, just guts» [59] , авнизу: «Fortes fortuna juvat» [60] . Обилие золотого с голубым и латынь показались Андрею снобизмом, и он сдержанно отозвался:

– Нормально.

– Ну да, верно, этот patch не очень. У меня еще есть, похлеще. Оскаленная голова волка и надпись: «No mission too demanding» [61] . Но в части его нельзя носить. Я его надеваю так… (подмигнул) for girls [62] .

– Так у вас тоже строгости, смотри-ка! – изумился Андрей.

– Нормально, старина! – успокоил Эндрю Манн и снова хлопнул его по плечу.

Но что-то не слишком панибратское было за всеми этими улыбочками и похлопываниями. Какая-то плотная чешуя.

– Так вот, тот patch я нацепляю для девчонок. Девчонкам нравится с волком, – он подмигнул Джарус и оскалил зубы, изображая свой patch, а потом оскал перешел в уже знакомую бодрую улыбку, которая все больше напоминала Андрею какой-то жизнерадостный бродвейский мюзикл.

Внутренний голос сказал: интересно, а что он о тебе думает?

Американец словно почувствовал критический Андреев настрой, перестал освещать салон «Вольво» зубами и напомнил, что он все-таки гость:

– Ну, мой русский друг, что ты предполагаешь делать?

Замурцев усмехнулся.

– Ты мне подал отменную идею.

Он дотянулся до сумки на заднем сиденьи и достал еще довольно полную бутылку «Варцихе». Эндрю Манн пришел в бурный восторг.

– О! Вот теперь я верю, что ты в самом деле русский!

Не меньше, чем коньяку, он обрадовался домашней снеди, приготовленной Мисюсь.

– О! Gorby snack! [63]

– Это моя жена сделала.

Замурцев выпалил и осекся: эх, не надо было этого говорить.

– О! Так ты еще и женат!

Глаза американца посмотрели на облако езидкиных волос, как показалось Андрею, с излишним интересом.

– Не понимаю, тебе-то какое дело, – пробормотал он по-русски и сунул летчику пластмассовую крышку от термоса. – Take this [64] .

– То perestroika! [65]

Опять приятное хочет сделать, насмешливо подумал Андрей. Он протянул Джарус остатки вчерашней курицы, девушка взяла их и снова отвернулась.

После того как по первые пятьдесят грамм было выпито и в дело пошла запуска, Замурцев сказал:

– Между прочим, Эндрю, можешь напороться на такого, кому твой тост не очень понравится.

Американец даже прекратил жевать.

– А тебе нравится?

– Да я как-то глубоко не задумывался.

– А! Ты – большевик!

– Да нет… то есть… (по-русски). Как тебе объяснить, американская твоя морда? (Эх, был бы Петруня, он бы выдал что-нибудь затейливое, вроде: «КПСС как яркое проявление простодушия русского народа».) Понимаешь, Эндрю, люди – как муравьи: сколько ни разрушай муравейник, они такой же создадут.

– Перестройка – это же великолепно! Это огромно!

– Огромно, – сказал Андрей. – Но я как-то стал уже бояться, что чем огромней цель, тем колоссальнее обман… Давай еще налью.

Американец смотрел на него с сожалением.

– Ты не демократ!

Но крышку протянул.

– Да бог с ними, с демократами и со всеми прочими! – сказал Андрей. – Твое здоровье, Эндрю… Слушай, мне наша обстановочка здесь сейчас напомнила одно место, где я был в юности. Там тоже из чайной посуды пили исключительно не чай. Хотя место называлось «чайная» (он произнес это слово с пижонским английским акцентом). Ты знаешь, что такое «чайная»?.. Это значит: утром голова трещит, одежда черт-те в чем заляпана и пломба во рту исчезла. Понял?..

Американец подтвердил, что понял: «чайная» – это ужасное место.

– Когда же это было?.. В семьдесят восьмом? Ну да! Весной, еще снег лежал. Нас послали в Сещу, под Брянском… город такой. В это время в Канаде должен был вот-вот упасть наш спутник, и военные готовились искать в тех краях обломки, для чего собрали со всех институтов ребят и натаскивали их как бортпереводчиков. А Брянск, видно, на Канаду похож! – Андрей засмеялся, и американец засмеялся следом, показывая, что понимает: Брянск на Канаду не очень-то похож. – Жили мы там в казарме, но ходили в штатском и пижонили перед девками подтяжками со страшным стебом (это уже было непереводимо и сказано по-русски, и даже показано жестами – в основном почему-то в сторону Джарус, а не американца). Чтобы мы совсем с цепи не сорвались, в части нам устроили дискотеку, играли там мы сами и местные бренчалы тоже. Но был приказ: петь только отечественные песни. Репертуар проверял местный политотдел в лице майора. Однажды я попытался сбацать что-нибудь из «Битлз», сказали: этого больше на сцену не пускать.

– Не может быть! Почему?

– Может… У нас все может быть… В Канаду мы отчего-то не поехали, а поехали обратно в Москву. На последней дискотеке в день перед отъездом я подошел к майору и говорю: «Есть очень хорошая песня, антивоенная, про американских летчиков, которые отказались сбросить на Вьетнам атомную бомбу…» – Замурцев не смог некоторое время рассказывать дальше, потому что Эндрю Манн совершенно по-детски захихикал, и рассказчик, заразившись, захихикал тоже; Джарус не смеялась, но Андрей заметил, что она слушает очень внимательно, словно понимает; короче, почти как вчера. – …И вот майор подумал-подумал и говорит: «Ладно, валяй». И я запел…

I once had a girl,

Or should I say

She once had me… [66]

Там, где должен быть бубен, он пощелкивал пальцами.

…She showed me her room.

Isn’t it good

Norwegian wood?..

She told me she worked in the morning

And started to laugh.

I told her I didn’t

And crawled off to sleep in the bath… [67]

(на этом месте Андрей подмигнул Джарус)

And when I awoke I was alone,

This bird has flown. [68]

Американец изображал восторженное внимание, хотя Андрей сомневался, чтобы Эндрю, по молодости лет, был без ума от «Битлз». Кумиром его поколения был уже, наверное, прыгающий по сцене в розовых кальсонах Род Стюарт.

So I lit a fire,

Isn’t it good

Norwegian wood? [69]

– Слушай, ты потрясающий парень! – сказал Эндрю Манн, когда Замурцев кончил петь. – Свинский был все-таки ваш прежний режим, имел таких ребят и так по-свински с ними обходился!

Эти слова покоробили Андрея. Не потому, конечно, что он был очень высокого мнения о системе, в которой существовал вместе с Мисюсь, Юлькой, Петруней, попугаем и всем прочим. Его покоробила американская самоуверенность. Удивительно! Ни Сталина у них не может быть, ни Брежнева. У нас может, у других может, а у них не может! Кто им сказал? Андрей опять пожалел, что нет Петруни.

– Как у тебя все просто, тезка! Наконец-то нам открылась истина, верно? А это, между прочим, можешь мне поверить, самая переменчивая величина. И может быть, только мы, русские, это знаем лучше всех. Сегодня есть бог, завтра нет, послезавтра опять есть. Сегодня Земля плоская, завтра круглая, послезавтра сплюснутая, и – заметь! – все время истина!

Американец смотрел, хлопая глазами. То ли слишком сложно для его технократических мозгов, то ли Замурцев сказал это не по-английски.

– Я на каком языке сказал? – спросил он у Джарус, но тут же вспомнил: ах он, дурень! – она же ни по-русски, ни по-английски не понимает и, следовательно, на этот вопрос ответить не может.

«Что-то я слишком разболтался, – подумал он. – И зачем столько наговорил-напел, как будто в первый раз американца увидел? Это коньяк и Муликов с его лиловыми горами виноваты. И разные дурацкие события, которые из нормального уравновешенного советского человека делают неврастенического героя интеллигентского кино. Тем более, что пыжиться уже вовсе ни к чему, потому что ясно даже ежику: самое интересное позади, все-все приключения состоялись, и от затянувшегося вечера аттракционов теперь впереди осталась лишь заключительная часть – так сказать, официальное закрытие в форме вручения Эндрю Манна вместе с Джарус местным властям. И лучше поскорее сыграть этот последний акт, особенно тягостный оттого, что ощущаешь, как за кулисами уже приготовились и ждут знака, чтобы задернуть занавес».

Убедившись, что «Варцихе» больше не осталось, Замурцев сказал:

– А что мы, собственно, сидим? Пошли дорогу искать!

Он сжал пальцами нос и голосом простуженного радио прогнусил – как учили тогда, в Сеще:

– Tower, this is Aeroflot number one, one, two, five, seven. Request permission to start the engines [70] .

Он с наслаждением увидел, как круглые глаза Эндрю стали еще круглей.

– О!.. – восхищенно простонал он. Потом ухватился за свою синюю кепку, надвинул ее до самых бровей и, еле шевеля из-под громадного козырька нижней челюстью, просипел не менее отвратительным, чем Замурцев, казенным голосом:

– Permission is granted [71] .

– Roger. Out [72] .

Замурцев взревел турбинами, и тогда Эндрю Манн приказал:

– Proceed to taxi strip number two! [73]

Продолжая прогревать двигатели, Андрей замотал в разлохматившуюся бумагу остатки закусок, собранные Мисюсь, забросил все обратно в сумку, потом прервал гудение, чтобы сказать Джарус:

– Надень куртку, пойдем дорогу искать.

– Слушай, ты на каком это языке говоришь? – поинтересовался Эндрю.

– На арабском.

– Ты и по-арабски можешь? Парень, это потрясающе!

– А ты думал, как я с ней общаюсь? – Андрей вытащил ключ из замка зажигания и сказал с нажимом, чтобы не дать американцу слишком пялиться на езидку:

– Tower, this is number one, one… как там дальше, черт побери… seven. Request permission to take off [74]

Сказал – и тут же, не дожидаясь ответной реплики, полез наружу из «Вольво», бросив езидке:

– Йелла! [75]

Очутившись на свежем воздухе, он немного подождал, но скоро обнаружил, что ни Джарус, ни американец не торопятся следом, и, ощутив непонятное раздражение, снова сунул голову в салон.

Эндрю Манн за это время успел протиснуться между передними сиденьями и, блестя зубами из-под кепки, показывал Джарус, за какую штуковину дергать, чтобы открылась дверь. При этом он, разумеется, что-то бодренько приговаривал по-английски.

Замурцев почувствовал, что раздражается еще больше. Во-первых, оттого, что и сам мог бы догадаться подсказать езидке, как выбраться из авто, – ведь прежде она ни разу этой операции не проделывала. А кроме того, ему почудилось во взгляде Джарус, когда она косилась на американца, что-то от обычной деревенской девчонки, любящей послушать банджо и пожевать резинку. А ему хотелось, чтобы оставалась другая Джарус, шепчущая непонятные слова, от которых останавливается сердце.

Эндрю Манн понял, что русский парень неспроста вдруг перестал быть аэропланом, и на всякий случай помахал рукой:

– О’кей, о’кей, мы выходим, – и это «мы» прозвучало совсем отвратительно.

– Почему не надела куртку? Замерзнешь, – назидательно сказал Андрей езидке, когда она появилась из машины.

Получилось очень строго, и американец мог подумать, что он ругает девушку за что-то, связанное именно с ним. Было неприятно, если Эндрю впрямь вообразит, что его ревнуют, поэтому, чтобы тот не вообразил, Замурцев решил сказать ему что-нибудь приятное, и, показав на небо, сообщил:

– А ты смелый парень. Я вот в летчики не гожусь: тут же обделаюсь.

Американец в ответ показал на вмятины на крыше «Вольво»:

– Брось! Ты сам парень не промах!

– Я просто жизнелюбивый, – сказал Замурцев со вздохом. – В деда. Он все время пел. То «Любовь разбойника», то еще что… Когда ушел на пенсию, то все читал романы и очень переживал за героев. За завтраком вдруг начинал рассказывать: «Представляете, а князь Вадбольский тут и говорит…»

Под высоким блеклым небом с неясными серыми разводами, обещающими оказаться облаками, было уже хорошо видно во все стороны. Чувствовалось, что солнце вот-вот появится и осветит безмятежную равнину и силуэты холмов (а может быть, это были даже горы), видневшихся где поближе, а где совсем далеко. Было очень тихо, как и полагается в предрассветный час, только жужжали мухи. Поразительно! Откуда даже в самых пустынных местах берутся мухи?

Потом где-то неторопливо застучало. Звук был знаком Андрею, и он пояснил американцу:

– Качалка для воды. Значит, в той стороне, где она стучит, Тигр.

Однако звук разлетался так легко, что наполнял все вокруг. Потом донеслось ворчание автомобильного мотора, но сколько они с Эндрю ни вертели головами, ничего похожего на авто не увидели. Прямо мистика.

– Прикатились мы, очевидно, отсюда, – сказал Андрей. – Надо посмотреть, может, вон там остались следы от шин, ведь дождь почти совсем кончился, когда это случилось…

Они пошли вверх по глинистому откосу, уже почти совсем сухому, как будто никаких осадков не было, по крайней мере, целые сутки. Джарус шла сзади, не отставая. Эндрю иногда оглядывался на нее.

– Слушай, а как они поклоняются дьяволу? – вдруг спросил он Замурцева.

– Тебе это так сильно надо?

– Просто интересно… Это ведь на самом деле интересно, – повторил Эндрю Манн через несколько шагов.

Андрей, в общем-то, представлял, что за интерес у американского тезки. Он представлял это, поскольку все-таки был старше. Конечно, парень пережил немало, ведь не каждый день сбивают твой истребитель. И Андрей ему очень сочувствовал, между прочим. Но теперь летчик-налетчик слегка успокоился и окончательно уверился, что жизнь вовсю продолжается и что он снова неизбежно вернется к своим ангарам-капонирам и к бравым друзьям. И поэтому ничего удивительного не было в том, что он уже ощущал удары их ладоней по своим плечам, видел их лица и ожидание в глазах, предполагающее некоторые сдержанные подробности о том, как он падал в чужом небе, и как было жалко свой самолет с шахматными полосочками на крыльях, и как думал, пряча парашют и шлем, что упал у Саддама в Ираке, и как вдруг из тумана вылупился лимузин с настоящим русским, и как он пил коньяк с этим русским и с… и вот тут сдержанные подробности не должны были прерываться, ведь они так позабавят его товарищей. К тому же, они останутся с Эндрю Манном на всю жизнь, они теперь собственность его и его семьи, ими будет владеть его жена, а потом они перейдут его детям…

– Куда мы идем? – спросил летчик.

Замурцев остановился. Действительно – куда? У него как-то вылетело из головы, что они отправились искать следы «Вольво», которые должны вывести их на дорогу. Кроме того, он неожиданно обнаружил, что солнце уже высунулось из-за неровностей пейзажа, и все кругом сияет, и над далекими горами висят легкие облачка, как будто горы приподняли шляпы.

– Наверное, я пропустил место, – сказал Замурцев. – А может, машину так развернуло при кувырке, что мы вообще идем теперь не туда. Ты тоже ничего не заметил, Эндрю? Ну вот видишь… Давай поднимемся на те бугры и посмотрим.

Они пошли дальше, и через некоторое время американец снова вернулся к заветной теме:

– Почему ты не хочешь мне рассказать про этих… которые поклоняются дьяволу?

– Долго объяснять, – сказал Замурцев.

Получилось двусмысленно: то ли долго объяснять про езидов, то ли про то, почему не хочется рассказывать.

– Ну, если ты не хочешь, я сам ее спрошу.

Эндрю Манн остановился, поджидая Джарус. Не догадываясь, как не столь давно и Замурцев, что дьявол может оказаться вовсе даже не рогат-хвостат, он заговорил, деликатно прикладывая торчащий вверх указательный палец правой руки куда-то к уху:

– Значит, леди, вы верите в дьявола, да?

Он наклонился к ней и заискивающе шевелил светлыми бровями, выкладывая свои представления, приобретенные через смотрение голливудских фильмов:

– Госпожа Дьявол, как вы это делаете? Танцуете? Поете? А может, приносите младенцев в жертву?

Он, конечно, понимал, что ему не станцуют и не споют, ему просто надо было хоть что-то, чтобы наполнить Историю-которая-с-ним-произошла. И он напирал, помогая себе улыбкой:

– Я вижу, мисс, что вы не такая заколдованная бука, какой кажетесь.

Каз-зарма он все-таки, этот Эндрю Манн!

И вдруг произошло необъяснимое, невозможное и неприятное для Замурцева: Джарус протянула руку и погладила американца по щеке. На самом деле, конечно, не погладила, а просто дотронулась пальцем или двумя до тугой круглой щеки. Но неприятно было уже то, что ей, оказывается, хотелось это сделать. А еще неприятней было то, что жест был похож на тот, ночью в авто, когда она дотронулась до Замурцева. Хотя, понятное дело, американец более свежий и юный, несмотря на то, что упал с неба, а у Замурцева даже волосы в носу уже начали седеть.

– Что ты делаешь, Эндрю? – спросил Андрей голосом, который выдал его отношение к происходящему.

– Я? Ничего, – совершенно чистосердечно отозвался Эндрю.

– Учти, я за эту девушку отвечаю.

– Ты не хочешь, чтобы я с ней даже разговаривал? Я подозревал, что ты большевик!

Конечно, всего ему не объяснишь, это ведь просто солдат, хоть и американский. Но мог бы и сам догадаться не влезать в чужую жизнь. Он здесь, образно говоря, пролетом.

– Знаешь, вас, американцев, подведет когда-нибудь ваша… – в голове закрутилось дурацкое слово «фанаберия», а ничего подходящего по-английски от злобы не всплывало, и Замурцев сказал неопределенно, – это вот все… – и показал жестом что-то вроде султана из перьев у себя над затылком.

После этого он схватил езидку за руку, за худые, неожиданно жесткие, как у птицы, пальцы и потащил ее обратно к машине, не поинтересовавшись, идет или нет следом Эндрю Манн. Впрочем, Андрей уже не злился на американца.

Сам виноват, сказал он себе, нарассказывал затейливых подробностей. Это у тебя все так сложно в этом мире… а главное – хочется, чтобы так было; чтобы бурлили серные реки, лезли лиловые горы, падали спелые гранаты на камни; чтобы был Павлин и его дурманящие речи… по меньшей мере, – чтобы был Петруня. А кому-то нравится, чтобы все было проще. Тем более, что ты все равно знаешь, что Павлина нет, что Фильштинский давно на пенсии и что сказке конец.

Таща за руку Джарус, Замурцев дошел до места, откуда было уже видно его одинокую «Вольво», и увидел возле машины несколько фигур в военной форме – может быть, пять или шесть. Один из этих людей – как показалось издалека Андрею – дергал ручку двери (хорошо, что он не поленился все закрыть, когда уходили!).

«Ага! Мухабаратчики [76] проснулись!» – злорадно подумал Замурцев.

Рука американца схватила его за плечо (так он, оказывается, здесь, голубчик!).

– Парень, что это за люди?

– Местный «кей джи би» [77] , наверное, – сказал Андрей, чтобы тому было понятно.

– Они мне не нравятся, – заявил Эндрю Манн, и голос у него уже был не развязный, бродвейский, а нормальный шершавый голос летчика, упавшего черт знает где.

– Ты что! Не бойся, это же сирийцы! – заерепенился Замурцев, почувствовав, как рука летчика тянет его прочь от «Вольво». – Оставь меня в покое, я тебе не Горби!

– Живее! – почти заорал американец. – Сматываемся!

Андрей хотел еще что-нибудь съязвить по поводу ситуации, но жутковатое чувство зайца, почуявшего волков, потянуло его в том же направлении. Они так и побежали с Джарус, продолжая держаться за руки, словно в пионерском лагере.

– Ты думаешь: кто это? – спросил Замурцев у Эндрю.

– Не знаю. Мне они не нравятся.

Через некоторое время Андрей сообщил:

– Они нас в конце концов догонят.

– Да, – отозвался американец.

Джарус бежала довольно быстро, и, что удивительно, ухитрялась делать это, не подняв ни на сантиметр свою отвратительную зеленую юбку.

– Эндрю, слушай, а они ведь действительно не сирийцы, – сказал Замурцев, вдруг испугавшись догадки. – Сирийцы бы так не молчали… Ты думаешь, они…

– Сюда! – вместо ответа приказал американец.

Он поехал на своих замечательных ботинках по откосу в балку, прорытую за тысячелетия в гладкой равнине небольшим ручьем. Замурцев почувствовал, что его несет вниз следом, как на лыжах. «Сейчас она точно грохнется», – подумал он о езидке, но сначала свалился сам, а потом уже упала Джарус. Увидев, как они катятся по глине, летчик подскочил, но Замурцев не доставил ему такого удовольствия – поставить на ноги русского парня. Он вскочил и схватил Джарус за руку, а американец схватил за другую, будто они собирались разорвать девушку надвое, но они, разумеется, не разорвали ее, а просто сдернули с земли и потащили дальше, не интересуясь, успевает она перебирать ногами или нет.

Бежать в балке было труднее, чем наверху, поскольку дно пересыхающего ручья было усеяно камнями, как булка орешками. Местами выпирали большие ноздреватые серые глыбы, совершенно отвратительные на рыжей земле.

– Прямо как у Ницше получается, – задыхаясь от бега, а может, и от чего-то другого, пробормотал Андрей. – «Придумай себе цель и погибни ради нее…», но с последним я не согласен… с последним совсем не согласен…

Ложбина стала мелеть и разветвляться. В этом месте встречались несколько потоков, воскресавших во время больших дождей. Земля здесь напоминала слегка смятое одеяло. Кое-где торчали одинокие хилые деревца.

Эндрю Манн потащил Джарус вверх по склону, а значит, туда же обреченно свернул и Андрей, мучительно понимающий, что их вот-вот догонят. Он вспомнил, что американец упоминал что-то про пистолет. Должен же у него, черт возьми, действительно быть пистолет или автомат какой-нибудь!

– Эндрю, – сказал Замурцев, – Эндрю, послушай-ка… – но летчик так выразительно посмотрел на него, что вопрос застрял у Андрея в горле.

А тот свободной рукой захлопнул себе рот, предлагая Замурцеву сделать то же, а после показал той же рукой вперед: мол, давай скорее туда. Андрей с сомнением посмотрел в направлении, куда так настойчиво приглашал американец: может, летчик обнаружил какой-нибудь волшебный сезам? Но вокруг было так же малоуютно, как и прежде, эта смесь камней, глины и мелкой зимней травки вызывала у Замурцева ощущение горькой отрыжки.

Эндрю Манн подтащил их к не очень солидной выемке и сказал страшным шепотом:

– Ложитесь!

– Прямо как в голливудском фильме, – тоже шепотом пошутил Замурцев.

– Ложись! – снова зашипел американец. – Переведи ей.

– Давай, Джарус, ложись на землю… вот тут, – сказал Андрей. – Так надо. Очень надо. Ложись и лежи тихонечко, не двигайся… – он хотел было добавить: «И не разговаривай», но по отношению к езидке это было явно лишнее.

Глазами она показала, что поняла и согласна, прижала руками юбку и сначала опустилась на колени, а потом легла, подложив ладони под подбородок.

Тем временем Эндрю Манн подтащил несколько плоских, но солидных, камней и небрежно разбросал их по краю выемки.

– Ложись, прячься.

– Здесь? – спросил Замурцев, все еще сомневаясь.

– Да, – сказал американец, почти падая рядом с езидкой. Свою ужасную кепку он сдернул, и она исчезла, словно в руках у фокусника.

Теперь Андрею предстояло совершить самому то, что он велел сделать минуту назад Джарус. С омерзением опускаясь на холодную, глинистую, прыщавую от мелких камней почву, он успел желчно подумать, что больно уж американец раскомандовался, и что у Эндрю, в отличие от них с Джарус, костюмчик казенный и гораздо больше приспособлен для валяния в месопотамской грязи. Потом он почувствовал, как рука американца, протянувшись над Джарус, прижала его плечо, и почти сразу же услышал хруст. Отвратительный хруст гальки под тяжелыми армейскими ботинками и глухие удары ими же о большие камни, отчего что-то поджималось в животе.

Он посмотрел на Эндрю и увидел, что тот, наконец, достал откуда-то из необъятных карманов на штанинах пистолет, показавшийся Андрею огромным. Появление пистолета немного успокоило.

Шаги, как и полагалось, приближались. Преследователи шли там же, где только что пробежали Андрей, Эндрю и Джарус, – по дну ложбины, но когда Замурцев чуть приподнял голову, он заметил из-за камня (вот зачем американец их накидал – чтобы выглядывать), что один иракец идет поверху. В подтверждение, что это действительно иракец, тут же раздалось почти немыслимое для Сирии чисто иракское слово: