Червонная Русь

Глава 9

В первом же лесочке Прямислава и Забела остановили коней, ушли в заросли и избавились от мужской одежды. Разъезжать дальше под видом отроков было и стыдно, и бессмысленно: фигуры, лица, голоса безнадежно выдавали их. Кмети, которым и раньше все было ясно, поглядывали на них, снова залезших в седла, с добродушными понимающими усмешками. Новое появление среди них уже знакомой девушки никого не удивило: кмети подумали, что беглая послушница окончательно решила променять келью на объятия князя Ростислава. Конечно, время для любви было выбрано ими не совсем удачно, но сердцу ведь не прикажешь!

Ехали весь остаток ночи шагом, потому что дороги почти не было видно, и Рысенок шел пешком, ведя коня Прямиславы. Только на рассвете остановились отдохнуть, потом опять ехали – то полями, то лесом, то берегом реки Солокии, на которой ниже по течению и стоял Белз. Прямислава устала, но не жаловалась, хотя мысли о собственном положении приводили ее в ужас. Она стала разведенной женой, и даже доброжелательно настроенные люди смотрели на нее с сомнением; она чудом не попала в руки к бывшему мужу, сожительство с которым теперь, после разводной грамоты, стало бы смертным грехом; но, избежав этого, она оказалась под покровительством чужого мужчины, который, получается, и не сватался к ней! Даже если она благополучно выберется из этих приключений и вернется к отцу, едва ли ей прилично будет показываться на люди хотя бы в Турове. Рождественский монастырь – вот самое лучшее для нее место.

Ростислав часто оборачивался к ней, улыбался, стараясь ее подбодрить, в трудных местах придерживал под уздцы ее коня. Ради нее он два лишних раза объявил привал, ради нее послал Тешилу и Горяшку в какую-то убогую весь по пути, чтобы раздобыть им с Забелой какой-нибудь еды. Отроки притащили хлеба и молока и даже теплую яичницу в горшочке, и Ростислав одобрительно потрепал Горяшку по затылку. Его внимание, заботы, само его присутствие доставляло Прямиславе такую радость, что все тревоги начинали казаться несущественными. И хотя теперь она знала, что сватовство было поддельным, ей не верилось, что их будущее не связано.

Когда окончательно рассвело и дорогу стало видно, дружина прибавила ходу и незадолго до полудня подъехала к Белзу. Стоял он на низком берегу, защищенный старым и новым руслом Солокии. Город, как рассказал девушкам Державец, местный уроженец, был довольно стар: первую крепость здесь еще двести лет назад построил князь Владимир Святославич, отвоевавший червенские города у ляхов. За века Белз разросся, теперь укреплен был не только детинец, но и посад. Постоянно опасаясь новых войн, горожане не давали укреплениям обветшать, и стены, выстроенные из срубов, засыпанных землей, выглядели весьма внушительно.

– Тут много народу живет! – рассказывал Державец. – Вон, за рекой, Заречное село, чуть ли не старше самого города, а тут по округе много еще сел – и Гора, и Островец, и Умышль. Я сам из Островца, мои там и сейчас живут. В гости зайду – не было счастья, да несчастье помогло!

Из города долетел отзвук колокольного звона.

– Никола на Посаде! – определил Ростислав. – Богатая церковь, новая. Купцы-хлебники в складчину поставили, Стоигнев, Премил и Якша. А есть еще Никола Княжеский, тот в детинце, его поставил Рюрик Ростиславич, дядя наш старший. А вон там Панкратьеве-Солокийский монастырь, там и сейчас в игуменах сидит его сын, Ростислав Рюрикович, то есть смиренный инок Ливерий.

Еще издалека было видно, что в городе не все благополучно. Не замечалось обычной повседневной суеты, ни одна корова не паслась на лужках и пустырях у крайних улиц, ни одна коза не щипала траву под тынами, только пара забытых куриц дремала в тенечке. Людей не было видно, и ворота посадского вала, когда до них доехали, оказались закрыты.

– Что это вы в осаду сели, люди добрые, а осады вроде никто не держит? – закричал Звонята, первым подскакав к воротам. – Кого испугались? Не Змей Горыныч к вам едет, не Идолище Поганое, а князь Ростислав Володаревич! Никому вреда не делаем, всем добра хотим! Открывайте!

– Открывай, ребята! – закричал кто-то из-за тына, с внутреннего помоста разглядев приехавших. Голос был радостный, словно здесь ожидали гораздо менее приятных гостей.

Ворота со скрипом стали открываться. В образовавшийся проем быстро протиснулся невысокий, щуплый, но очень подвижный мужчина с рыжеватой бородой и широким ртом, в кольчуге, с мечом у пояса, но без шлема. Это был тот самый боярин Завада, который приезжал к Ростиславу в Перемышль.

– Князь Ростислав Володаревич! Отец родной! – закричал он. Подбежав к Ростиславу, рыжий вцепился в его стремя и даже припал щекой к пыльному сапогу. – Отец родной! Не оставил нас, грешных! – твердил он.

– Ну, будет тебе, Завада, суетиться! Опять как на пожаре! – унимал его Ростислав. – Я же обещал, что приеду. Что у вас тут?

– А войско-то твое где? – Завада огляделся, вытянув шею.

– Войско позже подойдет. Что, на мир уже не надеетесь, воевать хотите?

– Да чтоб черт так хотел души соблазнять, как мы воевать хотим! А куда деваться? Прислал нам весть князь Ярослав, что если мы не смиримся и не поцелуем крест на всяческой ему покорности, то придет он к нам с князем Владимирком и с войском и весь Белз сожжет, чтоб неповадно было бунтовать. А мы решили: сядем в осаду и не впустим их, пока не позволит нам князь Ярослав самим себе посадников выбирать, да чтобы дани и даров никаких Звенигороду не давать. Ведь не задаром ему звенигородские бояре войска дали, тоже хотят на нашем несчастье свой кусок урвать. А тут смотрим, дружина идет, ну, думаем, они, аспиды! Ну, говорю, ребята, это передовой полк или разведчики. Ворота закрыли, изготовились. Я даже вылазку хотел сделать, Добыгнев Акимыч не дал. А это ты, батюшка! – От избытка радостных чувств он снова припал к стремени. – Не покинул нас! Вернулся! Теперь ты наша голова, мы твои руки! Слава князю Ростиславу! – вдруг заорал он, и толпа, окружившая их, пока они разговаривали, дружно подхватила:

– Слава, слава!

Ворота раскрыли во всю ширину, дружина въехала в город. На всех улицах толпился народ, многие лезли на тыны и на крыши, чтобы их увидеть, все кидали шапки вверх, и отряд ехал к детинцу среди несмолкающих приветственных криков. Прямислава не помнила себя от радости и тревоги: ее ободряло то, что Ростислава здесь так любят, но она не хуже самого князя понимала, в какой пожар они приехали! Червонная Русь была на пороге новой братоубийственной войны, а Белз оказался в самом сердце раздора!

В детинце все улицы были вымощены прочными сосновыми плахами, дворы смотрелись богато. На краю маленького внутреннего торга помещалась церковь Николы Княжеского, а на ее широкой паперти стояли духовенство и бояре. Ростислав остановил дружину и сошел с коня. Прямислава осталась сидеть в седле, чтобы лучше видеть; толпа напирала со всех сторон, люди и кони оказались тесно сжаты, белзцы лезли чуть ли не на головы друг другу, чтобы ничего не пропустить.

Ростислав поднялся по ступеням, один из бояр, рослый и широкоплечий, с правильными чертами лица и светло-рыжими волосами, шагнул ему навстречу.

– Не оставил ты нас без помощи, Ростислав Володаревич, за то Бог тебя благословит! – сказал боярин, кланяясь. – Теперь владей нами, как отец твой владел, не выдай на погибель, и будем мы твои верные слуги!

– Теперь ничего нам не страшно, никакие полки! – добавил другой боярин, с широким золотым поясом на толстом брюхе. Позже Прямислава узнала, что его зовут Немир Самсонович, а прозвище он носит Золотой Пояс. – Без князя не битва, а одна беда, а с князем не беда, а битва!

Народ радостно кричал, и Прямислава некстати вспомнила, как Туров призывал к себе князя Юрия. Тоже вот так, должно быть, кланялся, просил владеть и судить, клялся в верности. Но все же захват чужих городов – дело очень рискованное. И в Белзе наверняка есть сторонники князя Ярослава. Сейчас они молчат, но что будет, когда Ярослав и Владимирко окажутся под стенами с войском?

– Видит Бог, не хочу я пролития крови, хочу мира в Червонной Руси! – ответил Ростислав. – Бог милостив, может, еще решу с братьями дело миром. Но если уж придется нам биться, я вас не выдам, но и вы меня не выдайте!

Толпа проводила его с дружиной на посадничий двор, рослый боярин Ян Гремиславич объявил, что готовит пир для нового князя и всех «лучших людей». Прямислава и Забела, поднявшись в горницы терема, смогли наконец перевести дух.

Но – увы! – только обширными размерами посадничий двор и мог похвалиться. При недавнем возмущении толпа разграбила его подчистую, все двери были взломаны и сорваны с петель, даже лавки кое-где оказались поломаны. Все хоть сколько-нибудь ценное нашло себе новых хозяев, и в горницах на девушек глядели голые стены, голые лавки и окна без переплетов – слюда тоже кому-то пригодилась. Летом это не имело большого значения, но лечь отдохнуть было негде. Вся челядь, пользуясь случаем, разбежалась, и Прямислава с Забелой просто сидели на уцелевшей лавке, слушая, как во дворе кмети расседлывают коней, а белзцы радостно гомонят. Им обеим хотелось есть и помыться, после бессонной ночи в седле они мечтали выспаться и отдохнуть.

Ростислав распоряжался где-то внизу, и через разоренное окно иногда доносился его голос. В первую очередь он был обязан позаботиться о сене для лошадей, потом о хлебе для дружины и только потом о себе. Сено и овес белзские купцы вскоре привезли в качестве первой дани; кметей звали во двор боярина Яна, где для них уже накрывали столы. В горницу наконец явились две бабы, тоже из Яновой челяди, принесли пирогов в тряпочке, молока в кринке и остывшей каши в горшочке. Это было не совсем то, чем следовало угощать будущую перемышльскую княгиню, но Прямислава не стала привередничать. Пока они с Забелой ели кашу, от торопливости сталкиваясь ложками в тесном горшке, бабы осмотрели горницы, поохали над разорением, ругая на все корки посадника Стужайла, и ушли. Вскоре они вернулись, неся широченный, хотя и помятый долгой жизнью тюфяк, два овчинных одеяла и тощенькие подушки. Из всего этого они соорудили лежанку, а сами пошли вниз греть воду для мытья.

– Пока так помоетесь, а после мужики дрова подвезут, баню для князя истопят, ну, и вы тогда заодно! – сказали они. – Вы кто будете-то?

Прямислава и Забела посмотрели друг на друга. Объявлять, что сюда в простой рубашке приехала не какая-нибудь девка, купленная холостым князем на торгу, а туровская княжна, совсем не хотелось. Тем более каким-то бабам с засученными рукавами. Те, впрочем, не слишком настаивали на ответе.

Догадываясь, за кого ее тут принимают, Прямислава не жаждала показываться на пиру, и Ростислав прислал Тешилу с Горяшкой: те принесли еще теплые, вкусные пироги с боярского пира, кусок жареного мяса и медовые пряники, а еще спросили, не нужно ли чего-нибудь.

– Мы тут в сенях будем, князь Ростислав велел нам тут ночевать, – пояснил Горяшка. – Сам-то он пока у боярина. Может, ночью придет.

В разоренном посадничьем дворе дружине тоже было негде лечь, и если для девушек Ростислав выпросил у Янова ключника тюфяк и одеяла, то его кмети в дружинной избе после пира укладывались на охапки сена. Засыпая на своей лежанке, Прямислава и Забела слышали, как они ходят и переговариваются внизу. Все это было не самым благополучным началом самостоятельной жизни, но Прямислава была спокойна и почти весела. В этом доме ей не грозило попасть в руки Юрия Ярославича, здесь был Ростислав, и только за его присутствие она уже полюбила этот дом всем сердцем. Туров был где-то за тридевятью землями, а в существование Апраксина монастыря ей просто не верилось. За эти два недолгих месяца ее жизнь так круто переменилась, что и сама она стала совсем другой.

Утром Забела ушла во двор за водой; расплетая косу и причесываясь, Прямислава слышала, как она там спорит о чем-то у колодца с неугомонным Звонятой. Когда они умылись и доели вчерашние пироги, в горницу поднялся Ростислав. Вчера он был вынужден досидеть на пиру до самого конца, чтобы оказать честь хозяевам и всем гостям, и теперь выглядел невыспавшимся и хмурым. Звонята заглянул в дверь и кивнул Забеле; та презрительно наморщила нос, пожала плечами, но встала и вышла.

– Ну, вижу, кое-как устроились. – Ростислав окинул взглядом горницу, где появились заправленная овчинами лежанка и кринка с молоком на краю скамьи. – Я с Яновым тиуном договорился, вам будут оттуда еду носить пока, а там… Но только вот что… – Он вздохнул, опустил глаза, потом опять посмотрел на Прямиславу: – Сегодня бояр соберу, будем думать, как жить дальше. И про тебя я им скажу. Кто ты и как здесь оказалась. Они ведь думают, что их враги только Владимирко с Ярославом, а выходит, что и князь Юрий тоже. Им же кровь проливать, не дай Бог, придется, надо знать за что.

Прямислава кивнула, хотя ей было стыдно появляться перед белзцами в качестве княжны, дочери Вячеслава Владимировича туровского, имея при себе одну служанку и одно-единственное платье.

– Но ведь и хорошее в этом есть, – сказала она. – Они думают, что их друг – только Перемышль, а со мной ведь еще и Туров.

– Это верно. Но раз ты княжна, то при мне тебе жить не годится, – продолжал Ростислав. – Я парень холостой, нельзя. Надо тебе в другое место перебраться. Женского монастыря в городе нет. Ну да кто-нибудь из бояр, у кого в семье женщин много, примет тебя.

Прямислава опустила глаза. Он был прав, что сейчас ей нельзя жить с ним в одном доме. Но раз уж собрался объявить, кто она такая, то самым лучшим выходом для них было бы немедленно обвенчаться. Но Прямислава не смела намекнуть Ростиславу на это, помня, что он ведь не сватался к ней! Так не может же она саму себя ему сватать!

А Ростислав колебался: с одной стороны, перемышльские бояре уже благословили его на это сватовство и ничто не мешало ему хоть сейчас обвенчаться с Прямиславой в церкви Николы Княжеского, тем самым избавив ее от бесчестья, а себе приобретя сильного союзника. Но гордость Ростислава ущемляла мысль о венчании ради тестевых полков – он хотел оказывать помощь другим, а не просить помощи! И ему было жаль Прямиславу – что с ней будет, если он все-таки проиграет братьям эту войну? Два несчастливых замужества она не заслужила, и он не хотел связывать ее с собой, не устроив свои собственные дела.

Ближе к полудню те же две бабы принесли целый короб с одеждой. В коробе оказалась розовая нижняя рубаха с вышитыми наручами, верхнее красное платье с золотой вышивкой и даже с красными самоцветными камешками в шитье широких рукавов, несколько цветных лент и девичий венчик, обшитый золотой парчой с жемчужными привесками. Платье было чистое и по росту подходило Прямиславе, и все же, одеваясь, она горько вздыхала о сундуках со своим богатым приданым. Где они, сундуки, – попали в руки Юрия Ярославича, приехали в Перемышль, возвращаются в Туров? Она ничего не знала о покинутом свадебном обозе и тревожилась обо всех своих провожатых. Что-то там вышло, когда обнаружилось ее бегство, какой грозой обрушился на невинных людей гнев обманутых обманщиков?

В открытое окно Забела наблюдала, как во двор один за другим въезжают белзские бояре, оставляют отрокам коней и поднимаются на крыльцо. На задний двор иногда заворачивали колы и волокуши с какой-то утварью и припасами: понимая, что новому князю надо как-то устраивать дом и кормить дружину, белзские бояре, купцы и кончанские старосты понемногу подвозили подарки в счет будущей дани. Потом прибежал Горяшка и передал, чтобы княжна спускалась в гридницу.

Прямислава пошла вниз, Забела следовала за ней, стараясь своим независимым видом возместить малочисленность ее свиты.

Она вошла, когда гридница уже была забита народом, и сотни глаз сразу обратились к ней. Прямислава перекрестилась на единственный образ, спешно повешенный от щедрот боярина Немира Самсоновича, слегка поклонилась собравшимся, прошла вперед и села на место, возле которого маячил Тешило, делая ей знаки. Небольшое кресло, стоявшее по левую руку от княжеского престола, было просто покрыто куском малинового оксамита, похоже, чьим-то широким плащом с золотой каймой. По скамьям пробежал гул. Бояре были приглашены вместе с женами – Ростислав позаботился создать для Прямиславы некое подобие собственного двора, – и теперь на длинной скамье женщины в разноцветных платьях и расшитых жемчугом повоях таращили глаза на нее, наклонялись друг к другу, возбужденно шептали что-то. Вчера немногие обратили внимание на двух красивых девушек, приехавших с дружиной, но сегодня, когда одна из этих девушек вошла в гридницу в богатом платье и с истинно княжеским достоинством, дело принимало неожиданный и весьма многозначительный оборот. Прямислава села.

– Перед тем как призвал его Господь, разделил наш отец землю свою между тремя сыновьями, – заговорил Ростислав, и Прямиславе это напомнило сказку о трех сыновьях старика и их наследстве. – Завещал нам отец любить друг друга, и клялись мы на кресте волю его не нарушать. Поэтому не хотел я поначалу вмешиваться в дела брата моего Ярослава: ему город Белз отцом оставлен, ему и владеть им, и судить здесь по праву. Никогда по своей воле не нарушил бы я отцова завещания и не стал бы с единокровными братьями воевать.

– Правильно мыслишь, чадо! – похвалил его высокий, худощавый инок, сидевший впереди всего белзского духовенства. На вид ему было лет сорок; короткая бородка торчала клоками, но карие глаза смотрели умно, и весь его вид был исполнен сдержанного достоинства. По облачению Прямислава распознала в нем игумена, а Тешило шепнул ей, что это и есть отец Ливерий, настоятель единственного в Белзе монастыря и в миру двоюродный брат Ростислава. – Братоубийство есть мерзость перед Богом и людьми и метится на самих виновных и на чадах их! Но если сильные приходят в город наш, аки волки в стадо, а не пастухи, то будь ты пастухом, что избавит стадо от разбоя! На это я тебя благословлю!

Белзцы одобрительно загудели.

– Вышло так, что брат Владимирко первый в мои дела вмешался, – продолжал Ростислав. – Сами судите. Вот эта девица, – Ростислав показал на Прямиславу, – дочь Вячеслава Владимировича Туровского. Брат мой Владимирко Володаревич прислал за ней сватов, якобы от меня. Только я об этом ни сном ни духом не ведал. Прямислава Вячеславна прежде была женой Юрия Ярославича берестейского, но митрополит развел их, поскольку князь Юрий свой долг супружеский забыл, холопок к себе приблизил, а женой пренебрегал. И этим ложным сватовством князь Владимирко хотел Прямиславу Вячеславну из отцовского дома выманить и мужу распутному вернуть. А вину на меня свалить, для того и моим именем прикрылся. Не слухи это, а истинная правда: сам я в Червене встретил кормильца брата моего Владимирко, Переяра Гостилича, который с боярами звенигородскими вез Вячеславову дочь якобы в Перемышль. Вправе ли я за такую обиду мести искать?

– Вправе! Верно! Экая подлость! – загудел народ, довольный, что у Ростислава есть своя причина не любить старших братьев.

– Так что же теперь с девицей будет? – спросил толстый Немир Самсонович.

– Пошлем весть отцу ее, что она здесь. Думаю, поможет нам Вячеслав Владимирович.

– А что бы тебе и в самом деле ее в жены не взять? – Ян Гремиславич подмигнул. – И девица хороша, как заря ясная, и князь Вячеслав – тесть завидный, и брат Владимирко за тебя уже всю работу сделал: сватов заслал, подарки поднес, невесту доставил. Женись, княже, от счастья своего бегать не годится!

Народ засмеялся.

– Она-то сама за тебя идти соглашалась или к мужу назад хотела? – спросил боярин Аким Желанович и подался вперед, опираясь руками о толстые колени. Круглый, заросший бородой, он почему-то напомнил Прямиславе баенного беса, хотя и был одет, и она сдержала неуместную усмешку.

– Князь Юрий мне больше не муж, нам разводную грамоту из Киева прислали, и я с благословения отца моего и туровского епископа Игнатия согласилась быть женой Ростислава Володаревича, – сказала она.

Народ загомонил, а Ростислав добавил:

– Только пока суд да дело, княжне со мной в одном доме жить не годится! Кто из вас, люди добрые, даст ей приют, будет вместо отца?

– Иди ко мне, княжна! – Ян Гремиславич поспешно встал и поклонился. – У меня три дочери почти твоих лет, будут тебе подружки, а я буду отцом! Для меня это дело известное! – Он улыбнулся и провел пальцем по усам, и Прямислава улыбнулась ему в ответ. Этот человек ей нравился: в нем были видны доброта, заботливый и веселый нрав.

– Собрался бы ты, отец, съездил бы в Звенигород! – сказал Немир Самсонович игумену Ливерию. – Скажи князю Владимирко, что у нас теперь Вячеслав туровский в союзниках – может, опомнится, не захочет воевать. При твоем сане, при вашем родстве по плоти не может он тебя не выслушать. Склони его к миру, тем себе у Бога спасение получишь, а нам, грешным, тут, на земле, поможешь! Поезжай, сделай милость!

– Поеду, пожалуй. – Отец Ливерий кивнул. – Хоть и не подобает мне в мирские дела вмешиваться, да лучше, если будет Божья воля, ужаснейший грех братоубийства предотвратить.

– Эх, был бы я в Перемышле! – Ростислав хлопнул себя по колену. – Тогда увез бы я сейчас королевича Владислава подальше, хоть в Туров, а вместо выкупа за него попросил бы у короля Болеслава войско! Тогда уж точно никакой Звенигород против нас не устоял бы!

Все было решено, Ростислав отправился по делам, а Прямислава с Забелой прямо из гридницы перебрались к боярину Яну. Идти было близко, он жил через улицу, возле торга и напротив Николы Княжеского. Его дочерей звали Настасья, Премила и Миловзора. Старшей было шестнадцать лет, и у нее уже имелся жених, о котором она только и говорила. Жена Яна Гремиславича, боярыня Марена Вышатовна, была маленькая, худенькая женщина, и даже младшая дочь уже ее переросла, так что в горнице саму хозяйку удавалось разглядеть последней. К Прямиславе она отнеслась по-доброму, много расспрашивала, жалела ее во всех ее приключениях, окружила всяческими заботами. Сам Ян Гремиславич тоже нередко поднимался в горницы и много времени проводил среди своих «девочек», к которым причислял и боярыню.

В Перемышль и Туров были в тот же день отправлены гонцы, но сам Ростислав не спешил покидать Белз. Вражеское войско могло поджидать за ближайшим лесом – ведь у его старших братьев было время подготовиться, и они заранее знали, куда придется идти, – поэтому он предпочитал до подхода собственных сил остаться самому, а главное, оставить Прямиславу под защитой крепких городских стен.

Игумен Ливерий, напротив, положась на Бога, собирался выехать уже через день, в сопровождении только двоих монахов. Но утром перед самым его отъездом случилось нечто, сильно изменившее все замыслы и надежды.

Трудно было даже понять, кто первым сообщил эту новость: воздух вдруг наполнился известием, коснувшимся сразу всех. Прямислава тогда сидела в горнице вместе с Мареной Вышатовной и ее дочерьми, когда через открытое окошко со двора стали долетать невнятные тревожные голоса.

– Что-то кричат… Вроде как убили кого-то? – Боярыня вдруг опустила иголку и прислушалась.

Резвая Милушка, младшая десятилетняя дочка, подскочила к окну.

– Князя Ярослава поминают! – доложила она, высунувшись чуть ли не по пояс.

– Кого убили? – Прямислава вскочила и подбежала к окну.

– Поди, Малинка, узнай! – Марена Вышатовна кивнула одной из своих девок, и та, сама кипя от нетерпения, тут же сорвалась с места.

В ожидании новостей девушки столпились у окна, пытаясь разобрать, о чем говорят во дворе домочадцы, челядь и дружина. Что-то случилось, это было несомненно: во двор набились горожане, народ гудел. С крыльца торопливо сошел боярин Ян и чуть ли не бегом исчез за воротами. Он пошел пешком, а значит, собирался недалеко.

– Я пойду на княжий двор! – решила Прямислава. – Узнаю, что да как.

– Обожди, скоро нам все расскажут! – пыталась удержать ее боярыня, но Прямислава не могла ждать. Ее гнало даже не столько любопытство, сколько желание в тревожный час быть рядом с Ростиславом.

Вдвоем с Забелой они перебежали улочку и вошли в ворота княжьего двора. В голове Прямиславы мелькали обрывки мыслей: если это правда, если князь Ярослав где-то погиб, значит, Белз остался без хозяина и Ростислав может забрать его почти на законных основаниях. Хотя нет, князь Владимирко ни за что ему не уступит, упирая на свое более близкое родство с покойным и старшинство по годам.

Ростислава она увидела сразу: он стоял на крыльце, а рыжебородый Завада Гудимович, тот самый, что первым встретил их в Белзе, что-то ему рассказывал, бурно взмахивая руками, точно рисуя целые картины. Говорил он громко, возбужденно, и в голосе его слышался чуть ли не плач.

– Бес попутал! Вот истинный крест, сам не знаю как! – причитал он.

Вчера утром боярин Завада во главе десятка своих кметей отправился в дозорный разъезд. До вечера осматривая местность и расспрашивая смердов, они не обнаружили ничего подозрительного, но возвращаться было рано, и дозорные решили заночевать прямо в лесу. Уже было темно, и костер, разложенный в низкой ложбинке, почти догорел, когда из леса вдруг неслышно выскользнула темная человеческая фигура. Белзцы вскочили и схватились за оружие, но незнакомец развел руки в стороны в знак своих мирных намерений. Руки его были пусты, но на поясе в отблеске огня сверкнул золоченой рукоятью длинный нож в узорных ножнах. Такое богатое оружие подошло бы боярину или даже князю.

– Вы ведь из Белза? – сразу спросил он.

– А тебе какое дело? – неприветливо отозвался Завада. Несмотря на княжеское оружие на поясе незнакомца, у него все же возникло подозрение, что на их огонек набрел сам леший. – Ну-ка, перекрестись, нечистая сила!

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – Предполагаемый леший перекрестился недрогнувшей рукой и продолжал: – Я вам услугу пришел оказать. Вы спите и ухом не ведете, а ведь войско князя Ярослава совсем близко! Через Лосиную Топь они идут, а вы и не чуете! Завтра упадут вам как снег на голову, то-то вас князь Ростислав похвалит!

– Врешь! – встревожился Завада. – Через Лосиную Топь нельзя войску пройти, охотники-то не все проходят!

– Лето сухое, болото высохло, вот и идут, гати[62] кладут, где надо. День или два потеряют, зато выйдут на вас там, где вы не ждете. Да что я вас уговариваю: пойдемте, покажу. Своими глазами увидите.

Завада не мог противиться такому искушению: перекрестившись и кивком пригласив с собой Будилу и Доброшку, он пошел вслед за «лешим». Тот повел их через бор, потом вывел на холмик старого оплывшего кургана на широкой поляне и там прошептал, показывая куда-то в темный лес, над которым висела белая пелена болотных испарений:

– Вон там они! Войско немалое, тысячи три или четыре, а огня не разжигают, чтобы их не заметили.

– Не может быть! – опять усомнился Завада.

– Ну, идем дальше, если не боишься, самого князя Ярослава тебе покажу! – пообещал незнакомец и змеей скользнул вниз по склону кургана.

Незнакомец провел Завалу и двоих его товарищей через опушку леса, и вскоре они убедились, что он их не обманывает: появились признаки стоящего поблизости большого войска. Елки были обрублены на подстилки, кое-где виднелись шатры и шалаши. Ловко миновали сторожевые посты – где ползком, где пешком, и никто их не заметил.

– Вон, видишь, волокуша, а в ней спит князь Ярослав! – шепнул Заваде незнакомец, остановившись за толстой сосной. – Вон, видишь, в плащ завернулся?

А вон его дружина, все спят, точно сонного зелья хлебнули. Устали весь день через болота пробираться, да еще с оружием и поклажей на плечах.

С бьющимся сердцем Завада вглядывался при свете взошедшей луны и действительно узнавал в спящем князя Ярослава, его продолговатое черноусое лицо, даже во сне сохранявшее выражение суровой важности. Ох сколько горя принесет Белзу этот человек, если только доберется до его стен! Да он перевешает всех бояр и всех посадских старост, разорит дворы всех зачинщиков, продаст в холопство жен и детей, а оставшихся обложит такими податями, что проклятый Стужайло покажется ангелом небесным!

– Нашелся бы сейчас смелый человек, что сумел бы убить злодея! – шепнул незнакомец. – Вот всему горю и конец, а храбрецу – вечная слава!

– Ты что такое говоришь? – Завада в ужасе посмотрел на него, но увидел в темноте только темную фигуру, закутавшуюся в плащ, и черноволосую голову. – Как же можно? Грех!

– А если дойдет он до Белза, то убитых тысячами считать будут! – возразил тот. – Разве не грех – на брата брату войной идти? Разве не грех русским людям русских людей убивать, и крова лишать, и в полон брать? Это не грех? Боишься ты, видно, к князю Ярославу подойти. Если ты его спящего боишься, то как же с ним думаешь воевать, когда будет он в чистом поле на коне?

– Да я самого черта не боюсь! – горячо ответил Завада.

– Ну так идем. Я тебе помогу.

Незнакомец опустился наземь и пополз, минуя спящих. Завада, не помня себя, следовал за ним. Они подобрались к волокуше, поднялись… И вдруг кто-то позади них охнул: один из кметей проснулся. Завада застыл, собираясь прыгнуть в сторону и попытаться убежать, а незнакомец, напротив, метнулся к спящему князю и вонзил ему в грудь свой длинный нож с золоченой рукоятью.

Казалось, закричал разом весь лес; князь Ярослав вдруг вскинулся и обеими руками вцепился в грудь своего убийцы; тот рванулся прочь, оторвал от себя руки умирающего, но тут на него сзади обрушился меч кого-то из кметей. Завада, отпрыгнув в сторону, отбивался, отступая к лесу, рядом с ним бились со звенигородцами Будила и Доброшка. Он слышал то ли крик, то ли хрип князя, звон клинков. Одни бежали к нему, другие к умирающему; в свете луны блестела золоченая рукоять ножа, оставшегося в груди Ярослава.

Заваде и его товарищам повезло: они оторвались от погони и вернулись туда, где их ждали свои, почти невредимыми, только Будила был легко ранен в бедро, а Заваде острая ветка разодрала кожу на лбу. Тут же они свернули ночлег и как могли быстрее двинулись к Белзу.

– Куда же этот черный-то подевался? – расспрашивал Заваду встревоженный боярин Ян.

– Да сквозь землю провалился! – в отчаянии отвечал Завада.

– Кто же это был?

– Да бес во образе человеческом, кто же еще! Кто еще мог меня на такое дело толкнуть?

– Да как же ты решился на князя руку поднять? – спрашивал ошарашенный Ростислав. Не питая особой любви к старшему брату, он все же никак не мог поверить в его смерть.

– Да сам не знаю, истинный крест, бес попутал! Как я шел за ним – сам не знаю, а он зовет, я иду! – со слезами каялся Завада. – Сам Сатана за моей душой явился, и я пошел за ним, как ягненок под нож! Вовек мне такого греха не замолить!

Ростислав держался спокойно, но лицо его стало замкнутым и ожесточенным. До сих пор сохранялась надежда решить дело миром: Владимирко мог испугаться перемышльских и туровских полков, Ростислав мог уговорить Ярослава принять от Белза выкуп и стать князем червенским. Но теперь все кончено: один из братьев погиб, а второй и слышать не захочет о мире. Даже если забыть о любви к погибшему брату, Владимирко увидит в его смерти законный повод для беспощадной войны с сыном половчанки.