Червонная Русь

Глава 6

Еще один день они прожили в Небеле. Крестя то сидела с княгиней Мстиславой и ее дочерями, то выходила с ними погулять на бережок, а Прямислава почти не показывалась из горницы – ей никого не хотелось видеть. Все произошедшее с ней в последние дни казалось дурным сном: вот-вот она очнется и увидит себя в келье Апраксина монастыря, той самой, где прожила семь лет и знала каждую трещинку в стене. Но едва ли ей придется вернуться в ту келью. С жизнью княгини-затворницы, не принятой мужем, покончено навсегда. Но кем она станет теперь? Она, выросшая среди монахинь, вдруг так близко сошлась с князем Ростиславом, с мужчиной, который хотел увезти ее с собой… Какое-то помрачение на нее нашло, что она по доброй воле встречалась с ним и подвергала свою честь такой опасности в углу под лестницей… Теперь она опомнилась, но веселее ей от этого не стало. Будущее по-прежнему оставалось неведомым и не слишком-то радостным.

На другой день в Небель явился неожиданный гость – Милюта Веченич. Княгиня Мстислава как раз гуляла, Прямислава сидела в горнице с Зорчихой, они-то и приняли воеводу. Отлежавшись, он отправился назад к своему князю, а по пути встретил Ростислава Володаревича с дружиной, который и рассказал ему, что Прямислава Вячеславна освобождена и ждет в Небеле. Счастливый, что застал ее здесь целой и невредимой и даже может явиться вместе с ней к Вячеславу Владимировичу, хотя в этом и не его заслуга, боярин Милюта не сразу обратил внимание на то, что Прямислава одета в подрясник.

– Что это ты, матушка, по-монастырски нарядилась? – спросил он, когда все новости были рассказаны. – Неужели тебя игуменья так снарядила? Ни к чему это! У тебя что же, и мирского платья нет?

В каком платье она уезжала из Апраксина, он, как девять мужчин из десяти на его месте, конечно, не обратил внимания.

– Есть, – ответила Прямислава, переглянувшись с Зорчихой. – Только его другая носит.

Ей было неловко признаваться в этом переодевании, особенно потому, что оно слишком напоминало о Ростиславе. Но боярин Милюта, выслушав ее, сразу все одобрил.

– И правильно! – сказал он. – Так сохраннее. Но уж теперь можно и правду открыть, здесь-то тебя князь Юрий не достанет.

К вечеру из Турова приехал боярин Свирята Кресомирич с сотенной дружиной, которого князь Вячеслав прислал за дочерью. Сам он не мог пока оставить Туров даже на день, поскольку на Червонном озере еще сидел князь Юрий и надо было решать, что с ним делать. Молодой воевода жаждал поглядеть на дочь Вячеслава Владимировича, о которой в войске уже бродили разнообразные слухи, но повидаться ему удалось только с боярином Милютой. Княгиня Прямислава не выходила из горницы. Вечером Крестя попрощалась с хозяйками, собираясь выехать на рассвете, и утром Прямислава пошла к кибитке уже в своей собственной одежде. Там ей поклонился боярин Свирята; Крестю он даже не заметил, как и Ростислав когда-то, не усомнившись, которая из двух тут княгиня.

– Если хорошо поедем, на четвертый день будем в Турове, – обнадежил он Прямиславу. – Батюшка, князь Вячеслав, как рад будет тебе, княгиня! Сколько лет не видались!

Следующую ночь провели в Пинске, втором по величине городе княжества. Здесь заправлял тысяцкий[44] Ермил Богуславич – в большой и богатый город князь Вячеслав не хотел сажать князей-родственников, справедливо опасаясь, что вскоре им захочется и большего. На ужин в гридницу собрались все пинские «лучшие люди» и дивились про себя, как свободно держится девушка, выросшая в монастыре. А Прямислава даже не думала о том, как себя держать, – сидеть за столом с мужчинами теперь уже не казалось ей ни опасным, ни удивительным. К Турову подъехали на четвертый день к вечеру, когда уже темнело. Город был очень хорошо защищен: его окружали воды трех рек, и не только детинец, но и посад ограждали вал и ров. В густеющей тьме было трудно что-то разглядеть, местность казалась совершенно незнакомой, и Прямиславе не верилось, что здесь она прожила почти целый год перед замужеством. Когда она думала о доме, на память ей приходил Смоленск – ее родной город, где в то время княжил Вячеслав Владимирович и где она выросла. Но не видать ей больше Смоленска и тех светлых горниц, где они так весело играли с сестрой Верхуславой, где жила мать. Кутаясь в плащ от вечерней прохлады, утомленная дорогой и всеми приключениями, Прямислава напрасно пыталась разглядеть в окошко кибитки хоть что-нибудь. В душе росло чувство одиночества, обиды и тоски – можно вернуться домой, но прошлое вернуть нельзя! Прямислава давно знала и о замужестве сестры, и о смерти матери, но сейчас боль от разлуки с ними, от невозможности вернуться туда, где они снова будут вместе, стала такой сильной, что она едва сдерживала слезы.

Несмотря на позднее время, городские ворота были открыты. Улицы были пусты, и никто не встречал их, кроме вечных горшков и кринок, несших ночной дозор на кольях тынов. Заметила она только, что возле княжьего двора появилась новая каменная церковь, еще не побеленная.

– Это все князь Вячеслав построил! – охотно пояснил ей боярин Свирята. – Вон там святой Илья на торгу…

– Те старые, я их вроде помню. А вот эта, новая?

– Эта – Успения Богородицы. Три года назад князь Вячеслав заложил, когда княгиня умерла. Матушка твоя то есть. Только-только освятили, а попом поставили отца Иллариона.

Князь Вячеслав, как видно, получил весть от дозорных у ворот и ждал дочь прямо на крыльце. Прямислава не сразу узнала его: по воспоминаниям ей казалось, что отец выше ростом, шире в плечах и вообще гораздо крупнее, и она смутилась, осознав, что в недоумении разглядывает человека, который идет к ней, протянув руки для объятий.

– Душа моя, Прямислава свет Вячеславна! – приговаривал он, обнимая ее. – Наконец-то ты до меня добралась! Уж я и не знал, увидимся ли на сем свете, а вот дал Бог такую радость! Прямо не узнать тебя! Верю тебе, Милюта! – Князь Вячеслав обернулся к боярину, не выпуская руки Прямиславы. – Верю, что моя дочь, а сам бы не сразу и догадался! Такая красавица выросла! Провожали-то мы девчоночку, от горшка два вершка, а теперь какая лебедь белая! Просто заря ясная, солнце красное!

Прямислава наконец сообразила, почему облик вызывает у нее недоумение: ведь в день прощания она едва доставала ему макушкой до груди, оттого он и казался ей богатырем. Челядь держала вокруг них множество факелов и кричала так радостно, точно приехала невеста. Прямислава рассматривала князя Вячеслава, узнавая в нем прежнего отца и знакомясь с ним заново. Она еще была смущена, но все же его искренняя радость при встрече успокоила ее. У князя были такие же большие голубые глаза, что и у нее самой, и только морщинок у него прибавилось, а на висках среди светлых волос проглядывала седина. Она расцвела за эти годы, отец состарился, хотя стариком его еще никто бы не назвал. Время словно вернулось назад – князь Вячеслав снова обнимал дочь, с которой однажды простился навсегда. Их жизнь словно начиналась сначала, но Прямиславе при мысли об этом делалось отчасти неловко: она была уже слишком взрослой, чтобы снова вести в отцовском доме жизнь ребенка.

Уставшую с дороги девушку отвели в терем, в ту самую горницу, где когда-то жила ее мать. Входя, Прямислава невольно оглянулась, точно надеялась, вопреки здравому рассудку, все же застать здесь всех тех, кто наполнял и оживлял горницы в годы ее детства. Покрывала и ларцы остались старые, которые Прямислава помнила еще по Смоленску, но теперь они казались какими-то выцветшими, маленькими, неяркими. Несмотря на множество вещей, заботливо сохраняемых, горницы казались пустыми. Сами вещи как-то выдохлись и умерли, как будто из них ушел дух, делавший их «теми самыми». Исчезли мать и сестра, исчезла Верхуславина кормилица Рябиниха, исчезли молодые боярышни-подружки и боярыни, окружавшие княгиню.

Из прежнего осталась только жена боярина Милюты Анна Хотовидовна – еще не старая, лет тридцати с небольшим, уверенная и деловитая женщина. Как Милюта всю жизнь был с Вячеславом Владимировичем, так и Анна, сколько Прямислава себя помнила, обитала в женских горницах. Она встретила ее наверху, где хлопотала возле лежанки, и при виде этого знакомого, почти не изменившегося лица Прямислава наконец не выдержала и заплакала.

– Ой, голубушка наша, какая ты стала, а для меня все прежняя! – приговаривала боярыня, тоже плача и вытирая слезы то себе, то Прямиславе. – Вот и свиделись опять… Только вот княгини нашей уж нету…

А ключница Пожариха, горбатенькая старушка, теперь и вовсе была меньше ростом, чем сама Прямислава, и казалась похожей на морщинистого ребенка. Плача, ключница сперва кинулась Прямиславе в ноги – ее тоже смутило, что перед ней стояла взрослая девушка, а не та девочка, которую когда-то провожали навсегда. Прямислава ее подняла, и старушка припала к ней, бормоча что-то неразборчивое и радостное. Для домашних Прямислава словно вернулась с того света, но ее здесь помнили, и она постепенно привыкала к мысли, что снова дома. И ей уже казалось странным и непонятным, зачем она уезжала и почему целых семь лет жила в монастыре чужого города, хотя совсем не собиралась постригаться в монахини.

Сегодня князь Вячеслав больше ее не тревожил, давая отдохнуть. В горнице ей приготовили умыться, дали поужинать и уложили на широкую, скрипучую от старости лежанку, на самые лучшие пуховые перины. Горничные девки суетились, снимая с нее обувь, подавая то воду, то полотенце, то чистую рубаху. В каждой мелочи было видно, что теперь она снова занимает положение дочери богатого и сильного князя, будучи к тому же единственной женщиной в семье и полноправной хозяйкой этого дома.

– Куда как плохо без хозяйки-то! – приговаривала Пожариха, пробуя перину – хорошо ли взбита. – Уж говорили бояре князю Вячеславу: женись, батюшка! Что за дом без хозяйки? И невест полным-полно! Нет, говорит, стар я уже. Старому молодая жена – то чужая корысть, а старую взять – на печи лежать да киселем кормить!

«Старому молодая жена…» Князю Вячеславу не было еще пятидесяти лет, и никто не удивился бы и не осудил его, если бы он женился снова. Уж конечно, это лучше, чем не старому еще мужчине изображать «воздержание», содержа возле своей перины целый выводок молоденьких холопок! Но Прямислава, помня свою судьбу, содрогнулась при мысли, что с ним могли бы обвенчать девочку-княжну, которую потом отправили бы «до возраста» в Варваринский монастырь, что в окольном городе.

И опять ей вспомнился Ростислав, хотя она старалась не думать о нем здесь, в этом доме. Когда ее сватали за князя Юрия, она была еще слишком мала и сердце ее спало. Когда оно пробудилось, то была уже замужем, и любовь к постороннему мужчине стала для нее смертным грехом. Так когда же любить?

– А теперь будет у нас опять хозяйка! – радовалась тем временем Пожариха. – Только вот неладно вышло… – Старушка запнулась и посмотрела на Прямиславу, горестно качая головой. – С мужем-то как неладно вышло!

– Значит, Бог судил! – сказала Милютина боярыня. Она говорила нарочито бодро, словно старалась утешить. – Зачем он нам нужен, этот князь Юрий? И без него хорошо проживем! Правда, княжна?

Ее опять называли княжной – значит, с «Юрьевой княгиней» покончено безвозвратно. Прямислава с нетерпением ждала утра, когда наконец сможет толком поговорить с князем Вячеславом и узнает, что же ожидает ее в будущем.

Когда она проснулась, уже было светло, в слюдяные окошки стучалось солнце, и горницы выглядели совсем по-другому – уютными и веселыми. Прямислава потянулась на мягкой перине и с удовольствием ощутила, что наконец-то все хорошо – долгие дороги и ненужные приключения позади, она дома, ее любят, почитают и никому не дадут в обиду. Кажется, никогда в своей взрослой жизни она не просыпалась с таким ощущением покоя и счастья. И пусть здесь уже никогда не раздадутся голоса сестры и матери, она, Прямислава, еще совсем молода и может начать жизнь сначала. Разве это возраст – семнадцать лет! Можно забыть этого несчастного Юрия Ярославича как дурной сон и снова быть юной любимой дочерью у могущественного отца… Не каждому удается распустить неудавшийся кусок жизни, как неправильно связанный чулок, и начать все заново. Только бы снова не ошибиться!

Умывшись и выйдя в переднюю горницу, Прямислава застала там Анну Хотовидовну с Пожарихой. Обе стояли перед раскрытым сундуком, а на длинной скамье были разложены свернутые ткани. Прямислава застыла на пороге: только в самых богатых лавках берестейского торга она видела такую красоту – разноцветные восточные шелка, красную византийскую парчу с вытканными крылатыми зверями, мягкий бархат-оксамит.

– Князь Вячеслав велел поглядеть, что у тебя, княжна, из платья с собой есть, а чего недостает, из старого выбрать или новое сшить! – пояснила ей Анна Хотовидовна, поздоровавшись. – Да Зорчиха говорит, вы с собой не много привезли…

Прямислава вздохнула: «не много», которое они привезли, означало сменные рубашки и чулки, больше ничего.

– Где же приданое-то все? – сочувственно спросила боярыня. – Так князь Юрий и не отдал? Ведь снаряжали тебя, как царевну византийскую: и шелками, и оксамитами, и паволоками[45], и жемчугом… Ну, ладно, Бог с ними! – воскликнула она, заметив румянец досады на лице Прямиславы. – Князь Вячеслав, слава Богу, не из бедных – новое приданое тебе справим, еще лучше прежнего! А там Бог даст, и старое у князя Юрия отобьет!

– Да есть ли оно, старое! – сердито откликнулась Пожариха. – Уж слушала я, слушала, что Зорчиха говорит, а все не верится – как же он, крещеная душа, такие дела делал! Чтобы приданое наше, нашей голубушки, княжны, его холопки истаскали! В наши шелка своих кикимор одевать! Не поверю, Прасковья Пятница, не поверю!

– Ну, Бог его наказал! – отмахнулась Анна Хотовидовна, считавшая, что Прямиславе должно быть неприятно слышать такое о муже. – По заслугам и награда. То-то он теперь на Червонном озере кукует, люди говорят, самому рубашки нет переменить. И не нужно нам старое приданое, истрепалось все, поди, в сундуках. Вот, гляди, душа моя, что от матушки от княгини осталось.

Она открыла ларец, и Прямиславе бросилась в глаза целая россыпь украшений. Золотые браслеты, перстни, ожерелья, жемчужные привески-рясны лежали грудой, и у девушки, никогда не видевшей такого богатства, перехватило дух от восторга. Расшитые жемчугом, золотом и самоцветными камнями повои, уборы замужней женщины ей не годились, но она брала их в руки один за другим, и слезы подступали к глазам: она очень хорошо помнила, как сверкали они на голове матери, помнила все до одного. И эти вещи из прошлого так властно тянули в далекое детство ее саму, что душа рвалась пополам.

– Половину сама княгиня отбирала, Рождественскому монастырю завещала, а эти велела дочерям разослать, – рассказывала Анна Хотовидовна. – Да князь Вячеслав не стал посылать, сам, говорит, отвезу, как время выберу, заодно посмотрю, как дочери живут, не обижают ли их зятья. Так и не съездил. А теперь уж и не знаю, то ли нужно тебе, то ли нет… Ну, не князь Юрий, так другой муж будет, все равно пригодятся, так что выбирай, что тебе, а что Верхуславушке пошлем. Ты старшая, тебе первой выбирать.

– А где князь Вячеслав? – спросила Прямислава и положила жемчужный повой обратно в сундук.

«Не князь Юрий, так другой муж будет». Как может она думать о нарядах, когда не знает даже, как нужно ей одеваться – как девушке или как замужней женщине! Все здесь говорят о князе Юрии как о чем-то конченном и прошедшем, но… другой… Не будет ей покоя, пока она не узнает, что задумал отец.

– Выбери, что нравится, сейчас девок шить засадим! – Анна Хотовидовна прервала ее размышления, показывая на разложенные ткани. – А пока давай-ка из княгининого платья что-нибудь тебе подберем.

– Зачем, я подожду. – Прямиславе не хотелось надевать платья своей матери, но боярыня решительно затрясла головой:

– Выбирай, душа моя, нельзя же тебе в этом в гриднице сидеть! – Она окинула простую рубаху Прямиславы таким взглядом, точно это была дерюга. – Я понимаю, в монастыре цветным платьем красоваться неловко, но здесь-то у нас не монастырь! Каждый день люди ходят, бояре, купцы, старосты всякие, смотреть на тебя будут. Все уже знают, что Вячеслав Владимирович дочку назад привез. Посмотрят на тебя, скажут: что это, князь Вячеслав по бедности дочку одеть как следует не может? Выбирай, душа моя. Вот это, может, подойдет?

Наклонившись, она вынула из ларя шелковое зеленое платье, расшитое мелкими золотыми цветочками, с жемчугом на широких рукавах и оплечье. Прямислава помнила его: княгиня Градислава его не слишком любила и надевала редко. Анна Хотовидовна приложила зеленое к ней, прикинула.

– Коротковато. Княгиня-то, дай ей Боже царствие небесное, пониже тебя росточком была. Вели, мать, пусть подол подошьют оксамитом, выйдет еще богаче, – распорядилась она, обернувшись к Пожарихе.

Старушка стояла, прижав руки к груди, и в ее маленьких глазках под морщинистыми веками блестели слезы.

– Березка ты наша… – шмыгая носом, бормотала она. – Красавица! Не увидела тебя матушка, наша белая лебедушка! Увидела бы, вот была бы ей радость, какая ты выросла! Уж как она убивалась, как плакала, тебя проводивши, говорила, увидимся ли еще с доченькой…

– Ну, ну, мать, будет тебе! – прикрикнула Анна Хотовидовна, опасаясь, что слезы старой ключницы огорчат княжну. – Не до причитаний теперь, давай за дело приниматься! А то гости понаедут, князь за княжной пришлет, а ей и выйти не в чем, срам-то какой!

Прямислава выбрала на первый случай три платья, и Анна Хотовидовна тут же засадила сенных девок переделывать их до нужной длины. Прямислава переросла свою мать, но была стройнее, и одежду требовалось ушить в боках, надставив рукава и подол. К счастью, в княжеских сундуках имелись запасы златотканой парчи всех цветов, и подшитые полосы даже украсили и обновили старые платья. Прямиславе сначала было неловко и грустно примерять одежду матери, и сердце щемило от тонких, почти выветрившихся византийских ароматов – казалось, сама душа покойной княгини невидимо обнимает ее, обвивается вокруг повзрослевшей дочери и тоже плачет, плачет от горькой радости загробной встречи, жалеет ее, бесталанную, несчастную, то ли брошенную мужем, то ли бросившую его…

Князь Вячеслав действительно присылал за дочерью, но Анна Хотовидовна велела ответить, что княжна еще не готова и выйти не может. Тогда Вячеслав Владимирович сам поднялся в горницы, где Прямислава в старой монастырской рубахе сидела, глядя, как готовят ей наряды. Рядом с ней устроилась Крестя; при виде князя Вячеслава она смутилась и попыталась спрятаться за Зорчиху. Князь Вячеслав ничего не знал о том, что почти всю дорогу от Берестья его «дочерью» была никому неведомая апраксинская послушница, но Крестя отчаянно стыдилась своей невольной роли, считая себя чуть ли не самозванкой. Как Прямиславе теперь, по здравом рассуждении, было стыдно вспоминать свое смятение и горячие объятия князя Ростислава, так и Крестя, опомнившись от приключений, теперь терзалась из-за того, что надевала, будучи послушницей, мирское платье. И как Прямиславу мучило тайное, в самую глубину загнанное сожаление о том, что пережитое никогда не вернется, так и Крестя, кто знает, может быть, чуть-чуть жалела о богатстве и свободе, которые показались вдруг в сумерках ее навсегда решенной судьбы и снова растаяли.

– Давай-ка поговорим с тобой, душа моя! – сказал князь Вячеслав, когда женщины, поклонившись, усадили его на покрытую ковром лавку. – Вчера-то поздно было, я не стал тебя утомлять. Отдохнула ты? Как спалось дома? Ты ведь сколько лет здесь не была – тебе мой дом как новый! Ну, жених не приснился?

Он улыбнулся, но глаза его были невеселы и внимательно вглядывались в лицо дочери. Вячеслав Владимирович тоже с трудом узнавал свою девочку в этой высокой, статной красавице, но все яснее видел в ней сходство с покойной княгиней, которую преданно любил всю жизнь. В ее детстве это сходство едва намечалось, а теперь словно бы сама княгиня Градислава Глебовна смотрела на него – совсем юная, почти такая, какой он узнал ее в далекий день свадьбы.

– Ах, как оно неладно вышло… – проговорил князь Вячеслав, забыв, что собирался сказать. – Неладно… – Накрыв широкой ладонью руку дочери, он слегка поглаживал ее, а мысли его унеслись в тот далекий зимний день, когда полоцкую княжну Градиславу привезли к нему в Киев, где он тогда еще жил при отце и впервые увидел румяное от мороза девичье лицо под красным платком и черной собольей шапочкой. – Мы с матушкой, душа моя, всю жизнь прожили в любви, по завету Божию… Ни я других жен не знал, ни она других мужей не знала, и мы друг друга любили, как будто на свете других никого и не было. Истинно, как Адам и Ева в раю… Не знаю уж, видит Бог, в чем я согрешил, что твой брак не благословил Господь… Видно, за сребролюбие я наказан – не любви для тебя искал, когда сватал с князем Юрием, а себе мирского благополучия. А что оно такое? Пыль и тлен! Вот и рассыпалось все, как дом на песке… Я перед тобой виноват, душа моя, каюсь, прости!

– Что ты, батюшка! – Прямислава едва сдерживала слезы, слушая его. Она видела, как взволновали его воспоминания о матери, и ей было больно думать, что она своим несчастьем словно бы очернила ее память. – Я никакого зла на тебя не держу и думать не смею. Я всегда в твоей воле… Что же… Что же теперь со мной будет?

– Скажи-ка мне, душа моя, любишь ты князя Юрия? – Вячеслав Владимирович заглянул в ее лицо. – Ты думай. Его судьба сейчас в твоих руках. Сидит он на Червонном озере, в Васильевой монастыре, бежать ему некуда и помощи ждать не от кого. Мы с тобой сейчас его, разбойника, взять можем и в железа заковать, пусть сидит тридцать лет и три года, о своих грехах думает! Я бы так и засадил его, чтоб неповадно было и ему, и другим на чужой каравай рот разевать! Да вот ведь – зять! – Князь Вячеслав с досадой хлопнул себя по коленям. – Один раз я сделал глупость, теперь расплачиваюсь! Вот что, душа моя! – Он взял ее руку и приподнял, словно призывая к особенному вниманию, но Прямислава не поднимала глаз. – Если ты любишь его, разбойника, то я против Божьего венца не пойду, родича не обижу. Пусть целует крест и идет назад в Берестье, да чтобы впредь не баловать. И тебя чтобы больше обижать не смел, с холопками равнять. Пусть крест целует, что на другую, кроме жены, больше и оком не поведет, а если поведет, то пусть в сей же час ослепнет, проклятый! Теперь-то он присмиреет. Ну, что ты скажешь?

– Я, батюшка, не знаю, люблю я его или нет, – не сразу ответила Прямислава. – Я его почти и не видела. Только мне немного чести будет в том, чтобы после всех холопок…

– А еще говорят, батюшка, что черного кобеля не отмоешь добела! – встряла Зорчиха, которой казалось, что княжна недостаточно решительно противится возвращению к мужу. – Он, князь Юрий, уже не отрок! Его поркой не исправишь, только могила, даст Бог, поможет! Как ты теперь его ни стращай, блудил он, так и будет блудить! Пьяница старый, да разве он пара нашей лебедушке? Кобель он, кобель и есть, прости Господи!

– Ну, ты-то как? – Вячеслав Владимирович снова заглянул дочери в лицо. – Не хочешь к нему возвращаться, будем делать развод.

– Да разве это можно? – Прямислава подняла глаза, не зная, надеяться на такую возможность или бояться ее. Звание «разведенной», о котором с таким презрением говорили учителя церкви, страшило ее. – Ведь брак есть установление…

– Он не жил с тобой, свадьбу не справляли, да и наблудил… С епископом я сам потолкую. А надо будет, и к митрополиту в Киев поеду. Батюшка Владимир Всеволодович на нашей стороне будет, ему эти Изяславичи тоже надоели до смерти. Разведут вас. А мы тебе другого жениха найдем, получше!

Прямислава покраснела: ей вспомнился Ростислав. Если бы решение зависело только от нее, она знала бы, за кого хочет выйти. Сказать об этом отцу можно: он знает, что князь Ростислав Володаревич провожал ее от Ивлянки до Небеля. Но открыть Ростиславу, что она, княжна, слушала его пылкие любовные речи… Прямиславе казалось, что она охотнее даже вернулась бы к князю Юрию, чем призналась Ростиславу в своем опасном безрассудстве.

Назавтра ее перешитые платья уже были готовы, и Прямислава могла спуститься в гридницу. Но к князю Вячеславу явился гость, перед которым даже новые наряды не могли придать Прямиславе уверенности. Приехал туровский епископ Игнатий. Прямислава никогда его не видела: при отъезде в Берестье ее благословлял еще прежний епископ Симон, год спустя умерший, и на смену ему избрали Игнатия, игумена Борисоглебского монастыря, того самого, где хоронили всех умерших в Турове князей. Как рассказала Анна Хотовидовна, он славился своим умом, ученостью и благочестием, и в городе его очень уважали. В последние дни его не было видно: оказалось, что по просьбе князя Юрия он ездил на Червонное озеро, поскольку никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. Теперь он прибыл обратно, как видно, с каким-то посланием от неудачливого захватчика.

Князь Вячеслав предложил Прямиславе принять епископа вместе с ним, и она согласилась. Было неловко и тревожно: епископ уж никак не сможет одобрить ее желание расторгнуть брак, благословленный церковью, но раньше или позже через это надо было пройти, и она хотела сама слышать разговор отца с епископом.

А князь Вячеслав был так решительно настроен, что уже считал ее незамужней. В его доме Прямиславу Вячеславну называли только княжной и для выхода в гридницу одели девушкой. Ее косу расчесали и заплели лентами, на голову надели девичий венец с длинными жемчужными привесками, и у Прямиславы, несмотря на все ее тревожные чувства, сладко замирало сердце, когда она оглядывала себя, – наряд был под стать ее красоте! Если бы князь Ростислав увидел ее такой! Если он полюбил ее в черном платке и линялом подряснике послушницы, то что с ним сделалось бы теперь, когда она встала бы перед ним, красивая, как византийская царевна!

В сопровождении Анны Хотовидовны она сошла вниз, и там ее усадили по левую руку от князя Вячеслава. Сбоку устроились на лавке женщины – ближе всех Милютина боярыня, потом Манефа Гаврииловна, жена боярина Свири, еще несколько женщин, которых Прямислава пока не знала по именам. Все они были разряжены в разноцветные шелка и бархаты, как жар-птицы, и с откровенным любопытством разглядывали дочь князя Вячеслава, которая вдруг, как с неба спустившись, вновь оказалась среди них. Многие помнили ее девочкой и не могли не согласиться, что она замечательно похорошела, но все же ее возвращение от мужа в родительский дом само по себе было событием из ряда вон выходящим.

Но Прямиславу сейчас не занимали сплетни, даже если их предметом была она сама. Напротив князя Вячеслава сидел епископ Игнатий – рослый, крепкий человек лет пятидесяти, с крупным носом и густой темной бородой, с черными широкими бровями. Его сильные, смуглые, обветренные руки лежали на навершии посоха. Поглядев на них, Прямислава вспомнила рассказ Анны Хотовидовны: про епископа говорят, что он сам каждый день, дабы показать братии пример смирения и трудолюбия, колет дрова для кухни и носит воду. Глядя на эти руки, рассказу легко было поверить. Вид епископа внушал Прямиславе и робость, и надежду: не может быть, чтобы такой благочестивый и справедливый человек не пожалел ее в ее печалях!

– Не видно тебя было, отче, в последние дни! – заговорил князь Вячеслав, обменявшись с Игнатием приветствиями. – Уж не ездил ли ты куда-нибудь?

– Верно, княже, был я на Червонном озере, в святой обители Василия Червенского, – подтвердил епископ. – Видел там брата твоего князя Юрия.

– Здоров ли князь Юрий Ярославич? – участливо спросил князь Вячеслав.

– Здоров. – Епископ кивнул. – А вот душа его болит и страдает в раздоре с тобой, его старшим братом, Вячеслав Владимирович. И моя душа болит, глядя на ваш раздор, потому и взялся я, несмотря на все мои заботы по обители, съездить к нему и все силы мои готов отдать на ваше примирение. Ведь и Господь наш завещал иметь в себе любовь к ближнему. Нет блага, которое не происходило бы от любви, так и будем же укреплять любовь друг к другу, ибо любовь есть исполнение закона. Знаю я, князь Вячеслав, отчего ты головой качаешь. Раздор ваш у меня на глазах начался и продолжился. Но апостол говорит: любовь долго терпит, милосердствует, не мыслит зла. А еще говорит: кто о своих не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного. И пророк Исайя говорил: от единокровного твоего не укрывайся. Знаю я, князь Вячеслав, что ты к добродетели и исполнению Закона Божьего истинно стремишься, и потому я князя Юрия обнадежил. Не печалься сказал, чадо, поеду в Туров и раздобуду тебе мир и примирение. И жду, князь Вячеслав, что из-за тебя я на старости лет лжецом не окажусь.

– Речи твои сладки, словно мед, отче! – ответил князь Вячеслав. – Ибо исполнены мудрости и добродетели. Но разве я лев, алчущий крови? Разве я волк, жаждущий перегрызть горло своему ближнему? Разве я враг единокровным своим? И в мыслях у меня нет князя Юрия обижать. Было дело, не ладили мы, и был он как вор, подкапывающий у клети, дьявол его под руку толкнул, сказал: поди возьми чужое, обогатишься! Божиим судом предан он в наши руки, а я от всего сердца готов его простить и зла не помнить. Пусть приезжает, поцелует крест на смирении и покорности, что будет почитать меня, как отца, и никогда больше против меня ничего не замыслит. Так и пошли передать ему.

– Порадовал ты меня, Вячеслав Владимирович! – Епископ Игнатий благосклонно кивнул. – Теперь развей недоумения мои. Вижу я возле тебя девицу, красотой сияющую, и держишь ты ее в чести, как родную дочь. Что это за чудо свершилось: как уезжал я, был ты один в доме, а приезжаю – за три дня у тебя девица взрослая появилась. Была бы зима, так подумал бы, что ты ее из снега слепил, как Снегурочку! – Епископ улыбнулся. – Да ведь весна на дворе. Не из цветов же ты ее свил.

– Это, отче, моя дочь Прямислава. – Князь Вячеслав протянул руку в ее сторону, словно показывая и воздавая честь. Она опустила глаза, когда речь зашла о ней. – Семь лет назад епископ Симон благословил ее на брак с князем Юрием, да, верно, не услышал Господь наших молитв тогдашних. Рассыпался ее брак, как дом на песке, и вину за это я на себя принимаю. Сам буду молиться и тебя прошу Господа молить, чтобы вины наши и прегрешения простил.

– Как же так? – Взгляд епископа стал суровым. Он и раньше, конечно, слышал о намерении Вячеслава Владимировича вернуть дочь, выданную за князя Юрия, но ему неприятно было убедиться, что этот непохвальный замысел зашел так далеко. – Благословил ее епископ Симон, и в Берестье обвенчали их, ведь так? А брак есть божественное установление, и человеческим хотением он разрушен быть не может. Еще в раю Бог установил брак, и Иисус Христос в Кане Галилейской божественное его установление подтвердил, сказав: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. И так, что Бог сочетал, того человек да не разлучает».

Епископ умолк, чтобы не ослабить весомость Божьего слова, а Прямислава не смела поднять глаз. Каждое слово епископа было словно камень, падавший на могилу ее легкомысленных надежд. Она не могла с ним спорить, и ей было стыдно, что она смеет сидеть здесь в девичьем венце, когда однажды Бог сочетал ее с князем Юрием. Она жена его навеки, и никогда у человека не хватит власти разлучить тех, кого соединил Бог. Все решено, и мечтать о переменах глупо и греховно.

Но князь Вячеслав не был смущен: возражения епископа он предвидел.

– А князю Юрию ты, отче, не говорил ли об этом? – спросил князь Вячеслав. – Не он ли первый оставил жену свою, к которой сам Бог велел ему прилепиться и быть единым духом, единой плотью? Вот ты перед собой видишь мою дочь – разве она не хороша? И от такой-то жены князь Юрий в блуд ударился с холопками. Скажи мне, разве не правда? Разве клевещу на ближнего? Сама матушка Евфимия, игуменья берестейская, со слезами и сокрушением подтверждала: да, правда это! А дочь свою я позорить никому не позволю.

– Зачем спорить? – так же сурово отвечал епископ. – Зачем ходить далеко: и мы тут видели, как князь Юрий со страстями борется, а страсти верх берут! И говорил я с ним, и каяться заставлял! Слаб человек, а дьявол не дремлет. Но сам Господь защитил блудницу словом своим: кто без греха, сказал он, пусть первым бросит в нее камень! И ты, князь Вячеслав, не бросай камень в единокровного брата своего! Упавшего подними, кающегося прости, и сам будешь прощен Господом.

– Господь говорил: раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши! – ответил на это князь Вячеслав. – Князь Юрий уж столько одежд на себе изодрал, в грехах каясь, а был ли толк? Исповедавшись и прощение получив, к тем же грехам возвращается.

– Прости обиды тем, кто согрешил против тебя. Тогда и тебе твои грехи прощены будут!

– Если бы обо мне, отче, шла речь, простил бы я князю Юрию любую обиду и за стол с собой посадил бы. Но обиды дочери моей не могу ему простить. Любовь, которую ей одной должен был отдавать, холопкам он роздал, все равно что ожерелье жемчужное разметал под копыта свиньям! Пророк говорит: не сидел я с людьми лживыми и с коварными не пойду. Не могу я мое дитя заставлять жить с порочным, с распутным, с коварным. Если они едина плоть, то и дочь мою я, такому мужу отдав, толкну в греховный омут. За это с меня спросит Господь. Душа – самое драгоценное, что есть у нас, ибо она земное тело переживет и будет вечно страдать или вечно радоваться. Нельзя душу вверять человеку порочному, и не знать мне покоя ни в жизни, ни в смерти, если я мою дочь своими руками отдам тому, кто душу ее погубит.

– Бог всякие грехи прощает, потому что бесконечно милосердие его. По любви своей посылает он болезни и печали. И князь Юрий, с грехами его, послан жене своей в испытание. И не бежать от него надо, но принять со смирением. И поможет Господь, и ее душу сохранит от греха, и через нее мужа греховного очистит.

– Апостол Павел говорил: «Жене муж должную любовь да воздает. Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена». И Иоанн Златоуст учил: не имеет муж перед женою никакого преимущества, но, подобно ей, наказывается, если нарушает законы брака, – и весьма справедливо сие. Как невозможно, чтобы человек целомудренный презирал свою жену и когда-нибудь пренебрегал ею, так невозможно, чтобы человек развратный и беспутный любил свою жену, хотя бы она была прекраснее всех. И слова святого подтвердились: дочь моя прекрасна и чиста, а князь Юрий с рабынями над нею смеялся. Если грех их разлучить – пусть мой грех будет, отче. Я его на себя возьму, но дочь мою не верну к развратнику.

Епископ Игнатий больше не спорил: трудно возражать словам святых апостолов, а князь Вячеслав был достаточно начитан.

– Еще буду говорить с тобой, князь Вячеслав, и буду Бога молить, чтобы умягчил твое сердце! – сказал епископ, поднимаясь. – А пока прощай, пойду. В обители у меня дел много, за отлучку накопились.

– Прощай, отче!

Анна Хотовидовна глянула на Прямиславу и подмигнула, словно сказала: дрова, поди, стоят неколоты! Но Прямислава не могла улыбнуться ей в ответ: ее била дрожь, и словно бы сам Бог смотрел с небес прямо в ее душу. В мыслях у нее все мешалось. В монастыре она тоже немало прочитала священных книг, где говорилось как о святости брака, так и о ценности целомудрия, так бесстыдно попираемого князем Юрием. Где правда, она не могла решить. Должны ли они вырвать князя Юрия из своей семьи и своего сердца, как Господь велел вырвать соблазняющий глаз, или, наоборот, принять его, издающего зловоние грехов, и с христианским милосердием стараться помочь ему очиститься? «Черного кобеля не отмоешь добела!» – вспомнилось ей, и она нашла глазами Зорчиху. И это тоже правда, хотя нянька едва ли знает на память больше, чем «Отче наш».

Проводив епископа, князь Вячеслав стал потихоньку ожидать в гости мятежного зятя. Тот, конечно, надеялся с помощью Игнатия вымолить себе прощение, а князь Вячеслав, в свою очередь, не терял надежды, что, когда он пошлет в Киев с просьбой о разводе, епископ Игнатий поддержит его просьбу.

Через три-четыре дня злополучный гость мог уже появиться, и Прямислава ждала его с замирающим сердцем. Она очень смутно представляла мужа, и ближайшие дни должны были не только познакомить их, но и окончательно решить судьбу. Каждый день она в молитвах просила Богородицу наставить ее, указать, какой из двух путей ведет к спасению, но в душе и в мыслях царило смятение. Она хотела, всей душой хотела бы простить мужа и жить с ним по Божьим заповедям, но в то же время знала, что если он не желает исполнять эти заповеди, то жить с ним и мириться с грехом она не станет. Если она теперь вернется к нему, то после у нее будет только один путь к отступлению – в монастырь. А сейчас, если их брак будет расторгнут, у нее останется возможность выйти замуж снова. У нее, но не у князя Юрия, признанного виновным в прелюбодействе. Его судьба была в ее руках, и Прямислава мучилась, боясь не справиться с такой ответственностью за свою и чужую душу.

Ей было бы легче, если бы ее привезли сюда прямо из Апраксина монастыря и по пути ей не встретился бы князь Ростислав Володаревич. Его смуглое лицо с половецкими глазами часто вставало перед ее внутренним взором – как укор и как тайная отрада. Она видела его то улыбающимся – и сердце ее сладко замирало, то хмурым, озабоченным, разгневанным – и тогда душу ее больно щемило воспоминание о том, как нехорошо они расстались. Она была виновата, что слушала его пылкие речи, а он был виноват, что предлагал ей тот же грех, за который теперь осуждают князя Юрия. Даже хуже – тот, в конце концов, блудил с рабынями, но не пытался обольщать послушниц. Так чем же князь Ростислав лучше Юрия Ярославича? Получалось, что ничем, но Прямислава вспоминала его с мучительной тоской и не могла не признаться самой себе, что, если бы Ростислав Володаревич сейчас сватался к ней, она прогнала бы князя Юрия без колебаний и без сожалений! И уж князю Ростиславу, будь он ее мужем, никогда не пришлось бы оглядываться на рабынь!